Смысл слова прощай

                Ольга Фёдорова

                СМЫСЛ СЛОВА «ПРОЩАЙ»
                (фантазия на тему «Мастера и Маргариты»)

                «… и на челе её написано имя: тайна»…»
                Евангелие, Откровение.

                «… белые стены, храните, спасите нас…»
                В. Бутусов, И. Кормильцев.


    Мои глаза открыты, как два окна, и вокруг себя я вижу стены. Их всего четыре, четыре одинаковые стены, правда, есть ещё окна, которые очень редко открываются, но они не в счёт. Я сижу на тесном твёрдом стуле и слежу глазами за тем, как по потолку ходит тёмная муха. Она как-то умудряется держаться на потолке вниз головой – вот странно…. Потом она как-то умудряется держаться на потолке вниз головой – вот странно…. Потом она начинает кружить вокруг двух белых, совершенно одинаковых ламп, прикреплённых к потолку, и её быстрый танец завораживает меня…. Мне нечего делать, вокруг тишина – должно быть, объявлен тихий час, и поэтому мне тоже нужно вести себя тихо, не говорить и не смеяться, и не мешать тем, кто за стеной – они ведь тоже люди, им тоже нужно не мешать тем, кто за следующей стеной, а они, в свою очередь…. Четыре белые стены – я заперта в них, но порой мне кажется, что они скрывают меня от того мира тревог, что царит за ними, и поэтому пространство, огороженное ими, вполне можно считать тихим и пустым раем, тем раем, где есть только я и…. Ну, иногда сюда приходят, что бывает не так уж часто, но и не редко – они тревожат меня, но я знаю, что эти тревоги – ничто по сравнению со страхами, которые есть там, за стенами. Там каждый день кого-то убивают…. Я не знаю, как люди могут выходить из дома, зная, что очередной жертвой может стать каждый из них…. Мне было бы страшно, я бы уж точно не смогла так жить…. Да, но ведь жила. А теперь, возможно, я никогда не выйду отсюда, хотя я и не понимаю, зачем и для чего меня здесь держат – наверное, для того, чтобы я видела только эти четыре стены, которые ограждают меня от мира. Те, кто приходит, говорят, что мне надо отдохнуть от жизни; что ж, это правда, я устала бояться и делать какую-то полезную или совсем уж бесполезную работу, как зомби. Что ж, именно поэтому здесь я могу отдыхать, то есть делать всё, что мне нравится, но в пределах этих четырёх белых стен. Как говорил Кошмаров, потехе – час, делу – венец. Я не знаю, откуда взялись эти воспоминания – порой я думаю, что моя память осталась за пределами этих стен, там, далеко, моя память мертва, и поэтому не стоит её напрягать и оживлять – внутри меня полная, счастливая пустота, но вот то, что связано с театром, я смутно припоминаю, словно всё это было в тумане, в чужой жизни, и вот теперь я – сторонний наблюдатель…. Как забавно, и даже смешно это осознавать! К тому же, на одной из этих абсолютно голых окрашенных стен висит вырезка из газеты – не знаю, кто и зачем повесил её сюда – наверное, там я, а может быть…. Да, я и подпись под ней печатно и крупно – всё время бросается в глаза – «Наталья Энгельс». Да, вот именно, и я прекрасно помню, что Наталья Энгельс – это я; меня всегда возмущало и веселило то, что я преспокойно живу на свете с такой вот фамилией…. Но какая разница, с какой фамилией играть в театре? Смотрят в программку, смотрят на лица, а потом всё забывают…. Но раз это газетная вырезка, значит, не всё…. Когда я впервые пришла, то Кошмаров сразу спросил: «Энгельс? Странно…. Это откуда же такая? Не родственница ли того самого?..» Мне не раз задавали такие вопросы, и мне всегда хотелось смеяться…. Почему? Потому что он – никакой мне не родственник…. И вот я сижу на твёрдом стуле в этот тихий час, длящийся два с лишним часа, и смеюсь, глядя на стены и виражи мухи на потолке. Я могу открыть ей окно, чтобы она вылетела, и она улетит, она будет свободной…. Зачем ей прятаться от мира, если её ждёт один удел – быть съеденной…. Как интересно наблюдать за тем, что происходит в моём маленьком мире, и не испытывать при этом никаких чувств…. А что будет дальше, я знаю – придёт Погарский и начнёт докучать мне всякими вопросами, которые и ему самому, наверное, кажутся глупыми. Он скажет, что тихий час окончился, и позовёт Цветнову. А Цветнова принесёт мне обед – мне не нравится еда, но я всё равно съедаю, потому что для того, чтобы играть, нужны силы, и физические, и моральные. Мне не нравится и Цветнова – мне кажется, она всегда ходит в этой дикой белой шапочке, и из-под шапочки видны только её тёмные, чуть прищуренные глаза. Мне почему-то кажется, что она недолюбливает меня, потому что знает обо мне что-то такое, чего не знаю я сама…. Она всегда надевает халат на голубую блузку, и губы красит в ярко-оранжевый цвет. А голос её – равнодушно-вкрадчивый: «Энгельс? Получите ваш обед…» Да, должно быть, весело, если тебя зовут Наташа Энгельс…. А интересно, как я всё же оказалась здесь, и что со мной было? Погарский постоянно задаёт мне этот вопрос, а я гляжу на его рыжую бородёнку и голубые глаза и считаю морщины на его лице.
    - Наташа, а вы помните, кто вы?
    - Я играю в театре…. Там ещё были такие голубые занавески…. А как вы сюда попали? Я же, кажется, не давала вам ключей….
    Действительно, если я теперь здесь живу, почему он позволяет себе входить без стука? Можно подумать, я снимаю у него комнату…. А потом он спрашивает, какое сегодня число – а откуда я могу это знать, если у меня нет календаря, и даже часы у меня отобрали…. Кошмаров говорил нам, что то, что счастливые часов не наблюдают – это ерунда, они хотят продлить каждый миг своего счастья…. Разве Погарский может это понять? Он производит впечатление добродушного усталого человека, гостеприимного хозяина – возможно, поэтому он так устаёт…. А у Цветновой наверняка семейные проблемы, и ей нужно домой, но она ходит сюда день за днём, словно важнее дела во всём мире не найти…. А меня там ничто не держит, и поэтому хорошо, что мне не разрешают отсюда выходить. Здесь, по крайней мере, спокойно…. Погарский оставил мне зеркало и косметичку, сказав, что это моё, и что мне попросили передать, и вот теперь я изучаю своё лицо в это маленькое зеркало…. Я открываю сумочку и заново исследую её содержимое, твёрдо решив привести себя в порядок, ведь если придут гости, совершенно непозволительно выглядеть так, как я выгляжу сейчас…. Мне всё равно, но если есть косметичка, то нужно приводить себя в порядок согласно профессиональной привычке, но мне кажется, что моя голова набита кирпичами, и от этого я не могу думать…. Спокойно, но как-то не так…. Может, мне именно сейчас, в эту секунду, захочется пройтись по улице, или пробежаться…. Но ведь улицы полны опасностей, и…. Как хорошо, что у меня есть четыре белые холодные стены! Я изучаю своё лицо, и оно мне нравится – кажется, я даже утратила возраст. Волосы всё так же вьются, но уже успели отрасти ниже плеч, глаза всё такие же стремительные, но мягкие, и скулы выделяются резче…. Мне кажется, так не должно быть – это то же самое, что видеть сон и не видеть в нём себя, а только действовать…. Возможно, это действие театра, но как я теперь без него обхожусь, если раньше это было немыслимо – загадка. Мне говорят, что я смогу вернуться, но мне почему-то не верится, особенно когда я вижу, что за окном темнеет, и гремят по тротуару машины. Что может быть лучше спокойствия? К тому же, ко мне часто кто-нибудь да приходит, по крайней мере, я знаю, что я здесь не одна…. Я гляжу в свои глаза в зеркале и не могу понять, лучше я стала или хуже – на стене висит вырезка из газеты, и всё же мне трудно сравнивать. Там ведь подпись, говорящая о том, что та, из газеты – это Наташа Энгельс, а кто в зеркале? Интересно, что сказали бы в театре, если увидели бы это лицо? Цветнова тоже видит его, видит каждый день, и она, ласково улыбаясь, закатывает мне рукав и приносит обед…. Должно быть, Мастер испытывал то же, что и я – полное равнодушие ко всему и частичное забвение, потому что какая разница, что творится там, за стенами…. Мне хочется играть до одури, до самозабвения, во мне столько всего накопилось за последние дни…. Единственное, что мне помнится – это театр, лицо Кошмарова и взмахи его рук в пустом зрительном зале, и театр – это то, о чём я могу думать денно и нощно. Иногда в моей памяти всплывают какие-то страстные монологи, и я повторяю их прямо здесь, шагая от стены к стене, словно я снова там, снова играю…. Боже, какое блаженное ощущение! Театр – это возможность говорить обо всём, о чём думаешь, что чувствуешь, и это не ложь, а великая правда – сказывается жизненный опыт и те чувства, которые человек когда-либо испытывал. Какое это великое счастье – видеть сотни сияющих глаз! Погружение в иной мир, в мир вдохновения, оставаясь в себе – я помню, что это мне доступно…. Тысячи ассоциаций, воспоминаний мелькают в моём мозгу, но не задерживаются там – я ищу единственно верные слова и не нахожу их: у меня такое чувство, что когда я брожу по своей комнате, Погарский слушает, стоя за дверью, а потом входит с каменным лицом и спрашивает: «Ну, как вы, Энгельс?». Но когда я хочу играть, для меня не существует ничего другого…. Теперь у меня есть только тот мир, который меня окружает, словно я навсегда осталась там, в мире игры, в мире театра, в мире чувств…. Но я не знаю, и порой мне хочется сказать Погарскому, как некогда говорил Га-Ноцри Пилату: «А ты бы отпустил меня, игемон…», но, боюсь, он не поймёт меня, да я и сама себя не понимаю, порой мне кажется, что и сам Мастер не понял бы меня – этих четырёх стен хватило и ему, и мне тоже, но ведь я не помню, что ещё есть в том мире, что за стенами…. Кстати, мне смешно, когда я вспоминаю, что, когда я оказалась здесь, меня попросили назвать себя. «Наташа Энгельс», - ответила я. «Она считает себя родственницей Фридриха Энгельса?» - спросила Цветнова, приятно и равнодушно поморщившись. «Да нет, её и вправду так зовут», - ответил Погарский и напялил на нос очки с серьёзным видом…. И вот теперь из моего зеркала на меня смотрит новая Наташа Энгельс, и мне трудно сказать, каким именно образом она изменилась, я просто тихо и мирно воспринимаю то, что я вижу вокруг, сидя на тесном стуле и глядя на четыре белые стены, которые скрывают меня от мира…. Наверное, они правы – мне действительно нужно немного отдохнуть, но от чего? От множества разных лиц и глаз, от себя, такой многогранной и бесконечной? Так непривычно не видеть рядом мой театр…. А там всё, как всегда – Кошмарову некогда, как обычно, поэтому он и не приходит, там иноземная, недосказанная тёмноглазая Нечаева, и светлая, чуть меланхоличная Далицына, и кажущаяся коварной улыбка Цинь-Хуа, и огни, огни…. Высоко и красиво – иногда это кажется слишком высоким и слишком красивым…. Наверное, всё, что я вынесла из театра – это воздух…. А что было до и после? Как я жила? Я не знаю, ведь здесь мне не позволяют ни о чём думать, или это просто мне самой не хочется…. Потом в моей жизни появился мастер, и это всё, что я могу вспомнить в этот тихий час, потому что других ассоциаций эти четыре стены вызвать не могут….

    «Энгельс Наталья, поступила пятнадцатого сентября с. г.  Диагноз не установлен. Наблюдаются признаки рекуррентной шизофрении. Кратковременная потеря чувства времени и места. Создаётся впечатление, что она утратила воспоминания о прошедшей жизни. Часто говорит сама с собой, не замечая никого вокруг. В бреду упоминает какие-то неизвестные имена – возможно, этих лиц она ранее не знала. О своей прошлой жизни ничего не помнит, или попросту избегает говорить. Вероятно, помнит лишь то, что связано с театром или с её прошлым спектаклем, где она исполняла одну из главных ролей. Для предотвращения преобладания в её мышлении бредовых идей абстрактного содержания требуется дать ей возможность вспомнить то, что с ней было раньше, и поэтому она может чаще видеть знакомые лица. Лучше применять нейролептики и психотерапию. Разрешить чтение прессы, а также книг, за исключением Булгакова, Достоевского и прочих авторов, могущих негативно повлиять на процесс восстановления. Есть надежда, что это ненадолго, и через некоторое время у неё будет возможность вернуться в театр, хотя…»

    Когда ушла Цветнова, мне вдруг всерьёз показалось, что свобода губительна для человека, хотя раньше я так не считала. Вот Цветнова свободна, и что же? Я ведь счастливее её, потому что она заботится обо мне, и она всегда ходит с красными прищуренными глазами, а у меня есть возможность спокойно спать и ни о чём не беспокоиться. Она сама не понимает, насколько она несчастна – она бы смогла это понять, будь она на моём месте, в этих четырёх стенах под замком…. А вот у меня есть возможность думать, контролировать свои действия и ни о чём не вспоминать – не в том ли была суть всех моих невзгод? А если они и были когда-нибудь, стоит ли думать об этом? Если бы у меня сейчас была возможность уйти, я бы… я бы, наверное, хорошо подумала – я бы думала очень долго и ушла бы, хотя предпочла бы остаться. Да, наверное, если позволяют то, чего делать раньше было нельзя, нужно делать то, что разрешили, иначе это могут снова запретить, и в очень скором времени. Хотя зачем разрешать, чтобы завтра запретить снова? Разве Цветнова думает о своём свободном несчастье? Вот она свободна, но её маршрут ежедневно повторяется – он не может стать другим, а я здесь могу быть каждый раз новой силой моих мыслей. Цветновой важно, чтобы её губы были покрашены ровно и непременно в ярко-оранжевый цвет, и чтобы шапочка красиво и глубоко сидела на её высоком гладком лбу…. Здесь она – для всех сестра, дома – мать, жена, для Погарского – подчинённая, и ей важно соблюдать формальности, когда Погарский повысит ей зарплату, и её глаза будут прищурены чуть меньше…. А я могу распустить свои волосы и расчесать их так, что будут сыпаться электрические искры, и ещё – я крашу губы тёмной помадой, потому что я не люблю яркие, кричащие цвета, как Цветнова – когда-то нас учили накладывать грим, но теперь я и сама чувствую, когда это необходимо, особенно теперь, когда моё неестественно побелевшее лицо требует боевой окраски – во всяком случае, сейчас, когда Цветнова ушла, у меня появилась возможность стать самой собой – когда она вернётся, то, конечно же, не узнает меня…. Тогда, в театре, при голубом лунном освещении Кошмаров пытался объяснить нам, что такое истина – так он хотел обратить нас в мир чувств, в свою, истинную веру, и в воздух того понимания мира, которое было нам так нужно…. И вот теперь я понимаю – тёмный, кровавый Ершалаим, Иешуа на кресте, толпы людей у Голгофы, где распяты разбойники, они глядят в великое небо и ждут конца…. Они будто спят…. Да, я понимаю, что крест Иешуа – это истина, особенно его подножие – один конец кажет в рай, другой – в ад. Это тот разбойник, что по левую руку от Иешуа, попал в ад, а тот, что по правую – в рай…. Или это было по-другому? Разве это важно – главное, что у каждого из них был выбор. У Иешуа не было выбора – он должен был умереть, хотя он мог бы и выжить, если бы отказался от своих правильных и светлых проповедей – он не отказался, потому что он был верен своему слову…. Пустое, тёмное небо, кровавая, залитая этим тёмным небом Голгофа, Иешуа на кресте, Пилат со своей головной болью, запершийся во дворец подальше от стонов казнённых, и Воланд, находящийся вверху, и в то же время где-то рядом…. Чем они отличны – бог Иешуа и бог Воланд? Оба – сыновья и браться того, кто сделал тёмным небо над Голгофой, но один умирал, а после воскрес на третий день, а другой? Разве тот, другой, тот, который был всегда рядом с первым, не умирал несколько раз? Один раз, когда познал предательство единоличной власти, и второй раз, когда Он отлучил его от мира Своего, и ещё тогда, когда его сбросили с неба вниз и облекли в тёмные одежды, чтобы он открыл людям зло правды, и ещё тогда, когда он переживал гибель брата и ничем не мог ему помочь…. Он столько раз шептал ему: «Отрекись, и спасёшь себя», но тот предпочёл смирение, и он крестил брата, но разве отступился от него? Так в чём же провинились мы? Наверное, я уже тогда думала об этом, когда сказала Концевичу: прощай, до следующего утра…. В чём мы были виноваты? Разве что в том, что, совершив множество ошибок, поняли, что должны быть вместе?.. Наверное, теперь Кошмаров был бы доволен мною, хотя и тогда он говорил, что подобного зрелища ему ещё не приходилось наблюдать, но ведь идею подал именно он…. Если бы у меня была возможность увидеть теперь мастера, я бы сказала ему обо всём, но вот только… только я здесь, а он…. Мне неизвестно, где он, мы не сказали друг другу, и вот я здесь, и вот мне уже всё равно, что происходит – пусть мир живёт без меня, ведь меня в том мире уже нет. Возможно, одна я осталась и умерла, другая я улетела в никуда, а третья сейчас здесь, и для неё существует только этот мир самого справедливого в мире заточения. Что ж, я и не собираюсь ни с кем спорить – Наташа Энгельс, известная актриса, останется самой собой даже здесь…. Без проблем Погарского, без огонька зависти, равнодушия и сочувствия в глазах Цветновой – они приходят и уходят, предоставляя меня самой себе, а ведь это самое опасное из того, что может быть. Четыре стены – это четыре измерения, четыре белых зеркала, с одного из которых смотрит та, газетная Наталья Энгельс, четыре прекрасных зазеркалья – разве не так? Зачем мне знать о чём-то ещё? Разве я недостаточно знаю о себе, не знаю себя? Но ведь, кажется, до конца себя узнать невозможно – я и сама до сих пор не могу понять и объяснить то, что я не осталась с Автостоповым и осталась одна – свободная и независимая женщина, имеющая доступ в неведомый ему мир просто потому, что каждый день она спешила в театр…. Я ни с кем не хотела оставаться – я тогда хотела остаться у кого-нибудь, чтобы просто опомниться, остановиться, глотнуть горячего чая и почувствовать то участие, которого всю жизнь не хватало мне, потому что я жила в другом мире – и вот расплата…. Что ж, я остаюсь здесь, в белом мире….
    В дверь постучали, и вошла Нечаева. Она окинула меня взглядом – мой тёмный костюм наверняка показался ей совершенно неуместным здесь, и всё же она была удивлена, что я встала ей навстречу с совершенно осмысленным взглядом и почувствовала прикосновение её холодных губ к своей щеке – всё в порядке, мы узнали друг друга. Нечаева была в ярком платье, с красной глянцевой сумочкой – она тут же присела на свободный стул и осторожно спросила:
    - Ну, как ты, Наташа?
    - Я не знаю, - ответила я. – Много думать тоже вредно…. Лучше скажи скорее, как там у нас и что?
    - Никакого спектакля без тебя, конечно, не будет – для всех это удар….
    - А что, собственно, случилось, не знаешь?
    Она не замечает моего вопроса – для неё я просто Наташа Энгельс, которую нужно навестить по поручению трудового коллектива.
    - Я не понимаю, как так могло случиться, Наташа…. А ты вправду ничего не помнишь? – вкрадчиво спрашивает Нечаева, с интересом оглядывая стены. – Говорят, у тебя был какой-то роковой роман?
    - Я не знаю, вряд ли…. Мой мозг до всего доходит постепенно, и этот этап ещё далеко впереди….
    - Но ты ведь вернёшься к нам? – спрашивает она, глядя на томик Барбары Картленд в углу комнаты, на подоконнике, и от этого её голос звучит равнодушно-заинтересованно. – Так ты эти трогательный романы читаешь, сидя у окна? Забавно…. Знаешь старый анекдот: приходит врач в палату, а все психи висят на занавесках. «Осень пришла, листья опадают», - говорит врач, и все попадали на пол. В другую приходит – то же самое говорит, а ему отвечают: «А мы – хвойные!».. Ой, прости, пожалуйста.
    - А почему ты извиняешься? – недоумеваю я, смеясь. – Я тоже знаю такой анекдот: «А где все? – Улетели. – А ты что остался? – Так они перелётные, а я – зимующий…» Это просто смешно, и всё….
    - Наташа, а тебя Кошмаров всё время вспоминает….
    - Так что же он не приходит?
    - У него дела, и потом – что о нём подумают, если увидят его… здесь?
    - Так как там все, как продвигаются дела там, в театре?
    - Антироков ходит угрюмый и снова носит на шее перевёрнутый крест, - говорит Нечаева, и улыбка её виновато дрожит и кривится. – А Сидновой парик достали – рыжий-рыжий…. Она ведь замуж вышла, ты же не знаешь, да? За начальника жилконторы…. Ясинов всё время молчит – он философ, Кошмаров был прав, когда утверждал его на роль…. А Цинь-Хуа…. Ты помнишь Цинь-Хуа? Он всё такой же, и нарочно себе очки разбил, чтобы больше походить на Фагота…. Ходит такой длинный, щуплый, ничего не видит – зато в разбитых очках…. Нет, весело, правда. А, и самое главное – Автостопов звонил, тебя искал….
    - И что ему сказали?
    - Не переживай, только не волнуйся, пожалуйста – конечно, ему ничего не сказали….
    - И правильно сделали. Только я абсолютно не переживаю – мне всё равно…. Я всегда была к нему равнодушна, и ему сказала, чтобы он меня не искал…. Так ты говоришь, что работа над спектаклем приостановлена?
    - Мы все ждём тебя, а так всё готово…. Все надеются, что ты всё же выберешься отсюда….
    Нечаева думает, что это – тоже театр, и декорации, на которые нельзя не обращать внимания, но я-то к ним привыкла…. Вот она сидит, как-то подобралась вся, и глядит по сторонам – я бы на её месте встала и подошла бы к окну – так было бы красивее….
    - Ты знаешь, но там меня за дверью ждут – так, говорят, надо, - чуть виновато улыбается она, но её губы всё так же нервно подрагивают. – Я не понимаю, откровенно говоря, почему тебя держать здесь…. А, ты ведь ничего, кроме театра, не помнишь….
    - Я помню, только не до конца…. Мне даже точно не вспомнить, отчего я встретила именно мастера, и почему я пошла тогда с ним….
    - Мастера?
    - Ну, да…. А теперь он не знает, где я, или я не знаю, где он…. Я ещё пока не вспоминала об этом.
    - Наташа… - сочувственно произносит Нечаева. – Может, это на тебя так влияет эта Барбара Картленд? Может, тебе принести почитать Вирджинию Вулф? Мне Погарский сказал, что тебе сейчас так нужно лёгкое, непринуждённое общение….
    - Но мне совсем не нравится непринуждённое чтение…. Совсем не нравится.
    - Значит, это – не Барбара Картленд, - констатирует Нечаева с видом эксперта. – Тогда кто же?
    - Скорее, Цветнова…. Представляешь, когда я пытаюсь обсудить с ними философию Га-Ноцри, они поднимают меня на смех и скорее тащат нейролептики.
    - А зачем тебе философия Га-Ноцри? – серьёзно и сосредоточенно спрашивает Нечаева. Я тихонько заламываю собственные пальцы:
    - А ты думаешь, что без этой философии можно сыграть в этом спектакле? Плюс философия Воланда, хотя это, скорее, позиция….
    - Но, Наташа, у тебя же совсем другая роль….
    - Не скажи – я словно заново пишу этот роман вместе с ним…. Собственно, пишет он, а я помогаю ему своим присутствием, потому что это – из-за меня, из-за любви всё…. А они считают, что я несу бред – ну, скажи, это справедливо? Я теперь вообще предпочитаю молчать.
    - Думаю, так и в самом деле будет лучше…. Ты ведь не философ, ты – актриса….
    - А разве это – не одно и то же?
    Нечаева, слыша мой ответ, безнадёжно качает головой, и снова отвлекается, поднимая глаза к зазеркалью белой стены.
    - Слушай, я, конечно, понимаю, что я немного не такая, как прежде – во мне что-то остановилось, прервалось, закрылись какие-то двери, и я не могу воспринимать реальность так, как прежде – она слишком давит на меня и сводит меня с ума.
    - Наташа, какие двери?
    - Двери закрылись, и я не могу спокойно жить, но ведь у меня есть возможность подумать над тем, что у меня осталось…. Поэтому я ведь ещё не совсем….
    - Думаю, что тебе всё же надо отдохнуть…. Наверное, я зря пришла сюда – на меня очень угнетающе действуют подобные места, - вздохнула Нечаева, поправляя кожаный обруч в густых волосах и возводя глаза к потолку. – Наверное, я ещё зайду, и кто-нибудь из наших, будь уверена, тоже….
    Мне кажется, что это – какая-то досадная ошибка, или я – просто хорошая актриса: чтобы так всё разыграть, нужен талант…. Но чтобы по-настоящему сойти с ума, особого таланта не требуется, просто нужен толчок, всего один толчок….
    - Так что передать? – спрашивает Нечаева, поднимаясь. – Ты не думай, мне действительно пора, тем более что те, кто за дверью, всё равно всё слышат….
    - Ну, думаю, что с Автостоповым вы верно поступили…. Остальным передай, что я скоро вернусь – я обязана отыграть этот спектакль…. Я сыграю эту роль, чего бы мне это не стоило – во мне пробудился какой-то огонь, который сжигает меня…. Мне хочется играть, хочется выплеснуть всё это поскорее – знала бы ты, что я чувствую….
    - Я представляю, - пожала плечами Нечаева. – И врагу такого не пожелаешь, тем более, тебе, Наташа…. Ну, так я передам – надеюсь, что ты вернёшься, как только тебе будет лучше….
    Она как-то очень поспешно скрылась за дверью, дверь хлопнула и закрылась с лёгким стуком. Вот, в принципе, и всё, и снова пустота – снова спать без просыпу и верить, что когда-нибудь проснёшься и поймёшь, что же на самом деле происходит…. И здесь, и там, в шумном мире – наверное, всё так же убивают…. Всё-таки хорошо, что я здесь, но я не вижу мастера, но когда я думаю, что он где-то за одной из этих четырёх белых стен, в одном мире с теми, кто за стеной, мне становится чуть теплее…. Зачем я сказала «прощай», если я могла остаться у него до утра? А зачем Пилат пытался спасти Иуду Искариота? А зачем Иуда Искариот вернул тридцать Серебренников? А зачем Иешуа подчинился Ему, а Воланд – Иешуа, но не Ему? Странно…. Но и вправду, почему меня должно это волновать? Может быть, хорошенько выспаться или почитать Барбару Картленд – такая тихая, счастливая и безраздельно разделённая любовь…. Неужели любовь именно такая? Я точно знаю, что я чувствую другое…. Мне хочется подойти к окну, посмотреть вниз и улететь в небо, но это подобно героическому подвигу камикадзе, и поэтому я…. Опять хлопает дверь. Нет, они меня беспокоить не будут – у меня и так был трудный разговор…. Они дадут мне отдохнуть и не позволят никому меня тревожить…. У Иванушки Бездомного были, по крайней мере, ключи под подушкой и шанс на освобождение, поэтому он мог спать спокойно. А мне дай такой шанс, что бы было? Если бы я появилась в театре, меня бы моментально вернули обратно, поэтому лучше мне быть здесь и не вспоминать о парадоксах будничной жизни, следы которой я постоянно замечаю на лице Цветновой…. Даже чай, который она мне приносит, отдаёт обыденностью другой жизни…. Значит, мне велели спать? Конечно же, они жалеют о том, что не могут запретить мне видеть сны. Но все мои сны – о театре, ведь это для меня одно и то же, а для Нечаевой – совсем другое…. А если спросить у Ясинова – что бы он, интересно, ответил? Я только знаю одно – фамилия у мастера была Концевич. У моего первого и единственного мастера…. Что это? Это сумасшествие? Я, кажется, засыпаю с его именем на устах…. Смешно – им всё-таки внушили, что белое – это белое, а чёрное – это чёрное, и иначе быть не может, несмотря на то, что наша жизнь состоит из сплошных парадоксов и очень любит путать и смешивать цвета…. Отдохнуть…. А отдохнуть от чего?
    Очень странно – почему мне ещё снятся сны? Это не тёмная кратковременная пустота, в которую проваливаешься под вечер для того, чтобы она исчезла утром, а самые настоящие сны. Эти сны – откуда они берутся? Порой мне кажется, что они – отражения этих четырёх стен, и показывают мне то, чего я видеть не могу, но непременно должна помнить…. Конечно, это я не могу забыть – тёмные городские улицы, пустой транспорт, люди – не очень много людей, но всё это было…. Я не запомнила, что именно было в этих снах, но я испытывала чувства – такие до боли знакомые чувства, что мне стало совершенно ясно, что я испытывала всё это раньше, а значит, я их помню…. И стоит ли из-за этого задумываться над тем, откуда берутся сны – они как ветер, ниоткуда и отовсюду, как евангельский Зверь – «и есть он, и нет его, и явится…» Но Иоанн, один из учеников Иешуа, не был Левием Матвеем – вот кому следовало бы написать знаменитое Откровение. Но мне говорят, что об этом лучше не думать вообще, ведь я и во сне понимаю, что мне снятся сны….
    А утро – оно всегда одинаковое, и стучится не в двери, а в окна, ярко и громко нажимая на звонок солнца. Солнце раскидывает свои яркие лучи, и они попадают мне в окна, и режут глаза – конечно же, от этого нельзя не проснуться. Итак, я знаю, я даже знаю, что будет дальше – визит Погарского, визит Цветновой, нейролептики, психотерапия, тихий час, и потом опять всё снова. Ну, и ещё – окно, где на подоконнике лежит голубая яркая книжка – роман Барбары Картленд. А за окном собаки лают, и вчера у меня была Нечаева…. Она меня боялась, и этот её страх, кажется, доходил цинизма. Мне же было всё равно, что обо мне больше не будут писать газеты, потому что я всё равно что пропала без вести…. Какая разница, как выглядит без меня моя улица – наверное, она немного потеряла…. И я теперь хочу только одного – пусть меня ещё ненадолго оставят здесь наедине с собой, пусть никто не входит, не тревожит меня, не рассказывает о всевозможных проблемах, включая и мои – я хочу просто разобраться в том, что происходит. Что от меня хотят? Что мне хотят доказать? Наташа Энгельс уже не станет кем-то другим, потому что она так долго играла какие-то роли, что уже не сможет забыть о том, кто же она на самом деле, да и как это сделать? С того момента, как я узнала, что такое играть в театре, я полюбила и его, и свою игру в нём всей душой, с такой страстью, с какой никогда не любят людей, и поэтому я не могу забыть театр…. Я не знаю, как бы отнёсся к этому мастер, но вот Автостопов говорил как-то, что он бы не хотел, чтобы его жена постоянно куда-то пропадала, тем более была актрисой и аргументировала бы всё это тем, что ей необходимо хоть на несколько часов окунуться в другую жизнь…. Автостопов другой жизни не признавал – ему хватало самого себя, своего дома и своего многочисленного окружения…. При чём здесь Автостопов? Даже если я и любила бы его, мне было бы трудно совсем покинуть театр ради того, чтобы стать его рабой – отказаться от привычных цветов, восторженных взглядов, жуткого щемящего волнения за минуту до выхода в своей гримёрке, и свиданий с другими людьми, которых каждый раз узнаёшь по-новому…. Честное слово, кухня Автостопова этого не стоит…. А надо мной – белый потолок с двумя люстрами, и свежий воздух ненавязчиво проходит в комнату через окно. Всё это похоже на сон, и лишь немного – на реальность. И когда, как и всегда в это время, сюда вошёл Погарский, я его сначала и не заметила, лишь потом обернулась и посмотрела сквозь него – ещё бы хоть минуту мне надо было остаться наедине со своими беспорядочными мыслями.
    - Здравствуйте, Наташа. Как спалось?
    - Спасибо, не очень.
    - Почему?
    - Мне бы не хотелось видеть сны…. Лучше бы увидеть в этих снах ту реальность, которая мне необходима.
    - Что? А, хорошо, хорошо, я надеюсь, что вы – на правильном пути.
    - Скажите, а где Цветнова?
    - Что-то она опаздывает сегодня – наверное, пришлось где-то задержаться…. А почему вы спрашиваете?
    - Я? Да так просто….
    - Мне нравится, что ваши друзья вас не забывают.
    - Друзья? Я не думаю, что мои коллеги – это мои друзья.
    - Но ведь это должно быть так – это ведь вполне логично…. Так вы считаете, что у вас нет друзей?
    Я не знала, что ответить, и поймёт ли Погарский этот ответ – он, как всегда, растолковал моё молчание по-своему.
    - Ну, зачем же вы, Наташа, так плохо думаете о себе и о других? Поверьте мне, вы стоите самого высокого мнения.
    - Если бы это было так, наверное, меня бы здесь не было…. Впрочем, мне здесь спокойно.
    - Вот мне бы и хотелось именно этого, ведь театр – такое неблагодарное искусство, знаете ли – отдаёшь больше, чем получаешь, а для этого надо быть великим альтруистом, согласитесь….
    - Возможно, вы правы, - устало соглашаюсь я и гляжу в окно, минуя взглядом стены.
    - Да, вы знаете, Наташа, что вас очень хотят видеть?
    - Кто? Прямо сейчас?
    - Да – он говорит, что это очень важно….
    - Он?
    Я смутно надеюсь на то, что «он» - это мастер, и что всё будет хорошо и светло, и будет счастливый конец, но потом и сама пугаюсь своих мыслей.
    - Антироков. Он с самого утра здесь, и очень хочет вас видеть…. Вы же знаете, что у нас не принято пускать сюда кого попало, но для вас мы сделаем исключение…. Так вы хотите его видеть?
    - Да, да, - отзываюсь я, потому что я точно знаю, что Антироков – мой, пожалуй, единственный друг и брат в том мире, что лежит за пределами театра. Я прошу позвать его через пять минут и наскоро привожу себя в порядок, глядя на себя в маленькое зеркало из моей косметички – вот теперь, я полагаю, что похожа на себя…. Ну, вот, ещё только не хватало уронить его – в моём возрасте это совсем нетипично…. Но я, кажется, успела – когда вошёл Антироков, я не заметила особого удивления и недоумения в его взгляде…. Скорее, мне стало жутко – он снова был с ног до головы в чёрном, хотя было время, когда он носил модные синие джинсы и пёструю майку, и на этом тёмном фоне отчётливо выделялась серебряная цепочка с перевёрнутым крестом – так я поняла, что Нечаева была права, и Антироков вновь вернулся к сатанистам, обратившись в их веру. Все юноши у них там носят чёрное, он когда-то говорил мне об этом…. Он казался совсем юным, хотя он и так был очень молод, и едва он вошёл, он сразу же сказал:
    - Наташа, вчера Нечаева рассказала, что была у тебя…. Я не поверил ни единому её слову – я бы никогда не поверил, что ты сошла с ума…. Она наговорила столько всего, что я понял, что мне необходимо быть здесь самому.
    - Это ты сошёл с ума. Зачем тебе этот камуфляж?
    - Но ведь это не камуфляж, а моё настоящее лицо….
    - Ты в этом уверен?
    Он только покачал головой и ничего не сказал. Когда он только пришёл в театр таким мрачным и задумчивым, мы сразу поняли, что он должен играть Воланда – он не возражал.
    - Речь сейчас не обо мне…. Наташа, я правда не находил себе места…. Я не мог понять, что же могло произойти.
    - С тобой?
    - И вокруг, и с тобой, и со мной тоже…. Так вот, и поэтому я пришёл…. Узнать то, что произошло с тобой, и рассказать тебе свою историю….
    - Но ведь нас подслушивают за дверью.
    - Наташа, клянусь тебе, нас никто не подслушивает – я в этом уже успел убедиться…. Так что?
    - Я была с мастером, а ты, наверное, этого не хотел, и поэтому…. Поэтому мы, кажется, расстались, или я оказалась здесь….
    - Я? Да я об этом ничего не знал…. О ком ты говоришь?
    Я никогда ещё не видела Антирокова таким беспокойным и стремительным, и он тут же понял, что стал каким-то другим:
    - Извини, я забыл, что тебя нельзя волновать…. Я этого не хотел, правда, я не хотел и, наверное, сбил тебя с толку, да?
    - Но ты ведь сам сказал, что оставляешь нас вдвоём, а потом….
    - Постой, Наташа, это же я, я, понимаешь?
    - Да, я всё понимаю…. Я только знаю, что я здесь, и помню вас всех, и театр…. И Нечаева вчера приходила, рассказала о вас…. Так значит, она была права насчёт тебя….
    От моих слов Антироков слегка вздрагивает, как от удара, и тихо говорит:
    - А что же мне ещё оставалось делать? Наташа, мне некому верить, и я ни во что не верил…. Мы ведь получаем не так уж и много, а даже если и живём какое-то время в роскоши, то это уже не радует нас…. Мне и вправду не с кем поделиться, и вот я пришёл сюда, к тебе – я не верю в то, что это всерьёз, ты просто забыла о том, как ты жила раньше – и всё…. Наташа, а ведь это, возможно, и к лучшему, Наташа…. Зачем тебе помнить о том, что было до театра? Я и сам всё помню очень смутно….
    - Но зачем тебе всё это? Ты же знаешь, чем всё это может кончиться – ты играешь с огнём….
    - А разве я всю жизнь не играю с огнём? И в жизни, и в театре – почему бы не поиграть со смертью? – говорил Антироков, и глаза его лихорадочно блестели. – Возможно, я безумен, но чувство игры – это что-то особенное, это – экстаз….
    - Остановись, пока не поздно, - тихо прошу я, оглядываясь в сторону окна, потому что Антироков…. Его фигура на фоне белой-белой стены режет мне глаза.
    - Знаешь, Наташа, мне кажется, что уже поздно….
    - Никогда не поздно – помнишь, мы же тогда говорили с тобой об этом, и ты стал тем, кем был когда-то…. Тебе не хочется стать таким снова?
    - Ах, Наташа, ты снова пытаешься обратить меня на путь истинный, но вряд ли теперь это получится…. Я приобрёл не только убеждения и силу, я поверил в него, понимаешь? Мне больше некуда было обращаться и не в кого верить, и вот я стал таким…. Видишь, что у меня есть?
    Он мне протянул мне свою руку, и на одном из пальцев я увидела массивный золотой перстень с печаткой, на которой изображены были череп и кости – странная магическая символика. Я помню, что он именно с этим перстнем играл Воланда, а потом зашвырнул его куда-то, сказав, что больше так не сможет.
    - Неужели ты это забыл? – зачем-то спросила я.
    - Он обладает страшной магической силой – это колдовство…. Дотронься до него – ты услышишь это….
    Я протянула руку и коснулась перстня – он был тёплым…. А ведь Антироков носит его, не снимая, денно и нощно…. Главным образом, ночью, когда он и его приятели уходят на шабаш и жгут костры.
    - Я почему-то подумал, что это сделает тебя собой, потому что я в это верю, - предположил он.
    - И тебе не страшно? Совсем не страшно? А что будет с твоей душой?
    - А где она, дума? Я даже не знаю, есть ли она у меня…. А ты мне как сестра, тебе я могу сказать, что у меня нет дороги назад, - криво усмехнувшись, признался он. – Если я откажусь от своей веры, на стене моего дома нарисуют перевёрнутый крест и напишут цифру шестьсот шестьдесят шесть – и я обречён…. Ты же не хочешь, чтобы я подписал сам себе смертный приговор?
    - Мне кажется, ты его уже подписал….
    - Ну, и пусть, по крайней мере, я могу безумствовать, сколько угодно, и не думать об этих будничных проблемах, которые всюду преследуют меня….
    - Но ведь одна из твоих знакомых из твоих знакомых всё же отреклась….
    - Да, но ей угрожали расправой…. Но ей попался на пути хороший человек, молодой проповедник, который стал ей другом…. Теперь она замаливает свои грехи, ходя каждую неделю к вечерней службе…. Что ж, ей повезло больше, а с остальными творятся всевозможные жуткие вещи – и фантастические, и фатальные, и очень опасные…. Пять человек, которых я хорошо знал, самоуничтожились, и никто не знает, в чём причина, а того, кого мы чтим, и по чьим следам идём, умер….
    - Да? В самом деле?
    - Да, его видели мёртвым, а потом он вдруг объявился снова, летом – жив-здоров…. Тот, кто его видел, сошёл с ума – он где-то здесь, за стенами…. Если мне повезёт, я его найду здесь.
    - Но как же такое возможно?
    - Для нас возможно всё.
    Честно говоря, мне становится страшно с ним разговаривать – он очень изменился, но он – мой друг, и я не могу прогнать его, раз ему нужно со мной поговорить…. О чём он думает, когда сидит ночью у костра, когда видит летящих ведьм, слушает звук тяжёлого металла и приводит себя в экстаз?
    - Послушай, а как же театр?
    Вопрос прозвучал, словно выстрел, словно удар – он поднимает голову и настороженно глядит на меня. Я вижу его откуда-то издалека, из своего мира, с другой точки, но, тем не менее, вижу отчётливо.
    - Театр? – переспрашивает он. – Ах, да, конечно, театр…. Ну, вот сыграю Воланда, а там посмотрим…. Я ведь словно создан для этой роли, правда? А потом – я не знаю, что будет потом, лишь бы в этом спектакле играла ты…. Это ведь реально, правда?
    - Слушай, а если ты – с этой нечистой братией, то ты считаешь некрофилами тех, кто идёт за Иешуа?
    - Нет…. Просто у меня одна вера, своя, и я не могу верить обоим сразу…. Это опасно, я знаю, и всё же я – не язычник….
    - Но ведь Иешуа как раз и призывал разрушить храм старой веры….
    - Да? Но на смирении далеко не уедешь – разве можно разрушить храм с помощью смирения? Для этого нужно большее…. А если для того же Воланда один-единственный раз ударили по щеке, он не будет подставлять другую, и даже озлобляться не станет.
    - Нет, я конечно, не против гордости….
    - А мне кажется, против, раз не можешь меня понять.
    - Нет, почему же…. Я бы смогла тебя понять, но только не сейчас, потому что сейчас я вообще мало что понимаю.
    - Извини, я забыл…. Примчался сюда ни свет ни заря только для того, чтобы поговорить с тобой…. Думаешь, я поверил Нечаевой? Конечно, нет, подумаешь, какие-то двери, философия…. Я верю, что ты вернёшься….
    - Послушай, если ты знаешь всё, ты не мог бы мне сказать, где сейчас он?
    - Кто?
    - Мастер. Ты ведь знаешь, что я его очень жду, но я не знаю, где он, и не знает, где я…. Но ведь ты знаешь, ты должен знать….
    - А когда ты успела с ним познакомиться? – спросил Антироков, и его драгоценные реликвии зловеще засверкали на солнце.
    - Я помню, что мы чувствовали, но как это было…. Это очень сложно объяснить…. Я тебе сейчас ничего не смогу рассказать – как-нибудь потом, а ты лучше продолжай….
    - Да мне, собственно, и нечего продолжать, Наташа…. Как ты здесь живёшь? – спросил он, оглядев комнату.
    - Да ты не пугайся, живу, как все…. Всего лишь как все…. Лучше не думай об этом, и скажи, как там все…. Если никто обо мне уже не вспоминает, то ты так и скажи – сейчас мне легко воспринимать всё это, а как будет потом, не знаю…. Так что же ты теперь будешь делать, как станешь жить дальше?
    - А вот так и буду жить – среди ночи, костров и близких по духу людей. Тогда вечная жизнь мне обеспечена, но не об этом я думаю – я и не хочу ничего другого….
    - Но почему? Должна же быть этому какая-то причина….
    - А разве то, что сейчас с тобой, не то же самое? – произнёс он страстно и убедительно. – Ну, скажи, разве это не так? Мы оба хотели уйти от жизни, и вот нас в ней нет…. Мы вроде как есть, но мы живём совсем не здесь, а абсолютно в другом измерении, куда другие и вовсе не заглядывают…. А если со мной что-нибудь случится….
    Он сделал паузу, задумался и закрыл глаза, но потом, кажется, что-то решил и вновь взглянул на меня – казалось, его слова отразились от белой стены.
    - Если со мной что-то случится, то ты просто вспоминай о том, что у тебя был брат….
    - Ты думаешь….
    - Да, я думаю, что такое вполне может быть…. Остаётся только ждать, когда ты вернёшься, а ты ведь вернёшься, правда?
    - Я надеюсь…. Мне бы очень хотелось….
    - Тогда пока, Наташа…. Я ещё постараюсь зайти, непременно…. Может быть, что-то изменится, - сказал он, поднялся и остановился в дверях. Мне показалось в тот момент, что Антироков ненавидит эту комнату, ненавидит больше всего на свете, даже больше той жизни, от которой он стремится бежать куда угодно…. Для чего у меня такие друзья? Такие необыкновенные, бешеные и бунтарского нрава друзья? Точнее, только один друг – Антироков….
    - Какой странный молодой человек, - заявила Цветнова, придя в комнату пару минут спустя – видимо, под дверью она действительно не стояла. – Он что, из какой-нибудь религиозной секты? Или вообще иностранец, а, Наташа?
    - Нет…. Он – просто мой друг из театра….
    - Из театра… - размечталась Цветнова, на секунду задумавшись.

    «… хотя есть надежда на улучшение. Судя по всему, она глубоко увлеклась философией, и ничего хорошего это не предвещает, поскольку не стоит искать подтекст там, где его нет…. Она словно теряется в реальной жизни, и всё же вполне нормально общается с друзьями и коллегами по работе…. Очень впечатлительна, как и все актрисы, но тщательно скрывает свои чувства от других…. Что у неё на душе, не открывает, но, возможно, когда-нибудь она вспомнит то, что ей теперь очень нужно вспомнить. Продолжать лечение…»

    Возможно, он был прав – разговор с Антироковым, кажется, спровоцировал меня на воспоминания. Верно говорят – друг есть друг, но то, что с нами стало за эти несколько дней, не укладывается ни в какие рамки…. Теперь я не боюсь спрашивать у тех, кто мне снится, о том, что со мной будет дальше, потому что в сны верится порой больше, чем в реальность…. А что же было в реальности? Кажется, не было ничего до того, как я пришла в театр к Кошмарову. А пришла я туда на репетицию со своей тётей, какой-то старой знакомой Кошмарова, и он мне с самого начала показался каким-то странным – невысокий человек с длинным острым носом и жирными чёрными усами. Мы втроём сидели в пустом зрительном зале, а на сцене шла репетиция, но мне казалось, что это – целый захватывающий спектакль, святая святых, и меня всегда бесило то, что время от времени Кошмаров вскакивал и начинал махать руками, хлопать в ладоши и громко кричать – так громко, что все вздрагивали. Но те, кто был на сцене, его слушались – они смущались, топтались на месте, опустив головы, и только тогда, когда Кошмаров со вздохом хлопался обратно на своё место, они начинали снова, и я недоумевала – что же здесь может не нравиться Кошмарову. Кажется, тогда ставили «Грозу» - да, определённо, «Грозу» и, разумеется, подход Кошмарова к постановке была весьма нетрадиционен. На сцене Катерина восторженно рассказывала Варваре о своём детстве, и я тоже благоговейно внимала ей, ведь, несмотря на то, что они были близко, они были отделены от нас этим возвышением, называемым сценой – эти две фигуры на сцене завораживали меня – они были настоящими актрисами, а я просто сидела в пустом зале и вздрагивала от резких вскриков Кошмарова. И тогда я стала мысленно прорабатывать про себя такой вариант монолога Катерины, который бы не вызвал недовольства режиссёра, и мною овладело такое странное чувство – удовлетворение, волнение, почти экстаз, и глаза мои засветились так, что Кошмаров, взглянув украдкой на меня, должно быть, понял и уловил это.
    - Стоп, стоп! – заорал он. – Это уже где-то было, вам так не кажется? Ага, значит, не кажется?.. Энгельс, попробуйте вы.
    Я сначала подумала, что это у какой-нибудь из актрис такая же фамилия, как у меня, но Кошмаров явно обращался ко мне:
    - Наташа, Энгельс, попробуйте…. Я не вижу, что вы сможете….
    - Да вы что? – возмутилась моя тётя. – Помилуйте, голубчик, она же никогда не играла.
    - Ну, так и что, что не играла – я же чувствую, что у неё всё получится – что же, по-вашему, режиссёр не имеет никакого чутья? – говорил Кошмаров, пока я со смесью испуга и крайнего удивления шла к сцене. – Ну, а теперь представьте, что вы – Катерина…. Да, вы – неважно, если вы не дословно помните этот монолог. Пожалуйста, изобразите нам это так, как чувствуете вы….
    У меня была возможность выплеснуть все чувства, одолевающие меня, наружу, и поэтому я, ничуть не смутившись, с сияющими глазами, начала свою импровизацию, чуть запрокинув голову и с полуулыбкой обращаясь к Варваре:
    - А почему люди… не летают, как птицы?
    Я говорила так, как хотела услышать это со сцены – с восторгом, с пафосом, с дикой мечтательностью и с лёгкими жестами мягких рук – кажется, в тот миг я и вправду поверила, что я – Катерина, и что мне хочется большего, чем просто земля, просто эти люди, этот мир, эта жизнь…. Больше всего меня удивило то, что Кошмаров ни разу не прервал меня, хотя новоявленная Катерина в джинсах и футболке не могла, конечно же, произвести должного впечатления на случайных свидетелей этого парадоксального выступления. А когда я закончила, Кошмаров медленно поднялся и спросил:
    - А вы раньше действительно нигде не играли, Наташа?
    - Нет, - отозвалась я. – Конечно же, нет, просто я хотела….
    - Ага, отлично…. Ну, что, заткнула вас за пояс эта девочка, а? Достойная смена вам растёт, - обратился он к двум смущённым актрисам.
    - Я совершенно от неё этого не ожидала, - шептала рядом с ним тётя.
    - Это естественно…. Поздравляю вас, Энгельс – вы приняты в нашу труппу….
    - Что? – не поверила я своим ушам.
    - Что? – поразилась тётя, и лицо её из бледного сделалось румяным.
    - Да, именно так…. В вас заложены громадные возможности, так используйте и ваша карьера сложится весьма удачно…. Ну, что вы на меня так смотрите – я же не имею представление о том, о чём говорю…. И вам будет гораздо лучше быть актрисой, чем инженером, кулинаром или экономистом, и уж, тем более, бухгалтером….
    Вот так всё и началось. Я с радостью и некоторым недоверием приняла предложение Кошмарова и сыграла в «Грозе», но, разумеется, не могла же играть Катерину девчонка, только что окончившая среднюю школу? Мне дали роль Варвары, потому что Кошмарову казалось, что это беззаботное существо будет близко мне с моим очарованием юности. Конечно же, он не ошибся, но то была всего лишь проба пера – в моей душе жили глубокие чувства – как у Джульетты, как у леди Макбет…. Но всему должно быть начало, и вот я начала именно с роли Варвары – бродила по сцене, свободная, весёлая и милая в рыжем свете прожекторов, распевала песни, гуляла с Кудряшом, вела себя так, словно все законы мира для меня – не указ, и я всерьёз в это верила, когда убеждала в этом свою робкую, и в то же время экзальтированную и страстную Катерину…. Конечно же, я волновалась, когда сидела в гримёрке, любовалась на своё лицо и ждала, когда же объявят мой выход – я уже тогда любила театр до умопомрачения, и как только я вступила на сцену, все мои страхи моментально куда-то подевались – остался только сумасшедший и спокойный восторг. И ослепляющие огни рампы, и полный зал, и мои новые коллеги рядом со мной – всё казалось мне прекрасным, и мне и вправду думалось, что у меня выросли крылья…. Всё прошло чудовищно быстро и замечательно – мне даже кто-то подарил цветы, поражённый новизной и свежестью старинного образа…. Вот так прошёл мой дебют, и Кошмаров, хоть и был очень доволен мной, ещё долго не давал мне главной роли, наверное, не хотел, чтобы меня портила слава, или ждал, пока я повзрослею…. А я взрослела, играя, и с каждой новой ролью я становилась мудрее, умнее и набиралась жизненного опыта, даже научилась быть красивой…. Только тогда я начала понимать, от чего избавил меня Кошмаров, когда предложил мне играть в своём театре – я не знала, что такое будни, скука и тоска, я перестала жить вчерашним днём, потому что вся я была в театре и в своих ролях, и он знал, что этот его поступок не был ошибочным…. Только через пару лет мне удалось сыграть роль I в спектакле по роману Замятина «Мы» - я очень давно мечтала сыграть её, и мне повезло – эта роль мне удалась. Именно тогда я почувствовала, что я очень и очень многое могу, что я стала другой, более уверенной в себе, непокорной бунтовщицей, и всё же о своих подлинных возможностях я знала ещё не всё…. В нашей труппе было достаточно талантливых актёров, и всем нам всё же частенько доставалось от Кошмарова, который во что бы то ни стало желал воплотить на сцене свои творческие замыслы…. Тогда состав труппы уже окончательно утвердился, и мы уже могли лучше узнать друг друга, могли понимать, кто что из себя представляет, особым чутьём, свойственным только актёрам…. Вот тогда я и стала собой, стала Наташей Энгельс, стала понятной себе и другим…. Но разве теперь я могу знать, что мне было нужно тогда? Детская поверхностность сменилась взрослой глубиной, но я не помню, как это случилось – порой мне кажется, что я от рождения была такой, и никаких метаморфоз со мной не происходило. Я знаю, что это маловероятно, и всё же это возможно. И вот теперь я здесь, и лишь четыре белые стены могут слушать монологи из забытых мною спектаклей…. Но четыре стены – это не так уж и плохо, только мне вдруг показалось, что после визита Антирокова они перестали быть такими белыми, словно в их зазеркалье царит его отражение…. Да, он мне быть лучшим другом когда-то, и попал в наш театр по рекомендации, и мы как-то сразу притянулись друг к другу, но никогда не были больше чем друзьями – нам просто было интересно поговорить, поделиться самым сокровенным, открыть душу…. Когда он только появился в театре, он был именно таким, как пришёл теперь, но потом я убедила его в том, что существует просто свободная жизнь и вера в себя: я точно не помню, как я его убедила, но он тогда совершенно изменился. А что бы я могла ему сказать сейчас, если он понял, что раз со мной могло такое случиться, это может быть с кем угодно, и он снова утратил веру. И это Антироков-то – сильный, ироничный парень со светлым прошлым…. Господи, спаси его душу, несмотря на его желание гореть в огне и здесь, и там, под землёй – ты должен его понять…. Только почему он, такой всемогущий, избегал говорить о мастере? Я ведь благоговейно боюсь его, и ничем не прогневила, а он промолчал, и пытался выяснить, зачем это мне теперь нужно…. Но он – не единственный, кто не пытался понять Иешуа, всё прекрасно понимая – пожалуй, только я да мастер рискнули разобраться во всём этом досконально. Но разве я знала, что встречу мастера? А он говорил, что чувствовал, что встретит именно меня когда-нибудь – что ж, такое тоже бывает в жизни, но теперь я ничего о нём не знаю, и если я вспомню о том, что у нас было, это будет моим концом – я это знаю, чувствую, что так оно и будет…. Поэтому я буду думать о другом – кажется, это – мёртвый час, и поэтому даже думать в этом время не полагается….
    Открывается дверь, и входит Погарский с добродушным лицом – как правило, если у него такое выражение лица, он что-то задумал – или очень нужное, или совершенно бесполезное для меня, и уж, тем более, для него….
    - Ну, как, Наташа, поговорили со своим другом?
    - Да….
    - Вам это, конечно, доставило удовольствие?
    - Да, но… Его слова очень расстроили меня, - призналась я.
    - Вы скажите, пускать ли его к вам в следующий раз? – встревожился Погарский. – Что же он вам такое сказал?
    Я решила не выдавать друга, потому что мне очень не хотелось терять его, и я всё ещё на что-то надеялась.
    - Он рассказал мне о себе – его жизнь изменилась…. Он мне ничем не повредил, правда…. Пусть он приходит ко мне, не надо этого ему запрещать.
    - Хорошо, хорошо, Наташа, я так и сделаю…. Так этот разговор пошёл вам на пользу?
    - Да, конечно, я многое вспомнила.
    - Правда? И что же?
    - Театр. Театр – это моя жизнь, это правда, так что вы не удивляйтесь. Я ведь только театром и жила, поэтому считайте, что в моей жизни больше ничего не было….
    - Но ведь этого мало – вы же знаете, что от вас требуется…. Вы не знаете, из-за чего вы здесь?
    - Нет, но теперь мне кажется, что одного спокойствия мне тоже мало…. Он сказал, что меня ждут….
    - Это естественно, Наташа…. Послушайте, давайте мы с вами поговорим откровенно: о чём вы думаете, что вы хотите – мы постараемся исполнить ваши требования, по возможности, конечно….
    - Я бы хотела видеть мастера.
    - Кого, простите? Какого-такого мастера?
    - Моего знакомого…. Он ведь наверняка не знает, где я, а нам было очень трудно друг без друга, а сейчас, должно быть, ещё труднее….
    - Где же его найти?
    - Если бы я это знала…. Я и сама не знаю, где он, и от этого мне горько….
    - А может, вы никогда с ним не встречались? – задумчиво и крайне осторожно интересуется Погарский.
    - Да вы что, издеваетесь? Я отлично помню, как он выглядит….
    - А больше вы ничего не хотите у меня попросить? Может быть, у вас ещё какие-нибудь пожелания?
    - Нет, больше мне ничего не нужно…. Зачем мне здесь что-то ещё?
    Я смотрю по сторонам, на букет Антирокова, который стоит на окне в пластмассовом стаканчике – тут всё ненатуральное, кроме цветов, чтобы кто-нибудь не усомнился в их ложности. Мне и в самом деле ничего не нужно, и это – совершенная правда. Конечно, откуда он может знать Концевича, если его знаю только я….
    - Наташа, вы меня слушаете?
    - Да, я вас отлично слышу. А вы что-то хотели мне сказать?
    - Да, хотел – я очень хотел бы с вами поговорить…. Я долго готовился к этому разговору и очень боялся, что вы будете просить меня поскорее отпустить вас отсюда….
    - Я не спешу возвращаться в жизнь, в которой столько опасностей…. Мне просто надо сыграть в этом спектакле, и только в этой связи меня интересует ваш ответ….
    - Вы здесь всего несколько дней, но пока, сами понимаете, я вас никуда отпустить не могу. Вы слишком много работали, и вам нужно отдохнуть…. Ну, может быть, ещё несколько дней….
    Покой, покой…. А разве я не смогу отдохнуть потом, когда мне не нужно будет ни о чём думать и беспокоиться? Я надеюсь, это будет нескоро, и мой уставший от жизни мастер согласился бы со мной – мы ещё не дожили до покоя, но мы должны узнать, что это такое, для того, чтобы суметь уйти отсюда навсегда, чтобы никогда сюда не возвращаться….
    - Несколько дней? Что ж, наверное, я смогу это выдержать…. Вы ведь понимаете, что это нужно всем, а не только мне….
    - Да, конечно, я понимаю…. Я к вам ещё загляну вечером, а Цветнова к вам ещё не раз зайдёт – вы ведь понимаете, у неё такая работа….
    - Я понимаю.
    Когда он уходил – тихо, почти на цыпочках, мне пришла в голову бредовая мысль – было бы здорово, если и он, и его Цветнова запели хором: «Славное море, священный Байкал!» Я бы так долго смеялась, что нескоро бы остановилась – порой мне кажется, что у них вовсе нет чувства юмора, или это просто белые стены убивают это? А разве они сами не смешны – такие белые-белые, что аж дух захватывает?.. Вот пошёл снег, мелкий и хрупкий. Он мерно стучит в стекло окна, и от этого мне слышится какая-то хрустальная глухая музыка, хотя за окном музыка падающего снега кажется гармоничной и плавной, не имеющей границ…. Я всегда любила смотреть, как падает снег, когда мы вдвоём глядели в низенькое окно большого каменного дома…. Как давно это было, и как сладки были воспоминания…. Но если я помню это, значит, что-то ещё было в моей жизни…. Ах, да, конечно – Автостопов и всё, что с ним было связано. Я помню, что все мои знакомые, которых я никогда не считала подругами, расхваливали Автостопова каждая на свой лад – он и красивый, и остроумный, и говорит хорошо, и имеет очень хорошую репутацию, и образование у него высшее, и всё хорошо…. Не знаю, откуда он взялся, но на одной из театральных вечеринок нас познакомили. Тогда я была уже известна, и он знал, что я – Наташа Энгельс, поскольку он числился менеджером в одном из частных театров, а я, конечно, ничего о нём не знала, кроме того, что его звали Автостоповым, и о нём ходят достаточно полные и откровенные слухи…. Мне было всего девятнадцать, и я, кажется, была совсем одна, одна в целом свете, и мне хотелось иметь поддержку в чьём-то лице, а все люди творческих профессий очень чувствительны к красоте. Но я всерьёз верила, что красота внешняя и красота внутренняя неразделимы, хотя это, как правило, не соответствует действительности. А Автостопов сиял, как некий ангел, попадая в любое высокоинтеллектуальное (и не очень) общество, поэтому все и относились к нему с должным уважением, и даже из вежливости старались не упоминать о его устойчивом материальном положении. И вот он блистал на нашей вечеринке, словно был первым парнем на деревне, и я не могла не отметить, что он был очень благопристойно одет – в белый костюм, при красивом галстуке, был красиво причёсан, и вдобавок был молод. Хорошо уложенная золотистая гладкая чёлка спадала на его лоб, и в целом он производил хорошее впечатление, особенно на женщин, для которых он был идеалом мужчины, и я тоже не могла не согласиться с этим мнением. Потом нас представили друг другу – может, это он об этом попросил, а может, это произошло случайно…. Как это было? Мы раза два были с ним в ресторане, и он вёл себя безупречно…. А, нет, это было потом…. Тогда я была в своём первом настоящем тёмном вечернем платье – я уже могла себе это позволить, потому что меня считали серьёзной актрисой, и мне нравилось присутствовать на этой вечеринке, привлекать к себе внимание и ослепительно улыбаться…. И вот когда нас с Автостоповым познакомили, он выразил всё то же удивление по поводу моей фамилии:
    - Интересно, Наташа, вы увлекаетесь политикой?
    - Конечно, нет, я ведь актриса…. А, это вы потому, что меня зовут Энгельс? Нет, я вас уверяю, никаких родственных связей с Фридрихом Энгельсом у меня нет….
    - Честно говоря, мне приятно это слышать, - красиво и сладко улыбнулся Автостопов. – А ещё мне очень приятно с вами познакомиться – я восхищён. Мне доводилось видеть вас на сцене и, признаюсь честно, ничего подобного я раньше не видел.
    - Спасибо, - улыбнулась я в ответ. – Мне тоже очень приятно познакомиться с вами.
    - Разрешите предложить вам шампанское.
    - Благодарю вас….
    Думаю, что мы с самого начала не скрывали своей симпатии друг к другу, и мне казалось, что именно такой человек мне нужен…. А чего же больше можно желать?
    - Наверное, вам постоянно везёт, да? – почему-то спросила я его.
    - А почему вы так решили, Наташа?
    - Потому что видно, что у вас всё в порядке, и нет никаких проблем….
    - Ну, что вы – проблемы есть у всех, просто я думаю, что проблемы я должен оставлять при себе и не выставлять напоказ, не так ли?
    - Да, конечно же, вы правы….
    - А я и вправду могу считаться счастливчиком – у меня не пыльная, интересная работа….
    - А она вам нравится?
    - Конечно…. Мне предлагали быть бизнесменом, но я предпочёл быть менеджером.
    - Вам не нравится делать деньги?
    - Ну, что вы – просто я люблю искусство. Я просто привязан к нему, и поэтому я не могу быть немного другим, тем более, мне и без того нравится эта работа….
    - Тогда вы – просто счастливый человек….
    - Вот я и говорю, что мне везёт…. Я постоянно встречаю интересных людей, и вот сегодня встретил вас….
    Он тонко строил свои комплименты, и поэтому это казалось очень правдоподобными. Мне льстило внимание этого молодого и довольно влиятельного человека. Конечно же, он не замедлил этим воспользоваться и назначил мне встречу в ресторане.
    - Вы не откажетесь со мной пообедать завтра вечером, я надеюсь? – вкрадчиво спросил Автостопов и ослепительно улыбнулся – он словно сошёл с обложки модного журнала.
    - Спасибо, я принимаю ваше предложение….
    И мы встретились. Пообедали вместе, пили шампанское, даже танцевали в сладких сумерках ресторана. Мне казалось, что я полюбила его – я не знаю, что казалось ему, но мне было приятно, что рядом со мной – такой сильный и красивый мужчина, и меня могут миновать все проблемы, если я останусь с ним…. Конечно же, всё оказалось сложнее, чем я предполагала, но его манеры пленили меня. Прощаясь, он мило поцеловал мне руку и заговорил о моей неотразимости, а я и сама сознавала, что он прав. Я поблагодарила его за приятно проведённый вечер, и он выразил надежду на то, что мы встретимся ещё….
    - Не знаю, - чуть смутившись, ответила я. – Не знаю, может быть….
    - Я позвоню вам, Наташа. Обещаю, что позвоню в самое ближайшее время….
    Он сдержал своё слово – казалось, что он всерьёз увлёкся мной – я это видела по его нежно-голубым безмятежным глазам. Он носил мне в театр цветы, часто провожал домой – почти всегда был рядом, чтобы я привыкла к тому, что он хочет быть рядом со мной всегда. Я ничего не имела против его внимания, потому что оно было очень приятным даже для актрисы, и когда он однажды после обеда в ресторане пригласил меня к себе – мы уже давно перешли на «ты», я подумала: «А что я, собственно, теряю?» Он отвёз меня к себе домой на своём лимузине, и обратной дороги не было. Я помню полумрак его комнаты, цвет его глаз и его странные слова, и мне казалось, что так и надо, что всё нормально, и что я люблю его, но с первым прикосновением его губ к моим я поняла, что это – грандиозная ошибка. Я поняла это так отчётливо, что мне вдруг захотелось убежать, но всё же я действительно ничего не теряла…. А вот Автостопов был счастлив, что я осталась до утра, я в этом не сомневаюсь, но он был ошарашен и поражён моим заявлением:
    - Спасибо, ты был очень мил…. Я надеюсь, что мы больше не увидимся, не так ли?
    - Наташа, я тебя совершенно не понимаю….
    - Но ведь это правда – не принимай увлечение за любовь, я тебя прошу…. Просто мы прекрасно провели время, и этого достаточно….
    - Я не понял ничего из того, что ты сказала.
    - Ах, да, ну, конечно, это должен был сказать мне ты – прости, пожалуйста, что я тебя опередила….
    - Наташа, я хотел сказать тебе совсем не это…. Я вообще никогда не хочу с тобой расставаться….
    Он не хотел отпугнуть меня – стал говорить о своих глубоких чувствах ко мне, что я поразила его, и мне пришлось объяснять, что человеку с его положением все подобные встречи будут казаться увлечениями…. А тем более, мне не хотелось, чтобы он сам бросил меня через пару дней, потому что никакой мужчина не захочет делить женщину с театром…. Потом он ещё несколько раз звонил мне, пытался поговорить, но это ни к чему не привело, и он меня, насколько я знаю, ещё не забыл. И ещё я твёрдо убеждена в том, что после того, как я нашла в себе силы расстаться с Автостоповым, я стала независимой, одинокой и таинственной актрисой, женщиной в полном смысле этого слова, очень юной и привлекательной женщиной – я стала совсем другой, и во мне мало что осталось от прежней Наташи Энгельс. Собственно, с тех пор я мало изменилась, даже сейчас мне казалось, что я всё та же, новая Наташа Энгельс, одна из ведущих актрис театра Кошмарова. Самое главное – это уметь находить и исправлять свои ошибки…. После всего этого мой друг заметил, что я стала другой, и выразил по этому поводу удивление, и однажды я просто пришла к Антирокову и всё ему рассказала. Сначала он долго молчал и ничего не говорил, но потом тихо ответил:
    - Если дело только в этом….
    - Наверное, не только…. Просто моя жизнь так пуста, что мне нужно только за что-то зацепиться и быть уверенной в себе.
    - Наташа, ты можешь говорить мне о чём угодно – я выслушаю тебя, даже если тебе очень трудно говорить об этом….
    - Нет, мне совсем нетрудно, мне просто легко оттого, что я вычеркнула его из своей жизни…. Думаю, что мне не понадобятся подобные знакомства. Нет, ты не думай, что я общаюсь только с нужными людьми – просто это знакомство могло отразиться на мне очень плохо, это могло меня испортить….
    - Это правда? – спросил он как-то странно.
    - Боюсь, что да – люди из высшего света – порочные люди, а мы – богема, а не высший свет….
    - Наташа, ты не видела настоящей богемы….
    - А если и так, всё равно мы – не высший свет….
    Вот так мы и поддерживали друг друга, чтобы жизнь не стала совсем уже невыносимой, и поэтому после случая с Автостоповым я, разумеется, перестала верить в гармонию и любовь. Возможно, за это я и расплачиваюсь теперь, ведь в противном случае я бы жила беспечально и безбедно…. Человек – существо, склонное к саморазрушению, что ж поделаешь – по крайней мере, хоть что-то из своей прошлой жизни я смогла обосновать.

    «Ей становится лучше – похоже, её друг и в самом деле благотворно подействовал на неё. Если так пойдёт и дальше, всё будет хорошо – она вспоминает о том, о чём она лишь смутно помнила, но если она вспомнит обо всём, то и о причине своей болезни она вспомнит тоже, а это может окончательно свести её с ума…. Мне бы этого не хотелось, и поэтому требуется не волновать её и не лишать общения с близкими ей людьми, и не мешать процессу нормального восстановления. Меня тревожит упоминание каких-то литературных персонажей – должно быть, она имеет синдром сверхценных философских идей, и поэтому всякие раздумья о правильном пути ей противопоказаны. Оставить всё без изменений…»

    К власти пришёл Жириновский, оказывается, у которого мать – русская, а отец – юрист. Не победить демократам фашистскую и коммунистическую идеологию, значит…. Демократия – это свобода, а у нас вместо свободы – шутовство. Поэтому прав был Пилат, говоря Иешуа, что никакого царства истины в нашем мире быть не может….
    Весь день я проживаю, до конца не проснувшись, не понимая, что происходит, и только к вечеру я начинаю что-то понимать…. Но, наверное, что-то всё-таки происходит, и раньше тоже что-то было, что-то странное, незначительное, и это что-то называлось жизнью. Наверное, она была пуста и однообразна, а я была одинока и горда, и раскрывалась только на сцене. Ни во что не верить – это страшно и очень странно, но, кажется, так и было. Но потом я приходила в театр, и так всё изменялось. Перед репетицией мы все сидели в гримёрке в ожидании Кошмарова и перебрасывались словами…. Антироков тогда был милым молодым человеком, который задумчиво сидел в стороне и изредка вступал в разговор, но он так светло улыбался, как дитя – мы улыбались друг другу, и всё было хорошо. Нечаева обычно в сторонке наводила грим, Далицына курила, лихо закинув ногу на ногу – у неё была лёгкая и сладкая жизнь. Цинь-Хуа, выходец с Востока, что-то тараторил по-своему и хихикал, и Меггеров ему подхахатывал, Ясинов задумчиво глядел на всех так, словно только что проснулся, Урзаев веселил нас, а Растригин мило и громко смеялся.
    - Новый анекдот слышали? Сидят на крыше два кирпича – старый и молодой, а внизу мужик идёт. «Ну, что, прыгаем?» - спрашивает старый. – «Как же прыгнем, если он в каске», - замечает молодой. – «Эх, молодость – всему-то вас, молодых, учить нужно.… Эй, мужик!» - «А?» - сказал мужик и поднял голову кверху….
    - Весело, весело, ничего не скажешь….
    - Накладные косы, накладные косы, - пела в углу Сиднова.
    - Почему накладные? Они, кажется, золотые – так в песне поётся.
    - А мне накладные больше нравятся. Там ведь дальше как – «Сохрани, оставь их чистыми, как слёзы. И когда-нибудь всерьёз вдруг погаснут свечи, облако твоих волос ляжет мне на плечи…» Вот и выходит, что накладные….
    Далицына хихикает, размахивая дымящей сигаретой, и Ясинов морщится от синего дыма, но всё равно улыбается…. Гримёрка – это наша святая святых, потому каждый здесь может делать всё, что хочет, в разумных пределах, конечно. И поэтому здесь мы чувствуем себя свободно и непринуждённо, словно этот коллектив – наша большая семья, и мы с рождения знаем друг друга – в принципе, это недалеко от истины, ведь все рождались как актёры именно здесь…. Здесь есть зеркала и грим, и пахнет духами и дымом, и стоят какие-то цветы – словом, это – наш дом, точнее, одна из комнат дома, ведь есть ещё необъятный и громадный зал, называемый парадным – это сцена  театра, и там мы принимаем гостей. А здесь, в гримёрке, мы отдыхаем, перевоплощаемся, болтаем, шутим, грустим, рассказываем истории или просто молчим, если нет настроения участвовать в разговоре. Здесь я всегда убеждалась в том, что актёры – это яркие и необычные люди, не такие, как все остальные, которых каждый день встречаешь на улице и в транспорте, хотя мы играем именно для них, и мы делим с этими людьми все наши чувства, радости и горести – всё, что у нас на душе. Наверное, мы хоть ненадолго оставляем след в их душах… или, может быть, свет, частицу света? Мне даже самой бывало трудно поверить в то, что я это могу, что я играю не только для того, чтобы самоутвердиться, но и для других, для всех…. И вот теперь я сижу в своих белых четырёх стенах и пью обжигающий чай – сижу я на своей кровати и покачиваю одной ногой в красивой туфле, словно у меня нет никаких проблем. Мне хорошо и действительно светло и даже свободно – такая безмятежная у меня жизнь, что просто с ума сойти…. Я уже и не помню, что же меня так встревожило – ах, да, воспоминания о театре, о нашей гримёрке. Разговоры, разговоры без конца, и вместо белых стен – тёмные углы и горячий чай. Обжигающий чай и разговоры…. Разговоры самые разные, но они, возможно, составляли часть нашей настоящей искренней жизни…. А однажды к нам в гримёрку пришёл Кошмаров – пришёл раньше времени, чтобы сделать объявление:
    - Помните, мы всё размышляли, какой спектакль ставить дальше, чтобы обновить репертуар?
    - Да, было такое….
    - Так вот: я решил, что пора нам поставить «Мастера и Маргариту» - мы уже созрели для этого….
    - Вы уверены? – спросила Далицына, выпуская дым изо рта.
    - Я сомневаюсь, что нам это удастся, - заявил Краминов, который всю жизнь играл героев-любовников, и тут же понял, куда ветер дует. – Это очень сложно, всякие костюмы нужны, аксессуары….
    - А это уж, простите, моя забота, - грозно заявил Кошмаров. – От вас требуется только сыграть – сыграть так, как мы можете. Я считаю, что это – идея очень благотворная и безмерно творческая.
    - Отлично, - серьёзно одобрила я. – Вы правы, конечно, тут есть над чем подумать.
    - Я на вас надеюсь – вы все гениально сможете сыграть…. А я уж постараюсь, чтобы был соответствующий сценарий, достойный – о спецэффектах я тоже обещаю позаботиться.
    Мы были оглушены и долгое время сидели молча, даже не глядя друг на друга – кто бы мог подумать, что Кошмаров когда-нибудь решит поставить этот самый лучший в мире роман…. Осталось только распределить роли.
    - Ну, Краминов, вы будете Мастером, конечно….
    - Но я….
    - Всё вы отлично сыграете. Роман читали?
    - Читал.
    - Ну, вот и отлично – перечитаете ещё раз, и принимайтесь за работу. Вы что-то хотели сказать?
    - Нет…. Нет, ничего.
    - Так, ну, и хорошо. Когда придёт наш уважаемый Заутреньс, сообщите ему, что он будет играть Ивана Бездомного – думаю, возражать он не будет….
    - Кто же будет возражать против такой роли? – проворчал Меггеров, втайне надеясь быть Иудой Искариотом.
    - Так, поехали дальше…. Вы, Сиднова, очень подходите на роль Геллы.
    - Вот-вот, - с готовностью согласилась она. – Иногда я замечаю в себе что-то ведьминское, совершенно не свойственное мне.
    - Да, только достаньте громадный рыжий парик, хорошо?
    - И свиту вампиров, - тихо добавил Антироков, посмеиваясь из угла.
    - Да…. Я полагаю, что вопрос с Воландом уже решён, - усмехнулся Кошмаров и поглядел в его сторону. – Ваша ирония идёт вам на пользу, Антироков…. Вы согласны?
    - Я полагаю, что ирония ещё никому не вредила.
    - Нет, вы согласны играть Воланда?
    - Не откажусь…. Иногда мне кажется, что это – моё призвание…. Или это мне раньше так казалось?
    В ходе долгих и продолжительных дебатов было решено, что Цинь-Хуа в силу своей экзотической весёленькой внешности будет Фаготом, Равенский – Понтием Пилатом, а Урзаев – Бегемотом. На роль Иешуа был утверждён Ясинов, который только улыбнулся и сказал, что он согласен. Потом из угла, противоположного антироковскому, послышался нагловатый голосок Далицыной:
    - А мне вы позволите участвовать в этом спектакле?
    Я знала, я чутьём поняла, что она хочет играть Маргариту, но таковой из неё не получилось бы – мы все это знали, но последнее слово всё же оставалось за Кошмаровым. И вот, когда была выдержана томительная пауза, мы были убеждены в том, что Кошмаров не сможет ей отказать.
    - Людочка, конечно, я вам это позволю, потому что вы заслужили это – будете Наташей, не возражаете?
    Лицо Далицыной слегка скривилось:
    - А вы уверены, что я подхожу именно на эту роль?
    - Людочка, я абсолютно в этом уверен, - Кошмаров был совершенно бесстрастен, и его лицо ровным счётом ничего не выражало. «Как ему это удалось?» - удивилась я, и вдруг, как гром среди ясного неба, прозвучало:
    - Энгельс… Наташа, я бы попросил вас…. Наталья, сыграете Маргариту? Это – только ваша роль, я убеждён в этом….
    Я не поверила своим ушам – конечно же, я мечтала об этом уже давно, потому что моя жизнь была пуста, и только любовь могла воскресить меня – любовь, в которую я не верила…. Вот так всё и случилось, и так была решена и моя судьба, и судьба этого спектакля….
    - Соглашайтесь, Наташа – это ваша роль, я уверен в этом больше, чем когда-либо….
    - Наташа, а ведь это правда, - тихо сказал мне Антироков. – Даю руку на отсечение, что Маргарита – это ты…. Если даже Кошмаров уверен, то твой успех будет просто грандиозным.
    - Дело не в успехе, - так же тихо ответила я ему. – Просто для этого нужно слишком многое….
    Но уже тогда я поняла, что это – для меня…. Я и так уже знала и чувствовала то, о чём многие и представления не имеют, и поэтому я поспешно согласилась.
    - Хорошо…. Сбывается моя мечта….
    Разве я могла знать, что я этого момента моя жизнь круто изменится? Кто-то предопределил заранее, и этим решил мою судьбу. Мне кажется, что именно с этого момента я потеряла покой, с головой уйдя в роль, в себя, в других, в смысл речей философа Га-Ноцри, без которого нельзя было понять смысл романа Булгакова и романа Мастера – что же в те смутные дни натолкнуло его на создание подобного произведения?
    Все были очень довольны – и выбором Кошмаровым спектакля, и распределением ролей – возражений не было ни у кого, кроме Далицыной. Мне показалось, что она обиделась и на меня, и на Кошмарова, и на Антирокова, и на театр, и даже на эту уютную гримёрку – она резко затушила сигарету о пепельницу и демонстративно начала красить губы своей яркой дорогой помадой. А Наташа Энгельс с этого дня стала Маргаритой…. Кошмаров задумал сделать очень современный спектакль, даже с современными песнями, и это не удивительно, ведь был же «Гамлет», озвученный песней «Звезда по имени Солнце», и «Тень» «Современника», в котором была не менее известная песня о последнем герое. Я ничего не имею против этого, потому что театр – это время, и не возражаю даже против этого бешеного, немного грозного рока для иллюстрации к нашему спектаклю…. Потом Кошмаров посоветовался с нами насчёт конкретных песен: начать он хотел песней «Лунный вальс», а ожидание Мастера в арбатском подвальчике озвучивалось песней «Наутилуса» - она очень подходила, я даже запомнила строчки:

                «Но если ты опоздаешь хотя бы на миг
                Стёкла треснут, как лёд, и на пол упадёт
                Снежно-белый старик,
                И камень в когтях станет белым свинцом,
                И ты рухнешь бессильно, разбив свои крылья,
                Рядом с мёртвым лицом…

                Ведьма или ангел, птица или зверь,
                Вернись – я оставлю открытым окно
                И незапертой дверь.
                Смерть или спасенье, свет или тьма,
                Если не вернёшься, я впервые узнаю,
                Как сходят с ума…»

    Работа над спектаклем захватила меня, хоть я и немного жалела, что мы – не киностудия, иначе мы бы сняли гениальный фильм…. Я с остервенением и страстью принялась разучивать роль, и вот пришёл день, когда мы смогли отыграть первую сцену на Патриарших Прудах…. А в начале спектакля был погашен свет, и звучала музыка «Лунного вальса», словно заезженная и чудовищно красивая мелодия из шарманки:

                «Маленький, забытый всеми, театр,
                Свет керосиновых ламп,
                В небе поют голоса тех,
                Кого я любил и ждал.
                Музыка меня зовёт вверх,
                Я уже на вершинах крыш.
                Мы танцуем лунный вальс,
                Хотя я не сплю, а ты спишь.
                Ну, а там внизу тает снег…
                Тает снег…

                Сотни свечей ждут огня,
                Тысячи глаз – глаз.
                Я начинаю играть в игру,
                Когда на часах – час.
                Маленький, забытый всеми, театр,
                Свет керосиновых ламп.
                И вот вновь в небе поют голоса тех,
                Кого я любил и ждал.
                Ну, а там, внизу, тает снег…
                Тает снег…
                Всякий раз…
                Всякий раз…»

    И вот теперь, изведав восторг страсти, когда погашен свет и чувствуешь, что вот-вот начнётся спектакль, именно теперь я здесь. А мне всегда казалось, что этот восторг, экстаз начала никогда не кончится, но вот теперь я здесь, сижу на своей кровати с пружинами, пью обжигающий чай, и тёмная помада следами ложится на белую чашку, и болтаю ногой, и смотрю на белые стены, и на одной из них – вырезка с надписью: «Наталья Энгельс»…. Зачем, всё же, её сюда повесили, я ведь отлично помню, кто я, но вот зачем я здесь? Может, кто-то нарочно решил сохранить меня путём бальзамирования здесь на долгие годы? Ну, а как же мой спектакль? Мои надежды, моя вечная страсть, мой великий порыв – что будет с ним? Как же моё ожидание? Впрочем, спокойно, спокойно – всё будет хорошо, и всё изменится, только вот мастер – что будет с ним? Что с ним сейчас – мне очень трудно понять это, да я и вообще не знаю, где он – мы тогда не сказали друг другу…. Почему я не вспоминаю Автостопова? Нет, это, конечно, логично – пусть он меня везде ищет, ведь он вряд ли найдёт меня…. Да и думает ли он о том, что сейчас меня больше всего волнует вопрос – наступит ли на земле царство истины, и что скажет Иешуа Понтию Пилату…. Даст ли он ему желаемый ответ?
    А, добро пожаловать, Цветнова! Она снова ласково закатывает мне рукав, и будет кормить транквилизаторами. Мне ужасно хочется задать ей какой-нибудь страшно глупый вопрос, который бы поставил её в тупик. В конце концов, актриса ты или нет, Наташа Энгельс?
    - Скажите, а сколько ног у жирафа? – спрашиваю я наконец.
    - У кого? – деловито переспрашивает Цветнова своим ярко-рыжим ртом, набирая в шприц какую-то гадость.
    - У бегемота.
    - Вы сказали, у жирафа.
    - Правда? А мне казалось, что у бегемота.
    - Но ведь у бегемота четыре ноги.
    - Неправда, две, ведь Бегемот – это не совсем кот….
    Цветнова смотрит на меня округлившимися глазами и призадумывается:
    - Да…. Тяжёлый случай…. А теперь вы хорошо себя чувствуете?
    - А от чего вы меня лечите? Вы не в курсе? – ехидно спрашиваю я Цветнову.
    - Ну, как же…. Я точно не знаю…. Спросите у Погарского – у него где-то записано.
    - А вы, выходит, этого не знаете?
    - Но, почему – я знаю, что у вас шизофрения, только не помню точно, какая именно….
    - Спасибо за информацию, - удовлетворяюсь я этим ответом, и внезапно мне становится весело. – И это как, опасно?
    - Ну, подобные болезни всегда опасны.
    - И в чём это выражается?
    - Ну, видите ли, вы иногда вообще никого не замечаете, и просите позвать какого-то мастера…. А вы запомните навсегда: не было никакого мастера.
    - Но ведь он был….
    - А я вам говорю, что не было – успокойтесь и спите…. Если он существует, то он придёт.
    - А если он не знает, где я?
    - Ему скажут ваши друзья, успокойтесь.
    - Но он не знаком с моими друзьями.
    - Значит…. Ну, что же это, по-вашему? Может, у вас – ложная память….
    - А вы не знаете, почему прокуратор Иудеи Понтий Пилат хотел спасти Иуду из Кириафа?
    Цветнова болезненно поморщилась и сказала:
    - Отдыхайте…. Я к вам ещё зайду, а у вас через пару часов – терапия.
    Поспешила ретироваться, аккуратно захлопнув за собой дверь. Шизофрения, надо полагать…. Интересно, откуда ей взяться? Но, насколько я могу судить, точного диагноза ещё нет, но всё равно, что же в этой комнате плохого? Кажется, всё хорошо, и бело, как снег…. Спокойно. А чего же мне ещё надо, если всё так хорошо? А Цветнова – как птица из сказки: «Я, птица Феникс, буду петь вам сладкие песни…. Спите – тихое счастье…» Как смешно и как славно – возможно, они правы, и мне нужен отдых….
    А потом меня разбудили – Погарский вошёл в комнату с каким-то незнакомым и странным типом в парадном костюме, и заявил:
    - А это, Наташа, наш новый психотерапевт – он прошёл обширную практику, и его методы кажутся мне очень оригинальными. Поговорите с ним, пожалуйста…. Я надеюсь, это поможет вам поскорее выбраться отсюда….
    - Оставьте нас, пожалуйста, - властно попросил этот до одури аккуратный и душный тип, которого, как впоследствии оказалось, звали Камельевым. Погарский кивнул и тихо вышел за двери.
    - Наташа, я наслышан о вас, - твёрдо и равнодушно, но с напором заговорил Камельев, садясь напротив меня, аккуратно сложив руки на коленях. – Вы – известная актриса, столь же великая, сколь молодая – в вас ведь есть что-то детское…. А столько чувства…. Но сейчас мой долг – помогать вам….
    - Так помогайте…. Мне нужно как можно скорее вернуться в театр.
    - Но для этого и вы должны мне немного помочь, не возражаете?.. Посмотрите мне в глаза, - так же властно и важно произнёс Камельев, взяв меня за подбородок так, что стало больно. Мне на секунду показалось, что я – на осмотре у окулиста. – Так, хорошо…. А теперь поведайте мне, о чём вы думаете…. Что вас интересует на данный момент больше всего?
    - Мастер, - отвечаю я, потому что это правда.
    - Неправда, вы обманываете меня, - так же ровно продолжал он. – Каждый человек думает прежде всего о себе…. Вы не знаете вашего мастера – вы не знаете, кто он и откуда, и никогда не знали….
    Но я-то знаю, я убеждена в том, что Концевич был и существует на самом деле, и резко обрываю:
    - Вы только пытаетесь мне внушить, что его не было, а он был…. Был, понимаете ли вы это? А кто вы – гипнотизёр или психолог, в конце-то концов?
    - Не будьте так агрессивны…. Я знаю, что делать, потому что я имею учёную степень по психологии….
    - Вот как…. Ну, хорошо – говорите, что хотите, только не пытайтесь меня уверить в том, что его вообще не было.
    - Хорошо, хорошо, - ласково согласился со мной Камельев. – Я только хочу узнать, что же у вас на душе….
    - И что же?
    - Смотрите мне в глаза…. А теперь согласитесь мне помочь?
    - Что я должна делать?
    - Вы помните, как выглядит ваш мастер?
    - Я никогда не забуду его лица, ясно вам?
    - Тогда вот вам бумага и карандаш – нарисуйте для меня его портрет…. Мне тоже хочется познакомиться с ним поближе – может, я даже помещу эту вашу картинку на выставку…. Вы это сделаете для меня?
    - Сделаю, - с готовностью отозвалась я, - только не для вас….
    Я взяла карандаш и бумагу и стала набрасывать знакомые черты – Камельев предпочёл мне не мешать и отошёл к окну. Увидев цветы, он осторожно понюхал их и равнодушно осведомился:
    - Настоящие?
    - А как же? – отозвалась я, пристально вглядываясь в нарисованные на бумаге любимые глаза. – Вы, наверное, подозревали, что я терпеть не могу искусственных цветов, ведь всё должно быть настоящим.
    - Вы это очень верно заметили, - сказал Камельев и оправил на себе пиджак. – Так есть ли смысл пичкать свой мозг бесплотными фантазиями?
    - Вы же обещали, кажется….
    - А, ну, да, простите…. А кто вам принёс их? Какой-нибудь поклонник?
    - Не думаю, что кто-нибудь из моих поклонников знает, что я здесь, - ответила я и глядела в нарисованное мною лицо – да, вышло очень похоже…. Я сразу вспомнила его живое лицо, печальное, задумчивое, оживлённое – как давно это было…. Как много времени прошло с тех пор, когда мы были вместе….
    - Вы – разумный человек, Наташа…. Почему же вы здесь? Впрочем, говорят, что вам здесь нравится, поэтому вы не задаётесь этим вопросом. Так вы не ответили – кто вам принёс эти цветы?
    Я задумалась, глядя в лицо мастера, и поэтому не сразу услышала голос Камельева, казавшийся мне неестественным и даже издевательским.
    - Мой друг из театра, Антироков.
    - Он так вас любит?
    - Я не понимаю, как вы можете таким тоном говорить о любви, и ещё не понимаю, почему слово «друг» имеет для вас только одно значение…. Он мне действительно друг, и мы очень дорожим друг другом….
    - Ах, вот как…. Но насчёт моего мнения о чувствах вы ошибаетесь – я же специалист, и знаю о них гораздо больше, чем вы – мало того, я знаю всё о чувствах, об их зарождении, развитии и кульминации…. Вот я и хочу рассмотреть ваш случай…. Так, дайте-ка мне взглянуть на то, что вы нарисовали.
    Он подошёл и краем глаза глянул на сделанный мною набросок:
    - А у вас неплохо получилось, Наташа – я бы сказал, даже больше…. Значит, это он, ваш мастер? Очень реалистично….
    - И что вы можете о нём сказать?
    - Лицо как лицо, но его глаза…. Вы нарочно их выделили?
    - Они у него глубокие и бездонные, как море – наверное, вам очень трудно это понять….
    - Нет, отчего же, - возразил Камельев, - я всё понимаю…. А теперь пройдёмте со мной….
    - Куда? Отсюда ведь нельзя выходить….
    - Нет, можно – Погарский разрешил мне делать всё то, что я сочту нужным…. Эту картинку мы возьмём с собой – я вижу, что вы вложили душу в этот портрет….
    - Когда любишь, всегда так, - с гордостью заявила я и встала. Когда я выходила вслед за ним, меня одолевало любопытство – а что же там, за теми четырьмя белыми стенами, где мне было спокойно? Я уже не была так уверена, что там только страх и смерть. Этот психолог Камельев только смешил меня своей серьёзностью – все эти новые методы казались мне полным абсурдом и фальшью, ведь иначе быть и не могло…. Я не доверяла людям – исключение составляли мой единственный друг и Концевич…. С портрета в моих руках он смотрела на меня таинственно и пристально….
    Мы шли коридорами со множеством дверей, и за этими дверями и за толстыми стенами слышались различные звуки – плач, беседа, хохот, причитания, восторженные возгласы. Но вот в самом коридоре была тишина, и слышались только наши шаги.
    - А куда мы идём? – спросила я.
    - На сеанс терапии, - был ответ.
    Но потом мною овладело недоумение, когда мы спустились по лестнице на ground floor, как это называется в иноземных странах, я поняла, что никакая это вовсе не терапия, а что тогда?
    Камельев открыл ключом низенькую дверь и предложил мне войти, потом вошёл сам, плотно закрыл дверь, и это подвальное помещение заполонила кромешная тьма – я даже не видела, что это за комната, и что в ней находится. И вдруг зарябило в глазах от резкого и тусклого света зажигалки Камельева. Какая жуткая тьма, и какое ужасное у него лицо!
    - Куда это вы меня привели? – громко спросила я.
    - Туда, куда нужно…. Вам не страшно?
    - Нет…. Смотря зачем вы притащили меня сюда.
    - Я же сказал….
    - Значит, это – сеанс терапии? – вскричала я в исступлении. – Вы что, решили меня убить, да?
    Ответом было молчание, и это было сама ужасным – я видела только его лицо в темноте, освещённое слабым светом его зажигалки.
    - Дайте мне вашу картинку….
    Я машинально подчинилась – кажется, мне было уже всё равно, что со мной станет.
    - Вы и сейчас продолжаете думать о мастере, да? – страшно и постороннее спросил Камельев.
    - Да…. Я всегда думаю о нём.
    - Вот как…. Посмотрите, как он красив во тьме, не правда ли? Какой чудесный портрет – какой взгляд…. Вы бы стали гениальной художницей, Наташа…. А теперь смотрите, что с ним будет.
    Он, зверски улыбаясь, показал мне портрет, и вдруг поднёс к нему свою зажигалку, и бумага загорелась.
    - Смотрите и повторяйте за мной, - оглушительно и жутко прогрохотал он, - с мастером покончено! С мастером покончено! Покончено!
    Я вздрогнула от голоса и от того, что мастер постепенно исчезал с портрета в никуда, с того самого портрета, в который я вложила всё самое дорогое из того, что у меня было – любовь…. Я закрыла лицо руками, вскрикнула и попыталась отвернуться и убежать, но он схватил меня за руку и повернул к себе:
    - Смотри! Смотри, глупая девчонка, и повторяй за мной: с мастером покончено! Смотри, тебе говорят! Ты никуда не убежишь – дверь заперта…. Запомни раз и навсегда – не было никакого мастера, ясно тебе? Были только глупые фантазии…. С мастером покончено!
    Я вырвалась, захлёбываясь рыданиями, и отбежала к двери, стукнулась об неё лбом и рыдала, рыдала без конца…. Только когда пепел от картинки упал на пол, прошуршав в воздухе, он повторил:
    - Я тебя отсюда не отпущу до тех пор, пока ты не скажешь….
    Я смотрела на него, вскинув голову, и по моим щекам текли слёзы – я чувствовал их неприятное и скользкое движение. Я казалась себе беспомощной девчонкой, которая ничего не может сделать и сказать в своё оправдание, и поэтому тьма, огонь, контрасты и ужасный голос Камельева сыграли со мной злую шутку…. Тогда он что-то понял и открыл дверь – она оказалась незапертой.
    - Хорошо. Продолжим в другой раз….
    Всю дорогу обратно я плелась за ним, всхлипывая и дёргаясь, словно меня страшно испугали, и слёзы всё текли и текли по моим бледным щекам…. Вот, значит, какой он психолог, и вот что ему было от меня нужно…. Всё равно он не заставит меня поверить в то, что Концевич умер, пусть я и сказала ему тогда это слово – прощай….
    Я вошла в свою комнату, протолкнув себя вперёд, к окну, и Камельев ехидно произнёс:
    - Извините…. Это у меня такой метод, называется шоковой терапией…. Я не хотел, чтобы вы так расстроились…. Ну, что вы чувствуете теперь?
    Это прозвучало так цинично, что я не выдержала и заорала, замахнувшись на него томиком Барбары Картленд:
    - Убирайтесь отсюда! Убирайся немедленно! Клянусь, что я разделаюсь с тобой! Ты – шарлатан, негодяй, подлец, садист! Не смей больше сюда являться! Когда я выйду отсюда, я позабочусь о том, чтобы тебя лишили должности! Я клянусь, что ты поплатишься за это!
    Камельев поспешно отступал к двери, испуганный моим исступлённым лицом, где краска мешалась со слезами, шок – с отчаянной ненавистью, боль – с иронией…. Я наступала на него с такой яростью, что вскоре он скрылся за дверью, захлопнув её за собой, и я знала, что больше он никогда не вернётся…. И только тогда, когда я почувствовала себя в безопасности, а душа горела, словно в огне, я бросилась на кровать лицом вниз, и долго-долго рыдала в подушку, стараясь, чтобы никто не услышал, и в то же время сделать так, чтобы во мне не осталось и следа от этого пережитого шока и страха…. Мне было плохо, мне было ужасно, но с каждой пролитой слезой мне становилось легче, хоть ненамного, но легче…. Нарыдавшись вдоволь, я погрузилась в тревожный, неспокойный, но глубокий сон, хотя снов я не видела, но, слава богу, никто не стремился меня будить…. Ужас постепенно проходил, но что осталось в моём сознании, я понять не могла…. Снова новый перелом, и от прежней Наташи Энгельс с каждым днём остаётся лишь едва заметный след.
    Меня разбудил скрип двери – было уже утро. Я тут же вскочила, испугавшись, что это вернулся Камельев, но это был Погарский. Он ласково улыбнулся мне и сел на стул у кровати:
    - Как вчера всё было, Наташа?
    - Это было ужасно…. Наверное, это не новый метод, а чистой воды надувательство и издевательство…. Я не знаю, как я это всё пережила….
    И я, давясь слезами, поспешила пересказать ему то, что я испытала, и попросила:
    - Запретите ему приходить сюда, умоляю вас! Он не должен запугивать людей – не все ведь могут это выдержать….
    - Странно, а я думал, что у него и в самом деле что-то получится….
    - Нет, прошу вас, не верьте ему….
    - Хорошо, Наташа, я всё понял…. Всё хорошо, успокойтесь, прошу…. Этот кошмар больше не повторится.
    - Спасибо…. Мне здесь спокойно, и теперь я всё больше убеждаюсь в том, что жизнь – это страх и убийства…. Мне спокойно здесь…. Мне хочется спать, забыть всё это….
    - Значит, вы уверяете, что ваш мастер существует? – настороженно спросил Погарский.
    - Да, верьте мне, это истинная правда, только я не знаю, что с ним, и где он теперь….
    - Что ж, может быть, вы и правы, - пожал он плечами. – Не исключено, что это так….
    - А сейчас, прошу вас, оставьте меня – я устала….
    И в ту же секунду я уронила голову и провалилась в спокойную и тёплую тьму.

    - Скоро она уезжает, - услышала я сквозь сон посторонние голоса за стеной или в коридоре. – Она уедет домой….
    И мне вдруг тоже до боли, до исступления захотелось домой, да вот только где он, мой дом? В какой стороне? Ждёт ли меня кто-нибудь там, или я одна в целом свете? И вдруг я начинаю понимать, что все те мысли, которые не давали мне покоя, это мысли о доме, о моём родном и любимом доме, где стены вовсе не такие белые, а свои, привычные, оклеенные обоями…. И вдруг ни с того ни с сего я вспоминаю Концевича – в принципе, я всегда его помню, но теперь я думаю о его доме, о том, как нам было хорошо там вдвоём…. Хорошо просто до сумасшествия – разве можно было сравнить это безумие с Автостоповым, с его спокойствием и респектабельностью, с его домом? Мне никогда не приходило в голову сравнивать их – хотя бы потому, что Автостопов для меня уже давным-давно ничего не значит, а Концевич – это все мои думы, мечты и стремления. Он так понимал мой театр, что не говорил мне об этом ни слова, только произносил «Играй» и вновь молчал, оставляя при себе свой таинственный взгляд. И я играла – о, как я играла! Маргарита – это самая свободная, любящая и безумная, но справедливая женщина в мире, и не мудрено, что я стала ею, стала частью её и раскрыла ей душу, потому что была ею сама – по иронии ли судьбы или просто так? Но у меня был дом, который я делила с Концевичем, наш дом, и у души Маргариты был дом в моём теле, и порой мне казалось, что вечно счастливый своим вечным светлым спасением Иешуа Га-Ноцри не мыслит своего счастья без обретения своего дома, царства истины, стало быть…. А надолго ли эти стены называются моим домом? Возможно, навсегда…. Но я должна играть эту роль, чего бы это ни стоило, ведь я верб, что меня ждут – если не дома, то хотя бы в театре, а это так много, ведь театр – мой второй дом…. И я хочу домой.

    За окном зима, падает снег, а я сплю, как будто мне больше нечего делать. Но ведь и в самом деле нечего, и мои сны, как правило, тяжелы и глубоки, и лишены всякого смысла, даже бессмысленности. Но одно присутствует в моих снах – то, чего здесь нет, в сплошной зимней белой пустоте – это солнце…. Солнце жёлтое, яркое, с острыми и ослепительными лучами, которые всё метили мне в глаза – одним словом, там был свет, и солнце – это единственное, что я помню, но этих воспоминаний вполне достаточно…. Думаю, что ничего сверхъестественного в тех снах не происходило, только вот солнца хватило на то, чтобы раскрасить их яркими красками. Странно, а ведь когда-то я ходила по улице, начисто забыв про солнце, а между тем оно следовало за мной по пятам и не отпускало ни на шаг, только я не видела ни его, ни его света, и только теперь, когда вокруг меня – четыре белые стены, и за окном – сплошная зима, я понимаю, что оно было со мной, и я, оказывается, любила этот жёлтый спутник, который называют солнцем – я была всем своим существом привязана к нему, и вдруг оно исчезло…. Мне становится грустно оттого, что солнце умерло до весны, мне даже хочется плакать…. От этого ли, или просто от пережитых волнений? Трудно сказать, но сейчас я думаю только о солнце и гадаю, куда же оно девается зимой. Где оно может быть сейчас? Впрочем, какое мне дело – в моей комнатке, кажущейся высокой и одинокой из-за белых потолков и стен, достаточно одного источника света – тех двух ламп на потолке, по которым обычно гуляют мухи. О каком солнце я мечтаю? Точнее, я об этом не мечтаю, это всё – мои предательские, беспорядочные и отрывистые сны, и избавиться от них я не в силах, так же, как и напрочь забыть об этом ослепительно ярком, дивном солнце….

    Наши репетиции – я их помню очень отчётливо. В ожидании своего выхода я наблюдала за предыдущими сценами из-за кулис. Должно быть, это вовсе не то же самое, что взгляд из зрительного зала, но мне всё равно это нравилось. Мне всё это казалось сказкой, мистикой, фантазией, но никак не реальностью, и всё же то, что происходило на сцене, было моей жизнью, и там, на сцене, говорили между собой те, кто считал и меня частью своей жизни – словом, все мы были связаны, и поэтому не могли спокойно смотреть на то, как играют другие – мы незримо участвовали в этой же сцене с ними, мы, те, кто стоял за кулисами, были их воздухом…. Затемнение, мягкий голубой свет прожекторов, плющевая завеса под щекой – вот и весь камуфляж такой жизни – тихо забьёшься в угол и смотришь на сцену, вот и вся премудрость, но я знаю, что все тайны разгадываются не сразу, постепенно, и хотя я не жду развязки, я наслаждаюсь самим действием, словом, воздухом нашего фантастического спектакля…. А перед началом каждой репетиции Кошмаров настраивает нас на определённый лад, и делает он это очень эффектно, играя на нашем воображении:
    - Вы помните, что было в Москве двадцатых годов? Пижоны, бродяги, такие занятые неизвестно чем люди…. Ну, а писателей представляете себе, что это был за народ? Отлично… А что говорил Га-Ноцри Понтию Пилату, вспомнили? Голгофу? Так, хорошо…. А теперь соедините всё это вместе и выпейте эту смесь до дна, пока не проникнетесь этим духом…. Теперь вы знаете, что должно быть на сцене сейчас, не так ли? Ну, тогда поехали, и не забывайте про Га-Ноцри….
    Я стою за кулисами, затаив дыхание, и слушаю «Лунный вальс» в наступившей темноте – да, такое красивое и тёмное начало спектакля…. Мечта, полёт, вдохновение, и всё же ощущение приземлённости, поскольку это всё же Москва двадцатых годов, но там – и Воланд, и Иешуа, хотя в них мало кто верит…. Главное, что они там есть….
    Скамейка на Патриарших. Светло, жарко. Берлиоз и Иванушка Бездомный. За их спиной мечутся тени – тусклые, тревожные, тёмные – Фагот, Гелла, Бегемот…. А Берлиоз читает Иванушке кошмарную лекцию о его атеистической поэме, щурясь от яркого солнца и распахнув пиджак. Он читает целую лекцию о древних религиях, и Иванушка закатывает глаза и посвистывает, хотя, казалось бы, так с литературными критиками не разговаривают. Иванушка – точная копия паренька из восьмидесятых, только он задумчив и менее развязен, чем какой-либо другой представитель современного юношества, и выдают его огромные голубые глаза: выдают его за того, кем он является на самом деле, его любознательность, рассудительность, инфантильность и пытливый ум….
    А потом, слегка усмехаясь, появился шикарный Антироков не в дорогом сером костюме, а в дьявольском чёрном прикиде, со своей неизменной цепью с перевёрнутым крестом и сумасшедшей невозмутимостью. Самое интересное, что на нём абсолютно не сказалось былое падение с неба, и он совершенно не хромает…. И голос его приобрёл естественный иностранный акцент:
    - Вы изволили говорить, что Иешуа не было на свете?
    Солнце слегка померкло, и Патриаршие пруды заголубели сильнее и спокойнее. Берлиоз всполошился и задёргался, бил себя кулаком в грудь и изо всех сил утверждая, что он – атеист, и Иванушка, вслед за Берлиозом начавший непринуждённо выпендриваться, и при всём при этом его глаза продолжали оставаться огромными, голубыми и таинственными, что было очень странно…. Я наблюдала за этой дискуссией и тихо смеялась: доказывать загадочному Воланду, что на свете не существует ни его, ни его брата Иешуа, да ещё и так убедительно…. Спор был ожесточённым: Воланд, изящно расположившись на скамейке, стрелял в глаза своим чёрным одеянием и мягко и невозмутимо отпускал писателям свои темпераментные реплики. Иванушка продолжал весело хамить, а Берлиоз показывал гениальное знание мировой истории в деталях. «Это ж надо, совсем бедному ему голову заморочили этой советской властью, - подумалось мне. – Впрочем, чему удивляться, ведь религия – опиум для народа, а жаль – мне всегда казалось, что религия имеет народные корни и неотделима от истории…» Конечно же, лучшим способом Воланд доказал Берлиозу своё существование так, что своим высочайшим повелением и силой соответствующего стечения обстоятельств просто уничтожил его, именно так, спокойно глядя на него и прищёлкивая пальцами…. Мне показалось, что лицо Воланда абсолютно непроницаемое, каменное, и твёрдые его слова не терпят противоречий, но ему ведь и самому было интересно поспорить. Но завершение всему этому было достойным.
    - А не надо никаких точек зрения, просто Иисус существовал, и всё; и доказательств никаких не требуется…. Всё очень просто: в белом плаще с кровавым подбоем….
    А дальше – затемнение, только лунный свет, потому что иного сопровождения для беседы Пилата и Иешуа быть не могло. Пилатова головная боль, страдания, луна…. Он бессмысленно бродит по колоннаде и ищет что-то – кажется, истину…. Темно, а ему надо решать, что делать – он знает, что ему придётся отвечать, но не только перед кесарем. В белом плаще с кровавым подбоем….
    Когда перед ним в полутьме предстал Ясинов-Иешуа в разорванной ветхой одежде, я вдруг поняла, что сейчас будет – тихий, но сильный голос, и его будут бить, но он не отречётся от своего слова…. Как был прав Кошмаров – только Ясинов мог сыграть эту роль!
    - Нет никого. Я один в мире….
    И я поняла, что смирение – это не подставлять бьющему другую щёку, а держаться до конца, придерживаться своих идей и говорить об этом в полный голос, а что будет потом – неважно…. А ведь в небе не луна, а солнце, но нам с Пилатом оно кажется луной, а Га-Ноцри говорит спокойно и убедительно, хотя пальцы его рук дрожат.
    - Твоя жизнь скудна, темна, - и на оцарапанном лице Иешуа проступает светлая улыбка.
    - Развяжите ему руки, - вот ответ ему. Только Пилат смог понять свою слабость, а те, кто стоят над ним, не сумели это понять – Га-Ноцри оскорбил Кесаря. Сумасшедший безобидный философ, для кого даже преступники – добрые люди, потому что несчастные…. Эти тихие слова на затемнённой сцене производят на меня странное, полугипнотическое воздействие – я отворачиваюсь, и мне даже хочется тихо, спокойно и бесшумно заплакать, потому что мне страшно за Иешуа, и рядом где-то там бродит Воланд, которого не видит Пилат. А вот Иешуа его видит, но так и останется смиренным, потому что в противоречии – власть Воланда, он же останется при добре…. Евангелие, которое Воланд вложил в уста Мастера – вот и вся недолга…. Он жалел своего брата, и всё же не смог его спасти, потому что Иешуа спас себя сам – он знал, что его путь светел и ведёт к воскресению, но, боже мой, чего ему это стоило! Мне горько, у меня щемит сердце, и вдруг всё прерывается с окриком Кошмарова:
    - Ясинов, браво! Дивный вы создаёте образ…. Давайте снова, с последней реплики Пилата, потом попробуем сначала и без остановок….
    Всё начинается снова, и я погружаюсь в этот гипнотический сладкий омут, закрыв глаза – и я вижу тьму, пришедшую со Средиземного моря…. Кажется, Пилат и сам уже не замечает, что ходит по пятам за Иешуа, не сводя с него глаз, как Левий Матвей….
    Я проснулась в слезах…. Это луна не даёт мне покоя – я всегда просыпаюсь в полнолуние.

    «…Не думаю, что это – шизофрения, скорее всего, навязчивое состояние. Типичная обсессивность – бесплодные мудрствования с непроизвольно возникающими представлениями типа неразрешимых вопросов, навязчивое воспроизведение в памяти забытых имён…. Боюсь, это может быть надолго, но не так опасно…. Но всё же для актрисы это даже естественно, поэтому можно это понять и предотвратить. Следует отправить её обратно, но это, конечно, невозможно, особенно после так называемой терапии Камельева…. Фенозепам 1-3 мг/сут. …»

    Ещё немного – и всё кончится, я в это верю, но только вот Цветнова как приходила, так и продолжает приходить, и мой аристократический вид сводит на нет её старания выглядеть красивой благодаря голубой блузке, белой шапочке и ярко-рыжей помаде.
    - Как это вам удаётся так красиво выглядеть даже здесь? – однажды спросила она.
    - Профессиональная тайна…. А что я, по-вашему, похожа на ненормальную?
    - Ну, вы же себя не видите со стороны… - заявляет она в ответ. – Но мне так всё равно….
    - А у вас есть семья? – спрашиваю я.
    - Вас это так интересует? Ну, допустим, есть….
    - А детей нет?
    - Детей нет, - подтверждает она. – А у вас?
    - А я не замужем.
    - Я не думаю, что вам повезло….
    - Вы же знаете, как относятся к нам, актрисам…. Никто не хочет делить нас с театром….
    - Вот как? И, тем не менее, в театр ходят все….
    - Вот именно…. Но, честно говоря, я почти что замужем.
    - Вы о мастере? Опять… - вздохнула Цветнова. – А скажите честно, он правда существует?
    - Конечно…. Вы уж мне поверьте.
    - И у вас какая-то необычная, фантастическая любовь? – заинтересованно спрашивает она.
    - Да нет, просто она настоящая, - объясняю я и отворачиваюсь.
    - Почему же он к вам не приходит?
    - Я и сама бы это хотела знать, - шепчу я, совсем забыв, что он вообще не знает, где я….
    - Да, я с вами совсем заговорилась, а, между прочим, к вам пришли, - добавляет она, ядовито улыбаясь рыжим ртом.

    … Антироков вошёл, озираясь, но спокойно, и всё же взгляд его был едва осмысленным, - казалось, он боится, как бы я невзначай не приняла его за Воланда. Я сидела у окна и встала, но он сказал:
    - Сиди, сиди – я сяду рядом…. Привет, Наташа! Мне очень нужно было тебя увидеть….
    - Я тоже очень рада – ты же знаешь, что мне здесь….
    - Спокойно?
    - Даже слишком…. Как у наших?
    - Ждут тебя. Кошмаров в панике – не знает, что делать…. Когда ты вернёшься, Наташа?
    Я не знала, что ответить Антирокову, такому угрюмому, печальному, со страстными и страшными глазами…. Я боялась за него и не могла поверить в то, о чём он говорил в прошлый раз.
    - А знаешь, Наташа, я принял решение.
    - Какое?
    - Я попробую внять твоему совету, - решительно заявил он, - но сам я в это не верю….
    - Хорошо, что ты решил….
    - Но я хочу поговорить с тобой об этом не здесь… где угодно, только не здесь…. Я бы не смог здесь жить, честно….
    - А я и не живу…. Но я так рада за тебя – рассказывай, как всё это было….
    - А ничего и не было, просто я знаю, что делать дальше, но я не вижу никакого смысла в этой жизни….
    - Не пугай меня, пожалуйста….
    - Но ведь вчера на одном доме снова нарисовали звезду и крест…. Ты ведь знаешь, что это означает…. Я не хочу, чтобы и со мной случилось то же…. Я не хочу этого.
    - Ну, а как же театр, твоя роль? Она будет твоим великим шагом, открытием….
    - Ты думаешь? Тогда скажи, Наташа, почему тебя держат здесь? Скажи, почему?
    - Я не знаю, правда, не знаю….
    - Да, а я вот всё решил…. Хочешь, я им докажу, что ты здесь лишняя? Хочешь, я сделаю так, чтобы тебя отпустили?  - воодушевлённо и страстно предлагает Антироков.
    - Но ведь это – не тюрьма….
    - Это – тюрьма…. Ты – не на своём месте, не в театре…. Это произвол, Наташа….
    - А Кошмаров? Он ведь в силах придти попробовать что-то сделать….
    - Я не знаю, почему он не приходит…. Дело в том, что Нечаева такое ему про тебя наговорила, что он вообще избегает говорить о тебе….
    - Ну, и ладно, давай лучше о тебе…. Скажи мне, когда выберешься изо всей этой истории….
    - Непременно…. Но только если я смогу…. Ведь я это делаю ради тебя – ты мне как сестра…. И ты каждый день глядишь в это окно? – спросил он, с ненавистью посмотрев на железные решётки на окнах.
    - Не удивляйся – они здесь для того, чтобы я не улетела….
    Антироков судорожно вздохнул и нежно и прямо обнял меня по-братски, но мне почему-то не хотелось рыдать на его плече…. Но я была рада ему, и мне очень хотелось осенить его на удачу крёстным знамение, но имела ли я право? Пусть у него всё будет хорошо, пусть будет так….
    Я не знаю, что мне делать, просто не знаю – я одна, и Погарский иногда приходит лишь для того, чтобы узнать, не стало ли мне лучше, и я  знаю, что не стало…. Даже ночью, при луне, мне нет покоя…. Почему тогда, когда закрываются глаза, становится так же темно, как и ночью? Если бы было светлей, было бы всё ясно…. Не знаю, как передать всё, что я чувствую, нужно ли это, но только нет мне покоя, и что этому причиной? Слово «прощай», сказанное Концевичу, которого я не увижу, или в нём самом всё дело?.. А в соседнем доме живут обычные счастливые люди – они и знать не знают, что здесь, в этих белых стенах заключена до поры до времени я, Наташа Энгельс, и я не знаю, как мне спастись от озверения, которое меня неизбежно ожидает…. Если сначала ко мне бегал весь театральный коллектив, то теперь сюда ходит один Антироков…. Как-то сложится дальше его судьба? Но мне хочется верить, что всё будет хорошо, ведь он почему-то верит в меня, мой старший брат…. О чём же мне думать? О страхе, о Погарском и Цветновой, о театре, но до чего же можно в итоге додуматься? И даже ночь теперь кажется мне очень длинной и тяжёлой, когда не можешь сомкнуть глаз и просто глядишь в сияющее окно и ждёшь, ждёшь…. Где ты, прежняя Наташа Энгельс? Где приёмы, рестораны, банкеты, званые вечера? Где любимая мною музыка? Всё исчезло в никуда, всё стало жестоким в том спокойствии, что пляшет вокруг меня… зачем мне случайные встречи, лучше я останусь одна, и буду вспоминать своего мастера…. Как будто бы он был когда-нибудь моим – он всегда был сам по себе, но он был со мной, и я так долго делила с ним его жизнь, которую он долгое время пытался разнообразить и упорядочить, а значит, он был и моим тоже…. Это немало, и всё же воспоминания не вечны…. Но всё, что связано с Концевичем, я помню достаточно хорошо, до боли, до любви…. Многое мне так и осталось неясно, не совсем понятно, но в любви всегда очень многое остаётся тайной…. Он любил повторять, что всё пройдёт и наступит снова, и даже мы с ним…. Вот как хорошо, значит, в сущности, никакие транквилизаторы не помогут мне забыть его, потому что это невозможно. Возможно это только тогда, когда наступает отвращение и разочарование – с ума сойти, как я могла об этом подумать? И мы очень долго и очень коротко были вместе – актриса Наташа Энгельс и мастер Концевич, и мы успели многому научиться друг у друга…. Пожалуй, даже очень многому, и именно от этого мне сейчас так больно – я не знаю об этом, но я это очень хорошо чувствую. А что бы я стала делать, когда вышла бы отсюда? Побежала бы играть Маргариту? Мне бы хотелось ещё и встретиться с Концевичем и поговорить…. Но о чём я теперь буду с ним говорить, с этим простым и в то же время очень странным человеком? Где мне его найти? Может, я его больше никогда не увижу? Но сейчас уже темнеет, и мне не хочется испытывать страх, и моя память пишет чёрным по белому строчки на потолке, строчки, посвящённые нашей любви…. Не случайно, совсем не случайно – после Автостопова-то – это была закономерность, и мы оба знали это, а заглавие всему этому полночному шедевру:

                История нашего обоюдного конца
    Никто в меня не верит, но должна же хотя бы я сама верить в себя…. Я давно началась, но тогда мой мастер уже был, он вырос и начал верить в себя, и в меня тогда тоже верили, но теперь это не так…. Почему всё так вышло – кто знает, просто я была одна и, кажется, жила тоже одна – своего дома я не помню…. Именно тогда я стала Наташей Энгельс, и Кошмаров хвалил меня без устали, почти не прерывая мои монологи своими замечаниями. Помню, в тот день меня жутко угнетал свет, и очень хотелось во тьму, возможно, таков был результат очередной бессонной ночи. Я ехала из театра поздно вечером, и мне казалось, что стоит мне только закрыть глаза, я тут же усну, и пустой электропоезд привезёт меня на кольцо. Конечно, спать мне не хотелось, особенно здесь, но я без боязни закрыла глаза и погрузилась в спасительную тьму без снов – просто тьма была мне знакома, а этот резкий свет раздражал…. Наверное, сейчас я мало походила на актрису – я очень устала, но была счастлива оттого, что всё в спектакле идёт так, как задумано, и все монологи мне удавались так, как я представляла это себе – всё было выучено, и я была глубоко удовлетворена, хотя и очень устала. На мне был длинный чёрный утеплённый плащ, никакого грима – в последнее время я обходилась без него, и волосы были распущены по плечам – такой вот типичный богемный видок…. А напротив меня сидела какая-то девица в аккуратном и модном красном пальто, с ярко накрашенными губами – вероятно, только что из косметического кабинета, и был у неё очень самоуверенный вид. Мне не очень-то хотелось видеть эту девицу с усами, растущими над верхней губой, и поэтому я закрыла глаза, пытаясь ни о чём не думать; разве что о том, что скоро я приеду домой, выпью горячего чая – если повезёт, с коньяком, включу телевизор, залягу на диван и буду думать….
    Вот так прозаично всё и началось…. Потом я вышла из вагона, насмотревшись вдоволь на монстров, окружающих меня и, направившись к эскалатору, окончательно успокоилась – выходит, я почти дома…. Я оглянулась – ступенек на десять ниже стоял какой-то молодой человек, не старше двадцати трёх…. Он был в сером плаще и глядел на проезжающих мимо него людей – словно искал кого-то и не находил. Мало ли кто каждый день попадается в метро…. Когда движущаяся дорожка поравнялась с полом, я ступила на твёрдый паркет и, ни на кого не глядя, пошла к тяжёлым дверям…. Воздух был вечерним и свежим, и вокруг темнело – наверное, на небе были звёзды, но я не смотрела на небо. Потом пошёл мелкий, но красивый снег….
    Когда я подошла к остановке, то, увидев огромную толпу, подумала, что ждать трамвая бесполезно, и поэтому такси тоже лучше не брать, а просто пойти пешком…. А там посмотрим. Прогулка вечером – нет ничего лучше, особенно когда идёт снег…. Я отправилась вперёд по тёмной тропе между деревьями по тротуару, и вдруг впереди увидела того самого, в сером плаще…. Конечно, не придала этому никакого значения, поравнялась с ним и прошла вперёд, но так как я не торопилась, не удивительно, что он вскоре нагнал меня и для чего-то пошёл рядом со мной. Мы просто шли рядом, и я не чувствовала ни раздражения, ни испуга, ни особой радости, и всё же в конце концов я осмелилась посмотреть на него – мне было интересно разглядеть того, кто уже долгое время шёл рядом со мной. Наверное, это было вполне естественно, но некстати, потому что в противном случае я бы сказала….
    - Вы ведь актриса, я знаю, - услышала я его голос, и он мне не то чтобы понравился – просто встревожил. Может быть, потому, что я долгое время была одна, или потому, что меня поразил его взгляд… наверное, он был необычным или ещё каким-то…. Одним словом, странным.
    - Откуда вы знаете?
    - Я видел…. Да и даже если бы я не знал, то догадался бы.
    - Значит, вы… ты догадливый, - голос у меня вдруг сорвался и стал хриплым. Когда я всмотрелась в его глаза, то мне показалось, что они – естественные и наивные, и в то же время очень непростые, очень сложные… и весь его облик был таким же.
    - А ты куда? – спросил он. – Мне кажется, что у вас что-то стряслось, разве нет?.. То есть у тебя….
    - Почему? Наоборот….
    - Если бы у тебя было всё в порядке, то ты бы осталась на остановке, ждала бы этот трамвай и уехала бы в нём, несмотря на количество народа.
    - Ты полагаешь, актрисы ездят в трамвае?
    - Главным образом, да…. Что, я не прав?
    - Я и сама удивляюсь, но ты прав….
    Какая сила столкнула нас в этом тёмном переулке и заставила идти рядом? Я тогда и вправду не знала, что он – мастер, что он совсем не такой, как все те, кого я привыкла знать….
    - А ты заговорил со мной только потому, что я….
    - Нет, совсем не поэтому…. Я просто сегодня шёл по улице и вспомнил, что мне сказали, что однажды в моей жизни произойдет встреча….
    - Какая встреча?
    - Такая, как сегодня…. Наверное, это она и есть.
    Это было полнейшим абсурдом – странно, но мне показалось, что мы давным-давно знаем друг друга, но знаем как-то странно…. Кто бы мог подумать, что выйдет именно так?
    - Так куда ты сейчас?
    - Я думала, что домой, но сейчас я, наверное, просто гуляю….
    Как всё глупо получилось…. С одной стороны, глупо, а с другой логично…. Если бы всё это не поразило меня, я ушла бы сразу же, не стала бы с ним разговаривать и смотреть на него тоже не стала бы….
    - Правда? А как тебя зовут? – спросил он так, словно он это знал, но забыл.
    - Наташа Энгельс….
    - Наташа?
    - Да…. А почему ты не спрашиваешь, почему Энгельс?
    - А зачем задавать глупые вопросы? – спросил он, и его глаза мягко сверкнули в тёмных сумерках.
    - А обычно мне все их задают.
    - Странно…. А как тебя называют друзья?
    - Кошмаров называет просто Энгельс.
    - Кошмаров? Кто это?
    - Это – наш режиссёр….
    - А…. Значит, ты и вправду актриса? Ну, я так и думал…. А друзья?
    - У меня нет друзей, только Антироков, - зачем-то ответила я. – Он зовёт меня просто Наташа.
    - А я буду звать тебя Эн, можно?..
    - Зови – это красиво, только я думала, что моё имя уже сокращать некуда….
    - А я не сокращаю, просто тебя могут звать только так…. А ты действительно совсем одна?..
    - С чего это ты взял?
    - А я увидел, что в твоих глазах одиночество.
    - Когда же ты успел это увидеть?
    - Сразу…. Поэтому я сразу всё понял.
    Потом я узнала, что зовут его Концевичем… и что он – мастер, и отсюда эта странная проницательность, простота и недосказанность…. Надо же, так, оказывается, бывает. И когда он предложил мне пойти к нему, чтобы тихо и мирно отметить знакомство, я согласилась, потому что Концевич не был Автостоповым, и просто потому, что я безгранично доверяла этому человеку.
    - Я живу здесь, рядом, - говорил он мне, пока мы рука об руку шли по улице. – Не очень богато…. Тебе, конечно, после валютных ресторанов….
    - Это не имеет никакого значения, - равнодушно ответила я, и мы отправились дальше.
    Кто нас заставил встретиться здесь? Что нас привлекло друг в друге? Но он потом говорил, что он не мог дать мне уйти, потому что моя тонкая фигура в чёрном плаще и глаза, полные бескрайней тоски, напомнили ему что-то…. Так не должно быть – он совсем один, и вдруг увидел, что я, Наташа Энгельс, совсем одна…. Так какой же счастливый или печальный случай свёл нас с мастером? Зачем именно нам понадобилось выйти из метро в один и тот же день и час и встретиться на тёмной дороге?..
    Оказалось, что он действительно жил недалеко – в огромном старинном доме, но сам он объяснил мне, что на самом деле всё обстоит не совсем так.
    - На каком этаже ты живёшь? Там, где высоко, или там, где низко? – поинтересовалась я, и он ответил:
    - Не там, и не там…. Посмотри – видишь окна на самом нижнем этаже?
    - Но это же подвал….
    - Да. Почти подвал. Я там живу – да, не удивляйся, у меня не так много денег, чтобы снять хорошую квартиру…. Но весьма забавно, когда я по утрам гляжу в окно и вижу, как по асфальту ходят ноги…. Кроссовки, туфли, сапоги, ботинки – любопытно…. Я живу в этой своей каморке и весьма доволен этим – там художественный беспорядок.
    - А кто ты? – решаюсь спросить я.
    - Я? Называй меня, как хочешь – бедный художник, бедный поэт…. А ты думала, я просто так живу в подвале?
    - Но ты же говоришь, что это – не совсем подвал….
    - Да, именно так я и говорю…. Но в моём доме, надо мной, живут совершенно разные люди, и у каждого из них своя жизнь…. Иногда я пытаюсь сочинять о них любопытные истории – это тогда, когда я о них ничего не знаю, а иногда я просто с ними заочно знаком, ведь я живу весьма уединённо и предпочитаю общаться только с некоторыми людьми, которых я могу назвать друзьями.
    - И кто же живёт в твоём доме?
    - Я расскажу, если тебе интересно….
    - Ну, конечно.
    - На первом этаже, надо мной, живёт проститутка. То есть сначала она была очень милой, одинокой девушкой, а потом она устала быть одна. Она перестала быть бедной, и теперь в её окне каждый день горит свет, слышатся голоса и весёлая музыка…. И ещё к ней постоянно ходят разные весёлые люди – они курят на лестнице и дарят ей подарки – теперь её комната выглядит очень уютно – она вся в цветах, фотообоях и плакатах…. Теперь она не чувствует себя одинокой…. Она часто сидит на кухне в тёмном кимоно, с тёмными волосами, завязанными сзади, и с тонким подвижным лицом…. Иногда, когда я возвращаюсь домой, я встречаю её друзей – все счастливы, улыбаются, шторы в комнате задёрнуты, и розовый свет горит на кухне…. Это очень красиво. А ещё у неё есть лохматый пёс-дворняга, и его зовут Ретт. Странно, но на эту кличку он откликается, поднимает уши и мчится к хозяйке во весь опор!.. А на самом верху живёт старуха-графиня, мы зовём её Пиковой дамой…. Она на улицу не выходит, только кричит из окна, чтобы на площадке не шумели дети. Она не очень злая, просто она – личность легендарная и не знает, с кем бы ей поговорить…. Жутко, правда? А на третьем этаже живёт музыкант, он по вечерам играет очень странно и таинственно, и мне это нравится…. И ещё я знаю одну молодую пару – они рано тушат свет в своих комнатах и долго сидят на кухне. Вот такие вот дела….
    Мы вошли в дом и спустились на несколько ступенек вниз – к моему удивлению, там действительно оказалась дверь квартиры, и она даже имела номер – было темно, и я его не разглядела. «Какая дикость! – подумала я. – Иду вечером в подвал к совершенно незнакомому человеку, не зная, что от него ожидать…» И в то же время я доверяла ему, потому что… потому что….
    Концевич открыл дверь и вступил во тьму. Щёлкнул выключатель, но свет почему-то не включился.
    - Ах, ты – опять отключили свет…. Его всё время вырубают, и поэтому приходится пользоваться другим светом….
    Он достал из кармана зажигалку и включил её.
    - Что ж, придётся довольствоваться этим огнём, что тоже немало…. Ну, проходи, Эн – тебе видно, куда идти?
    - Да, иди вперёд….
    И мы вошли в коридор, свернули направо и оказались в маленькой комнатушке. Разбросанные вещи, какие-то странные, и огромное, в полстены, окно, в которое был виден асфальт, который покрывался снегом прямо на наших глазах…. И ещё – картина, висящая на стене, произвела на меня неизгладимое впечатление. Но в темноте все вещи кажутся не такими, какие они есть на самом деле….
    Мастер появился откуда-то из темноты и зажёг две свечи, которые затем поставил в разных углах комнаты, и достал откуда-то табурет с мягким верхом и поставил передо мной.
    - Садись, я сейчас….
    - Куда ты? – почему-то испугалась я.
    - Я сейчас, только сделаю кофе…. Ты садись, я скоро.
    - Может, мне пойти с тобой?
    - Нет, лучше не ходи – там темно….
    - Ну, и что? Я люблю темноту….
    - И ты тоже? Я думал, что только я один….
    - Нет, мне тоже нравится темнота…. И этот дом мне нравится тоже.
    - И всё равно, лучше тебе подождать меня здесь – потом мы сможем спокойно поговорить за чашкой кофе…. Дело в том, что на моей кухне в темноте ничего не различишь, так что я сам….
    - Ну, хорошо. Только возвращайся побыстрее.
    - Я постараюсь…. Так ты говоришь, здесь тебе нравится? А почему? Потому что темно?
    - И поэтому тоже.
    - А когда зажжётся свет, ничего не изменится?
    - Конечно же, нет.
    - Но ведь тебя будут ждать дома….
    - Я же ясно сказала тебе, что меня никто не ждёт.
    - А ты не боишься оставаться здесь? А вдруг я окажусь маньяком-убийцей? – спокойно спросил он.
    - На маньяка ты не похож…. Не боюсь, вот и всё.
    - Ну, хорошо – я сейчас вернусь.
    И он исчез, растворился в темноте, а я сидела при свечах у окна в полной темноте и смотрела на то, как снег кроет асфальт. Мне это очень нравилось – асфальт становился белым и мягким, вовсе не похожим на асфальт…. Отчего так случилось? Отчего мастер на кухне готовит мне кофе, спотыкаясь во тьме, но взгляд его ясен? Я точно знаю, что понравился он мне тем, что у него был благородный вид – казалось бы, откуда взяться благородству в наши дни? И всё же в этом я сумела убедиться…. А он говорил со мной так, словно боялся невольно обидеть, и в то же время очень искренне, будто сдувал пылинки с дорогой вазы, очень-очень дорогой…. Что и говорить, я была удивлена и в то же время удовлетворена тем, что мастер живёт именно здесь, в подвале, а не в шикарных комнатах наверху – это казалось какой-то потрясающей закономерностью…. Но что нам нужно было друг от друга? Неужели только участие?
    Он вскоре появился с двумя кружками кофе – наверное, он даже не предполагал, что его пьют маленькими изящными чашечками, и то, что он принёс, вовсе не кофе, а суррогат; одну протянул мне, и я осторожно взяла её, а сам он устроился на широком низком подоконнике. Его кофе оказался всё же очень вкусным – наверное, потому, что мне здесь нравилось решительно всё.
    - Очень вкусно….
    - Я очень старался, чтобы тебе понравилось.
    - Мне кажется, тебе это удалось. Только вот я знаешь чего не понимаю? Вот ты живёшь здесь, в этом подвале, а окна у тебя большие….
    - Ничего странного в этом нет, просто я потому и не хочу уезжать отсюда…. Здесь днём очень хороший свет – в обычных квартирах такого нет….
    - Значит, ты правда художник?
    - Может, и художник, только нетрадиционный….
    - Почему? Ты что, авангардист?
    - Нет, я придерживаюсь классических образцов, несмотря на то, что такое искусство считают устаревшим.
    - Разве?
    - А разве нет? – тихо спросил он, глядя на меня и отхлёбывая из своей чашки. – Теперь кругом одни художники, поэты и писатели – элитарное входит в общую моду, поэтому я стараюсь не вмешиваться…. Пусть всё своим чередом идёт.
    - Значит, ты – настоящий художник, - заключила я. – Это вот твоя картина?
    - Моя, - ответил он. – Но я не хотел рассказывать тебе об этом….
    - Но ведь мы во многом похожи….
    - Я согласен с тобой, Эн, но, скажи честно: стала бы ты жить в таком вот подвальчике?
    - Одна – нет, но если…. А ты знаешь, я как раз хотела предложить тебе…. Что, если ты будешь жить у меня?
    - Я же сказал тебе – нет…. Здесь хороший свет.
    - Но там близко солнце….
    - А я хочу сам дотянуться до него, - абсолютно спокойно ответил он и очень светло улыбнулся.
    - Извини…. Мне и правда здесь очень понравилось…. Наверное, здесь крысы?
    - Нет – крыс давно нет, зато капитан остался…. Знаешь, была такая шутка: когда уходить с корабля крысе, если она – капитан?
    Я улыбнулась и грела руки, держа в ладонях чашку с кофе. Он смотрел в окно, очень долго смотрел в окно, а потом сказал:
    - А хочешь, я нарисую тебя здесь, при свечах? Мне сразу запомнилось твоё лицо, и я несколько раз делал наброски, но ничего не выходило, и я рвал их и сжигал…. Наверное, это было невозможно до тех пор, пока ты не пришла….
    - Наверное….
    Он всё так же сидел на подоконнике, только в его руках появились бумага и тонкий остроотточенный карандаш. Я приняла непринуждённый вид и сделала спокойное лицо – мне и вправду было хорошо здесь, а он лишь изредка кидал на меня взгляд, лишь карандаш легко ездил по бумаге, а мастер продолжал говорить:
    - А знаешь, мне вдруг захотелось рассказать тебе, что со мной происходит здесь. О чём я думаю, когда смотрю в окно, какие сны мне снятся…. Сны, в которых есть ветер и море…. Да, это просто чудо, а иногда во сне мне кажется, что я проснулся в старом городе, словно спал на ходу, а потом осмотрелся по сторонам и понял, где я…. Там дома такие высокие, угрюмые и жёлтые, квадратами, и узкие проходы, и небольшая гранитная набережная – там ходишь по камням и боишься упасть…. А потом снова море, и так без конца….
    Когда он говорил, лишь изредка глядя на свой лист бумаги, мне казалось, что мы внезапно кончились…. Что у нас, пока мы сидим по разные стороны окна, ничего нет, кроме конца, что мы ужасно одиноки и в то же время счастливы тем, что у нас есть, и даже тем, чего у нас пока нет…. Очень странно, правда же? И, тем не менее, так казалось мне, а он всё продолжал говорить так равнодушно, и в то же время, будучи участником того, о чём он рассказывал:
    - Ты не удивляйся тому, что в наше время поэты и художники охраняют гаражи – это примета времени, и ни плохого, ни хорошего в этом нет…. Впрочем, я совсем не хотел об этом говорить…. Наверное, я просто одержимый – у меня есть свои идеи и цели, но они мною ещё не определены, хотя они и существуют в моей душе…. Вот ты говоришь, что ты – актриса, и вдруг одна…. А ведь так не бывает, чтобы актриса была одна. Вот я был один – так бывает, но у меня тоже были какие-то друзья…. А вот теперь мы вдвоём и, кажется, уже не одни, верно?
    - Наверное, ты прав.
    - Вот видишь, что получается…. Всё так здорово, при свечах, и чёрт с ним, со светом – даже хорошо, что его отключили….
    Он склонил голову, и волосы скрыли его глаза – такая простая и трогательная картина….
    - А твой друг – он кто? – помолчав, спросил Концевич. – Ты говорила, что….
    - Да, я только ему доверяю больше других, и всё…. Кажется, у нас с тобой есть какая-то вера, а он вообще ни во что не верит.
    - А так бывает? – насторожился он.
    - Должно быть, бывает….
    - Да, я думаю, ещё и не такое бывает…. Поэтому не стоит подробно останавливаться на том, что у нас вообще нет никакой веры…. Так кто он, твой друг?
    - Он вместе со мной играет, и ещё….
    - Что?
    - Он – сатанист.
    - Ну, и что? – спросил мастер и снова склонился над бумагой. Он выглядел тёмным и странным на фоне окна, но сам он, казалось, не замечал этого. – Наверное, он сам хотел такой веры, так уж лучше такая, чем вообще никакой….
    - Наверное, ты не знаешь, как это ужасно….
    - Нет, я знаю, но не так подробно, конечно, как ты…. И всё же я думаю, что лучше хоть во что-то, да верить.
    - Господи, ты понимаешь, что ты говоришь? – заламываю я руки, и чёрт-те что отражается на моём лице….
    - Значит, ты любишь его больше, чем я думаю, - пожимает он плечами, не отрывая взгляда от бумаги.
    - При чём тут любовь? Я просто отлично понимаю, как это губительно, и не знаю, как заставить его отказаться от этого….
    - А зачем заставлять?
    - Ну, а что я ему могу сказать?
    - Теперь я понимаю, почему ты – лучшая актриса театра…. А ты не говори ему ничего – просто скажи то, что думаешь…. Изложи ему свои мысли, дай ему понять, что ты в него веришь, и сам он поверит….
    - Ты в этом так уверен?
    - Ну, конечно же. И не надо никого особенно убеждать, ведь каждый человек – это личность не только с головой и руками, но и с душой….
    - Как ты здорово сказал, - тихо удивляюсь я, глядя на его озарённое вдохновением лицо. – Я так ему и скажу… только я чувствую, что сейчас ты думаешь о другом.
    - О чём же? – задумчиво улыбаясь, вопросил он.
    - Обо всём, чём угодно, только не об этом….
    - Нет, я думаю о том, что я рисую, а значит, о тебе….
    - Ты сказал, что ты – поэт…. О чём же ты пишешь?
    - Это – страшная тайна, - прошептал он тихо и очень убедительно. – Нет, сначала я писал и о травке, и о цветочках, и о любви там какой-то…. Кстати, знаешь, как звали мою первую любовь? Её звали Лена, и это было полное безумие и безнадёжье только потому, что она была красива и очень…. Я не знаю, как это можно объяснить, но писал я тогда такую чепуху вроде: «Ты мне любишь? – Да. А ты меня? – Тоже. – А как звать тебя? – Серёжа. – Тьфу ты, чёрт, меня тоже!».. Нет, это я шучу, конечно, а было на самом деле так:

                Ты не придёшь, я всё оставил,
                Я всё забыл, и за пустым окном
                Предутренний туман растает,
                Ты не придёшь…

    Ля-ля, ля-ля…. Дальше не помню, прости, но это был очень грустный глупый бред. Потом прошло время, и Лена очень заинтересовалась моей чёрно-белой комнатой, и всё же пришла…. Когда я понял, зачем она стучалась в мои двери, то сказал: «Уходи…. Мне это не нужно…. Мне не нужно пустое любопытство, и я не хочу дожить до того времени, когда нам всё это надоест…» Наверное, тогда появилось настоящее:

                Тучи круче крыш -
                Ты спишь, спишь…
                Звёзды – звери, тьма – война,
                Здесь нет меня…

    Вот видишь, как всё бывает…. И я остался один, но не жалел об этом. Оставшись один, я стал писать этюды, сочинять этюды и рисовать этюды…. Там было всё – рассвет, море, закат, полдень, город ночью, город утром, люди…. Но портретов я ещё не рисовал никогда.
    Мне тогда сразу стало ясно, что он – мастер. Я поняла это и по его словам, и по уверенным жестам, и по взгляду…. А раз уж он – мастер, то это – навсегда, это вечно, и он захватил меня этой своей вечностью.
    - А что потом стало с Леной? – зачем-то спросила я. – Она вернулась?
    - Я сначала очень этого хотел бы, но понял, что всё напрасно. А потом я увидёл её на улице с кем-то другим, и свернул на другую дорогу…. Нет, я боялся не себя – я подумал, что ей будет трудно смотреть мне в глаза…. И я даже рад, что так получилось – ты не поверишь, но я рад.
    - А зачем ты мне всё это рассказываешь? Я чувствую, что в тебе есть сила слова и необыкновенность – ты думаешь, этого недостаточно?
    - Но теперь я пишу о другом, и к этому я пришёл не сразу…. Я хочу разобраться в смысле этой жизни, хочу понять, для чего всё это, почему это случается с нами, и ради чего всё это…. Вот ты, Эн, счастлива – ты играешь на сцене, тебя знают и любят, и ты отдаёшь своим зрителям свою душу….
    - Это не совсем так – мне нравится жить в другом мире….
    - И всё же ты счастлива, потому что можешь это.
    - И ты ведь тоже можешь, правда?
    - Да…. Но я не вижу реакции, а ты её видишь…. Я обделён этой любовью и этим счастьем…. Посмотри сюда! – вдруг произнёс он удовлетворённо и слегка беспокойно. – Вот, я, кажется, закончил, и получилось лучше, чем я ожидал…. Наверное, это вообще лучшее из того, что я нарисовал за последнее время.
    Я взяла из его рук картинку и поднесла её к свету. То, что я увидела, поразило и ошеломило меня – это была я. Чуть наклонённая голова, непроницаемое, но подвижное лицо – тень мысли угадана в складке у губ. Тени под глазами – как это он смог уловить эту мимолётность? Загадка…. Голова склонена, но взгляд прям. С листа на меня смотрела я, и рядом горела туманная свеча. И одна половина лица в тени, а другая на свету – всё объёмно и бесконечно правдоподобно, и такая странная и лёгкая поза – волосы откинуты назад, и тонкая длинная рука слегка касается подбородка…. Но какой-то зловещий огонёк мелькает в глазах…. Как странно….
    - Удивительно… - медленно произнесла я. – Это невероятно, как ты смог это увидеть….
    Он долго ждал моих слов, пристально глядя на меня. Нам обоим казалось, что очень долго, но как только он их услышал, он облегчённо вздохнул.
    - Я хотел, чтобы это было не похоже ни на что…. Кроме тебя, конечно, - с улыбкой добавил он.
    - Мне кажется, что ты… ты… ты просто мастер.
    - Да? Что ж, возможно, и мастер – я очень долго был один, и кем же мне ещё оставалось быть? Да, собой, конечно, но и ещё кем-то – как же иначе….
    - Отдай мне это, - тихо попросила я. – Уже темно, и…. Я боюсь, что я никогда больше не буду так счастлива, как здесь.
    - А можно мне оставить это себе? – ответил он. – Я тоже никогда не думал, что кто-нибудь будет здесь счастлив…. Я вообще ни о чём не думал, поэтому….
    Он взял из моих рук мой портрет и осторожно поставил его к окну, чтобы нам обоим было видно.
    - А кофе был вкусный, - решилась сказать я.
    - Да? Если ты уходишь, я тебя провожу.
    - Проводи – я буду очень рада….
    - Тогда пошли, - сказал он, спрыгнув с подоконника и посмотрев на меня.
    Конечно же, я никуда не ушла – осталась здесь, у него…. Ну, куда же мне ещё было идти?..

    - Что это с тобой? – спросила Нечаева утром в театре перед репетициями.
    - А что со мной должно быть? Ничего, конечно, - с весёлой улыбкой ответила я и отошла. Мне нужно было вдохнуть московско-ершалаимского воздуха, и разве я могла забыть то, что утром я не хотела уходить из подвала, но уже рассвело, и свет бил в окна, но Концевич тоже не хотел отпускать меня:
    - Боюсь, ты не вернёшься…. Может, и вернёшься, но это твоё право….
    - Конечно, вернусь.
    - Я знаю, что театр – это твоя жизнь, Эн, но ты не вправе считать его всей своей жизнью, ведь это – слишком большая жертва.
    - Мне нечего терять, - возразила я, подобно романтическим героиням. – Теперь, когда в моей жизни есть ты, я чувствую, что всё будет по-другому….
    - А как по-другому? – насмешливо спросил он. – Ты ведь не сможешь ходить со мной в рестораны….
    - При чём здесь это? Я и сама не знаю, что меня здесь держит, но больше нет смысла возвращаться домой…. Хочешь, я выброшу ключи?
    - Нет…. Кто знает, может быть, они ещё пригодятся тебе.
    - А я совсем не думаю, что так может быть, правда, - заорала я, носясь по квартире. – Честное слово, я никуда не хочу отсюда уезжать….
    При свете дня квартира казалась такой же, но чуть более освещённой, но этот естественный беспорядок теперь только оправдывал мастера, и его рисунок…. Он казался мне видением ночи.
    - А тебе не кажется, что всё это кончится нехорошо? Я-то привык, а ты – и вдруг жить в подвале, - осторожно спросил он.
    - А что же тут такого? Почему это должно кончиться плохо? Подвал – это же прекрасно, а раньше я жила в аду….
    - Не думаю, что ты….
    - Хорошо, а зачем же ты тогда заговорил со мной? Ты разве не знал….
    - Я не был уверен…. Я никогда не бываю уверенным до конца. До конца…. Боюсь, что иногда чувства могут довести нас до….
    - Молчи, пожалуйста. Если ты – гений, оставайся им…. Просто оставайся, и всё, а остальное – не твоя забота. Не думай о том, чем всё кончится – не нам это знать…. Я просто уверена, что с этого дня у тебя начнётся другая жизнь, и ты можешь не говорить мне о своей страшной тайне.
    - Мне кажется, она скоро станет реальностью….
    - Ну, вот и всё, поэтому я ухожу, и потом вернусь, и ты тоже иди, потому что наш подвал будет настоящим приютом нам только тогда, когда мы будем тут вдвоём.
    Наверное, всё это было бы очень трудно объяснить Нечаевой….
    А потом, позже, у меня был разговор с Антироковым. Он сам подошёл ко мне и сказал:
    - Наташа, у меня к тебе очень важный разговор.
    - Да? Ну, так говори.
    - Я не знаю, с чего начать…. Я подумал обо всём и решил, что ты права – наверное, я не должен идти против себя….
    - И что ты намерен делать дальше?
    - Жить своей жизнью, и ни от кого не зависеть…. Думаешь, это будет правильным?
    - Конечно, да, - серьёзно ответила я.
    - Это всё, что я хотел от тебя услышать. Я удивляюсь сам себе…. Не знаю, что мне нужно, но я надеюсь, что в скором времени….
    - Всесилен! Всесилен! – по-маргаритовски воскликнула я, и неизвестно, что я имела в виду.
    Антироков меня понял и изменился в лице – сделался типичным Воландом и сказал:
    - Сейчас – мой выход…. Эх, будь я Воландом, я бы дал тебе счастья много-много….
    - А у меня и так оно есть. И очень много, - улыбнулась я. – А у тебя?..

    - Я сегодня сон видел, - помолчав, промолвил Заутреньс. – Будто приходу я в какую-то тусовку – хочу, чтобы меня ребята взяли к себе поиграть. Ну, свет потушили, эта комната, похожая на пустую большую студию, стала бело-чёрной, с тенями…. Ну, я жутко волновался – хотел поиграть с ними. Все тихо, не говоря ни слова, похватали электрогитары, и встали далеко друг от друга в этой чёрно-белой комнате играть какую-то импровизацию…. Где-то в стороне осталась лежать только бас-гитара…. Ну, а раз мне таким образом позволили играть, я подхватил эту бас-гитару и стал играть с ними. Представьте себе – только тени, и музыка, и наши тёмные лица…. Я отлично знал, что на бас-гитаре я никогда в жизни не играл, и всё же я пробовал поймать ритм этой случайной мелодии, и бас запел в моих руках – кажется, мне это удалось…. И это было так упоительно – тонуть в музыке…. Кружилась голова от сознания того, что ты сам эту музыку создаёшь. Это было очень долго, очень быстро и очень бурно, а потом всё закончилось, но свет отчего-то не включали. И тогда я вопросительно посмотрел на тех ребят, а они только пожали плечами и ответили что-то невразумительное…. Мне тогда стало так горько – я понял, что для этой музыки я не подхожу, представляете?.. Вам не передать, что я при этом испытывал – всё это казалось сущим кошмаром – это означало, что я не увижу больше этой комнаты, этих теней, не услышу этой музыки…. Мне просто стало очень горько, и я проснулся.
    Заутреньс покачал головой, спрятав её в ладонях, а потом поднял глаза, и мы увидели, что он улыбается.
    - Чего только не приснится, а?

    - Не понимаю, сколько времени меня будут держать в этом инкубаторе, - говорила Далицына Сидновой, стоя на лестнице и держа в тонких пальцах дамскую сигарету. – Кошмаров что, слепой, что ли? Почему он не репетирует сцены с Энгельс? Тебе не кажется, что он сомневается, выйдет ли из неё вообще Маргарита?..
    - А что тебя в ней не устраивает? – поинтересовалась Сиднова. Они и не подозревали о том, что я их слышу и даже вижу.
    - Нет, ничего…. Просто нас же совершенно невозможно сравнивать – Энгельс и меня…. Иногда я просто хочу высказать ей всё, что я о ней думаю….
    - А что ты о ней думаешь? – спросила Сиднова. Вот рыжая бестия!
    - Ну, тебя устраивает твоя роль, да? А вот меня не устраивает…. Никогда не думала, что я подхожу на роль прислуги.
    - А потом она, между прочим, стала ведьмой....
    - Ну, и что? Что из этого? Мне нужно, чтобы на меня смотрели сотни глаз на протяжении всего спектакля, хочу, чтобы ловили каждое моё слово, следили за каждым моим движением….
    - Ты не тщеславна.
    - Ну, почему же – в каждой актрисе должна присутствовать хоть капля тщеславия, а в Энгельс этого нет…. На что она вообще может рассчитывать с такой фамилией? Да она даже ничего не знает про Маргариту – наверное, она не знает, что такое любовь, не то что какой-то там высокий смысл…. Она вот не хотела прославиться, и прославилась….
    - А мне казалось, ты ей не завидуешь….
    - А, что тебе говорить, - яростно заключила Далицына и с энтузиазмом затушила свою сигарету о чистенькую стеночку.
    Я тихо засмеялась и вышла из-за угла.

    - Ты всё-таки пришла, - сказал мастер, открывая мне дверь своего тёмного жилища, правда, на этот раз в комнатах горел свет.
    - А ты всерьёз верил, что я могу не придти?
    - Да, верил, - ответил он как-то уж очень уверенно.
    - Куда же мне пойти, если здесь – мой дом?
    Он почему-то ничего не ответил, но я отлично знала, что он этого не ожидал и очень рад этому. Но почему это конец? Конец для нас, но конец чему? Беспутной, бесцветной, бесцельной жизни? Или конец вчерашним нам и начало новым; разве не так? Только вот почему-то мы не можем отказаться от того, к чему мы привыкли – не от старых догм, а от образа жизни, к которому мы привязаны накрепко. Он был один, и я была одна, и вот теперь что-то заставило нас держаться друг друга, и для нас не может быть другой жизни – как странно….
    - А я завтра должен уйти рано, - сказал он, проходя по коридору в комнату.
    - Почему?
    - Я продаю свои картины.
    - Ты? Продаёшь картины? – ужасаюсь я.
    - А что делать? Всё равно их никто не покупает, а мне же надо как-то жить, правда? Я ведь не только охраняю гаражи, но и…. Да, продаю картины…. Но на них только смотрят, и всё, а для меня это – главное.
    - Так вот зачем тебе надо уйти?
    - Хочешь, иди со мной – я бы ужасно этого хотел, но не знаю, как ты….
    - Ну, конечно, я согласна!
    - Ты понимаешь, в нашей богемной среде произошёл ужасный случай – я не знаю, как это объяснить…. Одного моего знакомого по ошибке застрелили на улице ночью.
    - По ошибке?
    - Ну, да – вместо него нужно было убить кого-то другого, а вот умер именно он, хотя и был всего на полгода моложе меня…. Но дело не в этом – в доме повешенного не говорят о верёвке, мы просто собираемся вместе, и всё…. Просто я отлично понимаю, что такое может случиться с каждым из нас.
    - Ты имеешь в виду случайности?
    - Ну, что ты – наверное, не только случайность, но и всё на свете…. Тебе может показаться, что это – полный бред….
    - Нет. Просто это жестоко.
    - Да жестоко – это не то слово! - яростно вскричал Концевич. – Но всё же так бывает, и очень часто – с этим мы ничего не можем поделать….
    - Скажи, - осторожно спросила я, - а тот портрет, который ты нарисовал вчера, ты тоже продашь?
    Он побледнел и схватился за голову:
    - Боже мой, как ты могла такое подумать? Боже мой…. Это – самое дорогое, что у меня есть…. Ты, Эн, у меня - самое дорогое.
    Я это знала, но зачем я это спросила, трудно сказать, поэтому я поспешила добавить:
    - Вот сегодня здесь горит свет, а вчера его отключили….
    - Да – у меня здесь так часто бывает.
    - Но в темноте всё было совсем другим – и ты, и я….
    - А каким я был? – удивился он.
    - Ты сидел на подоконнике, свет падал на твоё лицо, и ты внимательно смотрел на лист бумаги.
    - И только?
    - Нет, не только…. Конечно же, я видела твои глаза. И мне казалось, что этот проклятый свет никогда не включат….
    Мы тихо засмеялись, и вдруг где-то совсем рядом с нами грянуло радио…. Мне захотелось, чтобы всё это немедленно прекратилось, и стало и дико, и тревожно, и страшно – наверное, это и называлось любовью…. Он протянул руку – радио затихло, и мы остались один на один с концом….

    - А кто он был?
    - Кто? Автостопов?
    - Нет… твой отец. Его же тоже звали Энгельс?
    - Да. Только я не помню своих родителей – что-то с ними случилось, или они просто уехали куда-то за границу или вообще разъехались….
    - Так ты их совсем не помнишь?
    - Нет…. Наверное, это плохо.
    - Значит, ты обязана всем самой себе, и я могу это понять, ведь я – такой же…. А кем он был для тебя?
    - Кто?
    - Ну, тот, о ком ты только что упомянула – Автостопов или как там его…. Должно быть, он много значил для тебя.
    - Нет, совсем ничего не значил. Это тоже случайность.
    - Понятно, мы всегда запоминаем пустяки наравне с серьёзными вещами….
    - Я уже давно не вспоминаю о нём.
    - А он?
    - Звонит, но как досадно – как раз в это время меня не бывает дома.
    - Я понял. Значит, наши судьбы чем-то похожи…. Ты почему-то не сказала мне, кого ты играешь сейчас у себя в театре.
    - Я выучила весь текст роли, но пока мне дают всё обдумать и не выпускают на сцену…. Кажется, через пару дней всё будет решено, и я сыграю Маргариту. Это моя роль, я чувствую, что теперь я понимаю всё, что я должна была понять раньше…. Можно подумать, что Кошмаров предчувствовал это.
    - Ты играешь Маргариту?
    - Ты удивлён?
    - Да нет, мне казалось, что я с самого начала знал об этом.
    - И ты считаешь, у меня получится?
    - Конечно, потому что если не ты, то кто? Я не уверен в том, что кто-то может жить так, как ты…. Но ведь Маргарита – это вымышленный образ….
    - Ты так думаешь?
    - Она – это вымысел, но ты – нет, а если так, то почему ты не можешь быть ею? Но одно дело – просто образ, канва, а другое – то, что этот образ наполняет, поэтому всё гармонично.
    - А я думала, ты скажешь, что всё это несерьёзно….
    - Неправда, ты так не думала, а я бы так не сказал. Я всегда удивлялся тому, как всё-таки красиво сказано: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…» Так значит, ты всё же идёшь со мной?
    - Да, иду – куда угодно….

    Комната залита кровавым лунным светом и наполнена какими-то людьми…. Зачем я пожалела эту Фриду, ведь я пришла сюда совсем не за этим…. Я ужасно устала, я валюсь с ног, но по-другому я сделать не могла. Я не могла поступить иначе, потому что всю жизнь я была склонна к самопожертвованию – даже тогда, когда этого не хотела…. И когда я повернулась, чтобы уйти, мне было всё равно: для чего я оказалась здесь, зачем всё было впустую – мне оставалось только идти, но куда и для чего? Наверное, меня ждала одна дорога, и вот я услышала вслед тихое и очень внятное:
    - Что вы хотите для себя?
    И тогда я казала, что единственное, для чего я здесь – для того, чтобы повидать его, чтобы вернуть его если не себе, то в мир…. Я не помню, откуда он взялся, но я глядела в его абсолютно чужое лицо и понимала, что творится в его беспокойной душе.
    - Бедный, бедный…. Что они с тобой сделали? – зашептала я, медленно опускаясь перед ним на колени, словно в исступлении и беспамятстве. – Где же ты был, я ведь столько искала тебя…. А теперь твои глаза совершенно не похожи на твои прежние глаза…. Почему ты не видишь меня?
    Слёзы текли по моим щекам, но он смотрел сквозь меня, и руки его были холодны, как лёд. Потом лицо его на мгновение ожило, но лишь для того, чтобы изобразить гримасу отчаяния:
    - Мне кажется, меня опять тревожат эти видения….
    - Да, - услышала я спокойный и властный голос Антирокова, - его хорошо отделали….
    После того, как его долго отпаивали чем-то, он ещё долго не мог придти в себя, но потом он узнал меня, но мне всё ещё было тревожно.
    - Вы верите в то, что это действительно я? – спросил после Антироков, когда мы уже сидели, вцепившись друг в друга, боясь, что всё может внезапно кончиться.
    - Приходится верить, - ответил он, - но мне было бы гораздо спокойнее, если бы вы были плодом воображения…. Извините.
    Антироков очень странно усмехнулся и ничего не ответил, только кивнул головой, а он продолжал вспоминать что-то или просто забывать обо всём:
    - И ночью при луне мне нет покоя, зачем потревожили меня…. Ничего больше не хочу в жизни, кроме того, чтобы видеть тебя. Но тебе опять советую – оставь меня, не то пропадёшь со мной.
    - Нет, не оставлю…. Прошу вернуть нас опять в подвал, и чтобы всё стало так, как было, - подняв голову, сказала я Антирокову, и он ответил, что попробует…. Не мудрено, что вся эта нечистая сила вокруг медленно начала сводить нас всех с ума.
    - Вы поймите, что он – Мастер…. Он – самый настоящий Мастер, и он не заслужил этого, поверьте мне, не заслужил…. Ему нужно жить….
    - Я отпущу вас обоих, и всё будет так, как прежде.
    - Как прежде? А ты знаешь, что я стала ведьмой? Я уже никогда не буду прежней, хотя тебе сейчас кажется, что я не изменилась….
    Когда я сказала всё это, то оказалось, что на этом кончилась сцена, и Кошмаров, давно уже вскочивший с места, прокричал из зала:
    - Всё! Хорошо, просто превосходно!.. Послушайте, Энгельс, откуда вы знали, как нужно играть эту сцену?
    Я молчала в замешательстве, тихо приходя в себя и понимая, что это – только театр.
    - Энгельс, я вас спрашиваю! Откуда вам было это известно? Ещё никто ни в одном театре не смог сыграть эту роль так, как нужно, и вдруг вы….
    - Извините, - зачем-то ответила я.
    - А вы не извиняйтесь – просто разве я мог знать, что в вас скрыта такая сила? Бог мой, вы, наверное, и сами не поняли…. Такое впечатление, что вы между строк романа углядели это понимание…. Всё, все свободны на сегодня.
    Если бы Кошмаров знал, что это значит: лучше ждать и не дождаться, чем иметь, да потерять…. И терять на глазах, с каждым часом, с каждой минутой…. Что со мной будет, если его сделает другим эта жуткая жизнь? А что будет с ним – об этом мне вообще страшно подумать, ведь жизнь так просто сводит с нами счёты всего лишь за глоток, за миг счастья, а если ты ещё и мастер, то…. Многого тебе будет стоить твоё мастерство.

    - Вот так-то, милая моя Эн, - закончил он, когда мы шли вместе по улице в зимнем тумане и несли в руках тяжёлые сумки с его картинами, которые сегодня мы всё равно не собирались продавать. – Вот так…. Думаешь, любовь и талант даются нам просто так, случайно? Нет…. Думаю, это для того, чтобы мы что-то поняли, а когда мы станем хоть что-то понимать в этой жизни, нам здесь будет уже нечего делать…. Всё это – на погибель, понимаешь?
    - А как же твои стихи и картины? Ты ведь мастер, и ни у кого не может получиться ничего подобного….
    - Ну, и что же? Всё это – без цели, но цель у меня есть, и достичь её нелегко.
    - Чего же ты хочешь?
    - Я хочу рассказать о том, что я чувствую, о своём пути при помощи своих стихов и картин…. Ведь я ищу истину, и эти искания не напрасны – таким образом я хочу обеспечить себе грядущий покой…. Благодаря тебе у меня уже стало что-то получаться.
    - Прочти…. Умоляю тебя, прочти….
    - Но я пытаюсь лишь в отрывках воссоздать это….
    - И всё равно….

                Есть в утре день, и в ночи – зло,
                Когда я вышел из дверей,
                Я понял – солнце не достать,
                Я понял: двери – не окно.
                Я встал на середине тьмы
                И не было спасенья мне,
                Когда звезда сменила цвет,
                Уже мне окна не нужны,
                Но я смотрел, смотрел в окно,
                И я увидел темноту,
                И если б не было её,
                Я б не узнал, что есть окно.
                Есть в сети клеть, а в клети – плеть
                И чахлый корм для злых собак
                И если я останусь здесь,
                Мне до рассвета не успеть.
                Скажи, что делать мне, ответь,
                Есть свет тревожного окна,
                Её шаги – пришла она,
                Иссяк мой разум – дай мне
                Она у света на краю,
                Она парит в полночной тьме.
                Увы, я дал сказать себе,
                Что кончил я любовь свою.
                Мой дом – лишь лестницы и мрак,
                Мой взгляд таит убийство дня,
                Увы, нет места для меня
                И в свет нет хода просто так.
                В моих картинах серебро
                По небу ходит в час ночной,
                В моих углах – храм пустоты,
                И я молюсь, и им светло.
                Есть выход в череде ночей.
                Есть выход в замкнутом окне.
                Но солнце слишком высоко,
                Я вижу свет его лучей,
                И это гибель – не кляни
                Себя за то, что не со мной.
                Так погаси скорее свет,
                И покажи мне путь любви.
                Я шёл – шаги пронзали путь,
                Я ждал – но ты не шла ко мне,
                И лишь когда открылась дверь,
                Я понял – не смогу уснуть.
                Я жил в своём пустом углу,
                Ловил цветы рассветным сном,
                Я уходил, и я взлетал,
                Но просыпался на полу
                Разбитым, злым, как сто ветров,
                И я кидался за порог,
                Я выходил, но видел я,
                Что всё не так, что я здоров,
                Что нет тревог, есть только чай,
                Есть книги – в них простой совет,
                Что если я открою дверь,
                То некому сказать «прощай».
                Я ждал – я слишком долго ждал,
                Она глядит в полночной мгле,
                Как я молюсь седой луне,
                А я не плакал, а молчал.
                Опавших листьев тёмный стон
                Со всех сторон, со всех сторон,
                Но ночью выпал свежий снег
                И белым стал сухой газон.
                И я летел, но почему?
                И я вернулся – отчего?
                Не ждал я счастья, но оно
                Дало конец цветному дню.
                Моя рука в твоих руках,
                Так высоко, что не достать,
                Так что ж – тебя я не виню,
                Что знаешь ты, что значит страх.
                Молчи – я так тебя люблю,
                Спеши – без слёз и без стыда.
                Зачем ты мне сказала «да»,
                Зачем – тебя я не виню.
                Как камикадзе сочных трав
                И как убийца злых дорог,
                Упал я с облака; с тех пор
                Я проклинал себя, упав.
                Открыл глаза. Таков удел,
                Такие мы, всё, как всегда,
                И между небом и травой
                Тебе сказал то, что хотел…

    Я помню, что я сказала, что именно это я и хотела услышать, тем более, что слышала я это в первый раз…. Он говорил это отрывисто, на ходу, под тяжестью тяжёлой сумки с картинами, но мне показалось, что ему всё равно.
    - Но всё это не то, понимаешь? Это не то, точнее, не совсем то, что я хотел…. Поэтому я надеюсь, что я найду то, что ищу, и рано или поздно это случится…. Где-то здесь у меня была картина, - остановившись, сказал он и вынул из своей сумки какой-то холст. – Вот здесь – всё….
    И я увидела эту картину: на переднем плане – куча мечущихся, вертящихся пестрых монстров – иногда из всей этой кутерьмы выплывали их лица, а позади всей этой пёстрой, яркой суматохи – открытая дверь, а за ней – голубой свет, и звёздная ночь, и лёгкий туман, и луна…. И я вдруг поняла, что это – то, что он видит в окно каждый день – не ноги, идущие по асфальту, а вот это, и это он называет выходом.
    - Я верю в то, что это – где-то рядом…. Не смотри на меня так. Скажи, ты ведь тоже веришь в это? Только если и дальше так будет продолжаться, то это добром не кончится.
    - Почему?
    - Потому что кроме нас этого никто не видит, и это жутко…. Это ужасно.
    - А твои друзья художники? Разве они этого не видят?
    - Каждый видит своё, - ответствовал он. – Один помешан на политике, и его шедевры – это карикатуры, памфлеты и политические плакаты, другой видит только рай, третий – только темноту, а четвёртый рисует портреты обывателей, но ведь сытый голодному не товарищ…. И всё же не все видят за своим окном свет – от него порой становится холодно, не по себе…. Я кажусь одержимым, да?
    - Нет…. Я постараюсь помочь тебе.
    - Мне кажется, ты уже сделала всё, что могла…. Это – очень сильное потрясение, Эн, ты понимаешь? Поэтому меня не потрясла так даже смерть нашего товарища – но не пугайся того, что ты увидишь….
    - Не буду. Если ты уверен в себе, то и я – вместе с тобой.
    - Я не уверен, и всё же, если ты согласилась пойти со мной – значит, это закономерно.

    Мы вошли в какую-то комнату, чтобы отогреться – там было темно, и все сидели на полу, только играл магнитофон – какая-то тяжёлая, грустная и светлая песня…. А на кухне стояло много банок с пивом – больше пустых, чем полных. И все, сидящие на полу вокруг магнитофона в темноте, молчали и думали, что каждый из них мог оказаться на месте убитого…. И мы сели рядом на полу, не разнимая рук, а потом, когда песня кончилась, все посмотрели на Концевича, и он, глядя в пол, всё так же в темноте, тихо, но сильно заговорил:

                А он ушёл – смейся, солнце!
                Ушёл босиком по снегу,
                Ушёл по холодному снегу,
                Скрипело битое оконце.
                Его убили светлые звёзды,
                Его убили красные флаги,
                Да расписные бумаги,
                Как всё оказалось просто!
                А он ушёл с рассветом,
                Какая жаркая была битва,
                Ушёл, не прочтя молитву,
                И было холодное лето.
                Все спали, никто не проснулся,
                А он, а он не вернулся,
                Он даже не оглянулся.
                Дорогой скромно да тихо,
                Как проводник до ямы,
                Как поводырь до канавы,
                Бежало-скакало лихо.
                Он шёл медля, да верно,
                И ноги в снегу утопали,
                А ночь была злая,
                И снег шёл древний.
                Да пели-припевали двери,
                Им подпевало небо
                Да в спину выстрелы хлеба –
                Скорее, скорее, скорее!
                А он поднял глаза на крышу,
                Он посмотрел на звёзды –
                Как всё оказалось просто –
                Ты спал, ну, а он не слышал,
                А он никогда не вернётся.
                Звенело яркое солнце.
                Уже ничего не видно,
                А снег всё следы стирает
                И всё метёт, заметает –
                Уже ничего не видно.
                А он ушёл незваный,
                Ушёл нежеланный,
                И хлопали двери парадной
                Нежданный-негаданный…

    Его голос был похож на нервный, срывающийся сигнал – как раньше пели русские народные песни, даже стиль такой был, и назывался плачем…. Откуда в нём такая сила? Что с ним творится? Зачем он отправился что-то искать, ведь даже мне это не найти – на то он и мастер, на то и одержимый…. От этого всего можно сойти с ума…. Но после его слов снова заиграла песня, сладкая и едкая, и, просидев на полу без движения часа три, мы поднялись и тихо ушли…. Очень отчётливо и ярко я запомнила только то, что после того, как он закончил свой плач, то до боли пожал мою руку, словно хотел убедиться, что я никуда не исчезла, что я ещё здесь, и ещё мне запомнились глаза какой-то странной молодой женщины, сидящей в тени – её взгляд был совершенно неподвижным, а руки были туго сплетены на коленях. «Так не бывает…. Так просто не должно быть…» - в отчаянии думала я, уходя из комнаты. Концевич буквально вытащил меня на лестницу и тихо сказал:
    - Ну, да ничего, Эн, всё позади…. Только никогда не говори этой женщине, что жизнь продолжается.

    Когда мы вернулись, света опять не было – а может, он просто не захотел его включать, а потом зачем-то сказал:
    - Я не верю, что подвал – это то, что тебе нужно…. Я думаю, что ты согласилась бы уехать домой, если бы я настоял.
    - Этот дом – всё, что мне нужно, и большего мне не надо, почему ты в этом сомневаешься?
    - Я больше никогда не буду сомневаться в тебе…. И всё же я беден, а ты имеешь кое-какие деньги для того, чтобы отлично устроить свою жизнь…. Зачем тебе всё это? Зачем тебе делить со мной мои сомнения? Честное слово, этот подвал – не для тебя….
    - Это не так….
    - Но в глубине души ты все-таки понимаешь, что я прав, не так ли, Эн? Конечно, я прав, иначе и быть не может….
    - Так, выходит, ты гонишь меня? Тогда я снова останусь одна, и ты…. Ты ведь тоже останешься один, и именно тогда, когда я чувствую, что я должна быть рядом с тобой.
    - Ты в этом уверена?
    - Ну, не просто же так мы встретились?
    Я отчётливо помню, что он поднялся, подошёл к окну и несколько минут стоял молча, глядя на падающий снег, а потом подошёл ко мне, опустился на колени перед стулом, на котором сидела я, и тихо сказал:
    - Ты останешься со мной? Даже если ты и сама видишь, что моя жизнь похожа не на сладкий сон, а на фильм ужасов?
    - Да…. В этом фильме ужасов ты больше не останешься один.
    - Ты отдаёшь себе отчёт в том, что говоришь?
    - Кажется, да…. Я отлично понимаю, что до сладких снов далеко не только нам, но и тем монстрам, которые живут вокруг….
    Он вдруг сразу развеселился и включил радио, а по радио передавали рок-н-ролл. Это заглушило стук по потолку – там жили злые дети, и они постоянно орали и очень громко прыгали просто потому, что у них не было проблем. Вот ведь как бывает…. Но Концевич довольно громко включил радио, и мы стали весело и беззаботно танцевать зажигательный рок-н-ролл так, словно это был первый и последний танец в нашей жизни…. Но когда музыка кончилась, мы услышали сверху вопли какой-то бабки, которой не давали спать, и тихо и беззвучно смеялись, задыхаясь от быстрого темпа танца…. Но потом мы услышали где-то за стеной тихие и безумно красивые звуки флейты и застыли на месте.
    - А ты говорил, что здесь никогда не будет рая, - прошептала я ему.
    - Пойдём на кухню, - предложил он. – Думаю, что там нас никто не услышит.
    - Пусть слышат, - взмахнув рукой, прокричала я. – Ну, скажи, что нам терять, когда мы уже всё на свете потеряли и заново обрели? Послушай, мы же с тобой – счастливые люди….
    - И в самом деле, счастливые, - согласился он и взглянул на портрет ведьмы, стоящий на окне, и эта ведьма звалась Наташей Энгельс.
    - А как ты думаешь, где лучше – в раю или в аду? – спросила я.
    - Здесь, - ответил он, и я отозвалась:
    - Да, но если бы можно было выбирать…. В раю было бы светло, бело и спокойно, а в аду буйно, и темно, и красные костры…. Сейчас бы я не отказалась хоть на минутку отправиться туда, чтобы поплясать вокруг этого костра – мы бы с тобой отогрелись на всю оставшуюся жизнь….
    - Не говори так, - тихо сказал он, закрывая мне рот своей тёплой ладонью. – Ни ада, ни рая нет.
    - Милый мой, ты говоришь, как Берлиоз, а ты помнишь, что с ним стало?
    - Нет, я знаю, что не прав, что, должно быть, всё это есть, но я предпочитаю в это не верить здесь, так ведь гораздо спокойнее, правда?
    - Я не знаю…. Но мне всё равно, всё равно…. Знаешь, что меня больше всего удивляет?
    - Что?
    - Откуда в этой твоей тесной комнатушке столько чудесного свежего воздуха?
    - Это секрет…. Пойдём на кухню, будем пить чай и слушать звёзды.
    - А что они говорят?
    - Они не говорят, но если мы очень захотим, мы сможем это услышать….

    Вот так мы и жили…. Лишь некоторые моменты хранит моя память, но все они были мне дороги, только я не помню точно, почему именно так всё вышло, и почему мы так сразу привязались друг к другу…. Я играла в театре, он продавал свои картины, и однажды я решила рассказать Антирокову об этом.
    - Что с тобой происходит? Ты стала абсолютно другой, - констатировал однажды он. – Неужели ты сама этого не замечаешь?
    - Я замечаю.
    - А почему, когда я звоню тебе, телефон никогда не отвечает?
    - Потому что я переехала.
    - Навсегда? Куда?
    - Думаю, что навсегда…. Я встретила Концевича и убедилась в том, что ещё не всё потеряно….
    - А, вот видишь, ты хоть веришь во что-то….
    - Да, я верю в него, верю в его подвальчик, в его исключительное мастерство тоже верю….
    - Значит, Кошмаров не ошибся…. Любящая женщина – это большая загадка.
    - Ты прав – я иногда сама себя не понимаю, но масса моих вчерашних проблем отпала сама собой.
    - Что ж, я могу только пожелать тебе счастья, - вздохнул Антироков. – Кстати, ты знаешь, что творится у нас?
    - Нет…. А что, что-то серьёзное?
    - Ну, суди сама – Далицына тебя терпеть не может, потому что….
    - Да, я знаю, - улыбнулась я. – Знаю я об этом.
    Антироков слегка оторопел и немного меня не понял:
    - Ну, хочешь, я поговорю с ней?
    - О чём?
    - Не о философии, разумеется….
    - Ну, зачем же – не стоит, сердцу ведь не прикажешь….
    - Нет, послушай меня, это ещё не всё…. И ты знаешь, в чём причина этой ненависти?
    - Догадываюсь.
    - Она до последней секунды была уверена в том, что Маргариту будет играть она, поскольку она старше и опытнее тебя…. Но теперь, когда Кошмаров сказал, что лучше тебя никто и никогда в жизни эту роль не сыграет, все её надежды превратились в пыль.
    - Ну, и что?
    - И всё же ты не должна радоваться, ведь эта Далицына – настоящая волчица, и своего не упустит. У неё всегда камень за пазухой, так что имей это в виду…. А если что, я всегда могу с ней поговорить – у меня такое чувство, что она меня слегка побаивается в силу моего прошлого имиджа.
    - Я уж тут ничего поделать не могу…. Не должна же я драться с Далицыной из-за этой роли…. Если бы у меня ничего не получилось, то я бы уступила ей, потому что театр – это не спорт….
    - Наташа, тебе не кажется, что ты всё воспринимаешь как-то по-детски? Она не упустит любую возможность занять твоё место.
    - Зачем ей это нужно?
    - Тебя многие знают, любят, твои фото в газетах, в журналах, на афишах выделяют твоё имя. Разве этого мало? Разве это не повод для ненависти?
    - Как глупо.
    - Ты знаешь, это не глупо, а вполне естественно – кто-то хуже, кто-то лучше, но ведь Кошмаров говорит, что образ должен быть цельным…. Вот мне почему-то не предложили роль Бегемота, так ведь?
    - Слушай, а какое мне вообще дело до Далицыной? – с той же глупой и счастливой улыбкой вопросила я. – Она мне не мешает жить, и я ей – тоже.
    - Тогда скажи об этом своему… Концевичу, может, он что-нибудь тебе посоветует….
    - Да, он непременно что-нибудь бы посоветовал мне, но я его вообще об этом спрашивать не буду – не стоит его тревожить, он ведь и так счастлив….
    - Напрасно, Наташа. Я бы на твоём месте…. Впрочем, ладно – ты только знай, что я тебя очень люблю и никогда не оставлю. Кошмаров тебя тоже любит, но только как хорошую актрису, имеющую, к тому же, свою позицию и своё мнение…. Так что имей в виду, ведь со стороны виднее.
    - А ты как считаешь? – осторожно спросила я. – Это и в самом деле моя роль?
    - Я тебе с самого начала сказал, что это так, - моментально ответил он. – А теперь ты играешь так, что просто блеск…. Ну, это очень трудно объяснить словами, поэтому я не буду пытаться. Единственное, что я тебе скажу, так это то, что, когда ты играешь, мне кажется, что ты сильнее меня, сильнее и мудрее всех остальных, вместе взятых, потому что ты права… ты талантлива и права, вот и всё.
    Так он сказал, улыбнулся краем губ, кивнул мне и отошёл. А я закрыла глаза и устремилась на сцену, потому что там сиял знакомый голубой лунный свет, и меня ждал Мастер.

    - Ты знаешь, - тихо и нежно прозвучал мой голос, - как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, пришедшую со Средиземного моря.
    - Вот и хорошо…. Бог с ними, но что дальше получится, я решительно не понимаю…. А ты действительно стала похожей на ведьму.
    - Да, я ведьма, и очень этим довольна….
    - Ну, ведьма так ведьма, но скажи мне, чем и как мы будем теперь жить?
    Его слова прервал чей-то голос по ту сторону окна:
    - Алоизий, ты дома?
    - Алоизия арестовали вчера! – звонко отвечаю я. – Вы подождите, не уходите – как ваша фамилия?..
    Потом мы долго смеялись, потому что нас перестали тревожить, но потом мы сидели рядом, и мои тонкие пальцы ездили по его бледному лицу.
    - Как ты страдал…. Смотри, у тебя седые нитки в волосах и складка у губ…. Но теперь всё будет хорошо, безумно хорошо….
    - А я уже и не боюсь ничего, - был ответ, - я уже всё испытал…. Меня больше нечем пугать. Но опомнись ты – зачем тебе ломать свою жизнь? Вернись к себе.
    - Но ведь из-за тебя, любимый мой, несчастный человек, я сменила свою природу, и столько долгих ночей я сидела в тёмной каморке и думала только про грозу над Ершалаимом, - возопила я с горькой усмешкой. – И вот теперь, теперь, когда мы счастливы, ты меня гонишь…. Смотри, какие у тебя глаза – в них пустыня….
    - Я больше никогда не вернусь к этому вопросу…. Теперь я согласен искать спасение у потусторонней силы.
    - Ну, вот, ты снова смеёшься, ты стал прежним…. Хвала Воланду! – вздохнула я.
    Эта сцена прошла спокойно – Кошмаров дал нам возможность полностью перевоплотиться, что не составляло особого труда. Он тихо просидел в пустом зрительном зале, качая головой, явно думая о чём-то своём – это я увидела лишь потом, когда всё кончилось. Он поддерживал рукой свой тупой подбородок, и распустил всех одним движением руки, не сказав ни слова. Я сразу же схватила свою сумку и умчалась в ночь – мы с мастером заранее уговорились, что он не будет встречать меня из театра – мы не хотели, чтобы кто-нибудь знал нашу тайну, и ещё… я любила, когда он открывал мне дверь своего подвальчика под пенье флейты жильца соседней квартиры.
    Я не знаю, откуда взялось то ощущение конца, преследовавшее нас – казалось бы, это чувство свойственно молодым, но мы были не до такой степени детьми, поэтому мы изо всех сил сопротивлялись этому концу. Мы желали друг другу только добра и счастья, и это было парадоксом, потому что он чувствовал, что это конец, поэтому и старался что-то найти…. Но я без конца уверяла его в том, что это только кончилась наша прежняя жизнь, и всё…. Я не знаю, верил ли он мне, но мне бы хотелось этого. Он открыл мне дверь, обнял меня и, отпустив, начал греть мои руки своим дыханием.
    - Идём на кухню – там теплее….
    Он никогда особенно не интересовался жизнью Автостопова, но тут вдруг спросил:
    - Ты правда его с тех пор ни разу не видела?
    - Конечно.
    - Мне просто интересно, кто он и откуда….
    - Знаешь, кто он? Он – просто соблазнительный лакомый кусочек для маленьких девочек, и я уверена в том, что и жизнь его такая же несерьёзная, как и он сам…. Нашёлся великий меценат….
    - И что он тебе говорил?
    - Как всегда, полный набор: ты очень красивая, я не хочу с тобой расставаться….
    - А ты знаешь, - подумав, сказал Концевич, - он во многом прав, этот Автостопов.
    - Это ещё почему?
    - Ты действительно очень красивая – это очень редкая красота, можешь мне поверить, и встречается она раз в сто лет.
    - А ещё почему?
    - Потому что он сказал, что не хочет с тобой расставаться…. Например, я не знаю, что было бы со мной, если бы ты ушла.
    - Но ты ведь хотел этого….
    - Да, хотел, но так мне стало бы только легче, но не спокойнее за тебя… да и за себя тоже…. Без тебя я не мыслю своей дальнейшей жизни.
    - Рада слышать.
    - Но…. Но только это усложняет всё дело.
    - Но почему, почему? Отчего ты так решил?
    - Если со мной будет происходить что-то странное, ты не удивляйся, хорошо?
    - Но что должно происходить?
    - Тише, пожалуйста, тише…. Смотри, видишь, какие я теперь рисую картины? Лица в небе и снежном вихре, вырванные из толпы фигуры людей, окна и лестницы, и ты, ты, ты, ты и я…. Но только мы другие. А мои шедевры стали стихами безумца, белыми, как снег.
    - Прочти, - умоляли мои глаза. Он услышал это и начал:

                Я вчера слышал музыку,
                Музыка билась и пела,
                Вырывала мне сердце
                Из горящей груди.
                Я хотел танцевать,
                Но встать я не мог,
                Музыка держала меня
                В своей клетке тревожного мира.
                И я сказал тебе: послушай,
                Я вижу себя в этой музыке,
                Я ступил в этот круг,
                И я понял, что это было,
                Но ты поглядела глухо,
                Ты отвернулась и встала,
                И ты не шла, а летела
                По гулкой пустой мостовой.
                И я так хотел крикнуть вслед:
                Послушай, не уходи,
                И не бросай ключи
                В замёрзшую пасть метели,
                Ты слышишь – играет музыка,
                И замолкает печаль,
                И я вижу, что вновь
                Я хочу видеть свет.
                Я решил, что живу,
                Что музыка – это ты,
                Но когда я взглянул в окно,
                Я увидел, что всё не так.
                Что мир не тот, что вчера,
                Что мир устал умирать,
                И что моё лицо –
                Это монстр, сожравший меня.
                Я долго смотрел на него,
                Я долго думал о том,
                Что кровавый глаз
                Целится мне в висок.
                Это круче, чем автомат,
                Это больше сырой земли,
                И музыка плевалась ключами,
                Потерянными тобой.
                Танцуя неистовый день,
                Я горел в клетке огня,
                И я забыл о тебе,
                О том, что кричал в окно.
                Но музыка билась в дом,
                Музыка вела за собой,
                Но к утру всё окончилось,
                И ночь умерла….
                Осколки наших сердец
                Дворник метёт метлой,
                И на асфальте нет
                Ничего, уже ничего.
                А я всю ночь не дышал,
                Я знал, что к утру оживу,
                Но ты решила, что я уже умер,
                И похоронила меня.
                Но музыка в моём лице,
                Она ещё жива,
                И когда сыграли траурный марш,
                Я вышел из дымного гроба,
                Захлебнувшись зелёной травой,
                Глотнув воздуха крыш –
                Что же ты не спишь,
                Ну, что же ты стоишь,
                Ведь ты не ждала меня,
                Я уже ухожу,
                Но включи эту музыку,
                Она разбудит тебя…

    Вся наша жизнь – это ночь, а после того, как мы открываем глаза, мы только начинаем кружиться всё быстрее и быстрее в дневном вихре, который кончается только с наступлением вечера – только когда мы успокаиваемся и начинаем жить по-настоящему. Вот, дорогая моя Наташа Энгельс, ты и получила то, чего так долго ждала, сама не веря в то, что такое возможно, но ведь ты дождалась…. Как странно! Когда мастер говорит свою истину, я до боли понимаю, что он прав, но он считает это странным, неестественным и нереальным…. И всё равно он прав…. И к чему мы встретились с мастером – не для того ли, чтобы к счастью…. Этот диалог я помню наизусть – несколько случайных прохожих слышали это, стоя с раскрытыми ртами:
    - Нравятся ли вам мои цветы?
    - Нет.
    - Вы вообще не любите цветов?
    - Нет, люблю…. Но не такие.
    - Какие же?
    - Мне нравятся розы.
    - Тогда не надо мне этих цветов….
    - Они красивые, но жёлтые…. Очень нехороший странный цвет.
    А потом долго-долго терзал себя Пилат, и Левий Матвей долго доказывал ему, какую же он совершил ошибку…. И каждый из нас боялся, что уйдёт, и больше никогда этого всего не увидит….
    Дивный, чудный Ершалаим и жестокая, душная Москва…. Наверное, это всё, что занимало меня в то время – ну, и ещё мастер: главное – мастер, конечно….

    Я вернулась домой, как обычно, вечером, но дверь мне никто не открыл – пришлось доставать ключи. Я поставила чайник на плиту и стала ждать его, сидя на кухне. Я ждала его часа два – его не было…. Бог мой, что я пережила за эти часы, чего я только не передумала! Я испугалась, что он может вообще не придти, но ведь у него нет другого дома – вот что меня успокаивало…. Для того, чтобы успокоиться совсем, я достала зеркало и тёмную помаду, и сделала себе нормальный макияж, и сидела у зеркала полчаса – теперь я была довольна своим видом, но в душе я тревожилась за Концевича – я не могла успокоиться, и поэтому только и смотрела на дверь. Становилось совсем поздно, и я всё ещё не теряла надежду на то, что он вернётся – и вдруг дверь резко распахнулась, и он показался на пороге – взъерошенный, без шапки, в своём светлом плаще, и я бросилась ему навстречу.
    - Ну, наконец-то…. Где ты был, скажи мне, ну, почему я так долго тебя ждала? Я уж бог знает что передумала, - целуя его, говорила я, не сводя с него глаз. – Почему так поздно?
    - Я должен был найти….
    - Что? Что? Что?
    - Одну очень важную мысль. Я залез на крышу соседнего дома, захватил с собой бумагу….
    - На крышу?
    - Да, там легче думать. И я так долго искал, что набрёл на нужный след, но я пока не разобрался в этом, ничего толком не понял…. Ну, не пугайся, Эн, ничего не сделается со мной….
    - Я так боялась, что….
    - Это я постоянно боюсь, что ты уйдёшь, и сегодня я думал, что ты не станешь меня ждать…. Что же тебя держит здесь?
    - Я не знаю, не знаю…. Ну, проходи – ты же совсем замёрз на этой своей крыше….
    - Да, хорошо…. Но здесь мрачно, здесь развал, темно….
    - Неправда – здесь тепло, очень весело и бесконечно романтично, ты ведь и сам это знаешь…. Да, совсем забыла – ещё ведь свет….
    - Да, свет, вот именно, свет…. Всё, что я делаю, я делаю на твоих глазах, потому что ты – мой ангел-хранитель.
    - Или ведьма?
    - Ну, да – или ведьма, посланная мне на счастье…. Меня всегда удивляло, какие образом происходят подобные метаморфозы.
    - Очень просто, мой милый, очень просто…. Сначала женщина становится очень несчастной, а потом злой, а потом забывает обо всём, даже о том, что она одна…. Тогда уж всё нипочём, тогда можно бродить по улицам и заговаривать с неизвестными…. Вот видишь, как всё до ужаса просто.
    - Стой, подожди… - сказал он и прислушался, и застыл, вскочив на свой подоконник. – Тише – я что-то слышу, какую-то песню…. И её спела мне ты, только что…. Дорогая моя Эн, что бы я делал без тебя? Без тебя весь мой труд не имеет смысла, вот послушай:

                Ты стоишь передо мной, как тень,
                Моя многострадальная тень,
                Упавшая с неба весной,
                И нашедшая лишь тень.
                В глазах остановилось время,
                Я жду, что ты мне скажешь,
                Но ты лишь ломаешь руки
                И слышишь звуки разлуки.
                Полнолунье – колокол беды,
                На снегу исчезли следы
                Молнии фонарей,
                Стук в мою дверь – это ты,
                Ты молчишь о чём-то своём,
                Зачем ты пришла в мой дом,
                Хотя на дворе ночь,
                И в глазах твоих ночь – точь-в-точь.
                В твоих руках письмо,
                Письмо о том, что пора,
                О том, что пора лететь,
                Лететь, не зная куда.
                Не печалься, любовь моя,
                Наше небо не знает границ,
                Стаи птиц – тени ресниц,
                Твои окна – моя земля,
                Стены ждут тебя,
                И в пламени свеч – ты,
                Ветви касаются крыш,
                Снег заметает следы.
                Одно твоё слово спасёт,
                Но если нас кто-то найдёт
                Среди обгоревших стен,
                Вини в этом любовь.
                Ты сидишь передо мною, как тень,
                Тень на сером дне,
                Всадник луны на коне –
                Не говори, что это за мной,
                Я это знаю сам,
                Знаю, что видишь ты,
                Ты хочешь лететь в облака,
                Но не попадёшь в небеса.
                Стаи твоих волос
                Скрывают тайны лучей,
                Когда я успел спасти
                Тебя от хмельных палачей?
                Мой дом – это твой хлеб,
                Моё сердце – твой дом,
                Но что тебе делать в нём –
                Гореть немым огнём?
                Я сегодня на стыке небес
                Ждал ответа на странный вопрос,
                Но ветер тучи принёс,
                И вечер спустился во двор.
                Я был так далёк от тебя,
                Что понял – ответ не найти,
                Пойми, я сбился с пути,
                Прости, я сбился с пути,
                И я искал тебя там,
                Искал на небесах,
                И вот в твоих глазах
                Я вижу застывший страх.
                Не плачь, я так одинок,
                А звёзды так далеки,
                Что все твои слова
                Для меня как сыпучий песок.
                Но когда ты здесь, ты – как тень,
                Когда я слышу тебя,
                Я могу умереть,
                Глядя в твои глаза,
                Умереть у тебя на глазах,
                И не зная о странной любви,
                Ты уйдёшь, но в твоих слезах
                Я увижу то же, что в снах.
                Я писал простые стихи,
                А ты в доме была заперта,
                Если б я это знал,
                Сделал больше бы, чем слова.
                А на улице – темнота,
                А на улице падает снег,
                Но в твоих руках
                Дремлет ладонь моя.
                Я сорвал бы с неба звезду,
                Но я не умею так,
                Я сидел на крышах домов,
                Но звезда так далека…
                Я сорвал со стены красный флаг,
                Это всё, что я сделать мог,
                И когда я шагнул за порог,
                Я понял, какой это шаг.
                Золотые решётки, цепь,
                Клетки, звёзды, и стены, и мгла –
                Это всё, что у меня
                Было раньше, если б не ты.
                Ты сидишь здесь, безмолвная тень,
                И ты плачешь, но я не сплю,
                Протяни мне ладонь свою,
                На губах твоих эта звезда.
                Может быть, я не такой,
                Может, я какой-то другой,
                Но наутро ты скажешь мне –
                Эта ведьма летит с тобой…

    Я разрыдалась – сладкими, волнующими слезами, я восхищалась им. Он не понял, отчего мне так сладко и так горько, но все, сказанное им, было неожиданно и окутывало его каким-то особенным, непостижимым ореолом – наверное, это и было тем, что отличает мастеров…. Его спокойный голос и лихорадочно блестящие глаза – это всё, что досталось мне в награду…. Ну, что ж, я согласна, но отчего так горько? И за окном ходят чьи-то ноги, и сыплют снег нам на подоконник…. И что же такое он хочет найти, если б знать….
    - Вот это я услышал, - сказал мастер. – В твоих словах и в песне окна…. Это немало, можешь мне поверить, но это ещё не всё…. Я ещё не нашёл то, что искал, и поэтому боюсь нашими обоюдными исканиями свести тебя с ума.
    - А разве мы с тобой в своём уме? – сжав руками виски, улыбнулась я. – Знаешь, что мне Кошмаров сказал? Он сказал, что я не могу испытывать таких чувств, которые я изображаю на сцене, но ведь я их испытываю!
    - Мы с тобой, кажется, сумасшедшие…. Ты зачем-то решила остаться, и вот я потерял покой. У моих исканий нет конца….
    - Тогда почему же ты его так боишься – ты говоришь, что его нет, но всё же….
    - Этого беспредела и боюсь. Мне нет конца, а пока конец не наступил, и ночью при луне мне не будет покоя….  О, боги, боги, за что вы наказываете меня?..

    Мы, словно одержимые, идём-бредём разными дорожками, каждый своей, и они отнюдь не прямые. Сидим мы и греемся в сердцах друг у друга, а потом вырываемся наружу из нашего тёплого подвальчика и мчимся в разные стороны, а когда наши пути вновь сходятся, мы снова возвращаемся, чтобы остановиться и вдохнуть запах роз на окне. А моя закрытая навек большая квартира стоит и мерзнет в пустоте – он наотрез отказался туда переезжать: может, из гордости или ещё из-за чего-то, но раз он так решил, так и будет….
    Мы потеряли покой. Третья ночь без сна. Третий день мне душно и некуда деться. Третьи сутки нам нет покоя – он рисует ад и рай…. Я сижу не то рядом, не то напротив, и смотрю, как на холсте появляются злые, неистовые, взбесившиеся линии, и лица искажены отчаянием… кажется, даже в раю…. Всё ярко, томительно и светло, но сам он отдаёт себе отчёт в том, что картины лишены воздуха.
    - Я это знаю, - говорит он, но оглянись вокруг себя – разве ты видишь воздух в нашей жизни? Кто знает, куда он подевался и где его найти – есть только не пойми что – головоломки, лабиринты и вечное отчаяние и злоба. Даже ты, милая моя Эн, стала злой, потому что не бывает ведьм от добра. Откуда взяться воздуху и добру? Я мог бы нарисовать мир чёрным квадратом, но тени на чёрном не видны, их никто не разглядит, а мне бы хотелось, чтобы что-то изменилось, хоть чуть-чуть…. Вот здесь, в небе, прибавилась бы ещё одна звезда, а эта фигура развернулась бы к нам, и лицо её не было бы искажено отчаянием…. Мне бы хотелось, но всё усугубляется больше и больше, с каждой минутой и часом, и ни ты, Эн, ни я не властны что-то здесь изменить, поэтому оставлю эти картины так, как они есть, без воздуха, без конца, без изменений и пустых намёков….
    Когда я попыталась что-то добавить, он не услышал меня, только снова яростно принялся за работу, не думая о том, что он снова рисует свои гениальные картины, которые так никто и не купит…. Ну, и пусть – какое это имеет значение, он имеет на это право, потому что он – мастер….

    - Я знаю, что для тебя театр, и всё же расскажи мне.
    - Я никогда не смогу отказаться от него…. Но не потому, что там есть какие-то люди, свет, тень, прожектора, декорации, кулисы, сцена, зрительный зал – нет, хотя и отчасти поэтому тоже. Ты понимаешь, я люблю то, в чём живу, каждый свой новый образ, а это ведь так много….
    - Я понимаю…. Но я ведь не заставляю тебя от этого отказываться.
    - Театр и ты каким-то непостижимым образом взаимосвязаны, и для меня эти две любви составляют единую любовь всей моей жизни, ты понимаешь?
    - Да, конечно….
    - Не подумай, что там спокойнее…. Здесь – мой дом. Не беспокойся, я не лгу – это чистая правда….
    - Хорошо, я верю тебе, потому что не могу не верить…. Я не хочу, чтобы ты отказывалась от своего театра, потому что и ты меня поняла, и разделила со мной мою жизнь.
    - Это не жертва, никакая это не жертва….
    - Я так и не думаю, что ты…. Просто мои бессмысленные поиски скоро наскучат тебе.
    - А разве они бессмысленны? Ты говорил, что ты на верном пути….
    - Сегодня – да, а завтра – нет, ведь в этом вопросе никогда не бывает хотя бы относительной стабильности.
    - Я всегда буду рядом, и если ты будешь сомневаться, то можешь спросить меня – должно быть, случайно окажется, что этот ответ знаю я.
    - Случайно? Не думаю, что это бывает просто так, хотя судьба слепа и не знает, куда бьёт. Тогда получается, что это не любовь, Эн, это судьба….
    - Нет, судьба ещё впереди, а это – любовь…. Или ты считаешь, что нет?
    - Я не считаю, я знаю…. Только я не пойму, чего мы ждём здесь? Наверное, мы заслуживаем того, чтобы ожидание кончилось.
    - Это мы раньше чего-то ждали, а теперь-то чего ждать?
    - Справедливости…. Я хочу одного – чтобы каждому вышло по делам его, и нашим друзьям, и врагам….
    - Никогда бы не подумала, что у тебя есть враги.
    - А они есть у всех, только мы их не знаем, и это хуже всего….
    - Так ты за мир внешний или за мир тайны?
    - Я – за тайну, потому что каждый из нас – это тайна, но когда её вокруг слишком много, в этом очень мало хорошего.
    - Пожалуйста, не печалься…. Смотри – твоя картина ещё не окончена, и поэтому у тебя есть смысл жизни для завтрашнего дня….
    - Разве что в тебе да в этом – моё спасение…. Ты ведь уже тогда знала, что мне нужно, когда нас вывезли из тьмы на свет – я не мог остаться там, под землёй. А всё же это хорошо, что мы там не остались, да? Ну, ты спи, а мне ещё нужно дорисовать чистилище – думаю, что это – смысл и ада, и рая, потому что это – мост для избранных, ведь через него даже грешников ждёт рай…. А тебе не кажется, что мы всю жизнь живём в этом чистилище, вечно пытаясь очиститься от грехов, хотя порой безуспешно, и всё же это – наш шанс, так давай используем его….
    Я тут же вспомнила, как нам говорил Кошмаров, когда мы ставили «Пышку»:
    - В жизни всегда так бывает – кто-то жрёт, а кто-то плачет…. Да, и с этим ничего не поделаешь, дорогие мои. Так что, пожалуйста, не жрите тогда, когда кто-то плачет….
    Концевич сидел за своим мольбертом, когда я тихо и неслышно подошла к нему, обняла и заглянула в его глаза…. Один бог знает, что я там увидела.

    Тогда, в наш последний вечер, он долго сидел, уронив голову на руки, и я не могла видеть его глаз – тогда никто из нас не думал о том, что это – наш последний вечер…. И всё же он долго молчал, а потом поднял голову и произнёс:
    - Я сделал это…. И только я один знаю, чего мне это стоило.
    - И что теперь?
    - Не знаю, стоит ли двигаться дальше….
    - А у меня завтра генеральная репетиция….
    - Уже? Так скоро? Да, это событие…. Я вчера газету видел с твоей фотографией, но не было денег, чтобы купить….
    - Да чёрт с ней, с этой газетой – это всё не так уж и важно…. Может, придёшь?
    - Я не могу, - отозвался он, - у меня важные дела….
    - Ты прав…. Значит, ты считаешь, что каждый должен получать только то, что он заслуживает?
    - Да. Только я не уверен, что у нас  было бы много других, хороших людей…. Впрочем, ладно – какая разница, давай просто останемся вдвоём и не будем больше терзать себя….
    - О, нет! – внезапно вскричала я. – Только не это!..
    - Что? Что произошло?
    - Завтра же – генеральная репетиция, а костюм Маргариты остался на старой квартире….
    - Тогда ещё не поздно съездить за ним, - ответил он и был прав. – А что, для Маргариты нужен какой-то особый костюм?
    - Ну, конечно, нужен…. Что же теперь делать? Я не хочу никуда уезжать, хочу остаться с тобой подольше….
    - Я бы поехал с тобой, но….
    Он на секунду замолчал, и что-то странное почудилось мне в его молчании.
    - Мне тоже нужно уйти, наверное…. Хотя нет, уже нет – я ведь уже добился всего, чего хотел – ну, почти всего, и могу дальше жить спокойно…. И всё равно, поезжай одна.
    - Хорошо, но пока я не хочу торопиться. Хочу просто побыть с тобой здесь….
    - Я бы тоже этого хотел…. У меня такое чувство, что ты уходишь на целую вечность.
    Не знаю, почему я не спешила, только сидела рядом с ним и глядела в окно – может быть, я уже тогда предчувствовала что-то…. Но я не могла обо всём об этом догадываться, не могла….
    - Расскажи мне что-нибудь, - попросила я, потому что очень хотела услышать его странный и тихий голос. Он совершенно не вязался с обликом Концевича, и всё же была, была в мастере какая-то ужасающая гармония и аристократизм – может, его далёкие предки были знатного рода, не знаю, но мне хотелось думать не об этом…. Он мог бы рассказывать без конца, и осталось бы ровно столько же, словно тем было бесконечное количество, но сегодня он только молчал и долго не отвечал мне.
    - А что ты чувствовала, когда объявили, что мёртв Иешуа? – подумав, спросил он.
    - Что чувствовала? Мне показалось, что этого просто не может быть…. Его окровавленное тело лежало у подножия креста, и я видела это из-за кулис….
    - Вот видишь, как всё отлично-то…. Он умер, а потом воскрес, а Понтий Пилат так и остался ждать прощения, чтобы поправить свою ошибку.
    - Слишком роковую и трагическую ошибку.
    - Вот-вот…. И всё же он был прощён, и прощён не Воландом, не Иешуа, а самим Мастером, хотя отнюдь не он придумал всю эту историю….
    - Но в этом-то и кроется вся высшая справедливость.
    - Да, конечно…. Ну, иди, иди скорее, - тихо ответил он мне и закрыл глаза, словно ему было мучительно больно видеть, как я ухожу.
    - Так скоро? И ты мне больше ничего не скажешь?
    - Почему же…. Можно подумать, что мы больше никогда не увидимся…. Вот когда ты вернёшься, я тебе расскажу обо всём, а сейчас мне нужно кое-что закончить.
    - Но скажи что-нибудь…. Расскажи мне о том, о чём ты хотел мне рассказать.
    - Но только потом ты сразу уйдёшь, ладно?.. Я не знаю, что из всего этого выйдет, но пока вышло вот что:

                Глаза глядят во тьму,
                Мои глаза глядят во тьму
                Моей пустой земли…
                Собаки лают за углом,
                Я знаю, ждут они костей
                Моих гостей…
                Когда Пилат проснётся,
                То всем нам будет плохо,
                И мы его забудем,
                И все глаза закроем,
                Его отпустит стремя
                Мятежного героя…
                Садясь за горизонтом,
                Меня окликнет солнце
                Тоскою чёрных дыр,
                В которых побывало…
                Ночной и чёрный страж
                Уже заждался нас,
                Но мы сидим и ждём,
                Пока огонь пылает,
                Пока мы здесь вдвоём,
                Никто нас не спасёт.
                Когда глаза чужие
                Твоё затронут сердце,
                Напрасно будешь рыться
                В усталых старых книгах –
                В них нет рецепта жизни.
                Как только серый ветер
                Устами тронет струны
                Твоей сердечной раны,
                Ты вспомнишь то, что было…
                Во тьме, куда мы ляжем,
                Нас встретят светлым гимном,
                Нас встретят лютой бранью,
                Но мы забудем завтра
                О том, что было ночью…
                Ночь тянет свои руки
                К моей усталой шее,
                И губы долго молят
                О том, чтоб всё забылось,
                Но я стою на крыше,
                И я гляжу на звёзды,
                И времени не место
                В усталом этом танце.
                А ты закроешь шторы,
                Чтобы не видеть камня,
                Сорвавшегося с крыши,
                Чтоб не попал в окно,
                И музыка затихнет –
                Пожалуй, это славно,
                Но тот, кто движет небом,
                Забудет обо мне.
                Глаза глядят во тьму,
                И что я вижу – звери
                Едят траву у рая
                На гладком берегу,
                И люди в снежно-белом
                Их гладят в тёмном вихре,
                Их золотые крылья
                Ты видишь поутру.
                И вот я вышел в двери,
                И я стою у новой,
                Но вечно это делать
                Мне невозможно, нет.
                Но золотое время
                На ремешке сомненья
                Слезами пробужденья
                Ждёт истины – домой.
                Но дома нет у ветра,
                И у меня нет дома,
                Давно с пути я сбился
                Давно прощённых глаз.
                Стою я в храме тёмном
                У паперти нечистых
                Весёлый сонм резвится,
                И я иду туда.
                Они зовут с собою,
                Они летят на север,
                Я делаю шаг вслед,
                Но ничего не вижу –
                Глаза глядят во тьму,
                И ты мне не противься,
                Печаль моя, любовь моя,
                Прощай, моя надежда!
                Всё то, чего искал я,
                Обрёл я в этой песне,
                Ты ищешь дверь от дома,
                Глаза глядят во тьму…
                У двери нету дома,
                У дома нету двери,
                Лишь глупый камикадзе
                Парит в ночной пыли.
                Он полетит на запад
                И упадёт на камни.
                Возможно, это я.
                Глаза глядят во тьму,
                Сначала были камни,
                Потом была зарница,
                Сначала был огонь,
                Потом была зола.
                Когда усталый ветер
                Опустит прах на камни,
                Не верь, что это было.
                Глаза глядят во тьму.
                Во тьму цветы бросаешь,
                Но тьма милее света
                Уснувшему герою,
                Уставшему парить.
                И отпевали птицы,
                И отыскали звери
                Всё то, что я оплакал,
                И я услышал их.
                Стучал в свои я двери,
                Но мне не отворяли,
                Не отворят вовек,
                Но ты уйдёшь со мной.
                Когда, сорвавшись с крыши,
                Твоё услышу имя,
                Ударюсь я о землю
                И вновь благословлю
                Твоё святое небо,
                Твои глухие стены,
                Твой скудный терпкий ужин,
                И слёзы льют из глаз.
                Прости, я стал не нужен,
                И дождь ушёл украдкой –
                Он больше не вернётся –
                Я взял его с собой.
                Мой шаг теперь неслышен,
                И я не знаю, кто ты,
                Ты знаешь моё имя,
                Теперь пропал совсем…
                И свет в окне погаснет –
                Я вышел из темницы,
                Но дверь моя закрыта –
                Там кто-то есть другой.
                Никем я не замечен
                И не услышан ночью,
                Я взял потёртый посох
                И обернулся прочь.
                Туман сокрыл надежду,
                Твои пустые окна,
                Кто скажет мне, где я?
                Глаза глядят во тьму…

    - Уходи, прошу тебя, иди…. Я знаю, ты вернёшься очень скоро. Ну, уходи же….
    Не помня себя, я выскочила за двери, обернулась – он стоит у окна и не видит ничего, кроме вечернего падающего снега…. Я вернулась, подбежала к нему, но он не обернулся.
    - Я вернусь…. Очень скоро.
    - Обещай, что ты останешься ночевать в своём доме, а утром вернёшься….
    - Зачем тебе это? Я приеду, приеду….
    - Нет, останься – я не прощу себе, если поздно ночью с тобой что-то случится….
    Он говорил ровно и тихо, стоя ко мне спиной, и не сводя глаз с холодного тёмного окна.
    - Пообещай мне это, - повторил он.
    - Хорошо, - сдалась я, - я сделаю всё, что ты пожелаешь.
    - Ну, так прощай.
    - Прощай… до утра. Клянусь, что утром я буду здесь…. Я позвоню тебе.
    - Прощай…. Уходи….
    И я убежала…. Только теперь я поняла, что означало это «прощай» - это означало вечное одиночество, и то, что мы хранили наше пребывание вдвоём слишком фатально и бережно. Мы не могли расстаться, и теперь все мои мысли были направлены на смысл этого «прощай»…. О, зачем я тогда ушла? Неужели я не знала, что если любящий говорит «прощай», то ему трудно расстаться, то может случиться что-то нехорошее, и он будто чувствовал это….
    Но тогда я ещё не знала об этом, быстро поймала такси и помчалась на свою старую квартиру…. Помню, что приехала очень быстро, что, должно быть, удивительно, открыла двери и удивилась пустоте, царящей в комнатах: вот чего я боялась в своей квартире…. Отыскав в шкафу нужный мне костюм, я запихнула его в большую сумку вместе с вешалкой, а потом…. Потом я села на пол, облокотившись на диван, и бросила голову на сложенные руки. Так я сидела очень долго и думала о многом – мне было и страшно, и весело, и безумный туман царил в голове – мне даже казалось, что я заснула…. Разве я знала, что Аннушка уже разлила своё подсолнечное масло?
    Я опомнилась, когда был третий час ночи. Я открыла глаза, поднялась, и только тогда мне что-то ударило в голову – я поняла смысл сказанных им слов. Боже мой, что же я раньше думала? Нет, бес нас всех попутал, определённо, бес….
    Я вскочила и бросилась к телефону – к изящному белому с фальшивым золотом телефону в старинном стиле, и стала набирать знакомый номер. Никто не отвечал. Я испугалась так, как не боялась ещё никогда в жизни, схватила сумку, поймала такси и помчалась назад, к Концевичу – что же могло случиться? Как ни странно, таксист спокойно, без приключений, со знанием дела довёз меня до места и, получив свою плату, тут же скрылся из глаз в неизвестном направлении. Я, найдя нужный дом, влетела в подъезд, спустилась по ступеням, нащупала в темноте звонок на двери, позвонила раз, другой – никто не отозвался, и даже шагов было не слышно…. Тогда я нашарила в кармане ключ и отыскала замочную скважину – дверь со скрипом отворилась, и я влетела в квартиру – она была пуста. А на мольберте остался свежий холст, и на нём – огромное бронзового стального цвета лицо, кажется, женское…. Огромные глаза со стальным блеском, странное выражение лица, и губы кривятся в серьёзной полуусмешке…. Какой жуткий взгляд, похожий на смерть! Так я лишний раз убедилась в том, что он – мастер, истинный, гениальный мастер…. Но где он? Он же не собирался никуда выходить, так где же он?
    Кажется, я не спала всю ночь. Ждала его, перебирала его стихи, картины…. Он так и не пришёл, а я заснула лишь под утро – удивительно, как это я умудрилась не опоздать на репетицию?
    Я приехала, села в своей гримёрке, и все, конечно, обратили внимание на мои заплаканные глаза. Я видела только, как скалился из угла Цинь-Хуа, которого наверняка звали в прошлом Комуто Херовато или Тояма Токанава, как рычал Урзаев, как усмехалась Далицына и хмурилась Нечаева, как улыбался Ясинов и щурился от табачного дыма, исходившего от Далицыной, и Заутреньс примерял на себя форму Иванушки Бездомного…. Кажется, только Антироков заметил, что со мной – он помрачнел, побледнел, как полотно, и пять минут спустя уже стучался в двери моей гримёрки.
    - Кто там? – спросила я абсолютно чужим голосом.
    - Наташа, это я, - ответил он, - открой, я должен с тобой поговорить….
    Я открыла, и он вошёл – с тёмными подведёнными глазами, в тёмном костюме Воланда.
    - Наташа, я же вижу, что у тебя что-то случилось…. Расскажи мне, тебе будет легче играть.
    - Я не знаю, что мне делать, - сказала я, грохнувшись на плохонький твёрдый стульчик и схватившись за голову. Волосы мои разметались по плечам, и я уже не думала о гриме. Да, мне было плохо, очень плохо, и я знала одно – мастер исчез, а довериться здесь можно только Антирокову.
    - Что произошло, Наташа? На тебе лица нет….
    - Да ну? Вот оно, моё лицо, на месте….
    - Наташа, что было?
    - Он ушёл, ты представляешь…. Из своего собственного дома. И он сказал мне «прощай», сначала заставив меня саму сказать это страшное слово….
    - Он вернётся, если он – такой, каким ты его считаешь.
    - Это очень серьёзно, понимаешь?
    - Да, понимаю…. Но почему?
    - Да потому, что он – мастер, понимаешь? Он – гений, и от этого страдает. Ему некуда деваться в этом мире…. Это ужасно.
    - И что будешь делать?
    - Не знаю…. Я не знаю, не знаю…. Но если бы я имела такую возможность, я продала бы душу ради того, чтобы узнать о нём….
    - Тихо, Наташа – Маргарита ведь не продала душу, несмотря ни на что….
    - Да, но ведь я – не Маргарита! И я не знаю, где он и что с ним.
    - Ну, хочешь, я попробую узнать о твоём Концевиче, хочешь? – спросил Антироков. – Сразу же после репетиции, ладно?
    - Прошу тебя….
    - Я сделаю всё, что смогу, но только после спектакля…. Ты – актриса, Наташа, и поэтому ты должна прежде всего играть.
    - И должна жертвовать всем?
    - Наверное, всем, только ты не должна погибать, понимаешь? Не должна, ни при каких обстоятельствах….
    - Можно? – в дверь просунулась любопытная и нагловатая физиономия Далицыной. – А что это у вас тут за таинственный разговор?
    - Знаешь, мне всегда казалось, что это – наше личное дело, - предположил Антироков, решительно и целенаправленно направляясь к Далицыной, чтобы выставить её.
    - Не спешите…. Наверное, мне можно поговорить с Наташей?
    - Извини, но сейчас у меня нет никакого настроения с кем-либо говорить, - сказала я, и по моему тону она поняла, что что-то здесь не так.
    - Вот здорово! – заметила она. – Ещё одна забавная любовная история…. Как интересно – мне всегда были интересны такие вещи….
    Антироков, не желая больше выслушивать Далицыну, сдержал своё тайное обещание и выставил её, и после неё в моей гримёрке остался только резкий запах духов Далицыной.
    - До всего-то ей дело, - усмехнулся Антироков, садясь напротив меня. – Не обращай на неё внимания, но будь осторожна – она ещё покажет, на что она способна….
    - Боюсь, что мне уже всё равно.
    - Наташа, успокойся – я уверен, что ничего с ним не случится. Вернётся он, никуда не денется, а Далицыной я скоро выскажу всё, что я о ней думаю – получится очень много простых и понятных предложений.
    - Ну, зачем – совсем не обязательно….
    - А я считаю, что обязательно, хотя ей всё равно не поможет, - сказал Антироков, внимательно посмотрел мне в глаза и взял мои руки в свои. – Всё будет хорошо. Я найду его…. Постараюсь найти. Ты мне веришь?
    - Ну, конечно, верю….
    - А почему ты называешь его мастером? – внезапно поинтересовался он.
    Я, не говоря ни слова, протянула ему листок бумаги.

                Полетишь ли ты со мной на небо –
                Что тебе за радость в этих стенах,
                В каждой тёмной комнате по кошке,
                А за каждой стенкой разговоры.
                На полу завядшие ромашки,
                На полу раскиданные прутья,
                На полу рассыпанные камни,
                На полу дымящие поленья.
                Нас уже давно заждались в небе,
                Нас уже давно к себе позвали –
                Видишь, там, вверху, небесный город,
                А луна – всего лишь свет от нимба.
                Люди ходят в белой все одежде,
                Мы же будем в чёрной неуместны –
                Мы попросим нам её оставить,
                Все узнают, как сюда попали.
                Только ты не бойся и не смейся,
                Что потянет вниз тебя сначала –
                Это лишь у нас так не бывает,
                Чтобы сразу, чтоб не повторяться.
                Там, внизу, чуть видны светлы звёзды,
                Это те, кто падал и разбился,
                Ты же подними глаза высоко –
                Вот кто даст тебе большие крылья.
                Вот и всё – привет-прощай, дорога,
                Прыгай ты, я за тобою следом,
                Полетишь – я следом за тобою,
                Встретимся на третьем перекрёстке,
                А когда там загорятся звёзды,
                Ты увидишь свет в конце тоннеля,
                Это я иду тебе навстречу,
                Полетишь ли ты со мной на небо?..

    Когда Антироков отвёл взгляд от бумаги, он, чуть прикрыв глаза, кивнул мне. И тогда мои глаза почему-то вновь наполнились слезами, а губы задрожали, и тогда Антироков по-братски обнял меня, и я уткнулась в его плечо.
    - Ну, ладно, найду я его тебе, из-под земли достану…. Всё будет хорошо, правда…. А в крайнем случае Воланд поможет.
    Если бы….

    Я вышла для того, чтобы подышать весенним воздухом, и опустилась на скамью. Мимо шла похоронная процессия, но я думала о Мастере, и поэтому не обратила внимания на то, что все вокруг твердили о какой-то отрезанной голове, пропавшей из гроба…. Я в тот миг равнодушно взирала на всё это, но в душе моей клокотала ненависть и к Латунскому, и к Алоизию, и….
    - Я и ещё кой-кого ненавижу, - пробормотала я, и тут же увидела рядом с собой какого-то в высшей степени странного рыжего типа.
    - В самом деле, интересного мало, Маргарита Николаевна.
    - Вы меня знаете? А я что-то вас не припомню.
    - Вы и не должны меня знать, - ответил он. – Меня зовут Азазелло, и прислан я к вам по одному дельцу.
    Какой ещё Азазелло? По какому ещё дельцу? Я ведь думаю только о нём, о Мастере, и больше ничто в мире меня не занимает….
    - Вы должны пойти со мной в гости к… положим, к одному иностранцу.
    Я страшно возмутилась, вскочила со скамейки, прокричала что-то невразумительное в его адрес и уже повернулась, чтобы уйти, как вдруг услышала тихое:
    - Ну, и сидите тут на скамейке и умоляйте его, чтобы он навсегда ушёл из вашей памяти, чтобы отпустил вас….
    Я вернулась. Любое упоминание о нём давало мне надежду, но как мог этот Азазелло обо всём узнать?
    - Вы прочитали мои мысли…. Наташа подкуплена, да? Кто вы, откуда, говорите! Что вы знаете о нём? Скажите, он жив, жив, да? Ну, скажите, - исступлённо твердила я, готовая отдать всё ради того, чтобы вновь видеть его.
    - Ну, жив он, жив….
    - Боже мой, я же надеялась – нет, я была уверена, что именно сегодня что-то произойдет….
    - Между прочим, если вы пойдёте со мной, то у вас будет шанс….
    - Едем! Куда угодно, едем и скорее…. Скорее, прошу вас! А вдруг он умирает? Вдруг он зовёт меня и не знает, почему мы расстались? Ну, конечно, со мной могут случиться всякие ужасы, я могу попасть в ужасную историю, и только из-за того, что вы упомянули о нём…. Впрочем, о себе я давно уже не думаю – лишь бы узнать о нём….
    - Так вы едете или сомневаетесь?
    - Еду, еду, и даже если я погибну, то только из-за любви!
    У меня была надежда, и я так верила в это…. Верила даже тогда, когда, вернувшись домой, увидела, что квартира пуста…. Что было потом, я забыла – осталось только смутное воспоминание о какой-то песне, и это было всё, что я запомнила тогда.
    Вот так всё закончилось, а потом, когда я однажды открыла глаза, я поняла, что оказалась здесь….

    Я лежу на своей кровати поверх покрывала и смотрю в потолок, ведь мысли – это всё, что у меня осталось, и порой они бывают неправильными…. Впрочем, я знаю, что здесь со мной  ничего не случится, а это, должно быть, самое главное. Мне говорили что-то непонятное о Концевиче – кто-то твердил, что он упал с крыши, и видели его мёртвое тело, кто-то убеждал меня в том, что он уехал на вечеринку к художникам и скоро вернётся, и я не знала, во что и кому мне верить…. Вот только надежду я не теряла – а вдруг он найдёт меня, догадается, придёт, и всё встанет на свои места…. А пока всё по-прежнему – мне передают, что Кошмаров по вполне понятным причинам отложил премьеру ещё на неделю и ждёт, чтобы я вернулась, усиленно репетируя с остальными, а я…. Я, конечно, безумно хочу играть, но ради мастера я бы, наверное, отказалась от всего, даже отправилась бы с ним в вечный покой, как бы не жесток был бы такой исход для меня, если ему это нужно, чтобы был покой, пусть будет покой…. Но его считают бредом, и доказать я ничего не могу никому, кроме Антирокова, и он обещал разыскать его…. Да, но где он будет его искать, он ведь даже не знает его в лицо? Как всё странно…. Или он просто не хочет противоречить, потому что считает меня больной? Но нет – он верит мне, и безоговорочно верил всегда, поэтому я лучше не стану спорить с самим собой…. Сейчас мне кажется, что жизнь – это эскалатор, как в аэропорту – длинная прямая бесконечно движущаяся дорожка, и на ней стою я. А мимо меня проплывают всякие разные предметы, и даже события – счастливые и несчастливые, и я протягиваю руку, но ловлю только то, что успеваю схватить, а не то, что хочется, и поэтому порой вместо счастья рискуешь прихватить какую-нибудь пакость…. Что ж поделаешь, иначе нельзя…. И если рука об руку с тобой ехал человек, которого ты любила, а потом он вдруг куда-то провалился, исчез, то это считается совершенно естественным – ну, подумаешь, пропал человек, кому есть до этого дело? Тем более, что в последнее время у меня появилось подозрение, что я жалею Концевича за то, что он в какой-то степени был частью меня…. Нет, всё дело в том, что я жалею себя, потому что Концевич был мне близок, а когда он вдруг исчез, то у меня его не стало…. У меня! Значит, мне жаль себя, а до Концевича мне нет никакого дела…. Да, но ведь это неправда, я переживаю за него, а о себе я забыла, забыла начисто и думаю только о нём, о нём, и всё…. Вот, в принципе, и всё. Но где он, кто бы мне сказал? Кто бы мне объяснил, отчего так бывает? Впрочем, это неважно, и теперь, в этих четырёх белых стенах я одна, и поэтому я могу размышлять о своем, сколько вздумается, и поэтому мне спокойно…. Но волнение в душе – это не из-за меня – из-за мастера…. А если он ищет меня, если не знает, где я, но очень хочет меня видеть? Я не знаю, что мне нужно, и всё же я лежу в своей комнатке поверх покрывала и изучаю белый потолок…. Когда входит Погарский, я не считаю нужным вскакивать – ещё сочтёт это ненормальным, и тогда всё пропало…. И свобода, и театр, и мастер, и всё на свете, поэтому, несмотря на то, что пришёл Погарский, я продолжаю лежать на своей хрупкой постели, уставившись в потолок, но всё же я не собираюсь делать вид, словно не замечаю Погарского – это не в мою пользу.
    - Ну, здравствуйте, Наташа…. Как наши дела?
    Я морщусь, потому что меня всегда бесила эта докторская коронная фразочка.
    - С вами всё в порядке, правда?
    - Ну, конечно…. Со мной всё в полном порядке, правда, правда….
    - Может, вас что-то беспокоит?
    - Меня? А, да, беспокоит – через неделю у меня спектакль.
    - Премьера?
    - Ну, да, премьера…. И мне очень нужно быть там – вы понимаете, как это важно?
    - Да, конечно, я понимаю…. А вы помните, кто вы? – осторожно спросил он.
    - Да, я – Наташа Энгельс, актриса…. И ещё я помню, знаете, что?
    - Что? – спросил Погарский, приподняв очки с носа.
    - Что мне нужно видеть мастера – я не знаю, что с ним, и он тоже…. Если он придёт, вы скажите, что я здесь, скажете?
    Наверное, на Погарского произвели впечатление мои взволнованные слова, и он тут же мелко и чуть испуганно закивал:
    - Конечно, конечно…. Но вы уверены, что он был?
    - Слушайте, ну, вы же – умный человек…. Ну, есть он, есть, не могла я его выдумать!
    Я уже жалела, что заикнулась о нём – дотошный Погарский во всём видел синдромы опасной болезни. Наверняка у него есть специальная тетрадочка, куда он всё это записывает, но меня этот вопрос уже не так волнует – гораздо важнее другое:
    - Так вы отпустите меня отсюда, чтобы сыграть на премьере? – спросила я со смутной надеждой.
    - Голубушка моя, куда же я вас отпущу? – пробормотал Погарский. – Ну, может, потом когда-нибудь, потом, но не сейчас же…. Куда же вы такая пойдёте? Наверное, этот тип насмерть перепугал вас своей терапией.
    - Этого ведь больше не будет, правда? – вскочив, спросила я, и глаза мои сделались безумными.
    - Успокойтесь, конечно же, не будет…. Я его выгнал.
    - Правда?
    - Ну, конечно…. Я не намерен вас больше пугать, я же не желаю вам зла….
    - Спасибо, - одними губами прошептала я и уставилась на противоположную стену, где висело моё фото с подписью «Наталья Энгельс». – Я ведь так надеялась, что моя жизнь сложится счастливо…. И вот я встретила мастера…. Жёлтые цветы, подвал – я всё это прекрасно помню.
    - Наташа, а вы помните, сколько вам лет?
    - Ну, конечно, двадцать один…. И я не собираюсь посвящать вас в подробности, но всё же мы должны быть вдвоём, а теперь я даже не знаю точно, что с ним….
    - Наташа, давайте не будем об этом…. Может, вы хотите что-нибудь перекусить? Я скажу Цветновой, и она вам что-нибудь принесёт.
    - Но мне совсем не хочется есть….
    - Хорошо, тогда давайте поговорим…. Значит, вы хотите вернуться в театр?
    - Да, хочу, - почти равнодушно ответила я.
    - Но для этого вам нужно быть послушной и хорошей девочкой, не так ли? – сладковато заявил Погарский.
    - Так….
    - И поэтому вам нужно доверять мне – я знаю, как сделать кратким срок пребывания вас здесь.
    - Правда? И как же?
    - Просто не думайте о плохом и тревожном. Вы должны жить так, как жили раньше, вы ведь помните об этом? О чём вы тогда думали?
    - Кажется, о тьме, пришедшей со Средиземного моря, о трёх казнённых, о Га-Ноцри…. Я обо всём этом знала….
    - Тогда не думайте о прошлом, и о будущем тоже не думайте…. Пожалуйста, живите сегодняшним днём.
    - О чём вы говорите? Жить этими четырьмя спокойными белыми стенами, да? – встревожилась я.
    - А чем вам здесь не нравится?
    - Кажется, здесь действительно довольно уютно….
    - Вот именно…. Должно быть, скоро вы уйдёте отсюда и продолжите играть.
    - Правда?
    - Да, кстати, вы любите стихи, Наташа? – неожиданно спросил Погарский.
    - Смотря какие, - насторожилась я. – Иногда они мне были очень нужны….
    - Тогда, наверное, вы обрадуетесь тому, что я вам скажу. Вот, возьмите – это я нашёл в кармане вашего плаща….
    Он протянул мне какой-то помятый листок в клеточку, и я тут же узнала почерк Концевича. Я сразу развернула листок дрожащими руками и пробежала глазами уже забытые строчки.

                Молчанье. Сначала тихо-тихо,
                Потом становится громче,
                Звук растворяется в воздухе,
                Похожий на звёзды.
                Мне кажется, всё это
                Уже когда-то было,
                Когда в комнатах тени,
                Когда темно до боли,
                Когда потолок как небо,
                И небо как потолок,
                Подойди к окну –
                Там ты увидишь всё.
                Теперь я один, я жду.
                Молчанье царит вокруг,
                Молчанье во всех углах,
                Темно, только темно.
                И мне хочется знать,
                Куда всё внезапно исчезло,
                Зачем эта злая луна,
                Зачем эти тёмные двери…
                Мне кажется очень странным,
                Что здесь так томительно,
                Таинственно и опасно,
                И если я жду, это страшно.
                Что видно из тьмы моста,
                Когда ночью, когда один,
                Когда смотришь вниз,
                Когда мне снится любовь,
                Что видно под масками зла –
                Девушка в старом пальто,
                В глазах её – блеск ножей,
                Она идёт на войну.
                А я всё стою и жду
                На старом шершавом мосту.
                Молчанье царит кругом,
                А в окнах домов огни,
                Пожалуй, здесь лишние слёзы,
                И не поможет свет,
                И не согреет чай –
                Такая у нас страна,
                Такой вот тихий рай,
                Такой вот таинственный дом,
                И вроде шаги слышны,
                И вроде как нет шагов.
                Куда спешат поезда,
                Куда везут меня?
                Устал говорить микрофон,
                И на стекле белый узор,
                Не тает лёд на стекле,
                Не видно мне ничего,
                Никто не скажет мне,
                Куда нас везут.
                Вчера я нашёл газету,
                Я думал, что я ошибся,
                Но мы живём сегодняшним днём
                Который кровавый год.
                Зачем мне смотреть на время,
                Кому нужны эти стрелки,
                Когда тьма в пустых коридорах
                И копоть на Белом доме,
                Не видно часов во тьме,
                Не видно света глаз,
                Я даже не вижу того, кто
                Пришёл ко мне ночевать.
                Не вижу того, кто рядом,
                Меня навек ослепили,
                Но вот ты включила свет,
                И тьма на миг растворилась,
                Когда я понял смысл
                Молчанья, жгущего нас,
                Я понял – раз кончилась музыка,
                Пора выключать свет.
                Ты рассказала о том,
                Как сладок весенний день,
                Потом – как ждут тебя,
                И за тобой закрылась дверь.
                Я долго смотрел во тьму,
                Учась различать цвета,
                Узнав, как красивы тона,
                Устав от напрасных дел.
                Разве мог я знать о том,
                Что значит слово «война»,
                Не мог я знать, что скоро
                Я выговорю – прощай.
                Не знаю я, что к чему,
                Молчанье даёт серебро,
                А золото пусть берут
                Те, что поскупей.
                Я разорился дотла,
                Кидая деньги, как дождь,
                Все подбирали деньги,
                Никто не видел меня.
                Потухший тёмный мертвец,
                Это всё, что здесь осталось,
                Всё, что осталось мне,
                То, что видишь перед собой.
                Сгорел полночный день,
                И тьма наполнила дом –
                Молчанье – сначала тише,
                Потом – в полный голос.
                Всё выше, выше и выше,
                Всё дальше, тише и чаще –
                Молчанье наполнит всё,
                Оно согреет всю землю,
                Когда все люди уйдут
                Под мрак иноземных трав,
                И под крылом корабля
                Будут петь недопетые песни.
                Как страстно, жарко и жутко
                Поёт молчанье сквозь стены,
                Где тайна становится болью,
                А ночь пугает детей.
                Дети боятся и плачут,
                Дети бросаются к взрослым,
                Но те спят и не слышат,
                Как плачут проспавшие дети,
                А они становятся взрослыми,
                И тоже не видят снов…
                Всё вернётся в молчанье,
                Поверь мне, больше не надо.
                На всех усталости хватит,
                На всех не хватит покоя,
                Ты знаешь, что это такое?
                Я пока что не знаю.
                Зачем упавшие руки
                Мы тянем в синее небо,
                Мы тянемся к страшной ночи,
                Но нам не будет ответа,
                И ей не будет конца –
                Странно устроен мир,
                И ты посиди и послушай –
                Что ты теперь услышишь?
                И снова и снова плач,
                И снова и снова страх
                Сначала всё тише и тише,
                Потом во весь голос – молчанье…

    - Боже мой, боже мой, - повторяла я, качая головой. – Как он был прав, как прав….
    - Кто? – спросил Погарский. – Только не говорите, что….
    - Да, это написал мастер…. Вот видите, он есть, потому что это – его стихи!
    Погарский тихо-мирно встал, подождал, пока утихнет мой восторг – точнее, он и ждать-то не стал, а потом взял у меня этот листок и унёс с собой – наверное, потом разорвал или выбросил…. Я не знаю, что хуже – зверская терапия Камельева или гуманное лечение от любви, которое предлагал мне Погарский.

    «… боюсь, что всё оказалось гораздо хуже, чем предполагалось – похоже, что она нескоро отсюда выйдет. Реальной угрозы обществу она нанести не может, но выпускать её в театр нежелательно – это дурно может повлиять на неё и на окружающих, а посему констатирую, что течение её болезни начинает в корне меняться, и, надо признаться, не в лучшую сторону. Похоже, что она принимает себя за кого-то другого, и именно поэтому в её бреду появляются какие-то мифические персонажи – вот, актриса, ни дать ни взять. Но дело не в таланте – всё гораздо серьёзнее и имеет научное объяснение, а поэтому считаю, что у Энгельс несколько нетипичный случай приступообразно-прогредиентной шизофрении. Об этом говорит развивающийся синдром психического автоматизма с ложными узнаваниями, галлюцинации, преобладание неврозо- и психоподобных расстройств. Прогноз может улучшиться при сочетании аматриптилина или мелипрамина по 150/300 мг/сут. с нейролептиками…»

    Странно, мне уже даже неинтересно, о чём они все думают – Цветнова, Погарский, Нечаева и все остальные. Какое мне дело до них, если у меня и у самой нет мыслей, и жизнь из кошмара, ставшего сном, превратилась в кошмар, ещё худший, чем предыдущий…. Это очень страшно, когда вообще нет никаких мыслей, но кому же это, скажите на милость, теперь нужно? Разве меня не сделали такой умышленно? Разве наш мир не учит нас быть такими? Как всё не так, как должно быть…. Почему в подвале мастера было по-другому? Почему всё в театре – как должно быть, а на сцене – по-другому? И почему он пропал, не вернулся, а я торчу здесь и жду неизвестно чего? Или это я пропала, а он ушёл на пару дней к друзьям, а потом вернулся и решил, что я ушла…. Значит, он меня не ищет только потому, что думает, что я ушла…. Но ведь он не мог так подумать, и…. Это значит, что он вообще не возвращался…. Нет, я ничего об этом не знаю, просто он подумал, что… что….
    - Здравствуйте! – улыбается стоящая в дверях Цветнова – всё в той же голубой блузке и с ярко-рыжим ртом. – Что-то к вам давно уже никто не заходит….
    - Ну, и пусть – значит, у них дела… – слежу я глазами за её равномерным перемещением по комнате.
    - Дела? Но ведь раньше было не так, - удивляется она, хлопая ресницами.
    - А раньше вообще здесь всё было не так, и у меня было всё не так, - громко заявляю я.
    - И что же это у вас было не так?
    - Ну, было совсем не так, как у людей обычно бывает, хотя сначала, может быть, всё было именно так, как часто случается….
    - Странно…. И что же в этом хорошего? – спросила Цветнова. Вот нехитрая психология заурядной женщины, не в моё оправдание будет сказано.
    - Ничего, - ответила я и отвернулась к стене.

    Я тогда подумала, что всё кончено раз и навсегда и больше никогда не прояснится. Я жила, не думая, и теперь продолжаю жить, не думая, и в этом – самое ужасное. Никто мне не верит, и поэтому надежды нет, надо быть до конца откровенной и признать это. Всё самое дорогое у меня отобрали и, кажется, самое лучшее теперь для меня – умереть. Кому и зачем нужна теперь такая Наташа Энгельс – несчастная, усталая, замученная сомнениями, если есть та, с фотографии, которая осталась в прошлом? Я уже привыкла к тому, что никто не приходит – должно быть, все в театре тоже свыклись с моим отсутствием – все, начиная от Цинь-Хуа и кончая Антироковым…. Впрочем, это к лучшему, к лучшему – я погибаю из-за любви, а, стало быть, меня простят….
    Скрипнула дверь, и я медленно отвела взгляд от окна. Я не поверила своим глазам – это пришла Далицына. Ей-то что здесь делать? Да, всё такая же независимая, раскованная, и – даже здесь – кокетливая.
    - Наташа, а я вот к тебе… - нежно проворковала она. – О боже, на кого ты похожа! Что это с тобой?
    Я выглядела безупречно, и она не могла не заметить этого, только вот я, наверное, так на неё посмотрела, что даже она испугалась.
    - Ты, наверное, подумала, что мы уже забыли о тебе? – спросила она, садясь напротив меня и щурясь от непривычной белизны стен. – Или ты не хочешь меня видеть?
    - Нет, почему же…. Мне очень приятно тебя видеть.
    - Знаешь, Наташа, отчасти твои опасения оправдались – ты здесь уже две недели, а мы должны работать над спектаклем, - заявила Далицына и стала рассматривать свои длинные, отполированные фиолетовые ногти.
    - Я понимаю…. И как там у вас?
    - Ну, а как там может быть – так, как всегда…. А ты правда не помнишь, как сюда попала?
    - Правда. А тебе что, так интересно?
    - Ну, я же должна беспокоиться о своей подруге, - сказала Далицына, поправив чёлку и уставившись на меня в упор. – Да, у тебя глаза какие-то очень странные….
    - Неужели?
    - Что-то у вас тут как-то не то душно, не то прохладно, - оценила она обстановку, лихо закинув ногу на ногу, при этом её мини-юбка показалась ещё короче, выше колен, обозначились её стройные ноги в тёмных чулках из тончайшего капрона. – Ты не возражаешь, если я буду курить? Надеюсь, у вас тут можно….
    - Если хочешь – кури, я никому об этом специально заявлять не буду.
    Она достала из тёмной сумочки дамскую сигарету, чиркнула зажигалкой, и когда зажёгся огонь, она закурила, глядя на меня с торжествующим видом. Вот странно – с чего ей торжествовать?
    - Значит, так: у нас столько всего произошло…. Заутреньс так вошёл в роль, что все его прозвали Бездомным, но это ещё не пик смеха. Наша рыжая Сиднова счастлива без памяти – её муж принёс тринадцатую зарплату, и каждый день встречает её с машиной у дверей…. А Нечаева – ты понимаешь, Нечаева себе костюм достала, импортный – где и почём, не говорит. Знаешь, югославский такой, красно-чёрный, очень красивый….
    Я слушаю её и думаю: вот когда я выйду отсюда, моя улыбка будет такой же непринуждённо-торжественной, и когда я буду выходить из дверей на свободу, я скажу Погарскому, Цветновой и охране на вахте: «До свиданья, приятной вам службы», и буду долго смеяться, выйдя на улицу. И тогда мне будет совсем не всё равно, что говорит Далицына, но она всё равно говорит и говорит без устали:
    - А Равенский собрался за границу в командировку – он хочет достать белый плащ с кровавым подбоем, а Ясинов скоро получит учёную степень по философии….
    - А Антироков?
    Я сразу заметила её замешательство, словно мой вопрос застал её врасплох:
    - Ах, да, - залепетала она весело, - конечно, как же я забыла….
    - Забыла что?
    - Сказать тебе, что Антироков….
    - Что?
    - Он умер, вот что.
    - Что? – не поверила я. – Не может быть, это невозможно…. Он же совсем недавно приходил, розы принёс….
    - Да, это было, но всё же он действительно умер.
    - Что с ним было? Что? Это случайность, да?
    - А, не знаю, - отмахнулась Далицына. – Он опять связался с этими жуткими сатанистами, несколько дней его не было, а потом нам сообщили…. Его отравили, или опоили чем-то – не знаю, мне даже как-то не очень интересно было.
    - Я не верю, что это могло случиться с ним….
    - Но ведь это так, - продолжала настаивать она. – И теперь у нас нет Воланда – его просто некому играть…. Но Кошмаров посокрушался, а потом решил, что раз играть некому, он сам его сыграет.
    - Невозможно….
    - Знаешь, Наталья, что я тебе скажу – в наше время всё возможно, - и бровью не повела Далицына, зажигая новую сигарету. – И ещё: он хотел, чтобы ты прочитала вот это….
    Она протянула мне какие-то листки, и я очень удивилась:
    - Мне? Но ведь такой человек, как Антироков, не мог вести дневников….
    - А это и не дневник – это какие-то заметки. Я в них совершенно ничего не поняла.
    - Что? Ты хочешь сказать, что ты это читала?
    - А как же, - пожала она плечами. – Должна же я была знать, стоит ли это показывать тебе или нет.
    - Ну, и как?
    - Раз я принесла их сюда, значит, пусть будет так, но это может не очень хорошо на тебя повлиять – я же знаю, какая ты впечатлительная, и как тебе дорог был твой друг….
    - Мне всё равно…. Дай это мне.
    - Да возьми, возьми, только не волнуйся, - тоном королевы сказала она. «Ну, и вульгарная особа», - подумала я, побелев лицом – новость о смерти Антирокова шокировала меня, пригвоздила к месту, - и взяла листки.
    - Ты читай, читай, а я подожду, - проговорила Далицына и отвернулась к окну. – Потом мне надо ещё кое-что тебе сказать.
    Я развернула листки и узнала твёрдый, чёткий почерк Антирокова и начала читать – быстро, нервно и жадно.

    «… Я снова с ними…. Я знаю, я поступил верно, ведь во что верить, если справедливости нет, а раз её нет, то о каком свете может идти речь? Свет погас, вот и всё – он уже не зажжётся. Никогда, я надеюсь. А Н. ещё уверяла меня в том, что я не прав, но где я и где она? Она и сама считает, что её больше нет, а я – на свободе, но где я? Я не вижу себя в этом мире…. А их я люблю. Люблю ночь. Люблю ослепительно яркие костры – это всё я люблю, и никогда не откажусь от этой своей любви, потому что у каждого должно быть то, с чем он никогда не должен расставаться…. Я думаю, что они помогут мне найти того человека – и мне необходимо его найти, потому что от этого, кажется, зависит судьба Н., а значит, и моя судьба тоже…. Они всё знают, и я тоже хочу всё знать, потому что только у тёмных сил можно искать спасение, когда весь свет от тебя отвернулся. Сначала свет отвернулся от меня, а потом я от света – вот и всё, и весь сказ…. Наверное, все думают обо мне лучше…. Лучше уж вообще никак не думали.
    Вчера Полева спросила меня:
    - Ты счастлив?
    Я смешался и не знал, что ответить – у меня нет никаких причин быть несчастливым, а уж счастливым – тем более.
    - Я не знаю, - честно сказал я.
    - А ведь это неправда.
    Она сказала это, глядя мне в глаза, и я забыл, о чём я думал до этого.
    - Почему неправда? А что же тогда правда?
    - Правда – это то, что истинно, - ответила Полева, - а истинно то, что этой ночью ты никуда не пойдёшь, а останешься со мной.
    - А ты уверена, что я хочу остаться с тобой? – зачем-то спросил я.
    - Да, я уверена, - ответила она и улыбнулась, а я ничего не понял.
    - Тогда я….
    - Тогда ты сейчас останешься и скажешь мне, куда ты уходишь каждую ночь. Ну!
    - Я не могу тебе этого сказать.
    - А почему у тебя на шее – перевёрнутый крест? – спросила она, рассматривая мою цепь. – Это что, мода такая, да?
    - Мода? Может быть, может быть….
    - А, ну-ну. Как интересно….
    А что мне было отвечать, что я – раб своей веры? Да она приняла бы меня за сумасшедшего….
    - Я уйду, - сказал я. – Я не вижу во всём этом смысла.
    - Неправда. Я же знаю, ты останешься….
    «Конечно», - усмехнувшись, подумал я. А вот сейчас она будет говорить мне, какой я гордый, сильный, красивый, честный…. Если бы она знала, что это всё – совсем не то, чем кажется, но разве можно объяснить это Полевой?
    - А почему ты всё время один?
    - Потому что не хочу никого видеть. Мне никто не нужен, понимаешь? Я сам по себе такой замкнутый, и не пытайся меня переделать….
    - А разве я пытаюсь? – улыбается она.
    Как ей объяснить, что я устал, и что мне надо идти? Есть такие женщины, которые не понимают слова «нет», и это мне не по душе…. А ведь Н. там одна, и она ждёт, что я узнаю что-нибудь о том человеке…. Я не знаю, где его искать, и, конечно же, я не выйду на улицу ночью только для того, чтобы его найти. Есть много других мест, где меня ждут. Пусть уж лучше кто-то ждёт меня, а не я сам буду ждать. Ненавижу неизвестность. Ненавижу ждать. Будь что будет….
    - Куда ты?
    - Ухожу.
    - Всё-таки уходишь?
    - Да… я должен.
    - Так поздно?
    - Самое время.
    - А завтра позвонишь? Когда?
    Я молчу, а потом отвечаю:
    - Скоро.
    А «скоро» в моём понимании – это сколь угодно долго. Угодно мне, разумеется.

    Я не должен был у них об этом спрашивать, потому что правила их игры очень непросты для меня. Они сказали: стань другим, прими другое имя и откажись от всего…. Я сделал это, и теперь я действительно не узнаю в себе прежнего себя. Я умер, и на моё место пришёл другой я, вот и всё…. Мне сказали, что он жив, но потом кто-то сказал, что его нет…. Я не знал, кому верить – я не могу научиться говорить иносказаниями, и поэтому пусть лучше Н. никогда об этом не узнает…. Я ведь привязан к Н., а со всеми другими меня связывает всё, что угодно, только не чувства…. Никаких чувств нет и быть не может – откуда им взяться здесь, на этой грешной земле? Наверное, жизнь – это театр, а театр больше напоминает жизнь, чем сама жизнь.

    Полева продала душу мне, а я продал душу Ему, поэтому она попадёт в рай и будет прощена из-за любви, а я не успокоюсь. Вокруг меня будут только костры, и мною завладеет лишь одна забота – как бы не попасть в один из этих костров и не сгореть…. Я сам выбирал, я мог выбрать другое, но каждый выбирает по себе, поэтому я не вправе кого-то винить. Да, я сам виноват, и мне стыдно сказать Н. о том, что ей меня не убедить. У меня свой путь, а она ничего не добьётся, потому что её нет без свободы. Она утешает себя мыслью, что она отгорожена от мира и свободы, и поэтому спокойна, но это не так, и я не буду говорить ей это, поскольку куда ей деваться, когда она это поймёт? Ей будет очень плохо, а я этого не хочу – пусть лучше будет плохо мне, потому что все эти свои соображения я оставлю при себе – наверное, так будет лучше…. А тот, кто не знает о том, что меня держит с ними, пусть лучше не знает – пусть знаю один лишь я, чего мне это стоит. А Н. я не скажу о том, что я узнал – сейчас ей не должно быть слишком плохо или слишком хорошо, потому что и то, и другое смерти подобно. Кажется, на этот раз я прав….

    Я ехал домой в замёрзшем троллейбусе – стёкла так обледенели, что я даже не видел, куда я еду, и не понимал, когда же мне выходить. И вдруг мне пришла в голову странная мысль, что жизнь – это и есть троллейбус, который неизвестно куда нас привезёт, но из него есть выход – можно разбить стекло и выпрыгнуть, и все знают, что при этом будет больно, но никто и не заметит, что сосед по троллейбусу исчез навсегда…. Вот ведь как бывает. А люди, которым не хватило места – они стоят вокруг, они так жутко глядят и ждут, пока освободится место, чтобы его занял кто-то другой…. Я не хочу никому уступать мест, не хочу, чтобы я исчез бесследно, но их взгляды так злы, что я понимаю, что я просто – один из них, только мне повезло больше, но рано или поздно придётся разбить стекло и уступить им моё место, моё тёплое место в этой машине, которая везёт нас в никуда…. Я не хотел этого, но меня сюда привезли. Я не знаю, что будет дальше, поэтому на все слова «люблю» я отвечаю «нет». Потому что ничего нет, нет вообще ничего, и, возможно, я – это только иллюзия, только тень, тёмная и злая тень того, кто вообще никаких теней отбрасывать не должен. Но в этом не его вина – просто он отверженный, и я рискую стать таким же, но моё место навек останется за мной…. Спасение никогда не наступит, потому что я сам не хочу этого.

    Вчера прямо у театрального гардероба у меня чуть не украли шапку. Я оставил её рядом с сумкой и отправился брать пальто, а когда вернулся, то застал рядом с ней какую-то незнакомую девицу. Она смотрела на эту иссиня-чёрную кроличью шапку и тянула к ней свои руки.
    - А, так это ваша шапочка, молодой человек…. Вот, значит, как…. Очень красивая шапочка. А то я смотрю – лежит шапка….
    Я ответил что-то невразумительное и ушёл. Трудно сказать, что её привлекло – скорее всего, сам факт того, что нас с детства учили, что можно брать чужое без спросу, если рядом никого нет…. Я ничего не понимаю, но с каждым днём зверею всё больше и больше.

    Я с испугом замечаю, что во мне просыпается профессиональный убийца. Я знаю, что я бы смог убить кого угодно и когда угодно, во мне спит ужасная ярость, но никто не думает о том, что я способен на это, но я способен, и это самое страшное…. Что со мной стало? Я ведь был другим, а теперь я стал равнодушным и жестоким, и я хотел быть таким. Я знал, что я буду таким, но изменить что-либо сейчас просто невозможно, ведь всё уже свершилось…. Я ничего не могу сделать, совершенно ничего. Всё лучшее для меня позади, и поэтому я должен жить….
    - Я так жесток, - сказал я Полевой. – Что ты во мне нашла?
    - Ты? Жесток? Не смеши меня – ты не можешь быть жестоким….
    - Я иногда ненавижу себя, и всё же я именно такой…. Прошу, держись от меня подальше.
    - Перестань…. Ты можешь быть таким, когда играешь Воланда в театре.
    - Мне кажется, я стану таким навсегда, понимаешь? Я не изменюсь, потому что у нас у всех такая натура….
    - У кого это «у нас»?
    - Ты не знаешь…. У моих друзей.
    - К которым ты ходишь по ночам?
    Ну, как я смогу ей объяснить, зачем я туда хожу? Полева не поймёт, станет презирать меня…. Хотя нет – похоже, что она слишком любит меня, до самозабвения любит. Она пойдёт за мной куда угодно, и это меня беспокоит. А что будет с ней, когда всё кончится?
    - Ты красив…. Ты очень красив, - шепчет мне Полева, и её легкая рука скользит по моему лицу. – Но ты очень далёк. Твои мысли не здесь…. Так где? Может быть, в театре?
    - Ну, хорошо – да, в театре….
    - Ты опять собираешься уходить?
    - Да. Я должен.
    - Ну, хочешь, я пойду с тобой?
    - Это невозможно.
    Я сказал ей правду – мне никто не нужен, а на шабаш я её не возьму – что ей там делать? Боюсь, что её поддержка мне тоже не поможет. Я могу только продолжать жить….
    Н., наверное, на меня обидится за то, что я уже давно не заходил к ней – но я не могу. Не могу себе этого простить – Н. надеется на меня – одно её слово смогло бы дать мне другую веру, но этого я и боюсь. Боюсь видеть её глаза, потому что я знаю, что там её держат абсолютно необоснованно…. Я ничем не могу её поддержать, и сказать ей ничего не могу…. Мне горько, но я не могу видеть её. Поэтому я ничего не изменю – всё спасти мог бы только он, мастер, его приход, но о нём я не могу сказать ничего…. Она не увидит меня больше. Я чувствую себя предателем, никчемным человеком, но я здесь абсолютно бессилен.

    Я сидел на подоконнике квартиры Концевича и глядел вниз, за окно – шёл снег…. Я надеялся, что дверь откроется, он войдёт, я расскажу ему, где Н., и всё прояснится…. Но он всё не шёл и не шёл – я думал, что он вообще никогда не придёт сюда. И он так и не пришёл. Он не пришёл, потому что придти сюда он не мог. Я обратил внимание на его картины – они были жестоки, романтичны и странны…. Часы остановились, и в этом подвале было темновато и сыро – мне хотелось верить, что им было здесь хорошо, очень хорошо и трогательно. В тот момент я безумно хотел такого же счастья для себя – не для Полевой и для себя, а для себя и…. Я много передумал за эти часы, пока ждал мастера, но потом ушёл, испугавшись, что это и в самом деле – плод наших всеобщих галлюцинаций. И ещё я там нашёл листок со странными стихами – он лежал в корзине для бумаг и, кажется, эти стихи признали неудачными, но я почему-то заинтересовался – мне, в общем-то, было всё равно, но к судьбе моей дорогой подруги Н. я не мог остаться равнодушным. Зачем я взял их себе, я не знаю, но меня они заставили задуматься на краткий миг – и только, хотя этот краткий миг был очень силён и подействовал на меня – я ощущаю это воздействие до сих пор.

                Липкие листья слетели с ветвей.
                Зима…
                Зима у дверей, и всё прошло,
                И выхода нет.
                Я молился оконным рамам,
                Я плакал вместе с дождём,
                Но кто объяснит то, что мы здесь,
                То, что мы были здесь?
                Наши лица остались висеть
                На стене.
                Наши тени живут в зеркалах,
                Я так хочу их разглядеть.
                Тонкие пальцы холодной зимы
                Обнимают меня.
                Свет загорелся в холодном окне,
                Но звёзды сильней,
                Не бывает солнца во тьме
                И света без теней.
                То, что раньше было травой,
                Стало саваном смерти.
                Долго я пил снежный отвар,
                Долго глядел на то,
                Как твои следы смывает дождём,
                И больше нет ничего.
                Нет музыки без причин,
                Нет слова без любви,
                Мне кажется, что эта зима
                Казнила нашу весну.
                Я, уходя, не обернусь,
                Я не смогу уснуть,
                У меня нет телефона,
                И я устал искать.
                В тёмных подвалах комья земли
                Нежнее запаха трав.
                Зачем ты пришла сюда,
                Посмотреть на любовь?
                Когда мы вернулись домой,
                Мы разожгли огонь,
                И злые холодные сны
                Устали кружить нас в танце.
                Мне кажется, было бы лучше
                Стоять под выпавшим снегом,
                Тепло твоей руки
                Было б теплее огня.
                И я ушёл, и спросил
                Об уютном кафе,
                Вошёл я и сел в углу –
                Простой человек с улицы,
                Я был ненужным и злым,
                И взгляды кормили меня,
                И пальцы сжимались в кулак,
                И ночь темнила лицо.
                Я взял себе чашку кофе,
                И думал о том, что будет,
                Простой человек с улицы,
                Лишний и очень усталый.
                И я хотел убежать,
                И мне хотелось уснуть,
                Но все считали, что я
                Решил не туда заглянуть –
                Зашёл я не в то кафе,
                И встретил не тех людей –
                Теперь ты знаешь, как
                Я оказался с тобой.
                Наверное, я сказал
                Не всё о том, что я думал,
                Но если не было слов,
                На то были причины.
                Когда кончилась ночь,
                Тогда наступила зима,
                Зима взялась за кисть,
                Закрасила наше окно.
                Теперь я не вижу ночь,
                Я вижу только тебя,
                Есть много хороших лиц,
                Но нет лица лучше света.
                Когда ты пришла в кафе,
                Я стоял у окна,
                И взгляды людей стеной
                Стояли вокруг меня.
                Что могло быть с тобой
                В этом старом кафе,
                Если бы я был не здесь,
                Всё могло бы быть хуже.
                Теперь мы глядим на солнце
                И холодные двери
                Нам говорят лишь о том,
                Что лето ещё не скоро.
                Лето чертит решётки
                Белым на чёрном асфальте…
                Зачем ты пришла сюда,
                Здесь все цветы умирают.
                И всё могло бы быть хуже,
                Но двери тихо открылись,
                И все вышли наружу,
                И только мы остались.
                И две чашки кофе дымились
                На гладком чёрном столе.
                И мы смотрели на камни,
                Оставленные людьми.
                Наверное, что-то вышло
                Из нашей ночной беседы,
                И мы из подворотни
                Попали в сказочный сад.
                Возможно, ты в это не веришь,
                Но листья упали с деревьев,
                И птицы все улетели,
                Остались лишь ты да я,
                И пусть мы не верим в рассвет,
                Пусть мы разучились мечтать,
                Я верю в то, что однажды
                Зима сменится летом,
                И мы откроем все окна,
                И впустим в комнату ветер,
                Тогда ты поймёшь, в чём дело,
                Не задавая вопросов…

    На этом всё обрывалось. Я прочитал всё это и попытался додумать, что же могло бы быть дальше, но мне так и не удалось ничего придумать – наверное, я был бы плохим романтиком, потому что я – закоренелый реалист, хотя порой я верю в то, что может быть нечто большее, чем просто злая жизнь…. Сплошная зима. И в моей душе зима, но после посещения этого подвала что-то в моей душе изменилось, пусть не так значительно и заметно, но изменилось, и к изменениям этим я был совершенно не готов, но листок этот я всё же сохранил – не знаю, для чего, но раз уж я столкнулся с Великим Мраком, я должен быть жёстким и никогда не доводить себя до состояния покорности – это не для меня. Я могу быть хорошим актёром, но в жизни я играть не могу – может, потому, что просто не хочу. Я редко играю в игры, но если я играю на их стороне, я не могу принять те правила, которые предлагают мне Н. и Концевич – у них одна игра, а у меня – совершенно другая, и тоже не на жизнь, а на смерть, может быть, даже на большее….
    Думаю, общение с ними мне очень вредит – кажется, мне становится с каждым днём всё хуже и хуже, но я никогда никому в этом не признаюсь, даже самому себе. Но только Полева стала замечать, что я долго не встаю, что я постоянно бледный, тревожный, беспокойный.
    - Что с тобой происходит? – конечно же, спросила она. – Может, тебя что-то беспокоит? Ну, ты же можешь мне рассказать, правда же….
    - Нет, не могу.
    - Но ведь это всё не просто так….
    - Ты знаешь, похоже, что я должен заплатить по счёту, и очень скоро.
    - Кому?
    - Не знаю – не обязательно каким-то конкретным людям, а может, даже себе самому.
    - Послушай, я тебя совсем не понимаю. Всё, что я хочу – это быть с тобой, поэтому я очень боюсь за тебя….
    - Пока поводов для беспокойства нет.
    - Этой ночью ты останешься здесь, никуда не пойдёшь….
    - Пойду.
    - Посмотри на себя – ты бледен, ты не похож на себя….
    - Это пройдёт….
    - Это не проходит уже несколько дней.
    - Мне всё равно.
    - Это неправда – я же всё вижу…. Если женщина любит, от неё ничего не утаишь.
    - Всё хорошо. Я думаю, всё обойдётся, но в любом случае я должен идти….
    - Может быть, ты скажешь, куда ты ходишь?
    - Нет.
    - Но почему? Это такой секрет?
    - Думаю, что да. Очень большой секрет, и тебе не надо это знать.
    - Ах, если бы ты знал, как я переживаю за тебя!
    - Я знаю.
    - И всё равно уйдёшь?
    - Всё равно уйду.

    Я вспоминаю, как Н. была хороша в тот вечер, когда играла в последний раз. Я верил в то, что это будет всегда, и если бы я был тем самым всесильным Воландом, то даровал бы ей всё, потому что она слишком много страдала. Ей и её мастеру. Думая об этом, я – странное дело – долгое время не вспоминал о себе вообще, а потом понял, что Н. знала, что это со мной может случиться…. Если я умру, я попаду в ад. Я не боюсь, но у меня нет той любви к людям, за которую меня могли бы простить. Я могу умереть, но я страшно хочу жить, особенно теперь, когда мне нечего терять, когда я могу только приобретать, когда на меня кто-то надеется. Я не знал, что это может быть именно так, как сейчас. Я во власти не повелителя зла, а во власти самого себя в мире, где не может быть другого исхода – его ещё просто не изобрели, и я рад бы сбежать куда угодно, но куда? Мне никогда не была свойственная разбросанность, поэтому я остаюсь в согласии с самим собой, но отчего же так чертовски хочется жить? Но для чего мне так хочется жить, для чего?
    А вчера мне приснился сон. На расстоянии от меня стояла Н. и глядела на меня так, словно я её предал. Я так долго глядел на неё, что мои глаза затуманились, но потом Н. сказала мне:
    - Вернись.
    - Куда? – спросил я.
    - Вернись в самого себя. Верни себя самому себе…. Я знаю, что я говорю, потому что это сказал мне Концевич, а ему известно всё.
    - Так не бывает, - ответил я, - чтобы одному человеку было известно всё.
    - Бывает, - с улыбкой ответила она. – Ты просто в это не веришь.
    - Ты же знаешь, что я давно уже утратил всякую веру.
    - Так как же ты живёшь?
    - Я живу в своём мире, и мой театральный Воланд – это часть меня. Я живу, за всеми наблюдая и ни во что не вмешиваясь – ну, разве что в самых крайних случаях.
    - А как же можно жить совсем без любви? – спросила она. – Мне кажется, это невозможно.
    - А как же ты когда-то жила без любви?
    - Это неправда! Я любила театр, я любила мир вокруг меня – может быть, нетрадиционно, по-своему, но любила….
    - В таком случае, у меня осталась только одна сильная любовь – к жизни.
    - Это значит, что ещё не поздно вернуться…. Всё вернётся на круги своя.
    - Нет. Не вернётся. Уже поздно.
    - Но почему?
    - А почему же не возвращаешься ты? Почему ты потеряла мастера именно тогда, когда вы оба считали это немыслимым? Почему ты не возвращаешься в театр, чтобы продолжать играть? Почему ты не можешь оставить свои белые стены и выйти оттуда, чтобы быть свободной? Скажи, почему?
    Она ничего не ответила, и только стала медленно отходить от меня в темноту. Я хотела крикнуть ей, чтобы она не уходила, потому что я понял, что я теряю, но вдруг я почувствовал и осознал, что это ухожу я.

    - Что со мной происходит? – спросил я у Ясинова, - Ты же философ, так разберись в моей единственной проблеме.
    - Не знаю, - очень красиво и светло улыбнулся Ясинов чему-то своему. – Мне кажется, ты чего-то не договариваешь….
    - Да, не договариваю, потому что мне больно, потому что я не хочу.
    - Тогда я вряд ли смогу тебе помочь, раз твоя душа для всех закрыта.
    - А, знаешь ли, так очень удобно жить. Я не хочу, чтобы меня видели насквозь, чтобы все могли читать мои мысли. Этого я не хочу.
    - Тогда чего же ты хочешь от меня?
    - Ты же – философ….
    - А философия – это наука о мудрости души. А где ключи от двери, где заперта твоя душа? Я их не вижу. Да, ты страдаешь, но ты в этом сам виноват, потому что ты мог пойти по другому пути, и всё же ты не пошёл. Ты этого сам не захотел, и вот теперь ты один….
    - Я не один.
    - Ты один, наедине с собой, и никого ты не хочешь пустить в своё сердце – ты хочешь царить там один. Ты хочешь казаться другим человеком, но выходит ли у тебя это?
    - Я никогда не хотел казаться, я всегда был.
    - Ты был – вот в чём дело. Ты когда-то был, а теперь это всё твоё бытие прошло, ты медленно погибаешь, не замечая этого сам. Ты сам не хочешь спастись.
    - Так покажи мне путь….
    - Отверженным от веры в мир и в людей путь не покажешь – ты его просто не разглядишь.
    - А ты, ты-то сам веришь в этих людей, в этот мир? – разозлился я. – Посмотри, что творится вокруг нас – разве в это всё можно верить?
    - Да. И я верю не только в светлое будущее, но и в реальное настоящее.
    - Оглянись – повсюду царит зло. Где ты нашёл добро? О какой вере и любви ты говоришь?
    - Спасутся те, кто не утратил видения любви и веры. Ты его утратил, как и многие другие, поэтому спасутся единицы.
    - Ты хочешь сказать, что в этом мире следует не замечать зла?
    - Предотвращать, и тогда ты обеспечишь себе карму, достойную тебя. Вокруг тебя не будет твориться зла – будет только яркий свет.
    - А я не согласен на свет, мой собственный свет, если вокруг будет царить несправедливость. Если где-то, в другой точке земли будут убивать….
    - Но ты же сам веришь в то, что зло – это благо….
    - Это благо для человеческого существа, которое не приемлет сверхзло, но для добра зло никогда не будет благом.
    - Я знаю это, и поэтому я верю в справедливость.
    - Нет, ты не можешь в это верить, потому что сейчас вокруг нас её нет. Значит, ты живёшь не настоящим – прошлым, будущим, чем угодно…. Ты просто мечтатель, идеалист, твоим планам никогда не будет суждено воплотиться в жизнь, неужели ты сам этого не можешь понять?
    - Для меня настоящее всегда будет настоящим, и я не могу отказаться от своих убеждений точно так же, как ты не можешь отказаться от своих.
    - Что ж, оставайся при своём.
    Я махнул рукой и ушёл, радуясь, как ребёнок, только потому, что последнее слово в этом высокоинтеллектуальном споре осталось за мной.

    - Послушай, - сказал я Полевой, когда пришёл домой и упал на диван, потому что ноги не держали меня. – Если я когда-нибудь уйду, ты не беспокойся за меня.
    - Куда? – спросила Полева.
    - Ну, мало ли…. Ты понимаешь, что я могу уйти? Тогда ты можешь быть свободной, делать всё, что тебе вздумается….
    - Без тебя?
    Я удивился – неужели она так безгранично привязана ко мне?
    - Да, так надо…. Я надеюсь, ты недолго будешь одна, и вскоре твоя жизнь нормализуется. Я буду спокоен, если ты пообещаешь мне это.
    - Я не могу обещать это тебе, но если ты так хочешь….
    - Этого хочу не я – есть вещи сильней, понимаешь? Я прошу только одного….
    - Чего?
    - Обещай мне, что даже тогда ты не забудешь меня.
    - Клянусь, - тихо прошептала Полева, и губы её задрожали.
    Зачем я заставил её пообещать мне это? Если её жизнь будет другой, то она сама вскоре меня забудет. Да, но я теперь должен быть счастлив и спокоен, и буду тешить себя иллюзиями до тех пор, пока не поверю в них сам…. Но, честно говоря, я не думаю, что она поняла то, что я хотел ей сказать и то, что я имел в виду. В самом деле, откуда ей это знать, и поэтому Ясинов был прав – я действительно один, несмотря на то, что я снова с ними – это они решили мою судьбу, и только из-за них я стал таким, потому что вера должна быть крепкой и светлой. Моя вера – вера ночи и костров, но ночь сменит день, и костры могут погаснуть – что же останется мне тогда? Ведь и меня скоро не станет, и я не был волен решать, жить мне или умереть. Офелия, помяни меня в своих молитвах!

    Я хочу жить, и я не могу думать о том, что меня положат в тёмную холодную землю, чтобы я медленно тлел там, и в насмешку посадят надо мною цветы, символ утверждения жизни. Я не бог, и поэтому я не смогу воскреснуть, а останусь в земле навсегда, и обо мне все забудут. Разве лет десять будут вспоминать о том, что был такой странный актёр по имени Антироков, но потом…. Потом моя могила зарастёт травой, и все мои усилия не быть забытым пропадут. Что ж, значит, такова моя судьба, но разве сейчас я могу смириться с этим? Я не хочу умирать, но с каждым днём я чувствую, что для меня всё кончено, моя совесть нечиста, мне мерещатся всякие кошмары и ужасы, и я вскакиваю среди ночи, чтобы напиться воды…. Даже я могу умереть, а ведь когда-то я не верил в это – как давно это было…. Я был таким жестоким, и я за это поплатился.

    Тогда я вернулся в подвал Концевича – мне было необходимо это. Он был пуст, как и в мой прошлый визит. Наверное, его до сих пор не нашли, или это он ещё не нашёл дорогу домой…. Я хотел встретить его, хотел поговорить с ним, потому что Н. говорила, что только это могло бы меня спасти. Но теперь я уже знал, что ничто не сможет меня спасти, и только тогда, когда я это понял, я увидел его самого – он смотрел на меня из рамы на стене.
    - Что ты хочешь? – спросил он.
    - Ты добился всего, чего хотел, как оставь мне жизнь….
    - Ты не должен просить меня об этом…. Так что привело тебя сюда?
    - Страх за свою загубленную жизнь.
    - Ты разве её загубил? Ты же сам столько раз сетовал на то, что она бессмысленна, безнадёжна и напрасна….
    - Но дороже её у меня ничего нет.
    - Ага, наконец-то ты это понял….
    - Я же знаю, что это – мой бред…. Но я изменюсь.
    - Я в это не верю. Ты до такой степени монолитный человек, что не изменишься. Друг мой, ты должен достойно встретить свой конец, потому что я говорю с тобой их устами.
    - Но ты…. Почему ты?
    - Потому что я – плод фантазии мастера, и я существую. Ты поклонялся мифу.
    - Нет! Я верил в тебя….
    - Ты верил не в меня, а в них, и вот они-то и наказали тебя, потому что они имели на это право.
    Странное дело, но я успокоился только на улице. Снег меня остудил, и я даже смог вспомнить одну из моих самых любимых песен.

                «Сегодня опять ночь,
                Сегодня опять сны,
                Как странно вращает мной
                Движенье к весне от весны,
                Сеть чёрно-белых строк,
                Телевизионная плеть.
                Я так хочу быть тут,
                Но не могу здесь…
                Воздух…
                Мне нужен воздух…

                Чёрно-красный мой цвет,
                Но он выбран, увы, не мной.
                Кто-то очень похожий на стены
                Давит меня собой.
                Я продолжаю петь
                Чьи-то слова,
                Но всё же кто играет мной? А?
                Воздух…

                Нелепо искать глаза
                Сквозь стёкла солнцезащитных очков,
                Но ночь обостряет зрение
                Хищников и кротов.
                Это всё-таки шанс
                Остаться сытым или живым.
                Здесь каждому разрешено
                Стать первым или вторым.
                Воздух…
                Мне нужен воздух…»

    Я спокоен. Я успокоился совсем, и теперь мне не страшно, потому что он сам проводил меня ко входу в….

    Сегодня мне было совсем плохо – так, что я не смог встать. Но всё же я встал. С трудом я поднялся, подошёл к столу и взялся за перо, но прежде взглянул в зеркало. Где мой строгий, стройный вид? Да, я остался прежним, но уверенность во взгляде исчезла – я увидел только белое, искажённое страданием лицо. Полева была счастлива, что сегодня я никуда не пошёл, но теперь мне вообще никуда не придётся идти. Теперь я – снова прежний, несмотря на то положение, в котором я оказался – я снова стал дерзким и смелым, и один лишь я знаю, чего мне это стоило….
    - Вот теперь я узнаю тебя, - сказала мне Полева.
    - Правда? – с трудом отозвался я. – Я рад…. А знаешь, что я понял?
    - Что?
    - Что ты была мне нужна, но я этого не знал….
    - Ну, да ничего – ещё столько времени впереди.
    - Сколько? – бессознательно спросил я.
    Она улыбнулась в ответ:
    - Много…. Ещё очень много.
    Я хотел сказать, что я в этом не уверен, но промолчал – достаточно того, что это известно мне самому.
    - Почему же ты не сказал мне этого раньше?
    - Потому что я этого не знал…. Мне ничего не потеряли, потому что сегодняшний день – это то же, что и было вчера.
    - Значит, теперь всё изменится?
    - Да, изменится.
    Я не мог ей признаться, что больше не будет ничего. Она ушла, счастливая и успокоенная, а я закрыл глаза и….

    Я был на грани смерти, но я заставил себя открыть глаза и понять то, что я знаю теперь. Я попытаюсь объяснить…. Я прощён. Я прощён всем миром, потому что кое-что замолвил за меня словечко…. Что стало с молодым красавцем? Я уже не жалею, что его заберёт земля – ей будет полезно наполнить своё чёрное брюхо. Я стал прежним, я проснулся счастливым, и всё же я чувствую, что мне безумно тесно здесь, в своём теле, в своём мире…. Я неспокоен, но я этим счастлив. Я спасён, ты слышишь, Га-Ноцри? Покой для меня – это слишком мало и слишком много, а мне не может быть «слишком» - я ведь ни в чём не знал меры, но всегда сдерживал свои чувства. Но я шёл своим путём…. Удивительно, почему я остаюсь в здравом уме и твёрдой памяти. Странно чувствовать, как рвётся сердце, и ничего не можешь с этим сделать. Я всегда был твёрд, как камень, и для многих этот камень становился камнем преткновения…. Всё хорошо, всё будет отлично, я знаю, что меня ждёт, и я выберусь из этого ада навсегда. Я не думал, что умирать – это так…. Я больше ничего не буду говорить, потому что мне хочется самому всё осознать, всё понять, во всём разобраться….
    Мне становится хуже, потому что в истине нет ничего хорошего. Я не хочу возвращаться, я не хочу открывать глаз. То, что я обещал, я выполнил, и всё же я не успокоюсь, потому что ещё не всё…. Я никогда не буду спокойным и беспристрастным, я буду только вечным созерцателем, ведь всё станет другим, стоит мне только сделать шаг, уйти…. Хорошо, что её нет рядом, я бы не смог признаться ей во всём этом…. Пусть она останется в неведении, пусть ей будет хорошо и спокойно, а я всё ещё не верю в то, что для меня всё кончится. Я не верю, потому что нам свойственно не верить в то, что реально существует. Наверное, я больше ничего не скажу – это ведь самая спокойная гибель, гибель по собственной воле. Да, я хотел большего, но теперь – теперь это не важно. Мне остаётся только пожелать…. Только пожелать…. Пожелать вам…. Оставь меня, дай мне спокойно закрыть глаза, тихо уйти, ничего не видя, только сны, только сны…. Но и без снов тоже можно, потому что будет темно, потому что я долго не хотел признаваться в этом самому себе. Пусть будет так, как было угодно мне….
                К о н е ц …»

    Последнее слово его рукописи было написано дрожащим, совершенно не свойственным Антирокову почерком. Прочитав, я только слегка побледнела, но оставалась каменно спокойна. Вот ведь как бывает….
    Далицына продолжала курить, невозмутимо глядя в окно; её, казалось, не волновала смерть Антирокова. Только когда она встретилась со мной взглядом, она состроила гримасу сочувствия на своём слегка вульгарном лице.
    - Трудно поверить в то, что он мог умереть…. Он был самым лучшим моим другом.
    - Да, он был сильный человек, - поддакнула Далицына.
    - Я только не поняла, нашёл ли он мастера, или нет…. Мне это трудно понять. Он так хотел мне помочь….
    - Наташа, ты знаешь, что я обо всём этом думаю? – ехидно и непринуждённо разоткровенничалась Далицына. – Мне кажется, он хотел сказать, что никакого мастера не было, а если он и был, то его уже нет.
    - Это неправда.
    - Может, и неправда, конечно, но должна же ты когда-нибудь отказаться от своих бредней.
    - Это не бредни, тебе просто не нравился Антироков. Он просто не успел сказать тебе об этом.
    - Дай-ка сюда эту рукопись, - протянула руку с хищными ногтями по направлению ко мне Далицына.
    - Ты же сказала, что это мне….
    - Тебе, но ты ведь её прочитала, верно? А значит, я выполнила свой долг…. А если ты будешь вдумываться в её содержание, тебе это очень повредит, понимаешь?
    Она лихо вырвала рукопись из моих рук и положила перед собой.
    - И что ты сделаешь с этим? Заберёшь себе, да? – осторожно спросила я.
    - Я не такая дура, чтобы хранить у себя эту ересь, - засмеялась Палицына.
    - Может, отдашь в печать?
    - Ха-ха! В печать! Да кому всё это нужно? Как этот бестселлер будет называться, а? «Исповедь сатаниста», да?
    - Так что же ты будешь делать с этой рукописью?
    - А вот что, - сказала Далицына и, оскалившись, взяла листки своими тонкими острыми пальцами, сложила, перегнула пополам и стала методично рвать, наблюдая за моей реакцией.
    Я сидела неподвижно и наблюдала за ней.
    - Это жестоко, - сказала я, когда обрывки рукописи Антирокова, кружась, осели на гладкий пол в художественном беспорядке.
    - Да нет, Наташа, просто я спасаю твой рассудок.
    - Да что ты? И от чего же?
    - От излишних волнений. Теперь и твой дорогой друг умер, и у тебя не осталось никого, понимаешь? У тебя совсем никого не осталось, ты теперь одна, понимаешь?
    - Да.
    - Ты хоть понимаешь, что я тебе говорю? К тебе больше никто не придёт, о тебе все забыли!.. Да, все, что ты на меня так смотришь? Никто о тебе уже давно не вспоминает, потому что нет документа, нет и человека…. Ой, не могу! – залилась она истерическим смехом. – Великая актриса Наталья Энгельс – и в психушке! Вот смеху-то!
    - Лично я не вижу в этом ничего смешного. Только вот чем Антироков тебе не угодил, я не понимаю.
    - Да ничем. Просто так – не нравился он мне, и всё тут. Что я могу с собой поделать?
    - Всё равно рано или поздно я вернусь в театр.
    - Да что ты?
    - Да, потому что скоро мне нужно играть Маргариту.
    - Что? Тебе – и вдруг Маргариту?.. Ах, да, я забыла тебе сказать, что на эту роль уже утверждена другая актриса.
    - Не может быть – Кошмаров же говорил….
    - Ну, не срывать же из-за тебя спектакль, верно? Уже никто и не надеется, что ты отсюда выйдешь, так что тут уж ничего не поделаешь.
    - И кто же это?
    - Я, - улыбнулась Далицына, - а Нечаева будет Наташей.
    - И ты уже успела выучить роль?
    - Я её уже давно знала наизусть, потому что что-то мне подсказывало, что всё именно так и будет.
    Я была ошеломлена – теперь меня выгнали из театра, и я осталась ни с чем, и никому, совершенно никому не нужна…. Как же так случилось?
    - И ты думаешь, что из тебя выйдет Маргарита?
    - Какая разница, выйдет или не выйдет, всё равно играть её буду я, и не только потому, что больше некому, а потому что я это заслужила.
    - Чем же?
    - Трудом, моя дорогая Наташа, и обаянием. Ради того, чтобы получить эту роль,  я пошла бы на всё, потому что это равносильно славе.
    - Так ты хочешь славы?
    - А кто ж её не хочет? Да, с того момента, как я пришла в этот театр – иначе моя игра не имела бы никакого смысла, ты понимаешь?
    - Понимаю, но как же тебе это удалось?
    - Да так…. Как-то сразу мне предложили твою роль…. Понимаешь, Кошмаров любит людей ровно настолько, насколько они – хорошие актёры, а если актёр в человеке пропадает, человек этот Кошмарову больше не нужен. А я – актриса, и этим всё сказано.
    - Я не буду с тобой спорить, - устало произнесла я. – Мне просто не хочется в чём-то тебя убеждать.
    - Вот видишь – я добилась того, чего хотела, и ты помогла мне в этом…. А ты хотела убедить всех в своей несуществующей любви? Я ведь прекрасно понимаю, что никакого мастера не было – тебе просто хочется, чтобы он был.
    - Неправда.
    - Нет, это правда, дорогая Наташа. Ты – никто, и тебе суждено остаться здесь навсегда, и никто к тебе не придёт, и твой несуществующий мастер – тоже.
    - Откуда ты знаешь, как всё было на самом деле? Ты даже не понимаешь, что такое настоящая любовь….
    Далицына резко обернулась и выронила сигарету из тонких пальцев.
    - Ну, и что же? Какая-то любовь всё же для меня существует, к тому же, Маргариту буду играть я, и лавры достанутся мне.
    - А я играла не ради лавров.
    - А ради чего тогда? Я не поверю, что ты так играла только в порыве вдохновения. Мы ведь с тобой похожи…. Кстати, автостопов тебе передавал привет.
    - Ты сказала ему, где я?
    - Конечно. Пусть ему будет известна правда о тебе, какой бы горькой она не была.
    - Выходит, он тоже перешёл к тебе от меня, как и всё остальное, как эстафетная палочка?
    - Нет, будет лучше, если ты признаешь, что я всё это отняла у тебя. Да, просто взяла и отняла. И теперь вспоминать свои лучшие годы ты будешь здесь, а я буду играть, и видеть блеск огней и восторженные глаза….
    - Но потом тебе будет больно.
    - Не угрожай, пожалуйста – что ты мне сделаешь? Мне никогда не будет мучительно больно за бесцельно прожитые годы, потому что у меня есть цель, ясно? А все твои друзья погибли и ничего не смогут сделать. И твой мастер, он тоже погиб – кажется, ты говорила о том, что он мог упасть с крыши и разбиться….
    - Он жив.
    - Что ж, можешь лелеять эту надежду, но ведь ты же видишь, что его нет, и его не будет никогда. Так и знай, никогда его не будет! Я даже знаю, что у тебя за болезнь – типичная шизофрения…. Кто знает, может, тебе станет лучше после моего визита – я же пытаюсь открыть тебе глаза….
    - Это видно. Из тебя получится очень вульгарная Маргарита, поэтому мне очень жаль….
    - Я смогу прекрасно прожить без твоей жалости – пожалей лучше себя. Ты ведь никогда отсюда не выйдешь, и своего мастера ты никогда не увидишь…. Ну, как тебе такая перспектива?
    - Ты пришла только для того, чтобы сказать мне всё это?
    - Ну, конечно же – я бы просто так к тебе бы и не пошла – очень мне нужно ходить по таким весёленьким местам…. Вот так-то, Наташа.
    Далицына поднялась, оправила свою мини-юбку и засобиралась.
    - Ну, ладно – мне пора. Счастливо оставаться….. Ты не хочешь поздравить меня с грядущей премьерой?
    - Отчего же – конечно. Надеюсь, тебе будет уютно в чужой шкуре и на чужом месте.
    - Почему же – всем всегда уютно, особенно на чужом месте, и если не ждать, пока оно освободится, а самой занять его, так что учти….
    Дверь за ней захлопнулась, но вскоре вошла Цветнова, чтобы дать мне двойную дозу нейролептиков.

    Потом, кажется, пришла уборщица и, опасливо озираясь, опасаясь, видимо, агрессии с моей стороны, собрала рассыпанные клочки рукописи Антирокова и унесла куда-то. Я ничего не видела, но я это чувствовала, тем более, что Цветнова и Погарский устроили совещание прямо в моей комнате, изо всех сил надеясь на то, что я сплю и их не слышу.
    - Значит, теперь она не будет играть в театре, - вздохнув, сказала Цветнова.
    - Я не уверен, что это к лучшему, и не знаю, как заставить её это забыть.
    - И её друг умер…. Ну, тот красивый молодой человек…. Значит, мы не должны её отпускать так скоро.
    - Да, думаю, придётся её надолго оставить здесь.
    - Но вы ведь уже поставили ей диагноз….
    - И вы думаете, что мне очень легко это делать? Как поступать с ней дальше, я не знаю – я не уверен, что ей нужна полная изоляция.
    - А может, этот мастер и вправду существует? Может, он придёт?
    - Это исключено, вы же знаете…. Но если бы так случилось, всё было бы куда проще – конечно, я бы отпустил её отсюда, потому что у меня есть подозрение, что мы совсем её здесь доконаем.
    - Я так не думаю – свои мысли нужно держать при себе. Мы же не убийцы и не враги, а только медперсонал, поэтому мы не должны казаться ей страшными.
    - А мы и так не кажемся ей монстрами – она всегда воспринимала нас совершенно спокойно.
    - А Камельева?
    - Это частный случай. Он вообще оказался у нас по какой-то нелепой случайности. Он и сам может кого угодно свести с ума.
    - Как же мы теперь объясним ей всё то, что произошло?
    - Этого я не знаю, пока не знаю, но промедление смерти подобно.
    - То есть вы считаете, что можно умереть от тоски?
    - Вполне возможно, сейчас это – обычное явление…. Это антигуманно, и всё же так бывает. Поэтому мы не должны этого допустить.
    - И как?
    - Я не знаю, не знаю, но мы должны что-то делать…. Это ужасно – она ведь известная актриса.
    - Именно поэтому вас всё это и не должно волновать. Вы делаете всё, что в ваших силах, и не говорите, что это не так….
    - Ну, хорошо, так, но с научной точки зрения…. Нет, к чёрту научную точку зрения – мы просто должны быть внимательны к ней, вот и всё.
    - Неужели это поможет ей?
    - А у неё больше никого нет.
    - Вы хотите сказать, что это – наш долг?
    - Просто из чувства долга помочь невозможно, вам это должно быть известно….
    Мне так надоело всё это слушать, стало так горько и так страшно, что всё оказалось таким необратимым, что я тихо уткнулась в подушку, и по моим щекам потекли горячие и горькие слёзы. К чему мне теперь всё это? Я утратила всё, что я любила, и у меня не осталось совсем ничего…. Я осталась одна, и теперь у меня есть только пустая, бессмысленная жизнь. Но ведь когда живёшь без смысла и без веры, то не нужно иметь много ума для того, чтобы понять, что будет дальше….
    Они тихо вышли, оставив меня одну, и я тут же заснула – без снов, без надежды….

    Четыре красивые белые стены – совершенно пустые белые стены, поскольку газетная вырезка с портретом Натальи Энгельс была сорвана мною со стены собственноручно. Моё убежище, моё спасение – четыре белые красивые стены…. Я хочу одного – забвения, мне хочется забыть, где я нахожусь, кто я была, и что со мной было. Теперь я твёрдо усвоила одно – тот, кто всю жизнь ходит пешком, не должен внезапно приобретать себе машину, иначе это может кончиться трагедией. Лучше бы я с самого начала ходила пешком…. Я помню, как мы с мастером говорили о жизни, и он мне сказал:
    - Знаешь, мне кажется, что лучше жить безумно, лучше испытать всё, чем жить тихо и мирно, ни во что не вмешиваясь.
    - Ты думаешь?
    - А ты разве не согласна со мной?
    - Конечно, согласна…. Но ты сказал это с такой яростью и страстью, словно ты сам уже испытал всё.
    - А разве нет? Для того, чтобы стать мастером, как ты выражаешься, нужно очень многое испытать, о многом подумать, многое сделать….
    - Значит, ты и в самом деле – настоящий мастер.
    - Не знаю – я не могу судить о том пути, по которому я иду. Об этом можно будет сказать только тогда, когда я его пройду…. Поэтому я и тороплюсь жить, я неистовствую и тороплюсь, потому что можно не успеть прожить жизнь так, как ты этого хочешь.
    - Как ты странно говоришь….
    - Мы всегда понимали друг друга, и поэтому теперь ты тоже меня поймёшь – я навсегда обречён бежать от себя, догонять неизвестную цель, как кортасаровский Преследователь, но эту цель никогда никто не сможет поразить, потому что это – прописная истина Га-Ноцри. Это для него всё ясно, а мы всю жизнь ищем это, и терзаемся сознанием того, что нам это никогда не удастся….
    - И тебе это нравится?
    - Я рад тому, что я имею возможность перепробовать все способы достижения этой цели. Всё безумство достижения цели знакомо мне, и поэтому я счастлив этим безумством.
    - Значит, ты бы не хотел другого?
    - Нет, не хотел бы. Мне достаточно всех моих тревог и бед, хотя иной раз мне бы хотелось, чтобы жизнь продолжалась вечно.
    - Почему?
    - Потому что только так я мог бы остаться с тобой  навсегда.
    - Но ты же не любишь постоянства….
    - А разве это – постоянство? Вовсе нет, ведь любовь и вдохновение неисчерпаемы….
    - Не всегда.
    - Смотря в чьи руки попадёт этот драгоценный клад. Наверное, одно немыслимо без другого, или мне так только кажется.
    - Нет, мне тоже иногда кажется то же самое, просто раньше у меня не было возможности в этом убедиться.
    - Так давай жить без оглядки….
    - Тогда мы не заметим, как умрём, и жизнь будет продолжаться без нас.
    - Ну, и пусть. Мы-то этого не заметим, а забвение безумцам не грозит…. А скажи, что ты больше любишь слушать – музыку Кинчева или Вебера?
    - Под настроение – я люблю и то, и другое.
    - Вот и я тоже, а разве это не безумие – совмещать несовместимое?
    - Ну, почему несовместимое, ведь и то, и другое – рок….
    - Да, но какой разный…. Какие разные люди, всё-таки….
    - Но мы с тобой влюблены в эту музыку.
    - Да, пожалуй, ты права…. Поэтому вспоминай обо мне, когда ты будешь слушать эту музыку.
    И вот по радио – Вэббер, «Cats». Чудесная музыка, и я просыпаюсь и думаю о мастере. Почему он прогнал меня тогда? Почему сказал «прощай»? Только теперь я чувствую всё значение этого слова, все его нюансы, парадоксы и реалии. Никому этого не пожелаю…. Наверное, он где-то далеко тоже слушает «Cats» и думает обо мне. Мне даже захотелось танцевать, но танцевать я не буду. Я только буду сидеть на постели со стеклянными глазами и отсутствующим видом и слушать «Cats», потому что это – чудесная музыка, это – как вся моя жизнь, которая прошла так быстро и незаметно…. Теперь я понимаю, что по-настоящему я чувствовала себя живой только вместе с ним, с мастером…. А почему я этому удивляюсь, ведь это естественно…. Почему я делаю акцент на этих воспоминаниях? Почему я сетую на то, что никогда не буду свободной? Отчего четыре спокойные белые стены не дают мне покоя? Зачем вид тёмного окна и падающего белого снега постоянно тревожит меня? Я не могу дать точного ответа, но всё это – отзвуки того самого «прощай», которое мы сказали друг другу…. Да, мой друг, так тоже бывает, и я тоже не буду ни о чём жалеть – мы должны были встретиться, и так расстаться, но мастер знал это с самого начала, и знал гораздо лучше меня, Наташи Энгельс…. Так о чём же мне теперь жалеть? Зачем мне театр без него, свобода без театра? Всё прошло, мне некуда больше бежать, всё необратимо. Теперь я умею видеть сны наяву, и меня это не радует, потому что в этих снах нет самого главного…. Но вот открывается дверь – что произойдёт сейчас? Я вижу его знакомую фигуру…. Боже, как это жестоко – видеть сны наяву! Его знакомое выражение лица, тот же светлый плащ, и его печальные, чуть беспокойные глаза…. Я сплю, или уже проснулась? Возможно это или нет? Но всё же он глядит мне в глаза, и выражают они ясность, чуть заметный протест и свет… свет, свет….

                «… Иди ко мне –
                Я объясню тебе смысл
                Слова «прощай»…»


                15.12-31.12.93