Старость - не радость

За окном моросит мелкий, плавно переходящий в снег дождик, а угрюмое ноябрьское небо неуклонно чернеет. Город растворяется во мгле и перестает существовать.
Я сижу на своей кровати в мокрых штанах (одряхлевший мочевой пузырь уже не держит свое содержимое), и все тело по-видимому источает неприятнейший запах старой, уже готовящейся к разложению плоти (на мумификацию я не надеюсь). Впрочем это обстоятельство уже никого не волнует, ибо вокруг никого и нет. Я один...
Костлявая лапа одиночества всю жизнь кралась за мной по пятам, и, наконец, в один совсем не прекрасный момент сдавила окончательно, выжала все живые соки и затолкала начавшие гнить остатки плоти сюда, в эту конуру-квартиру. И никуда тут, мой миленький, не денешься! Год назад умер последний мой друг, который и до этого уже два года был насквозь больным полу-овощем, и говорить с ним кроме как о болезнях было не о чем. Беседы с ним выглядели примерно так:
- Что-то по большому сходить не могу. Сижу, сижу, стараюсь, стараюсь - и никак, даже глаза на лоб лезут. И так уже десять дней. Еле хожу, прямо распирает всего изнутри, того и гляди взорвусь как осколочный снаряд, - жаловался он мне.
Мне оставалось ответить что-то вроде:
- Понимаю, старик, у самого такое было. Еще и с мокрыми штанами все время хожу, хоть памперос одевай. А тебе могу посоветовать свечи с крушиной в зад вставлять, очень помогает.
       Все прочие темы были уж слишком далеки от нас. Какое нам дело до жизни на Руси через десять лет, если ни сегодня так завтра мы отсюда исчезнем, и по-видимому никогда больше не вернемся? Впрочем, о том месте, куда нам суждено попасть тоже предпочитали умалчивать - уж слишком оно от нас близко, как бы нечаянно не позвать к себе, это только по молодости весело рассказывать друг другу страшные истории. Иногда вспоминали былых вождей и прочих правителей, но чаще всего в одном и том же контексте:
- А знаешь, ведь Молотов до девяносто четырех лет дожил! Его только к концу жизни сильно геморрой мучил.
- А нам-то всего-навсего по семьдесят восемь!
- Вот-вот, я о том и говорю! У нас еще шестнадцать лет в запасе, почти целая жизнь!
О том, как мы проживем эти шестнадцать лет, о чем будем думать на их протяжении, и какими придем к тем самым девяносто четырем годам - предпочиталось умалчивать. Впрочем, он все равно умер ровно через год, и этот вопрос для него остался чисто риторическим. Про себя не знаю, ведь я никогда не ставил себе подобной задачи, да и до нынешнего своего состояния дожить вовсе не собирался, так получилось помимо моей воли...
С тех пор людей не стало вовсе. Есть прохожие на улицах, продавщица в магазине, врачиха в поликлинике, но они не в счет, это просто объекты-автоматы, четко, безошибочно и всегда одинаково исполняющие расписанные для них роли. Чтобы хоть как-то вселить в них что-то более или менее человеческое, я однажды даже совершил хулиганскую выходку, достойную десятилетнего пацана - стащил с магазинного прилавка батон и зажал под мышкой. Продавщица мигом оценила ситуацию, мол “дедушка старенький, маразм у него”, машинным жестом забрала у меня батон и вернула на место. И все! Ее уста не произнесли даже грязного ругательства в мой адрес, и чистого тоже не произнесли. Взяла и положила, как робот на экспериментальном хлебозаводе...
Впрочем, даже эти сверхотчужденные от меня люди - все-таки люди, руками-ногами перебирают, бегают куда-то, суетятся. Все-таки это последнее, что осталось у меня, и за это надо быть премного благодарным. Может быть хуже...
Остатками своего дряблого мозга моделирую свою смерть. Хорошо, если инфаркт - раз и готово. Хуже если рак - жесточайшие, разрывающие подобно гигантской, всеразрывающей дыбе боли. И ничто не сможет смягчить рвение злобного невидимого палача, никакие уговоры, никакие признания. Пытка продлится до самого конца... Но тогда меня положат в больницу или хоспис, а там все-таки тоже люди, пусть и умирающие. Хоть что-то...
Самое жуткое - это инсульт с сохранением сознания, но с полным обездвиживанием. Буду валяться куском мякиша в луже собственной мочи и экскрементов, напряженно ожидать единственного избавителя - собственной смерти. И вокруг - ни души, ни шороха, ни малейшего дуновения ветерка. Тотальная пустота, совершенно недоступная для понимания молодежи, ибо их воображение не сможет нарисовать ничего страшнее темной тихой комнатки, куда зашел, посмотрел, и снова вышел восвояси, к шумной компании или, на худой конец, к цветастому экрану телевизора. Из “комнатки”, которая быть может уготована мне, выход только один, туда откуда еще никто не возвращался, да и над самим выходом я уже не буду властен. Над входом, конечно, тоже.
Конечно, теоретически у меня есть двое родных существ - давно разведенная со мной жена и сын, которого я в последний раз видел, когда ему был всего годик от роду. Наверняка бывшая жена тоже уже старуха, а может ее прах давно истлел, а может и сынок уже помер. Может у меня даже есть и внуки, а может и нет никаких внуков - об этом я совсем ничего не знаю, да даже если и узнаю - что изменится? С бывшей семьей все связи потеряны, не знаю даже в каком месте они живут, может на другой стороне улицы, а может в далекой Калькутте - и то и другое уже одинаково недоступно. Возможно, я и встречал сына в огромных безликих толпах, случайно выцепляя взглядом его отрешенное, погруженное во внутрь себя лицо (так всегда бывает с человеком внутри толпы). И что из этого? Если бы и узнал, что бы я мог ему сказать? “- Здравствуй, я твой папа?” Глупо. Что бы вы сказали, если бы к вам в толпе подошел чужой дед и представился папой? У него, скорее всего, уже давно другой папа появился, и быть может он считает его родным. А может, и тот “папа” уже умер, и “сынок” исправно навещает его могилу. Про гипотетических внуков я уже не говорю, им запросто и с равной долей вероятности может быть любой человек от ноля до сорока лет. А может и не быть, хотя что-то мне подсказывает, что внуки все-таки есть, без них никак.
Никакой любви к ним у меня нет. Жена и новорожденный ребенок в глубинах памяти сроднились с кадрами из сотен когда-то увиденных фильмов, с множеством других виденных в жизни женщин и детей. Я не удивлюсь, если кто-то скажет, что все это произошло не со мной а с ним, а я только присутствовал где-то поблизости. Впрочем, рассказывать уже некому - все кто мог давно умерли, и от них не осталось уже и праха.
Снимаю сапоги и, не раздеваясь, ложусь в кровать. Зачем заботиться о теле, которое не стоит уже и ломанного гроша, которое ни сегодня так завтра либо запылает жарким пламенем в печи крематория либо будет безжалостно искромсано скальпелечками студентов мединститута на занятиях по анатомии. В последнем случае видна тонкая ирония судьбы - когда-то я сам учился в этом же институте и так же резал задубленные тела других неудачников. Хорошо те времена вспоминаются, как будто вчера все было! И тогда мне почему-то казалось, что врачи владеют некими тайными знаниями, позволяющими исцелить у себя все болезни и потому не стареть и не умирать. Эта уверенность имела совершенно непонятное происхождение и, разумеется, на каждом шагу опровергалась множеством жизненных наблюдений. Однако, несмотря на это она проявила удивительную живучесть и продержалась аж до самого окончания Вуза. Правда, врачом я так и не стал, а мой друг, ставший распрекраснейшим доктором, умер самым первым из всей моей компании.
Наконец я лег. Впрочем, сон больше не имеет никакого смысла, ибо неуклонное приближение огромного, могильного сна выдает некую его гротескность, которая совершенно не заметна в молодые годы. А еще для чего он нужен? Для отдыха? Тогда после чего? Или перед чем? Время исчезло, ибо исчезли события, и оно постепенно свернулось в никому не нужную пустую оболочку. Все рядом, все здесь и сейчас, жизнь распластана передо мной как цирковая арена, со всех сторон окруженная непроницаемой стеной, смотреть за которую - ни-ни!
И тут я задеваю телефон, который с характерным лязгом падает на пол. Беру трубку - работает! Слава Богу!
Зачем мне в этой пустыне телефон? Зайцу геометрия и то нужна гораздо больше, чем мне этот аппарат, да еще работающий. Что я, издеваюсь над самим собой?! В мире больше не осталось ни одного человека, который бы мог мне позвонить, а значит и я ему тоже. Бесполезная игрушка, которая должна быть для меня противна настолько же, насколько матери умершего ребенка омерзительна подаренная кукла.
Однако он стоит, работает и ждет. Он - одна из главных частей моей жизни, а все главное в ней протекало за фасадом, на котором красовалась учеба, несколько разных работ, неудачная женитьба, веселые пиры, неуклонно приближавшаяся, и наконец зацепившая меня костлявая рука старости и одиночества. Это происходило чуть в сторонке, за кулисами, подальше от любопытных людских глаз.
Когда-то очень давно, во времена ранней молодости (ранняя - это когда кончилась казавшаяся бесконечной каторга средней школы и я опьянел от ощущения ждущей своей реализации всевозможности будущей жизни) я встретил Ее. Горящие золотом волосы, сияющие звездочки глаз. Казалось, что любое прикосновение к этому неземному существу тут же уничтожит его, ибо начавшаяся реализация тут же прибьет таинственную всевозможность, поэтому я к ней и не прикасался.
Иногда я представлял ее своей женой. Печальное зрелище: сверкающие волосы закрыты платком, из-под которого торчат колеса бигудей, перед ней - кастрюля с кипящей стряпней, из ее уст вместо звона небесных колокольчиков раздается грязная ругань в адрес кого-то, быть может даже меня. Все остальное - потеряно, зарыто в землю и растоптано, мне досталась только кухонная дама, при которой даже не стыдно громко испортить воздух, и которая ничуть не лучше, чем жена соседа или какого-нибудь приятеля. Да, брак для нее - убийство.
Хорошо, она станет моей подругой. Истеричные сцены ревности, иногда доходящие до жестокого рукоприкладства, мольбы о браке со всеми вытекающими из него последствиями и злобное ожидание возможной измены, причем измены самой низменной, с простым двуногим существом, у которого имеются тайные уды.
И сколько я ни думал, сколько ни мудрил, взвешивая различные варианты нашей совместной жизни, результат получался один и тот же - она будет потеряна, превратится в банальность, в элемент окружающей обстановки.
Пока я терзался всевозможными мыслями, прекрасная Незнакомка исчезла. Ее просто не стало, и невозможно было определить место, куда же она делась. Мне удавалось найти людей, которые контактировали с ней в тот период, но у них будто память отшибло: не видели, не знаем, не было такой, да и быть не могло. А ведь я не знал даже ее имени! Для своего сознания я выдумал ей имя Света, потому что от нее всегда исходил свет, полусферой охватывающий ее образ, запечатанный в моей памяти.
Света была со мной в каждый миг моей жизни, то здесь, то там всплывая из глубин памяти и рисуясь на всех окружающих предметах. Хотя нарисовать ее даже несмотря на наличие у меня некоторых художественных способностей, я так и не смог. Противилась она воплощению на листке бумаги или куске холста, не давалась, вместо нее получалось или что-то бесформенное или похожее на чушку-манекен со швейной фабрики или просто ничего не выражающие пятна краски. И так - каждый раз, до тех пор пока я не оставил попыток оставить ее лик на белом поле, пока не осознал, что не создано людьми таких красок, которые бы подошли для написания ее портрета.
С тех пор я пребываю сразу в двух мирах. Первый состоит из гигантского, окутанного мощнейшими энергетическими потоками образа Светы, за которым еле-еле просвечивает то, что многие считают единственной и неповторимой средой обитания. Со вторым миром я иду на всяческие компромиссы, заключаю своеобразные пакты о взаимном ненападении, который как правило всегда нарушаются с его стороны. Но это обстоятельство говорит скорее не об удалой силе всего видимого, а скорее о его подленькой сущности. Компромиссом было окончание института, всевозможные работы, женитьба...
Подняв голову ранним утром одного из далеких дней прошлого я неожиданно для себя обнаружил на столике огрызок бумаги, на котором красовался набор цифр, нацарапанных дрянным карандашом. Почерк был мой, однако я отчетливо помнил, что вчера никуда не звонил, никаких телефонов не узнавал, да и не собирался их узнавать. Чувство тайны захлестнуло меня настолько, что я на несколько мгновений перестал видеть весь любимый вами мир, огромный образ Светы заслонил его собой, и я понял, что красующиеся передо мной цифры - весть от нее. Разумеется, еще древние знали о том, что цифры несут в себе гораздо больше смысла, чем отражение количества чего-либо, есть даже область знаний, их трактующая - нумерология. Однако тогда я обо всем этом не знал, и ощущение присутствия истинного смысла пришло совершенно неведомым путем, само собой.
Тогда я взял телефонный аппарат и набрал этот номер. На другом конце поднялась трубка и послышался глухой, как будто исходящий из самой могилы мужской голос. Разговор получился короткий:
- Позовите пожалуйста Свету.
- А ее нет...
Что за “нет”? Это “нет” можно понимать и как нет дома, и как нет на Земле, и как нет во все этом мире. Хотел уточнить, спросить где она, но замешкался, а когда сообразил в трубке уже вовсю гудели далекие гудки.
Так и пошло: стал звонить ей раз в месяц. С тех пор трубку больше никто и никогда не брал, и лишь электризованные гудки приветствовали мои стремления. Когда набирал номер, сердце бешено колотилось во всем теле и вот-вот готовилось выпрыгнуть, соленый пот пер из всех щелей. Потом следовало величайшее напряжение всех душевных сил, а за ним - облом, как будто в многокилометровую шахту провалился. Так было поначалу, а потом волнения улеглись и звонки превратились во что-то вроде молитвы, даже ответное гудение какие-то внутренние струны задевало. Потом я на телефонной станции узнал, что такой абонент в телефонной сети не числится. Номеров в нашем городе всегда не хватало, а тут пустой номер, оставленный неизвестно для кого и для чего! Есть о чем призадуматься, тайна тайну запечатывает!
Работница АТС об этом сказала сухо, а на последующие вопросы отвечала, что не знает и вообще - не ее ума это дело. Меньше знаешь - крепче спишь, и дама эта всю жизнь бежала от всяческих секретов как черт от ладана, а говорить еще о них... Думал, “куда следует” на меня настучит, мол приходил подозрительный человек, спрашивал о том-то и том-то, лез куда не просят. Кое-как объяснив свой интерес к этому номеру поиском некоего нерадивого делового партнера, который оставил свой телефон и “ни то ошибся ни то обмануть решил, поганец” я поспешно ретировался.
Так все продолжалось до сегодняшнего дня, так и будет до самой моей смерти, а что за ней - нам неведомо, быть может и на Том Свете буду все также звонить и получать в ответ гудки, уже вечно. Иногда я думаю о том, что Света была все-таки обычная земная женщина, а все остальное - игра воображения, сравнение ее с кем-то другим и сознательное придание ей несуществующих качеств. Тогда какая она теперь? Шамкающая ртом старушенция, любительница собесов и поликлиник? Не лучшая и не худшая среди гигантских орд таких же серых старух, обтянутых в старые и грязные одежды, давно не мытых и дурно пахнущих, дерущихся при помощи авосек за место в очереди в дешевом магазине?
Нет, такого не может быть, в такое я не верю. Ведь тогда вся жизнь прожита зря... Нет, нет, и еще раз нет.
А может она все такая же молодая, как и была тогда? Вполне земная, но не стареющая, такое вполне может быть, нет событий, вероятность которых равнялась бы нулю. И что тогда? Зачем ей нужен этот грязный хромой старик? Что я смогу сделать с ней как с женщиной? Да мой уд даже для мочеиспускания давно непригоден, все само вытекает. Не может больше сила любви использовать для своего проявления это дрянное негодное тело, но заменить его на новое я не способен. Хотя хотелось бы - снял как комбинезон и новое нацепил...
Ладно, хватит душевных метаний. Звоню снова, звоню с истлевающей надеждой, звоню, наверное, в самый последний раз...

Через два дня соседи из квартиры этажом ниже заметили в потолке досадную протечку. С помощью простейшей дедукции удалось сделать заключение, что вода течет из квартиры над ними - т.е. из квартиры Старика, известного в доме под кличкой “Дохлый псих”. На звонки в дверь Псих не отвечал, и поэтому пришлось ломать дверь вместе с милицией и водопроводчиками.
Из давно забитой всякой гадостью раковины маленьким водопадиком на пол стекала вода - он забыл завернуть кран. В комнате же покоилось бездыханное тело самого Дохлого, раскинутое на грязной как асфальт у помойки кровати. В его руках покоилась телефонная трубка, а лицо почему-то имело блаженно-отрешенное выражение. Причиной смерти стал инфаркт миокарда, спровоцированный чем-то услышанным из телефона.
Труп старика отправили на кафедру анатомии мединститута ибо хоронить его было некому. Тетрадочка с его записками, как и прочие вещи покойного, вскоре оказалась на помойке, где и была случайно подобрана и прочитана мною (в скверике возле помойки у меня была встреча, на которую я приехал уж очень рано, делать было абсолютно нечего. Внезапно налетел порыв ветра и доставил аккуратненько в мои руки вот эту самую зеленую ученическую тетрадку, случайно улетевшую из помойного бака).
В середине тетрадки был тот самый листок бумаги с записанными на нем цифрами - телефоном. И вот я сейчас набираю последнюю цифру номера, крепко прижав трубку к уху.

ТОВАРИЩ ХАЛЬГЕН
2004 год