Эмбрионы журналистики

«Студенческие годы – самые лучшие годы в твоей жизни» – твердили мне (да и не только мне, наверное) родители. Я слушала и улыбалась. Эти студенческие годы представлялись мне чем-то далеким и спасительным. Школу я ненавидела, одноклассников не любила, потому что они открыто не любили меня. В начальных классах за то, что читала лучше всех, потом – за отличную учебу, а в последние годы – просто по привычке. Я тоже привыкла и делила свою жизнь на две: школьную и нешкольную.
Вот поэтому университет – это была моя надежда. Вера в лучшее оправдалась. Ребята хорошие, только немножко сдвинутые (в хорошем смысле слова). В общем, мы были нормальные студенты-журналисты, немного не в себе, веселые, шумные, общительные. Но тогда мы еще не были настоящими журналистами, нас можно было назвать «эмбрионами журналистики» (такую великолепную характеристику нашему «подвешенному» состоянию дал преподаватель логики).
  Мы читали разные книги, кто-то любил НТВ и Березовского, кто-то спорт, кто-то театр и КВН (к последним относилась и я). Жили мы легко, как говорится «от сессии до сессии живут студенты весело», а мы от себя прибавляли «а студенты-журналисты и в сессию живут совсем неплохо». Мы умудрялись и в эту горячую пору жить весело и интересно (читали книги, ходили в кино, в театр или на футбол – в зависимости от увлечений).
  Книги нас сопровождали повсюду. Мы читали на переменах, на лекциях, в любых видах транспорта, на подоконниках. Читали везде и все, обменивались книгами даже чаще, чем кассетами. Большой популярностью пользовались газеты (любые), которые тоже читали все и везде.
 Учились мы весьма прилично и стабильно. Хотя могли стихийно уйти с пары, причем с интересной и всеми любимой. Это не было стадным чувством, как говорят в таких случаях, хотя, если уходить, то всем. Просто кто-то говорил, вернее, произносил в никуда: «А может смотаться?» Все сразу снимались с места, хотя за минуту до этого никто ничего такого не думал.
  Мы спорили между собой, с преподавателями, слушали радио, играли в морской бой, разгадывали кроссворды и забывали вытирать доску перед занятием. Дежурство в наших рядах как-то не прижилось. Но мы были не одиноки в этом: в общем-то все филологи не утруждали себя сим занятием. Бывало, придешь в пятницу в аудиторию, а на доске написано то, о чем мы говорили на лекции в понедельник.
  На преподавателей мы не жаловались (за некоторым исключением), просто занимались чем-то своим или игнорировали занятия по этому предмету. Все дружно не любили английский. Понимали – необходимо, но любви эта мысль не внушала. А жаль…
  Как мне кажется, наш курс был самым сумасшедшим на всем факультете. Только мы могли прийти на собрание школы юного журналиста (многие из нас ее окончили), а потом смущать ШЮЖиков (именно так ласково называли преподаватели слушателей Школы) на занятиях. Мы просто приходили, забирались повыше и слушали любимых преподавателей. Мы могли после лекций по философии о Фрейде обсуждать, у кого был эдипов комплекс, и к чему может быть либидо.
  В наших головах рождались самые бредовые идеи (например, философский трактат о Шизе). Мы были виртуозами отпрашивания и уговаривания (хотя иногда не срабатывало). Весна на нас не особо действовала (как говорили злые языки, на сумасшедших это время года не действует). Но все-таки она вносила в наши ряды долю умопомрачения. А такое сочетание, как весеннее настроение и зимний вид давали такую реакцию забывчивости, несобранности, виртуозности упрашивания и вранья с честными глазами, что во сне не приснится.
  В общем, за пять лет мы научились многому, а главное, к пятому курсу мы умели быстро и мастерски есть булочки с сосиской, запивая их горячим чаем. А все остальное не так уж и важно…