Освобождение

Освобождение

Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!               

В. Маяковский
На самом деле никакой это не сон. Инн не виновата в том, что ее жизнь, ее самая реальная реальность своеобразней отчаянно нечаянной, патологически астральной реальности. Инн возвращалась домой через лес, думая о том, что если там, в недоступной ее телу высоте, сойдутся вершины сосен, то неба не будет и видно. И можно будет смело говорить: я в лесу. Как в коробке или бочке. Без неба. Тогда люди перестанут приходить в лес. И там заведутся другие существа, сродни астральным. Только бесстрашные хиппи будут приходить в лес, робко пряча за пазухой бутылку дешевого вина. И пить с существами. За это крылатые демоны научат хиппи летать. Как Маргариту научил летать великий Воланд. Только не полетят хипари на бал Сатаны, неинтересно им там. Они направятся в сторону бескрайних, как моря, конопляных полей. А тебе, читатель, приходилось бывать на подобных полях? Они рассыпаны по всему свету, они есть везде, эти поля. Правда, все называют их по-разному: конопляные, гошишевые, марихуановые, опиумные, анашевые…  И царит на них радость, и счастие вливается в души людей, решивших связать свою судьбу с этими полями. Но волшебные поля не дармовые, нет. Припадать жаждущими влаги губами к сладкой росе, подобной всплескам предрассветной зарницы, любоваться ночным морем, которое живет сотней тысяч световых бликов, смотреть, смотреть, смотреть в эту бездонную непостижимую глубину радужных светил, а потом погружаться в нее, отдавать свое уставшее от реальности тело новой стихии, стихии всепоглощающей, всеобъемлющей, стихии, в которой чувствуешь глубокое дыхание в груди. Грудь дышит молодостью, грудь дышит жизнью. И ты живешь, ты есть, ты – здесь…Или там? Впрочем, это неважно. Есть лишь ты. Зато какое разочарование ожидает по возвращении со сказочных полей, дома! Какая боль, какая никчемность отражается в реальности. Страшны ироды-стены, страшны блекло-синие цветочки на потолке, страшна осыпавшаяся штукатурка, страшна песня закипающей воды, страшны липкие шаги по линолеуму, страшно любое проявление этой реальности, многоликой и безликой одновременно. И страшен мокрый асфальт там, далеко внизу, где машины, люди, магазины – все сливается в бесцветный, черно-белый, вопиющий своей тоской мир.
Инн тоже возвращалась с марихуанового поля. В тот день Поле встретило ее безрадостно и тускло. Инн было обидно, что Поле поглотило путников, с которыми она добиралась к нему, а ее выплюнуло, не приняло. Может быть, обиделось за то, что так давно его не навещала. А может, просто решило посмеяться над ее пороками и загонами.
Остановка отталкивала своими фонарями и одинаково черными силуэтами людей. Однако среди них Инн заметила тусклый красно-малиновый огонек. Где-то ей приходилось видеть его. Интересно, когда. Может, вчера, а может, лет двести-триста тому назад. Кто знает? Может, это было в реальности, а может, в астрале. Казалось, будто это не она, а огонек приближался к ней, горел все ярче и ярче. Инн поняла, что это сердце. Сердце Пэйн, зеленоглазой ведьмы, с которой они познакомились на Винтовом лугу, где Инн была только один раз. 
- Привет, - поздоровалась Инн.
- Привет-привет, - ведьма не сразу заметила появление темно-зеленого силуэта, который лишь цветом отличался от множества клонированных теней, переполнявших остановку. – Я тебя не сразу узнала.
- А тебя выдает твое сердце.
- Да, - согласилась Пэйн. – С ним надо быть поосторожнее. В Непредельных мирах все узнают его, да я и не против. Лишь бы отдачи не напали на мой след.
- Это точно, - Инн печально усмехнулась. – Вернулась я однажды с домой с Циклодоловой низины, а там меня отдача поджидает. Сидит на краешке ванной в моих тапочках и нахально так смотрит. Глаза черно-фиолетовые, большие, с коричневыми бусинками. И знаю ведь, много раз ты, Пэйн, учила меня, что ни в коем случае нельзя заговаривать с отдачами, ни при каких обстоятельствах. А я сама не заметила, как разговор завязался. О чем говорили, не помню, только вот под капельницей очнулась. С тех пор не уходила ни на луга, ни на поля, ни на низины, никуда. Сегодня вот первый раз за долгое время навестила Марихуановое поле. Однако оно, видимо, обиду на меня держит за что-то. Не приняло.
- Это плохо, - Пэйн стряхнула пепел с сигареты, и он случайно попал на левое крыло. – Блин, смахни, пожалуйста, пепел с крыла. Вот так, спасибо. К Досе не заходила?
- Куда уж мне? – вздохнула Инн. – Я и так постоянно чувствую ее присутствие. Сама приходит. Не зову, не предпринимаю ничего.
- Аналогично. Смотри, Инн, вот и автобус.

Инн взялась рукой за поручень, который в очередной раз поразил ее своей осязаемостью. Прежде, чем прикоснуться к вещи, Инн всегда сомневалась в том, существует ли она, это вещь. И в том, существует ли она сама. Но поручень существовал. Он был теплый и почти гладкий, чуть шершавил кожу тыльной стороны ладони облезшей краской.
- Ты много смотришь телевизор, - раздался голос за спиной.
- Я? – переспросила Инн, непроизвольно подумав о том, что телевизор никогда не вписывался в ее жизнь, был чем-то лишним, посторонним и поэтому совершенно ненужным. Она никогда не смотрела телевизор.
« Может, эта мысль была адресована не мне? Наверно, я случайно подобрала чужую мысль», - подумала Инн и обернулась. И встретила две звездочки глаз. Иногда встречаются отдачи с глазами-звездами, но чаще всего пятиконечные фигуры воплощаются в зрачках посетителей Конопляного поля, особенно у бродячих философов.
Так и есть, перед Инн и Пэйн стоял самый обычный скитающийся философ. Таких очень легко узнать не столько по зрачкам, сколько по свету, который излучают белки глаз. У случайного попутчика они испускали слабое красное свечение, в котором то и  дело появлялись крошечные зеленые круговороты.
- Я не смотрю телевизор, - уверенно произнесла Инн, удивляясь бешеной скорости круговоротов в красном мареве белков.
- Только семнадцать раз ты посмотришь телевизор. Потом ты перестанешь видеть. Ты будешь ходить и говорить: «Я ничего не вижу. Ничего».
- Не обращай внимания. Обычный философ Укуренный. Даже не Мулький философ, - убежденно произнесла Пэйн, стараясь показывать свою мысль так, чтобы ее не подсмотрел их попутчик. – Нечего и слушать. Слишком много их развелось. Тоже мне, посетители Полей.
- Как твое имя? - поинтересовалась Инн неожиданно для себя самой.  Вдруг что-то переменилось в глазах Укуренного философа. Звездочки зрачков расползлись по глазу, покрывая его пыльной темной дымкой, красное марево растаяло, но под пленкой, покрывающей белок, все еще виднелись сумасшедшие круговороты, которые вскоре слились в единое целое, в однородную массу, но масса эта, казалось, вращалась, горела, полыхала, жила отдельной от философа жизнью. В то же время автобусные тени превратились в стены. Кругом – лишь черные стены, неживые, непрозрачные, бесчувственные. Инн видела лишь круговоротное месиво в глазах философа да красно-малиновое пульсирующее сердце. Пэйн подумала о том, что никогда раньше не видела таких глазниц, наполненных иной жизнью, то ли чужеродной, то ли, наоборот, слишком вкрадчивой и близкой. Нет, такого взгляда не было ни у отдач, ни у луговых демонов, ни у туссиновых кошек, ни у героиновых пятен…
- Ты в тайге. Сотни километров от ближайшего поселения. Снег – по грудь. У тебя ничего нет. Только тайга, небо, снег. По грудь, - говорил философ. -  Ты абсолютно голая. Тайга. Больше ничего нет. Что ты будешь делать – умирать или бороться?
Тысячей соленых морских брызг вопрос рассыпался о кромку воспаленного скального мозга Инн. Круговороты разорвали темную дымку на белках и неистово бились, стремясь вырваться на волю.
- Бороться, - убежденно ответила Инн.
- Тогда зачем тебе знать мое имя.
- Кто ты?
- Я – Нитке.
В тот миг что-то перевернулась в сознании Инн. В голове стучало, как психоделический маятник, слово «бороться». Что значит бороться? Ведь не просто идти навстречу новому рассвету, не просто предавать свое тело, свою душу сладостным искушениям судьбы.
- Что ты хочешь сказать, Нитке? – спросила Инн, и Нитке не стало. Между ними возникла черная людская стена, закрывающая собой все.
- Никогда не смотри телевизор,- голос Нитке послышался то ли сверху, то ли сбоку.
Инн хотела задать какой-то вопрос туда, за перепонку сплошной стены, но Пэйн остановила ее:
- Не спрашивай. Ты больше не увидишь его. Ты, конечно, можешь встретить Нитке на каком-нибудь поле, он будет уже не он. Это будет всего лишь бродячий философ, несущий людям философию великого Джа, величайшего из богов. Больше ничего. Не ищи его как пророка, ибо борьба вряд ли станет пророчеством укуренного странника.
- Пэйн, - взволнованный голос Инн срывался на осипший шепот, - что все это значит? Зачем, при чем тут тайга? 
В автобусе подул холодный недобрый ветер, но никто не почувствовал его, кроме Пэйн и Инн. Обе догадались, что это дыхание отдачи, но не знали, чьей, за кем она пришла. По мощным порывам ледяного ветра обеим пришло неприятное осознание того, что отдача немолодая, опытная, цепкая. От такой трудно отвязаться, с такой практически невозможно не говорить. Она гипнотизирует на сокровенный смертоносный разговор. Такие отдачи приходят редко, только к тем, кто долго и часто посещает места сбора психоделических духов и душ.
Они вышли из автобуса и пошли по улице. Они не знали, какой сейчас час, но дворовые закоулки поражали своей пустынностью. Ни души. Лишь темные тени то и дело проплывали мимо да горели, создавая немыслимые геометрические фигуры, прямоугольные интегралы окон. Инн остро чувствовала приближение отдачи, но ей почему-то казалось, что это не за ней. Пэйн вздрогнула и тревожно обернулась, пристально всматриваясь во тьму за спиной. Там по-прежнему было тихо и безлюдно, если не считать холодного ветра, от которого неприятно немели руки и покрывались инеем волосы, ресницы и крылья.
- Это отдача, - прошептала Пэйн. – Моя.
- Боишься? – от холодного дыхания пересохли губы, говорить Инн было трудно.
- Нет, - ответила Пэйн. – Просто у меня такая в первый раз. Уходи, Инн.
- Если я останусь, она не найдет нас. Она не почувствует твоей души, твоего пространства.
- Не оставайся. Такие отдачи не уходят навсегда. Рано или поздно она вернется. Пусть лучше сейчас, чем потом. Уходи. Не бойся за меня.
- Я не могу, - Инн сжала руку Пэйн. Пэйн вырвала ладонь:
- Пойми, Инн, отдача слишком сильна. Если ты считаешь, что она не опознает мою душу в нашем общем пространстве, ты ошибаешься. Она чует меня. Пусть нас хоть сотня будет! Она все равно прочувствует именно меня, она придет за мной. Повторяю тебе, уходи.
Последнее слово обожгло виски горячим кипятком огня. Пришло осознание неизбежности прихода отдачи. Впервые Инн стало страшно. Из темноты по-прежнему сквозило ледяным ветром-дыханием, только в тысячу раз сильнее, чем минуту назад. Пэйн тоже почувствовала, как в затылок заливается струя свежего страха и заполняет все тело, каждую его ткань, каждую клетку. Пэйн  в последний раз заглянула в глаза Инн и бросилась стремительно во тьму, туда, откуда дул ветер.
Последнее, что увидела Инн, был красно-малиновый отблеск сердца.

 
Стекло. Осколки разбитой посуды на полу. Ноги в крови. В крови запястья. Черные вихры кругом. Темно-вишневая вода. Из крана течет вишневая вода. Из крана, из щелей в руках, из глаз, из носа, изо рта, по волосам стекают едкие, приторно-горькие на вкус струйки. Зеркало разбивается вдребезги, из дыры за ним – целый поток вишневой воды. Чего? Крови? Слюны? Желчи? Режет, корежит, болит, рвется. Что-то потеряно. Чего нет? Глаз или руки? Темно… Что-то острое внутри, в какой-то кожной складке или в прослойке между артериями?
Инн проснулась, натянула простыню и зажалась в угол дивана. Снова этот сон. Холодный пот, онемевшие руки и шея. Болит в гортани. Инн взяла сигарету и пристроилась на подоконнике, свесив ноги вниз. Пятку защекотала мокрая после дождя трава, лунный свет струился по разно широким доскам забора. Инн закурила, вглядываясь во тьму ночи. Было надежно. Было ясно. Не было Пэйн. Сколько лет или суток, или шагов, Инн не знала. Она отвернулась, она позорно бежала от отдач, от города, от судьбоносной бездарной реальности. Инн была на рубеже. Она застыла между тем, не доверяя больше волшебным полям и психоделическим духам, и этим, не решаясь на другой путь, не видя его во тьме происходящего. Где-то она видела Нитке снова, но Пэйн оказалась права. Это был уже кто-то другой, не пророк той ночи.
В голове навсегда остался ужас холодного ветра, дрожь от приближения чего-то непостижимого, пугающего своею мощью и незавершенностью.
Инн захотелось пройти босиком по ароматной мокрой траве мая. Был май или не было? Вдалеке лаяли, надрываясь, собаки, песок дороги после росы прилипал к пяткам. Инн стояла у озера и смотрела на пятно луны, растекающееся по водной глади. Но не было Пэйн. Сколько их было, таких, как Пэйн? Нет конца-края новым отдачам, нет предела бессловесным уходам молодых, нет границ юным смертям…
Бороться? Бороться. И тайга, и снег, и страх. Бороться.
На следующий день Инн вернулась в город.


Никто не ждал ее там. На старом письменном столе лежала картонная коробка с письмами от Доси. Инн всегда хранила их на случай, если реальность снова попытается раздавить, уничтожить ее сознание. И сознание освобождалось от оков реальности. И была свобода. Но как же дорога была эта выкованная из Досиных почтовых марок свобода! Сколько разноцветных отдач-кредиторов приходило брать плату за ломтики свободы, которые строго и скупо отрезала жадная старуха-судьба.
Картонная коробка долго горела на нехоженой лесной тропке.
Звонок скулил жалобно и вяло, за дверью стояла Пэйн. Инн первый раз видела Пэйн в будничной, не психоделической реальности. Длинные черные волосы были собраны в хвост, рваные серые джинсы внизу слегка заляпались грязью луж.
- Ты? Ты есть, Пэйн? – Инн вытянула руку вперед и робко дотронулась до плеча ведьмы. Пэйн была.
- Да. Я здесь. Я есть, - Пэйн сделала шаг вперед. – Я жива. И это чудо. Я не умерла от потери крови. Инн, отдача говорила так вкрадчиво, тихо, приятно. Она убедила меня в том, что нужно… Нужно резать себя. Все. Руки, ноги, спину. Мое тело… Оно казалось совершенно лишним, таким никчемным. Боже, как я хотела на волю, Инн! Как я ненавидела осязаемое, как же я хотела уйти. Инн, кровь заполняла все кругом, весь свет. Я и не думала, что это ничтожное тленное тельце может быть таким полным, я никогда не думала, что во мне может быть столько крови! Я не умерла в крезе. Это было как дурной сон. Меня оставляли иногда в комнате одну, и комната эта была абсолютно белой. И мне потом задавали вопросы. Обо всем. Лезли в самую душу. Я просто ощущала прикосновение их грубых пальцев. А я молчала. Я…
Инн отошла назад, и Пэйн зашла в квартиру.
- Что было дальше? – надрывистым шепотом спросила Инн.
- Дальше? Дальше были ночи. Ночи – самое страшное. В одной палате со мной была старая слабоумная женщина. Однажды ночью, когда мне посчастливилось уснуть, я почувствовала острую боль в голени. Я открыла глаза и с ужасом обнаружила, что старая психопатка сидит на моей кровати и ковыряет ногтями едва зажившие порезы. И говорит, что это замки, что их нужно расстегнуть и посмотреть, что там внутри. Вот тогда я впервые осознала всю невыносимость собственной беспомощности, беспомощности перед этой реальностью. И никто не пришел мне помочь. Ни добрые психоделические демоны, ни Дося, никто. Я поняла, что я абсолютно бессильна. Наверно, слишком долго, слишком часто я полагалась не на себя, я доверяла свою судьбу не себе. Я оказалась такой беспомощной перед ликом торжествующей реальности. Я не знаю, с чем можно это сравнить…Это страшно.
- А я знаю. Наверное, это можно сравнить с тайгой. Ты абсолютно голая, снег по грудь, рядом ни души. Пэйн, я не могла спать ночами. Меня мучили страшные видения. Я видела то же. Ту же безысходность и пустоту. И некуда было скрыться. Перед глазами днем и ночью стоял треснувший потолок, у соседей без конца плакал ребенок, где-то этажом ниже без конца слышался упрек: «Рома, так ты так и не делаешь уроки?» Все это сотни раз прокручивалось в голове, я так ждала мертвенной тишины. А когда дожидалась, когда все стихало и только немая луна освещала обрывки ютящихся у ее холодного тепла облаков, когда гасли окна, я чувствовала все тот же нелепый страх. Я умирала снова и снова. Я гибла раз за разом. Ни одна отдача не пришла ко мне. Никто не говорил мне, что надо умирать, но мое тело дышало уже не жизнью, оно дышало смертью. Мне так нужно было видеть тебя, но тебя не было. Все друзья махнули рукой. Однажды зашла школьная подруга со своим мужем, а я не знала, о чем мне с ними говорить. У меня дрожали руки, я несла кофе и разлила его, на ее бойфренда попало немного. Она зло прошептала: «Наркоманка чертова…» И они ушли. Мой друг сказал, что я нервно курю. Мне было так ***во. Я поняла, что я абсолютно не умею жить. Я уехала потом из города. А там…Там как-то по-другому. Я не начала жить. Я просто перестала умирать. Мне не было больно. Мне не было ничего. Пэйн, я поняла, что хотел сказать Нитке.
- Я, пожалуй, тоже, - Пэйн прислонилась головой к стенке. – Я не знаю, каким чудом мне удалось выбраться. Это и вправду было чудо. Когда новый главврач разговаривал со мной и лез в мою душу, я решила соврать. Я сказала, что как-то раз по глупости согласилась ширнуться, и у меня везде, по всему телу начали ползать червяки, которых я решила уничтожить ножом. Вот и искромсала себя. Врач был уже немолодой, со странно умными глазами. Я смотрела в эти глаза и осознавала, что он не верит ни одному моему слову. Когда я завершила свой рассказ и в кабинете повисла тишина, мне казалось, что каждая секунда длится вечность. Он внимательно рассматривал меня, а потом сказал, что я здорова.
Инн взяла Пэйн за руку  и сказала тихо:
- Ты есть. Мы будем жить теперь. Я больше не пойду на поля. Никогда.
- Но что такое жить? Что для тебя жизнь?
- Жизнь то же самое, что и борьба. Поля не борьба. Поля – уход, - Инн подошла к окну. За окном садилось солнце.
- Там, в борьбе, как-то…страшно, что ли? Нет, не страшно, а как-то непривычно жить по-другому, - отвечала Пэйн, наблюдая, как оранжево-алое марево расползается по кромке горизонта, преданно сопровождая заходящее солнце. - Я так хочу жить. Но тут жутко. Тут люди уничтожают друг друга, тут строят, чтобы разрушить, тут больше не верят природе, - Пэйн закрыла глаза ладонью. Ее узкие плечи нервно вздрогнули.
- А что изменится, если мы вернемся на циклодоловые низины и марихуановые поля, на винтовые луга и туссиновые озера? Они все также будут уничтожать друг друга…
- Но мы ничем не можем помочь, - сорняки сомнений коренились в душе Пэйн.
- Самый страшный грех перед самим собой – это не не сделать. Это не пытаться сделать. Самый страшный грех – это не умереть в тайге. Самый страшный грех – это не пытаться не умереть в тайге. Даже если ты абсолютно голая, даже если снега по грудь, даже если сотни километров до людей.
Пэйн подошла к Инн и положила руку на ее плечо. Инн наклонила голову и почувствовала щекой шершавые выпуклости шрамов на коже подруги.
- Так что ты выбираешь? – спросила Пэйн.
- Я выбираю жизнь.
- Я выбираю ее тоже.


Солнце почти село. Из трубы за лесом валил белый дым. Крыши гаражей лениво отражали последние лучи заходящего солнца. Воздух пах хвоей и цветущими каштанами. А что случилось? Да ничего особенного. Пешеходы шли по улицам и знали, что каждую минуту в мире умирает и рождается хотя бы один человек. Но они не знали о том, что каждый миг на этой планете хотя бы один человек встает на истинный путь и начинает бороться. Бороться – значит жить.



14.02.04-07.03.04