Болезнь из серии рассказов о Лизе

             Лиза простудилась. В последнюю неделю она уже начала верить, что, наконец, произойдет то, о чем она страстно мечтала, и обычное ее невезение, которое рушило и ломало самые заветные ее желания,  не выдержит и отступит перед ее покорным терпением.
           Но нет.
           Она заболела. И поняла это только сейчас, во время уборки. Шел последний день четверти. Уже закончились уроки, и хотя Лиза не очень хорошо себя чувствовала, она не обратила на это внимания, а сейчас, поняв, испугалась: продержаться оставалось совсем немного, только до завтра.
         Как всегда, перед каникулами, ребята вместе со своей воспитательницей Надеждой Николаевной проводили генеральную уборку группы. Девочки мыли столы, стулья, стены и полы. Кругом стояли ведра с теплой водой, принесенной мальчиками из кухни, находившейся в спальном корпусе. На полу блестели лужи, в воздухе мелькали тряпки, голые руки с засученными по локоть рукавами, стоял шум, гвалт и гомон. Кто-то спорил о том, какой участок будет мыть, кто-то доказывал Надежде Николаевне, что эти пятна оттереть нельзя, а она брала тряпку и показывала, что можно.
         Лиза стояла с мыльной губкой возле стены и терла ее, периодически макая губку в ведро, а потом в мыльницу с порошком. Когда она наклонялась, голова кружилась, перед глазами плыли круги. Опираясь левой рукой на стенку, а правой двигая по ней, она старалась не привлекать к себе внимания, надеясь продержаться до конца уборки, не выдав себя.
           В горле было сухо и першило, в ушах стоял звон, все тело ныло, и незаметным движением Лиза вытирала все время подтекающий нос, чтобы не шмыгать. Впрочем, в группе было шумно, все были заняты своим, и никто не обращал на нее внимания.
            Вокруг Лизы шли споры, раздавался хохот, и девчонки и мальчишки, возбужденные уборкой и окончанием четверти, развлекались, как могли. Лиза не участвовала в общем гомоне и, отстранившись от происходящего, собрала все свои силы,  чтобы продержаться.
            Она уже знала, что чужая болезнь не сразу заметна. Когда в первом классе  им делали прививки,  на следующий день слегла почти вся группа. Лиза, боясь обвинений в симулянтстве,  пошла в школу, не очень хорошо себя чувствуя.  Только к вечеру на нее обратили внимание и уложили в кровать, как всех заболевших.
            Лиза упорно терла стенку. «Неужели все напрасно? Неужели и сейчас не отпустят?»- отчаянно думала она и отгоняла зарождающееся отчаяние, боясь ему уступить и выдать себя собственной судьбе, которая не замедлит этим воспользоваться. Лишиться последней надежды поехать в гости к маме Лиза не могла.
            Мама приезжала часто, раз или два в месяц, чаще, чем у всех других ребят, но еще ни разу не брала Лизу домой на каникулы, потому что Лизу не отпускали. Иногда мама пропадала, и пропадала надолго, и Лиза все ждала, ждала, надеясь и беспокоясь, но постепенно, с годами, поверила, что мама обязательно появится, куда бы Лизу ни перевезли.
              Наверно, до какого-то момента Лиза воспринимала маму, не слушая, а как-то иначе, потому что помнила, что не сразу заметила, что мама не такая, как все.
               Сначала, когда она приезжала, она была такая, как все, и мама. Она сажала Лизу возле себя в летней беседке или в маленькой комнатке, где им разрешали уединиться. Комнатка была, видимо,  хозяйственной подсобкой. В ней на столе лежали стопки выглаженного постельного белья и другой одежды. Мама раскрывала большую сумку и, достав оттуда сметану в маленькой пластмассовой коробке, сладкую булочку и термос с горячим какао, начинала кормить Лизу и смотреть, как она ест. Она что-то бормотала, приговаривала, но бормотание было привычное, заботливое: «Ешь, дочка, ешь. Вон как исхудала. Здесь тебя так не покормят. Ешь». И Лиза, оживленная ее приездом, радостно поглядывала на мать и ела.
              Наевшись, любопытная Лиза тянулась к сумке, чтобы посмотреть, что привезла мама. Из сумки появлялась небольшая красивая  и стройная куколка, в розовой пачке балерины, у которой можно было двигать ручками и ножками и снимать платьице.   
             Из всех кукол, которые привозила мама, Лизе больше других нравились именно такие, балеринки. А еще пупсики, в трусиках и распашонке, завернутые в конверт, как заворачивают детей в роддомах. Эти куклы, пупсик и балеринка, нравились ей гораздо больше больших кукол, которые издавали мяукающее блеянье, когда их наклоняли вперед и вниз.
           Лиза не могла жить без кукол, и когда мама долго не появлялась, ей снились цветные сны, в которых она с мамой оказывалась в больших роскошных магазинах с игрушками, где все полки были уставлены куклами и где можно было выбрать любую.
             А однажды, когда у нее уже давно пропала ее последняя кукла, а мама все не появлялась,  она поняла, что ей срочно нужна любая кукла, о которой она могла бы заботиться.
              Лиза пошла гулять к школе, тропинка к которой пролегала через остатки росшего когда-то здесь леса (ни парком, ни сквером язык не поворачивался назвать это место), и ее осенило. Она подобрала кусочек дерева, раздобыла у девчонок тупой ножик, и стала неумело выстругивать из этого куска себе куклу.
            Все было хорошо, пока она вырезала голову и плечи. Но стоило добраться до рук и уже даже, очистив их внешнюю сторону, начать освобождать пространство между телом и рукой, нижняя часть руки отваливалась вместе с этим освобождавшимся пространством. Лиза брала другой кусок дерева, но все повторялось. Кукла могла получиться только цельным куском. Но даже такую куклу можно было закутать в тряпочки и уложить спать.
           А теперь Лиза сидела рядом с мамой и любовалась на новую настоящую куклу. Успокоившись, что теперь она у нее есть, Лиза снова наклонялась к сумке, и появлялась книжка. Иногда это была книжка, которую Лиза просила привезти, услыхав о ней от кого-то. Чаще это были книжки, которые мама покупала по своему усмотрению, и всегда удачно. Как она это делала, не очень умея читать и писать, оставалось для Лизы загадкой.
           Только однажды мама привезла книжку, которую считала, видимо, с чужих слов, интересной, а Лиза не могла понять, что там интересного, и так и бросила, не дочитав. Мама очень беспокоилась за эту книжку и забрала ее обратно, сказав, что, наверно, Лизе еще рано ее читать. Через несколько лет Лиза прочтет эту книжку, «Два капитана», и на какое-то время она станет одной из ее любимых.
             Вот и в этот раз из сумки появилась книжка с нарядными картинками, с нарисованным на обложке забавным толстым человечком, у которого на спине виднелся пропеллер. И, как все странные книжки мамы, книжка носила странное название -  «Карлсон, который живет на крыше».
           Лиза заглянула в книжку, посмотрела картинки,  полистала, отложила  и продолжила осмотр сумки. Мамина сумка всегда была полна сладостей и продуктов, и поевшая Лиза с восторгом смотрела на конфеты, вафли и печенья, представляя, как стайкой ее окружат девчонки и как она будет делиться, находясь в центре внимания.
                Постепенно, видимо, оттаивая возле дочери и боясь за нее, мама заводила свои разговоры. И Лиза, наконец, вволю насмотревшись на куклу, книжку и гостинцы, начинала слышать  мамины слова.
               Это были странные и неприятные разговоры о каких-то обычных пишущих ручках, через которые злые люди вытягивают то ли кровь, то ли силу. И еще что-то о том, что нельзя подходить к чужим людям, и особенно дядям, потому что они будут делать что-то нехорошее. Слова были грубые, не очень понятные Лизе, и она, чувствуя все усиливающееся беспокойство матери, начинала страстно объяснять ей, что чужих дядей здесь не бывает, потому что посторонних в детдом не пускают. Потом, зная, что мама не очень хорошо читает, а она, Лиза, уже замечательно читает на «пятерки» и много знает, азартно объясняла маме, что ручки не могут летать, а кровь берут только в больницах.
                Мама начинала сердиться и, видя, что дочка не внемлет и поэтому продолжает  оставаться в опасности, она волновалась и, желая защитить дочь от этого мира насилия, приводила все новые подробности страшной людской злобы, окружающей ее со всех сторон. Мама говорила все быстрее, и грубые слова сыпались все чаще, и вот уже появлялись имена врагов, среди которых были и соседи по коммунальной квартире.
             Мама говорила, что они вытягивают у нее силу через стенки, говорила, что они приезжают сюда, чтоб навредить Лизе, и чтоб Лиза не подходила к ним, и из ее слов становилось ясно, что она и сейчас чувствует их присутствие здесь и боится, что они подкарауливают и поджидают Лизу. И было уже бесполезно что-либо объяснять маме, и Лиза сжималась в комочек и, уже не слушая, тихонько сидела возле, ожидая, когда мама успокоится.
                Иногда, желая перевести разговор на другое, а заодно выяснить то, что ее интересовало, Лиза спрашивала про отца. И мама, уже успокоившаяся, сначала говорила с гордостью, что он  архитектор, а потом, постепенно заводясь, ругала и его, и весь мир, и выяснялось, что замужем она не была, что отец Лизы значительно младше матери, и  что зовут его, по-видимому, все-таки Иван. И, возможно, никакой он не архитектор, а строитель или даже просто рабочий. Но все это стало понятно позднее.
          Со временем Лиза привыкала к именам, мелькающим в разговорах матери, и уже могла распознавать, где соседи, а где люди из маминого прошлого. И, вовлекаемая в эту безумную атмосферу зла, недоверия, подлости и коварства, она постепенно начинала ориентироваться в ней и уже видела, что опять в голове у мамы перемешались прожитые годы.
           Лиза чувствовала, что ничему из того, что говорит мама, нельзя верить безусловно, потому что факты в разговорах менялись, обрастая противоречивыми подробностями. И только образ враждебного окружения оставался постоянным  мотивом всех ее разговоров.
             Лиза перестала спорить и научилась не обращать внимание на слова матери, думая о своем. Но было очень трудно отключиться от давящей, гнетущей атмосферы, заполняющей все кругом в присутствии матери. Лиза начинала ерзать, думать о девчонках, которые уже ждут ее с гостинцами, думать о детдоме, стремясь вырваться на воздух, на свет, к простому и понятному языку, который окружал ее здесь, в детдоме, к людям с четким и ясным представлением о жизни.
              Наконец, поняв, что больше не может, Лиза начинала действовать и говорила маме, что начинается обед, что ей пора, и, убедив ее, что надо прощаться, шла провожать ее к воротам.
             Иногда, когда мама была поспокойней, им удавалось чуть-чуть поговорить. Мама говорила, что надо хорошо учиться, чтоб не жить так, как живет она, что воспитательниц надо слушаться. И Лиза так радовалась, что их встреча проходит благополучно, без погружения мамы в ее мир, что соглашалась со всем и расставалась с ней с легким сердцем.
           Такой мама была обычно после долгого отсутствия. Но еще  она становилась пугливой, забитой, какой-то несвободной, как будто боялась быть самой собой, и у Лизы щемило сердце, когда она видела ее такой. И Лиза не знала, что лучше, когда мама естественная, но безумная, или когда она вроде нормальная, но забитая и испуганная.
             Лиза уже хорошо чувствовала мать, даже в ее безумном состоянии.                Она никогда не боялась матери, потому что знала, что мать ни за что не причинит ей вреда, в каком бы состоянии ни находилась.  Она видела, когда та хитрит, подделываясь под нормальных, когда сдерживает себя и не говорит, что думает, в разговорах с воспитателями. И в этом она была на стороне матери, как когда-то в глубоком детстве, в больнице, с конфетами.
               Наверно, это случилось еще до того, как Лиза попала в свой первый детдом. Лиза лежала в больнице, и в ее воспоминаниях, как в дымке запомнившегося сна, сохранилась комната, в которой она лежала. Видимо, это была отдельная палата, потому что в ней стояла только Лизина кровать, а других кроватей здесь не было.
                Комната была огромной, но рассчитанной на одного, и в ней все было. В ней даже был отдельный туалет, полупрозрачной кабинкой располагавшийся почти в центре комнаты. Маму почему-то не пускали, только приносили передачи. Но в этих передачах не было ничего из того, что любила Лиза. Не было и  шоколадных конфет  «Мишка на севере», «Красная шапочка» и  «Ну-ка, отними» с изображением просящего Дружка на обертке.
          Палата находилась на первом этаже, и иногда, тихонько постучав в стекло, появлялась мама  и в открытое Лизой окно передавала ей любимые конфеты. Но предупреждала, что конфеты надо прятать, а то их отберут. И в этом общем секрете Лиза с мамой были заодно.
         Вот и здесь, в детдоме, когда приезжала мама, Лиза вольно и невольно была с ней заодно. Она старалась не рассказывать, о чем та говорит, потому что ребята, неправильно поняв, могли засмеяться. А взрослые и так, говоря о ее матери, недоуменно покачивали головами, иногда, впрочем, рассуждая вслух о превратностях несправедливой жизни, оставляющей здоровье родителям, которые бросают детей, и лишающей разума любящих матерей.
        Даже когда Лизе очень хотелось поговорить о матери, когда мучило, и в разговоре было бы легче, она ловила себя на том, что не может подобрать точных слов, а иногда  и вообще слов,  чтобы было понятно, и  что мама говорила, и то, чего она боялась.
        Страстно желая поехать к маме на каникулы и видя, как в разговорах с взрослыми мама хитрит, сдерживается и говорит только правильные слова, Лиза молчала. Наконец, ее мечта должна была осуществиться.
      За две недели до конца четверти Надежда Николаевна и завуч Анна Ивановна, поговорив с приехавшей мамой и убедившись, что вроде все в порядке, решили отпустить Лизу на каникулы. Мама должна была приехать завтра и забрать Лизу. Они уже придумали, куда пойдут, что будут делать, и Лиза с нетерпением ждала этого дня.
         И вот сейчас, когда до отъезда остался один вечер, она почувствовала, что ей плохо.
           Уборка заканчивалась. Ребята с шумом и грохотом расставляли по местам стулья, двигали столы, болтая и препираясь друг с другом. Надежда Николаевна, сидевшая за столом, отвлеклась от своих дел, чтобы принять уборку у ребят.
          Лиза безучастно стояла возле стены, ожидая, когда дойдет очередь до нее. Надежда Николаевна, обходившая девочек, дошла до Лизы и, взглянув на нее, сказала: «Что-то ты бледненькая сегодня». Непроизвольно потянувшись ко лбу Лизы, она дотронулась до него, и засуетилась: «Боже, да ты совсем больна». Покачнувшаяся Лиза через силу еще пыталась что-то лепетать, уже понимая, что ничего скрыть не удастся.
         Надежда Николаевна повела Лизу к своему столу, придерживая за плечо, и усадила подле себя.  «Сейчас мы измерим температуру», – приговаривала она, выдвигая ящик и доставая градусник. Сунув его под мышку Лизе, она велела ей посидеть тихонько, уже прикидывая вслух, кто из девчонок отведет Лизу в спальный корпус, чтоб уложить в постель.
          Сил бороться больше не было.  От усталости и головокружения сил не осталось даже на отчаяние, что она не поедет к маме. Было жарко, и все тело ломило.
           Безучастно сидела Лиза возле стола воспитательницы, голова кружилась, и в ней скользили равнодушные мысли, что опять ничего не получилось, и каникулы она проведет в детдоме, видимо в изоляторе, где никого не будет, не будет даже телевизора.
            Но Лизе было так плохо, что даже запоздалая мысль о том, что она могла не участвовать в генеральной уборке, была ей почти безразлична.

Январь 2003г.