Сосальные конфеты,

                «Сосальные» конфеты,
                или
                Героические будни Петрушки,
(история жизни которого излагается не в хронологической  последовательности)

      Я искал тебя вне себя и не находил…
                Аврелий*

   Десятый бидон в его жизни случился в разлуке с тем окном, на котором когда-то стоял третий бидон, бидон его детства.
   Того окна уже не могло быть никогда, как никогда уже не могло повториться прошедшее. Как никогда не может повториться мгновение. Как никогда не может повториться первая любовь.
   Жизнь продолжалась. «Торжествующая норма» предполагала обезличивание «я», и все больше людей попадало под определение «пациенты». Редкие проблески ума затаивались в трех пальцах в карманах брюк. Думать было не о чем, – все было продумано в рабочем порядке теми, кому это вменялось в обязанность. Страдающие синдромом «П»* были на строгом диспансерном учете и сидели на кухнях.* Синдром «П» был темой одной засекреченной медицинской диссертации.
Он был классифицирован как отклонение от нормы,  характеризующееся любовью к ближним, проявляющийся в злоупотреблении словами: «простите», «проходите»,
«помилуйте», «переступите», «переживите», «правда»,
«покой»; и фразами: «перемелется – мука будет», «подумайте, прежде чем», «плюньте на негодяя», «подставьте щеку» и им подобным, содержащим элементы инакомыслия по отношению к концепции бурного согласия и таящими в себе тихое и коварное несогласие, трудно поддающееся идентификации, как спрятанная в кармане брюк «фига». 
    У Петрушки тогда еще не было кухни, где бы он мог демонстрировать свою фигу. Да и может ли сравниться кухня с пейзажем заволжских просторов?

   … Шли по земле мужчина и женщина. Мужчина шел впереди. Солнце начала апреля прогрело телогрейку и щекотало теплом обветренное лицо.  Земля уже согнала с себя снег, но еще не отогрелась. В стволах деревьев только начинали погуживать соки, разминая, окоченевшие за зиму молодые побеги. На поле обнажились бурые сухие травы прошлого лета. Ямки, словно блюдца, белели и голубели ледяной коркой, в которой искрилось солнце.
   Мужчина и женщина вышли из леса на поле и шли в направлении другого леса, за которым снова было поле, за которым снова был лес. И уже за тем лесом была река, за которой на поле стояло то, ради чего они шли. Оно было высокое, деревянное, скользкое, скрипучее и одинокое. И называлось оно тригопунктом, или сигналом.
   Вообще, триангуляционный пункт представляет собой серьезное сооружение из дерева, напоминающее парижскую Эйфелеву башню, конечно, уступающее ей в размерах, но парящее над местностью не менее величественно, чем она.    Его назначение и конструкция – вопрос чисто профессиональный и технический, которому не место на страницах этой повести, но красота присутствовала в этой скользкой, скрипучей, одинокой вышке.
   На такой же вышке, или на профессиональном языке – сигнале, куда полез однажды Петрушка, – на него напал орел, свивший гнездо под деревянным навесом, – под самым шпилем – самой основной деталью, ради которой и воздвигалась описываемая красота. Он был «везучим», поэтому орел не пронзил его своим клювом и не скребнул когтями, а ограничился лишь пролетом над его головой…
   Тогда, внизу, на поляне, задрав в поднебесье головы, стояли коллеги и кричали. Возможно, этот крик отпугнул орла, а может, просто орел был умен, понимая, что нельзя же вить гнезда под рукотворными сооружениями.
  Сигнал возвышался над рядами нефтяных скважин, из которых черная нефть поступала в огромные бидоны, называемые «мерниками», а затем с помощью других бидонов поменьше, называемых компрессорами, она разделялась на газ и жидкость, после чего по раздельным трубопроводам текла в огромные сборные бидоны. А в земные недра, откуда выкачивалась нефть, чтобы пустоты не обрушивались, заливалась вода из других трубопроводов, на трассах которых тоже стояли бидоны.
   Сплошные бидончики стояли на просеках и полях Предуралья, вырисовываясь в стройные ряды и фигуры на картах Петрушки – «бидонофила», или «бидонофоба», - кто знает?

   Итак, шли по земле мужчина и женщина. Мужчина улыбался теплу и старался наступать на ледяные блюдца, которые со звоном трескались под подошвой сапога, от этого поднималось настроение и думалось о предстоящем отпуске.
   Ему было двадцать три, женщине – восемнадцать. Он был приезжим. Она – из местных, нанявшихся на работу.
Мужчина был женат. Жена его была далеко, в столице, и не любила его.  А он – любил и поэтому сбежал тосковать в экспедицию на всю зиму.
   – Каких гостинцев привезти тебе из отпуска? – спросил шедший впереди мужчина.
   И под звон очередного расколотого ледяного блюдца услышал:
   – Конфет.
   – Каких? Конфеты бывают разные?
   – Сосальных! – услышал он и, засмеявшись, оглянулся.
   Девушка раскраснелась от солнца, ходьбы и апреля. Ее теплый платок съехал на плечи. По школьному короткие темно-русые волосы, расчесанные на прямой пробор, смешно пробором свисали вдоль скуластого юного лица…
   Посмотрев друг на друга, они рассмеялись, и в глазах засветились солнечные зайчики. И дорога показалась легкой, и жизнь не такой мрачной, какой она казалась темным утром.
   – Поехали ко мне в гости, в мою деревню? – пригласила она.
   – Зачем? – спросил он.
   – Чтобы все увидели нас! – ответила она.
   – Зачем? – опять спросил он.
   – Чтобы все знали, что у меня есть парень, – после паузы, покраснев, сказала она.
   Ему было всего двадцать три, а не тридцать, и жизнь впереди казалась ему чередой неких экзаменов по загадочным предметам, преодолев которые для него наступит то самое, светлое и понятное, осмысленное и нежное.
   – Не могу, – ответил он.
   – Почему? Что тебе стоит? Только один раз и все. Мне будут завидовать! – говорила за спиной она.
   «Глупая!» – высокомерно думал он, продолжая со смехом разбивать ледяные блюдца. Так как он не ответил, надежда на его согласие поселилась в ней, и она весело ступала сбоку, также разбивая ледяные блюдца. Ей хотелось видеть выражение его лица, но он шел так, что она не успевала обогнать его.
   Легко они миновали лес и еще поле, и снова лес, и снова поле, и подошли к темной неширокой бурлящей реке, крутым серпом обогнувшей высокий холм, на котором и стоял сигнал. Ближайший мост виднелся в километре за холмом, и, значит, крюк бы составил уже два километра. А через реку был перекинут нефтепровод – металлическая, метровой ширины, обмазанная битумом, труба. Мужчина был легок и тренирован, - всего год после службы в армии.
   Не задумываясь, он ступил на висящую над бурной весенней рекой трубу и начал отсчитывать шаги. Его тринадцать шагов составляли ровно десять метров. На первой десятке, когда он вдруг увидел под собой несущуюся корягу и услышал шум потока, только тут он и подумал о спутнице, а она, еще улыбаясь, тоже ступила за ним на трубу и сделала первые несколько шагов.
   – Главное, – не смотри на воду! – не оборачиваясь, громко учительским тоном сказал он. – А иначе закружится голова! – добавил мужчина, тело которого немного качнулось, и он перестал глядеть вниз. 
   – А ты умеешь плавать? – шутливо спросил он, и, наконец, повернулся к ней лицом, именно в тот момент, когда она, тихо ойкнув, качнулась и полетела в реку. Высота была невелика, метра два с половиной. Всплеск воды перекрыл шум потока. Над водой то выныривала, то скрывалась головка в светлой косынке, которая была под теплым платком. И вот поток понес вниз светлую косынку… Плавать девушка не умела.
   Отшвырнув полевую сумку по направлению к желанному берегу, мужчина бросился в воду, нащупал барахтающееся тело, увидел остекленевшие от холода и ужаса глаза и стал подталкивать этот «куль» из намокшей телогрейки и ватных брюк к берегу. Крутая излучина помогала течением подплывать к тому берегу, куда они шли. Этот берег оказался выше, и утреннее солнце не прогрело его.
Прибрежная корка льда крепко впилась в обрыв. Зацепиться было не за что. Мужчина закинул одну ногу на лед и, зацепившись носком сапога за какую то трещинку, рывком выбросил тело из воды, успев поставить ладони на лед. Затем он отжался на руках, постепенно вытягивая себя из воды, пока не почувствовал, что лежит животом на льду. Его ноги крепко держала она. Когда ее руки схватились за кромку льда, он успел перехватить их и, уже развернувшись на животе, стал вытягивать ее из воды, перехватывая руки все выше и выше, пока не удалось свои руки продеть под ее   плечи… Наконец, ему удалось перевалить намокший «куль» на лед. А потом – несколько рывков по обрыву и вот, – они на прогретой проталине.
   Мужчина немедля стал сдирать с себя мокрую одежду, отжимая воду и расстилая на сухом теплом бугорке телогрейку, брюки и рубашку.
   – Отвернись! – потребовал он, когда дело дошло до трусов.
   Она, трясясь в ознобе, долго не решалась раздеваться, пока он силой не стал сдирать с нее намокшие телогрейку и брюки. Отжав и расстелив их на солнце, он приказал снимать и выжимать все остальное, что было на девушке. Стоя спиной к ней, он бодро объяснял, что воспаление легких может быть смертельно.
   На сухом островке, прогретом лучами апрельского солнца, на стеблях прошлогоднего бурьяна, среди разложенных мокрых телогреек и штанов, спиной друг к другу стояли голые мужчина и женщина.
   Мужчине было двадцать три, и он улыбался, не нарочно, а потому что чувствовал себя сильным, ведь позади была преодоленная опасность, а впереди – холм, дорога в поселок, а еще впереди – отпуск, а за ним – загадочная жизнь, где надо быть сильным.
   Женщине было восемнадцать, и она молча плакала. Молча плакать очень тяжело, потому что страдание затягивается, – легче отрыдаться.  Она всего год, как окончила десятилетку. Работы для нее в городке не было. Ее мама – слабенькая, больная, тихая женщина, а отец работал в котельной и пил. Плакала она от пережитого страха и стыда и оттого, что утонула полевая сумка, в которой были полевые журналы за два месяца работы, а также утонул в реке и сапог мужчины. Работу их оплачивали сдельно, и, значит, зарплата – под вопросом.
   Девушка надела выжатые трусы и лифчик, ее все еще трясло…
   Когда мужчина оделся, обернувшись, он увидел слезинки, которые она пыталась смахивать ладошкой.  Улыбнувшись, он объяснил ей, что они могут за несколько дней, при хорошей погоде, солнечных длинных днях, восстановить потерянное…
   От первого шага по трубе и до этого момента  для них прошла целая вечность, уложившаяся в двадцать минут рабочего дня. Нужно было двигаться, идти. Назад нельзя, – река! Только вперед, к вахтовому домику нефтяников, который был за мостом.
   Им казалось, что они одни на склоне холма, над черной бурлящей речкой, но вдруг их окликнули. Пять пар черных и карих глаз приветливо сверкали на совершенно одинаковых, скуластых лицах. Пять телогреек, пять ватных брюк, пять шапок ушанок, пять брезентовых сумок, из которых торчали бутылки с молоком, заткнутые газетными жгутами, двигались по противоположной стороне речки в сторону злополучной трубы.
   Это была вахтенная смена нефтяников, проезжавшая на вездеходе и издали видевшая барахтавшиеся тела в черной речке.
   – Кызым! Киль! Парень, перебирайтесь обратно, довезем до вахты. Там печка. Просушитесь, отогреетесь! – кричали телогрейки.
   Надо было переходить по той же трубе. Женщина с ужасом отвергла это предложение.
– Ползи по ней! – предложил мужчина, обрадовавшись быстрому решению проблемы, так как он был в одном сапоге.
   –Я буду придерживать тебя. Ползти всего тридцать метров…
   Телогрейки стояли уже у самой трубы, и что-то кричали ей на татарском.
   – Ладно, идите к домику пешком. Мы задержим смену, и вас довезут до городка, – рассудили они.
   
   Шли по земле мужчина и женщина. 
   Мужчина был бос на одну ногу, мокрая телогрейка была обвязана вокруг ремня и свисала за спиной. Он не разбивал ледяные блюдца, пар шел от просыхающей при быстрой ходьбе одежды. Женщина едва поспевала за ним, след – в след, и продолжала молча плакать.
   В автобусе, который вез смену в город, сухие и отогревшиеся, мужчина и женщина были в центре внимания ехавших домой после суточной смены веселых, и уже не безликих, скуластых мужчин.
   – Про тебя, парень, в газете промысловой напишут. Герой! Ну, а ты, как с ним расплачиваться будешь? – поддразнивали они женщину, растягивая рты в доброй улыбке, и подмигивая.
   – Поллитровкой здесь не обойдешься. Утонула бы ведь! – и дальше – по-татарски, с хохотом.
   Темным вечером мужчина лежал в ванной, погрузившись в горячую воду. Дровяной титан потрескивал березовыми поленьями, выкупленными у скупой хозяйки квартиры, комнатку которой арендовал мужчина. Это была роскошь непозволительная  для экспедиционной жизни, когда изредка мылись в городской бане, или в деревенских «черных».
   В дверь робко постучали. 
   – Гость! – ехидно прокричала через дверь хозяйка.
   Наскоро завершив «непозволительную роскошь», мужчина раздраженно вошел в свою комнатенку. На стуле у окна сидела она, юная, празднично одетая, в красивой шали. Ее темные глаза выражали какую-то смиренную решимость, смешанную с девичьей робостью.
   – Маша! Ты? Зачем? – удивился мужчина.
   – Мама велела, – ответила она и достала из сумки бутылку водки и татарские глиняные, расписные мисочки и желтый, раскрашенный петухами, бидон. (Вот он, десятый!)
   – Гусиный жир – от простуды, – растереться надо, – вот – травы, сметана… Больше у нас ничего нет. А водка – это отец велел, – тихо сказала она, продолжая сидеть.
   За столом сидели мужчина и женщина.
   Чертежи были отодвинуты на край стола. Перед мужчиной стоял неполный стакан водки. Он говорил что-то умное. Женщина, избегая взгляда на мужчину, смотрела на свои, сложенные на столе, ладони.
   – Приезжай в Москву, учиться поступишь. Помогу, – говорил слегка захмелевший мужчина. Затем он зевнул.
   – Поздно уже, домой не страшно идти? – спросил он.
   Она вздохнула и встала. Он проводил ее до двери, допил водку в стакане, лег и быстро заснул.
   Когда через несколько лет в московской квартире раздался звонок в дверь, а мужчина в это время  был в другой командировке, жена, которая его не любила, открыла дверь и увидела на пороге красивую темноглазую молодую женщину…
   … Эхо увеличивало стук каблучков сбегавшей по лестнице женщины, вдогонку которой неслась женская брань.
   Живут на земле мужчина и женщина! И ничего не знают друг о друге! Где ты Миносма? Где ты, Маша, как звали тебя на русский лад в экспедиции?