3. Псы гражданской войны Тигратпалисар III

Harmlessly passing your time in the grassland away,
Only dimly aware of a certain unease in the air.
You better watch out,
There may be dogs about
I've looked over Jordan, and I have seen,
Things are not what they seem.

«SHEEP” (WATERS)

Говорят, когда рождается щенок, дежурный ангел-регистратор вытаскивает книгу собачьего прихода-расхода, выдергивает новое перо из крыла и делает запись.
События в этой книге быстротечные, оттого и книга эта затрепанная. Порой не успели чернила подсохнуть, а к книге уже тянется другая рука, с когтями… Ей надо сделать пометки, подвести последнюю черту.
А так – все как у людей.
При рождении щенка наделяют персональным собачьим ангелом-хранителем. Иногда ангелы заканчиваются, и тогда собачий бог начинает раздавать чертей и демонов. Чертей и ангелов поровну, но черти деятельней. Оттого каждый знает про чертей собачьих, но не про собачьих ангелов.
Хорошие собаки после смерти попадают в рай, плохие… Плохие возвращаются на землю, чтоб еще раз пожить собачьей жизнью.
-//-
Потом конечно спохватились. Но, конечно же, было поздно.
Как это случилось?… Вы это у меня спрашиваете? Спросите лучше, а могло ли статься иначе.
Спросили?
А теперь слушайте мой ответ:
Нет, не могло.
Так уж сложилось в этой стране – нет, ни президента, ни правительства, ни царя нет в ни голове, ни на престоле. Есть только история. А история, если кто не знает, это такая телега с камнями, что с горы катиться. И коней ей не надо – в лучшем случае они просто могут рядом бежать, а в худшем телега их подавит. И возница совсем необязателен – что толку с него? Это как ураганом командовать или лесным пожаром.
Конечно это наша история. Тут уж ничего не скажешь. У иных народов телега по большакам идет – а у нас все больше по пням, холмам да ухабам. Потому что то ли народ у нас глупый, то ли трудности любит. А то ли любознательный очень. Телега с горки скатится, вдребезги разобьется, так у нас ее подлатают, опять на гору затолкают и снова отпустят. Чтоб посмотреть еще раз, чего неправильно сделали.
Это еще испытаниями называется.
Ну да к делу это отношения не имеет.
А дело собственно такое… Говорю вам: свечку не держал, свидетелем не был, даже рядом не проходил, но разное слышал. А что не слышал – придумал…
-//-
Дул ветер перемен и превратился в бурю. Все поломал, все с корнем вырвал, все вымел: и в сусеках, и в головах. Не сладко стало: ни тебе поесть со вкусом, ни почитать вдумчиво. Пусто. И была бы весна – не так бы страшно было. Травка взойдет, как-то оклемаемся. Да нет, зима еще не начиналась, а запасов нет: все съедено, украдено, реквизировано.
Денег тоже нет. Верней, их-то больше чем надо – всех мастей: и с царями, и временного правительства бумаги, и нынешней, красной власти. Только что с них взять – хоть и красивая, да бумага. Народец сам сговаривается, да меняет хлеб на самогон, золотишко на папиросы.
Толкучка одним словом.
Кто-то чего-то толкает, продает в смысле. Кто-то толкается с другими, себе подобными – то есть покупает. Кто-то без товара и денег пришел – чтоб у других что-то свинтить да сдымить, если получится.
Народ рядами стоит, товар на земле разложил. Иные тоже место в рядах заняли, хотя и торговать им нечем, кроме физиономии своей: помогите, кто чем может ветерану какой-то там войне.
И тут шепот, будто ветерок по рынку прошел: чекист Дмитрий Костриков идет. Карманники в другой угол базара перетекли, калеки войн империалистической, японской, турецкой и отечественной войны 1812 года тоже свои костыли собрали да быстрей отсюда – ветер не догонит. Да и честные торговцы свой товар попрятали. Мало ли чего Кострикову взбредет реквизировать для нужд Республики Рабочих и крестьян у этих самых рабочих и крестьян.
Только чекист был в настроении недурственном: дезертиров не ловил, с карманников доли не требовал, даже пишущую машинку, не спрятанную по причине неподъемности, не реквизировал. Только набил полную кобуру семечками. Правда, расплатился за них керенками. Ну так ведь новая власть – мог бы и вовсе не заплатить…
Идет по толкучке, девкам улыбается. Девки, на всякий случай, ему тоже глазки строят.
И чувствует – кто-то тянет его за рукав кожанки. По привычке рука потянулась к «Манлихеру», заткнутому за пояс, да запуталась в ремнях и подтяжках. А пока Костриков путался, осмотрелся - и видит рядом с собой женщину того возраста и в том виде, в коем возраст определить трудней всего
- Мил человек, возьми щеночка…
И действительно – из тряпок голубыми глазенками на комиссара таращился несмышленый щенок. Отчего у детей всегда голубые глаза? Отчего в их взгляде такая вековая мудрость? Отчего они не могут про нее рассказать?
- Да я его, почитай задаром отдам. – частила женщина, - Князья, которым я служила, за кордон сбежали, всех своих псов забрали, а энтого щеночка оставили. Он мертвым родился, едва откачали. Сказали: слаб, дороги не вынесет.
- Да на кой он мне?
- Продам другим, так суп из него сварят. – Не унималась то ли женщина, то ли старуха: Ноне на базаре, говорят, и человечиной торгуют. А евойные мамка да папка из-за кордона да за золото куплены… Породистые, кровь – не водица…
Вздрогнул от этих слов Костриков, отступил на шаг. Что-то нехорошее промелькнуло в его глазах. От этого женщина отпустила рукав чекисткой кожанки, и начала в свои платки плотней кутаться, будто замерзла.
Больше ни слова они друг другу не сказали. Показалось Дмитрию будто земля покачнулась, норовит суглинком по лицу ударить. Выставил он ногу вперед, затем вторую… Так и пошел прочь.
Только у выхода с рынка стукнулся об кого-то, привычно выругался и будто очнулся.
Остановился, осмотрелся, прошипел сквозь зубы:
- Ах ты ведьма… Да я тебя сейчас… Говоришь, кровь не водица?!?
Он побежал, сжимая под кожанкой рукоять пистолета. Но женщины уже на том месте не было…
-//-
Затем было похмелье.
Похмелье без предшествующей гулянки, без водки и без перегара. От этого оно было непонятным и страшным.
Костриков проснулся ночью, долго смотрел в темноту, закрывал глаза, пытаясь снова заснуть. Но сон не шел, глаза раскрывались и всматривались в темноту.
Устав бороться с собой, Костриков поднялся, зажег керосинку, прикурил от той же спички: пришлось набросить шинель:
От шагов проснулся, делящий с ним комнату Антон Мамонтов:
- Что, комиссар, не спиться? – прошептал он, будто боясь разбудить еще кого-то.
- Спи, давай – ответствовал ему Костриков.
Мамонтов действительно повернулся на другой бок и заснул счастливым сном беспечного человека.
Слабый огонек «летучей мыши» разогнал тьму в комнате, но не мог успокоить брожение внутри чекиста. Наконец, он раздавил окурок о край стола, достал чернильницу с пером, лист бумаги и принялся писать.
Перо скрипело, рвало лист, разбрызгивало чернила. Строки ложились как ни попадя, не те слова лезли в голову и на бумагу. Костриков тихо чертыхался, черкал, начинал строки заново.
В уголке, из-за потухшей лампадой за ним наблюдал закопченный лик святого Николая. И Костриков и Мамонтов знали о его присутствии. Но снимать икону не стали.
Отчего?
-//-
Когда Мамонтов проснулся снова, было уже утро. Керосинка стояла потушенной, но за столом в исподнем и в шинели сидел Костриков: то ли поднялся раньше него, то ли вовсе не ложился.
Письменные принадлежности были убраны, на столе остался только исписанный лист. Менее удачливые его братья лежали сгоревшие в миске, служившей пепельницей.
Костриков чистил свой пистолет. Оружие в этом вряд ли нуждалось. Со вчерашнего утра оно не успело даже запылиться, а стреляли из него так давно, что сам хозяин этого не помнил. Трофейный «Манлихер» был плох тем, что патрон требовал особенный, и Кострикову после стрельбищ приходилось либо собирать гильзы, либо обрезать маузеровские патроны.
Даже кобуры подходящей для этого пистолета не нашлось – он либо не помещался вовсе, либо болтался как горох в погремушке. Но Костриков все же взял кобуру под «Наган», и приторочил ее к поясу, чтоб подчеркнуть свое чекистское положение.
Он мог сменить свое оружие десятки раз, но этого не делал. Непонятно отчего – жизни его пистолет не спасал. Даже напротив, попади в иную переделку, был риск, что обрезанный патрон заклинит затвор. Но отчего-то Костриков привязался к «Манлихеру». И как иной человек чистит утром свои зубы, так Костриков каждое утро начинал с того, что расстилал суконку и разбирал смерть, которая помещалась в кармане…
Иногда после чистки нагана, он пытался устроить чистку в комнате.
- Экая у тебя фамилия нехорошая, - говорил он, ловя в прицел своего приятеля, - прям как у беляка генерала Мамонтова…
- Что ты, что ты! - привычно пугался Антон: Мы с ним даже не однофамильцы. Моя фамилия от мамонтов. Сие такие волосатые слоны, кои когда-то в изобилии на рассейских просторах произрастали. Ибо Россия – родина слонов! А истинное фамилье генерала, то ли МамантОв, то ли МамАнтов. И происходят они из дворян…
Но сегодня Костриков был серьезен, Увидев, что Мамонтов проснулся, он бросил:
- Подымайся, пошли к Сайко сходим, разговор есть…
-//-
Комиссар ГубЧК Сайко о чем-то курил…
Он не просто тянул папироску. Та была чем-то неотъемлемым от процесса мысли. Вероятно, само воздействие табака было ничтожно, и окажись в его руках вместо папироски дымящийся обломок веника, он бы и не срезу заметил. Надо было что-то держать в руках, что-то с остервенением давить в пепельнице.
Открылась дверь в кабинет. Сквозняк пробежал по ногам. В щели появилось лицо Кострикова. Он осмотрелся и вошел, за ним будто вор прошмыгнул Мамонтов.
Сайко накрыл бумагу перед собой папкой и криво улыбнулся. От этого на его лице резко проступили морщины.
- Ну чего тебе? – сказал Сайко, - По делу или как всегда?
Костриков набрал воздуха и выпалил:
- Революция в опасности!…
Комиссар с шумом выдохнул:
- Как всегда, значит… И что на сей раз?…
В ответ Костриков плохим строевым шагом подошел к столу и положил перед комиссаром исписанный ночью лист. Сайко взял записку, пробежал по ней глазами, перевернул лист, надолго задержался там. На чем не понятно – вторая сторона листа осталась чистой. Наконец, отложил лист назад:
- А своими словами?…
- Мы должны быть бдительными… Белогвардейские собаки…
Сайко поморщился. Так он морщился, скажем, перед обедом, когда видел перед собой привычную кашу с капустой. От капусты и ржаного хлеба постоянно пучило, комиссар пускал ветра в самый неподходящий момент, каша набивала желудок, но усваивалась плохо. И эта диета надоела ему хуже горькой редьки.
Впрочем, сама редька тоже изрядно надоела. Хотя многие не имели и того…
От этого взгляда Сайко, Костриков поперхнулся, замолчал… Затем, без спросу взял стул и сел к краю стола. Собравшись с силами, продолжил:
- Вот я и говорю… Белогвардейские собаки, эти старорежимные прислужники…
- Какие из них?
- Да те самые. Собаки – они и есть собаки…
- Это которые с хвостом и на четырех лапах?
- Ну да, они самые…
Сайко задумчиво потер губы. «Пора бы и побриться…» - промелькнуло в голове. Но в слух он сказал:
- Ну и чем они тебе не угодили? Почему именно собаки? Почему, скажем не кошки, или там голуби? Я, вот, к слову, слышал, что кто-то голубиной почтой отправляет сведенья прямо генералу Врангелю.
- А! – Отмахнулся Костриков, какие у нас в городе могут быть сведенья? Эвон, фронт еще верст на пятьдесят уйдет, так эти голуби сами по себе отпадут… А собаки – это да.
- Ну и чем они тебе не угодили? А меня, эвон, летом пчелы покусали. Тоже, думал их извести… Но подумал, что к вопросу надо относиться диалектически: пчелы, конечно, вредные, но мед – это хорошо…
- Да какой с собак мед? Мы же за всеобщее равенство воюем? – ответил вопросом на вопрос Костриков: А меж тем, и у собак тоже равенства не наблюдается. Есть собаки благородного происхождения, иначе говоря – породистые… Человек без происхождения может завести породистую собаку, и будет мнить себя владельцем пусть и собачей, но благородной крови…
После такой речи Сайко крепко задумался. Настолько крепко, что Костриков устал ждать.
Он встал со стула, прогулялся к окну. За ним не было решительно ничего интересного. Тогда Костриков подошел к роялю и сыграл пару тактов то ли из «Интернационала» то ли из «Чижика-Пыжика». Музыкальным талантом Дмитрий не обладал, да и роялем этот музыкальный инструмент можно было назвать с натяжкой. Когда-то давно – возможно в прошлой жизни он был благороднейшим «Стейнвеем», к нему ходили в гости лучшие настройщики, и принадлежал он жене местного предводителя дворянства. Но дворянство сгинуло во главе с предводителем. Рояль то ли сначала подожгли, а потом сбросили со второго этажа, то ли наоборот. Но один его бок выгорел начисто, обнажив струнный скелет, а второй был изрядно поломан. Товарищ Сайко добивать его не стал, а напротив, приказал оттащить этот полурояль к себе в кабинет.
Играть Сайко на нем не умел, да и Костриков по большому счету тоже – ему как-то кто-то показал, какие клавиши и в каком порядке нажимать.
- Ладно, - наконец проснулся комиссар, -утро вечера мудреней… Зайдешь ко мне завтра…
Костриков пожал плечами и с приятелем побрел к дверям.
Часы в углу зажужжали и принялись отбивать полдень. Впрочем, злые языки утверждали, что в том году в городе не было ни одних часов, отмеряющих время правильно.
С другой стороны – до вечера еще было далече…
-//-
Да, вот еще что хотел сказать…
Злой у тебя язык или нет – лучше держать его за зубами. Для сохранности тех же зубов полезней.
Ибо разговорчивость хороша к месту, помолчать лучше в меру, а польза добра или вред зла – вещи относительные.
Может, и не к месту вспомнилось, но уж лучше скажу…
-//-
Еще до  того, как солнце начало последнюю треть своего пути, из балки словно борзая вырвался ветер. Расчесал с пробором поседевшую траву, пригнул кусты, с треском пересчитал ветки у засыпающего дерева, сорвал с веток сороку. Натянул и тут же отпустил телеграфные провода – те загудели, будто гитарные струны.
Ветер понесся дальше, подымая пыль, а тронутые провода все пели. И странное дело: внутри проводов стояла совсем другая музыка – треск морзянки. По проводам летели новости – большие, поменьше и совсем маленькие. Одна за другой, в порядке, телеграфистами установленном. Все здесь было – очередная битва за Царицын, перегруппировки войск, эшелоны с фуражом, цены на моченые арбузы в Пензе. И вот сообщения расступились, меж ними вклинилось новое.
«…Народному комиссару…» - телеграфист отбил адрес, задумался, убрал руку с ключа, размял пальцы и принялся за текст. Сигнал за мгновения покрывал сотни верст, замирая лишь на узловых станциях телеграфа. Но, поскольку гриф на депеше стоял нешуточным, задержки были недолгие и сообщения пускались в путь дальше:
«…
наипервейшая задача борьба с проявлением контрреволюции, с прислужниками царского режима
…»
Где-то на телеграфной дороге ветер разбушевался сильней, замкнув на несколько секунд линию, и телеграфисту пришлось часть сообщения пересылать заново:
«…
Рабочему классу и крестьянству наиболее социально близкие дворняги.
…»
Даже у стен имеются уши. А у телеграфистов, кроме ушей, еще руки, глаза и мозги. Порой, в какой-то аппаратной, телеграфист, расписавшись за принятие получение, шел с копией телеграммы в иные кабинеты. Там вчитывались, хватались за головы: «Как же мы сами не додумались…»
«…
Английские доги, немецкие овчарки, далмации – признаки космополитизма
…»
И вот, где-то далеко, в столице сигналы начали материализоваться на бумаге. Из телеграфного аппарата начал выползать бумажная змея:
«…
Мы считаем необходимым принять меры против буржуазных пород собак, их владельцев, а так же сочувствующих им.
…»
Немного подумав, телеграф выдал еще короткую полоску бумаги с подписью:
«В.Г. Сайко»
-//-
О том, что Сайко перехватил его идею, Костриков узнал следующим утром – как и было сказано ранее.
Но он отнесся к этом так спокойно, что удивился даже Сайко. Удивился и даже немного обозлился – защита и оправдания в воровстве, обдуманные бессонной ночью, оказалась ненужными. Но не пропадать же добру, и Сайко начал оправдываться перед своим подчиненным, причем не с тем акцентом, нежели намеревался изначально.
- Мы, два умных человека, завсегда договоримся - сказал Сайко, имея в виду в первую очередь себя. Присутствующего в кабинете Мамонтова комиссар отчего-то проигнорировал. – Я-то тебя не забуду, переведут куда повыше, я тебя заберу…
Костриков ткнул пальцем в потолок. Выше них была только крыша. За революцией ее забыли починить, и она изрядно текла.
- Опять же – субординация, - продолжал Сайко, отчего-то перейдя на шепот.
Костриков стоял у окна, глядел на улицу и молчал. Казалось, нужду в оправданиях испытывал в первую очередь сам Сайко. Отчего так произошло? Может, Костриков заранее знал, что все так и будет, может, пугался ответственности, может…
Да неважно это, в общем…
Наконец, Костриков сказал, указывая что-то на улице:
- Надо бы угол приклеить…
Сайко встал и тоже подошел к окну:
- Надо, - подтвердил он.
Через улицу стояла афишная тумба. Когда чекисты прибыли в город, на ней был наклеен плакат. Он изображал солдата с двумя орденами – солдатским Георгием и за «Ледовый поход». В одной руке он сжимал винтовку, другая указывала на зрителя. За солдатом куда-то шли люди, и висел трехцветный деникинский угол. «Отчего Вы не въ Армии?» - вопрошал плакат.
Первым же приказом Сайко распорядился убрать безобразие. Но поддались лишь углы плаката – клейстера белогвардейцы не пожалели. Тогда было принято решение заклеить этот плакат другим. На нем изображался иной солдат, тоже с усами и винтовкой, но в буденовке и красной косоворотке.
Подпись на плакате была категоричней: «Ты записался добровольцем?».
Но плакат приклеили плохо, да еще от дождя клей раскис, один угол оторвался и теперь ветер играл бумагой. Будто в стробоскопическом фонаре мелькали два солдата и звали в две разные армии.
- Так что будем делать с собаками?
Костриков пожал плечами:
- Товарищ Мамонтов с них мыла наварит…
- Мыло – это хорошо… - мечтательно потянул комиссар.
У Сайко была довольно странная любовь – он любил мыться. Он жутко стеснялся этого: ведь товарищи по партии ходят грязными, весь народ с лета не мылся. Опять же, дров в городе на неделю, угля нет вовсе. А была бы его, комиссарова воля, он бы мылся два раза на дню, причем не в пролетарской бане, а в персональной ванной. Буржуйская выдумка обладала чудным свойством: утром снимала сонливость, вечером быстро расслабляла мышцы. А ванная два раза в день по меркам революционного времени – роскошь почти недопустимая.
Впервые за разговор, Сайко заговорил к Мамонтову:
- Наварите?
Тот только испуганно и чересчур поспешно кивнул.
Разговора не получилось.
-//-
Вообще же Мамонтов был приблудой, не имеющий никакого отношения ни к революции вообще, ни к чекистам в частности.
Выгнали его из духовной семинарии, за утверждение того, что христианская теория и дарвинизм не противоречат друг другу. Причем учителя просто хотели услышать обоснование такой интересной теории. Что ж: их хотел услышать и сам Антон Мамонтов…
Дальнейший его путь покрыт мраком – якобы где-то еще учился, но где именно, он не упоминал, дипломов не показывал. Перед войной его приютил какой-то помещик, в именье которого бывший семинарист пытался вывести молочную породу кроликов.
Затем была революция. Помещик вывернулся серым волком – помер от удара через день после отречения Николая Второго, оказавшегося еще и Кровавым. По новомодной традиции усадьбу разграбили и подожгли, а кроликов тут же пустили в расход. Мамонтов подался в город. Там он сначала примкнул к анархистам. Но быстро переметнулся к коммунистам, с утверждением, что коммунизм – есть переход количества в качество и тем самым – социальный дарвинизм. О близости христианства, дарвинизма и, стало быть, коммунизма, будучи наученным, он умолчал.
Мамонтов был дилетантом широкого профиля. Он знал немного обо всем, но количества его незнания как раз хватало, чтоб провалить дело напрочь.
О процессе мыловарения Мамонтов знал немного. Говоря конкретно, он не знал об этом вовсе ничего. Пришлось искать подходящие книги, читать их, затем искать остальное сырье для мыловаренья.
Но колесо все же закрутилось
-//-
Кострикову и Мамонтову выделили пакгауз на сортировочной станции. Рядом от них, на запасном пути стоял раздолбанный в решето бронепоезд, из-за него подъезда не было и склад пустовал. На станции Мамонтов нашел большой котел с маневрового паровозика, и с помощью трех красноармейцев затащил его под крышу. В нем Антон намеревался варить мыло. Под это дело была реквизирована телега с дровами.
В брошенных вагонах нашли уйму пустых ящиков из-под птицы. Их тоже перетащили в пакгауз для содержания пойманных собак.
И таковые начали появляться. Их изымала милиция, сдавали иные граждане, ознакомленные с приказом ГубЧК. Иных ловили просто на улицах, других находили по доносам. Некоторые живыми не давались – так какой-то солдат из местных пристрелил двух овчарок, охраняющих уже опустевший сад. Кто-то вспомнил, что еще при царском режиме, в те времена, когда красноармеец был веснушчатым мальчишкой, он наведывался в сад для воровства яблок. И как-то собаки его все же догнали. С тех пор парень затаил на них классовую ненависть. Не известно, правда, были ли убиенные теми самыми собаками, или их потомками, или же просто походили на них.
Но бывали и противоположные случаи - у одного старика-охотника попытались отобрать собаку. В спор старик вступать не стал, а просто снял с плеча винтовку и высадил поверх голов патруля заряд волчьей картечи. Затем уложил их лицом в осеннюю грязь, обобрал на предмет боеприпасов и ушел в ближайшую рощу.
Последнее, что слышали красноармейцы, если отбросить мат, звучало примерно так:
- Ишь чего захотели… Собаку… Да она со мной с четырнадцатого года…
На поимку контрреволюционера были брошена полурота, но в лес они заходить не торопились. Солдаты были не местными, но совсем не дураками, и через пару дней дружно согласились с тем, что старик, вероятно, уже далече…
Затем, из дворовых собак были отобраны некоторые экземпляры – для охраны своих чистокровных собратьев. Но поставленные в караул, дворовые шавки, классовой ненависти не проявляли, а напротив поджимали хвосты и вместо рычания только поскуливали.
Дальнейший осмотр показал, что мыла с них много не будет – поджарые по природе, породистые собаки на революционной диете сбросили последние унции жира. Сплошные кожа и кости. А еще мускулы и челюсти с острыми зубами… Овчарки, бульдоги и все остальные в Мамонтове и Кострикове хозяев не видели и норовили укусить. Не обошлось без рваных штанов.
- Иди, укол от бешенства сделай! - порой кричал Мамонтов очередной жертве.
- В фершалскую?
- Нет, холера! В задницу!
И действительно – фельдшер не успевал кипятить шприц, а и без того скудный запас сыворотки Пастера таял просто на глазах…
Мыло все же наварили, но получилось оно неважным – грязным, с неприятным запахом и в мизерных количествах. Конечно, собак было еще много, но становилось очевидно, что затея не выгорала…
-//-
Костер под котлом горел слабенько, давая тепло только двоим, сидящим у огня. Телега с дровами уже закончилась. Да что там – даже сама телега была порубана и пущена дымом. Костриков ломал лишние ящики из-под птицы и бросал щепу в огонь. Дерево наполовину с куриным пометом горело плохо, давая не сколько тепло, сколько дым. Но в огне было нечто завораживающее и Костриков с Мамонтов продолжали кормить его, заворожено глядя в пламя.
Уничтожение собак прекратилось, красноармейцы были отпущены. Но товарищи старались не попадаться на глаза Сайко.
- Есть ли жизнь после смерти? – философствовал Костриков. Если есть, то это уже не жизнь. В раю водки не попьешь, баб не потискаешь. Жить, конечно, можно. Но удовольствия от этого никакого. Опять же – в аду, говорят, тепло…
В бога Костриков номинально не верил. Он верил в смерть, в пустые глаза которой он смотрел столько раз. Иногда Косая была против него, но ему везло, и чаще  она становилась за его плечом, говорила его голосом, стреляла из его пистолета. Он знал – когда-то смерть окажется сильней. Никому не под силу дурачить ее вечно. И что потом?
Неужели просто винтовочный салют над еще одним, упавшим вниз? Салют убогий, в пять нестройных винтовочных выстрелов, коих он даже не услышит. Об этом думать не хотелось. И внутренне он пошел на сделку – отрицал бога, но не вечную жизнь, соглашался на вечные муки, готовился к аду, выискивая в нем приличные стороны.
- Вот ты говоришь – Библия. – продолжал он, хотя Мамонтов ничего не сказал не только о Библии, но молчал вообще. Коль это такая великая книга, отчего о ней нет ни слова о нашей революции. Нет ведь ничего похожего?…
Оба тут же вспомнили об Армагеддоне, но отчего-то промолчали…
- … Или вот, скажем, отчего бы не переписать Библию иначе? Ведь у Христа пролетарское происхожденье…
- Уже было такое… - наконец заговорил Мамонтов, вспоминая свой бурсацкий опыт, - Горький да Шаляпин вроде пытались… Только ничего не выйдет – тут всю идею надо менять. Это там для детей можно Библию перелицевать… Типа «…Вот пони бледный, дядечка на нем худой, и шашка в руке его и всяка нечисть за ним…»
- Это из «Апокалипсиса»?
- Ну да… А ты еще что-то читал?
- Ну Бебеля, Маркса… Пытался…
- Нет, ты из Библии что еще читал?
- Да я вот только конец и прочел…
- Ха, что за народец? Ну во всякую книгу норовят заглянуть, чем все закончится. А как все начиналось – никого не волнует.
Костриков намрщился:
- Ну и что там было?
- Да всяко: Бытие, Исход, Псалмы, заповеди, Предтеча, Распятие и воскрешенье Нагорная проповедь, Врага своего возлюби… … Апостолы опять же…
- Врага, говоришь, возлюби… Нет, это точно не по нашему… Хотя, если вдуматься…
-//-
На следующий день Костриков все же явился на доклад. Теперь он был разгорячен, и казалось в кабинете главный именно он. Сайко тянул папироску одну за другой, в чернильнице била крыльями поздняя муха, бумаги лежали без дела по всему столу. Костриков расхаживал по кабинету будто хозяин или актер на своем бенефисе. Паркет жалобно скрипел под его сапогами.
«Неудобно как-то, - в унисон думали Сайко и Костриков, - надо бы паркет отремонтировать, на крайний случай ободрать…». Только этому паркету было суждено пережить их, пережить войну, для того, чтоб их дети постелили поверх паркета линолеум, а их внуки этот линолеум покрасили обыкновенной масляной краской… Бывает и такое…
- Уничтожить врага – это еще не все! – почти кричал Костриков Гораздо лучше, обратить его в свою веру, заставить искупить предыдущие его ошибки, обречь на служение новой власти…
Последняя фраза ему особенно понравилась. Он запнулся, обдумывая ее.
- Так пусть эти собаки послужат революции, сами того не зная!… - продолжал Костриков.
Сайко согласно кивал – кусочек мыла, принесенный ему Костриковым был маленьким, наполовину с шерстью, но вонял будто свора собак. То ли дело трофейное английское мыло…
- Махровому космополитизму мы противопоставим истинный народный интернационализм. Посредством скрещивания всех пород, мы выведем народную породу собак, которая будет включать достоинства всех предыдущих пород…
«И все-таки, - думал Сайко, - где-то мы с собаками промахнулись… И хорошо бы если только с собаками…»
-//-
В который раз похолодало. На сей раз, это были не просто заморозки, что попугают и отпустят. Приближалась зима.
И в холодной комнате утренняя ванна остыла быстро. Запасенный заранее кувшин с горячей водой помог ненадолго. Вода стремилась выровняться по температуре с комнатным воздухом. Сайко крутился в ванной, пытаясь как можно больше тела скрыть под водой, но выступали колени, лицо.
Наконец, он начал замерзать прямо в ванной.
В комнате было просто холодно, по ногам шел сквозняк. Вместо удовольствия ванна принесла одни неудобства.
Ругаясь, Сайко прошел в кабинет. На столе лежала телеграмма – ответ на ту самую, про собак. Комиссар громко выругался. Успокоения это не принесло никакого – кроме него в комнате никого не было.
Он присел за стол и прочел телеграмму еще раз – суть от этого не изменилась:
«…
Вы что там, с ума сошли? Эвон, Семен Семеныч Буденый, красный маршал конезаводство поддерживает, помогает.
Так что ему, теперь по вашей милости коней на колбасу ливерную пустить, да на гребенки?
Вы это бросьте немедленно…
…»
Костриков сжал в ладонях свою голову – будто все грехи мира висели над ней. Он сам жил у телеграфной дороги и прекрасно понимал, что его коллеги сейчас тихо смеются над копиями такой же телеграммы.
Комиссар выматерился громче – теперь его услышали в соседних комнатах и в приемной. Будто на зов, на пороге появился помощник.
- Кострикова ко мне! Быстро… - бросил тому Сайко.
Помощника как ветром сдуло…
-//-
Еще через полчаса Костриков стоял на пороге кабинета. Сапоги были грязными, и он боялся запачкать кабинет. Мамонтова он с собой не брал, дабы тот по простоте душевной, чего-то не ляпнул.
- Ну как дела?…
- Хорошо дела… Конечно, сейчас не сезон для случки, от холода гибнет часть потомства, но гибрид крепчает ежедневно, растет процент…
Костриков врал безбожно. Причем с каждым разом все больше чувствуя, как под ним разверзается яма изо лжи. Генетика, позже объявленная псевдонаукой и продажной девкой капитализма, смеялась над ними в тридцать два зуба. Получившиеся лабораторные промашки были отнюдь не интересны. Гибриды вместо достоинств вобрали в себя недостатки всех родителей: они были невысокими как таксы, худыми, будто борзые и глупыми, словно кавказские овчарки. Впрочем, природа была милостива, и гибриды мучились недолго – быстро дохли.
- Какие-то пожелания, есть?…- спросил Сайко.
Наори сейчас на него Сайко, и заставь разогнать псарню – он бы даже обрадовался. Эксперимент зашел в тупик.
Вообще же – для нашего поля «эксперимент», это слово из ряда: холера, пожар, землетрясение.
Беда в том, что никто не признается перед начальством, что эксперимент провалился.
Во-первых, придумает эксперименты вышестоящие руководители, и сказать им, что они выдумали дрянь – равносильно мятежу.
Во-вторых, наша привычка на соседа поглядывать. А вдруг, у соседа получится?. Это, значит тогда сосед молодец, а я нет? Не, не пойдет – лучше соврать. Опять же – а вдруг я буду единственным, кто отрапортует об успехе?
Поэтому Костриков продолжал лгать:
- У нас все хорошо. Только было бы неплохо, если бы вы смогли выдать нам еще два мешка крупы…
- Два мешка? - задумался Сайко.
Костриков энергично закивал…
- Два мешка? Могу, конечно… Но не два мешка крупы… А два мешка сена!
Комиссар то ли по складу душевному, то ли по какой-то болезни не улыбаться, ни, тем паче, смеяться не умел. Но шутить умел, правда произносил шутки с наисерьезнейшим выражением лица, что у говорящих с ним в первый раз возникал вопрос: то ли комиссар серьезно говорит, то ли сбрендил на нервной почве. Привыкшим к комиссарской манере было еще трудней, поскольку был третий вариант: комиссар в трезвом уме, но всех остальных держит за дураков и издевается над ними…
Костриков знал об этом, но считал за лучшее считать Сайко серьезным – лучше прослыть без чувства юмора, нежели не к месту усомниться в словах начальника.
- Да на кой собакам сено?
- А что тут такого? Эвон, коровы да кони сеном питаются. Лев Толстой тоже вегетарианцем был – и экие глыбы ваял! Отчего не вывести тебе, чтоб и доились, и телегу таскали, будто лайки у самоедов, и чтоб мяса было поболе. Вон же корейские товарищи едят – и ничего…
«Нет, наверное шутит», - подумал Костриков. Но на всякий случай остался  серьезным, судорожно вспоминая иные фразы Мамонтова.
- Работа ведется…Укрепление мышечной массы  Возможно раздаивание кобелей до нормальной молочной продуктивности… Переход на пищевые отходы позволит начать отложение сала…
И тут Сайко будто взорвался:
- А яйца у тебя собаки нести не будут? Эвон, мне тут тоже привозили яйца заморской птицы киви! Волосатые такие… Слушай, контра, ты до каких пор мне голову морочить будешь? Да я б за такие шуточки иного бы к стенке ставил! Да над нами сейчас пять губерний в окрест смеются! Да я тебя, гнида, на фронт пошлю! С Врангелем воевать!… Будешь там вшей да клопов дрессировать и склещивать! Тьфу, скрещивать!…
Сайко бушевал, а Костриков стоял перед ним, вытянувшись во фронт. Как ни странно на душе легчало у обоих. Все же как человеку надо мало для счастья. Еще меньше ему надо только для горя.
- Короче, - выдохшись, проговорил Сайко, - чтоб глаза мои их больше не видели…
Костриков выдохнул с облегчением…
-//-
Собак вывезли на «Руссо-Балте» за город к оврагу, откинули борт. Костриков выдернул «Манлихер» и выстрелил.
Выстрелил в воздух. Собаки, не дожидаясь других знаков, спрыгивали на землю и потрусили к опушке леса.
Что было с ними дальше – мне не ведомо.
Иные говорят, что их встретили тамбовские волки, которые в тот год отличались особым дружелюбием. Якобы даже в лесах появилось новое порода волков то ли оборотней то ли полусобак: звери эти были хитры, умны и быстры. Что же – в каждой собаке сидит ее дальний предок – волк, который всегда смотрит в сторону леса. И отчего бы крови, однажды разделенной рукой человека опять не течь одним потоком.
Иные говорят, что собаки эти эмигрировали из страны вслед за хозяевами и нашли их в Вене, Париже и даже как бы не в Лондоне. Это тоже может быть: с собаки паспорт не спросишь. Да и граница для них не на замке.
Как бы то ни было, их в этой стране не видали. Оно и не мудрено – жизнь в ней начиналась самая что ни на есть собачья. Причем не для собак…
-//-
Но не все так плохо было в нашем королевстве.
О благородных породах все же вспомнили, и стали ввозить их из-за кордона, меняя на бриллианты диктатуры пролетариата. Очень много немецких овчарок прибыло как военные трофеи с их исторической родины.
Но их тут уже встречали
Не купленный Костриковым щенок, как и все мертворожденные, оказался живучим. Он нашел себе хозяина. И хотя кормили его совсем не так, как его родителей, он вырос, прожил долгую жизнь. Хозяин берег его, он берег хозяина. Даже потомство за ним осталось – пусть и не всегда чистокровное, но многочисленное и славное. А что их родословная утеряна – так Бог с ней, разве мы смотрим друзьям детства в паспорт?
Так что потомки того щенка в каждом городе имеются…
Хотите - верьте, хотите - нет…