- Холостой?
Пока.
Само - собой - пока. - Иронический прищур глубоко посаженных глаз.
- Я тоже холостой - пока! - Короткий! , как вспышка звук. Что-то среднее между ржанием и хрюканьем: - Ржхрр... - Шелконогов понял - это смех.
-У нас, на периферии актёру надо вкалывать. Семья отнимает Время - Оценивающий взгляд: - Ничего -с... Зрительницы скучать не дадут. Сюда. - Открывает дверь кабинета, проходит за стариной на ногах - завитушках стол, на стенах афиши. Протягивает . -Бедов Александр Сергеевич.
Шелконогов отмечает: нос у пушкинского тёзки - Главного режиссера Бедова, явно похож на нос поэта. Но шевелюра... Впрочем вряд ли можно принять за шевелюру три кокетливо вьющихся волоска на совершенно гладкой, как колено голове.
-Прошу. - Преувеличенно широкий жест на кресло. - Как, чем живёт Северная Пальмира? - Не дав ответить - Вот три роли.
Через неделю открытие сезона. Надо ввести на роль Якорева в
"Последних" Горького и прочитать "Буревестника" перед занавесом.
У Шелконогова отвалилась челюсть.
- Ого! Вот это темпы! - думает он. -Вчера, седьмого октября
пpочитал переспал ночь на диване в кабинете директора в
- бац. С места в карьер.
Бедов увидел реакцию, хрюкнул.
- Вот так, Константин Петрович, столичная вы штучка. У нас -
быка за рога. Сейчас, будьте добры, на репетицию.
Театр - разворошённый муравейник. Работники цехов куда-то бегут, на ходу ссорясь и выясняя свои дела. Актёры кучкам знакомятся, узнают кто, откуда приехал, спрашивают про знакомых; - Такой-то в Арзамасе ещё работает или нет?
Для. Шелконогова врученные роли - всё равно, что информация о появившейся у нас атомной бомбе. Никак не может прийти в себя.
После репетиции сидит с чемоданом в малюсеньком скверике перед театром с памятником Ленину на круглой площадке. Итак, он провинциальный актёр! Сердце тоскливо покалывает от окружающей панорамы. Он нарисовал в воображении старинный русский город вроде Суздаля, а тут... Две широченные центральные улицы, поперёк чахловатый бульвар, идущий от театра и оканчивающийся горсадом. И пыль! Откуда на черноземьи такая пыль? о памяти Невский с его волшебством. Какая разница! Правильно ли сделал, что уехал? Глупый вопрос. Как будто был выход. И всё же... Может сбежать, пока не поздно? Куда? На какие гроши? Приехал без копейки: Взял аванс... Есть хочется. С утра ни маковой росинки...
Невесёлые мысли перебивает мужичек в зимней шапке со спущенными ушами.
- Пошли что ль...
Идут вдоль бульвара мимо магазинов в старых двухэтажных купеческих домах. Свернули на боковую улицу. Городок на пригорке. Открылась панорама леса.
- Наша дубовая роща, около неё речка Ворона, - объяснила
ушанка.
А когда пошли вдоль частных домов, вдруг поставил чемодан, оглянулся, глаза бегают: - Покажи.
Шелконогов, занят своими мыслями не понимает, да и говорить не хочется. Идут дальше, повторяется тот же вариант: - Покажи! -Рукой тычет ему в ширинку. - Какой у тебя? - Жалобно так, но вроде здраво просит.
Ты что, сумасшедший?
Не…. Люблю смотреть...
Подошли к дому. Хозяйка у калитки ждёт. Этакая молодящаяся, с улыбкой, чёрные брови накрашены от души, как пиявки.
-Проходите. - Мужичонке. - А ты иди.
Комната с одним окном в огород с видом на домик задумчивости. Костя сунул чемодан под кровать. - Впервые в его жизни отдельная
комната. Вход, правда, через горницу, в которой стоит хозяйкина кровать с множеством подушек, но отдельная с занавеской на дверях.
- Тут у нас тихо. Транспорт редкий. Перекусите? - Ещё бы.
Голоден, как чёрт. - Не откажусь.
На кухне русская печь, стол. Достала из печи ухватом чугунок, поставила на стол. Дымится. Картошка с мясом! Свежие огурцы!
- Всё со своего огорода.
- вот жизнь, - соображает Костя и наваливается на картошку. Потом, утолил голод, кивнул на окно, имея в виду ушанку.
- Что за тип?
Хозяйка весело: - это местный сумасшедший - Костя ахнул про себя. - Пунктик у него. Любит на мужское естество смотреть. А так ничего. Тихий. - Кокетливо улыбнувшись, - Приставал? Костя кивнул. Тут она совсем залилась.
- Показал?
Ещё чего.
Ну и лады, - С намёком, - пиявки затанцевали, - Будет еще,
кому показывать.
Делово: - Полный пансион завтрак, обед, ужин за 450 рублей. Провела себя по бёдрам. - Ну и обслуживание. - Это опять с намеком.
Сразила Костю так, что не обратил внимания на намёк. - Ни хрена себе! Это из 600 рублей останется 150. Только на курево. Однако, что делать, - согласился.
Костя вернулся в театр, рассказал директору Кусенко, тот: - Городок у нас такой. Поживёте - увидите. Уникумов достаточно. Чего-чего, а шизиков насмотритесь. Но! - Он поднял указательный палец - дешевый! Для актёров с их зарплатой это находка.
Вечером сбор труппы. В ожидании Костя осмотрел театр. Сказали, что это бывшее офицерское собрание. Партер, по бокам ложи без стенок, диагонально упирающиеся в зал. Балкон. Что поразило: Полы в вестибюле, с гардеробом и в балконном фойе с буфетом - деревянные, некрашеные - вот работа уборщицам.
директор представляет актёров. Из старых человек десять. Остальные только что приехали. Потом о работе в новых условиях. - Товарищи! - Значительно подняв палец. - Наше руководство, заботясь о развитии культуры в городе, не закрыло наш театр. Дало нам возможность доказать, что советские актёры смогут преодолеть трудности послевоенного времени и даже без дотации будут выпускать хорошие спектакли, достойные нашего процветающего
социалистического общества, вопреки вою загнивающего капитализма!
Наш театр носит имя великого Чернышевского. Качеством спектаклей
докажем, что мы достойны этого имени и народ к нам пойдёт валом! Аплодисменты.
Шелконогов пытался, время спустя, выяснить, почему им. Чернышевского? Никто толком не знал. Про себя отметил - ему это нравится. Ещё в Ленинграде он зафиксировал по печати одну странность - почти половина театров в провинции носила имя Горького.
Потом Бедов о творческих планах:
-Зрители города ждут от нас спектаклей к празднику Октября. Кроме "Последних" - нашего основоположника социалистической литературы, мы сделаем хороший подарок городу, выпустим спектакль по книге Павленко "Счастье".
Вскоре после праздников Шелконогов отметил про себя: Горького зритель принял благосклонно, но на "подарок" почему-то шёл скупо. Какой-то привереда - зритель в этом городе. До праздников работали без выходных. Вроде "казарменного" на заводе, - подумал Шелконогов. - Теперь надо дать отдушину, - это директор Кусенко. - Проведём актёрский вечер. В складчину. Пусть люди познакомятся в семейной обстановке.
Коллектив театра в зрительном зале. На сцене стол под красной скатертью, графины с водой. Цветок герани в горшке. Трибуна, сзади бюст Ленина.
Скоренько, по отработанному сценарию, "есть мнение", выбирается президиум. За столом Директор, Главный, Парторг, старейшины театра Искрин., его жена, - сочная актриса на роли свах в Островском, Комсорг.
парторг прочитал по бумажке доклад о значении Октября для процветания нашего социалистического искусства и о том, как заботится партия о нашем театре в частности.
В памяти Шелконогова всплыла ленинградская его благодетельница Лера с её стонами о показухе, о разрыве между лозунгами и реальностью. - А что, - подумал он, - может такой ритуал и нужен?
Роздали Почетные грамоты. Получил Искрин и рабочие цехов. Кончилась официальная часть.
Прошу всех к столу, - это директор. К Шелконогову подошли две девицы.
- Идём, сядешь с нами за стол, - это та, что повыше, с развёрнутыми плечами, отчего груди вызывающе привлекают взгляд. Курносый нос и смешинки - морщинки около глаз. Костю немножечко покоробило её обращение на "ты".
Ты не обижаешься, что я тебя сразу?... Тот пожал плечами.
- Ну и правильно. А то вон некоторые приехали, "как вы", "как
вас", футы-нуты, лапти гнуты и ручку чмок-чмок...
- Косте понравилась её непосредственность. Взял её руку, поцеловал.
С кем имею честь?
Девица запунцевела, хохотнула и локтем подружку: - Шурка, Шурка, смотри, во даеет! Столичная штучка. Я Ксанка, то есть Оксана Уешерякова. Взяли в театр нынче. Я частушки хорошо пою,
Особенно похабные. Я гуляла, я гуляла вот и догулялась. Паренёк ушел к другой, с брюхом я осталась. А это Шурка - суфлерша... Чего ты у меня за спиной... - Подмигнув - поцелуй ей руку, интересно, как она...
- Шурка иди вперёд. - Шурка на полголовы ниже Ксаны. Девичья
фигурка с тонкой талией и бросающейся в глаза ямочкой на подбородке.
Косая целует руку. Она, отдёрнув её, испуганно смотрит
синью из под ресниц.
- Оксана: - Чего испугалась, дура. - И Косте - Она после десятого неделю, как тут. Ещё не объезженная. Вишь смотрит, как с печки упала... Ну, пойдём скорее. Выпить хочу за знакомство.
Идут на сцену, поднимаются со сцены на полу этаж. Две грим уборные,
Поменьше - женская. Мужская - большая, к ней и поставлены столы.
По дороге. - Ты женат? Костя удивляется. Почему-то все в
первую очередь интересуются этим. Юридически нет, а фактически...
- Понятно. - Смеётся. Я юридически - да. Дура, полгода
назад выскочила. А теперь вот фактически - увы. Неделю, как ушла. Разведусь.
Что так?
Да ну его. По началу казался, а потом... Живот у него,
хоть и молодой. Залезет между ног и сопит - сопит... Долго качается, будто ночевать там собрался. - Костю поражает эта откровенность. -
Дядя Саша, - обратилась она к угрюмоватому, худому, с горбатым носом актёру, когда подошли к столу, - мы с тобой
Мне что... Валяйте!
У, бука, - это Ксана, - что опять дочки веселят? - И не
дожидаясь ответа, Косте.
Дочки у него, такие сикушки. Еле обмохнатились - и по рукам. Матери нет, а этот, его фамилия Егоров, только руками разводит... Во, как сейчас.
Что же ты, бессовестная, врёшь! Дочки просто гуляют с кавалерами, разве нельзя?
Льзя - льзя, дядя Саша. Не обижайся. Я тебя жалеючи!
Эй, Рим- Виноградиха - сюда! - Оборотясь к Косте, - Вот парочка-гагарочка, Римшевич - виноградов, сейчас всё поймёшь. К ним. - Как дитя:
- Такая шустрая, такая шустрая, - это Виноградов, всплеснув
руками гу-гу-гу говорит и прыгает, - глянув на жену. - Мы с
тобой недолго - Всем, - она с бабушкой, без нас скучает... Бабушка приходящая...
Костю поразило сходство Виноградова с его другом детства - Ефимкой. Такое же улыбчивое, доброе лицо.
Ксана Косте: понял? Зелёные оба, а уж обузу завели.
Когда все расселись, начались тосты. За здоровье отца народов , великого Сталина с его Политбюро.
За областное и городское руководство. Дошли до театра. Вскочил Кириленко, - актёр с лицом комсомольского вожака.
- Предлагаю поднять тост за Александра Сергеевича Бедова. Он не случайно носит имя тёзки великого Пушкина. Под его руководством наш театр достигнет значительных успехов и будет ведущим театром области.
Бедов, даже лысина покраснела, сидит, довольно улыбаясь. Костя вспомнил уроки хакаски Луизы. До чего же она мудрая была. Лесть в глаза, при народе, работает наверняка. Жена "вожака" - Пантелеева, дёргает его за руку и что-то выговаривает. Когда он сел, взгляд на Костю, улыбка. - Чего это она, думает тот. - Отвлекает дядя Саша: - Ты посмотри, гоголевские рожи... Тебе не кажется?
Поднялся ветеран Искрин: - Значит, поздравляю... - Погладил лысину, значительно: - думать надо!
Жена улыбнувшись. - Садись. Разговорился. Дядя Саша упрямо, - Рожи видишь? Костя внимательно смотрит на него. Вроде не пьяный.
Перекур. Разбрелись на группы. И о чём могут говорить актёры в подпитии? Конечно о том, как они играли в других театрах. Стулов - Майский о Городничем: - Успех был потрясающий! Мне повысили ставку. Здесь я тоже буду играть Городничего. Зритель будет стонать и плакать.
К Косте подсела актриса пикантного вида,
-Бон суар, мсье.
Бон суар, - отвечает тот, удивляясь французскому.
Вы из столицы. Очень любопытно. Комнан са ва? Там, в Ленинграде?
- Са ва бьен, - отвечает.
По-видимому, её познания в французском на этом ограничились также, кстати, и Костины. Они перешли на русский.
- Вы интересный молодой человек. - Кладёт пальчик на его плечо. - Я обожаю...
Уже? - это подошла актриса с тяжёлым басом и щёточкой усиков под носом. Я тебя как-нибудь ушибу ненароком...
Ну, что ты, что ты, - защебетала пикантность, - я только
хотела...
Я знаю, что ты хотела. Идем. - Отошли.
Интересная дама, - удивляется Костя, повернувшись к Оксане.
Ещё бы, - отвечает та и перемигивается с Шурой Кузнецовой,
- Интересней не встретишь. - И хохочут.
Чего это вы?
Эта с усиками, её любовник. Вишь, как взревновала свою
пассию. Сразу увела. Дома она ей задаст!
Костя ахает про себя. Слыхал, конечно, что женщина с женщиной... Но думал - сказки. Его познания в этой области ограничивались описанием из дядиного дневника Надины.
Невольно срывается вопрос: - Как же это они? Мещерякова, продолжая смеяться Нам самим интересно. Но ведь
не спросишь. ТЫ, Шурка, гуляй, не для твоих ушей а
когда та ушла, - девчонка ещё, ничего не понимает. - Я, когда эта пара приехала и пошли слухи, что они... В общем, спросила мужа, как это может быть. Он меня матом... Костя невольно вспомнил недавний разговор с директором об уникумах в городе. Чего в провинции не встретишь! А может, такие отношения есть везде, только до него не доходило?
Подошёл Бедов, отвёл Костю в сторону. - Играю я, Константин Петрович, дон Мануэля в "Даме- Невидимке", но забот режиссёрских много. Посмотрите и вводитесь.
У меня же и так...
Знаю- знаю. Вот сейчас сыграете героя в " На белом свете"
Нилина и вводитесь.
Костя соображает - сыграть центральную роль в испанской классике заманчиво, но столько работы сразу. Страшновато. Говорит ему это.
-Ничего. Молодой, память хорошая. Дерзайте.
До этого говорил, как мудрый старший. Вдруг глубоко посаженные небольшие глаза блеснули азартом: - Ты посмотри - посмотри -толкал Костю в бок и кивнул в сторону вошедших, - очередного режиссера Кауля и его жены Эммы.
Костю поразил его мгновенный переход с менторского тона на товарищеский, да ещё на "ты". - Вторую неделю после их приезда, глаз от неё оторвать не могу. - С почти детским огорчением. - Что делает жизнь! У такого замухрышки - породистая блондинка!
- Спохватился. Поднял стопку, налил Косте - За ваш успех! -
озорно зыркнув глазами - комочками, - и за неё! За Эмму!
Впрочем, зачем заочно, лучше, как говорят, в лоб.
Евгении Михайлович, - позвал он Кауля. - Прошу вас и вашу даму к нашему вигваму.
Лысоватый, с торчащими, как навес, бровями Кауль, явно проигрывал от соседства с блондино-пышноволосой женой.
Как обживаете наши роскошные апартаменты? - это Бедов.
Пока Кауль сопел носом, из которого торчали пучки волос, Эмма:
Хорошо... Оригинально. Никогда не жили в подвале.
- Костя услышал чуть заметный знакомый северный акцент с ударом на "о" и "т" вместо "д." - в подвале.
Кауль поднял навес, и Костя увидел добрые, чуть печальные глаза. Мягко: - Вы, я слышал, учились у Ирины Мейерхольд. Я ведь тоже её ученик... - Как эхо, - любимый ученик. Разговорились. Костя рассказал о трагедии с закрытием театра.
- Да-да. Печальная судьба гениального отца и дочери. Она хотела вновь создать театр. Продолжить дело отца... - С вздохом сожаления. - Не понимает... Они не вписались в систему. Нельзя слишком выделяться... Ранжир... - Вдруг. - Я надоел?.. Заходите. - Нетвердое пожатие мягкой руки.
Рядом шепот Виноградова. Лицо доброе с курносиной - Идём домой, маленькая, наверное, плачет.
Жена - Римшевич: - Ох, ты и зануда. - Косте, - приходите к нам. У нас по-семейному. - И мужу, - да оставайся ты... Дома надоел. Ушла.
Из дневника Шелконогова.
Ночью. Удивительный вечер. Я впервые среди провинциальных актёров. Сразу не могу записать что-то определённое... Впечатление всё вроде реально и в то же время... Особый мир. Какая-то приниженность что ли... Забитость? Будто актёры играют давно знакомую заигранную и потому скучную роль... Нет, Егоров не прав. Гоголевские рожи индивидуальны, неповторимы, а тут одну и ту же роль играют несколько человек и все одинаково безразлично, особенно в официальной части. Где-то в застолье прорываются характеры, и это придаёт свой, неповторимый аромат отношении... Но странные характеры... Наткнулся на пикантную даму с ее французским и... решил: надо выучить язык. Это тем более странно, что в институте я им мало интересовался. Читали отрывки из пьес по французски, ну и всё. Почему-то перед глазами стояла таракотовая ваза из Эрмитажа, расписанная чёрным рисунком. При чем тут ваза и французский - не знаю. Вроде как она посылает какой-то сигнал из прошлого. Что-то говорит о настоящем. Но в чём дело? Вообщем - решил. Тут же: ещё этого тебе не хватало? А чёрт за ухом: надо! И уж последнее. После вечера вышли на улицу, сбоку подъезда какая-то возня. В темноте слышны сплошные матюги. Драка. Дядя Саша подошёл поближе: - это же нашего актёра Виноградова... - Не окончил, тоже заорал матом и туда.
Я не люблю таких историй, да видимо и трусоват немного, но бес толкнул - наших бьют, - тоже кинулся туда. Мои новые подружки подняли крик, парни разбежались. Остался один Виноградов. И спять у меня в голове: до чего похож на Ефимку! Такой же курносый, только зубы все на месте и также улыбка во весь рот. - Я им дал, мать иху... - И кровь из-под носа вытирает.
- Из-за чего ты? - это дядя Саша.
Тот задумался, будто вспоминая, махнул рукой. - А хрен их знает... Не помню. - Спохватился. - У меня же дома... Спасибо за помощь. - Убежал, Дядя Саша. - Говорю, рожи... - Ушёл в подъезд.
Ксана Шурке, - Ты чего клеишься? Он меня провожать пойдёт. Вот тебе на, думаю, вовсе я никого не собирался провожать. - Тебе ещё рано, а то Костя подумает, что ты влюбилась. Шурка хотела что-то сказать. - Иди-иди одна.
- Не доходя её дома. - Все. Дальше нельзя. А то мой толстяк...
Разглядывая меня под фонарём на столбе, улыбнулась
- откуда ты взял такую рожу? - И эта, как дядя Саша, о рожах. Как-то не по себе стало. Вроде всё происходящее реально и
в тоже время...
Ксана. - Не обижайся. Шучу. - Чмокнула. Исчезла.
Странный, странный вечер...
Январь 1950 г.
Половина двадцатого века Мир охает оттого, что появилась атомная бомба, а я оттого, что работы выше ноздрей. Начало моей карьеры в провинции. Какая она будет? Вернусь в Ленинград или нет? Добьюсь чего-то или разделю участь неудачников?
Их две трети среди актёров. Мысли возникают и улетают, как бабочки. Сыграл Сергея в "На белом свете", капитана в "Роковом наследстве", Чудище в "Аленьком цветочке" и дон Мануэля в "Даме - невидимке",
Дон Мануэль состоялся на выезде в Жердевке. Сахарная станция, но сахар по 12 руб., кг. Кстати выяснилось, что не могу ездить на машине - тошнит. Стыдно, когда прошу остановиться и меня начинает тошнить. Надо как-то привыкать к выездам, не быть неженкой.
Ещё кстати, получил письмо из Москвы от Витьки Андреева. Работает передвижном театре и тоже жалуется на выезды. Попал из одной шараги - это о нашем ленинградском, - да в другую. Получил предложение из Новосибирска, в городской театр, но не решился ехать из столицы. Ездим каждый день, вся "корма" в ракушках".
Вот и я поехал. Правда, только на четыре дня. "Корма" пока не в ракушках, зато тошнит. " В Москве полно безработных актёров, бедствуют ужасно". Значит, слава богу, что мы с ним работаем везение!
Переживал до чёртиков за Мануэля, Внутри всё дрожит - самому противно. Бедов сначала похвалил, а потом: - лёгкости нет. Резонёрствуем в комедии.
Сам знаю, - думаю про себя, - тебе бы такую нагрузку, чтобы
запел. Партнёрша - Хиппеляйнен Эмма опытная актриса, понимает мое состояние - поддерживает улыбкой, становится спокойнее работать. Бедов в восторге от её блондинистой гривы.
Задал ему беспокоящий меня вопрос: зачем играем? Что хотим внушить зрителю этой " Невидимкой"?
- Социологией испорчены, молодой человек. Это от столичных веяний у вас. Там сморкнутся и тут же - зачем? Это по системе Станиславского. Видно, что усвоили. Система - бодяга. МХАТ с жиру бесится. А если - просто развлечь? Чтобы зритель отдохнул? Мы же не лекции читаем, чтоб его учить. - Вдруг спохватился. Нет-нет. Ваши мысли "зачем" - правильны. Забудьте всё, что я сказал про "развлечь". - Наставительно - забудьте! И система Станиславского это о-го-го! - Что он этим хотел сказать? И вообще удивили его внезапные переходы. Раз - и уже о другом. Видно - испугался он, лишнего сказал. А я вспомнил про Петра Ивановича. Дух стукачества видимо живёт и здесь, в глубинке. Новогодняя горячка есть и здесь. Играем «Аленький» по три спектакля в день. Подрядился работать Дедом - Морозом в ремесленном и школах. Охрип совсем.
Маленькая ложка дёгтя. Начали репетировать "Отелло". Я рассчитывал на роль Кассио. В предварительном разговоре вроде так и было. И вдруг - Родриго. Бедов мне: - Надо думать об интересах театра. Постарайся быть объективным.
К какому чёрту мне эта объективность? Вроде золотые слова: интересы общества выше личных, Это нам вдалбливают каждый день. А Человек? Его интерес? Мне кажется, что если человеческая индивидуальность развивается свободно, разносторонне, то общество от этого становится лучше, богаче. Он - Человек может много дать ему! Гораздо больше, чем тот, кто, становясь человек - машиной подчиняется принципу: так надо! Рано или поздно он теряет своё лицо, использовав его, общество теряет к нему интерес и сдаёт, как изношенную шестерню.
Всё это говорю Главному. Тот долго, испытывающее смотрит на
меня, будто я упал с колосников и теперь стал заикой.
- Возможно, тут есть сермяга... Но сейчас театру нужно, чтобы
вы поставили фехтовальные сцены. Ваша каховская школа боёв на
шпагах - находка для провинции. - Обняв за плечи, по свойски.
- Наиграетесь ещё всё впереди. И главное - не забивайте себе голову, это может плохо кончится! Не забивайте, - подчеркнул он значительно.
Кстати о шпагах, И о дон Мануэле. Зачем это она висит у него на боку? Хожу по фойе в роли Мануэла, тут же вспоминаю другие пьесы золотой испанской драматургии, У всех героев шпаги! За-
чем? И вдруг - это, как давно изобретённый велосипед, -честь! Играть пьесу о чести, достоинстве Человека, а не просто - развлечь... Тут же соотношу то время с сегодняшним. Делаю дурацкое, печальное открытие. Честь, Достоинство, наконец Совесть Человека, увы, почти противопоказаны нашим дням. Пропускаю в памяти эпизоды своей жизни. Исключая личные контакты: занял в долг - отдал, все поступки идут, как говорится, поперёк клавира.
Ты обязан поступать не как хочешь, а как надо? Кому? Кому-то там - наверху?..
-А может это Бог посылает нам испытание? Чтобы мы, погрязли в грехах забывши, что Человек - высшее создание природы, очнулись
наконец и вспомнили о его библейских десяти заповедях? Эти беспокойные мысли выкладываю опять Главному. Упирая на то, ради чего стоит играть " Даму- Невидимку".
- Шпаги у нас сейчас не носят, - это пережиток тех времён.
Но шпага должна быть внутри нас. Чтобы мы не забывали о Чести,
Достоинстве и высокой Совести... - говорю ему.
Что с ним сделалось! Задыхаясь, высоким фальцетом, хрипло он обрушился на меня, будто я наступил на любимую мозоль.
-Философы в театре - вред... Играйте роли - вот ваше дело! будете забивать голову... Это плохой актёр... Не приставайте ко мне... Это Космополитизм... Я буду вынужден сообщить... Вы плохой
патриот.
Я был ошеломлён. Увидев моё растерянно побледневшее лицо, он чуть успокоится.
- Официально вам, Константин Петрович... Это в последний раз.
Этого разговора у нас не было! Я ничего не слышал! - Погрозив
пальцем. - И не вздумайте с другими... Зарубите это на своём корявом носу! Иначе расстанемся.
Зарубил! И... обиделся. Не столько из-за сути разговора, сколько из-за носа! Корявины мало заметны, а он разглядел... Я и без него... А он... ладно. Переживу. Главное - зарубил! - Надо помалкивать!
Приехал из Воронежа очередной режиссёр Госдрамы Дунаев А. Смотрел спектакли. Потом, после разговора на производственном, подошёл ко мне.
Мне сказали, вы из Ленинграда. Почему уехали?
Негде работать.
да, да, время тяжёлое для актёров. Впрочем, оно никогда
не было лёгким. Вашего брата всегда больше, чем надо. Вы тут
вроде... - Не договорил. Вдруг: - Хотите перейти в Воронеж? -
Глядя на мою распустившуюся физиономию, - Понятно. Я поговорю,
но не сразу. Нарабатывайте репертуар и опыт. Сейчас работаете
на эмоциях, а мастерства мало. Успеха!
Сам, думаю, знаю, что мало. Вспомнил Меркурьева с его знаменитым: "а верить надо".
Но разговор обрадовал. Значит, есть что-то во мне, если Дунаев обратил внимание. Обрадовал, потому, что знаю уже за собой эту слабость - самоедством занимаюсь. Сомневаюсь много. Нет у меня.
как говорят актёры, куражу. Завидую, когда вижу, как тот или иной актёр работает на площадке легко, свободно импровизирует. Тут же мысль: раз понимаю это, значит надо добиваться.
Конец февраля.
Приехала моя "римлянка", милая Надинка на каникулы. Истосковался я по ней. Вроде немного времени прошло, а кажется, что сто лет не вделись. Вспоминал все ленинградские наши приключения а, но ночам было просто невмоготу.
Хозяйка утром за завтраком: - Стонете вы, Константин Петровин... Трудно вам... Известно, дело молодое... А зря... Я бы помогла...
Делаю вид, что не понимаю её намёков, А как приехала моя
хорошая, задёрнули мы плотнее занавеску, да так ночь и полдня не вылезали из постели. К вечеру только на спектакль отправились "Отелло" ей понравился. Наверно не только потому, что
спектакль получился, сыграли уже пять аншлагов, но видимо из-за моих рассказов, как играл Папазян; а в нашем спектакле армянин Акопян, который основательно проштудировал книжку знаменитого актера.
Только, что он будет делать в русских спектаклях, с его
акцентом? - спросила она.
Не моя проблема, отвечаю, - хотя и любопытно, как он из
неё выберется. А выбрался. Поехал в Воронеж играть Отелло...
После январских морозов зима успокоилась, притихла. Даже оттепель проклюнулась, как на полотнах Васильева; Гулять - одно удовольствие, да ещё рядом с моей милой. Идём по безлюдным улицам, мимо домов, одетых в белые шубы, а она, нет-нет, да на меня глазищи. Меж опущенных ресниц большущие, как раскрытые окна, а в них вопрос. Так же молча спрашиваю взглядом - в чём
дело? Тут же отметил - часто разговариваем молча.
Сколько ты платишь за этот семейный уют? - Слышу иронию
про уют. Отвечаю, - Она же тебя обдирает - Возмущённо,
А что делать?
-Господи, что делать? передразнила она, - идти к директору,
добиваться квартиры.
Не нравится мне этот разговор. Однако пытаюсь спокойно объяснить, что даже семейные живут в театре, в полуподвале. Представляешь, надо спуститься из нижнего фойе, ещё лестничный пролёт и в коридор. Двери - двери в клетки - отсеки, окошки, почтя под потолком...
А тебе какое дело? Ты сейчас много занят. В тебе нуждаются. Требуй.
- Не думал как-то об этом...
- Вижу. - Шумно вздохнула: - Когда перестанешь витать в облаках?
Разговор неприятен. Вспомнил, что в письмах она тоже, уж не
помню, по какому поводу, но тоже пыталась меня "прорабатывать". Что ж, может она и права... Чтобы замять, обнимаю её, слизываю снежинки с ресниц, обещаю поговорить с директором.
Вечером, после спектакля и ужина, ложимся в постель. Этого мгновения я жду с нетерпением, мысленно представляя минуты наслаждения. Не знаю, как отдавались римлянки, но моя Надежда мне кажется, тоже ждёт этого... Наступает блаженный миг!.. Потом она вздыхает, переворачивается с боку на бок и, наконец, шепчет.
- Когда распишемся?
Вопрос застаёт меня врасплох. Я хорошо помнил наш разговор, ещё в студенческое время, когда я предложил ей пожениться, и она ответила отрицательно. Помнил её не очень убедительную отговорку по поводу того, что ей ещё долго до окончания института. Про себя-то я тогда думал, вспоминая её метания Юрой, что девчонка просто медлит выбирая. Ставя себя на её место, я соглашался - её можно и надо понять. Ревновал, конечно, учился, обижался, как обнжаются все, получая отказ, но старался убедить себя, что её надо понимать. С тех пор разговора такого не возникало, и я думал, что наши отношения, какие есть, устраивает её. Тем более моё пиковое существование в подвешенном положении не располагало выяснять отношения. Не до того было. Не до женитьбы. Сейчас мысли. Конечно радость и... маленькое злорадство - по-моему, выходит. И огорчение - никто ей не увлёкся, значит не самая красивая. И вдруг снова радость - а может она никого не хочет кроме меня?!
В её головке видимо тоже происходила определённая работа, значит, решила, раз задала этот вопрос. Что-то беспокоило меня, и я напомнил ей её отказ.
- Ты думаешь, я отдавала отчёт, что делаю. Думала - увлечение. Пройдёт. Что я понимала в девятнадцать лет? Металась. А когда ты уехал, без тебя плохо стало. Уж как плохо! Во сне видела... - Вдруг с тревогой, - Ты может, не хочешь? Теперь не хочешь меня?! Может, успел уже тут найти?
Успокоил я её. Просто из-за того, что в новых условиях, когда здесь на меня навалилось много любимой мною работы, прошедшее отошло вдаль. Перед новыми заботами и я о нём меньше думал.
-Так я и знала. Мужчину нельзя отпускать. Особенно такого, как ты. Я о тебе всё время... У тебя роман с "новыми заботами", а меня из головы... - После паузы, тяжело вздохнув. - Хорошо... Я вижу, не хочешь. Считай, что я ни о чём тебя не спрашивала! Пусть будет, как сейчас. - Слышу, тихонько пискнула со слезой, в подушку нос уткнула, любимый мой римский нос. - Я подумала, диплом скоро, на новую фамилию получить, о распределении пора думать...
Комочек тут у меня к горлу. Начал я её целовать, слизывать слёзы с милых глаз.
- Всё будет, как ты хочешь, любимая. Распишемся. Обязательно!
Часто, обрадовано заохала она, - любимый мой, - шепнула и под меня нырнула...
Потом говорю ей: - Завтра же пойдём и распишемся. Помолчала она. - Нет. Давай это в Ленинграде сделаем. Где всё началось. Как хорошо было. В отпуск ко мне приедешь, тогда уж... На том и порешили, А когда засыпать уже начали, прошептала.
-Уезжай с этой квартире, Чует сердце, положит хозяйка тебя в
свою постель. Завтра я уеду и ты завтра же...
- Куда же я...
- Хоть куда… Пусть в театр, в грим уборную, но уходи.
Посмеялся я, но пообещал. А когда проводил мою любимую на другой день в Ленинград, тут же к директору.
- Тот: - Превосходно. У нас Аникеева уезжает. Келья освобождается. Хотите? Кельей зовут закуток, что на полпути лестничного пролёта из нижнего фойе на балкон.
- Конечно, - обрадовался я.
Да вы сначала посмотрите.
И смотреть не хочу, Спасибо, Когда она уедет?
Скажу.
- - - - - - - - - - - -
А Кауля потихоньку "едят". И я в атом тоже невольно принял
Участие.
Поставил он " Голос Америки". Дал мне две роли. Решил: надо, чтобы зритель не догадался, что их играет один актёр. Работал с удовольствием. Одну из ролей сделал с острохарактерным гримом. Каулю нравилось. Думал про себя — маленькая победе. А на производственном началось!
Это шаржирование.
-Таких в Америке нет! - как будто они знали, какие люди в
Америке.
- Где типическое в типических обстоятельствах? Пренебрежение системой Станиславского.
Вообщем, Кириленко и К°, дали мне прикурить, а через меня и Каулю,
- Режиссёрски неверное решение! Не принимать спектакль, переделывать! Удивило, что Бедов тоже с ними. Я ещё не знал, что
у него начался роман с Хйппеляйнен и значит, мужа надо топить.
Задержался я как-то в грим уборной. Спускаюсь на сцену, а за кулисой хрипловатый смех Бедова - потом - ныряю быстро мимо - поцелуи...
Сейчас делая выписки из дневника тех лет, я знаю, когда кричат "это не соцреализм", "такого не может быть в нашем пролетающем советском театре", за этим стоит махровое желание уничтожить человека, Выжить из театра. А вовсе не защита соцреализма.
Подошёл к Каулю после производственного. Как, думаю, сказать ему что-то подбадривающее, чтобы не обиделся. По себе знаю, когда огорчён и кто-то говорит жалкие слова, реветь хочется, и почему-то злость на говорящего.
Тот бросил взгляд из-под бровного навеса, улыбнулся печально.
- Утешать собрался? Спасибо. Вижу доброе сердце. Ещё не ожесточился.
Но не надо. Играешь правильно. Что касается меня... Тёртый калач. Переживу. Только вот с моей Эммой тяжёлая неожиданность... - Отвёл меня к окну. Видно, что хочет высказаться. Бодро, скрывая за иронией боль. - Люблю её, как в первый день творения. Но вот судьба гонялась и настигла... Клюнула! - Кадык туда - сюда. Глотает, подпёртое к горлу. - Надо справиться. Одна мысль, чтоб ей с ним было хорошо. Скользковатый... Поломает жизнь и... Вот так бывает, душа в душу и ... осколки. Вдрызг!..
В горечах - то решил - встречу её, скажу, что думаю... Хорошо, что сразу не увидел. Остыл немного. И в семе» деле, какое имею право лезть в чужую жизнь.
А спектакль между тем посещается и имеет положительный резонанс.
Тогда я с удивлением сделал для себя ещё не совсем осознанный, но поселившийся в голове вывод. Во-первых, нет спектакля без недостатков. Во-вторых, оценка его зависит не от истинной стоимости, а от, может быть, обстановки в стране. Вспомнил хорошие спектакли Акимова, за которые его сняли. Я задавал себе тогда вопрос - почему? Оказывается - так надо! Если спуститься в глубинку, к нам в театр, то это "так надо" работает во всю. За спиной же этой формулы - угодить горкому
И обывательское желание разделаться с актёром, режиссёром,
которые кому-то не угодили. Повторяю, это был пока не совсем осознанный вывод, который подтверждался потом в моей
жизни.
Моё постоянное ожидание: вот завтра произойдёт неожиданное. И оно случилось. Меня выбрали председателем месткома. Неприятно, На опыте прошлого знаю - общественная работа мешает творческой. Да и не люблю я это. Мучительно пишу обязательства цехов в соцсоревновании. Какое соревнование в театре; Однако, опять - надо! Кому?
После собрания подходит Пантелеева, поздравляет с избранием, а потом Вы меня не помните?
-Нет.
Загадочно улыбается: - Ленинград. Поездка в Койвисто.
Вспомнил. Это было в тяжёлое время, после закрытия театра. Шустрые администраторы сколачивали из безработных актёров бригады. Играли за марки - кто, сколько стоит, Актёры брали костюм в прокатном пункте на Грибоедовском и впервые встречались в электричке. Так было и в тот раз, Подрядился я играть Фердинанда в " Коварстве и любви". В вагоне администратор собрал нас в уголок, познакомил - кто кого играет, и сказал: - Сговаривайтесь между собой, Луизой была она, Напомнила, как в полутёмной электричке мы судорожно пробрасывали свои диалоги, стараясь дать друг другу реплики и пропуская средину монологов. Предполагалось, что эта середина целиком на совести актёра. Заплыл - сам выкручивайся. Конечно же, я не успел узнать ни её фамилии, ни её имени. Играли в Койвисто в кирхе спектакль, кстати, не редкость хорошо прошёл, помню, получили деньги и - домой. Потом уж не встречались,
Так это были вы? - удивляюсь,
Я - Луиза, То есть Клара.
Ну, здравствуйте! - обнялись, как старые знакомые,
- Я вам кивала на актёрском вечере, а вы - ноль внимания. Потом всё думала, подойду, напомню, да вот теперь только решилась.
Я вспомнил, что она тогда понравилась мне юностью, непосредственностью и я горячо, искренне проводил наши дуэтные сцены.
Мой мух Кириленко. Тут же у меня мелькнуло: как шутит судьба! У этого занозистого подхалима такая обаятельная жена. А она: - Вот бы нам тут сыграть "Коварство"!
Загорелся я: - а что? Давайте пробивать, Я теперь - власть. Поговорю. На том и разошлись.
- - - - - - -- - - - - - - - -
Как-то после спектакля " Молодость " Зорина, подходит Егоров, просто: - Костя, пойдём, чай пить, Я ещё с актёрского вечера запомнил его угрюмость и фразу насчёт рож. Дядя Саш - личность, понимающая смысл событий в театре и оттого носящая маску осеннего облака на лице. Дядя Саша, не умеющий воспитывать дочерей. Дядя Саша, ко всему прочему обладающий сильнейшим мужским потенциалом и не умеющий отказать ни одной женщине, был в театре человеком, на котором остряки оттачивали свои языки. Думаю - чего это он? Сначала хотел отказаться, а потом вижу, в глазах что-то - пошёл,
Спустились в полуподвал, зашли в его комнату. Боже! Актёрский быт. Кровать. Бутафорский стол. Такие же сборные табуретки, стулья... Поставил он на плитку чайник. Любитель после спектакля побаловаться крепчайшим чайком и редко употребляет спиртное, вдруг достал из тумбочки бутылку. По дороге отмечу поразивший меня факт. В Ленинграде я уже наслушался о том, что та или иная знаменитость пьёт. И вообще - актёры - пьяницы. Какая несправедливая ложь. Может быть там, в академических, или на киностудии это бытует. Но не в провинции. Почти за полгода работы я не видел ни одного актёра пьяным, Да и на что, пить? На грошовую актёрскую зарплату?
Увидев мой недоумевающий взгляд: - Ты не думай, чего там... Так легче мне говорить, иначе ничего не выдавлю.
Налил. Выпили. Закусили салом - самый дешёвый продукт на ба-
заре. Закипел чайник. Заварил. Выпили ещё раз. Хмурятся. Молчит. Жду терпеливо. В голове заколыхалось - давно не пил...
-Я, почему тебя... В глазах у тебя голубелость... Ещё не задубел. А мне выговориться надо и чтоб не смеялись. Стал он мне рассказывать, как неплохо работал, потом умерла жена, подросли дочки, я пошла полоса неудач. - Подломился я... Из театра в театр... Нигде не держат. Плохеть стал. А тут подоспела катавасия - гонение на нашего брата. Спасибо "родному отцу" "заботу" о нас проявлять начал. На днях директор намекнул - на новый сезон надо ехать на биржу...
Вдоль носа побежала скупая капля, Нырнула в стакан с водкой, что
он держал в руке»
-На бирже говорят - стар. На молодых спрос. Пенсия - тю-тю...
- Он показал ноготь на пальце, - У меня два рта вертихвостки. Куда мне?!
Думаю, действительно - куда? В груди горячо стало от жалости. Глаза тоже запотели. Стал я убеждать его, что всё не так
плохо. Что завтра прихвачу парторга, пойдём к директору.
-Только не с парторгом, - перебил он меня, - Вижу его. Не
верю. Я ведь старый волк. Черти правят бал. Парадокс. Театр марионеток! На собрания: Кто "за"? Руки по ниточке дружно вверх.
- Он вскочил, показал, как это - вверх. - А парторг - главный
черт! Ты заметил, о чём говорят члены нашей - "любимой"?
В нашем огромном доме творится невообразимое... Не ладно в доме Облонских... Людей, как пешки туда-сюда... Стоит заговорить,
оглядываются и: "а наше " Динамо" дало прикурить " Спартаку".
Членам можно разговаривать только о спорте. Ну, ещё о расцвете эпохи, - он развёл руками, показав "эпоху", увидел стакан в руке. Разлил остатки. Старый дурак - думаю. Напился с горя:
- Ты бы осторожнее, дядя Саша.
Зло взглянул на меня: - Донесёшь? - Выпили. - А, всё равно... Заберут, может, там кормить будут. Я сам всё скажу!..
В дверь постучали, вошла наша портниха. Весело: - А вы уже
чаи пьете? Можно и я...
Дядя Саша мне: - Иди. Извини, если что не так, видишь, пришла. Липнут. Не могу отказать. Да и зачем? - Грубо, с какой-то отчаянной бровадой, портнихе - Снимай штаны, драить буду. Та с готовностью: - Я шустрая, я сейчас...
Иду по ночной улице, перебираю в памяти разговор, горечь во рту, жалость скребёт, пошатываюсь, вслух нелепое: - Я "Динамо" хожу прямо, а ты, мать твою " Спартак", ходишь эдак, ходишь так... - Спотыкаюсь о дверной косяк, чуть не падаю. Встречает хозяйка, защебетала. Да мы немного того... Это хорошо.… Давай, помогу раздеться.
Я "Динамо" хожу прямо, - твержу я.
-Прямо - прямо, - суетливо раздевая, - прямо в постельку. Вот так!
Утром просыпаюсь, голова, как котёл, рядом хозяйка. Улыбается, грудь из сорочки на моём плече разметалась. Понял я, что
произошло, в краску бросило. Стыдобушка, - думаю, моя Надежда
как в воду глядела.
-Вставай, лыцарь мой, сейчас завтракать будем, - и на кухню.
Встал, оделся, сложил нехитрые пожитки в чемодан и на выход.
Останавливает она меня. - Ну, что ты... Так хорошо было. Никто не узнает. Оставайся.
Сую ей деньги в руки.
Не надо никаких денег, только оставайся!
Отстранял её грубо. Вышел на улицу. В театре занёс чемодан в грим уборную и к директору.
Тот: - хорошо, что зашёл, занимай келью. Аникеева уехала.
Спасибо, - говорю, - но я по другому поводу, как председатель месткома. - Стал ему о дяде Саше говорить.
Это хорошо, что ты людей защищаешь, - отвечает, - но интересы театра…
- Опять - эти интересы, - перебиваю, - а человек-то как?!
Видит, заведённый я.
- Ладно, оставим этот разговор до конца сезона. Может, что и
придумаем. на низшую ставку оставим.
Взял чемодан, зашёл в комнатку. Она действительно на келью похожа» Видимо, сторожка была, когда тут офицерское собрание располагалось. - Две стены. Третья скошена и к ней плита притулилась. Значит, за стеной труба. Окошко в толстенной стене прямо от пола. Грязища, захламлено, но я радуюсь - свой дом. Стою, дверь открыта. В дверях дядя Саша и Шура - Шурупчик.
- Слышал я, тебе особняк выделили, - это дядя Саша, - значит, будешь надо мной жить.
Рассказал я ему разговор с директором. Около крючковатого носа морщинки собрались, глаза прикрыл и дрогнувшим голосом:
-Ты друг. Спасибо, Чай пить ко мне теперь недалеко ходить,
- Шуре, показав на внутренность. - Понимаешь, стрекоза, что делать надо? Тут не женщина, а какая-то чухонца жила
Угу, - то Шура.
Я заметил, кроме суфлёрского текста, из неё слова не выжмешь.
-У тебя репетиция, - это дядя Саша мне, - иди. Мы тут
займёмся - Я хотел возразить;— Молчи, председатель. Мы это из
подхалимажа делать будем. А ты не забудь зайти в реквизит, взять
матрац и простыни. Своих нету? - я кивнул головой.
- Эх артист, гол, как сокол. Да плитку попроси для обогрева, здесь батареи нету.
После репетиции зашёл, и сердце от радости колыхнулось. Чисто, Пол вымыт и даже стенки местами вестью помазаны. На окошке занавеска, на стенке около кровати старое одеяло с нарисованным лебедем и красоткой.
- Это всё Шурка из дома притащила.
Вытащил я со дна чемодана свой портрет, что Ваня Иванов во дворе института нарисовал. Отношение у меня к нему было раздражительное. С одной стороны: чёрт те как изобразил. Не старик, а смотрится... Выбросить порывался. А с другой - что-то в нём было. Ваня что-то засёк в моей судьбе? Смотреть не очень любил, а - хранить хотелось, и... смотреть изредка прямо тянуло. На стенку над столом.
Дядя Саша. - Это твой предок?
Я сам.... В будущем...
Шурка, взгляд на меня, потом на портрет, потом опять на меня.
Глаза круглые...
Дядя Саша. - Хм... Художник, он что, колдун?
Просто так увидел.
В Ленинграде все такие?
Он теперь там... Где олени...
Правильно. Не рисуй такую страхолюдину.
Если бы дядя Саша знал, что он окажется в тех же краях... Что за дверями его подвала стоит невидимый. У каждого из нас за спиной есть невидимка. Но мы пока этого не знаем...
Сейчас он улыбается и рукой приглашает к столу. - С новосельем,
шпендик!
В дверях показался Невидимка! Дальше у меня записано:
Старик с глубоко вспаханными морщинами на лице. Не выразительно. У кого нет морщин? Теперь можно уточнить. Старик с лицом знаменитого Фернанделя. Даже старая фетровая шляпа, выложенная, как канотье, взята напрокат у французского комика.
- Позвольте представиться. - Канотье вверх, обнажив лысину
- Яцек Ромуальдович Яцкевич. Прибыл исполнять обязанности помрежа и на выходах. Чтобы предупредить расспросы: явился из отдалённых, сказочно волшебных, воркутинских мест на поселение.
Серьёзный мужик. - Это Дядя Саша.— Выжил, значит, обычно оттуда редко возвращаются.
- Необычайно повезло. - Взглянув на стол, застланный афишами. - У вас тут пиршество. Я так полагаю, вы приглашаете меня
присоединится. - Не дожидаясь, взял кусок сала, начал жевать редкими гнилыми зубами. - Что же вы? Я вас некоторым образом ошеломил. Ого, и вино. Присоединяйтесь.
Все рассмеялись и расселись за столом.
Какие все милые люди, - подумал я. - Чего ещё актёру надо. А этот Яцек Ромуальдыч - чудо, какая непосредственность. Выжил и не потерял оптимизма.
- - - - - - - - - -
Сейчас август. Буквально пунктиром, несколько слов о лете. Гастрольная база в крупной железнодорожной станции Лиски. Выезды ежедневно на точки. Острогожск. Родина Крамского. Улицы из разрушенных церквей. Перед глазами картина из детства. Как рушили церкви и беспощадно расправлялись с попами. Иду и чуть не физически представляю человеческую трагедию. Город как будто заснул в дореволюционном облике. Старички на лавочках в старинных фуражках с высокой тульей. Милиционер на базаре, как городовой. Боже, какая убогость. Хлеба не хватает. Плюс отвратительная организация гастролей. Как результат склоки в труппе.
Разборки. Балашово. Приметных зданий чуть больше, чем в нашем
городе. И пыли тоже. Опять охота за хлебом. Что же это такое? Вернулись в Борисоглебск. Судорожные репетиции «Тайной войны», «Тайны вечной ночи». Сплошные тайны на фоне войны в Корее. "Украденное счастье", "Чаша радости" - пьесы для увеличения дефицита. Маленькая радость - моя работа в "Женихах". - Сауджен. Играю с удовольствием.
Огромный дефицит. Труппа, как на вокзале. Опять стоит вопрос о закрытии театра. Уволилось более десятка актёров. Надо успеть в Москву, на биржу. Уезжает и режиссёр Кауль Е. Один. Разговор с Зммой у меня всё-таки состоялся. Не по моей инициативе, обычно на репетиции перед выходом болтаем о пустяках, а тут видит, я не поддерживаю беседу, сама обратилась.
- Мы чем-то недовольны? - Обаятельная чертовка, спасу нет.
Отвела вглубь сцены сели на станок. - Я кажется, догадываюсь, где. Наверное, старичок Кауль плакался тебе в жилетку?
- Ничего он не... У него одна мысль, чтоб вам было хорошо.
- Ответил ей грубо.
- Узнаю его. Он добрый. Очень добрый. Поверь, мне больно его огорчать. Но что делать? Такого со мной никогда не было. Жили с ним шестнадцать лет тихо, спокойно и вдруг... Это, как тайфун. Налетел - голова кругом! Всё перепуталось... Когда Саша обнимает меня, - это она о Главном, - кажется, солнышко загорается, над моей головой и я готова с ним хоть в омут... - Говорит быстро, мокрые от счастья глаза блестят в полутемноте кулис. Вижу, действительно любит, однако твержу упрямо.
А Каулю каково?
Что делать, в треугольнике кто-то должен страдать. Знаю,
что принесла ему горе. Но что делать, миленький, это жизнь!
- Так это она с надрывом сказала... Да еще добила миленьким.
Даже кажется, примирила с собой. Бог с ними, думаю.
Зовут к директору. Телефонный звонок. - Ты еще там? - это Лера. - Я выезжаю. - И бросила трубку.
Взметался я. Неужели, думаю, Пётр Иванович нащупал меня здесь в глубинке? И дальше всё происходящее носило оттенок чуть-чуть
нереального.
Встретил, привёл в келью и первый вопрос об этом.
- Успокойся. Ты знаешь, как я не люблю врать. А тут наврала с удовольствием. Сказала, что уехал на Дальний Восток. Кажется в Благовещенск. Не помню. - На мой немой вопрос: Зачем приехала? - Испортил ты меня. Всю зиму вспоминала тебя. И тут вот - показала на сердце, - такая тоска. Я ведь рядом с тобой к другой жизни прикоснулась. А тут - раз и тебя нет. Будто потеряла я какой-то кусочек. Сладкий, как, мармелад. Только лизнула, даже не откусила. Хочу откусить! Очень хочу!.. Чтобы потом всю жизнь вспоминать. Хранить в сердце. Ты не бойся. Я вам с Надей не наврежу. Понимаю - у вас другая жизнь… Вот ехала и всю дорогу репетировала, как я всё это тебе скажу. Как ты поймёшь меня. Ты ведь понятливый.
Взволновала она меня до чёртиков. Всякий раз, когда неожиданно прикасаюсь к открытости души, это потрясает меня. Вот истинное в жизни! Остальное - всё бытовая шелуха. Все наши театральные неурядицы. - проходящее, не оставляющее зарубок в сердце. Тут же мелькнуло – вот бы так играть, чтобы зритель, уходя, хранил что-то в душе, что непереводимо в материальность.
- Ты на меня не сердишься? Вижу - нет. У тебя глаза тёплые. Спасибо. Я немножко боялась твоей реакции. Свалилась, как льдинка на голову, может больно ушибу.
- Спохватилась. - Чего это я. Привезла тебе разные вкусности.
Перекусим. - Стала распаковывать сумку.. Достала вино. - А потом ты поведёшь меня по городу. Я хочу запомнить всё-всё...
Мама передаёт тебе привет. Помнит тебя. Когда я уезжала она
мне: ты, Лерка, сумасшедшая дура. Открой вино. Да, сказала я
ей, можно раз в жизни сойти с ума, чтобы потом на всю жизнь...
Завтра уеду и увезу... Ну, выпьем за наши несколько часов... Когда я провёл её по городу, потом через заливные огороды к речушке Вороне, на другом берегу которой дубовая роща, она смотрела во все глаза, будто действительно старалась всё запомнить. А может, так и было? Наверное, так и было.
- Хочу искупаться. Помнишь три грации в Павловске?
Как я? - Сняла с себя всё, обнажённой бросилась в воду. Мне:-что же ты стоишь? Иди сюда. Нет-нет, не надо в плавках.
Стоя на берегу рядом со мной, стала водить пальцами по моему телу. На мгновение, не знаю почему, показалось - это не пальцы, а лапки милой чертовки. Когда я попытался обнять её, отстранилась. Не сейчас...
Поздним вечером вернулись в келью.
- Ты будешь слушаться меня, ладно? Поужинали. Она, будто выполняя заранее задуманный ритуал, медленно стала раздеваться.
- Я собрался сделать тоже самое.
- Нет-нет. Я буду сама. - Стала меня раздевать. – Теперь идём. Легла. Полежим просто так. Мне немножко стыдно и... хорошо. - СноБс; её пальцы гуляют по моему телу, будто запоминают
каждую частицу. И снова - что за наваждение - играет со мной чертовка.
Вот теперь... Только не торопись... - Вдруг выворачивается из моих объятий и отвернувшись к стене начинает тихо не то
скулить, не то хрюкать.. Я ложусь на спину. Рывком
разворачивается и размазывая слёзы на моей груди, быстро: - Прости... Прости... Страшно... - Немного обиженный, я хохотнул.
-Тебе смешно, баба два раза побывала замужем... Но то - до войны вроде как не было, а потом с пьяницей, всё противно... По-скотски... Давай, говорил, ****ина, ложись... Я говорила, это
было ещё до встречи с тобой... С тех пор я ни с кем... Ни с кем! Ехала к тебе, воображала: - Я одна из Граций... У них, у Богов всё по-другому... Красиво... День сегодня был хороший... Сейчас боюсь испортить... Страшно...
Желание прошло. В голове обрывки мыслей. Я виноват. Я приобщил её к другому миру. Она жертва мира красоты. Но окружающее грубее, проще... Очень жаль... Она приехала ко мне, вырвалась из обыдёнщины, чтобы окунуться в иллюзорный, но такой желанный мир... Вдруг среди обрывков мыслей - одна. На ней споткнулся.
- Ты в райкоме работаешь?
- Да. А. что?
- Остановил вчера парторг... Ты де с высшим... Такие в партии нужны...
Лера даже подпрыгнула.
Ты что? с твоей биографией?
Ты же сама говорила - без билета ходу не будет.
Это верно... Скрыть разве - сделать биографию розовой?
Нет. Потом раскопают, выгонят, на тебе крест поставят, а
главное, будешь врать, как я. Ты не представляешь, как тяжело
ЖИТЬ ДВОЙНОЙ ЖИЗНЬЮ!
- Ты ведь живёшь...
Куда деться... Баба. Решай сам. Только знай, что впереди.
Буду знать.
Тут же. Какого чёрта, думаю, завёл этот разговор. Да ещё в постели. Вспомнил: женщины любят ушами.
- Грация, чертовка ты моя. Ты красивее всех мраморных изваяний. - Поглаживаю её. - Один изгиб твоего тёплого бедра дороже всех статуй.
В холодном свете луны, что нахально лезла в окошко, вижу -улыбнулась она.
Пусть наша встреча будет встречей Богов - говорю, иронически ухмыляюсь про себя - чушь несу. И в тоже время - как хочется, чтобы это походило на правду.
-Да-да, встречей Богов, - подхватила она. - Ты - мой Аполлон, нет-нет, не тот, что в Парке... Живой... Иди ко мне, иди в меня... Вот...
В окно по-прежнему таращилась луна. Показав на неё пальчиком Лера: - Её я тоже увезу с собой.
- Утром я проводил её на поезд. Стоя на ступеньке вагона
она вдруг: - Пожалуй, я выйду замуж... за Аполлона.
Наваждение кончилось.
- - - - - - - - - - - - -
Конец сентября. Репетируем в полноги. Ждём своей участи в подвешенном состоянии. Угроза закрытия театра реально стучится в окно.
Я спрашиваю себя: чего жду? Надо сматывать удочки. Вслед за уехавшими тоже отправиться на биржу. Но что-то удерживает меня. Медлю переходить улицу. За это время я полюбил суматошную, склочную и прекрасную жизнь. Настроение у всех подавленное.
По вечерам пьём чай у дяди Саши. Денег нет. Шурупчик приносит огурцы, помидоры со своего огорода. Когда набрасываемся на
сваренную картошку, она смотрят на нас, и ямочка на подбородке начинает подрагивать - вот-вот заплачет. Приходит Оксана Мещерякова она местная, есть материнский дом.
-Закроют, пойду в счетоводы. - Без перехода. - Разошлась со
своим толстяком, а он приходит, лезет...
Почему-то тут же оказывается Ромуальдыч. Достаёт бутылку водки. Откуда у него деньги, думаю. Дядя Саша, после рюмки, не стесняясь женщин, матерно кроет власть. Процветает искусство, мать его... Их бы сюда. - Тычет пальцем вверх, - на наши харчи.
Ромуальдыч охотно подхватывает. У него какой-то непонятный акцент. Похоже на польско-еврейский. Говорит, его забрали из Белостока, когда перед войной наши пришли туда:
- Ох, Панове, натерпелись мы, але вот живой...
Рассказывает, как уже помирал на шахтных работах в Воркуте.
Мёрло людей туча. Но спасла женщина, пристроила на кухню чернорабочим. По тому, как охотно, даже с перехлёстом, подхватывает руготню дяди Саши, видно, что досталось ему лихо. И в тоже время что-то настораживает меня. Уж очень без оглядки рубит по власти. Наученный предыдущими событиями моей жизни, молчу. Дядя Саша, почти пьяненький, много ли надо с голодухи старику, жалобно поёт "Синий платочек". Остальные подпевают.
Ромуальдыч: - Ах, хорошая песня, когда хором. Хотя криминал.
- Какой, - опять насторожился я.
- Не то, чтобы запрещена... Не рекомендована. С душком песня особенно хороша. - С сожалением, - мораль.
- Пошли они, - опять дядя Саша, - к такой-то матери... Со
своей моралью!
А моя милая "римлянка" бомбит письмами - когда приеду. Отвечаю - жду у моря погоды. Как всегда внутри ожидание необычайности.
Судьба моя думает обо мне и должна же что-то со мной сделать? Фантом мой летает где-то рядом. Сейчас он вошёл в образ Стулова- Майского.
-Что сидите брандахлысты, архиплуты, протобестии, - загремел он текстом Городничего... Нос на квинту повесили. А наверху оттепель. Власть предержащие разрешили нам дышать. Картотеку списали. Дали денег на отпуск. После отпуска открываем сезон, Тяпкины- Ляпкины!
- - - - - - - - - - - - - -
Получил деньги и вот двадцать пятого октября я уже у моей милой в Ленинграде. Надинка, как всегда, сдержанна, но глаза блестят - рада, Я тоже. За время моего отсутствия похорошела, чуть округлилась.
- Студенческие харчи идут тебе на пользу, - обнимаю её.
Подожди. - Кивнула на стол. - Нас ждёт ужин. Сидим за столом. Она рассказывает о своих студенческих заботах. Учиться трудно, предметов куча. Решила специализироваться по неврологии. Голова забита анатомическим сложностями. Одна отдушина. Устраиваем вечеринки.
- Кольнуло меня: - Надеюсь, ухажёра себе не нашла? Стрельнула глазами: - Не приехал бы, чем чёрт не шутит.
Планируем завтра пойти в ЗАГС. Думаю, надо чтобы всё у нас было открыто, хорошо. Надо, чтобы она знала, на что идёт.
- Милая моя, - говорю ей, - за этот сезон я убедился, или
почти убедился, что я посредственный актёр. Зарплата - сама знаешь, - ниже всех в искусстве. Трудный быт. Переезды из театра
в театр. Вдобавок чисто профессиональное - я не могу играть,
если не увлечён своей партнёршей. Я обязан её полюбить, иначе зритель, скажет - это неправда. Готова ли ты ко всему этому?
У тебя здесь богатый выбор красивых парней - твоих коллег. Возможно, что останешься в аспирантуре. Надо всё взвесить. Или Ленинград, или кочевая жизнь в провинции.
Припала на грудь, обняла: - Уже выбрала... Посредственность и кочевую жизнь?
На следующий день отправились в контору, где регистрируют
брак. Заполнили какие-то анкеты, выдали нам брачное свидетельство, где написано, что отныне моя милая носит фамилию Шелконогова.
- Поздравляю, - это начальница. Желаю, чтобы ваш брак был
прочным, долгим, счастливым. - Жмёт руки, - Колец нет? – Надинка достаёт из сумочки, - это мама мне своё... - Надеваю осторожно на её пальчик.
- Ну, а у меня - увы.
- Ничего, - это опять начальница, - не только в кольцах счастье. Главное - единение душ. Целуйтесь,
На улице дождливая ленинградская пыль, а мы идём по Большому Петроградской стороны взявшись за руки. Мир кажется прекрасным. Дома, петроградские старинные дома улыбаются нам окнами. Снующие из магазина в магазин покупатели тоже улыбаются, будто знают, что мы поженились.
-Что будем делать?
Никуда не хочется. - Это Надинка, - только вдвоём. Давай накупим всего, запрёмся и устроим свадьбу. Должна же быть у нас свадьба. Ни без кого...
Вот мы снуем по магазинам, набираем полные сумки, спешим "домой" подруга Надежды Галя помогла снять на время комнату, и накрываем стол. Патефон тихо играет козинское « Утомлённое солнце» Надинка гремят тарелками и вдруг застывает. Вилка вываливается из руки на тарелку с недоумевающим звяком.
Глаза, огромные глаза влажны отчаянием. Обнимаю её.
- Так хочется, чтобы настоящая свадьба... Чтобы сидели люди, громко кричали: горько...
Сердца толкнулось под горло. Бедная моя свербит в голове, - она же мечтала об этом.
Ты же знаешь, наши возможности, - осторожно говорю ей.
Знаю... Это не в упрёк. И всё же... Ведь на всю жизнь.
А тут некому даже заорать - горько...
- Горько! - шепчу я ей. Благодарный, улыбающийся взгляд,
нёжно целуемся, выпиваем вина.
"…В этот час ты призналась, что нет любви", - влез козинский голос...
- Дурак! - она бросилась к патефону, сняла головку. - Я докажу... Есть... Быстро стала раздеваться, разбрасывая вещи
по сторонам. Мне: - ну, что же ты... - Разделся. Легли в постель. Обнимает, целует меня... А я чувствую - не могу. Холодный пот по спине и стыд... Нелепо шепчу: - Не знаю почему... Не получается... Застыли надолго два лежащих рядом обнажённых тела.
- Это я виновата, - вымолвила, наконец, она - развела тоску.
Ты только успокойся, всё придёт... Должно прийти...
-Что же теперь делать, - крутится в голове, - невероятнее ситуация не придумаешь, чтобы в день свадьбы такое, - пытаюсь острить. - Это оттого, что голодные...
- Да-да, - подхватывает она, - это оттого, что голодные...
А может, прогуляемся? - Испуг в её глазах.
Нет-нет, я не хочу одеваться. Давай за стол, как есть.
Наверное, надо выпить... Пьём вино, едим.
Рассказываю о положении в театре, как мы жили в подвешенном
состоянии в последнее время. Напряжение понемногу проходит.
-А я думала, почему ты не едешь, извелась вся. Чего только из передумала. Поматросил два года и бросил. А тут ещё мама...
Вышла вроде замуж, какой-то отставной военный, пожили немного, она даже Барнаул к нему переехала, а он её бросил. - Представляешь моё состояние. Мать и дочь брошенные! Ревела я...
То ли вино, то ли от жалости, смотрю на неё - голышку, на её чуть колыхающиеся соски в обрамлении малиновости. в груди становится тепло. Желание просыпается. Она заметила мой взгляд, и покраснела, ладошкой, было, прикрылась, потом этой же рукой махнула, дескать, чего там, рассмеялась. I
-Нелепо, правда. Сидят жених с невестой в день свадьбы голышом и черт-де о чём говорят...
- Я стою рядом. Положил руки на плечи. Она взглянула на меня,
- господи, какие глаза, - встала. - Что ты? - Обнял я её, к
спинке кровати прижал. - Идём в постель...
-Некогда - некогда, - шепчу, задыхаясь. - Хохотнула на это
дурацкое - некогда, потом: - Ох-хо!..
- Сумасшедший, сумасшедший, - твердит тихо идя навстречу моему желанию... Чувствую, ноги её подкашиваются, опускается на
пол... Теперь уже двое в одном!
Сидим на полу, прислонившись к спинке кровати.
Тихо смеётся. - Ещё одна нелепость. В день свадьбы на полу…
- Такой уж я нелепый, - отвечаю отдыхиваясь. - Привыкай.
- Знаю я... Зимой на вас насмотрелась... Думала, ты один
такой, отзывается почти все мешком из-за угла стукнутые.
- Положила голову мне на плечо. - Почему такое - знаю, что намаюсь с тобой, - нет бы - в сторону, а хочется твоей нелепости.
Почему?
Мелькает в голове: хоть и голышом, а надо что-то умное
сморозить, - человек кроме всего прочего, состоит из двух ипостасей - обыденности и постоянного стремления из неё вырваться.
- Куда?
Ты сама сказала. К заманчивой нелепости. Даже твоей умненькой практичной головке хочется иногда сдуреть. А тут я кстати...
Философ, - усмехнулась, - а может ты и прав, голый философ. Я не знаю... Я сейчас ничего не знаю, кроме одного - ты рядом…
На следующий день, придя из института: - Мы сегодня с тобой идём на свадьбу.
На какую?
На нашу. Моя группа устраивает в складчину нам свадьбу на
квартире у Веры.
Вечер был чудесный, по студенчески непринуждённый, весёлый. Кричали - горько! Подарили красного Мишку- голышку, танцевали. Надинка была счастлива, я, глядя на неё - тоже.
----------------------
Настали сказочно-счастливые дни. Моя милая отпросилась с занятий, и мы с утра до вечера, как с цепи сорвавшись - по Ленинграду. Я наголодался в своём захолустье. Хотелось успеть побывать везде - в театрах, музеях, да просто походить по городу, вот как сейчас и пощупать глазами чугунный, витой узор полукруглой решётки вокруг " Храма на крови". Это удивительное ощущение - получать радость от творения рук человеческих.
Единственное, что беспокоило меня - не наткнуться бы на вездесущего Петра Ивановича. Ох, не наткнуться бы!
Конечно же, побывали на Моховой. Походили по институту, притронулся я к мраморной балюстраде на лестнице - тепло в душе
разлилось. Зашёл к директору Серебрякову. Обрадовался: - Как, где, что?
Рассказал. Потом: - а как наши?
Что делать. Попал ваш театр под колесо истории. Впрочем,
не один ваш. Мейерхольд Ирина переживает.
Есть у неё мастерская?
Нет.
Зайду к ним.
-Зайди. Только не береди болячку. Из вашего выпуска, кто остался в городе, никто не работает. Перешли учиться на режиссёрский Боря Львов, теперь ещё и Анохин, и Игорь Владимиров. В театрах. Брат, серость. Декретирована система Станиславского со всеми вытекающими... Да и по ней можно делать хорошие спектакли, если бы не… - Запнулся. Понял - не туда заворачивает. - Сходи к Брамлей в Новый театр, " Дон Карлоса" посмотри.
Посмотрели мы с Надинкой. Это удивительно. Из трескучей шиллеровской пьесы с огромным количеством действующих лиц, сделали человечески тёплое представление. На сцене всего пять - семь человек и смотрится по-доброму. Близко к душе.
Филармония, Эрмитаж, Русский музей. Подошли к памятному окну в коридоре, где мы с ней объяснились, заглянули во двор. Стоит Александр III. Наверное, дожидается возвращения на место.
Печальное расставание... Уже около вагона: - Скорее бы каникулы. Я к тебе обязательно приеду.
- - - - - - - - - - - -
Спустился с небес на землю. Открыли сезон в не отремонтированном, запущенном здании. Тоска берёт. Как ещё зритель к нам ходит.
На семейном вечере для меня радость - объявили о прибавке зарплаты.
Значит, чего-то стою. Ропот на другом конце стола в компании Кириленко, дескать, только начал работать и прибавка, не иначе, по блату, как предместкома... Знали бы они, как я жду перевыборов, чтобы избавиться от этой должности. Зато искренне поздравили дядя Саша, Шурупчик, как всегда молча, Ксанка Мещерякова. Рим-виноградиха мужу, пожимая мою руку: - Вот как надо играть,
сразу прибавка. А ты всё: идём-идём, маленькая ждёт. Тот, улыбаясь, сморщил курносину: - Действительно ждёт. Идём домой.
Клара Пантелеева, пожимая руку: - Помнишь наш разговор о " Коварстве"?
- Помню, - отвечаю, - будем пробивать.
- Смотрю на неё - глаза печальные. - Что случилось?
- Я кажется, разведусь... Уйду от Кириленко. Чего бы мне встревать в чужую семью, а вот сдуру: - И правильно! Ты такая красивая!
Улыбнулась она моей горячности, но видно понравилось ей. Кому комплимент не нравится?
Познакомился с новыми актёрами: Кочергин, Георгиевская приехала играть Софью в "Зыковых", Тимофеева - молодая героиня. Новая режиссёрша Леногорская с челюстью вперёд с папиросой на губе. Старый директор Кусенко уехал в Воронеж, председателем Рабиса. Как говорится, на прощанье играл с его женой в паре Циплунова в «Богатой невесте» Островского. Недоволен собой, а ею вдвое, не её это дело.
Появился новый директор - Тамаров. У него бородавка на языке, так забавно говорит, хочется рассмеяться. Все - вроде нравятся. Пикантная подкатилась. Тоже жмёт руку: - Комбьен аржан дали?
Ответил, ей по-русски. Хоть и поступил на высшие курсы заочного
Иняза в Москве, но цифрами ещё не оперирую, объяснил ей.
- О, ла-ла, э шарман, - потащила в уголок. - Кель ур этиль?
О, есть время поболтать.
Тут же её подруга усиками шевелит. Оттолкнула Пикантность от меня; - предупреждаю, если ты ей будешь голову дурить... у меня рука тяжёлая. - И лёгонько так мне по щеке.
- Этого ещё мне, думаю, не хватало.
Дядя Саша уже, навеселе: - Ну что, шпендик, с тебя причитается, пошли ко мне в "замок". Это он свой подвал так. - Надоели эти рожи.
Я, конечно, знал о прибавке зарплаты, попросил Шурупчика всё приготовить.
- А я уже...
- Что уже?
- Ты сказал - прибавят. Всё сделано. - И смотрит на меня,
глаза - переспелые вишни. Удивительная девчонка. Ведёт себя у
меня в келье, как хозяйка. Приберёт и уходит. Всё молча. А как-то вдруг уставилась на меня, видно, что-то сказать хочет. - Ты, мне братика напоминаешь.
А что он в театр не показывается?
Его нет.
Смотрю на неё: - Погиб что ли?
Его совсем нет. Мама говорила, Бог должен послать братика,
А его всё нет и нет. То есть, он у меня уже был...
Зафантазировала что ли?
- Ага. Такого, как ты. А тут ты и приехал. Я обрадовалась
прямо копия. Только живой. - Будь им, а?! Он мне, то есть ты
очень нужен.… Поговорить...
Думаю про себя - одинокая молчунья. Разговор какой-то не
совсем правдоподобный. Говорит, как ребёнок, а ведь вот что-то творится в голове. Ситуация идиотская. Я люблю неожиданности, но такое, это уже слишком. Зачем мне, думаю, сестрёнку иметь?
Смотрит она на меня своими вишнями и вдруг совсем по детски: - Ох, ты и глупый, братик.
Чуть не сдох от смеха. Уже и братик!
И вдруг, бывает же такое, вспомнил своего погибшего на фронте брата Женю. Моего Женю. Как мне с ним хорошо было! Будто опора была рядом. Как я плакал, когда он погиб! Как мне его недоставало! Да и сейчас временами недостаёт. Может, думаю, и с ней такое же происходит? Пусть будет сестрёнка... Всё-таки живая душа. И как подумал так, в душе потеплело. Значит, правильно перешёл улицу. - Договорились, говорю, сестрёнка.
Обрадовалась она: - Я давно хотела, всё не решалась. Ох, хорошо! Дай, я тебя поцелую, братик. - Губы мягкие, гладкие... Впился я в них, а в голове дурацкое: ох, нелегко мне будет иметь сестрёнку с такими губами.
Сейчас подхватила сумку, и спустились мы в подвал.
- Теперь у нас всё будет по-братски. Да?
- По-братски, так по-братски.
В коридоре, вижу, стоит Клара. - Ты чего? - спрашиваю.
- Так...
- Идём с нами.
За столом сидят уже дядя Саша, Ксана и Ромуальдыч. Подняли стаканы.
- Чтоб тебе, шпендик, каждый год прибавку, - это дядя Саша.
Разговор, конечно о последней премьере " Укрощение укротителя"
Флетчера. Говорю, досталось мне от Бедова " Ты играешь Роланда, мальчишка влюблён до безумия. В сцене на балконе целуется взахлеб,
а ты как к иконе прикладываешься..." И про себя ещё вспомнил, как он за кулисами подошёл ко мне, хрюкнул тихо» по-хамски: " у него торчит, а у тебя на полшестого". В краску меня вогнал.
- Я хотела играть твою возлюбленную, - это Клара, - но Бедов отдал роль жене парторга.
Дядя Саша. - Старая корова. Её целовать - стошнит. Вот всегда так в театре. Нет, порядка не будет, пока нами правят чиновники - черти!
- Точно. Не будет, не будет, - поддакивает Ромуальдыч. - Играем не для зрителя, а для власть предержащих.
- Правильно, Яцек, - это дядя Саша. - С тех пор, как Призрак
помотался по Европе, его нигде не приняли, приютился у нас. Бедная Россия. С тех пор... Черти правят искусством!
Заносит, думаю, старика. - Не всё у нас плохо, А может Бог чертей специально нам подбросил. Чтобы мы их воспитывали.
Залился смехом Ромуальдыч: - Правильно, юноша. Воспитывать надо.
Тогда я прямо ему: - Она нас поддерживает. Вот теперь театр не закрыли, кормят нас!
Вижу, уставился на меня, в голове шестерёнки остановились.
Добиваю его: - Что бы мы без них делали? Мы должны быть благодарны.
Да-да, благодарны...
И не черти это, а такие же люди, как и мы. А дядя Саша шутит. Перебрал маленько.
- Терпеть не могу, - это Ксана, - когда мужики выпьют, ахинею
несут. - Ко мне. - Дали бы мне с тобой сыграть, ты бы не
прикладывался. Я бы тебя ох, как зацеловала. - Подошла сзади,
обняла.
Шурупчик, наблюдавшая эту сцену, вдруг: - у него жена есть! – А у меня мужик с… - Наклонившись к моему уху. - Проводишь меня?
Шурупчик упрямо: - Нечего. Сама дойдёшь!
Шурка, я тебе врежу. Что ты, молчушка, разговорилась.
Домой пора. Поздно уже, расходитесь, - это Шурка упрямо.
Поднялись ко мне в келью, я пиджак надеваю.
Куда?
Проводить тебя. Глубокая ночь.
Нечего. Я тут буду.
-Куда же я тебя? - спрашиваю, у самого мысли грешные.
- Ты не думай, я валетом, головой к окну лягу.
Усмехнулся я, но отлегло, зря про неё плохое подумал. А чуть позже она меня совсем сразила. Взяла подушку, сбросила, туфли, легла, не раздеваясь и когда я уже начал засыпать, вдруг спрашивает: - Чего они к тебе пристают? Что надо?
Ты не понимаешь?
Нет.
Ёлки-палки, - думаю, - "сестрёнка" - то мне| попала совсем несмышлёныш. - От следующей мысли приподнялся на локоть: -может, делает вид, что не разбирается? - Зачем тогда женой пугала, выгоняла?
Не знаю... Надоели. Так зачем они?
Долго объяснять. Потом узнаешь. Спи.
- - - - - - - - - - - - - -
За окном солнечный, морозный, весёлый денёк, а труппа сидит в грим уборной в недоуменном молчании. Главный сделал что-то вроде доклада о методе физических действий в системе Станиславского,
- Ни хрена не понимаю, - прерывает молчание дядя Саша, -
всю жизнь играл и оказывается не так? Не иначе черти затевают
новый шабаш.
- Поймите, товарищи актеры это Главный. - Новый метод поможет глубже раскрыть психологию положительного героя нашего времени.
Стулов - Майский с места: - а зритель будет ходить, если мы раскрывать начнём?
Абориген Искрин, поглаживая крючковатой рукой лысину: - До этого не раскрывали? - Значительно: - Думать надо!
- Недостаточно. Поэтому нам настоятельно рекомендуют отныне репетировать по методу физических действий. Читайте труды
Станиславского, книгу Топоркова. Вы видите, весь театральный
мир вот уже около полугода ведёт дискуссию в нашей газете - "Советское искусство". Нам нельзя отставать. Надо взять обязательство развернуть соревнование!
Я обязуюсь репетиции "Зыковых" и " Калиновой рощи" вести по методу.
- Видя удручённые лица актёров. - Кстати, у нас работает выпускник ленинградского театрального Шелконогов. Вы, надеюсь, ещё не успели погрязнуть в периферийщине. Поделитесь.
Костя вздрогнул. Погружённый в горестные мысли по поводу того, что его снова выбрали председателем месткома, он плохо слушал разговор.
Понимая, что Главный вытащил его для поддержки, встал. В голове дурацкая фраза дяди Саши: черти затевают новый шабаш. В памяти всплыли институтские репетиции, история с Ириной. Он вовсе был не уверен, что играл, используя метод. А перед мысленным взором Лера: врать будешь?
- Конечно, раз рекомендует, надо поддержать, - начал он не
уверенно. Увидел одобрительный кивок Главного. — Мы, кроме
Системы использовали так же метод Вахтангова, ученика Станиславского. - Конечно же, по поводу биомеханики Мейерхольда он заикаться не будет. - Это приносило плоды...
- Какие плоды, это мы видим по вашей игре! - Реплика Кириленко с комсомольским задором. - Потрясавшие плоды! Оживление и смешок в труппе.
Шелконогов понял - надо бить: - Конечно, я не могу сказать, что полностью знаю Метод, - начал он, оправляясь от натиска, - но то, что это новое слово в Науке об игре актёра, это, несомненно. Вы все читали книгу Топоркова, Это же блеск. Художественное произведение и вместе с тем руководство к работе, - Он продолжал уже искренне, потому, что книга действительно нравилась ему.
- Постепенное, ненасильственное вхождение "в шкуру" изображаемого лица", как говорил Щепкин, это верный путь к созданию образа...
- Конечно, когда у тебя репетиций целый год, - иронически
заметил Стулов-Майский, - можно постепенно, а как - месяц?
И опять оживлённый, одобрительный шум среди актёров.
-Понятно, у нас производство. Сроки поджимают. Это я понимаю. Но надо экспериментировать. Искать, Переносить метод в наши условия. Или может быть наше провинциальное, рутинное болото лучше поисков Нового? Застой - смерть театра. - Сейчас он
сам верил и потому, вспомнив Меркурьева, закончил его словами: - Мастерить надо!
Жидкие, неуверенные хлопки.
Снова вскочил Кириленко: - Работать по Методу нужны подготовленные режиссёры, - Обращаясь к Главному. - Вы уверены, что не наломаете дров? - В грим уборной повисла тишина. Но тот проигнорировал реплику.
- Итак, новый этап в нашей жизни, - это Главный. - Будем вместе пробовать. За работу, товарищи!
Шелконогов вытирал пот со лба. Подошёл Главный. Пожал руку - Вот теперь вы на верном пути. А то Честь - Совесть, шпага в душе...
Костя не столько ему, сколько себе, чувствуя себя почему-то виноватым: - Беспокоюсь за судьбу Метода. Вдруг не получится? Реакция неожиданная. Главный хрюкнул, хлопнул Костю по плечу: Ну и наср,.. Главное, кинуть информацию - почин начали, И погромче. А разбираться в сути - кому надо... Да и кто? Рядом парторг: - Пора, пора в партию. Подумали? - Пока не совсем...
- А вы задумайтесь. Устав проштудируйте. Такие люди нам нужны. Вы, я знаю, подали документы в военкомат. Хотите поехать работать Германию. В наш театр_ беспартийному туда вряд ли... Готовьтесь. А характеристику я дам, какую надо.
Взметался Шелконогов. Вышел на мороз, а на лбу всё равно испарина. Чего это они оба так дружненько ко мне? Может, опять не так улицу перешёл? Ведь не врал. - Иронические губы Леры. - Но если и соврал, так самую чуточку. Верю, что надо искать Новое. И с Германией. Была самая меркантильная мысль у них с Надеждой - убежать от нищей жизни. Потому и подал документы, когда появилась разнарядка в военкомате. - И опять в ушах слова Леры о том, что хочешь лизнуть хоть маленьких привилегий, имей книжку. Тебя поддержат, подтолкнут. Ох, уж эта Лера, И откуда она набралась этой мудрости? Из жизни? И ещё мысль, - а если бы не был дважды, исключённый, замаранный, пошёл бы? Вступил бы? Чтобы петь в хоре осанну? Кто знает? жизнь и не таких обламывала... Ведь вот сейчас ты начнёшь хлопотать о развёртывании соцсоревнования,
хоть не веришь. Значит, хочешь - не хочешь, а шагай в ногу. Ври, но шагай в ногу? Казалось, кто-то невидимый, но всемогущий втягивает его в таинственную, непонятную игру. И опять всплыла фраза дяди Саши: черти затевают новый шабаш.
Шелконогов долго не мог прийти в себя. Даже когда приехала Надина на каникулы и та заметила: - Что с тобой? Случилось что-нибудь?
Как он мог объяснить раздрай в душе? Если бы его попросили сформулировать словами его состояние, он не смог бы это сделать,
- Ничего особенного... Уходил от ответа. И в самом деле,
Внешне вообщем-то ничего и не произошло. А кому, какое дело, что
там ворочается в душе. Однако время лечит всё. Острое потрясен- ние притупилось, запряталось где-то глубоко. Приезд жены отвлёк, заставил заняться бытовыми хлопотами. По утрам ходили на базар. С деньгами было туго. Зарплату нечем было платить. Выдавали малыми порциями. Десятку- другую... Косте нравилось смотреть, как Надинка по хозяйски выбирает мясо, приценивается, стараясь сбить цену, спорит с продавцом.
- Разве это мясо? Вон, какая кость торчит. И за такую цену!
- Она кривила губы, отходила, не спеша, ожидая, что тот её вернёт. Тот кричал вслед:
- Вернись. Раз такая красивая, так и быть... Сколько дашь?
Репетиция. А Надежда варит обед. Когда он возвращается, та
преувеличенно возмущается: - Как ты живешь! Никакой посуды. Пришлось сбегать, купить сковородку. Самую маленькую... Жаль, что в твоей келье нет крана. Бегать за водой в туалет - ноги собьёшь... Потом снова бежать с мусором, - беда.
- Все, кто живёт в театре - так.
-Да уж вижу... Никогда не думала, что артисты так живут.
А на сцене все такие красивые.. Помещики, графы...
- Ах, артисты - артисты, какая у вас потрясающе интересная жизнь, - это Костя передразнивает восклицание зрительницы. Обедают. И опять Косте нравится, как всё происходит.
- Что я буду делать без тебя, когда ты уедешь, - восклицает
он. - Оставайся!
- Останусь... Немного погодя. А сейчас надо кончать грызть
гранит науки.
Вечером спектакль. Надинка аккуратно смотрит все спектакли подряд. За ужином делится впечатлениями.
- Эта Хиппеляйнен хорошая актриса. Как она лихо, задрав юбку, перешагивает через Петруччио, что лежит в гробу. - Это о
спектакле – «Укрощённый укротитель».
Костя рассказывает о её драме. Как она разошлась с мужем, и читает выдержки из письма Кауля к нему.
" Родной мой, самый дорогой из чернышевцев, ты единственный кто меня помнит, - это он обо мне. - Спасибо за привет от Ирины Мейерхольд, которая вспомнила кудрявого, теперь лысого студента, - Костя напоминает Надине, как они летом были у Ирины.
Теперь по прошествии лет я вспоминаю её, как родную Мать. Грустно, если ты рассказал ей о судьбе моей... Она возлагала на
меня надежды и вот мой финал в театре и личной жизни. Я забыл, что в театре надо быть хищником... Теперь я Главным в сумасшедшем театре... - Ну, тут пропустить...
Вот. Беспокоюсь о судьбе Эммы... Она в миллион раз лучше меня. В день её рождения выпустил спектакль "Девушка с кувшином". Ей в подарок, хотя она этого не знает. Эта чудная женщина! ...
Какой ужас, - это Надинка. - Она ушла от него, а он её по-прежнему любит. Какой хороший человек... и несчастный!
Костя задумчиво: - Он же пишет - надо быть хищником...
В театре все хорошие немного несчастны...
Смотрит на письмо. Сбоку мелко-мелко приписка: " Не верь Р., провокатор". Сердце к горлу. Недаром есть что-то подозрительное в его поведении. Погружённый в свои мысли, он не замечает, что Надежду что-то беспокоит. Наконец не выдерживает.
А что, тебе обязательно надо целоваться? - Это по поводу
сцены в спектакле.
Свидание...
- Мало ли что... - С плохо скрываемой ревностью, почти как
приказ, - надо пропустить!
Костя удивлённо поднимает глаза.
- А мы с тобой, что делали на свиданиях? И не только целовались. - Обнимает её, целует.
Наверно я никогда не привыкну... - шепчет она, чуть покраснев. Саню Григорьева в "Двух капитанах" ты хорошо играешь, но
эта твоя партнёрша... Чего к тебе липнет...
Ёе же назначают... Причём - липнет?
- Не волнуйся, жена парторга мне не нравится. За что я уже получил нагоняй от Главного. Идём спать.
На утро, в понедельник - выходной, неожиданно - стук в дверь и вваливается рыжая девица.
- Здравствуйте. Я ваша родственница. - Надинке - твоя сестра. Моя мама и твоя - сестры. Мы живём здесь. Мама получила
письмо, что ты вышла замуж за нашего артиста. Такое потрясающее событие. Разве можно утерпеть. Вот - пришла!
Надинка была ещё в постели. Поднимаясь, сонно проговорила фразу из леоновского "Обыкновенного человека". Они с Костей всегда её вспоминали, когда сваливалась неожиданность.
« Здравствуйте, я ваша тётя, приехала из Киева, буду у вас жить».
Они рассмеялись.
- Идём к нам. У нас приехал Ванюшка, мой брат из Китая. Он железнодорожник. КВЖД отдали китайцам, его оттуда выпихнули. Саша, лётчик, женат на моей сестре, приехал из Германии. Ужас, что там творится. Все вас ждут.
Добротный дом недалеко от авиационного училища. Горница. Стол, заставленный изобильной едой, от которой у вечно полуго-дного Кости потекли слюнки. Водка в графинах. Здесь пьют основательно. Костя наваливается на мочёные яблоки. Сад свой. Он никогда раньше не ел таких вкусных яблок. Тарелка пуста. Он виновато оглядывается, но хозяйка ставит новую полную тарелку,
Иван рассказывает, как тысячи русских, уехавших ещё в гражданскую, возвращаются обратно. Им обещают золотые горы, а чуть переедут границу - всех по лагерям.
Его сынишка, подняв указательный пальчики к плечам, пляшет польку и поёт по-китайски.
Немногословный Саша о Германии: - Не любят нас. Неспокойно. Живем в гарнизонах. Не общаемся.
Отдых - перекур. Со стола сметаются остатки, приносится новая еда и все начинается сначала. Так весь день.
Вечером пьяненький Костя, поддерживаемый Надиной, приплясывая, поёт: яблоки - яблоки, не подшиты, стареньки, век бы яблоки я ел, но живот мой растолстел...
Надежда утихомиривает: - Неприлично. Тебя же знают. Остановись, хватит.
- Родственники, это хорошо, - лепечет он. - Я буду каждый день к ним ходить, яблоки есть...
Надежда уехала. Костя рассказал Шурупчику о яблоках и
даже пытался затащить его к родственникам, но тот принес из
дому кастрюлю с яблоками и ревниво, скупо бросил: - Ешь.
- - - - - - - - - - - -
Трагическое событие! Всколыхнуло не только театр, весь город. Но сначала чуть о предыдущем.
Начались напряжённые репетиции « Зыковых» по методу физических действий. Скоро выяснилось, что Бедов, имеет смутное представление об этом. И сроки поджимали. Плюнули на Метод, стали работать по старинке. Удивительно хорошо репетировала Софью Георгиевская и Антипу - Кочергин. В театре ещё не знали, что тут назрел роман, имеющий позже такие драматические последствия. Спектакль получился на уровне, зрители охотно посещали и всё вроде шло хорошо. Кроме одного. После спектакля Кочергин заходил к Георгиевской, Их номера в гостинице были рядом. Оставался на всю ночь. Утром, на репетиции «Калиновой рощи» был вялым. Еле выговаривал текст.
Бедов снова пытался репетировать по Методу, но плохо получалось, нервничал, орал и однажды отвёл Кочергина в сторону. О чём они
говорили - секрет, Бедов к концу разговора заржал, как стоялый
конь.
- Хо-хо... Везёт тебе. Вот бы мне. Я бы её отделал... Вернулся к репетиции в сочном настроении и неожиданно изрёк. Метод - бодяга. Вернёмся к старому способу.
Кириленко, конечно, написал кляузу в Москву, которая имела потом тоже драматические последствия для Бедова,
В театре секретов не бывает. Вскоре потекли слухи, что «Метод», Кочергина в ночных бдениях у Георгиевской терпит крах.
Все, конечно, острили по этому поводу, и никому в голову не могла прийти мысль о катастрофе. Мало ли бывает в жизни романов. Перед самым событием заметили, как та несколько раз резко говорила с Кочергиным и даже угрожала. Тот отбивался, как мог, и однажды все услыхали, как он, выругавшись, бросил: - Больше не приду! Та, побледнев, тихо ответила: - Ты ещё пожалеешь!
Через несколько дней, когда она не пришла на репетицию,
побежали к ней в номер. Она лежала в ночной сорочке, а на столе
были разбросаны бумажки из-под люминала и записка, обвиняющая Кочергина. Отвезли в больницу, но спасти не удалось. Похоронили.
Город был взбудоражен. Кочергина допрашивали. Тот отбивался
утверждая, что ничего не обещал. Рассказывал. Она видимо понимала своё положение и не раз, вроде бы шутя, говорила, что единственный выход - уйти из жизни. Он не придавал этому значения, тоже отшучивался, а вышла трагедия.
Спас его запрос, сделанный в театр, где она раньше работала. Там была такая же история. Бедная женщина страдала так называемым " бешенством матки" и была вынуждена уйти из того театра.
Кириленко, конечно, настрочил донос о невыносимых условиях, созданных Бедовым и повлекших смерть актрисы.
Вскоре выпустили водевиль Шаховского, Грибоедова - " Своя семья или замужняя невеста". Шелконогов, играя Любима, написал куплеты, и даже романсы для каждого исполнителя. Это был первый официальный его "выход свет" со своими стихами.
Он страшно волновался - как-то примут. Положенные на музыку они украсили спектакль, и он немножко даже загордился.
Спектакль поставила Леногорская. Очень слабый режиссёр и отчаянная оптимистка. Прожив жизнь в театре, она была переполнена театральными историями. Выпятив лошадиную челюсть с неизменной папиросой в углу, она, смеясь, утверждала. - Спектакль, конечно, не ах! Но театр, это всегда парадокс. Почему, думаете, успех? Смерть помогла!
И верно. Гибель актрисы подхлестнула интерес обывателя к театру, и сезон окончили с полным зрительным залом.
- - - - - - - - - - - -
Из дневника Шелконогова. Август 51-го.
Летние гастроли начали в шахтёрском городе Лисичанске. Открытие было помпезным « Двумя капитанами». Зритель принимает театр хорошо. Радость. И вторая - приехала моя милая Надинка. Утром купаемся на Дону. После спектакля читаем вместе « Жизнь Иисуса». Рекона. За театральной колготнёй некогда подумать, но всё чаще возникает мысль: почему у нас такое гонение на религию? Ведь явно, что Христос был. Жил. Почему, если это "опиум", то он так живуч? Живёт тысячелетия во всём мире? Значит кроме материализма людям надо что-то ещё?
Конечно же, душе человеческой нужна пища. Обо всём этом беседуем с моей милой и жалеем, что эта часть жизни скрыта от нас. Всё чаще приходит мысль: в судьбе человека нет случайностей. Кирпич падает на человека не случайно. Всё в мире детерминировано. И этим гармоничным миром, начиная с необъятного космоса и кончая пылинкой - человеком на Земле, руководит кто-то. Это поняли люди древних цивилизаций и дали ему имя - Бог. Но этот старичок, имеющий у разных народов разное обличье, - в силу его космического разума, понял: рай, будь он вне нас, или на Земле, не может существовать не развиваясь. Поэтому и завёл Змея. Ева должна была съесть яблоко, чтобы мир двигался вперёд. Искушение - двигатель живого.
Эти банальные истины мы с ней вспомнили, когда я рассказал ей о Змие в образе парторга.
Он напоминал мне ещё раз о вступлении в партию. Его воинство должно пополняться. Я отбрехался тем, что раздумал ехать в Германию.
-Но это не меняет дела. Ты развернул соревнование по освоению «Метода». Активно участвуешь...
Соревнование не удалось...
Неважно. Главное начать почин. Воспитывать народ в духе.
Ох, уж этот дух! Значит, Змий тоже хлопочет о духе. О своём духе.
Ответил, что дело серьёзное, что не совсем внутренне созрел. Созревай быстрее. - Взял меня под руку и доверительным шепотом, - Константин Петрович, вы, надеюсь мечтаете быть заслуженным артистом?
Не думал пока. Но кто не хочет быть генералом? В будущем.
Засмеялся он: - Вы хорошо про генерала… Так вот. Путь к генеральским погонам лежит через нас. Я даю характеристику, горком подписывает - считай, дело сделано.
- Как сделано? А если я недостоин?
- Кого мы заметили - тот достоин! Мы - избранные. Передовой
отряд. Надо пополнять наши ряды. Иначе... Рабочая лошадка. -
Гегемон. - На мгновенье мне показалось, что рядом возникла Лера, Тогда я не очень ей поверил. Списал на раздражение. И вот второй говорит как она, что Гегемон - рабочая лошадка. На ней пашут.
- Что-то тебя тревожит, - это Надинка, - не понимаю. Он ведь
прав. Я женщина земная. Вижу - все почти так делают, коли, хотят в генералы.
- Не мог я ей объяснить своего внутреннего сопротивления.
Слова о Совести, Чести казались мне сейчас неубедительными. И в самом деле, куда их пришьешь, многие преступают и живут без мук
Совести. Может надо перейти улицу?
Ночь тогда была без сна. Взять и рассказать... Но о чём? Я знаю, что ни в чём не виноват. Перед собой я чист. Все "пятна" моей биографии, это наваждение, приклеенное мне кем-то, И всё равно. Сознаться в несовершенном. Бить себя в грудь, сказать, что осознал. Исправлюсь. И просить принять - они это любят, когда каются. А как жить потом? Ведь это новая ложь. С ней жить всю жизнь? Цепочка потянется дальше. Раз, солгавши - нельзя останавливаться.
- - - - - - - - - - - - - -
Днями в Лисичанск приехал Кауль Е. Он в Ворошиловградском передвижном. Встретились, как друзья. Сидели после спектакля за бутылкой. Конечно, говорили о положении в театрах. Их тоже грозятся закрыть. Живут в подвешенном состоянии.
- Но если будут очень "жрать" приезжай ко мне работать. Удивительно милый человек!
Жара стоит несносная. Донец - коварная река. Надинка хоть бы что – загорела. А я перегрелся и вечером шмякнулся в обморок на спектакле. Задержали антракт, вызвали скорую. Еле откачали. Урок. Актеру надо думать, что вечером он в ответе перед зрителями. Начало гастролей было хорошим, а дальше - жизнь кочевая. Открытая полуторка. Впереди три доски для сидения, сзади декорации и поехали. Ежедневные выезды. Шахты, Рубежное, Сватово, Старобельск.… Приезжаем поздно ночью. От утомления - ссоры, руготня из-за пустяков. Ох-ох! Какой прекрасной жизнью мы живём!
Плюс ко всему - хлеб! У меня в дневнике это записано несколько раз. Куда бы ни приехали - невозможно купить хлеб. Такое впечатление - вся область без хлеба! Очереди, скандалы - ужас! Ад на земле - станция Валуйки, Пришлось ждать пересадки. Жара под сорок. Купались в какой-то луже и подхватили чесотку. Нет слов, чтобы описать, как весь вагон вопил от боли!
В Боброве было приятно узнать, что здесь жил наш знаменитый собиратель сказок А. Афанасьев, потом переехал учиться в Воронеж. Из Лисок отправил мою милую в Новосибирск к маме. Устала она от наших бесконечных вояжей. Но молодец - ни слова.
- - - - - - - - - - - - -
В один из солнечных августовских дней актёры вернулись домой, предвкушая отдых от утомительной поездки. И тут - бац! разгромная статья в "Советском искусстве" о театре. Перед закрытием сезона приехал критик из Москвы. Смотрел спектакли. Намекал на кляузные письма Кириленко, расспрашивал, верно, ли написанное там. И вот - статья! Главный виновник - Бедов. Нет, театр тем и хорош - в нём не дадут соскучиться. Что тут началось! Собрание труппы для разборки с раннего утра. Стол, покрытый красным, графин, - всё, как полагается. За столом Беляев - начальник областного отдела искусств, секретарь горкома по пропаганде - круглые очки на застывшем от важности лице. Директор. Ветеран Искрин.
Директор Тамаров отчитался за гастроли. Пока говорил, все немного веселились. Кто-то подсчитал - пятьдесят раз вставил «так – сказать», вернее "таскать". Пока "таскал", веселье начало проходить. Зрело напряжение, ибо из информации выяснилось - положение хреновое. Дефицит. Нет денег. Отпуск - едва ли. Новых названий нет, старые спектакли отыграны, а Бедов уволив очередную
жертву, режиссёра Леногорскую, сам ездил устраиваться, кажется в Ростов. Видимо, после разговора с критиком что-то предчувствовал. Беляев после Директора: - Давайте попытаемся, без актёрских эмоций, спокойно обсудим и наметим меры. Повисла тяжёлая пауза. В воздухе витали невидимые пока разряды электричества.
- Пока люди собираются с мыслями, - это Бедов - я скажу пару слов. Известно - о спектакле трудно судить объективно. Тут важно, кто, что хочет увидеть. К сожалению, критик увидел не совсем то, что есть... - Волнуется, хрипловатый голос лезет в фальцет. Зачеркнуть трудную работу коллектива в этих условиях проще, всего.
Недоговорил, поискал глазами Шелконогова, что сидел на "галёрке" в компании дяди Саши, Ромуальдыча и молодёжи, будто хотел сказать - говори.
Шелконогов понимал - сейчас решается судьба целой группы людей. И дело вовсе не в качестве спектаклей. Они были не так уж плохи, как описал критик. Дело в столкновении интересов. В том, о чем все молчат, но имеют ввиду. Он хорошо помнил предыдущее собрание, когда он невольно поддержал официальную точку зрения, заслужил одобрение власть имущих и презрение оппозиции. Сейчас он не хотел поступить опрометчиво. Молчал. Как всегда ощущение нереальности, фантасмагоричности происходящего овладело им. Будто в воздухе летали дядисашины черти. Опять повисла пауза. Директор толкнул Искрина. Тот встал. Как всегда, почесал лысину. Значительно: - Думать надо! - Помедлив: - Много думать! Жена восхищённо: - Ты чертовски правильно сказал работать надо.
Егоров с галёрки: - Бодяга эта статья!
Вскочил Кириленко.
- Не надо уводить разговор на коллектив, товарищ Бедой. Речь
идёт о вашей работе. Где репертуар, отвечающий сегодняшнему
дню? Где пьесы о современнике, строящем новое общество? Вы не умеете руководить театром. Сталкиваете людей лбами. Развалили театр. Я уж не говорю о моральном облике коммуниста Бедова. Разбил семью Каулей.
Не ваше дело, - крикнула Хиппеляйнен.
- Нет наше. Таким не место в партии. В труппе склоки, ссоры. Шелконогов вспомнил, как Кириленко пел дифирамбы тому же Бедову. И не он ли своими кляузами начинал склоки в коллективе. Дядя Саша прошипел Шелконогову в ухо: - Ларчик просто открывается. Он требовал повышения зарплаты, а ему отказали. Ну и жук!
- Ещё какой! - поддержал Ромуальдыч.
А "жук" продолжал в азарте. - Для того, чтобы наше театральное дело поднялось ещё выше, Партия вложила нам в руки бесценное сокровище, гениальное последнее открытие в Системе Станиславского - Метод физических действий! На словах, поддерживая это учение, вы, товарищ Бедов, фактически дискредитировали его, а значит, скомпрометировали благородное стремление Партии!
Это был удар, от которого, сидевший до этого неподвижно Секретарь, заерзал на стуле. Поднялся, поправил очки, выдержал Хорошо засчитанную паузу.
И тут, бывает же такое - заплакал ребёнок. Громко, взахлёб, будто испугался чего-то. Все встрепенулись. Рем -Виноградорша: - Извините. Не с кем было оставить. Позвольте выйти. Идём, моя деточка. Дяди напугали. Ух, они какие! - Вышла. Виноградов за ней. А у Шелконогова мелькнуло: чистая душа ребёнка не выдержала шабаша.
- Положение сложное, понте. - Видимо хотел сказать - понимаете, но не выговорил. Мы у себя в Горкоме обменивались. . .
Есть мнение. Но хотели услыхать вас. Услыхали. - Тоном чуть выше - услыхали. Многие молчат. - Повернувшись к Белову - Это я бы, сказал - нехорошее молчание! Главное. Советский человек хочет, видеть себя в театре. Где он у вас? « Отелло» - ладно. Но чему учит? Чтоб чёрные белых душили? Шекспир – величина, но чем советский человек хуже? Пашет, строит новое общество. А у вас гусар куплеты распевает. В "Зыковых " тоску развели. Смерть актрисы - явление не случайное! Это уже почти Ч.П.! -Снова поправил очки, почти грозно: - партия нещадно борется с пессимизмом, эстетством, формализмом, который процветает на сценах некоторых столичных театров. Эта зараза докатилась и до вас! Где искусство жизненной правды?
Егоров упрямо опять с галёрки: - А есть нежизненная правда? Яцек Ромуальдыч закрутился на стуле, вроде вытащил бумажку, что-то записал.
Секретарь, не обращая внимания на реплику, кончил значительно; — Народ вас не поймёт!
Поднялся Бедов. - Позвольте мне... - Но Секретарь остановил рукой. - Всё ясно. Вынуждены, понте, делать выводы!
- - - - - - - - -- - -- -- - -
Бедов на лавочке в скверике перед театром под Лениным. Шелконогов вышел из театра, увидел, стало жалко.
Какой же я дурак! - это Бедов, чуть не плача. - Какой
дурак. Он же сам мне руку жал, - имея в виду Секретаря, - когда
я ему о новом Методе говорил, поздравлял с почином. Вчера сказал - все будет в порядке.
Зачем было трезвонить вверх?
- Перестарался... Хотел сыграть роль Бывалова из " Волги-
Волги", помнишь? Засучить рукава, снять пиджак, мобилизовать
на преодоление, а потом пиджак одеть, умыться... Ох, дурак...
Это же авантюра.
-А что вокруг не авантюра? У нас же кругом рапорты, показуха, почины. Думал - проскочит... А этот подлец Кириленко...
Кого пригрел! И опять я в сотый раз дурак. Надо было тогда пообещать ему новую ставку, молчал бы, как миленький. А уж потом, вот ему, - он показал кукиш. Уволю немедленно.
Шелконогов подумал про себя: а сможешь ли теперь? Вслух стал уверять: - Может ещё утрясётся всё.
- Возьму парторга, пойду в Горком. Надо каяться, пока Беляев
не уехал, надо здесь гасить. - Взглянув зло на Шелконогова,
- ты тоже хорош! Что молчал? Шелконогов упёрся, как бычок.
- Не нравится мне... Не мог...
О, опять шпага внутри... Совесть, Честь... Хорошо, что
хоть смолчал.
Ничего хорошего... - Угрюмо, со злостью, - надо было того
демагога покрыть... И вас... Всех чертей заодно!
- Ну-ну... Хлебнёшь ты со своей Честью - Совестью... Не пойму я тебя. То ли ты дурак, то ли хитрый очень... Не хочешь видеть, что творится вокруг.
А вокруг, несмотря на солнечный день и чирикающих в ветвях воробьев, происходило непонятное.
Шелконогову показалось, что статуя с протянутой в руке фуражкой тихо вздохнула.
-Эх, хе-хе... Честь - Совесть всегда классовые, молодой товарищ.
- Я думал, что это общечеловеческое...- ему показалось, что
не лысой голове выросли рожки. – Удивился, увидев рожки!
Ошибочка … Величайшая архиошибочка. Ваш умудрённый коллега статуя кивнула на Бедова, - прав. Хлебаете вы с общечеловеческой... Вас этот дурак, -глаза в прищуре к небу, - совращает. Вы на скверном пути. Нравственность пролетариата - вот наша религия. Во имя интересов класса - освобождение от пут буржуазной, филистерской морали. Необходимость осознания этого освобождения - путь к свободе. Когда класс или индивидуум свободен – всё можно!! Новая, невиданная в обществе мораль!... -Опять кивок в сторону Бедова. - Он далеко пойдёт! Вас однажды посетила некая дама, а на днях вы получили от неё письмо... Да, она стала секретарём райкома.., - Вот нравственно - верующая... Учитесь.
Неудачный пример. Она мучается от вранья.
Что такое врать? Украсть и сказать, что не украл. Это
враньё. А когда в интересах класса, это не враньё, а тактика.
Иногда стратегия. И дама ваша это понимает!
Выжигать калёным железом беспощадно... - фуражка в руке статуи гневно заколыхалась.
- Что ты бормочешь? - это Бедов.
Шелконогов расширенными глазами смотрел на Статую: - Посмотрите, он говорит...
Бедов уставился на неподвижную фигуру, потом на Шелконогова.
- С тобой, мужик, что-то неладно. С какого дуру этот... Хм,
Замнём. Ладно, попереживал. Надо драться. - Встал, напевая: -
В бой за Ленина, в бой за Сталина вперёд, вперёд... - Уже с дороги обернулся, покрутил пальцем у виска. - Лечись.
К ошеломлённому Шелконогову подошёл вышедший из театра Беляев.
- Со мной говорил о вас Дунаев - режиссёр госдрамы в кабинете
директора, о вашем переходе в Воронеж.
Мечтаю.
Ещё бы. Это не то, что в этом бардаке. Хм... Извините,
С вашими данными там найдётся место. Мнение положительное. Но надо подъехать туда самому. Я дам знать - когда. - Ушёл.
Вот она - жизнь! Какие перепады! От мрачного впечатления после собрания не осталось ни следа. Шелконогов по-прежнему сидел
на скамейке, но уже по глупому улыбался трещащим воробьям, статуе, на голове которой сидел голубь.
- А ты говоришь, - обратился он снова к фигуре, - что я на
скверном пути. Люблю неожиданности. Вот сейчас голубь накакает на твои классовые рожки и вся недолга. А со мной Бог!
Он всё видят, и не оставит меня!
Сгоряча бросился к директору Тамарову.
- Так и так, говорит, - ухожу.
Тот руками замахал: - Ты сто! - от волнения язык с родинкой стал во рту совсем спотыкаться. - У нас такое... Освобождать будем целую группу... Кто играть будет? Что ты делаешь! Я на тебя рассчитываю... На тебя ходят... Особенно бабьё. Одна сумасшедшая видно с Кавказа расспрашивала про тебя. Говорю - мужика тебе надо? Так он холостой, таскать...
- Вы что? У меня жена...
У меня ты холостой. Да у неё свой муж есть. Она, таскать, поговорить хочет... Я объяснял! - Многозначительно подмигнув - По-ки-ма-есь? Абонемент на год купила. Не подводи, миленький!
Шелконогов взнуздал коня и скачет в галоп.
- Тогда включайте в репертуар " Коварство и любовь".
- Пожалуйста! Хоть сто коварств и тысячи этих любовей...
Сам подумывал.. У меня сейчас в жизни такой коварный узелок...
Костя обнаглел. Вспоминая потом этот разговор сам удивлялся - как он решился. Но надо было ковать железо, пока горячо.
Встал напротив, расставил ноги, упёрся кулаком в бока и вытаращил глаза на директора.
- Ты сто?
Шелконогов красноречиво молчал, продолжая сверлить взглядом
Тамарова. Тот понимающе ехидненько улыбнулся.
- Чёрт с тобой... Прижал ты меня... Добавлю денежку. Знаю -
стоишь. Шелконогов бросился Тамарову на шею. Обнял. Тот заулыбался.
Язык сразу встал на место.
Разве можно так. Чуть не зарезал. У меня, таскать, сердце . Приехал режиссёр Дмитриев, я ему скажу... Ты меня, маленький больше так не пугай...
Косте натерпелось обрадовать Пателеву, Нашёл. Улыбаясь, взял за руку.
- Угадай, что скажу.
Та уставилась и с надеждой: - Неужели?
- Ага. Будем репетировать. Директор дал согласие!
- Ура! - тихо шепнула она. Обняла и поцеловала не по - актёрски, как в жизни. Долго не отпускала костины губы, потом отстранилась. - Прости, - я кажется, забылась...
Теперь Костя обнял её, начал целовать, потом тоже отстранился – я, кажется, тоже забылся.
Оба рассмеялись, сияя, как два солнышка. Вскоре начались репетиции, а Шелконогов удивлялся про себя: как невероятно быстро и легко могут решаться дела. Будто кто-то невидимый следит за событиями, проверяет их готовность и говорит - пора! Постепенно, но Костя всё больше укрепляется в мысли, что этот Кто-то явно руководит его Судьбой. Раньше присутствие этого Существа вызывало страх, трепет, как всё неизвестное.
Теперь он ловит себя на мысли, что ему тепло с ним. Даже уютно,
как с Домовым за печкой.
Впрочем, быстрота событий не очень располагала к размышлениям. Это, как обвал! Хоть и предполагаемый, но обвал. Уезжает Бедов, парторг с женой и группа актёров. В том числе моя французская Пикантность со своим "мужем"
- С кем по-французски буду трепаться - мелькнуло у него и тут
же забылось.
Видимо там, наверху, тоже устали от чехарды в театре, и начали рубить наотмашь.
Шелконогов, первое - обрадовался. Отпадает вопрос о его вступлении в партию. Второе. Всё-таки жалко Бедова. Этот встрёпанный человек с авантюрной жилкой нравился ему. Разговор с Хиппеляйнен. – Мы, кажется, опять чем-то недовольны?
-А в северных глазах печаль. Он сказал свои мысли о Бедове.
- Спасибо. Ты первый, кто мне... Какая коварная штука - театр.
То чуть ли не молились на него, а сейчас радуются - избавились.
По-видимому, профессия актёра накладывает отпечаток на характер.
Сегодня он играет Короля, он велик, завтра - злодея и ему надо
срочно перестраиваться... Вот в быту и вырабатывается флюгер…
Шелконогов отметил про себя эту верную мысль. И тут же удивился - она ещё может рассуждать, когда у неё горе. Сказал ей
об этом.
_- Тёртая. - С вздохом. - Помнишь, как у Островского: как я только небитая… Печкой только не битая... А что касается Саши... Не ждал он такого оборота. Мечется... Мне, ох, как его
жаль! - Ну, уж, а обо мне... - До этого говорила почти спокойно, а тут прорвалось. Уткнулась головой Косте в плечо и по - щенячьи - несчастная я... Сердце в груди, как оборванный колокол мотается…
Думала, вот сейчас привалило, зубами буду держаться... Отпускать надо... Короткая радость у актёров.
Вы же можете вместе...
Куда? Ему сейчас не до меня... И не только сейчас. Я это
поняла. Хотя может быть потом... Кто знает? Едет на разовую постановку - как там будет... Я поеду в финский театр в Петрозаводск. - Вытирая чёрные слёзы, легонько стукнула маленьким кулачком Костю по груди, улыбнулась. - У тебя велико... великолепная грудь. На ней можно выплакаться. Ходила одна-одинёшенька. К Саше на подступись. И вдруг ты... Легче стало. Что-то есть в тебе… нечто человеческое... Спасибо... От всей души - удачи тебе…
И ещё один обвал. Просто обвалище. Буквально через несколько дней собрались у дяди Саши "в замке" на чаепитие после спектакля. Хозяин был угрюмее обыкновенного, видимо предчувствовал что-то, хотя остальные относили это к последним событиям в театре. Собственно из-за этого я пришли - пообщаться, потолковать. Этот мрачный человек чем-то привлекал молодежь.
Сунулась, было в дверь портниха, но дядя Саша: - брысь, свино отродье. Та быстро скрылась.
Ксана с Шурупчиком высыпали на бутафорский стол дары своих огородов.
Рим - Виноградорша стоящему посреди комнаты мужу с ребёнком на руках: - Чего, как памятник... Положи её на кровать, раз спит. - Остальным. - Он у меня молодец. Картошечки свеженькой подрыл. Сейчас сварим. - Опять мужу. - Вымой кастрюлю, картошку ставь на плитку.
Дядя Саша поставил чайник на вторую плитку, достал бутылку, открыл. Ворча на советскую власть: - Заморить нас хотят без хлеба. - С хлебом по-прежнему была напряжёнка. Стал хлопать ящиками стола.
Достал несколько чёрствых, как камень, кусочков: - Ничего, размочим в чае, сойдёт.
Клара Пантелеева к дяде Саше: - что-то твоего приятеля Ромуальдыча нет?
Ксана: - У него в приятелях сейчас твой муж Кириленко. Они сегодня обхаживали нового Главного - Купецкого.
Клара, обращаясь к Косте: - Ой, я даже испугалась, когда его увидела. Вылитый Мейерхольд. Неужели, думаю, воскрес, да в нашу глубинку. Может такой же гениальный. Вдруг повезёт.
Один, как Пушкин - это про Бедова, другой на Мейерхольда,
- это дядя Саша, - одолели гении. Выпьем лучше за вас. Обращаясь к Косте. - Поднимай, шпендик.
Выпили и все накинулись на молодую картошку. Некоторое время раздавались одобрительнее охи и хруст огурцов. Потом Ксана с набитым ртом - а шпендику нужно бояться. Костя вскинулся: - Кого?
- Кириленко. Я около них крутилась, подслушивала, когда он
с Купецким говорил.
Дядя Саша: - Подслушивать нехорошо.
- Прямо. Глупость, дядя Саша. - К Косте. - Как Купецкий ушёл
Кириленко Ромуальдовичу, так и сказал: Купецкий - наш кадр. Теперь надо скушать этого бедовского сателлита - Председателя,
- это он о тебе, - и дело в шляпе. - Повернувшись к Кларе. – Хорош твой муженёк! Как ты с ним - поганцем живёшь?
Та покраснела, на глазах слёзы. – Я с ним… - Вскочила, отошла вглубь.
- Ксанка! Мать твою, - загрохотал дядя Саша. - Что ты делаешь, С... молодая!
Ксанка засуетилась: - Я не хотела её… Я только вот его, кивок на Костю, - хотела предупредить. - Подошла к Кларе, извини.
- Ладно. Чего уж там. Какой он я лучше вас знаю. – Вернулись к столу. Первый голод был утолён. Виноградов, обнимая за плечо Костю: - Всё суетятся... Дерутся. Чего-то добиваются... А у меня малышка. Ты не представляешь, какая радость...
Рим - Виноградорша: - Прекрати. Говорю ему - теперь нас трое, иди, добивайся ставки, а он как блажной одно: моя малышка! Будто сам родил.
- А что, принимал участие.
Дядя Саша снова разлил по стаканам остатки. В паузе вдруг, громко втянул воздух крючковатым носом, проглотил так, что кадык подскочил к подбородку:
- Плохеть я стал, ребятишки. Радость - вы около. - Ни к кому не обращаясь. - Что-то у меня тут. - Стукнул по груди. - Будто беда стучатся...
Все стало уверять, что это от выпитого, что всё в порядке. Какое выпитое, бутылка на восьмерых. Ксана - окосел старик. Нас семеро.
- А вон, - дядя Саша кивнул на кровать, - восьмая. Быть ей
выпивохой раз в вашей компании. Ладно. Не обращайте на меня
внимания. Дурю. - В дверях появились его дочери. - Вон, мои
явились, не запылились. Поздно. До завтра.
Знал бы он, какое это будет завтра. Вышли в коридор.
Тотчас открылась одна из дверей, Кириленко - сама кротость:
- Кларочка, я тебя жду.
- Не жди. - Клара взяла под руку Рим - Виноградиху.
Тот подскочил к Виноградовым, тихо: - Дом свиданий у себя устроили. Мою к себе... Моральное разложение... Знаете, чем пахнет? Одного уже выперли, - намекая на Бедова, - хотите, чтобы вас вместе с ребёнком...
Ну, ты! – Рим - Виноградиха, строгая, как маленький тополёк - Ты из неё психа сделал. Ночами не спит... Впрочем, зачем я. Будешь выступать, приду и вот этими руками, - показала тонкие почти прозрачные пальцы, - удушу!
Кириленко, не обращая внимания на угрозу: - Кларочка, я же тебя люблю! - даже в тусклом свете коридорной лампочки стали заметны слёзы на глазах. - Не слушай их. Это недоразумение. Уладим по-семейному... Идём домой.. .
Клара оглядела всех, будто спрашивая совета, чуть задержала взгляд на Косте. Костя во все глаза смотрел на Кириленко, вытирающего кулаком слёзы.
В самом деле... Он вон как... - Искренне сочувствуя. - Пусть по-семейному... - К остальным - а?
Рим - Виноградорша. - ЕЙ решать. Клара повернулась и ушла в комнату, за ней Кириленко. Вышли на улицу. Молча проводили чету Виноградовых.
Костя, обращаясь к девицам: - Ну, кого из вас первую будем провожать?
Пара Шурупчика и Ксаны одновременно показали друг на друга, Костя рассмеялся: - Так дело не пойдёт, ребятки. Решайте.
Шурупчик упрямо: - ей недалеко, сначала её.
Вижу, что задумала, - это Ксана… - Ой, девка, с огнём играешь. Приедет его жена, всё скажу. Она тебе ямочку на подбородке почешет...
- А что - такого? - Вишнёвые глаза в свете фонаря на столбе искренне уставились на Ксану. - Он мой братик. Сказывай.
- Ох, наивность. Прямо рядом с глупостью, - это Ксана. Чмокнула Костю, ткнула кулаком в бок Шурке. - Сама дойду. Костя: - Ну, пошли. - Куда?
Домой провожу.
Такую даль. На край города, скоро рассвет. Я к тебе.
Что мать твоя подумает?
Она не думает. Знает, я у братика. - Взяла под руку,
потащила к театру.
Вот сейчас дежурный увидит, что скажешь?
Скажу - к братику.
Пришли в келью, Шурка спокойно сняла платье. Отстегнула лифчик. Достала из сумочки ночную сорочку. Костя, уставясь на неё: - Слушай, ты совсем обнаглела.
А что?
При мне. Будто меня нет.
- Ты же братик, При тебе можно. - Одела сорочку.
- Я же живой человек.
- Хорошо, что живой. Я тебе ничего не говорю, не запрещаю.
Костя даже вздрогнул. Это же текст Островского из дуэта Платона
и Поликсены. Про себя: До чего же могуч драматург. Сегодня
те же слова живут, как в девятнадцатом веке. Только продолжения, как в пьесе - объятий - не будет.
Не запрещаю, - передразнил он.
Я сам себе запрещаю!.. Чего ты хочешь?
- Не знаю... - Она подошла, положила руки на плечи. Широкие зрачки плавают во влаге. - Ксанку поцеловал, а меня не хочешь?
Костя обозлился: - Вот тебе поцелуй! - Показал фигу.
Взял подушку, кинул её в противоположный угол кровати.
-Ложись.
Щурка упрямо, глотая слёзы: - Хочу знать, как это бывает... Бабы вокруг сплетничают, рассказывают, а я, как дура...
Дура и есть! Стоеросовая! Ложись и молчи.
Я не хочу туда. - Попятилась к двери.
Костя вне себя схватил её за руку, другой начал обхаживать по заду.
-Ты что, братик, - удивилась та. - Меня мамка только так..
- Я тебе и мамка, и папка, и братик! - при каждом слове добавлял ей по ягодицам.
Шурка ойкала при каждом ударе, а потом вдруг рассмеялась.
- Хорошо - то как!
- Что хорошо? - опешил Костя.
Поцелуй, тогда скажу.
И спать пойдёшь?
Пойду. Только не там, - показала на подушку, Ты мне
в прошлый раз ногами в морду... Не стыдно?
Извини, я же во сне.
Просяще: - Положи подушку рядом с твоей. - Костя исполнил, - А теперь... Ты обещал... - Протянула губы.
Костя приложился. - Не так. Я знаю, это бывает не так...
Откуда ты знаешь, как? Я по-братски...
Ну, братик... Ты сказал - живой...
Костя обнял, нашёл губы... Почувствовал, как соски упёрлись в его грудь. Про себя: « Господи, вот Бог или Чёрт послал искушение». Понимая, что не выдержит, отстранил её и почти жалобно: Иди спать. - Шурка нырнула под одеяло. Он собрался лечь рядом. И тут за дверями раздался глухой шум и девичьи крики.
- Папочка, куда тебя? Папочка!
" Чёрт знает, что творится - подумал Костя, - Ну и ночка", Крики, перемешанные с мужскими возгласами, продолжались, и Костя с Шуркой вышли на лестничную площадку. Увиденное казалось непонятным и даже неправдоподобным. Внизу, в полутёмном вестибюле - дежурная лампочка, угадывались две незнакомые мужские фигуры, между ними Егоров, а спереди и сзади отца его дочери. Та, что сзади в бюстгальтере и трусах держала его за пояс штанов. Впереди в белой ночной сорочке, размахивая руками, как привидение, упираясь в грудь отца, истошно, отчаянно кричала.
- Не пущу! Не трогайте! Не отдам! ...
Костя метнулся вниз, но Шурка загородила собой дорогу.
Мужчина, грязно выругавшись, оторвал "привидение" от отца, ударил так, что она покатилась на пол. Второй то же сделал с другой. Егоров, увидев вверху Костю, сказал: - Вот... Недоговорил, Двое подхватили за руки, увели, у подъезда раздался звук заводимого мотора.
Костя с Шуркой сбежали вниз, подняли девушек. Рядом стоял растерянный дежурный.
- Что произошло? - это Костя.
Девушка в сорочке, вытирая кровь с губ, захлебываясь слезами.
- Пришли... Собирайся - отцу... Мы проснулись... Сначала не
поняли... Мало ли куда... Отец стал прощаться, тогда поняли. У Кости в голове, как молния, приписка в письме Кауля " Не верь Р. - провокатор". И страх! Побежал по телу так, что жарко стало.
Из-за закрытой двери дежурки мужской голос тосковал по радио. « Последнее прости с любимых уст слетает, в глазах твоих больших тревога и печаль...»
Костя привёл девчонок в келью... Молча сели, В окно вползал серый, как осень, рассвет...
Из дневника Шелконогова.
Денег нет. Обещают после праздника. Пока по пятёрке на обед. Собрались на репетицию. Настроение подавленное. Все обсуждают на все лады происшедшее. Я рассказал Виноградову не только ночное, но и о приписке Кауля в письме. У него ноздри раздулись. Смотрит на Ромуальдовича, будто съесть хочет. А тот от одной группы к другой снует.
- Говорил я ему... Говорил, что тебе власть. Плюнь. Разговаривай про "Динамо" - спокойнее жить будешь.
Виноградов шепчет: - Таких надо тихо давить. Ну, подожди... Нравится мне эта пара. Особенно он. Такой свойский мужик. Пришёл Главный - Купецкий. Сказал что-то о врагах, происках империалистов, а потом: - Ответим качеством спектаклей. За работу.
Пока импонирует немногословностью. Начал ставить " Свадьбу с приданым", в параллель с «Коварством».
А на репетициях "Коварства" за кулисами торчит Кириленко, Сначала вроде ничего. Мало ли, кто смотрит репетиции. Потом
понял: он хочет, чтобы я сорвался. На скандал напрашивается. Материальчик собирает. Злость и беспомощность... Спрашиваю у Виноградова, как бы он поступил? - Морду бы набил!
-Он этого и хочет. - Тогда... Не знаю... - Потом сморщил ноздряхи, - может кирпич на него уронить... Случайно...
Пока меня спасает сосредоточенность на событиях в пьесе. А что дальше?
Клара от этого скована, боится репетировать в полную силу. Только разойдётся, глянет за кулисы - он там. Тухнет.
Ко всем бедам ещё одна - дочерей дяди Саши тоже куда-то увезли.
А тут ещё осень. Моросит слабо видимая пыльца дождя. Вышел после репетиции на улицу. Думаю - пройду в парк. Так у нас зо-
вётся конец бульвара, что начинается от театра. Две аллеи из акаций, ведущих к летнему театру в глубине. Громоздкая деревянная коробка с рядами скамеек перед ней. Сейчас сцена раздета и портал, как разинутая пасть трагической маски, немо вопит в пустые ряды. Сижу - нахохлился. А в голове, как на киноленте, всё время прокручивается происшедшее.
Вдруг в кустарнике, около забора что-то заворошилось. В дождливой тишине явственно раздался то ли клёкот, то ли сипение. Я подошёл и увидел ворону. Мокрая, с взъерошенными перьями
она лежала на листьях с откинутой головой. Видимо, это был
птенец - первогодок, потому что туловище было длинным и худеньким. Я наклонился, но птица даже не подумала взлететь…
Разглядывая ворону, я ахнул: конец клюва был обрублен! На листке, рядом с клювом была кровь, а вместе с дыханием вылетала сукровица, и казалось, торчал кровавый язычок. Не иначе подлецы - мальчишки такое сотворили, - подосадовал я.
А в это время ворона приоткрыла глаза. Серая плёнка над глазом
задрожала и она издала жалобный писк - просьбу о помощи. Сам я в это время был, как раненый воронёнок!..
Что же мне с тобой делать? Оставить - помрёшь. Я наклонился, птица не шелохнулась, взял её осторожно и прикрыл шарфом на груди. Запыхавшись, принёс её домой. Торопливо вытащил птицу из-за пазухи, закутил в рубашку и устроил на стуле, возле плиты. Разделся, сел на койку: что же теперь? Из обрубленного клюва раздавалось тяжёлое сипение. Может, я погорячился? Отнести его обратно! Жалко - помрёт. Но если оставлю, как я его спасу? Его же кормить поить - как?!
Нашёл консервную банку, налил воды, покрошил хлебных крошек
поставил рядом: - лежит. Взял воронёнка на руки, окунул клюв в воду - слабая протестующая реакция. Раздался звонок - надо было идти гримироваться на вечерний спектакль...
_ Когда я вернулся, птица лежала в том же положении, так же тяжело дышала, а на рубашке, около клюва, были, следы сукровицы.
Я спустился в полуподвал, в наше актёрское общежитие. Стал заходить почти в каждую комнату, спрашивая совета – как быть. Как выходить птицу.
- Пропадёт. - Уверенно заявил Стулов - Майский, работающий сейчас над ролью Президента в " Коварстве", - зря хлопочешь. В природе, как у актёров, кто клеваться не умеет - заклюют, - он первый густо захохотал над своим каламбуром. - А уж ежели без клюва… - он безнадёжно махнул рукой. Его жена, репетирующая Леди Миль форд сидела около своего семиклассника, тыкая пальцем в вихрастую голову, твердила: - Учи, дурак, учи, а то будешь актёром. Потом, услыхав разговор, едко бросила мужу: - мне бы его птичьи заботы.
Возвратясь, я согрел чай, поужинал, изредка поглядывая на воронёнка, но тот не шевелился. Только сип, раздававшийся из обрубленного клюва, свидетельствовал, что он ещё жив.
Во сне я гонялся за мальчишкой. Он размахивал неправдоподобно огромным топором, обороняясь от меня, кричал Президентским басом: - Убью, как Ворону!..
Просыпался, зажигал свет, - птица ещё дышала...
Утром я решил напоить воронёнка. Стал лить воду в отрубленный клюв, птица из последних сил вырывалась. Я сбегал в аптеку, купил пипетку и тонкой струйкой воды попытался попасть в клюв, На этот раз мне показалось, птица проглотила несколько капель и я убежал на репетицию.
В свободные от сцены минуты я бегал домой, но воронёнок оставался таким же, как утором.
Поймала Шурупчик: - Что ещё случилось? - Рассказал. Прибежала в келью, разохалась. - У мамки спрошу, может, знает, как
помочь.
А « Президент» - Стулов-Майский, глядя поверх очков, спросил равнодушно: - Ещё не сдохла? Будто плеснул кипятком.
Вы... вы сами раньше...
Грубиян... - констатировал " Президент" так же равнодушно, - он ещё и дерзит!
Вам хочется, чтобы птица подохла, - думал я, возвращаясь к себе. Так вот, умру, но выхожу! Она будет жить! Будет!
Сейчас мне казалось, что нет для меня задачи важнее, чем выходить птицу. Оделся, спрятал воронёнка за пазуху и побежал искать ветеринарную лечебницу. Бегу и спрашиваю себя: чего я так взметался? Может Стулов-Майский прав? Всё-таки просто птица. Не человек, чтобы убиваться. Перед глазами почему-то дядя Саша стоит в вестибюле, говорит: вот... К чему бы это? Какая связь? Почему я потащился в парк? Что мне там надо было в окружающей серости! Была же какая-то причина? Мысли мечутся, как зайцы. И вдруг, - я даже остановился, - озарение: Бог направил мои ноги! Взамен доброго, несчастного старика, он подарил мне птицу! От этой догадки стало тепло на душе. Заглянул за пазуху - живой. Ветеринар – старенький мужичёк в пенсне, с головою чуть набок, долго удивлённо смотрел на странного пациента.
- Видишь ли, парень, я больше насчёт свинок там, бурёнок...
Вы должны мне помочь, должны! - горячо перебил я его.
Не кипятись... Как же её кормить?
Я вас спрашиваю - как?
Не знаю.
Вы должны знать!
Э, брат; всё знать невозможно, - философски произнёс он.
Впрочем... Говоришь, из пипетки поил. Идея. Дам я тебе рецептик. Будешь набирать сию жидкость, и впрыскивать в клюв. Это питательный раствор. Но главное - уход, парень. Животные любят ласку и уход.
- В ветеринарной аптеке, я с трудом нашёл её на окраине города, три женщина долго рассматривали рецепт.
- Старик от постоянного общения с животными совсем рехнулся,
- решила та, что в окошечке. - Сделать состав не можем.
- Я долго, сбивчиво объяснял ей, показывая птицу, и в глазах у женщины появилось что-то доброе.
Ладно, приходите завтра.
Как завтра? да до завтра он не доживёт! Надо немедленно!
Господи, чего только не бывает на свете, - вздохнула
женщина, - сидите, сейчас попытаюсь сделать.
В нетерпении я ходил перед окошечком, мимоходом удивляясь на обилие больших бутылей на полках и на странные инструменты
витрине. Мне казалось, что время остановилось, ругаться с женщинами и в то же время плакать от жалости к беспомощному тельцу за пазухой. Но вот бутылка у меня в руках и я дома.
-Сейчас покормимся, Карушка, - приговаривал я, осторожно впрыскивая раствор в клюв. Воронёнок вздрагивал при каждом ударе струя, но увернуться от неё не было сил,
- Дурачок, давай ещё... Ещё...
Потом я сбегал в ближний огород, недалеко от театра, насбирал каких-то червячков, даже одну уснувшую бабочку и разложил перед Каркой,
- Теперь накрошим Карке крошки и пойдём играть спектакль.
Вечером я с радостью заметил, что птица уже не лежала на боку, а сидела на поджатых лапках. Перья высохли и отливали синевой. Я снова принялся впрыскивать раствор.
- Карка, Карушка, - приговаривал я, крутя перед клювом червяком, - съешь. Поправляться будешь. - Но я видимо слишком торопился. Воронёнок не реагировал.
Утром, после процедуры впрыскивания, я сбегал в магазин, попросил взвесить сто граммов мяса. Вороны, я слышал, едят мясо. - Ну, ты парень, размахнулся, - ухмыльнулась продавщица, - на такой диете долго не попрыгаешь.
-Надо беречь талию, тётечка, - изрёк я и назидательно кивнул на объёмистый живот женщины.
Дома я долго крутил перед Каркой кусочком мяса, но видимо я опять торопился.
Прошло несколько дней. Птица жила! Каждый день я приносил ей новую порцию всяких букашек и когда, однажды вернувшись, недосчитался одного червячка, - в груди стало тепло и радостно. Я начинал верить, что птица будет жить. Кончик клюва зарубцевался бело-серым наростом и стал закручиваться вниз, как бы прикрывая отверстие. Ворона по-прежнему сидела на рубашке, но когда я входил, уже поворачивала бочком голову, поглядывая на меня то ли с опаской, то ли с любопытством.
Теперь в моей келье толпился народ. После спектакля обязательно походили Виноградовы, Ксанка, Клара, а Шурупчик почти со
всем переселилась ко мне. В тот первый день она принесла молока. Но Карка плохо его глотал. Тогда мы выпили сами. Теперь она почти каждый день бегала домой за молоком.
Спрашиваю её: - Что матери говоришь?
- Так и говорю - у братика с Каркой.
- Ни разу не дала тебе леща? - удивился я.
- Она у меня добрая. Не то, что ты... - И невольно погладила ладошкой по ягодице.
Остальные почему-то тоже заразились судьбой Карки. Каждый приносил хоть что-нибудь. Даже конфеты крошили ему. Но к сладкому он был равнодушен. Потом рассказывают, как репетирует Купецкий.
- Строгий, - это Ксана. - Сам всё показывает. Я было к нему этак бочком прислонилась, думаю клюнет или нет? Отстранил,
пальцем погрозил, но улыбнулся.
- Доприслоняешься, - это Рим-Виноградиха, перепелёнывая ребёнка на кровати, - жена у него - ух! Попрут тебя из театра. - Достала грудь, чуть отвернулась. - Ну-ка поужинаем, малышка и спать.
Мне нравятся эти люди. Хорошо, что они приходят ко мне. Сидят вот так, вроде как по-домашнему, делятся мыслями. Мне уютно с ними. Впечатление, что Карка объединяет нас всех. Даже Клара оттаивает. Молчит, но улыбается.
На столе нехитрая актёрская еда. Никого не приглашаю. Каждый, кто хочет сам берёт и ест.
- Шурка, ты сама кабачки жарила? - спрашивает Ксана, запихивая кружок в рот.
- Ещё чего... Мамка.
Оно и видно. Вкусные. - Без перехода, - Сегодня Купецкий
разгон давал. Пришёл на репетицию, сцена не готова.
Где Яцек Ромуальдович, - орёт, - а того след простыл.
Послали на квартиру - говорят, уехал. А перед этим мы ещё удивись, пришёл на репетицию, под глазом здоровенный синяк и голова забинтована.
- Упал, наверное, - это Виноградов, так равнодушненько промолвил, - старичок, много не надо.
- Как же, упал... Все бы так падали. Дежурный рассказал. Слышит, кричит кто-то. Выскочил на улицу. Крик из-за угла театра, из садика. Там темно. Кинулся он туда, а там двое Ромуальдыча обхаживает. Он уже лежит на земле, а эти его ногами... Бьют и приговаривают: - Будешь доносить, падло?! Чтоб духу твоего в городе не было, сволочь! Дежурный заорал, они убежали. Привел его в дежурку чуть живого. Говорит, в милицию позвоню, а
Яцек почему-то: - не надо.
- Загадочная история. - Это опять Виноградов так же равно-
душно. И даже зевнул, жена на него сердито зыркнула, а он заторопился - Да-да, понимаю - домой пора. Разошлись.
Шурка, прибирая на столе, после паузы, хитровато: - Это он всё устроил, - кивнула на стул, где сидел Виноградов, - дружков подговорил. Я слышала, как жена его прорабатывала. - В тюрьму,
говорит, торопишься. - А тот всё отрицал. Но вернёмся к Карке. Здесь в дневнике, сознаюсь, мне очень приятно писать о нём. Наблюдать за ним невероятно любопытно. Выпал первый снег. Червяки исчезли, но я каждый день крошил хлеб в воду, приговаривая: - Карки крошки, Карке крошки.
Он спокойно наблюдал за моей работой, а потом, когда я отходил, чтобы не смущать его, опускал клюв в воду и начинал почему-то, плеваться. Брызги вместе с крошками летели на стул тогда Карка, почти положив клюв параллельно сидению, боковой его стороной, долго собирал мокрый хлеб. Ему было явно неудобно, но просто клевать, как все вороны, он ещё не решался.
Смотреть на эту процедуру было смешно и трогательно.
Однажды, возвратясь домой, я не увидел его на стуле. Карка
сидел на подоконнике, который поднимался над полом сантиметров
на десять. И я понял, что он облюбовал себе новое место жительства. Увидев меня, он забеспокоился и сказал: Ках. Видимо - кар - у него ещё не получалось. Я перенёс на подоконник подстилку, и он тотчас начал на ней топтаться.
Через несколько дней я заметил следы помёта на полу и постелил газету. Теперь, когда ему требовалось, он поворачивался ко мне хвостом дебетом и делал необходимое только на газету. Карка оказался чистюлей.
По мере выздоровления он становился всё любопытнее. Как-то я застал его на столе. Он с удовольствием ворошил мои роли, письма, а на полу лежали порванные газеты.
- Дурак ты, дурак. Это же свежие, ещё нечитанные. Что ты наделал.
Он, будто, поняв меня, спрыгнул на стул, потом на пол и поковылял на подоконник.
Теперь у меня появился собеседник. Я часто разговариваю с ним: Карка в таких случаях почти замирает и мне кажется, что он понимает мою речь, потому что реакция его - кивок головой – попадает именно тогда, когда требуется ответ.
Однажды он меня поразил. Когда я вошёл, он сидел на плите, где стояли кастрюли, электроплитка, тарелки и еда, покрытая полотенцем.| Плиту я не топил, она выполняла роль кухонного стола, Карка вскочил на крышку кастрюли, потоптался и тихо неуверенно попросил: Каррке кррошки...
Я ахнул про себя и опустился на стул. Неожиданная радость - радость вдвойне. Может в неожиданности её и есть особая прелесть? Я растерялся даже от такого неожиданного подарка и поэтому не сразу сообразил, что надо выполнить просьбу. Тогда он в нетерпении, уже более уверенно, стал без передышки: Карке кррошки, Каррке кррошки...
Конечно же, я бросился исполнять желание, повторяя вместе с ним: Каррке кррошки. Теперь он ел почти всё. Я с удовольствием раскрошил ему столовскую котлету, оставленную на ужин. Заварил чай, достал через форточку висевшее снаружи в авоське сало, отрезал кусок и собрался, есть. Но Карка видимо проголодался. Он внимательно наблюдал за моими приготовлениями и когда я откусил первый раз, он безапелляционно произнёс: Каррке крошки.
- Дурак - ответил я добродушно, - оно мороженое, не уклюёшь.
- Дурак, ответил он и потребовал: Каррке кррошки. Я был сражен.
Слыхал я конечно, что некоторые птицы говорят, если их долго учить, но ведь я не учил, не занимался с ним специально. И потом я никогда не видел говорящую птицу, даже попугая видел только в кино. Но ведь в кино можно записать что угодно. А тут у меня в доме, мой Карка заговорил!
Растроганный, я протянул к нему руки, чтобы взять и расцеловать его, но он отстранился, дескать к чему эти сантименты и почти твёрдо повторил: Хуккак, Карке кррошки.
Потом он научился почти чисто говорить букву - д - и с удовольствием повторял: дуррак. Я выговаривал ему, - дескать, слово не то, не каждый поймёт, обидится. Но стоило мне прогнать его со стола, он уходил на подоконник и оттуда обиженно ворчал: дуррак - дуррак…
Почти каждый вечер после спектакля я усаживался за стол с намерением привести в порядок мысли, которые возникали на репетипици, записать их, чтобы наутро пробовать что-то новое. Все порядочные птицы в это время спят. Я пытался занавесить окно, чтобы свет не мешал Карке спать на подоконнике. Соорудил ему даже перекладину, но он видимо привык к моему режиму работы, не хотел спать, а нашёл себе новое занятие.
Стоило мне сесть за стол, как он взлетал на плечо и, перебирая тупым клювом, волосы за ухом, время от времени ласково сообщал - дуррак.
Я замирал. Мне было уже не до работы... Трудно передать словами то состояние, в котором я находился. Я, как мне казалось, почти физически ощущал Каркину преданность и дружбу. Приходила Шурупчик, мы пили чай и я, рассказывая ей о Карке. Мельчайшие подробности его поведения. А тот почему-то не любил её. Забивался в угол подоконника, благо он был широким - стена около метра, - сидел неподвижно и упорно отказывался демонстрировать свои таланты.
Да и Шурупчик изменилась по отношению к нему. - Ты всё о нём... Не заметил - у меня платье, а ещё братик. Встала, отошла к двери, повернулась... Вижу - действительно новое платье. Как-то не заметил... Подчёркивает талию. Глубокий вырез на груди... Не нравится мне. Ткнул пальцем в грудь: - Чего, разнагишилась говорю, - и крошу Карке хлебушек. Слышу, сопит за спиной.
- Я этому чёрненькому отрублю не клюв, а... - чиркнула пальцем по шее.
Такая очаровательная птица! И почему она не нравится - не пойму!
Каждую свободную минуту я прибегал в каморку навестить Карку. И вдруг сообразил - чего бегать? Я возьму его с собой, пусть сидит и смотрит, как мы репетируем.
В один из солнечных зимних дней я посадил Карку на плечо и пришёл на сцену. Восторгам и похвалам актёров не было конца. Птица раздобрела, стала солидной и важно сидела на плече, не обращая внимания на возгласы.
Я посадил её на спинку стула в глубине сцены, но так, чтобы Карка всё время видел меня. Он просидел всю репетицию, как пришитый, не издав ни звука. Только когда пришли домой, он быстро слетел на подоконник, повернулся ко мне хвостом и сделал всё необходимое.
С тех пор я почти всегда брал его с собой. Видимо ему нравились эти путешествия, потому что, как только я начинал одеваться, и сообщал, что пора на работу, он тоже начинал топтаться по-деловому и произносил: рра-рту, что видимо, значило - пора на работу.
Иногда мы приходили раньше, когда сцена была пуста. Он облетал ее, беспрестанно повторяя что-то среднее между возгласом галки: - чак-чак и вороньим - кар. Получалось - чах-каррр. Надо полагать, он одобрял увиденное. Но как только раздавался звонок, он тут же садился на спинку стула - замирал. И откуда он знал, что начинается репетиция и не надо мешать?
Однажды произошло непоправимое. Работая на сцене, я видел боковым взглядом - около стула с птицей прохаживается " Президент". Видел, как он пальцем трогает Карку за клюв. И когда насадила пауза перед повтором сцены, сбоку из глубины чётко раздалось: дуррак. Дуррак - дуррак! Все замерли.
Режиссер, не зная о Карке, возмутился:
- Что такое? Кто мешает творческому процессу? Посторонних вон!
А за кулисами раздался хохот,
Рассерженный Карка топтался на спинке и без остановки продолжал повторять ругательство в адрес " Президента". Хохот усилился потому, что «Президент» не удержался и вступил с птицей в полемику, зло, заявив, что тот сам такой же... Разразился скандал.
Режиссёр кричал: - Кто разрешил?
- Я не позволю, чтобы на работе надо мною издевались! - орал "Президент", и грозился оторвать Карке голову. Остальная братия покатывалась от смеха. Правда раздавались и здравомыслящие голоса, что де обижаться на птицу, значит не иметь чувства юмора, во-первых, во-вторых - устами птицы глаголет истина.
-Это последнее замечание прямо взбесило " Президента" и мне
пришлось быстро отнести Карку домой.
С тех пор я перестал брать его на сцену, а он, когда я закрывал дверь, твердил мне вслед, что я тоже дурак.
- - - - - - - - - - - - -
Производственное совещание после сдачи "Коварства". Господи мой! И зачем я только пошёл в артисты! Конечно, я предполагал,
ожидал, что будет разное, но такого! Спектакль играли, как у нас говорят, для пап и мам. На самом деле, кроме "пап" и "мам" сидели члены из горкома и ещё откуда-то... чёрт их знает...
Набрался почти полный зал. Получилось что-то вроде премьеры, тем более что сдавали вечером.
Сколько раз открывали занавес на поклон! И не вынуждали, как
обычно Зрителя, чтобы он хлопал, а он заставлял ещё и ещё идти
на поклон.
Могу здесь на бумаге написать - играл с наслаждением. И всё благодаря Кларе. У неё огромная душа актрисы! Казалось, когда я отстаивал мою любовь перед отцом - Президентом - Стуловым-Майским, что я защищал моё единственное сокровище!
Как только закрыли занавес, Клара бросилась мне на шею... Уж как было, плохо помню... Начали мы с ней целоваться... Лепечет что-то вроде: Спасибо, я тебя люблю... Как хорошо-то, что ты есть…
Я измучилась... И тут, будто рок над нами - её муж...
Она на него! - Уйди... Ненавижу! - И мне со слезами: - Он дерётся... - У меня тоже мокрые глаза: - Хорошая ты, - говорю ей. И вот ночью совещание. Сейчас пишу, стараюсь быть объективным, Кириленко не зря наблюдал ход репетиций. Подробно, делово выложил все мои недостатки. Ну, ничего не могу возразить - всё правильно: это не Фердинанд, а наш парень... Нет формы тех времён, то есть стилистики, костюм, как на корове, - тут же я подумал: а откуда он знает, какая была стилистика тогда. Кто ему звонил из тех времён? Но сам-то я про себя: наверное - правильно. И тут же: да нет, неправильно. Я могу вести себя в этой старой пьесе, как я есть сегодня, тогда будет живое…. Если воскресить то, что было когда-то, то будет манекен... Я вставал, готовился возражать, но напор Кириленко и К° был велик... А главное - главное сидело в мозжечке: это я уже знал, меня предупреждали: если хочешь разделаться с человеком, не говори, что он плохой, бей по профессиональным недостаткам. Их всегда, ну всегда можно найти, особенно в театре. Любой жест, слово интонацию можно трактовать, как тебе хочется, а не как есть на самом деле! Тёмное дело театр!
А Кириленко, стервец, закончил в своём стиле: - Режиссура слабая. Поэтому энергично приветствую появление в театре нового Главного - товарища Купецкого. Свежий стиль работы, много интересного. От всей души успеха вам в работе!
Все головы за стулья попрятали. Я же вспомнил, как он пел Бедову, и чем всё закончилось.
А тут ещё "Президент" - Стулов-Майский, Когда нужно ударить - каждое лыко в строку: - У молодого артиста не профессиональное отношение. Занят был игрушкой - птицей.
- Ещё бы, если птица назвала тебя «дураком» - мелькнуло у
меня...
Тут же мимоходом ударили по другим исполнителям, особенно по Б. - Миллеру. Действительно плох. И как вывод: снять спектакль с репертуара. Душа в пятки!
Дмитриев - Лассаль, режиссёр спектакля добрая душа, начал
тоже делово опровергать, а потом разволновался, лысая голова
подрагивает: - Это... это, извините, непорядочно… личное тащить в работу... Сел. Вытер скупую слезу.
Но поднялся Главный - Купецкий. Видимо тёртый мужик. Понял второй план подоплёку атаки. Конечно, виду не подал, а попытался нейтрализовать остроту. Завершил: - Я сам займусь исправлением недостатков. В спектакле есть ценное - живые, настоящие
чувства, их надо сохранить. Верю, спектакль будет жить!
И последнее. - После паузы. - Я ещё ничего не сделал... Прошу
повременить с комплиментами.
Спасибо ему!
В этаком, как говорят в театре, раздрае в душе, поднимаюсь к себе. На перилах лестницы около кельи топчется Карка. Каркает, крылья разводит - видно, что взволнован. - Чего, опрашиваю, ты здесь? - Дурак - дуррак, - твердит. И на плечо мне...
Открываю дверь. Щурка пол шваброй драит. Перёд юбки заткнут за пояс. Зло, усталое зло меня взяло: - Кто тебя просил? - спрашиваю.
Новый год скоро! - так же зло в ответ. - А твой дружок
всё загадил! Ты его совсем распустил!
Кхар - кар, - возмущается Карка, - дескать, неправда,
Она меня выбросила!
Чтоб духу твоего не было! - Отобрал швабру, юбку одёрнул,
взял пальто, шапку, выбросил за дверь, дал ей пинка под зад, посадил Карку на перекладину: - Спи, никто тебя не тронет.
Разделся, погасил свет, лёг. Но какой уж там сон – трясёт всего. Из-за двери тихий, занудливый скулёж.
А за окном нотой выше мороз подвывает, будто передразнивает Шурку. Такая тоска, на мир бы не смотрел! Закрыл голову одеялом, в подушку носом воткнулся.
Слышу издалека голос Рим – Виноградихи.
-Ты чего тут?
-Братик побил и выгнал! - громкий рёв.
Виноградов. - Ну, это уж свинство. - Стучит в дверь.
Приём окончен, господа, приходите завтра.
Я тебе дам - завтра. Открывай, бандит закулисный!
- Этого, думай, мне недоставало. Однако встал, замком щёлкнул
и снова в постель.
- Ты него безобразничаешь? - это грозно Рим - Виноградиха,
Ну-ка встань, я дитёнка положу.
Распеленала - у, зассиха. Вся пелёнка мокрая. - Повесила её на веревку, протянутую из угла в угол.
- В такую ночь хозяин собаку, а ты! Ещё дерёшься!
- Не трогал я её...
-Ещё как! зарёванная Шурка. - Больно... Небось, на заднице синячище... - И повернулась, как бы показывая зад.
Это ужасно! - возмутился преувеличенно серьёзно Виноградов. Та и охнуть не успела, как он поднял юбку – проверим, приспустил тёплые фланелевые штанишки. Похлопал легонько. -
Вполне симпатичная попочка!
Ты что, хулиган, делаешь? - ахнула жена, потом вдруг рассмеялась.
Врать изволите, мамзелька. Никаких синяков, - Ещё раз шлепнул по заду и тоже засмеялся.
- Ну, вас... - Покраснела, улыбнувшись, Шурка, смущённо, торопливо натягивая штаны. - Дураки все!
- Инцидент будем считать исчерпанным. - Повернувшись к Косте. - А мы тут вышли после производственного на улицу, что за
оказия - лежит бутылка на снегу. Такая симпатичная бутылка вина и пищит - подберите, пришлось проявить человеколюбие.
- Открыл бутылку. - Эй, голозадая, - это Шурке, - закусить есть?
Та захлопотала у стола.
- Так что собираемся делать? - обратился Виноградов к хмурому
Косте, когда выпили вина.
- Что... Наверное, надо работать...
Логично. Мы с ней - кивнул на жену, - уж пять лет на сцене.
Поняли. Без битья не обойтись.
Если справедливо...
- Чаще - не. Так что прибереги переживания на потом.
Удивительное место - театр. Судят актёра, кому не лень, Ну ладно
- зритель, а то ведь свои... С этим Кириленко я поговорю. Поговорю...
Жена строго: - Не вздумай! Я тогда дома с тобой поговорю по
своему. Зачем кучу г... шевелить. Вони не оберёшься. Он же письмами весь верх забросает. Ну, мы пошли.
- Спасибо что... бутылку нашли. Всё понимаю... - бормотал я
провожая.
На том стоим. А эту стрекозу, - кивнула на Шурку, - не обижай.
Вроде, пока сидели мои друзья, чуть-чуть отпустило. Когда легли, всё происшедшее опять перед глазами. Прикусил подушку, чтоб не зареветь. Застонал. Шурупчик по плечу гладит: - Я больше Карку трогать не буду.
- Прижалась плотно к моей спине.
Вроде утешает - радоваться надо, а у меня кипит. Да ещё так зараза, плотно прильнула, возбуждение пришло, - Какого чёрта.
думаю! В добавление к беде, ещё это... Ведь если рассказать кому-то, что сплю рядом с девчонкой, и не трогаю - засмеют! И конечно не поверят. Ситуация прямо для анекдота! Навязалась на мою голову!
-Двинул её локтем: - отвернись к стене!
Быстро исполнила. Затихла, а у меня опять тоска к горлу, лежу, поскуливаю: - Уу... Ветер, бросая хлопья снега в окно, будто передразнивая: - Уу...
- - - - - - - - - - - - -
Две радости. Походит Дмитриев: - Очнулись? - имея ввиду собрание.
- Не совсем.
Да, такое оставляет на сердце зарубки, которые не скоро проходят. Ну, ничего. Мне импонирует ваше неуёмное желание работать. Приступаем к "Учителю танцев " Лопе де Вега. Будете играть Альденаро - Учитель, - ахнул я про себя. Думал, после Фердинанда мне вряд ли дадут хорошую роль. И вдруг. Дар речи потерял, улыбаюсь только. - Вижу, рады. Работа трудная, днями приезжает балетмейстер. Начнём с танцев.
И - вторая. Немножко сомнительная, но всё же. Освободился от должности председателя месткома! Ох, уж наплясались на мне Кириенко и К! Я конечно был к этому готов. Но всё-таки отвратительно себя чувствуешь, когда бьют. Но переживу. Впереди такая роль! Месткомовские дела только мешали бы. Мысли только
о работе. И еще: хоть бы чуть-чуть сыграть Учителя так, как
Зельдин в Москве. Соревноваться страшно. Он блестяще играет.
И уж настоящая радость - выдали деньги за весь год! Три тысячи! Живу! Отправил сразу в Уфу маме, сестрёнке и моей "римлянке" в Ленинград. Мы давно мечтали с ней купить фотоаппарат. И! Купли в комиссионке, по дешёвке костюм!
После спектакля у нас бывают танцы. Стеснялся заходить.
Вся молодёжь разодета, а я... Теперь на коне!
В новый 1952 год был в театре. Танцы в зрительном зале и в верхнем фойе. Гости некоторые в маскарадных костюмах. Вспомнил техникумовские балы. Ностальгия. Всё прошлое, кажется в розовом свете, хоть понимаю - было убого.
Собрались в келье все мои друзья. Натащили всякой еды. Даже маленькую ёлочку поставили в банку. Теснотища, но было весело. О театральных делах старались не говорить. Хоть я и порывался невольно пожаловаться, как трудно репетировать Альдемаро. Ну, песенки - ладно, спою, но танцы! Балетмейстер измучила. Рим - Виноградиха, она моя партнёрша по танцам:
- От сапога избавляйся, вахлак, носочек тянуть надо.
- А если не тянется?
А зарплату хочешь получать?
Хочу.
То-то. Значит, и носок вытянешь. Вообщем похудел так, что щёки ввалились.
После репетиции мокрый, как цыплёнок. Шурупчик только молча смотрит из-за кулис, подойду - пот вытирает. Даже Карка и тот понимает, как мне трудно. Сижу вечером, ужинаю, он на плече
кургузым клювом за ухом у меня роется и тихо так по-своему говорит: терпи. Конечно, старые трудности со временем забываются, но сейчас мне казалось - это самая большая моя боль!
Кириленко и К после сдачи " Учителя", дала мне прикурить. Прямо половецкие пляски на мне устроили. Я даже казалось, физически ощущал, как на мне топчутся. Ещё от фердинандовской трёпки не оправился, а тут новая! Жизнь показалась чернее тучи. Решил: надо уезжать! Из Воронежа ни звука. Думаю, а вдруг всё застрянет на стадии разговоров, у разбитого корыта буду. Написал в Барнаул, Ижевск, Уральск и получил приглашения, чуть легче стало. - Тылы обеспечены. Юрия из "Двух братьев" Лермонтова репетировал уже спокойнее. Странно. Зритель - загадка. Рассчитывали на успех, а получилось средне. Может, мы виноваты. Не смогли Лермонтова прочитать. Не случайно пьеса забытая, нигде не идёт.
- - - - - - -
В феврале приехала моя любимая Надинка. Радости-то было! Мы её вместе с Шурупчиком встретили. Надина увидела её, нахмурилась. Пришли в келью, хлопочем, стол накрываем, а она посмотрела на верёвку, там висела шуркина юбка и мне так жестко:
- ВЫЙДИ.
Что, думаю, за чертовщина. Вышел. Хожу по фойе, голову ломаю. Подошла Рим - Виноградова, я их на встречу пригласил. - А где жена? - это Виноградов. Объясняю.
- Ты что, не понимаешь? Она же ревнует, к Шурке.
- Зачем? - удивляюсь.
Рим - Виноградова скривила губы: - он ещё удивляется! Весь театр знает, что ты с ней живёшь.
- Что за выдумки? - возражаю.
- Дело конечно не моё. Тебе видней. Но мы, - кивок на мужа, не одобряем.
Она же просто... Ну, как сестрёнка... Ничего нет...
А по ночам ты ей что, стихи читаешь, - это Виноградов,
иронически улыбнувшись.
Бывает и стихи» - отвечаю, сам, понимая нелепость своего возражения.
- Вот твоя Надежда сейчас ей всыплет. Насколько я знаю, она
у тебя женщина решительная.
Испугался я. Этого ещё не хватало, Шурка от дурости, конечно, всё расскажет. Та конечно не поверит. - Идёмте, говорю, ребята, - надо что-то делать... Объяснить…
Пошли к дверям, а они сами раскрылись, на пороге Надинка, увидела нас, улыбнулась: - Проходите. - Вошли, вижу, юбка за
кроватью валяется. Шурка зарёванная, но сидит. Один Карка на спинке кровати крыльями бьёт и возмущённо что-то кхакает, увидел маня, взлетел, сел на плечо.
- А мы тут немного побеседовали по поводу встречи... Новостей накопилось... - Ко мне. - Ну, хозяин, зови к столу.
Немного отлегло у меня. Раз Шурку не выгнала, значит, та была умницей. Говорил ей, убери свои тряпки, а она дура...
Сели за стол. Отметили приезд, разговорились, а потом вышли на улицу. прогуляться. Я Карку с собой взял. Денёк солнечный. Снежинки на сугробах поблескивают. Казалось, где-то вверху в небе играли на цимбалах. Мелодия была светлой и прозрачной. Не торопясь, падал снежок.
Карка сидел на вороте пальто, и когда мы остановились около памятника в окружении скамеек, он плотно прижался к моему уху, замер. Я ждал, что он будет делать. Наконец, потоптавшись, он слетел на спинку скамейки. Покрутил головой и начал клювом чистить снег между лапами; изредка останавливался, будто разнюхивал его, Ведь он же впервые в своей жизни видел снег. Потом издал невообразимый клич, - я всегда удивлялся, сколь разнообразен набор его звуков, - взлетел чуть вверх и... плюхнулся в снег. Что он проделывал - сказать невозможно: зарывался головой в сугроб, выпрыгивал, хлопал как-то по-особому крыльями, будто загребая себе подмышки, - в общем я понял - Карка купался. Каркино купание развеселило всех. Я сделал несколько кадров «Зорьким», что привезла Надинка. А Шурупчик вдруг: - Завтра все ко мне домой. - Взглянув на мою милую, почти робко. Мы договорились…
- К тебе, так к тебе, - это Надинка. Вернулись домой. Пошли на спектакль. Как раз я играл в " Двух братьях". После спектакля сели ужинать. Думаю, ну, сейчас - то она расскажет о разговоре с Шуркой.
Но она о спектакле: - хорошо, что поставили Лермонтова, Я пьесу не читала. Судя по реакции зрителей, её никто не знает. Обняла меня. - Ты хорошо играешь. Это я не потому, что жена. Думаю хорошо, а главное - волнуешь. Становишься настоящим актёром.
После всех трёпок, что мне задали, её слова были, как маслом, по сердцу. Чуть не заревел... Да, что там скрывать – реванул таки чуть-чуть... И чтобы не забыть: когда тебя хвалят, или жалеют - плакать хочется. Это в жизни. Использовать в работе на сцене, Бросился её целовать, обнимать, а она, вытирать, как маленькому лицо:
- Никогда не думала, что твоя профессия такая трудная... - Подумав - Это каждый вечер сердце и нервы надо тратить. - Рассудительно. Это я уже заметил у моей милой. Рационально так комментирует: - Я бы так не смогла, - А у меня: хорошо это или плохо, что мы с ней такие разные? Как это скажется потом. Пока мы еще не жили по-семейному. Как это будет?
И потом, ваши сложные отношения в труппе. Мало того, что на сцене ты должен играть с отдачей, так ещё в жизни надо тратиться на борьбу. За место под солнцем... Неужели это во всех профессиях так? Может и у нас, медиков?
- Понял я, это Шурупчик посвятила её в наши закулисные ссоры.
А она также размышляя: - Тут много случайностей независящих от таланта ...
- До чего же она у меня мудрая! - Случай, везение! Ты права,
почти пятьдесят процентов зависит от этого. А уж если поймал удачу за хвост и если есть талант... - начал я развивать мою мысль, и вдруг: какого чёрта! Сидим, рассуждаем, как старички, а ведь вот она милая желанная рядом! Хотела она ещё что-то сказать, но я закрыл ей рот поцелуем.
- Послал бог сумасшедшего, - чуть не задохнувшись, промолвила она, - надо хотя бы раздеться. Погаси свет...
- - - - - - - - - - -
И вот, ведомые Шурупчиком мы с Надеждой, Каркой на плече и Рим - Виноградовыми, как обычно с девчонкой на руках, шествуем к ней домой.
Говорю Карке: - Полетай, - Но тот вцепился лапами в воротник и сидит, как пришитый.
Улица огородами бежит вдоль заливных лугов речки Вороны.
- А вот место, где Ворона вливается в Хопёр, - это Шурупчик, - место красивое, - мне, — помнишь? - Угу, - отвечаю.
Тогда, летом в жаркий день она привела меня на слияние рек. Рощица дубов сбегала с горки прямо в ивовые заросли на пляже. Место действительно красивое. Речки тихо, спокойно входили одна, в другую. Девчонка расстелила покрывало, разложила еду. Купались, загорали... В воде она старалась уцепиться за меня, я её отталкивал, а она: - Здесь глубоко, я утону. - Тони, - говорю. - Тогда поцелуй на прощание, братик. - Велико было искушение, когда она прилипала мокрым телом ко мне... Неужто, думаю, сейчас начнёт об этом рассказывать?!
Но, слава богу, подошли к её дому. У ворот мать в телогрейке.
Заждалась. Думала, не придёте.
Такого не могло быть - это Виноградов. - Если нас ждет
семейный обед, мы этого не упустим.
Когда, сели за обед, Карка напомнил о себе - Карке крошки.
Мать умилилась. - Поди, ж ты, разговаривает! - насыпала ему на краю стола всего, и он деловито занялся едой.
Мать поставила на стол графин с прозрачной жидкостью. - Это соседка мне принесла. Мамка твоего дружка - Митьки, - это она дочери. - Сына-то в армию забрали, аж на Сахалин, теперь Шурке письма пишет - зовёт! А матка на сахарном работает. Им зарплату натурой выдают - сахарным песком. Вот она и гонит эту прозрачную. Приторговывает, жить-то надо. Вы не сумлевайтесь, она чистая,
Мой мужик, пока не помер - с фронта весь издырявленный пришёл, её уважал.
Так разговаривая, она налила в рюмки, и было видно, что угощает она с удовольствием.
Стол был заставлен. У нас разбежались глаза. Господи, в кои-то веки актёрам выпадает такое изобилие! Навалились на еду!
Самогон оказался крепким. Все быстро опьянели и затянули " По долинам и по взгорьям".
Мать умаляется моей Надинке: - Хорошая компания. Я думала артисты, а они как люди - поют... За Шурку волновалась, думала, попала на работу, Ночами пропадает...
Думаю, сейчас ляпнет по наивности, что у меня ночует, с неё станется и тут начнётся...
Чего ты, мама, я тебе говорила - у подружки я.
Пронесло, - соображаю.
Вы гуляйте, а я корове корм задам.
Мы тоже... Корм зададим - это вскочил Виноградов, - я за
хвост буду держать, чтоб не брыкалась.
Сейчас, когда переписываю эту запись, невольно захотелось взглянуть на фото, что я тогда сделал.
Двор. Сарайчик. Корова. Шурупчик с моей Надинкой обняли корову за шею, Карка на её спине, мать с охапкой сена. Рим - Виноградиха с дитёнком и Виноградов действительно дёргает Бурёнку за хвост. Какая мирная картина. Все молодые, весёлые... Как давно это было…
- - - - - - - - -
Конец весёлым дням. Проводил мою милую на учёбу. В хвост и в гриву репетируем " ревизора". Ни сном, ни духом не мечтал играть Хлестакова. Такое наслаждение получаю от гоголевского текста, просто не передать. Сколько мудрого за невинными казалось бы словами. И главное - всё, как сейчас. Удивительно современная пьеса. Когда репетировали, думали - кому нужна эта хрестоматия. Выпустили. Начали играть и чудо! Зритель всё принимает и понимает!
С тулов - Майский дождался, наконец, своего Городничего и, боже ты мой, с каким удовольствием играет! У актёра есть примета. Особенно это относится к тем годам. Если ждут у выхода или девчонки пишут записочки, значит удача! У меня: - 4," Хлестаков, ты душка! " Прямо гоголевским текстом. Много ли актёру надо. Пустяк - записка, а приятно. Воодушевляет дальше работать. Вспомнил разговор с директором о сумасшедшей грузинке. Нарисовал
себе старую бабу с крючковатым грузинским носом. А подошла совсем молодая в вишнёвом бархатном платье. Это было на танцах, после спектакля, и нос вполне нормальный.
- Можно, я вас приглашу? - Танцует удивительно легко. - Я
на вас всё смотрела, но вы не обращаете внимания... У вас столько поклонниц... Тогда я сама...
После танца достаёт из сумочки лимон.
- Не откажетесь? С какой стати думаю. И потом сто лет не ел лимона.
- Ну, только с условием, дорогой. Следующий танец тоже мой.
Передал лимон Шурке, что стояла сбоку, пошли опять танцевать.
- Это ваша жена?
Работник театра. Сестрёнка.
Как она на меня посмотрела! Она вас любит...
После танца Шурка: - Идём. Карка заждался. - И лимон в руках, как камень крутит, а подбородок с ямочкой подрагивает. Уже в келье. - Я чуть в неё этим лимоном не запустила.
- Ну и дура, - говорю. - Давай лучше съедим этот подарок.
Стали откусывать и жевать прямо со шкуркой. Дали Карке, но тот:
дуррак. Стал я последнее время об его судьбе задумываться.
Дело в весне. Уже сосульки с крыш повисли. Нельзя же его, - как говорят у нас, - отрывать от коллектива. На тополе против окна почти всегда сидело несколько ворон. Как-то я открыл форточку и Карка быстро понял зачем. Первый раз он всё время просидел на
ветке у окна. Но потом осмелел и стал совершать дальние экскурсии. Хотя видимо не очень далеко. Потому что стоило мне вернуться с репетиции, он тут, как тут. И как он только узнавал?
Ведь часов у него не было - удивлялся я. Удивлялся и радовался: вот найдёт себе Карка друга или подругу, я так и не знал какого он рода, и улетят они растить потомство. Поэтому и держал
форточку почти всегда открытой... С Каркой происходило непонятное. Спать он теперь переселился на спинку кровати, около моей головы.
Сколько я его не пересаживал на подоконник, говорил ему - не шуршать над головой, спать мешаешь, он всё равно возвращался в изголовье. Стал буквально всегда следовать за мной. Иду в туалет - он следом. Стоит у двери, ждёт. Также вместе идём обратно.
Шурка смеётся: - в туалет, как принц, в сопровождении придворного ходишь.
Днём на тополе около Карки собиралось много ворон, и они громко совещались о чём-то на своём языке. Я наблюдал: не появятся ли около Карки другая особь? Не появилась. Потом их стало меньше -начали улетать. И, наконец, Карка остался один. Беспокойство овладело мной.
-Дурак, дурак! – ругал я его – чего не летишь? Вон сколько красавиц возле тебя увивались, а ты? Одно слово – дурак черномазый! Он топтался на спинке и упрямо кивал головой, косясь на меня, и тихо повторял: дуррак-дуррак…
Что делать? Скоро гастроли. Придётся, думаю, взять его с собой. Как-то я поделился с актёрами своей заботой перед репетицией. Что тут началось!
Мы что - цирк?
Может быть цыганский табор?
-Кто тебя пустит с птицей в гостиницу?
- Какой дурак согласится на житьё с тобой, и терпеть это каркающее существо?
Некоторые, правда, поддерживали, но больше из сочувствия, неуверенно.
Я как мог, отбивался, но никакие доводы не помогали, и я понял:
надо что - то предпринимать.
Пробовал говорить с сотрудниками, - которые оставались дома, но никто брать Карку не соглашался.
Зоопарка в городе не было, и тогда кто-то подал мысль: в Доме пионеров есть зооуголок. Побежал я туда. Действительно есть. Жили там черепахи ёжик я много птиц: чижи, щеглята, чечётки, дрозд, пара кенарей и даже волнистые попугайчики. Обрадовался я - думаю, всё в порядке. Директор согласился, и я отнёс Карку туда.
К нему прикрепили мальчика, которому я рассказал все привычки
птицы. Это было за неделю до отъезда. Думаю - пусть привыкнет, а я буду каждый день его навещать.
На третий день смотрю - Карка дома. - Карке крошки! – потребовал он и съел очень много. Оказывается, он там отказывался от пищи. Я начал его ругать, - дескать, своей пользы не понимаешь, о тебе хлопочу, а ты... Он угрюмо кивал головой и твердил одно: дуррак. Видимо по моему адресу.
И тут событие. Директор вызвал меня, говорит, чтобы я подъехал в Воронеж. Вот оно, думаю. Долгожданное! Честно говоря, я уж отчаялся дождаться вызова. Приехал. Поместили в гостиницу. Отдыхайте. Завтра к одиннадцати. Какой там отдых! Хожу по проспекту. Разбитые дома, Город чуть ли не на девяносто процентов разрушен. Ещё бы. Дважды переходил из рук в руки. Вижу всё это и вроде не вижу. Мысли - что завтра?!
Утром - рано вышел на улицу, рядом сквер. Бюст Кольцова, чуть ниже спины театра памятник И. Никитину. Зашёл в театр. Хороший, ярусный зрительный зал. Немцы пленные только что отстроили. Хожу, а сердце как овечий хвост в груди. Что же, думаю, так долго время идёт. Одиннадцать. Кабинет директора. Сидят, сам Вольф в окладистой бороде, начальник областного отдела искусств Беляев, режиссёр Дунаев, ещё кто-то... Уж плохо помню.
Видят - меня трясёт всего. Так любезно приглашают садиться.
Стали разговаривать, - так я понял, чтобы я успокоился, - что
сыграл, где учился... Покачали головами, когда я назвал Ирину Мейерхольд и Меркурьева. Не понял с одобрением или с осуждением.
В то время имя Мейерхольда было одиозным.
Ну, успокоились? - это Вольф.
Нет, - отвечаю.
Смеются все.
Это хорошо, что честно говорите, - опять Вольф. – Почитайте что-нибудь. Мать честная, - душа в пятки, - не ждал, что ещё экзамен будет.
- Прочитал «Буревестника» … Не дойдя до конца, сбился... Думаю - Ну, всё!
Успокоили. Ещё просят. Читаю монолог Хлестакова, где «арбуз семьсот рублей, арбуз». Вижу, опять смеются.
Вольф: - Вот Вишнякову дублёр будет.
У них в театре тоже шёл "Ревизор" - годовщину Гоголя праздновали. Услыхал я это - отлегло чуть.
А Вольф опять своему синклиту. - Ромео рано, но Меркуцио - вполне. Попросили выйти. Прошло, конечно, немного времени, но мне показалось - вечность. Зовут.
-Вольф — Ваша индивидуальность впишется в нашу труппу. Считайте себя принятым. - И руку жмёт. - Поздравляю!
Остальные по очереди: - Поздравляю! Поздравляю!
- Вольф: - Подойдите к секретарю.
Секретарь - машинистка тук-тук на машинке, сбегала в кабинет с бумажкой, вернулась. Подаёт мне: - Поздравляю!
Вышел на апрельский воздух, а в ушах звенит торжественный речитатив из одного слова. Поздравляю! - четыре голоса!
Потом скорее глаза в бумажку. Читаю: Такой-то зачислен в театр с августа! Мир показался сказочным!
Тут же взметался: - ёлки-палки, про мою Надежду забыл. Бросился обратно, а из подъезда выходит Беляев. Объясняю, что жена кончает институт, чтобы её направили в Воронеж.
- Да, я помню, вы, кажется, уже говорили. Сделаем ходатайство в Министерство здравоохранения. - Записал данные. - Вы не волнуйтесь. Всё будет хорошо.
Бывает же такое везение! Вот она неожиданность! Господи, -бормочу, - ты есть на свете и твой невидимый глаз над моей головой!
Поднял глаза, а передо мной памятник, рог в образе Никитина.3наю уже себя. Когда эмоциональная крайность фиглярничать начинаю, а поделать ничего не могу.
- Привет, купец! Как дела на ярмарке? А тот моим голосом отвечает: "Лукич на ярмарке с рассвета успел уж выпить, закусить купить два старых пистолета и с барышом кому-то сбыть".
- - - - - - - -
Дома. Шурупчик сидит в келье. Ждёт. На её немой вопрос подал бумагу. Думал, сейчас обрадуется. Прочитала. Смотрю, вишнёвые искорки в глазах исчезли. Вместо них два тёмных провала и её кулачки заколотили по моей груди: - Так и знала!.. - Злые слёзы. - Так и знала... Таких дураков везде требуют... - Ещё что-то говорила, уже не помню, потому что её застлала белая пелена, и я куда-то провалился.
Очнулся. Смутно: женщина в белом халате говорит Шурке, слова откуда-то издалека: - Острое переутомление. Какой-то эмоциональный стресс. Пониженное давление... – Вижу около дверей мои друзья Виноградовы. Клара…
Карка на спинке кровати.
Покой. Витамины. Глюкоза внутривенно. Пришлю сестричку. И питание! Питание! Он же у вас худой как отшельник в келье. - В голове: - точно в келье... Ох, уж это питание.
Дело в том, что нам уже четыре месяца не давали зарплату. Только по пятёрке. Немного подзарабатывал фотографией, но много ли возьмешь с нищих актёров... Деньги на поездку дал старейшина Искрин. И перед этим было голодно, а уж в Воронеже было не до еды... Такое случалось со мной и раньше. Первый раз хорошо запомнил. Спешил в Ленинграде на поезд. Трамвай поворачивал на Лиговку. Спрыгнул с подножки и всё. Очнулся, держусь за фонарный столб, сидя на земле. Рядом чемодан и народ вокруг... Вскочил и на вокзал. С тех пор это было ещё не раз. Вдруг белая пелена и вырубаюсь. Но не надолго. Скоро всё проходит, и я не придавал значения. - А тут вот на тебе...
Врач ушла, а друзья стали развлекать рассказом о событиях, происшедших в моё отсутствие, не забывая подкармливать.
Опять состоялось собрание, на котором Кириленко и К° дали прикурить, Купецкому, как режиссёру и особенно ударили по его жене. Даёт центральные роли, а та не тянет. Я взглянул на Клару. Та сидела так, будто не её муж, а она виновата во всей этой катавасии.
Виноградов перехватил мой взгляд: - Ушла она от него... В который раз. Теперь у нас живёт. А Купецкий послал их на х... и, по-моему, уедет. Молодец, что переводишься в Воронеж. Житья бы всё равно не дали. Карка топтался на столе среди еды, собирал крошки и повторял дурраки…
- - - - - - - - - -
Наступили блаженные дни. Дни болезни. По утрам появлялась
сестра, делала укол. Перебравшаяся опять ко мне Шурупчик встречала её в халатике, и та давала ей советы, чем и как меня кормить.
- Воздух. Надо выходить гулять.
Я пытался подняться, но кружилась голова, и я снова ложился. Шурка ворчала: - Вон птица и та - шасть в форточку и летает. Дышит. А ты разлёгся...
Вела себя как-то по особенному, - это я заметил по её взглядам. Что-то беспокоило её.
Однажды Митька вызов с Сахалина прислал...
- Вот и хорошо. Поезжай. Хоть мир увидишь. Ямочка дрогнула
на подбородке - Конечно. Тебе бы только от меня избавиться...
А что я... Не договорила, махнула рукой, ушла вести спектакль. Работала теперь помрежем, после исчезновения Ромуальдовича.
Ночью сидим ужинаем. Шурка после молчания: - Дежурный окликнул, как к тебе поднималась: ей, жёнка, как твой благоверный
Ты, надеюсь, объяснила, что ты…
Зачем? Всё равно не поверят. Да и актёры ведут себя со
мной, будто я...
Думаю, час - от часу не легче. Занятый своими делами, я как-то упустил это из виду... Да и удобно уж очень было, что она около меня. Ухаживает, кормит. Что бы я делал без неё? Тут же корю себя: эгоист, только о себе думаешь, а на девчонку поклёп.
Шурка своё: - Вчера, как я тебя до туалета довела, уборщица мне: хорошая ты жена... Начинаю злиться. - Ты же знаешь, у меня Надежда, не могу же я тебя…
- А я в жёны и не напрашиваюсь. Весь город знает....
Кстати и твоя Надежда тоже! Подбросило меня со стула. - Откуда? - Я сказала.
Что сказала, чёрт тебя побери?
Что я тут... - показала на кровать.
С ума можно сойти: - Ведь ничего же не было дура! Ну и что она? Сказала: у меня хороший муж, раз другим нравится. Она у тебя умненькая. Виду не показала.
Хожу по келье, думаю, что делать.
Собирайся. Я тебя домой отведу.
Ишь чего выдумал. Сам еле ходит, а туда же. Да и не пойду я.
Собирайся, - ору я вне себя, - чтоб духу твоего тут не было .
- Не кричи! - Тихо со слезами, - что дежурный подумает?
- Господи, что ты со мной делаешь? Положение прямо идиотское, что теперь предпринять? - К ней. - Как ты сама-то про себя соображаешь?
- Хорошо соображаю.
Вижу, начинает раздеваться. Стою, как дурак. А в голове: ладно чёрт с ней. Пусть ночует, а завтра выставлю. А она так спокойно разделась. Ночную сорочку напялила и - в постель. Смотрит на меня. Дескать, чего ты...
Погасил свет. Лег. - Отвернись к стене. Отвернулась. Слышу, плачет. Жалость меня взяла. Думаю, за что же я на неё так? Девчонка всё для меня, а я... Ну, по глупости или наиву, поставил себя и её в дурацкое положение... Утешаю её: - Ладно ... Хватит реветь. Спи.
- Не хочу спать. - Повернулась ко мне, губы мои нашла, целует,
лепечет - Хочу узнать от тебя всё- всё... Только от тебя, как это бывает.
- Что бывает?
Всё – всё... Тебе меня не жалко?
- Жалко. Потому я не трогаю.
Хочу, чтобы тронул.
Ты же девчонкой не будешь, дура. Как к Митьке поедешь? .
-Не твоя забота. Все говорят - жена. А я - нет... Хочу, как жена… и снова целует. ... Прильнула ко мне. Чувствую, соски ёе в грудь упёрлись, дрожит вся... Да и меня трясёт... Плохо уже соображаю... Пропади всё пропадом, будь, что будет...
А рука моя, сам не заметил, нашла её животик... Потом лежим рядом. Она после молчания.
- Это все? Так вот и бывает?..
- Что же ещё-то…
- Я думала что-то особенное, - проговорила она с явным разочарованием. - Так вот муж с женой... всё время?
- Пока вместе. Всегда так... - Слышу, что-то шепчет про себя и тон почему-то недовольный. - Хватит бормотать. Спи.
В окно рассвет. Вскочил. С полотенцем, мылом сбегал в туалет. Умылся. Вернулся, Шурупчик снимает ночную сорочку. Уставился на неё.
-Отвернись.
Отметил - что-то новое. Стыдится. Раньше она спокойно раздевалась, под моим взглядом. - Ты же братик, - и откровенно любовался её юношеской фигурой но, забывая сравнивать с картинами великих классиков. Сравнение было не в её пользу.
- И ты отвернись. - Это она Карке. Тот сидит на спинке кровати, смотрит укоризненно и хлопает крыльями. - Глаза лопнут.
Не стыдно подсматривать? Лети лучше в форточку, ищи подружку. Карка топчется: - Дурра - кхи... Карке кррошки.
- Как же, думаю заставить его летать на голодный желудок -
накрошил хлеба, тот начал клевать.
На другой день после спектакля думаю, надо отправить её домой: - Иди- иди, мать, небось, потеряла тебя. Не слышит. Уставилась на меня.
- Ты чего?
Мнётся, не решается сказать. Потом: Я ничего не поняла... Что было... Хмурюсь. Не дай бог, думаю, привыкнет ведь, не отделаешься потом.
Вот поедешь к Митьке, поймёшь, а сейчас идём, я тебя провожу.
Не увиливай, братик. Как тебе не стыдно.
Какого черта, спрашиваю. Я её берегу, а она меня стыдит. И тут же кобелиная мысль: где раз, там и... Что изменится?
- Раздевайся, - говорю ей почти зло, потому что в голове: не то делаю.
Лежим. Хмыкает что-то, на мурлыканье похожее,
можно, я тебя поглажу? - Пальцы по моей груди бегают. Осторожно. До пупка добрались, остановились. Смеётся.
Чего ты?
Пупок! Раньше он был не такой. Помнишь, когда мы купались?.. Я смотрела…
Не стыдно мужика разглядывать?
Немножечко, А хотелось... И ниже тоже... - Пальцы несмело
пропутешествовали ниже пупка и отскочили...
Не знаешь, почему хотелось смотреть?
Не объяснять же ей, что на этом держится род человеческий. - Все так делают...
Странно... Мне хочется... Хочется, чтоб поцеловал. Какие у тебя губы сладкие. Не знала, что они бывают такие сладкие. И вдруг с испугом. - Мне страшно.
Вчера надо было бояться.
- Не помню, что было вчера. То есть помню и не помню...
А меня уже трясёт всего... Идиот, - ругаю себя, а остановиться не могу, сил нет.
- Ой, как... будто у сердца... - слышу, плачет.
- Ладно - ладно, бормочу, - не буду больше...
Нет-нет, - торопливо, - так ведь, наверное, надо... Да?
Так надо... Все так делают, ты говорил... Ох... Ой, мамочка
моя... - И плач навзрыд.
- - - - - - - - - - - - - - -
Горячие дни. Сдали "С любовью не шутят". Закрыли сезон. Шурупчик эту последнюю неделю была необычайно оживлена. Все это заметили и спрашивали: - что с тобой?
В ответ она весело бросала: - С любовью не шутят. Сдурела девчонка. Всегда была такая тихая, как мышь и вдруг.… А у меня муки. Чувствую себя по-свински, Мысли, от которых пугаюсь, что, если раздумала ехать? Что я с ней делать буду? Понимаю, что мысли поганые, но здесь-то в дневнике - только, правда. А может, думаю, порвать с Надинкой и жениться на Шурке? Ведь я теперь за неё в ответе. И как представлю - не будет моей "римлянки", так в ужас прихожу. Потом: чего мучаешься? Она ведь сама захотела. Конечно сама, потому что дура - несмышлёныш, а ты мужик мог не допустить!
Вот так хожу, мрачнее осеннего дня, хоть на улице весна. Пришла Шурка, лица нет.
- Что с тобой, - пугаюсь. Сейчас, думаю, скажет - не еду.
- Вот. - Протянула мне на ладони железнодорожный билет.
Что со мною сталось! Понимаю, что надо сделать постную мину, но не показывать радость, а удержаться не могу!
И тут же ловлю себя на том, что жалко мне её. Чего-то перевернулось во мне за эти дни. Роднее она мне стала что ли? Привык я к ней, может быть как брат, а может и больше. Наверное, даже больше. Какой там к чёрту брат! А она так делово, по-взрослому:
- Сбегай, купи вина. Я у тебя эту ночь буду... Последнюю ночь…
Боже, что это была за ночь! Принёс я вина. Шурупчик накрыла стол. Сели.
Ты меня сегодня будешь слушаться, ладно?
Согласен.
Что-то у меня, братик, вот тут, - показала на грудь, -
не то... Хочется повторить, что у нас с тобой... Это как... землетрясение внутри... и что-то, где-то... какие-то тормоза...
Не пойму...
- Налей мне много вина, сразу много, хочу опьянеть... Может, тормоза уйдут?.. Ведь это прощание... - Всё так просто, как будто даже постарела. Глаза - тёмные провалы, без вишнёвых искорок.
Выпила, конечно, опьянела и в рёв... Плачет со всхлипыванием, придыханием по-бабьи и у меня глаза запотели.
Вот так сидим, как дураки, ревём.
Потом она: - Разденься. - В ответ на мой недоумевающий взгляд, - Ты обещал.
- И Каркё, который тут же на столе топтался, - А ты не
смотри. - Села ко мне на колени, голову под подбородок, носом
по груди слёзы размазывает, руками по телу: - Хочу запомнить... - Устало, будто целый день работала, - Пойдём спать, неторопливо раздевается. Через остановки. Отстегнёт пуговицу, замрёт, будто слушает, что у неё внутри творится, потом дальше... Смотрю, прямо не Шурка - девчонка, а Гамлет какой-то...
- Мне, - Я понимаю - тебе надо. Мужчина. Почти умоляя. - Но пока
подождём? Я всё теперь узнала. Хочу с тобой рядом, как в прошлом... Только рядом... Только рядом. - Прильнула ко мне всем телом, повсхлипывала тяжело и... уснула!
Вокзал. Мать плачет: - Куда ты такую даль, что с тобой будет...
- Не надо плакать, мама. Всё будет хорошо. К мужу еду…
- Сунула мне ученическую тетрадку - Прочитаешь потом, с Каркой. Тот сидел у меня на плече.
- Прощай, птица.
- Карка перелетел к ней на плечо, крылья раскрыл, будто обнимает её голову, а носом у неё за ухом ворошится, будто сказать что-то хочет.
- Понимаю тебя. Береги хозяина.
- Пересадила ко мне Карку, обняла, припала на мгновение плотно-плотно, шепчет:
- Спасибо тебе, за всё. Помни свою сестрёнку... А я тебя на всю жизнь... - Оторвалась. Вижу, комок в горле глотает - сдерживается. И быстро в вагон. Поезд тронулся...
- - - - - - - - - - - - - - -
А жизнь продолжается. Надо зарабатывать на эту жизнь. Поэтому - гастроли двумя бригадами по области.
Да, моя милая пишет, что получила направление на работу в Воронеж! Спасибо Беляеву, обязательный человек. Теперь сдаёт экзамены.
Карку пришлось взять с собой. Он такой хороший, что от прежней неприязни труппы не осталось и следа. Все его полюбили
и ведут себя с ним, будто он член нашей бригады.
После того как объехали несколько точек, везде два-три дня - остановились в Павловске. Небольшой, старинный городок. Разместились в школе, рядом с Доном. Прежде предпочитали гостиницы, но в - первых уж очень они плохие, а во-вторых – главное - дают «рёберные» на руки. Так у нас - рёберные - зовут деньги за проживание. Школа - бесплатно, - деньги в руки. Всё-таки помощь при нашем нищенстве. В школе кто как. Кто мат из физзала захватит, у женщин с собой одеяла... Вообщем устраиваемся все в одном классе. Шуточек по этому поводу, особенно, когда укладываемся спать после спектакля, - без конца, тут выясняются симпатии и антипатии по формуле «кто с кем спит» Что-то есть обаятельное в этом коллективном проживании. Конечно, возникали и ссоры, как же без них, но всё это по пустякам. Скоро забывается. А вспоминается крылатая фраза: " Артисты, артисты, какой захватывающе интересной жизнью вы живёте! "
А мне, в самом деле, такая жизнь нравится. Главное - общая атмосфера добрая.
-Ого. Какой, шикарный мат отхватил наш любовник! - это Ксана по моему поводу. Я его положил у самого открытого окна. Ночи короткие, после спектакля светло, можно почитать, или записать что-то. Жарко. Поэтому все ходят в минимуме одежды. Никто никого не стесняется. Не гласно, но так принято. Будто так и должно быть.
Можно, я с тобой устроюсь на этом королевском ложе? - это
опять Ксана.
Валяй, отвечаю, - мат широкий, места хватит. Только ведь я храплю.
Э, мой тоже. Голое пузо отвесит и как начнёт рулады выводить – симфония.
_- Ты же говоришь, разошлась?
И ни один раз уж... А он всё равно приходит. Выгоню, а он
приходит. У тебя простыня есть?
Только одеяло.
Придётся с тобой поделиться.
Расстилает на весь мат простыню. Снимает ситцевое платье, отстёгивает бюстгальтер.
- Эх, титечки, мои титечки, - массируя их и поглядывая на меня, - кто будет сегодня с вами играть.
Ложись бесстыдная, а я посижу, почитаю.
Мужики пошли, - укладываясь в постель, - мают вещь и ничего. Как ты без Шурки-то? Небось, сладенькая девочка была?
- Молчи, трепло закулисное!
Достаю Шуркину тетрадь. Сразу после проводов прочитал её взахлёб. Какая душа открылась! Решил - обязательно перепишу в свой дневник. Почерк ученический, буквы круглые, крупные, на странице всего несколько фраз.
" Я никогда не писала. Не люблю. Да, думала - не умею. А
само собой получилось. Не знаю почему. Нет, вру. Наверное, знаю. Ты с виду такой суровый. Не подступись. Язык к нёбу. То, что я молча говорю, или вернее не говорю - всё в тетрадку. Только ты не смейся, если я глупости... Я ведь действительно глупая, знаю это, ещё наивной зовут... Это я к тому - когда выбрала тебя братиком. Наверно ты сам это понял, когда я тебе
тогда объясняла. Другой бы шуганул меня, а ты... Очень мне это
понравилось. Подумала - будет с кем поговорить. Я люблю поговорить, а теперь я знаю - поговорить не получается. Закрываюсь.
Стыдно, вдруг глупость скажу - засмеют. Молчала. Ты, наверное, почувствовал это? Мне так хочется думать".
Действительно, наивная душа. Ничего кроме "повесил обузу"
я тогда не почувствовал.
" Я ведь пришла в театр по объявлению. Подумала - наверно красиво. Пришла. Сначала всё было смешно. Вот, думаю, дураки. Говорят чужие слова, всерьёз их принимают. Смеются. Плачут. Помнишь, Хиппеляйнен Таню играла? Ребёночек у неё умер, ведь, не, в самом деле, и ребёночка нет, а она плачет. Да как. Ест хлеб и плачет! Так хотелось выйти на сцену - пожалеть. А она ушла со сцены «как я сегодня играла», - это Бедову. Обнимает и смеётся! Смеётся. Не понравилось мне это... Снимали после спектакля на рекламу. Этот лысый облапил меня - снимите, говорит, с суфлёром, фотография... - Какая у тебя грудь - тискает... Фу противные. Хотела уволиться... Почему-то не уволилась. Не знаю... Может, тебя увидала... Ещё тогда, на первом семейном вечере. Ты тоже молчал, и это мне понравилось. Ксанку я тогда невзлюбила. Она тебя увела провожать. Что там было? Потом вижу, ты не очень её привечаешь, обрадовалась - вот тебе, думаю. Я пищу всё вразброс... Как получается... Потом, когда ты Фердинанд, это в "Коварстве"... ты спрашиваешь Пантелееву - " любила ли ты маршала, Луиза?", а на глазах у тебя слёзы. А уж когда в третий раз спросил "любила ли ты маршала" - такое отчаяние! Думала, сейчас умрёшь! Как я плакала за кулисами! Вот, думаю, человека замордовали! Жалко было. Ой, как я злилась, когда тебя на производственном ругали! Как удержалась, чтобы не крикнуть - дураки все - не знаю. Убежала на сцену, да там в рёв. Почему такая несправедливость, ты не знаешь?
Когда легли, пожалеть хотела, а слова куда-то разбежались... А
ты ещё локтем так саданул... Больно было..."
Невольно всплыл в памяти сегодняшний спектакль в Павловске, Уже с первой сцены объяснения с Луизой понял, какая-то особенная публика в полном зале. Как это передаётся актёру на сцену
великий секрет волшебства театра. Вот поэтому театр, будет жить вечно. Картину с Кларой провели на подъёме, а дальше пошло... Когда я сказал Президенту: "возьмите мою жизнь... но Честь мою!" После "отца-сводника" - аплодисменты! Так это меня обрадовало.
Значит, есть ещё люди, которые помнят, что такое Честь! А в сцене с Миледи после "отчего такой страшный гнёт в стране", кто-то в зале - правильно. Снова меня это согрело. Я ведь, кроме любви хотел сказать о попранной Чести. "Не доводите меня до крайности, батюшка... Я заколю её" - в зале тяжёлые вздохи. В сцене с маршалом: " отправлю мерзавца на тот свет", из зала: - Прикончи эту гадину!
Сцена откровения шла при полной тишине зала. И потом вдруг какой-то шум, слабая женская просьба: - Помогите вывести, ей плохо.. Обморок...
Сейчас, когда пишу, пытаюсь вспомнить, как был кончен спектакль... Не могу. Какой-то туман... И огромная радость оттого, что зал жил - одним дыханием со мной!
Поднял я Клару с полу, обнял, а она:
- Я тебя люблю…
-Я тоже, отвечаю, - И ну - целоваться!
Потом, чуть поостыв, она, - кажется, мы опять забылись, - улыбается во вёсь рот, слёзы утирает.
- Ну и пусть, - говорю. А оторваться от неё не могу...
Записал. Поискал взглядом. Спит моя партнёрша. Дай ей бог хороших снов!
- - - - - - - - - - - -
Раннее- раннее утро. Солнце ещё там, за высоким противоположным берегом реки, на котором стоит церковь. Его лучи попадают только на верхушку шатра. Внизу ещё темно. Над водой туман и кажется, церковь стоит не на земле, а плывёт в тумане.
На нашем, пляжном берегу среди зарослей ивняка смех, женские
восклицания. Вся бригада на берегу. Утреннее купание. Мужчины
чуть поодаль, за другими кустами.
Но вот стайка девиц с визгом бросается в воду. Голышом!
Боже! Как они бегут... Опять вспоминаются многие картины Буше,
Ватто, Коро... Сейчас, по-моему, это красивее может потому, что
туман над водой и пляжем? Его тонкий слой делит тело на две части. Видна обнажённая грудь и ноги, бёдра целомудренно окутаны
белой пеленой. Мужчины следуют примеру лам.
Карка разгуливает по пляжу - Стереги трусы, - говорю ему и в
воду. И вот в воде уже все вместе. Вода тёплая, как - стандартное сравнение, но другого не придумать, - как парное молоко. Игры, объятия шлепки по мокрым телам. Как всё это невинно и оттого весело, да просто прекрасно! Рим - Виноградовы полощут своё чадо. Чадо ревёт и смеётся одновременно,
Клара рядом. Головы над водой. Руки в воде обнимают тела. Чувствую её обнажённую, прильнувшую грудь. Целуемся и уходим под воду. Выныриваем, отдуваемся, выпуская струи воды изо рта,
Кажется, мы опять забылись. - И смеётся.
Вездесущая Ксанка тут, как тут, Кларе: - Скажу мужу.
Скажи.
-Ну и правильно - не боишься. Ну, их, мужей. - Повисла у
меня на шее. Тело сбитое, плотное, перекатывается в руках, как брёвнышко. Шепчет. - Я когда-нибудь тебя достану...
Карке надоело ходить по берегу. Прилетел ко мне. Вцепился
в мокрые волосы.
Тебя кто звал... В самый неподходящий момент, дурак...
Дуррак — соглашается тот.
Ну и конечно, обычный финал. Кто-то запрятал минимальные
дамские принадлежности. Актрисы бегают по берегу, размахивая полотенцами, и притворно ругаются.
Потом на скамейке у школы сторожиха рассказывает байку. Мамай - то к монастырю приходил. Гля, а монахов нет. Где они? Нету, А монастырь - от под землёй. Наружи только церковь. Берег меловой - Белогорье. Монахи кельи себе понаделали, в них жили. Кельи витушкой - витушкой одна за другой, всё глубже, да под рекой выходят на нашу сторону. Ево счас замуровали от греха - вон там за школой. Быват - отчаянные головы возьмут бечёвку, свечи, да из церкви спускаются вниз. По серёдке реки окошко с толстым стеклом. Солнышко через воду проход светит. Полюбуются, да взад, всё-таки страшно, когда над тобой речища. Татары церковь разорили, да с тем вобрат. Монахи монастырь восстановили. Жили до наших. Незадолго до войны активисты боролись "с опиумом". Церковь в раззор, монахов к стенке.
- Что в ней сейчас?
-А ссыпной пункт. Как урожай пойдёт... Вона видите трубы от
церкви к самой воде. Подходит баржа. Зерно по трубе в ту баржу, приспособились...
- - - - - - - - - - -
Ночь. Опять делаю выписки из шурупчиковой тетради. «Помнишь, как ты приболел, не в этот раз, а в прошлом году я испугалась. Худенький ты был... Думаю - надо вести. Привела я тебя в нашу дубовую рощу к дубу. Луб старый - престарый. Дупло
сквозное через ствол у камня, а он живёт. Все городские это место знали. Лечиться сюда приходили. У кого какая хворь, надо три раза пройти сквозь отверстие, потом обнять ствол и приговаривать: « Дуб-дубок, ты могуч да широк, возьми мою хворь, мне здоровья спроворь». Потом облиться водой. Под камнем-то ключик.
А посерёдке на песчаном дне отверстие, откуда вода выпыривается. Толчками, будто сердце бьётся. Живая вода. Наши-то, всё говорили - это дуб дышит, его сердце бьётся. Покуда бьётся, он живёт. Проделал ты всё. Потом я твою майку сняла с тебя, на ветки повесила. Хворую майку. Все ветки на дубе тряпками завешаны. Носки там, если ноги, платки женские, если голова... Дак проделал ты всё, как я велела, смотрю не в себе ты.
Бегаешь вокруг, что-то бормочешь, вроде как свихнулся... "
А я и в самом деле, чуть не свихнулся. Это же Капище Перуна! Тут языческие жрицы свои обряда совершали! Обследую всё. Вот остатки круговой насыпи. Ещё торчат гнилые пеньки - заплот был. Показываю ей. Посреди ключа, рядом с сердцем часть большого дня. Полез в воду - так и есть - Перун грубо вырублен был. Часть живота осталась с обрубком фаллоса. Это от бесплодия женщины лечились. Что такое фаллос? - она мне.
- Мужское естество, - А как лечились? - Садились на него, просили послать ребёнка. Это весной. Девушки хороводы водили - весну, это значит, живую жизнь призывали.
Она на меня большие глаза: - Ты что, видал? Нет, - говорю, об этом Афанасьев написал. Он в Боброве жил. И вдруг, как молния - а может он это место и имел ввиду, когда про Перуна, его ещё Проней звали, писал. Стою, а перед глазами вдруг будто ожило всё. Это ведь, сколько веков назад! Веду её вокруг дуба, будто со всеми людьми в одном хороводе обряд совершаю. А над нами Перун на паре козлов за чёртом гонится. Тот у него жену украл. С топором гонится. Чёрт в дуб. Перун топор метнул. Треск раздался, будто-то это сейчас... Очнулся.
- Спасибо, говорю, что привела сюда. Место историческое. На всю жизнь запомню.
Читаю дальше тетрадку.
« Ты тогда вылечился. Я смотрела на тебя, думала - какой он! Всё знает. И сама себе казалась маленькой - маленькой. А вообще ты нехороший. Сколько у меня переживаний из-за тебя. Жила до
этого спокойно и вот - свалился братик. Наверно от всех братьев такое беспокойство. Я даже побаивалась тебя. А как магнитом к тебе тянуло. Переживала за тебя жутко. Да вот хоть случай с "Учителем"... Играли уже несколько раз, и всё шло хорошо, я была спокойна, и вдруг у тебя монолог " я дворянин и род наш старый". Смотрю - молчишь. Забыл! Схватила пьесу, листаю, с испугу не могу найти это место. Зритель замер. Дали занавес. Вижу, мокрый ты... Нашла страницу, а ты уже сам вспомнил. Открыли занавес.
Только начал говорить и на этом же месте опять замолк. Что тут
со мною было! Будто постарела на сто лет. Опять занавес закрыли. А что с мной-то было! Такое бывает только в актёрских снах.
Просыпаешься, как после кошмара, а тут наяву. Все вокруг мечутся, советуют, а я думаю: всё. Играть больше не могу! Зрители свистят. Флорела говорит - пропусти это заколдованное место.
Попробую, думаю. Снова открыли занавес. Срезу в конец сцены пошёл. А потом, когда спел песенку "на войне ли, на дуэли" вроде
чуть успокоился. Доиграл.
- Потом, когда ты говоришь "моя любовь" и целуешься
с Флорелой, я тут обычно ревновала, злилась на Рим-Виноградову, а в этот раз и приревновать забыла. Нет, всё-таки тяжёлая у
тебя работа. Главное, всё на нервах. Как на вулкане всё время.
Я бы не смогла. И Наде твоей я не завидую. Чего она, дура, за
тебя пошла. Я вроде посторонняя... ой, нет, братик, уже не посторонняя.… А ей за тебя всю дорогу переживать.
После спектакля ты был мрачный. Мне так хотелось тебя пожалеть,
приласкать что ли... Стал ты мне дороже, ближе, но боялась.
А ты, вот ведь ты какой, сел за стол и начал делать задание
по французскому! На чёрта, думаю, тебе эта обуза! Поджарила тебе картошек, стою около Карки, жду, сказать боюсь, хорошо ты
очнулся, видимо отошёл, увидел меня: Же ву ремерси боку, сказал, чуть улыбаясь. Боку, думаю, боку не боку, а ужинать надо. Ты уже понял, братик, что я тебя люблю. Как говорит Ксанка - втрескалась. А люблю ли я? И что такое любовь? В школе я знала - любовь, как у Тургенева. Аллеи сада, беседка, под ручку, зонтик от солнца, наверно луна - не помню, - вздохи...
У меня ничего такого. Как сестрёнки к тебе напросилась, так одно беспокойство. Ни тебе - под ручку, ведь ни разу! Уж не говорю о луне. Разве любовь бывает такая? Нет. Не может быть, чтобы такое чувство было таким трудным! Наверное, это не любовь, а что-то вроде помешательства.… А может любовь бывает и такая?.. Если так, то, что делать?
Вот сейчас пишу в тетрадку, а у самой муки: что делать-то? У тебя жена. И хорошая. Ревную, а ведь хорошая, очень хорошая. Только хлебнёшь ты с ней... - Я зачеркнула эту фразу. Не знаю, почему написала. Да, не знаю. Вспомнила наш разговор с ней, когда она приехала и выгнала тебя, чтобы со мной говорить.
Соврала я братик, когда сказала тебе, что она все знает. Соврала. Хотела я всё честно рассказать. А она на меня злющими глазами.… И пытает-пытает... Вспомнила твой квёлый характер, думаю, что худо тебе будет. Уперлась, как коза. Ничего не скажу. Хоть лопни. Я бываю упрямая. Не скажу, что мы спим, как брат и сестра. Не скажу, что тебя люблю... Может, как братика, а может по-другому... Не знаю... Но ничего не скажу! Не поверит. По глазам вижу! Ничего не сказала. Только, что мы с дядей Сашей помогаем.… Да, это было тогда, А сейчас муки. Мне-то как быть? мучилась - мучилась, да и написала Митьке письмо, чтоб вызов прислал.
Он и прислал!
О последних днях... Не знаю, как написать. Главное, чтоб ты меня не осудил... Я думаю, ты не осуждаешь, правда?.. Ведь ты меня тоже полюбил... Ну, хоть немножечко, а? Свою дурную, глупую
сестрёнку, которая навязалась тебе...
Все последние дни у меня голова шла наперекосяк... Хожу, а про себя - вроде я где-то на полдороги, остановилась. А тут ещё эта Ксанка. Такая зараза. Будто, между прочим, рассказывает, как она с мужиком... Подробно рассказывает. А я думаю - вот ведь с братиком - рядом сплю и ничего такого. И так хочется узнать, как это бывает. А ты - будто меня нет. Ой, как обидно... Знаешь, до слёз. Побить тебя хотелось за то, что меня бережешь. За что, думаю, ты меня... презираешь что ли... Как написать не знаю... Я тебя люблю, а ты... Кто знает, как у меня в жизни будет? Может, потом мучиться всю жизнь буду. Ведь это моя первая любовь. И будет ли ещё такое? Вот я и решилась... Думаю, не уеду, пока не добьюсь... Хорошо, что всё случилось. Вроде, как будто у меня теперь полное сердце. Вторую полдороги перешла. Будь здоров, мой братик, желаю тебе всего, что сам хочешь. Помни меня, дурную, а уж я тебя…
Да, про портрет твой на стене вспомнила. Как-то жутко стало. Ты его выброси. Не такая у тебя судьба. Хочется, чтобы не такая. Я твою грузинку запомнила. Вот я уехала, но если она к тебе придёт... Если ты с ней... С Сахалина прилечу, и тебе плохо будет...
Эх, что говорить... Целую тебя, братик. Прощай... Нет, не прощай. Хочется, чтобы встретились. До свидания!»
Отложил тетрадку. Где-то наверху, около церкви надрываются скворцы... В душе как-то смутно... Рядом был такой человек, а я
жил своими заботами и не замечал.
Во всяком случае, не задумывался. Как часто мы проходим мимо... Теперь ощущение, что я чего-то, не дадал что ли... Виноват, наверное... Не люблю, когда со мной такое...
В Бутурлиновке дали немного денег. На этот раз гастроли идут успешно. А может быть, известные названия привлекают? Всё-таки «Коварство» и "Учитель"! Тут же сделал перевод матери.
И вот желанный миг! Последний спектакль - конец гастролям!
Устали, конечно. К тому же наголодались, получив деньги, решили шикануть. Сначала долго спорили: идти в местный ресторан, или выехать домой и по дороге остановиться в лесочке, посидеть у костра. Победило второе мнение. Тем более что обычай этот существовал и до этого. Сидеть у костра по окончании гастролей. И вот ночь. Костёр. На старом театральном брезенте в середине разложена еда, вино, но кругу - действующие лица.
Боже, какое это наслаждение сидеть у костра ночью, зная, что завтра не надо работать, что впереди отпуск, и мы не будем видеть милых, сроднившихся в поездке и всё-таки опостылевших друг другу людей! Все ссоры, неизбежные недоразумения позади. Вокруг ели, недоумённо шевелящие лапами - ветвями, на стволах играют красные блики от костра. Декорация завершается звёздным небом. Нет-нет, луны не видно, она за тучами - предвестниками дождя. Великолепно!
Даже Карка не спит. Полуночничает. Бродит среди еды, выбирая, что ему нравятся ж добродушно требует: Карке кррошки.
Беседа идёт тихо, мерно. Подвыпившая жена Искрина, она играет миллершу, пустилась в воспоминания.
- Вот мы сейчас в первый раз собрались, А раньше почти
всегда после спектакля - ужин в ресторане, катание на лодках
или пикник в лесу. Дуют нам в уши о плохой жизни актёров в те
времена. Враньё!
А как же у Островского? - Это Клара. Шмага, Незнамов?
Что говорить, Выпивохи были и в те времена и сейчас есть.
Это в любой профессии. Только актёр выпьет - все замечают.
Судачат: актёры пьяницы. Другой чиновник больше закладывает за воротник - не видят. И потом тогдашняя шмаговская жизнь, это сказка по сравнению с нашей нищетой. Запищало виноградовское дитё, спавшее тут же на брезенте. Рим - Виноградиха давай с ним возиться.
Вот видите. Конечно, актёрам с детьми и тогда было трудно. Но чтоб с собой возить... Ни-ни!
Да вот хоть меня взять. Я была инженю-кокет. Не то, чтобы ведущая - середняк. Но была, как говорится, чертовски мила. Кончаем сезон. Обговариваем ас антрепренёром, что в следующем сезоне играть. Классика - постоянно, роли уже готовы, - а новые роли беру с собой. И в Ялту! От поклонников отбоя нет. Выбираю одного, что посолиднее... Всё лето, как в раю! Ну и конечно роли готовлю. 0 гардеробе забочусь. Раньше гардероб в основном свой был. За прокат антрепренёр платил. Открываем сезон. Боже, сколько радости! После спектакля - ужин в ресторане... Сейчас мы все затурканные, мрачные какие-то, будто тяжёлую ношу таскаем, а тогда...
Старушка прикрыла глаза и, раскачиваясь, пропела высоким, слабеньким голоском, - 0, Ялта - Ялта, мы вновь с тобой, штормит нам сердце морской прибой!..
- Что и о деньгах не думали? - это Ксана,
- Думали. Конечно, каждый жил на то, что получал. Но получали мы не пятёрки. Ты, стрекоза, можешь себе позволить не работать лето? Ялту? А в то время... Думали не о деньгах. Главное,
как сыграть! Радость публике доставить. Ну и о своей радости жизни… Хорошие были времена! Это в провинции. А уж в столицах,
в императорских театрах актёры, как сыр в масле... Почитайте мемуары. Я как-то наткнулась на ежегодник Александринки за 1893 год. Больше всех была занята Савина. Знаменитость. Девяносто спектаклей за сезон. А у нас под четыреста подкатывает. Артисты были законодателями мод. Актрису на улице всегда узнавали. А сейчас? Узнаешь её, когда она с картошкой в авоське с базара…
Виноградов щиплет струны гитары.
- А что там говорить! Какие были поклонники! Военные - душки: Гусары. - Обращается ко мне, - спой-ка свою гусарскую из грибоедовской пьесы.
По общему мнению, артисты любят выступать, когда попросят. У меня не то. В быту стараюсь не афишировать, что я артист. Характер работает. Но тут все свои, обстановка напоминает гусарский бивуак. Кивнул Виноградову.
- В бою гусар быть должен лих, вскипает кровь под доломаном, крушить противников своих,
к победе мчаться ураганом. Припев подхватывают все.
За славу, за любовь,
Хрусталь пускай звенит,
Вино пусть вновь и вновь,
Нам душу веселит.
- Когда ж окончится сраженье, сберётся круг его друзей. Гусар горит от нетерпенья, бокал вина поднять скорей!
Припев снова поют все.
Старушка хлопает в ладоши. Потом, утирая слёзы умиления, опять: - знаю, устал, но утешь меня, - испанский романс из «Учителя».
Я отнекиваюсь - итак каждый день пел. Но Рим - Виноградиха
-Флорела - Давай, давай, я помогу. - Кивнула мужу, дескать, играй. - Пою, опираясь о ствол сосны.
- В чёрном - бархатном небе,
россыпь звёзд - светлячков,
В жёлтом свете таверны
слышен звук каблучков.
Флорела стала рядом, в руках кастаньеты, стучит осторожно, будто прислушиваясь, как они звенят.
- Инесилья танцует,
тесен девушек круг.
В тишине раздаётся
Каблучков её стук.
- Стука не будет, - это Флорела, - пол не тот, а остальное
будьте любезны. Теперь мы танцуем, вместе поём.
- Каблучки тук-тук тук,
расскажите, как его я люблю, для него я танцую, для него я пою!
Старушка: - Утешили, ребята. Спасибо, А теперь наш ритуал.
- Встала, охая, сняла с ног старые туфли, бросила в костёр. Только самое старое бросайте.
С шутками, смехом в костёр летят, майки, носки, косынки. Старушка будто колдуя, протянула руки над костром. - Бери, огонёк наши дары, помни о нас, мы ещё вернёмся.
Женщины скрываются в кустах. Это сигнал. Мужчины, как по команде встают вокруг костра и начинают дружно его заливать. Не дай бог, останется огонь. Вдруг будет пожар в лесу.
- В этом хулиганском обычае что-то языческое, - думаю я смеясь. А может, древние славяне так же делали? Кто знает?
Начал накрапывать дождь.
Виноградов, застёгивая ширинку: - Зря старались. Дождь всё потушит.
Забрались все в полуторку, закрылись брезентом, а он дырявый.
Более целое место держим над четой Виноградовых, чтоб дитё не застудилось. Я прячу Карку под рубашку, он ворчит – не нравится теснота.
В общем, вымокли все, пока уж на рассвете подъехали к театру, Все быстро по домам. Устали до чёртиков. Идём с Каркой в келью, смотрю за мной Ксана.
Ты куда?
У тебя переоденусь. Мокрющая. Вошли. Карка обрадовался,
сразу на свою жердочку. Потоптался и голову под крыло.
Сбросил мокрую рубашку, повесил на верёвочку.
Ксана: - Помоги. Мокрое. Платье в обтяжку, прилипло к телу. Стащили. Тоже на верёвку. - Отстегни лифчик. Мокрющий. - Тоже на верёвку. Полезла в свой чемоданчик. Где-то тут у меня сухое. - Роется. Вижу дрожит. Нашла полотенце. Вытерлась, накинула на грудь. - Неужто простудилась? У тебя нечего выпить? - Достал из-под стола начатую бутылку шартреза. - Зелёное что-то... А, всё равно. Сама налила, выпила. - А ты? - Намекаю ей, - устал, спать хочу.
Ты посмотри на себя, вся шкура в мурашках. - Провела ладонью по моему телу.
- Одевайся и катись.
- Ещё чего…
- Смотрю на неё со злостью. - Ну, не злись. Я серьёзно - выпей согрейся... Не хватало, чтобы завтра свалился. - Ив самом деле, думаю. В каменной келье холодюга, вдруг заболею. Выпил. По телу тепло пошло. Накинул на плечи одеяло.
- А я? - села рядом, прикрылась второй половиной. Сидим.
Я своё. - Одевайся и иди. Устало, как дело решённое.
-Ты же знаешь, что я не уйду. - Обняла, прижалась. – Ты только не возражай... Куда я в ночь... Ещё черти по дороге пристанут... Молчи - молчи... Ты уже понял, я упрямая. Сколько раз
мечтала вот так обнявшись, посидеть с тобой вдвоём. Знаю, что ты думаешь обо мне. - Нахальная баба. - Это неправда. То есть
не вся правда. Я только языком... Ты оттаивай, прошу... Давай
выпьем, ещё есть на донышке. - Налила. Выпили., Ещё теплее стало. Видимо спиртное подействовало.
Сидим. Молчим. Слушаем тишину.
- Хорошо-то как! - шепчет. Курносым водит по моему плечу.
Смотрю - глаза у неё мокрые. Ну, думаю - началось. Бабьи слёзы.
- Ты не думай... Когда хорошо - плакать тоже хочется. Знаю я эти штучки. Сейчас будет на судьбу жаловаться. Надо отвлекать. А устал чертовски... Ляпнул вяло подвернувшийся гоголевский текст: ваши глаза лучше, нежели важные дела. Подняла она на меня взгляд... Что, думаю, за ерунда! Лицо ее, а глаза -той, далёкой из школьного спектакля.
Моргаю, чтобы прогнать привиденное. Нет, не уходит! Вроде бы они обе в одном теле, что ли... Чувствую, будто каким-то ароматом повеяло из далёкого детства. Не отдавая отчета, лепечу про платочек, лилейную шейку, про губки, которые лучше всякой погоды, про любовь...
Двое в одной отвечают. И вижу, радостно так отвечают.
Понимаю, что это бред какой-то, но остановиться не могу: был бы счастлив, принять вас в свои объятия. Двое охотно прижались.
Рано. - Надо про сороку. - Подсказываю.
Ах, да... Сорока, или какой другой Карка.
- Целую в плечо, как у Гоголя.
- Знаешь, классик не обидится, если поцелуешь по настоящему. Протянула губы. Но это не её губы! Той, далёкой... Трепещущие. И слова “целоваться бы научиться.”
- Идиоты мы, идиоты, - это Ксана - ночью, замёрзшие, играем…
Психи!
Опустился на землю. Зачем всё в памяти всплыло?
- Зараза этот театр! Судьбу себе поломала! Мужа потеряла! Я ещё в своих мыслях: - Ты говоришь он ходит к тебе...
- Это я всем балабонила, что ходит. Не ходит. Как пошла в театр - бросил. - И опять носом по плечу. Слёзы мне на грудь, она вытирает ладошкой.
Господи, думаю. Чего-то суетимся, добиваемся, а рядом ходит несчастье. Она всегда задиристая, а в душе-то кошки скребут. Но скрывает.
Ксана будто проснулась.
- Ну, вот, отогрелась около мужика. Пора, - Вытащила сухой лифчик, накинула на грудь.
- Застегни.
- Застёгиваю. А она спиной ко мне прижалась, затылок на плечо и так жалобно, со стоном - Не гони!
Руки у меня опустились. Долго так стояли. Повернулась ко мне.
- Спасибо. - Улыбнулась сквозь слёзы. - Душа у тебя вот такая - развела руками.
Дальше происходит всё, как в известном анекдоте.
Врывается муж! Этакий толстячек - бодрячок и останавливается в дверях. Естественно - пауза, все, как говорится в таких случаях, замерли - остолбенели.
Ты откуда? - это Ксана, будто они расстались час назад.
Ессесенно - от верблюда, отвечает толстячек и направляется ко мне. - Сейчас, думаю, будет бить.
Ксана загородила меня: - Не трогай. Он не виноват!
- Знаю. - Отстранив её. - Оденься, дура.
- Протягивая мне руку, как давнему знакомому, - здорово! - Сел. Кивнул мне, дескать, садись.
- Плакалась, небось?
Ещё не придя в себя, соглашаюсь. - Она это умеет. Казанскую сироту сыграть. Жаловалась, что муж бросил? - Соглашаюсь. - Пожалеть решил?
Карка проснулся, взлетел на спинку кровати: - Дуррак...
- Ты прав, парень, - это муж, - я дурак. - Ко мне, почти жалобно, - измаялся я с ней. Ох, как измаялся! - ширкнул носом, вижу глаза набухли. - Что мне с ней делать?
- Ваша проблема. Не знаю...
- Само собой. И я не знаю.
Одетая Ксана: - Пошли, несчастье моё.
Ушли. Меня разобрал смех. Как всегда в таких случаях невпопад. Карка уставился на меня, дескать, чего ржёшь и делово заявил: Карке крошки...
Последние дни. Звонок из Воронежа. Ждут, чтобы ввести меня в "Варвары" Горького. Предстоят гастроли в Москве. Не приеду - договор будет считаться недействительным. Как всегда у меня, когда необычайное, то мечусь, и события вокруг принимаю, как будто это со мной с не со мной происходит. Конечно, тут же начал собираться. А как же с Каркой? Смеху будет, если я в Воронеже с ним появлюсь.
Побежал опять в Дом пионеров. Там согласились взять. Отлегло от сердца. Принес его… Как с ним прощался, писать не буду! Ревел, кал белуга, не стесняясь.
Вернулся. Дежурный письмо падает. От Шурупчика.
“Здравствуй, братик. У меня всё хорошо. Митя оказался чудесный парень. Мы расписались... Природа сказочная. Лопухи выше головы… Просьба к тебе. Писать немного стыдно, но ты же братик... Секретов у меня от тебя нет... Пришли побыстрее те резинки... Ну, для безопасности… Митя говорит - рано нам ребёнка... Здесь их нет.”
В краску меня бросило. Вот стыдобушка, думаю. Даже засомневался, писать ли об этом в дневнике. А потом - чёрт с ним - только, правда. Узнаю свою глупую, наивную сестрёнку. Купил.
Прибегаю на почту.
- Что у вас там?
Не объяснять же: - Драгоценности
Тогда ценить надо.
Цените, говорю, хоть в сто рублей, - сам ухмыляюсь.
Какой-то вы несерьёзный.
Это я от важности момента.
Приняли.
Дело к вечеру. Подхожу к театру, а около - грузинка и всё
в том же вишнёвом платье.
Узнала я. Уезжаешь, дорого.
Уезжаю, - сам думаю, - чего надо?
Возьмите на память. - И подаёт мне футляр. Раскрываю.
Опасная бритва? - Подарок в кавказском стиле.
- Спасибо, говорю. Поколебался чуть, потом обнял.
- Вот за этим я и пришла, - шепчет. И губы протягивает.
Как-то тепло стало. Не только за себя. Вот она - моя профессия. 3начит останется у неё что-то в душе от тех ролей, что она видела. Помнить будет! Чего ещё актёру надо!
Простились хорошо.
Пришел в келью. И уж не знаю почему, событие-то взволновало думаю, не буду я брать вещей, возьму необходимое в сумку. Кто знает, как там будет, Уж очень собираться не хотелось. Потом, когда определюсь - приеду, заберу всё.
Взял сумку и на вокзал.
Приехал и сразу в работу. Ввёлся, как сказали, хорошо Успокоился. Теперь, думаю, надо переселяться окончательно.
Вернулся в Борисоглебск в радужном настроении. И вот тут...
Писать об этом рука не поднимается...
Около театра встречает мальчик.
Мне сказали, вы приезжаете. Я вас жду.
Был дождь- предвестник длинных осенних дождей: мальчик стоял
видимо давно, потому что плащик с капюшоном на нём совершенно вымок. Он оттащил меня в сторону и, заикаясь от волнения, стал говорить.
Я его берёг... Разговаривал с ним… Он сначала молчал. Потом сказал - дуррак, Карке крошки. Я давал, и день и второй он не ел. Совсем стал тощий... Думаю - пусть полетает. Выпустил. А он - к театру. И на тополь. Потом на форточку, а она закрыта.
Уцепился лапками кое-как за замазку - сидит. День ждал. Устал… На ночь сел на тополь. Отдохнул, а с утра - на форточку. Жалобно каркал...
К вечеру опять устал - свалился на землю - лёг на бок. Я хотел его взять - он взлетел на тополь...
Утром я прибежал чуть рассвело, он ещё был на тополе... Потоптался на ветке, бочком посмотрел на меня. Я его позвал - думаю, понял, что хозяин уехал, - но не ответил... Присел на ветке, раскачал её, - я подумал - повеселел, а он сорвался и с лету прямо в стекло!... Оно разбилось, а Карка упал на землю... Я побоялся подходить. Отдохнул, видимо, взлетел и через разбитое стекло забрался в комнату... Больше я его не видел...
Я стремглав бросился в театр, открыл свою дверь... Трупик Карки лежал на подоконнике, покрытый серой пылью тоски…
Я долго сидел без мыслей, без желаний, глядя на маленький комочек, в котором когда-то билась частица моего сердца. Не помню - плакал ли?.. Наверное...
Потом я заставил себя встать. Завернул его в чистое полотенце и вышел под дождь...
Я похоронил его в том же садике и в том же месте, где нашёл прошлой осенью. В изголовье положил большой камень.
Как и в прошлом году, тихо моросил дождь...
“-“-“-“-“-“-“-“
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.
(Уфа, Челябинск)
Из дневника Шелконогова.
Эй, новенький! Как тебя, Шелконогов кажется? - Это зам.
директора театра около служебного входа. - Приказ читал? Ну, и лопух. Едем в Москву на гастроли.
Но ведь я только что...
Собирайся!..
Как не так? Я жду жену...
Жена не волк, в лес же убежит.
Но она не знает, куда ей... И что... Чужой город...
Город не чужой. У нас города - одна семья. Пиши координаты/
поезд, вагон. Дам команду администратору - встретит.
- Но куда ей?.. Разве в грим уборную пока...
- Ишь чего захотел. Шалишь, брат - все заняты. Там маститые
живут. Вот адресок частной комнаты. На Плехановской. Сходи, посмотри, туда твою благоверную и доставят.
События молниеносные, как в немом кино... Так ж уехал. Фантазировал, как с милой встречусь - увы. Даже огорчиться, как следует, не успел...
В Москве - срочные вводы. Матвей Гогин в "Варварах11 М. Горького и Александр Улъянов в "Семье" И. Попова. Это моя первая встреча с ролями из ленинской семьи. Потом будет отец и много позже сам Владимир Ильич...
Горячка первых дней прошла, играем в здании театра им. Вахтангова. Вводы мои прошли успешно, а так как мало занят - знакомлюсь с Москвой.
Я ведь в ней никогда не был, только проездом. Пока никакого сравнения с Ленинградом. Тот - сказка моей жизни. Драматическая сказка.
Ночью - гостиница Киевская. Записываю свои впечатления, как обычно – эскизно. Только события без психологических оценок. Без рассусоливаний, хоть порассуждать и хочется... Вычитал я из письма А. Чехова сентенцию: не надо описывать психологию героя, только действие, поступок!.. А читатель дофантазирует! Сие для дневника удобно...
Первая встреча - однокашник Володя Щеглов. Он устроился в передвижной театр им. Островского.
Я так рад, что меня взяли! - говорит он, немного гундося - простуда. - Долго маялся без работы. Плакаты писал - тем и жил. Театр - конечно дерьмо. Каждый день выездные.
Мы стоим около Зоосада, подходит их автобус. - Извини, не получается тебя к себе пригласить... Ты счастливец - у тебя солидный театр... Ну, будь. Вот мой драндулет.
Три раза встречались вот так... Сходили с ним в Ленком на "Сирано де Бержерак." Так как эту пьесу я знаю почти наизусть ещё с техникумовских лет, то Карнович-Валуа меня не удовлетворил. Холодно всё. Хотя в целом спектакль интересный.
В Малом - "Пигмалион", "Евгения Гранде"... В общем, постарался, сколько мог познакомиться с театральной жизнью столицы.
Коротко: постановки солидные, но чтобы ахнуть, так нет... Такое впечатление, будто всё по обязанности. Почему бы это?
Теперь, когда через много лет перечитываю эти записи, я, кажется, понимаю, почему. В театрах было смутное время. Да только
ли в театрах?
Накупил продуктов на сэкономленные суточные и вернулся в Воронеж. Театр в отпуске.
Наконец- то мы с милой вместе и я семейный человек. Радости полный вагон! И тут же огорчение: Надина без работы. Ходит по начальству, но места пока нет. Но не унываем. Комнатка - четыре квадрата. От стенки до стенки - кровать /хозяйская/, стол у окна и плитка у дверей. Моя милая без меня постаралась навести уют. - Занавески, кусок гобеленной ткани над кроватью... В общем - хорошо! Хотя где там... Денег нет. Дело в том, что при увольнении в Борисоглеб-ске денег не дали.
Директор: - Не дам, подавай в суд. Подал. Присудили.... А всё не шлют, собаки. Жмемся во всю.
Наконец вышли из отпуска. Играем в Доме офицеров. Здание театра после войны было отстроено тяп-ляп, обвалился потолок. Хорошо, что ночью. Теперь ремонт.
Из закулисных разговоров осторожно, вполголоса выясняется неопределённость судьбы театра. Нет денег. Новых спектаклей нет. На старые зритель не ходит. Напряжённая атмосфера. На днях вызывает Д. Манский, сменивший А. Грипича на посту главного режиссёра.
- Константин Петрович, разговор конфиденциальный. Никому ни слова. Вот вам центральная роль Сергея в “Девицах - красавицах”. Положение театра сложное. Хлопочем о поездке заграницу. Соответствующие органы информировали, что основной исполнитель вряд ли сможет поехать. Учите текст. И! - он поднёс палец к губам. - Поняли?
Ошеломлённый вышел на улицу и только тут стукнуло: я ведь тоже из тех, которые... Значит, пока не знают!
Сели мы с моей Надеждой и через два дня двадцать страниц - назубок.
Надо бы сделать очередное задание по французскому, но на полуголодный желудок и по-русски говорить не хочется.
19-й парт съезд. Триумфальный парад идей! Газеты полны статьями о торжествующей поступи коммунизма и разносом наших бывших союзников. Судя, но статьям, у них там дело швах. Дорого бы дал, чтобы посмотреть, как у них плохо. Невольно возникает мысль: почему они не переделают свою жизнь, но нашему образцу? Если им жить хреново?
В памяти всплыла сцена ночью у Леры под бутылку вина. О
всеобщем вранье. С тех пор я часто сопоставлял лозунги, статьи, особенно о театре с повседневной жизнью. Не сходится!
Чего стоит одно закрытие таировского театра! Знаменитый на весь мир театр. Гордость русского искусства! И бац - закрыли. Поломали судьбы людей. Самого Таирова в могилу свели. Почему? Что происходит?! Не понимаю!
И что удивительно - все читают газеты, видят несоответствие
с жизнью... и принимают, как должное! Привыкли что ли? А может быть страх? Тот, что живёт во мне? Ещё с детских времён, когда мы - мальчишки, затаившись меж выходов скал, видели, как подъезжал "чёрный ворон" к чьим-либо воротам и одним человеком
в семье становилось меньше.
В разное время страх витал вокруг моей души, иногда отступая куда-то и снова приходя неожиданно. Жил рядом со мной в Ленинграде в образе моего "благодетеля”, потом возникал, но редко...
Нельзя не висеть постоянно над головой... Свихнёшься...
Сейчас он, видимо, в отпуске... Не тревожит. Да и то. Если тебе каждый день твердят об успехах, что ты самый счастливый человек на Земле, невольно начинаешь верить, хоть лопаешь два раза в день картошку, как мы с "римлянкой". Она у меня - чудо.
Привыкаем, "притираемся" друг к другу в быту... я пораньше ложимся в постель... На утро - окружение повседневности...
Хотя... Снова и снова возникает вопрос, глупейший вопрос: для чего Человек живёт на Земле?
Природа, а может быть Бог, создали уникальные условия для его
жизни. Почему же в массе своей, это совершенное существо - Человек, имеет так мало я живёт скудно?
Может быть его умение думать, его мозг, создавший непроходящие ценности на Земле, не только его друг, но и враг? Потому что он неустанно создаёт новые идеи. Особенно в социальном переустройстве мира. Идеи, чаще утопические овладевают людьми, и они бросаются, становясь их рабами, драться за эти идеи. Вместо того чтобы просто жить. Ведь Человеку так мало надо, хозяин жизни превращается в оружие в борьбе идей, устилая землю трупами себе подобных. Ну не враг ли Разум Человека самому Человеку?
И потом, есть ли та совершенная Идея, которая может дать людям хотя бы сносную жизнь, всем людям? Всем, а не той кучке людей, которая во имя утверждения своего тщеславия, власти громоздит миллионы трупов?
Как известно из истории, плодами катаклизмов пользуются не те, ради которых всё затевалось, а те, которые посылали на бой. Остальным - дырка от бублика.
Где та совершенная Идея, которая овладела бы не разумом, а сердцами людей и осуществилась бы естественным путём, устройством обыкновенной жизни, а не через драку?
Может быть это Библейские заповеди? Может быть не надо изобретать новый велосипед, а покататься на старом?
Я далёк от отрицания Коммунизма. Наверное, эта утопическая идея и осуществима. Но, глядя на повседневность, почему она не
овладевает сердцами людей? Они равнодушны. Может дело в методе? Почему надо драться во имя торжества, а не дать Истории самой
идти естественным путём.
Вот вылил я всё это на бумагу и вдруг мысль: не дай Бог, попадёт это в руки тем, кто насаждает, кто любит драться!
И страх снова защекотал сердце... Ведь загремлю в Воркуту! Надо будет всё выдрать!..
А жить между тем стало легче. Надинке дали работу. Летает в
районы, консультирует. Самолёты плохо переносит, возвращается хмурая как, осенний день, но не жалуется. Плюс моя зарплата. Живём! На радостях купили сливы.
- Вари варенье. У меня срочный вылет. - Это моя милая. – Не проспи. Я скоро вернусь.
Куда там скоро. Час ночи - нет. Уснул, конечно. Просыпаюсь от стука в дверь. В комнате дым. Ничего со сна не понимаю. А хозяйка, когда я открыл, вопит вместе с жильцами из соседних комнат.
- Бандит! Сжечь нас решил.
От кастрюли дым и треск - отскакивает эмаль.
- Артисты все охламоны. Не хотела пускать... Завтра же долой!
Хорошо, что вернулась моя милая. Еле уговорили хозяйку...
А в театре праздник. Большому Советскому театру, как он назывался раньше, теперь " Госдрама”, стукнуло 150 лет. Вся трупа на сцене. Говорят речи. Хорошие, добрые слова. Потом концерт, в котором участвуют многие московские знаменитости. Это 26-го января 1953 года. Приятно.
А перед этим премьера "Завтра будет нашим", по роману П. Аб-рахамса "Тропою грома". Приехала принимать знаменитый критик
Велихова. И... не приняла! Исполнители идейных, положительных ролей слабы. Дни на доработку. Всех трясёт. Один Д. Манский спокоен. Вызывают всех на репетицию. Делает замечания. Нотой ко мне. - Костя, пропой свою песенку. Пою раз, два. - Репетиция окончена.
Все в шоке: Ничего же не меняется! Через три дня снова показ.
- Вот теперь другое дело! - это Велихова.
Мудрей старец Д. Манский!
Отмечаю про себя - показы, приёмы спектаклей, это система, целый ритуал, где надо сначала не принимать, чтобы нагнать страху. А как же - начальство тоже работает, бдит.
В спектакле, в общем-то, обычном, на тему "как плохо жить при капитализме", запомнилась Р.Энгель. Очаровательная, молодая актриса. Как-то подходит:
Костя, ты не думал о Ромео?
Моя мечта!
Хочу играть Джульетту. Давай пробивать.
Согласился, конечно, хотя уже знаю, как это трудно "пробивать".
- Ты мне понравился в "Третьей молодости". - этак просто сказала. Но до чего приятно слышать, это от своих собратьев.
Чаще же говорят: обычная актёрская ревность к успеху ближнего.
Я там играл предположительно сына Д. Ибаррури, рядом с маститой В. Рощиной. Должен выходить с чемоданом, в котором нехитрые вещи и гитара - пиколка. Дальше по ходу пою песенку на испанском…
Беру чемодан я... поднять не могу! Реплика на выход, а я не могу. Рощина повторяет реплику. Потом идёт к кулисе, встревожено смотрит на меня - дескать, чего ты! Поднимаю обеими руками
чемодан, еле выхожу. Боковым взглядом вижу - за кулисами маленькая толпа и хихиканье. Что за чёрт, думаю. Диалог. Подходит время петь. Открываю чемодан. Мамочки мои! Он полон чугунных грузов, что накладывают на канаты. Догадываюсь, конечно - обычные актёрские шутки. С трудом, отдышавшись, пою...
Начало марта. Крупные хлопья густого снега тихо опускаются к земле. Радио. Умер Сталин. Траурная мелодия аккопонирует печальному снегу. Люди у репродукторов в безмолвии. Моя милая плачет: - Как же мы теперь?..
В моей душе смятение. Жалость, как у всех. И в тоже время, как на киноленте всё прошлое. Слишком много я насмотрелся в жизни, что, как говорится что-то не совсем ладно в доме Облонских. Мой разум спорит с жесткостью, непримиримостью методов. Конечно, мы не знали всего, что будет ясно, потом и ужаснёт мир... Но я не плакал. Нет, не плакал...
Нет, не плакал, потому что встала картина, как мы выпускали "Незабываемый 19 -и". В. Вишневского. Спектакль с вождями. В. Ленина играет В. Флоринский, кстати, один из первых исполнителей этой роли в провинции. И. Сталина играет А. Поляков, народный артист. Оба волнуются ужасно. Дело в том, что в зале сидит Персонаж
известного ведомства с экземпляром пьесы и сверяет с тем, что говорят артисты. Не дай бог издать не то междометие. Д. Манский, вопреки своей уравновешенности не в своей тарелке, потому что после генеральной Персонаж тыкает в пьесу пальцем и делает ему замечания.
Чудесный артист А. Поляков переживает больше всех. Он уже старенький, память подводит. Обычно опытный артист, если забудет, скажет своими словами, а тут нельзя. Поэтому ему написали крупно его текст, положили на стол. С обеих сторон сцены поставили по
суфлёру. Спектакль. Руки у бедного Полякова ходуном. И, конечно же, сбился. Сказал по-своему. Тихий скандал. Дело политическое. Артист слёг. Меня это возмущало до глубины души. Но, наученный прошлым, молчу, хотя за кулисами брожение.
Я лично приобрёл маленький опыт. Играю поручика Неклюдова,
командира форта. Д. Манский записал выстрелы орудий по форту на плёнку. У меня по ходу истерика. Текст идёт между выстрелами. И надо точно рассчитать секунды, чтобы слова не попали на выстрелы. Но ведь паника. Эмоции взвинчены. Помучился, но получилось. Это было отмечено.
Записал, как память об атмосфере жизни в театрах. Какое уж там искусство!
Отводит как-то меня в коридоре к окну ведущий в театре актёр и режиссёр А. Чернов.
Поднял глаза, закрыл форточку, это первое с чего он всегда начинал репетиции в репзале, поставил меня спиной к окну. Всё это, торопясь и почти стесняясь. На всю жизнь запомнил, как он прослушал мою испанскую песенку. Спел я ему громко. Думаю, похвалит за голос. Да и смысл вроде к тому толкал. Воль веремос - они не пройдут. Закрыл ладонями уши, потом потёр руки, будто извинясь за жест: - Ты не в филармонии, ты дома поешь. Тихо, но внутри клокочет. Попробуй. - Спел. Сам чувствую - хорошо. Много я потом пел на сцене. А совет запомнил. Сейчас вот также будто
стесняясь:
- Я присматривался к вам, Константин Петрович. У вас здравые мысли по режиссёрской линии. Что, если вы замените меня
в медицинском институте? У меня нагрузка - тяжело. Зарплата
там хорошая...
Господи, думаю. Вот удача-то! Это же приработок!
Ставлю там " Позднюю любовь" Островского. Актёры хорошие. Работают почти профессионально. Так я с ними подружился! Когда уезжал, прощались чуть не плача.
На заработанные деньги купили мы с моей милой приёмник “Рекорд". Радости - то было! Начинаем обживаться!
Апрельские деньки. Запах набухших почек на деревьях. Солнышко подмигивает. Стоим с моей милой во дворе разбомблённого музея на проспекте. Вокруг скульптуры. Одна особенно хороша. Женская уйгура с крыльями. Сфотографировал мою "римлянку", когда она носовым платочком вытирала лицо статуи.
Потом узнали. Это копия со скульптуры Кановы "Мир". Кто бы мог подумать, что через много лет мы встретимся с ней вновь... Впрочем, об этой истории - в своём месте.
А сейчас мы в любимых аллеях скверика сзади театра с памятником И. Никитину и чуть дальше бюстом Кольцову... В детстве я читал "Эх приятель, и ты видно горе видал, коли, плачешь от песни весёлой..." Не знал, что это стихи Никитина. Теперь влюбился в его поэму " Кулак"• Как обычно, кстати, и не, кстати, читаю моей милой: Лукич на ярмарке с рассвета, успел уж выпить, закусить, купить два старых пистолета и с барышом кому-то сбыть.
Моя милая, - ой, - и за живот руками. Побледнела и вопросительно улыбнулась, уставясь на меня своими пятаками.
- Что с тобою?
Тебе Лукич… А я... У нас... Понимаешь?..
Чего тут не понять! Новая жизнь стучится в мир!
Обнял я её осторожно, осторожно…
“-“-“-“-“-“-“-“
А наверху, в руководстве конфликт. Раскритиковали постановку Д. Манского "Двенадцатая ночь". Он оказался не ко двору. И на смену ему пришел Гершт. Первое, что он сделал, ещё не будучи в театре, отдал распоряжение о капитальном ремонте своего кабинета.
За кулисами немало острили на эту тему, но скоро стало не до острот. На производственном совещании он разложил в пух и прах спектакль А. Дунаева " Наследники Рабурдена". С моей точки зрения постановка была великолепная. Я получил огромное удовольствие от спектакля.
Дунаев жёстко ему возражал, справедливо возражал, мне кажется. Гершт не соглашался. Дунаев послал его почти матом и положил заявление об уходе.
Гершт стал вызывать артистов на собеседование. Выходили из кабинета с кислыми физиономиями. "Никого не держу" - таков был финал его разговоров.
Вот такая атмосфера сложилась в театре. А у меня свои заботы. Хозяйка, когда узнала, что будет ребёнок, от квартиры отказала. Побегал по городу, но с ребёнком нигде не берут.
Сестрёнка же из Уфы пишет, чтобы я приехал к ней. Вместе легче жить. Да и мама старенькая - поддерживать надо.
Написал в Уфу в русский театр и получил приглашение с обещанием квартиры.
Жалко было расставаться с театром. Дело солидное... Да и с Воронежем, хоть он и разбит....Творчески всё вкладывалось отлично… Но что делать? Жизнь.
И вот Уфа. Пока у сестры.
А моя милая подарила мне сына - Женю. Назвали в память моего погибшего брата.
Всё вроде хорошо, но жить в одной комнате двум семьям сложно. Ребёнок доставлял много хлопот. В театре - обещают квартиру, Обещания - одно, жизнь - другое. Отремонтировали большую грим уборную без окна я перед Новым годом мы переехали туда.
Временно. Но что такое - временно, я, уже зная из опыта жизни. Приезжие актёры живут в грим уборных. Сначала мы с милой радовались, а потом поняли - жить яри электросвете - о-го-го! Надежда пошла работать. Дома плачет. Больные из области, грязные, плохо говорят по-русски, а башкирского она не знает. Работать трудно.
Играем "Сергея Лазо". Я - белый офицер " Разлагаюсь" под Владивостоком на русском островке., под знаменитую песенку Вертинского, - ах, кому и зачем это нужно, кто послал их на смерть не дрожащей рукой; потом от безысходности - истерика.
В зрительном зале тишина, будто никого нет, но дыхание слышу.
Конец монолога - взрыв на высокой ноте!
Слышу, зашелестели хрусталики на люстре в зрительном зале и какой-то общий выдох сидящих - ох! Будто зал как один охнул и
откинулся на спинки кресел!
Непередаваемое ощущение огромной власти над зрителем! Будто я держу их в своём кулаке и могу делать что хочу!
Это впервые в моей актёрской жизни! Такие мгновения редки! И так каждый спектакль...
Моя старенькая мама переехала к нам в грим уборную и трогательно заботится о внуке. По вечерам аккуратно смотрит спектакли. Ведь до этого она не бывала в театре и когда я возвращаюсь домой вздыхает.
Что?- спрашиваю.
Хорошо... Но как же это ты... Каждый вечер... Тяжело. У
меня сердце обмирает... Трудная работа. Лучше бы ты по
отцовской линии. Долго так не протянешь. А теперь у тебя сын...
На "Хозяйке гостиницы” Гольдони, смеётся… Потом глубокомысленно: - Как же это ты? Сегодня такой, а завтра... - Смеюсь вместе с ней и пытаюсь объяснить о влиянии роли на актёра. Это я уже давно заметил и вроде бы вывод: оттого мы все бесхарактерные в жизни. Не знаю, правда ли?
В один из вечеров за кулисы приходит Е.А. Брилль. Тёплый взгляд через очки, сзади очаровательная актриса с ямочками на щеках 3. Светлова - его жена.
Пожимая руку, говорит о моей роли офицера.
- Константин Петрович! Это потрясающе... Такой эмоциональный всплеск!..
Говорит комплиментарные слова, а я вспоминаю историю, которая даже в те бурные годы гонения на театр, наделала много шуму в театральном мире.
Маститый режиссёр, облачённый всякими знаниями Е. Брилль, много лет, руководивший свердловским театром, поставил "Приваловские миллионы" по Мамину - Сибиряку. Привёз спектакль в Москву. Что тут началось... В результате его снимают с должности и отправляют в ссылку в Уфу, руководить Оперным театром.
- Москва сменила гнев на милость. Я принимаю челябинский
республиканский... Как вы смотрите на то, чтобы перейти ко мне?
Предложение неожиданно. Благодарю, конечно: - Рад буду... Надо подумать… Мне тут обещают квартиру... Ребёнок…
Об этом не беспокойтесь. Сразу въезжаете в комнату в
благоустроенном театральном общежитии. Ролями завалю.
Рассказал моей Надинке о предложении. Обрадовалась: - Я хоть по-русски говорить с больными буду!
Кулага, директор театра, когда я принёс заявление:
- Хоть бы сезон доработал Кто у меня Баклушина в "Не было ни гроша.." играть будет? Обещаю роль Ромео в следующем сезоне я квартиру.
Ролью Ромео он меня прямо сразил. Мы с Р. Энгель было, размечтались в Воронеже, а тут опять... Но я, уже закусив удила. Хотя где-то вдруг возникало: может не надо? Чего тебе: Тут всё утрясётся со временем. Может не надо переходить улицу? Но нетерпение - крупный театр, обещанные роли... Манящая неизвестность…
Сходил, поблагодарил милую старушку Наталью Ивановну за помощь во французском, к этому времени я уже читал Мопассана, Золя в оригинале, даже разговаривал с ней на бытовые теме, и тут, прихватив мамочку с собой - в Челябинск.
Проезжаем по родным местам. Я милую - к окну.
Вот станция Бердяуш, узкоколейка на Белорецк. Сулея... - А как к моему городу подъехали, совсем в раж вошёл, соскучился по скалам-то. А они вокруг дороги... - Металлургический... Вон, труб сколько… А за горкой Косотур. Город раньше так и называли - Косотур... Потом знак Европа- Азия. Поздравляю тебя, милая, в Азию приехали!
" Комфортабельное" общежитие. Длинный, во весь этаж коридор с комнатами по обе стороны. У каждой двери плитка на табуретке, - мини-кухня. Но зато окно! С видом на город. Моя милая на работе в стационаре Областной клинической больницы.
Представляешь, почти как в Ленинграде. Персонал такой грамотный, милый... и всё по-русски. - Видимо, крепко её допёк башкирский. - Так радуюсь, красота!
В комнате казённая кровать, сзади поставили колыбель моего первенца, продолговатый сундук, на котором расположилась мама. Кроватку я сундук мне сделали в поделочном цехе в Уфе. Такие добрые ребята. И всё за десятку. Стол у стены рядом с сундуком,
на нём наш " Рекорд”. Над столом свой портрет " Я в старости"
повесил. Мой советчик, критик вроде весело смотрит. Только тогда хмурится. К чему бы это? Подозрительно! В общем - живём!
Ввёлся в "Сиреневый сад” И. Солодаря вместо В. Краснопольского, он уехал сниматься в роли Куйбышева.
Получил записку от Е. Брилля: "Смотрел. Всё хорошо. Так держать!" Пустяк, но внимание так актёру надо! Водевиль весёлый. Музыка, танцы... Опять пою вальс-бостон с любимой на руках. Как пригодились уроки гения в институте.!
Театр солидный. Труппа большая, актёров более шестидесяти человек. Дело поставлено основательно и здание тесноватое, но хорошее. Е. Брилль улыбается. Доволен, что на старости лет опять руководит своим театром. Наивный старик. Если бы он знал, что зреет тихо, но верно внутри труппы!
Да и у меня. Уж не знаю почему, нет-нет, да в голове: правильно ли сделал? Уехал. Может не надо было переходить дорогу? И ещё - прямо наваждение - по ночам в детство ныряю. Так явственно своё село вижу. Просыпаюсь, а сердце, как воробей. И так почти каждую ночь!
Отвели гастроли в Свердловске, в отпуск пошли. Крепился я поначалу, молчал, а потом рассказал моей Надежде: - К чему бы это?
- Поезжай. Твоя берёзка тебя зовёт, - это она. Меня не отпустят, отпуск ещё не заработала, а ты поезжай!
Чудная она у меня, понятливая.
“-“-“-“-“-“-“-“-“-“
И вот я в деревне.
Боже, какая она худенькая! Под моими ладонями - вперекрест на её спине, - острые, как два топора, лопатки. Отстранив лицо от моей груди шепчет, причитая: - Как ты на моего Женечку похож,
как похож! Погиб наш кормилец, сгинул любимый наш, сгинул братик твой бедный...
Глотаю комок в горле и никак не могу проглотить. Надо сказать что-то утешительное - не могу. Слова болтаются во рту и никак не вырвутся наружу.
-Чтож, Асенька... Такова жизнь, - выдавливаю, наконец, глупейшую фразу, - надо терпеть...
Да уж... Жизнь... Терпеть... К этому мы привычны...
Несколько годочков счастья с нашим папкой, - вытянула из-за спины белобрысую копию моего брата, - Лидочка - младшая наша, а потом все годы, все годы - терпение... Хорошо, что во время
войны она у твоей сестры Уфе жила. Иначе бы не выжить. Все
годы муки да терпение...
- Спохватившись. - Чего это мы посреди двора... Дура я... - Идём в дом-от... Уже по дороге, взяв мой чемодан, - сердце-то у Меня зашлось, как тебя увидела. - Чисто мой Женя молодой... Растерялась...
Поставил чемодан на лавке у стола, достал всё, что положила Надина в подарок.
Колбаса! Доченька, смотри, колбаса...
Лидочка притронулась осторожно пальчиком.
Найомуля, - то ли спросила, то ли подтвердила она, -
можно? Я кивнул головой. Она быстро достала нож.
Рис! - Это Ася. - мы уж забыли, как рисовая каша пахнет. У нас на трудодни - на палочки -, дают овёс, да зерна
немного... Чем же тебя угощать? Телеграмму бы дал,
предупредил, я бы расстаралась... Побегу к брату, мучки возьму, оладьи сделаю. Дом-от у нас на две половины с братцем. С фронта пришёл весь продырявленный, но живой… Мужик в доме!
Она направилась к двери. Встречь ей в дверях - брат.
Это я сразу понял.
Гость в дом – радость. - Переложил из правой руки в левую палку. - Здоровы, будем, - протянул руку. - Я слышу вздохи разные в дворе-то, глянул через ограду - понял...
А я к тебе собралась, мучицей разжиться...
Чего там, пошли ко мне. У меня медовуха поспела.
Сидим за столом. Огурцы, морковка, чугунок с горячей картошкой - пар и запах - в носу щекочет.
Брат наливает в стаканы светло-жёлтую жидкость. - Баба у меня трудодень зарабатывает, к вечеру явится; за встречу. С опаской пробую. Вроде кваса, спиртного не чувствуется, только мёдом пахнет. С удовольствием выпил полстакана, набросился на картошку.
- Остальные-то дети где? – спрашиваю Асю.
- Старшенькую Валюшу замуж выдала. В Дуване живёт. Лёня в артиллерийском учится, Юра в Златоусте на электрика... Вот при мне Лидок, в фельдшерское собираюсь определить...
-Намаялась она, - это брат. - Горюшка голодного в войну, да и опосля хлебнула. Теперича легче... Орден ей дали за учительскую работу... Она у нас на виду...
Смотрю на них, как сидят они рядышком, рассказывают о своих деревенских делах и тепло на душе становится. Будто окунулся в детские годы и события происходят не сейчас, а в то далёкое время в нашем деревенском доме, на краю Шашмагула. Глаза набухают тёплой влагой... Тут же ловлю себя - что-то со мной происходит. Слышу голос откуда-то издалека раздаётся. Смотрю, а напротив уж не один, а два брата. Что, думаю, за чертовщина, а голова вроде ясная. Попытался встать, зад как приклеенный к лавке. Смех Аси опять издалека и слова брата.
- Хлипкий видно артист... Городской...
Ведут они меня на асину половину.
- Куда его?
- в хате душно. Давай на сеновал. На воздухе оклемается. Подводят к лестнице. Помогают.
Я сам... - Говорю и удивляюсь - не мой голос. Ставлю ногу
на ступеньку, а она - мимо.
Конечно сам, - подтверждает Ася, - не уж пьяный. Так,
маленько...
Брат забирается наверх и втаскивает меня, Ася подталкивает
сзади....
Утром просыпаюсь, не мог понять, где я. Пахнет сеном и
утреннее солнышко в глаза. Вспомнил. Стыдобушка, - думаю. В первый день и так отличился. Коварная эта медовуха.
“-“-“-“-“-“-“-“
Лежу, и шевелиться не хочется. В непривычной тишине плавают забытые запахи свежего сена, да гудит где-то шмель. Душа наполняется чем-то давно утраченным в театральной сутолоке, по чему
она тосковала там, в городе.
И вдруг перед внутренним взором Гора с одинокой берёзкой. Тут же, испуг. А вдруг куда-то все исчезло? Ведь столько событий произошло, мало ли... Тревога заставляет подняться на ноги. Стою в трусах, тут же опять стыд. Значит Ася меня раздела, а я ничего не помню. Свинья! Нашёл рубашку, штаны, оделся, спустился по приступкам и на улицу. Несусь, как очумелый, будто за мной гонятся. Издали увидел - на месте! Почти на четвереньках, хватаясь за камни, поднимаюсь по крутому дельфиньему лбу. Вот и вершина. Здесь стояла часовня. Теперь на плитах еле заметные следы от ее стен. Перед глазами знакомое до боли раскинулось село. Чего-то не хватает. Ага, рядом с церковью была колокольня. Теперь нет - снесли. Чуть успокоенный, бегу по хребту “дельфина”. Вот она - берёзка!
Здравствуй, - говорю ей, обнимая шероховатый ствол.
Здравствуй, - отвечает она.
Низко висящие ветви с серёжками шевелятся вокруг головы.
Пришел... А я уж соскучилась. Думала забыл, даже обижаться стала.
- Ну, что ты... Ты всегда была со мной, особенно в трудные времена.
- Как-то днями я загрустила, позвала тебя...
Услыхал. Вот пришёл...
Что-то неведомое заколотилось в груди. Боль и радость подкатили к горлу. Припав к стволу, заскулил, как собачонка, долго жившая без хозяина.
Ну, чего ты... Вот мы опять вместе Я рада.
А уж, как я то...
Успокойся... Как живёшь?
Ты предсказывала... Так и стало. Превращаюсь в разные лики. Сегодня господин, завтра раб. Играю то, что не хочется, а
надо.
- Жизнь... Она всякая. С предком своим встречался?
- Нет.
Надейся. Я может, и подскажу, придёт время...
А! Вот он где! - вполне реальный голос.
- Передо мной мужичонка в кепке. Растянутая в улыбке пасть, полная металлических зубов.
Ефимко!
Он самый. - Обнялись. - В селе слух - что ветер. Пошёл к
учителке. Не вставал, грит ишшо. Полез на сеновал, а тебя след простыл. Думаю - где? Не иначе, на свиданку пошёл. Так и есть. Тута. Пошли.
Куда?
Ко мне.
Скатились вниз. Перешли по бревнышку Картю и вот входим в избу. У стола, что через лавку от окна, стоит русская красавица - хозяйка. Солнышко из окошка лучиком прямо на косу вокруг голова.
- Знакомься... Моя половинка. Можа узнать?
Половинка сделала шаг, потом почему-то отступила и положив
руку на сердце, опустилась на лавку.
Неужели? - гляжу, - Нюрка! Рядом малец с ефимкинской
улыбкой на губах.
Подошёл. Мгновенье стоим в нерешительности.
Нюрка встала, подала ладошку лодочкой, потом втянула воздух: - Ой! и - на шею... Заплакала...
Ну вот - бабы... Счас в рёв, - это Ефимко.
Рассматриваю её, а сердце по-глупому колотится в груди.
Где твои конопушки?
Времечко слизало. На носу вон ишшо есть, а так... –
Утирает фартуком слёзы. - Какой ты стал...
Хуже, лучше?
- Не разобрать. Вроде красивше... - Спохватившись, - чего
это я, садитесь к столу. Как Ефимушко сказал, что ты... Оладушков напекла.
Сели. Ефимко взял крынку, налил в кружки светло-жёлтую жидкость, потом к сыну: - Ефим Ефимыч, чё за подол прячешься, лезь на лавку.
Ефимка младший быстро устроился за столом и потребовал: -
Мне со сметанкой.
- Уж конечно, макана голова, - это Нюрка с улыбкой, накладывая сметану на блюдце деревянной ложкой.
Ефимко взял кружку. - С увиданьем. -.Я понюхал, вспомнил вчерашнее, отпил осторожно глоток. - Хозяин удивился: - Чё так?
- Нет, - говорю, - я понемногу, а то вчера... Он расхохотался: - Было значитцца... - выпил залпом. Нюрка коже пригубила. Едим оладьи. До чего же они вкусные, когда по-деревенски.
Сижу, смотрю на них и так мне хорошо! Будто стою среди пшеничного ноля, колосья на ветру колыхаются и запах, запах
созревающей пшеницы...
Ефимко вернул меня с поля: - Как ты?
Рассказал. - Теперь в Челябинске, в театре. А как у тебя сложилось?
Чё там... Вернулся. Думал заберут. Обошлось. Кончил
курсы шоферей. Дом-от под сельсовет взяли. Приткнулся вот к ним, кивнул на Нюрку, в избу, до кучи. Отца-то ейного на Финскую взяли, там и замёрз. Петьку ты помнишь?
Ещё бы...
Хоша и старшой, хозяйство вести полагатца, а он по району с наганом... Активист... Вота и взялся дом обихаживать.
Про Нюрку ничего такого. Вроде сестра и всё. Только недолго.
Гитлер со Сталиным договорились и позвали меня Польшу делить.
Поделили. Перезимовали под Лидой - город такой в Белоруссии,
а летом Гитлер ударил. И покатились мы... Попал в окружение. Котёл под Бобруйском. Сколь там наших погибли - страсть. Раненым в плен попал. Легко, правда, в плечо. Везут в Германию. Охрана хреновая была. В Польше уже решили бежать. Неудача. В Германию завезли, в горн. Лагерь. Народ, всякий, больше французов было почему-то. Копаем, камни ворочаем. Немцы какой-то завод подземный строили в горах... И слух пополз - как построят всех - нас в расход, чтобы значит следа замести. Кому помирать хоцца... Сговорились с французами. Шибко готовились. Продумали всё. Ждём момента. Дождались. Немцы победу над Харьковым отмечали. Короче, перебили охрану. Удача! Драпаем день и ночь.. Голодные, оборванные все. Однако повезло. Вышли на французскую землю. Там у них свои партизаны - Сопротивление. Оклемались. Воевать начали. Таково хорошо устроилось. Народ - итальянцы, испанцы, наших порядком. Веришь ли... До того жил под страхом, сколь себя помню А тут... Жизнь у них совсем другая. Долго можно сказывать... Тока страх мой исчез. Сгинул, как дурной сон! Воевал вроде даже с удовольствием. Великое это дело, когда по своей воле, а не под дулом. По сю помню то время. Будто дыхалка у меня новая открылась. И наши, русские, людьми себя чувствовали. Особенно эмигранты, те, которые ещё до революции сбежали. Ох, как за Родину дрались. Сошлись мы с матросом одним по кличке Конус. Старше нас всех. Всё про Кронштадт сказывал. Как они восстали за справедливость как Тухачевский их всех порешил, а ему - удача... по льду к эстонцам сбежал.
Подожди, - перебиваю его. - Какая справедливость? Врал
твой матрос... Кстати, почему Конус?
Хрен его знает. Бабёнка с ним была, как приклеенная,
волосы, будто сажа, вроде мулатка, так её Трапецией кликали. Сказывались анархистами. В Испании дрались... Оба такие отчаянные... Жуть. Однажды послали их, уж не знаю зачем, трое суток нет. Решили - сгинули. А они... на немецком танке вернулись...
Ладно-ладно... Что Конус про Кронштадт? Видишь ли, я не
давно играл в "Незабываемом 19-м", как раз об этом. По пьесе
- англичане всё устроили.
- Брехня. Конус врать не стал бы… За Советску власть матросы дрались без большевиков. Кровушки было... Потом, сказывал, тот Тухачевский крестьянам кровь пускал под Тамбовом... - Замолчал. Потом, будто глядя в прошлое: - Кровь... Всю дорогу… Даже до войны, а уж в войну-то... Людишек не жалели... Ну, война - ладно. Дак ведь и после сколь нашего брата... В лагерях-то...
Утер ладонью лицо, будто стирая прошлое. Заговорил я тебя.
Давай по стакашку. - Плеснул в рот, выпил одним глотком, огурцом захрумал.
Я сидел, придавленный его рассказом. Думаю, надо вернуть, подтолкнул: - Дальше-то как?
Взглянул на меня. Весёлые морщины у глаз. - Женского полу в
Сопротивлении порядошно было. Кормёжкой они занимались, разные сведения добывали. Почему-то звали всех Мари. Бывало: коман са ви, Жан, спрашивают. Нас, русских, Жанами обзывали, значит, Иван по-нашему. Сава бьен, говорю. Уж по ихнему лопотать научился.
Однако, конец войне. Домой засобирался. А Мари: - Оставайся. - Приглянулась она мне, что-то вроде любови было. Ранило меня в жопу. - Миль пардон, мессе, в мягкое место.
- Этот контраст русского с французским рассмешил меня, а он - чему мы их научили, - лаялись все по-русски Ухаживала, перевязывала, ну и прочее сестричка Мари. Должен сказать, с ранами мне везло. Плечо царапнуло и тут... Конечно - стыд, - бабы над тобой хлопочут. Лежу на боку, она так ловко бинт через промежность пропускает... Видит всё хозяйство. Сначала легонечко пальчиком притронулась: - о/ ла-ла, выздоравливаем, - и смеётся. Поладили мы.
- Вставляю: - Зачем ты об этом, - и на Нюрку киваю.
А он: - Чё тако. Жизнь. Из песни слов...Да знает она,рассказывал ... Тут ишшо Конус пугает. Там, грит, в Союзе-то, чёрт-те что творится. У них на Западе много знали о наших делах. Рассказывали. Будто я сам не знал. Хлебнул горюшка-то. Стал сумлеваться.. Однако, как усну, вижу сижу с удочкой на Карте и воот такого, - он показал, - пескаря ташшу! Просыпаюсь, сопли вытираю. Думаю - авось. Короче - еду домой, радуюсь - вокруг все свои тоже радуются. На границе в Польше казаков встретили. Целая армия. Тоже на Родину собрались. Они ишшо, будто с гражданской остались на Западе. Прознали, как власть казаков крушит и остались. А тут победа, радость, ну и решились. Потом уж в лагере узнал: Сталин всю армию - в расход, прямо на границе.
Нам же: же ву при в лагеря. И очутился в Карлаге. Джезказган - такой город. Там медь добывали. Лагеря рядом. Завод... Место, скажу тебе, оторви да брось. Пыльные бури. Я так полагаю - бог создал такое, как предбанник в ад. Заключённые с тридцатых строили... Ночами разговоры шепотком. Те, которые на заводе, были вроде меня - размышляли., сравнивали ту жизнёшку и нашу. За что нас? Пулю себе в лоб, а в плен ни-ни. Это же азиатчина. Там, на Западе, человек хоть дыши в ту сторону, хошь в эту, а у нас токо в одну. Там человек работает на себя, оттого государство богатеет. У нас лень русская, да не в ей дело. Отучили робить-то. Хуже Хуть ты хорошо робишь, хуть плохо, всё равно - пайка. Хорошему пайка да двести грамм больше - и шабаш.
Восстание было. Побили нас - страсть! Мне вот пасть покалечили. Стальными теперича кусаюсь. Остальных по разным лагерям. Очутился я в Воркуте. Кстати там Петьку встретил. Чё он тут наворочил не знаю, только посадили его. Там в конвойные выбился. Свирепый был. Как заварушка началась – его, оказывали, порешили. В Воркуте не жарко... Отбабахал своё я домой. Тут, но началу - сторожко. Однако мужиков нет, повыбила война, вот шоферю. Да и удача - Нюрка пошла за меня. - Жене, - та не слушай. Такая она ласковая, жизни в ней не чаю. Поднялся, к Нюрке подошёл. Сел рядом. По животу погладил - второго ждём. - Нюрка в краску: - охальник.
Ефимко: - а чо, дело житейское. Она ребятишек любит, вот по ночам строгаем. - Хохотнул. Хорошо живем. Оклемался я – счастье. Хошь и трудно, а жена, дите, во глянь, уснул под мои байки. Положи его, Нюр. - Та взяла осторожно, в кроватку положила. - Пойду, отолью, - из избы вышел.
Нюрка за стол вернулась. Сидим, молчим. Потом она. - Ждала я от тебя весточки... Ох, как ждала! Не дождалась. Не до меня тебе было. Ефимку-то как призвали, жить тяжело стало. - Матка с малышнёй к родителям в Ярославку перебралась. Вместе легче. А ко мне посватался один. Вышла. Не успели толком посмотреть друг на друга - в армию взяли. Погиб на фронте. Бедовала я эти годы! Ох! - рукой махнула. - Тут Ефимко возвернулся. Прилепилась, как репейник. Теперича хорошо... - И смотрит на меня, будто виноват, а в чём-то.
Успокаиваю её. - Рад я за тебя. Да и за Ефимку. Ладный мужик натерпелся вон сколько. Береги его.
- Знамо дело. У тебя как?
-Жена, сын... Нока вроде, тьфу-тьфу, всё хорошо.
Ну и ладно... - Встала, подошла, я тоже поднялся.
Мнется - фартук в руках крутит, румянец на щеках вспыхнул.
- Дай, поцелую тебя! - Обняла, припала. - Всю жизнь хотелось
тебя вот так... Теперича - всё. Прощай. Встретимся ли, кто знат,
Давай надеется на лучшее.
“-“-“-“-“-“-“-“-“
Начали сезон. Сыграл я Вадима в “Добром часе" В. Розова Вроде нормально. В рецензии с замечаниями, но похвалили. Совсем я успокоился. Соя «римлянка» работает – не нахвалится, я тоже доволен. Чего ещё ?
Правда, небольшие переживания принес французский. Взялся я за него с тайной мыслью: если в театре не будет получаться – новую профессию приобрету. А тут вдруг – зачем теперь-то ? Актерская жизнь вроде складывается. Быть преподавателем в школе? Или переводами заняться? Там и без меня пруд пруди. Решил бросить. А в остальном «все хорошо, прекрасная маркиза». Хорошо, да не совсем. Пожар уже начал разгораться. В подполье.
Репетируем «Годы странствий» А.Арбузова. Я – Ведерников. Режисер Н.Медведев. Масивный старец с головой шестьдесят второго размера. Был главным до Брялля и проигрывал. Чувствую – ко мне с пристрастием. Мы – актеры это сразу чувствуем. Сначала думал – хорошо, значит заинтересовал, чтоб роль у меня получилась. Потом вижу, на каждой репетиции одно и тоже твердит. Забеспокоился.
- В чем дело ? – спрашиваю. – Не получается?
- Не совсем, этак обтекаемо отвечает.
А тут Сергей Постников – художник, Брилль его вместе со мной пригласил, заходит. Мы дружили с ним еще с Уфы.
- Ничего не чувствуешь?
Рассказываю ему о ходе репетиций.
- То-то и оно. Брилем недовольны. Слишком жесток. Играть дает только своим, которых пригласил… Аборигены скрипят. Директор Половец их вроде поддерживает. А что у тебя с А. Лесковой случилось? – это народная артистка. Ходили слухи, что она пассия директора.
- Ничего , - говорю. И вдруг вспомнил. Смотрел какой-то фильм… Потом в трепаловке – это комната перед выходом на сцену, где все актеры собираются, рассказываю содержание: - Интересная актриса, - обращаясь к А. Лесковой, - старушка, вроде вас, - чувствую, пауза повисла. Та сделала большие глаза и ко всем: - Смотрите, этот... ещё дерзит!
Сказать актрисе, которая играет Анну Каренину, что она старушка - скандал.
Рассказал это Постникову.
- Эх, ты лопух... Язык без костей и мозги без извилин. Катит она директору на тебя. Случайно услыхал...
А Н. Медведев знай поддаёт и вежливо, но недовольства не скрывает. Какое уж там свободное творчество. Затаился я.
Слышу шепоток за кулисами. Остальных приглашённых тоже прижимают. Старушка из аборигенов своему приятелю: - Мы их вежливо
сожрем. - Громко так.
Как "сжирают" в театре, я уже знал. Тихо так, но культивируется мнение - слабый актёр. И придраться не к чему. Внешне вроде все как обычно обращаются.
На Постникова тоже давят. Заставляют переделывать по несколько раз эскизы. Дескать, неталантливо.
Домой прихожу злющий, будто осенняя ночь. Как всё-таки крепко влияет на быт наша работа. Милая видит - молчит, знает, - не надо трогать - взорвусь. Взгляну на свой портрет Старика, тот как-то укоризненно смотрит. Но тоже молчит. А как будто вздыхает.
В общем, выпустили спектакль. Компания дружно навалилась.
С роли меня не снимают, но вводят второго исполнителя. Мечусь.
Смотрю, как он играет. Ничего нового, даже некоторые сцены хуже
меня. Взять у него, поучиться нечему.
Надо сказать, роль сложная. Позёр, хвастун, исключительная
личность, которой даётся легко все. Поэтому портит жизнь окружающим. Кажется, может ошибаюсь, Арбузов выполнял социальный заказ. Выть, как все, вод гребёнку, "не засовываться" -. У нас есть органы, которые за тебя думают и о тебе думают. Тебе остаётся послушно делать, что прикажут, и будешь хорошим. А Ведерников: «Скромность оставим неудачникам!" Вторая половина роли, понимание, что не надо высовываться, написана слабее. От этого он - отрицателен, а надо, чтобы бал положительным. Вот сложность.
Все что я понял позднее, когда прочёл рецензии на образ в других театрах. Ни одного хвалебного слова. Актёров только ругают. Значит, не я один - вроде легче.
Сейчас, конечно, было, прямо, скажем - кисло. Плюс ещё атмосфера вокруг. Ну ладно - атмосфера. А играть выхожу я. Зрителю-то, какое дело, что у меня в театре. Его, зрителя, зовут в театр развлекаться, и чтоб пример брал, вроде как с Павки Корчагина. Учился бать строителем нового общества. А тут преподносят отрицаловку. Мораль!
Для себя, для дальнейшей работа вынес маленький, но урок, которым буду пользоваться всегда. У нас как артист играет пьяного - шатается, больного - показывает, как ему тяжело. Вот и я прихожу больной в третьей картине. Смотрите, какой я, жар у меня: пальто нараспашку, шапка набекрень - уши в равные стороны. Дружный смех. А сцена драматическая, в конце герой падает в обморок. Нельзя, чтобы смеялись. Что, думаю, за чертовщина? Мучаюсь, мозги вывихнул - думаю.
Спасибо Н. Карташёву - комик, хороший артист. Отвёл в сторонку: - та видел в жизни пьяного, который соглашался бы, что он пьяный? Наоборот. Он уверяет всех, что не пьяный. И чем больше он убеждает, тем виднее, что он - вдрызг. Не надо показывать болезнь, надо играть её преодоление. Зритель поймёт - что-то не так. Поверит.Ты же, как многие артиста, приходишь расхристанный. Зритель хохочет, - пришёл пьяный, - плотно застегнись. Уши у шапки завяжи под подбородком, не шатайся, стой столбиком –преодолевай жар, чемодан не роняй, вцепись в него. Попробуй. Попробовал. Чудо! Зритель сразу притих - с ним что-то неладно., обморок в конце стал закономерным.
До Брилля дошло: зреет заговор. Старик взвинтился: - Чтобы я под старость лет тратил нервы на театральную драку!
Бац! - заявление на стол директору и уехал в Киев, кажется в театр им. Франко.
Весной вызывают к директору.
- Ваш протеже ушёл... Сами понимаете... Нет-нет, я не гоню, артист вы хороший, несмотря на... - Намекает на Ведерникова, -
со всяким бывает. Неудачи даже закономерны в некотором роде.
ситуация в труппе...
- Понимаю, - говорю.
И вновь вспомнил о предчувствии в Уфе. Не даром сомневался - надо ли ехать в Челябинск. Вот оно - оправдалось!
Пришёл домой, рассказал моей милой, выплакался у неё на груди, а она молодец, другая бы скандал закатила - только устроились, опять ехать, а она: - Успокойся. Такая уж судьба у вас - артистов. В одном театре "прошёл" - это у нас термин, если удача - "прошёл", - в другом нет. Ничего страшного. Поедем в другой. Но прежде веди меня в роддом, сын наружу просится. Так появился у меня второй сын - Сергей. Радость!
Судьба, она справедлива, рядом с огорчением подсунет и что-то светлое, чтоб не очень человек отчаивался.
А в комнатке тесно. Кладём его на стулья на ночь.
“-“-“-“-“-“-“-“-“
Сон. Маленький ношусь на изготовленных отцом коньках, среди деревенской улицы, по наезженной санными полозьями колеи. Всё шибче и шибче несусь. Дорога вод гору. Поставил ноги рядом, и вдруг чувствую, колеи-то нет! Глянул вниз. Батюшки - лечу! Хорошо лечу, весело и не страшно. Улица поворачивает, ноги сами пошли на поворот... и ударились о твёрдое! Глухой стук. Проснулся.
Моя милая слезает с постели. - Какого чёрта йогами пинаешься. Стул своротил. Сына уронил, идиот. - Она теперь частенько называет меня так. Первый раз я очень удивился, даже обиделся. Смолчал. Думал - случайно. Недаром говорят: когда гуляют молодые – оба ангелы. Когда поженятся - вылезает характер. Вдруг появляются "ласковые" словечки: дурак, ведьма. Откуда? Видимо наш трудный быт даёт себя знать. Приходится терпеть. Хотя осадок остаётся. Что-то накапливается внутри.
Оправдываюсь. - Сон, понимаешь... Смотри, он даже не проснулся.
Сон... Надо видеть сны не ногами. - Подняла сына, уложила на стулья. - Попросил бы у директора комнату побольше.
Так он и разбежался. Ты же знаешь наши отношения. Спит и
видит, когда уйду.
- Господи, что за жизнь. - Это, укладываясь в постель. - Знала бы, ни за что за актёра не пошла.
Знала, думаю про себя, но молчу, а мысль про коньки засела. Это же отдушинка, чтобы не слышать воркотню. Стал убегать на каток. Но брать напрокат коньки – накладно. Соображаю - надо иметь свои. Подлизываюсь к милой в добрый час.
Надо бы мне коньки... Обнимаю её. Согласилась. Ужались с деньгами и вот у меня хоккейки приклёпанные к ботинкам. Каток на стадионе рядом. Катаюсь. Красота!
И вдруг... На фоне блестящего под фонарями льда - чёрное пятно!.. Едет вдали, но чувствую - наблюдает за мной... Снежинки сыплются... Он почему-то в цилиндре, чуть ли не во фраке и скользит, как тень... Неприятно стало. Пошёл домой, а он за мной до подъезда проводил... Сердце, как воробушек... Долго не мог отойти… Однако надо, думаю, место искать. Стал списываться. Уехали на гастроли в Куйбышев. А перед отъездом приехала гостья - Лидочка, племянница, дочка младшенькая осталась нянчится с Сережкой, мама старенькая, тяжело с двоими- то, а тут помощь - живём!
В Куйбышеве прошли так хорошо, что для переезда в Молотов - продолжение гастролей, директор арендовал старенький колёсный пароход "Подарок 1-го мая".
Загрузили его декорацией, разместили труппу и по Волге пошлёпали вверх, в Каму.
Что за прелесть - путешествовать по реке! Да ещё на таком тихоходе, как " Подарок".
Перед отъездом получили зарплату. На пароходе буфет с бочками пива. Пока четыре дня плюхали, пиво прикончили.
Особенно хороша Волга по утрам. Тишина. Только колёса шлёпают. Берега и над водой лёгкий туман. Какое-то вселенское умиротворение в душу входит. Тем более такое у меня впервые, до этого не ездил по реке. Кажется, на всю жизнь запомни эту поездку. Правда, было и огорчение. Вошли в Каму - она, пожалуй, красивее Волги. Там пологие берега, а тут скалы соснами на них - очарование. Однако, река коварная. Не доходя километров шестидесяти до Молотова - бац - сели на мель.
С командой-то мы крепко подружились за эти дни. Вместе к
бочке с пивом прикладывались. Ну, рулевой ж задремал. Сели! Скандал. Надо гастроли открывать, а мы сидим. Связались с городом. Оттуда грузовые машины выслали. На катерочке декорации на берег перевезли, на машины погрузили.
Актёров, которые в “Порт-Артуре" - спектакль на открытие, - заняты, - в автобус.
А нас ночью буксир с мели стащил, пришли в Молотов уже на другой день. Город типично уральский. Особенно поразила меня картинная галерея в церкви. Какая огромная экспозиция икон! Богатство! Водохранилище - Камское море - среди скал. Величественно!..
Вернулись. Отпуск.
Сидим с С. Постниковым в парке. Парк сосновый среди бывших каменоломен, теперь в них озёра. Очень красиво. Костерок разложили. Прощаемся. Едет работать в Иркутск. Тоскливо. Фразами перебрасываемся. На бережке у нас бутылка вина. Но не пьётся.
-Ты как? Списался? Куда?
Предложения есть. Но... У меня семьища. Квартиру обещают
потом. Знаю я эти обещания. Подожду здесь. Может наладится…
- Не наладится. Из тех, кого Брилль пригласил, многие уехали.
Смотри сам.
Смотрю, моя "римлянка" мрачная, как осенний день за окном. Молчит. Не трогаю - мало ли что. А сезон уж начался. Повесили приказ - распределение ролей на новую пьесу. У меня эпизодик и то вдвоём. Это подставка - на случай, если уеду. Я уж привык вроде ведущие роли играть, а тут эпизод и вдвоём. Заело! Тоже помрачнел.. Вот так две мрачности в доме. Молча укладываемся спать. Надежда не спит, вздыхает..
А перед этим, как увидел приказ, разозлился, и бросился на телеграф, - звонить по театрам. Дай, думаю, в Куйбышев позвоню
Я там только что был, может видели меня в спектаклях. Из драмы ответ - да. Но комната в общежитии. Отдалённая перспектива - квартира. Знаю я эти перспективы. Звоню в ТЮЗ. Тоже да, но наведём справки, посоветуемся. Звоните, через неделе. Звоню. Да! Приезжайте! Квартира - частный дом, второй этаж, четыре комнаты, кухня...
Рассказан Надине. Думал - обрадуется. Нет. И опять молчанка, вздохи, вот, как сейчас. Не выдерживаю. - В чём дело?
- Работа у меня хорошая, коллектив замечательный. Город не
плохой... Мне предложили работу ассистента в клинике, это большая перспектива роста… Ты уезжал на гастроли - намаялась я с детьми. Сейчас опять один уедешь. А мы тут без тебя... - Этак осторожно, - кто знает, позовёшь ли нас... У вас, актёров это просто... Мои коллеги - врачи, - чего, говорят, он, мало ли неприятностей на работе бывает - перемелется, мука будет.
Понял я её переживания. Жалость подкатила к горлу. Успокаиваю её.
- Куда я без вас. Не брошу. Мои ж детишки... А вместе нельзя. Вдруг не пройду, а семьищу с собой привезу, и опять ищи место, а там квартира. Дебютирую - пройду, вас привезу.
А она своё, будто не слышит. - Врачи советуют. - Поклонись этой старой ведьме, прощения попроси, духи подари. Скажи, жить без этого театра не могу. Директора или кого там, найди удобный момент, в ресторан пригласи. Слезу пусти - дескать, куда я с детьми... Старухе надо сказать, какая она талантливая...
Меня поразило: её советы совпадают со словами моей институтской подружки – Лизы - Луизы! Будто у неё с языка сняла. И когда она успела нахвататься этой житейской премудрости? Занятый своими делами, я не очень обращал внимания на её жизнь. Благо, не жаловалась. Впервые прорвалось. Работа, двое маленьких детей -
тяжёлая лямка. Тут же мысли, серьёзные мысли: что дало равноправие советской женщине? Право вкалывать наравне с мужчиной. А ведь она ещё и женщина - хочется быть красивой. Сосуд скудельный, как у Островского сказано. Ей хочется нравится, да и надо, чтобы она нравилась! А моя забыла, когда брови выщипывала. И советы её — дельные советы; сам когда-то во взаимоотношениях с И. Мейерхольд использовал. И с успехом.
Такая острая жалость меня взяла! Стал ей нашёптывать ласковые слова, сам чуть не реву, в грудь ей уткнулся, а груди полные молока; сам не засёк мгновения, да и она видимо помогла, вцепился в ее сосок, молоко вытягиваю, а она: - Пей-пей, мой хороший, на обоих с сыном хватит.! И смеётся так тихо, ласково. Потрясающее ощущение! Будто я сам молоком мужества, что ли набрался. Всё посветлело вокруг, несмотря на ночь! Сказочная ночь! Все мои переживания показались пустяком. Завтра же, думаю, начну выполнять её советы!
Однако наступило завтра, потом послезавтра и ещё, а я не спешил. Что-то удерживало. Представлял себе, как это я буду с вымученной улыбкой кланяться, заискивать, говорить рыбьи слова и... не мог приступить. Моя милая молча спрашивала меня: Как дела? Отвечал, также молча: нет удобного момента.
Время шло, а я тянул. И чем дальше, тем больше мне казалось – не смогу себя переломить. Куйбышев же ответил, что появились непредвиденные обстоятельства, просил подождать.
А тут и случай.
Анна Михайловна Ясенева, старушка, бывшая актриса, которую почему то все зовут Аннет. Теперь суфлёр и заведующая библиотекой. Через несколько дней после приезда захожу в комнату ВТО, чтобы выбрать книгу. За столом миниатюрная особа.
- Новый артист? - голос - хорошее контральто. Сразу удивление: субтильная с густо накрашенными глазами и низкие тона.
Глядит чуть насмешливо.
Дать картинки посмотреть? Молодые теперь картинки просят.
Зачем же... Мне бы почитать...
Выбирайте, - и заполняет формуляр. Когда узнала, что кончил ленинградский, оживилась. - Я же оттуда! Ах, Петербург -
моя бурная молодость! Танцевала. Дотом драма и провинция. - Вижу - потеплела старушка. Разговорились. На прощание достаёт из стола книгу" Историю эротического искусства". Кокетливо - загадочно улыбнувшись: - наверняка не читали. – Согласился. - Даю, как петербуржцу. Я стал частим посетителем
библиотеки.
Вечерами, во время спектакля, она сидела с экземпляром пьесы в первой кулисе. Суфлёры уже были почти не нужны. Артисты знали роли наизусть, но должность в театрах сохранилась. Её занимали старушки - пенсионерки. Пенсия - кот наплакал - не выжить. Дирекция хотя так поддерживала.
Конечно, просто сидеть, следить по пьесе за актёрами скучно. И Аннет частенько отвлекалась. Рассказывала занимательные истории из своей актёрской жизни, стоящим рядом, в ожидании выхода, артистам, а когда случалось, редко такое, кто-то на сцене забывал текст, она вдруг начинала густо давиться смехом и, призывая окружающих рукой в свидетели, басила: - Смотрите, заплыл, подлец! - Потом спохватывалась, судорожно листала пьесу и когда артист, самостоятельно выбравшись из затруднительного положения, уже дальше вёл диалог, бросала ему забытую фразу. Были ещё в театрах этакие уникумы. Видимо, я ей чем-то понравился. Однажды после репетиции подходит.
- Константин Петрович, я вас приглашаю на уникальную встречу.
Приехал Саша Вертинский! - И смотрят на меня, как среагирую. О Вертинском ходили легенды. Мировая знаменитость, объехавшая все страны. Вернулся после войны на Родину. Старинные пластинки была редкостью. И вдруг - ом у нас!
Почему же афиш не видно?
А чёрт их знает, почему! Не хотят афишировать. Всё-таки
опальный. Узнаем. - Она хитровато прищурилась. - Интересно, узнает он меня? Почти топотом. - У нас с ним был маленький романчик. Когда он пел в костюме Пьеро. Я была в то время довольно пикантна...
Вы и теперь...
Ну-ну не ври, собака. - Ткнула пальцем под ребро. - Хотя
конечно старухе приятно. Вдруг пропела.
Ах, он такой нахал. Ах, он такой нахал. Ах, он такой нахал-Ее поцеловал!
Летний деревянный театр в садике. Осень. При входе висит единственная афиша. Малюсенькая, вполовину нашей театральной. Зрителей мало. Днём был холодный дождь. Сцена одета в старые, серые кулисы. Рояль. За ним концертмейстер Брохес.
- Он с ним всю жизнь, - шепчет моя спутница. - Преданный
друг. - Оглядываясь на скучные стены зрительного, зала и на жмущихся от холода посетителей. - Ну и обстановочка, доложу я вам.
Вертинский сам объявляет названия песенок и коротко комментирует их. Зрители хлопают неактивно. Видно, что это люди случайные может быть даже не знающие, что это мировое имя. Как можем, поддерживаем его, активно аплодируя.
Мастерство конечно потрясающее! Я в первый раз слушаю его и всё, что он делает просто удивляет.
Старый человек, со сморщенным, усталым лицом. Худая, элегантная,
длинная фигура во фрачной паре. Но как двигается! Танцующие ноги. Фразировка песенок! Как красиво, чуть-чуть грассируя, подаёт каждую фразу, подчёркивая содержание и помогая восприятию руками. Руки! Кисти все в морщинах.
" В бананово" лимонном Сингапуре, в бурю, когда ревёт и плачет океан..." Уже не замечаешь морщинистых рук, они изображают бурю. И как изображают!
" Я усталый, старый клоун, я машу мечом картонным...” - Явственно вижу этот меч, хотя в руке ничего нет. Чудо!
Ничего похожего на нашу современную, скучную, с плоско острящим конферансье, эстраду! Впечатление ошеломляющее!
Антракт. Спутница ведёт меня за кулисы. Заметно волнуется. Она одета в своё лучшее платье бледно- зелёного тона, со стоячим, закрывающим морщины на шее воротником.
- Как я? Не очень старуха? Господи, хоть бы узнал...
Входим. Останавливаемся у дверей. Спутница держит меня за
руку. Рука дрожит.
Запущенная маленькая комнатка, какие бывают только в летних театрах. Столик. На столике поднос. На нём бутылка коньяка. Две малюсенькие рюмки. На тарелке кучка маслин.
Две усталые фигуры. Ноги Вертинского вытянуты, так что кажутся непомерно длинными. Глубоко запавшие глаза серо недоумевающие смотрят на нас. Какого чёрта? Кто пустил?
- Саша, это я... Помнишь... Москва... Гостиная у... - Низ
кий голос её дрожит, почти совсем пропадая. Она не может вспомнить фамилию хозяйки гостиной. - У неё ещё была собачка на руках… Шпиц…
Вертинский встаёт, подходит. Внимательно смотрит на неё.
Провёл ладонью по лицу, будто стирая груз лет. Убрал руку, улыбнулся. Тихонько пропел : -Малиновый берет,
Малиновый берет, Малиновый берет, Милее нет Аннет!
Старушка вспыхнула. Румянец на щеках, подхватила.
- Ах, он такой нахал, Ах, он такой нахал. Ах, он такой нахал, Её поцеловал!
- Узнал! - выдохнула она, глотая грудные ноты. - Припала
ему на грудь.
Так стоят долго. Потом, утирая слёзы, Аннет, указывая на меня.
- Артист нашего театра. Костя.
Держу в своей ладони руку, которую видели все континенты Земля.
Сели. Брохес налил в рюмочки коньяку. Выпили. - Ну, как ты? - это снять Аннет.
Вот... Вояж до Владивостока... Еду почти инкогнито...
Мы заметили. Нет афиш.
Кому-то надо, чтоб Вертинского не очень встречали.
Да бросил бы. Наплевал...
Нельзя. У меня гарем. Жена, две дочки... Еду... Ещё триста тысяч надо…
Экая докука. Зачем?
Жить! - развёл руками… И такая в этом жесте тоска, неизбывная, красноречивая тоска.
- Пора, Саша, - это Брохес. Вертинский встал.
- Ты не уходи. Зайдём в гостиницу, повоспоминаем.
То ли встреча с Аннет, то ли ещё что, но... во второй части концерта Вертинский был неузнаваем. Будто в него вдохнули вторую молодость. Концерт закончился на подъёме. Зрители кричали:
браво, Вертинский!
Проводил я их до гостиницы, иду домой и думаю - ведь это чёрт знает что. Гордый, независимый человек! Какая... величина что ли... А я веду себя, как шестёрка! Ищу мгновения, как бы покланяться, позаискивать... к чертям собачьим всё! Ясно, жизни мне здесь не будет. Вернее будет, но какая? Вот тут, как в видоискателе фотоаппарата, когда наводишь на резкость, со всей ясностью стал вопрос, рождённый социальными условиями жизни нашего брат. Или терпеть, сносить всё, что с тобой будут проделывать, быть каждой бочке затычкой, или всё-таки броситься в неизвестность? Терпеть ежечасные удары по самолюбию. Начальство - оно не дура. Ему нравятся терпеливые, которые только утираются после каждого плевка. Оно таких любит. Со временем добавят десятку к зарплате, может даже квартирку дадут. Наступит "благополучие". Только глядь, а годы-то ушли. Ничего не сделал. Превратился в жалкую посредственность с пустой душой. Даже детям нечего будет рассказать под старость. Многие идут по этому пути. Или всё-таки рискнуть: Ведь я же ещё в силах! Да, к чертям собачьим всё!
Пошел на телеграф: - Жду телеграммы с подтверждением работы, Получил. Показываю моей милой. Жду. Сейчас посыпятся упрёки.
- Я поняла, - это она, - ты не можешь иначе. Может это правильно. Поезжай. О нас не беспокойся - выживем. Ждать будем. Удачного тебе дебюта.
Мамка моя в слёзы: - На кого нас оставляешь? Как жить без тебя? - потом, утираясь. - Видно, судьба... Молиться буду... Обнял я свою малышню и на вокзал с Надиной! Мороз в феврале уральский. Воробьи жмутся у окон. Голуби на перроне нахохленные. В холодных струях воздуха доносится далёкая мелодия...
Не пойму, то ли кажется, то ли по радио: " Сиреневый туман над
нами пролетает, над тамбуром горит полночная звезда..."
Стоим молча у вагона. Милая не плачет. Только огромные глаза на мне - будто запоминает. Воротником прикрывает свой римский нос. Знаю - дома зальётся. И тихая жалость давит грудь. Зачем, думаю, я сорвал её из Ленинграда. Такая у неё била возможность остаться. Спокойно работать, как все... Судьбу ей поломал. Таскаю за собой с детьми...
Гудок. Последили поцелуй. Вагон. А вслед, под стонущую гитару. "Последнее прости с любимых губ слетает, в глазах твоих больших – тревога и печаль..."
Константин Шелконогов или Жизнь провинциального актера том 2 кни
© Copyright: Ник.Палло, 2004
Свидетельство о публикации №204070300038
Свидетельство о публикации №204070300038
Рецензии