Константин Шелконогов или Жизнь провинциального актера том 2 кни

Ну, прощевай, подружка. - Лидия Павловна, сдобная с круглым, как луна лицом, звонко чмокнула хозяйку застолья Любовь Ивановну. – Хорошо, что догадались нас собрать на междусобойчик по случаи нашего юбилея. Так редко встречаемся - жизняшка закручивает, дышать не даёт вволю. Пошли, Галка.
Галина Васильевна, изящная, с тонкой талией и следами былой красоты, встала, осторожно обняла Любовь Ивановну, - дай бог тебе всего-всего. Не забывай нас. - Взглянула на молодых, поднявшихся прощаться - Максима с Таней, что держала дочку на руках, - Ах, какие они у тебя красивые. Удачи вам, дети!
Прощай, Кеша, - это Лидия Павловна баском, волнистому желто-голубому попугайчику в клетке.
Будь здорова, ворона, - ответил тот и добавил, - Кеша крутой парень!
Все рассмеялись. Вышли из квартиры. Любовь Ивановна проводила подружек, вернулась к молодым за стол. Вздохнула после раздумья.  Не повезло им. Галка недолго была замужем, родила дочку, такую же красивую, как она, разошлась. Лидка съездила замуж на восток, вернулась. Встретилась с семейным скрипачом, тоже родила дочку, да и похоронила своего Лёву. Класс у нас был девчоночий, раздельно учились. Сколько знаю - ни одной не повезло. Время было послевоенное, когда мы в пору входили, трудное. Ребят было мало, женихов-то... Теперь встречаемся редко. Только по случаю.  Тряхнула головой, отгоняя печальные мысли. - Да, трудное было время, но... до чёртиков интересное. Жить было любопытно,
Во всяком случае, мне. - Видно встреча с подружками юности всколыхнула её душу. Хотелось выговориться. - А самое главное мы не знали, что время тяжёлое. Думали, так и надо жить. Все так живут. - Мудро с сознанием прожитого. - Неведение - счастье для человека.
- Вот ты говоришь, сын, сейчас не то. Может быть, ты прав. Люди стали практичнее. И любят не так. И живут, вроде как с автобуса на троллейбус пересаживаются. Бегом. О театре и говорить нечего. Какой там театр, когда по телеку "ужастики", от которых сердце замирает, показывают. А уж о любви. Тоже вроде на ходу. Может она и правда, только не вся. Есть что-то такое, ради чего люди живут. Конечно - дело! Но дело - это от и до. А ещё? - глянув на стол.  Давайте допьём оставшееся шампанское. Тоже примета времени - водку все хлещут.
Сын поднял бокалы. К жене: - бери, Танюша, - потом матери, -за твоё, мама-Люба.
  - Здоровье, хочешь сказать. Спасибо. - Улыбнулась. - Я ещё тьфу-тьфу ничего. - Поправила косу - густой жгут на голове, ткнула пальцем в переносицу дымчатых очков, А всё отчего, Максимчик? - А всё оттого, что кроме дела, есть главное, что движет миром. Сын, повернувшись к Тане, - Сейчас она про любовь... - И не ерничай. Это вечное! Если она есть, будет здоровье,  будет смысл жить! Конечно, люди разные. Кто-то находит смысл в другом. Но если даже работа, карьера, то без любви ни хрена, пардон, не спляшется.  Посмотрела на часы. - Время не позднее. Что-то меня распирает сегодня. Болтать хочется.
   Пришли мои подружки - одногодки, сердце заколыхалось. Вспоминали прошлое... Прямо сейчас стоит перед глазами... Открою вам моё желание: давно хотела про молодость рассказать. Про необычайную любовь! Почему-то стеснялась. Сейчас поняла - время пришло. В назидание. Чтоб вы также... Вроде эстафеты... Видите, как волнуюсь...
А скучно не будет, - это Таня чуть с иронией.
      Маленькая язвочка у тебя, сын, жена - современная, - горьковато улыбнувшись, заметила мать. - Немного сентиментально, даже может быть порой сопливо, но это дает мне силы жить. И не только мне. Всем. Это было до нас с вами, после нас будет. Это вечное!
  - Устроилась удобно на стуле. - Ты, сын, не маячь, садись.
  - Татьяне, - положи дочку в кроватку, пусть спит. - Заметила
взгляд сына на стол. - Потом уберём.
    Надо вам заметить, что видно с пелёнок я была заядлая театралка. Сколько себя помню, особенно ярко - школьные спектакли, играли "Трёх мушкетёров". Я была толще всех, играла Портоса. Ко времени моего рассказа появились телевизоры, но не по карману. Жили скудно. Впрочем, когда мы не жили скудно? Поэтому пропадали в ТЮЗе. Все спектакли смотрели по много раз. Знали почти наизусть. Это была наша отдушина. ТЮЗ в моей жизни - огромная эпоха. Это я теперь понимаю. Театр дал мне сказочный багаж. Тот багаж невесомый, в руках не унесёшь... Как бы сказать... Человечность что ли... Взгляд на мир...
    В шестом, кажется, классе была. Стали набирать в театральный актив. Райком комсомола. Желающих - масса. Проходили собеседование. Зашла. Говорю - хочу. - Почему, спрашивает секретарь. - Хочу, отвечаю, - слов-то больше нет. - Этого мало, - говорит, - все хочут, Иди, не подойдёшь. - Вышла в коридор, реву, а про себя думаю: какой ты секретарь, коли, говоришь неправильно - хочут, а надо хотят. Идёт Миша, ваш пионервожатый. - Почему ревёшь? - Объяснила, Он нырь в дверь. Вышел: - Приходи завтра в ТЮЗ. Всё в порядке.
   - Обрадовалась я!
   В обязанности члена актива входило кроме связи со школой помогать в театре. Следить за порядком в зрительном зале. Ребятишки - народ беспокойный. Одеть, раздеть их побыстрее. Шить декорации. Мы листочки на задники нашивали. Наш завпед Татьяна Николаевна Исаева: - Завтра мыть окна, девочки. Оденьтесь похуже, работа грязная. - Какой там похуже. Одела новый сарафан, мою. Артисты проходят мимо: - Смотри, коза в сарафане! Господи, как мне это нравилось. Заметили! Скорее к зеркалу. Кручусь этак вот, - она показала, как крутится, - спрашиваю Татьяну Николаевну - Похожа я на козу? Та смеётся: - Точь в точь коза-егоза, только безрогая, пока. - Погрозила пальцем, - докрутишься. Это было уж в десятом классе я, как говорится, была вполне... понимаете?
Потом умываемся и на заседание совета актива. Я скоро стала председателем, И гордилась этим. Ах, какое это было время!     В каком восторге мы были от каждого спектакля. Как дрожали, когда на обсуждение после генеральной, к нам на актив приходили актёры и слушали наш детский лепет, наше мнение. Какое было счастье, когда актёр на полном серьёзе вдруг задавал вопрос. Некоторые высокомерничали - дескать, что за мелкота под ногами, что сказать могут. А в основном относились заботливо. Понимали – человечки воспитываются. Особенно один - Женя. После спектакля: - Ну что, девочки, у меня дома кусок сала, кто хочет? - жил один, как многие актёры в общежитии при театре. -     Любопытно же, как актёры живут. Преодолевая стыдливость шли. Несколько кусочков сала, чай. Но сколько удовольствия и беспричинного смеха! Сколько воспоминаний на другой день: что сказал, как смеялся с нами. Как хорошо, что в начале жизни я была около таких: красивых, чистых и добрых людей!
  А первые фотографии с актёрами,  какое счастье! В школе я всем показывала, девочки завидовали, а я гордилась.      Конечно, как в жизни, не всё бывает только хорошо. И первый урок среди сказочного существования, в активе, урок не очень приятный, я скоро схлопотала. Руководство театра решило силами актива поставить спектакль к новому году, у ёлки. Настоящий костюм из какого-то основного спектакля. Красивый, обтягивающий в талии, можно показать плавные движения Лисы и ... свои, конечно... Видимо неосознанно, но хотелось кокетничать. К тому же актриса Вера Синькина - комсорг, она играла Лису на основной сцене, шефствовала надо мной и говорила: Лиса - комсомолка, но сбилась с пути, кокетничает, звериный коллектив её исправляет. Кокетничай, но в меру, увлекаешься, тебя трудно будет перевоспитать. На это обратил внимание режиссёр Островзглядов Виктор Иванович и стал закручивать действие вокруг Лисы. Я стала основным персонажем! Все мне завидовали!
 - Мне нравится, как ты работаешь, - это Островзглядов, - будем делать этюды индивидуально, - Я изображала змею, кошку...
   - Любочка, спина не гнётся, - говорил он мне и гладил короткой ладонью по лопаткам и позвонкам... Я, конечно, не понимала, что это значит... К тому времени я уже знала про себя - хочу, очень хочу стать актрисой! - Надо быть послушной режиссёру, - говорил он. – Я сделаю из  тебя актрису. И я старалась, уж очень хотелось выйти на заветные подмостки, которые я видела пока только из зрительного зала. Я выполняла всё, что приказывал мне этот маленький, лысенький с толстой шеей человек. Ведь от его решения зависела моя судьба. От зверей перешли к этюдам людским.
  - Выстрел! - говорил он, - ты падаешь в обморок! - Я никак не могла понять, как можно упасть и не разбиться. - Он показывал.
Потом сам при восклицании: бах! - укладывал меня на пол, похлопывая по плечу... В это время голос его становился тихим с хрипотцой…
  Идём домой, нам по пути. У его дома, он приглашает зайти в подъезд. Теперь он рядом со мной, слышу его тяжёлое дыхание, голос - странно осипший шепот: - ты понимаешь?
  - Что? - недоумеваю я.
  - Что я... Что ты мне...
Поняла. Испугалась. Это уже не этюд. Пропищала: - Хочу домой!
Ледяной, резкий голос: - ты хотела стать актрисой... Напрасно. Иди. Мама ждёт.
 Вылетела пробкой... Не помню, как прибежала домой. Так я рассталась с первой попыткой попасть в актрисы. Пока.... Хоть сказку у ёлки мы играли с удовольствием. Лису играла в маске без грима. А так хотелось гримироваться! И ещё странность; она сохранилась у меня до сих пор. Открытие занавеса! Когда он расходится, меня начинает колотить! От предвкушения, что сейчас откроется таинственный мир, наворачиваются слёзы... Вы улыбаетесь, это, наверное, ненормальность, но, как теперь понимаю, я уродилась слегка из-за угла мешком стукнутая. Это вы увидите из дальнейших моих рассказов. Ибо все мои поступки не очень ложатся на житейскую логику.
    Закончила школу. Поехать в театральный нельзя. Отец прикован к постели, мать не работает и двое братьев... Куда там. Проучилась без интереса год в техникуме связи и главное – по прежнему ТЮЗ. В театре появилась пара Фаина Г. круглолицая, румяная инженю и Александр С. худой с глубоко посаженными глазами актёр.
  Как-то после обсуждения подходит ко мне.
   - Не согласились бы вы показать мне город?
  Мне было лестно, что на меня обратили внимание. Бродили по городу. Он много и как-то нервно рассказывал о себе. Я молчала, слушала. Говорить я в то время совсем не умела. Зачем я с ним встречалась? Не знаю. Наверное, потому, что я нравилась ему. Ведь это было впервые в моей жизни. Это было новое для меня. Приятно, когда нравишься мужчине, да ещё актёру. После нескольких прогулок, всегда днём, он попросил разрешения поцеловать меня. Целовал тихо, осторожно... Конечно я, как всякая девушка, мечтала об этом моменте. Фантазировала, как это произойдёт. Происшедшее не взволновало меня, даже может быть разочаровало. Уж очень не сходилось с тем, что было в мечтах. А может быть потому, как я теперь понимаю, я была равнодушна к нему. Вот таков был мой первый поцелуй... Встречает Фаина.
Люба, до меня дошли слухи, что ты бываешь с моим Сашей?
- спокойно так, тихо.
Да, мы прогуливаемся...
  - Ты молодая, красивая, найдёшь достойного. А этого пьяницу оставь мне. Он мой муж. Хорошо ли встречаться с женатым?
  Это для меня была полная неожиданность. Я как-то не задумывалась что он женат, и что это неприлично.
Когда мы встретились, я сказала, что Фаина запретила мне встречаться с ним.
 Жаль, - этак грустно, - мне так хорошо с тобой. Ты умеешь
слушать и молчать. А Фаина не жена, даже не записана в паспорте.
  - Я её не люблю...
  - Всё равно... Не надо...
  - Хорошо... Спасибо тебе... за молчание.
Вскоре он уехал... Вот такая красивая, скорее грустная полоса встреч с первым мужчиной в моей жизни, А с Фаиной моя дорожка схлестнулась ещё раз. Но об этом позже.
  В начале нового года в театре появились два новых актёра - Морозов и Шелконогов. Девочки сказали - сидят в средней ложе балкона, смотрят спектакль.
  Господи, это же любопытно, какие они. Вошла, окинула их взглядом.  Вышла. Девчонкам: - Не интересные. Оба длинноносые, некрасивые. Почему-то в средине сезона появились... Потом узнала. Морозов вернулся из лагерей. Сидел за анекдот. Этого не хватало в нашем театре! А это был мой театр! Ещё и бывший преступник. Что директор думает? Стала присматриваться: Взгляд угрюмый, кисть левой руки всё время согнута вправо, будто он гребёт к себе. Бандит и бандит! А говорят, был артистом до лагерей. Стала узнавать у секретарши про второго - может тоже... Но, нет, приехал из Челябинска. Какая-то история у него там произошла. Для нас с девочками Урал казался далёким и даже разбойным краем. Значит и второй, хоть и в театре работал, а тоже подозрителен. Девочки даже догадывались: может подрался, вот его и... В общем, внесли они в наш девичий актив переполох... Потом выяснилось, волна была не только в активе, но и в труппе... Конечно, поводы были разные. - Спохватилась.   -    Заболталась я. Вон Кешка уже голову под крыло. Пора и нам. Потом доскажу.
                2
                Из заметок Шелконогова.
  На вокзале встретил меня зам. директора.
  - Кривченко Борис Иванович.
Смотрю на его слишком характерный нос. Мелькает: почему ты Борис, а не Борух. Но понравился. Глаза - во, как у коровы, а в ресницах - смех.
Заехали в театр, оставил там свой чемодан.
   - Идёмте, покажу ваш особняк.
Пешком?
Тут рядом. С Самарской, где театр, прошли по Л. Толстого
до пересекающую её Галактионовскую, один квартал от театра. Вошли во двор, Кривченко торжественно: - Вот Галактионовская №86 кв.3. - И смотрит на меня, как среагирую. Не подаю виду.
   Двухэтажный деревянный домик. По скрипучей наружной лестнице поднялась на второй этаж. Веранда. Холодные сени. Из сеней входим на кухню. Просторная, как две моих челябинских комнатки, с четырёхкомфорочной газовой плитой, из кухни две двери. Видно, жили две семьи. Две комнаты за одной дверью, две за другой. На все четыре комнаты, в их пересечениях голландская печь с газовой горелкой внутри. В - первых двух комнатах - четыре окна, во - вторых - три. Свету - навалом.
 - Подходит? - это Кривченко. - Если нет, валяй в общежитие при театре, как все.
   Ещё бы не подходило! Это же действительно особняк. Отродясь в таком не жил! Осматриваю комнаты, думаю про себя, - сюда бы мебель надо. Замдир будто услыхал. Деловой.
 -Это я сейчас привезу. Столик в горницу, кровать с матрацем, бельишко в реквизите возьмёшь. В кухне поставим большой бутафорский стол - есть у меня на примете... Потом уж ваше дело. Не успел глазом моргнуть, заезжает грузовик. Всё сгружается, и квартира приобретает почти жилой вид. Даже вещички мои исхитрил, привёз. Живём, Константин Петрович!
 Хожу по комнатам, шепчу из Островского: гвоздей по стенам набью, амуницию развешаю. - В первой маленькой комнате гардероб устроил, - единственный костюмчик, пара рубашек... В горнице, в простенке свой портрет Старика повесил. По дороге мысль: где-то теперь мой друг ленинградский, художник Ваня, что портрет нарисовал? Жив ли? Или лагеря перемололи? Может всех трёх Иванов…. Я понимал. Мне создали условия для работы. Если покажусь - ладно, оставят в моё пользование хоромы. Слабо пройду - вселят тут же вторую семью. Это будет верный знак. Значит, решай Константин Петрович, или соглашайся жить в тесноте, или ищи другой театр.
  Вернулся в театр. Здание в стиле модерн начала века.
   - Тут раньше, говорят, был кафешантан, - это Кривченко.
Теперь театр для детей. Преемственность! - а ресницы его делают ха-ха...
  Небольшой уютный зрительный зал, с балконом в глубине, сбоку фойе с буфетом. Не очень всё это понравилось, но соображаю: это не главное. Как-то работаться будет?
  Вышел из театра, дошёл до Ленинградской. Чёрт возьми, - совсем незнакомый город. А ведь я летом был здесь на гастролях. Правда, занят был крепко - не до города было. И потом - лето. А сейчас зима. Карагачи стоят опушённые инеем. Улица с купеческими особняками. Не знаю почему, мне нравятся старинные русские города, дома с геранями на окнах.
  Ленинградская улица с высокого берега ныряет прямо к Волге. На горе, вдоль по реке Центральная улица и тоже старые особнячки, Всё это ужасно понравилось.
  Сидим в кабинете Главного режиссёра - Станкевича Вячеслава Владимировича. Мужчина, одно слово - колокольня. Рядом паренёк с коротко вьющейся стрижкой из редакции « Волжского комсомольца» - Мы курируем наш детский театр. Новый актёр в театре для газеты событие. Как первое впечатление? Рассказал.
Вот вы напишите об этом. Мы вставим в интервью.
Так в чём будем дебютировать? - это Станкевич.
Что за чёрт, думаю, газета, про дебют спрашивают - отродясь с таким вниманием ко мне не относились. Однако соображаю, раз и так, надо брать быка за рога. Знаю про себя - в испанских пьесах с их пением и танцами я поднаторел.
  - “Живой портрет" Морето, - отвечаю. Нравилась мне эта пьеса.                - Не наша, не тюзовская пьеса, поругают нас - кивок в сторону корреспондента, - но быть, но сему.
В кабинет, постучавшись, входят двое. Женщина с причёской
учительницы.
  -  Знакомьтесь, - это Станкевич, - Татьяна Николаевна Исаева,
наша заведующая педагогической частью. А это председатель актива театра, несмотря на чин, просто Люба.
  Смотрю на девицу, а по спине мурашки. Перед глазами явственно картинка из далёких военных лет. Стоит передо мной моя Лина- Капитолина, прямо копия!
  Только лицо, как бы это сказать, чуть посермяжнее. Но зато коса! Коса ниже пояса - расцветающий   подсолнух. Стоит скромно так, с папочкой в руках... Потом, позже я уж заметил закономерность: мне часто в жизни стали встречаться похожие лица. Природа как бы посеяла несколько типов лиц и разнообразила их в деталях. Как, например - коса. У Лины её не было...  Станкевич стал объяснять мне про работу школьного актива в театре, но слова его доносились издалека.    Я смотрел на девицу и в груди билось что-то тёплое... Отголосок оттуда. От моего внезапно прерванного увлечения...
  - Мы собираем актив, - это Татьяна Николаевна, - девочки хотят поговорить о спектакле. Вы не против?
Нет, конечно. Интересно послушать.
Спасибо. - Вышли.
  Вышел и я. В коридоре два короткорослых человека. Знакомимся. Один - лысый, мне уже говорили, режиссёр Островзглядов, другой, бурно-брюнетистая шевелюра, артист Скоков. Активно уверяют, как они рады моему приезду, рассказывают о дружной атмосфере в театре. Желают успеха. Благодарю их. Какие хорошие люди! Вечером. Дома. Гудит горелка в печке. Слышно, как на кухне щелкает счетчик -газовый. Тепло. Уютно. Настроение отличное. Написал письмо моей Надинке. Потом быстро набросал то, что просил корреспондент газеты - Саша.
  Прочитал он на другой день. - Да у вас, видать, не только актёрский талант. Мы это напечатаем. Тиснем отдельно. Эссе о нашем старинном волжском городе. И напечатал!
  Каюсь, было приятно читать своё первое "произведение" в газете. Даже мыслишка зарубилась: может, действительно могу писать?! И ещё. Из головы не выходила Лина - Капитолина, вернее её копия с косой. Я уже почти свыкся с мыслью - жизнь преподносит неожиданности, но эта тревожила меня... К чему бы?
3.
  - Любовь Иванна, картошку Максимчик подогрел, давайте - за стол, а потом - страсть как хочется услыхать продолжение! Это моя невестка. Учится на филфаке.  Ест - мизинчик в сторону. И Интонации капризноватые - воображала. А что делать? - жена сына — терплю. К тому же родила дочку, я бабушка, - привязалась.
  Ну, вот, - это когда поужинали и сын помыл посуду. Татьяна  не моет - бережёт руки.
Как сейчас помню. Был актив. Я председательствовала, и вела протокол. Тут же успевала перемигиваться со Славкой Годиновым. Хороший актер. Чувствую на себе взгляд Шелконогова. Перед этим у Станкевича в кабинете с ним меня познакомили. Чего, думаю, он?   А в голове заворошилось - обратил внимание - приятно. И в тоже время почему-то страшновато! Потом выяснилось, смотрел он на мою косу. Я из-за неё переживала. Вдруг буду актрисой - куда её: мне нравились на актрисах парики. Разные причёски   - это так привлекательно...   Сижу, пишу, а сама присматриваюсь к Шелконогову.
  - И протокол, и перемигивание, да еще и … - эта Таня, - вы,
видать были ходок.
  - Может быть, - задорно кивнула головой... Успевала. Смотрю.
  Не такой уж он некрасивый, как раньше показалось. Волосы чуть вьются, светлые, нос со следами оспы почти курносый, лицо обаятельное, чем-то привлекает. Всё рассмотрела, хоть изо всех сил старалась на него не смотреть.
Прошло немного времени. Помню, было это 30-го марта. День, решивший мою судьбу? На всю жизнь.
Понимала ли я это? Глупый вопрос. Конечно, нет!
  Шёл утренний спектакль "Три мушкетёра". Шелконогов сидел в ложе, Я вошла, прислонилась к колонне, голова на сцену, а бес в груди. Почему я так сделала, - уронила тетрадь,   - не знаю, видимо, хотелось, чтоб обратил внимание.
  Он быстро поднял её, подал мне и:
  - Вы видите, д, Артаньян предлагает услуги Королеве, я вам предлагаю провести вечер вместе. - Всё это шепотом, от которого сердце у меня стало большим в груди.
  - Хорошо, - выдавила я. - Приходите вечером в театр. Пойдём, погуляем...
  Прилетела домой, волнуюсь - что надеть. Выбора-то нет. Единственное школьное платье - синяя школьная форма с воротником и манжетами. Дура, не сообразила - не видно ведь под пальто. Старое изношенное пальто - соседка подарила. Еле дождалась вечера.
  Я уже была в ложе, когда вошёл Шелконогов. Постояли немного, глядя на сцену.
Что будем делать? - это он шепотом.
идёмте на улицу, Константин Петрович. Только выйдем врозь.
Сначала вы, потом я. Хитрить уж научилась. После опыта и Фаиной.
Оказалось, не зря. Когда мы разговаривали, кто-то из актрис это засёк.
  Посмотрели мы фильм в филармонии "Отелло", потом он проводил меня домой, по дороге он что-то говорил, кажется про Бондарчука, - это вроде не совсем Шекспир, но запомнился мне только его красивый голос... Долго не могла заснуть, - всё слышала голос. Что-то притягивало меня к нему – непонятно.
  На следующий день в театре переполох. Что творилось! Оказывается, когда мы ушли, некоторые актрисы взметались. Бросились в раздевалку. - Вот видите, её пальто нет, значит, она ушла с ним! Я не понимала - почему такое. Ну, подумаешь - ушла. Ну и что?
  Потом узнала - своим появлением в театре Константин Петрович всколыхнул всю женскую половину труппы. Бабы просто посходили как говорится, с ума! Мне был учинён допрос!
Но я не призналась. Что-то мне подсказывало - говорить нельзя. И... продолжала встречаться! Вечером гуляли по Л. Толстого в сторону вокзала. Он так странно поглядывал на меня... Я даже забеспокоилась. Может, думаю, шапочка, вязанная на мне не так сидит - проверила, вроде нормально.
  - У тебя родственников в Сибири нет? - это он.
  - Нет, - говорю.
  - Может сестра - Капитолина?
Сестры у меня нет. Есть братья Сашка с Витькой – вместе живем.   
  - Это не то... - помолчал. - « Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».   - Не поняла ничего. А он повернул меня к свету на фонарном столбе. Посмотрел. И вроде бы про себя, - что значит это совпадение? Не может быть, чтоб это просто так. Скорей всего то знак судьбы... - Взглянул на небо. Оно было усыпано яркими звёздочками. Это бывает, потом заметила, в начале весны, когда днём оттепель. - Вот они, наши путеводители. От их сочетания зависит наша судьба. Кто может прочитать эту небесную книгу!?
  Ничего не понимаю, о чём он. Ну, ничегошеньки. Даже чуть страшно стало. Может заговаривается? С ними - актёрами это бывает. Знаю, видела. Иной идёт по улице и сам с собою разговаривает.
   - Вот созвездие Большой Медведицы - путеводитель моряков:
  - Показывает.. - Зорька Венера... Кровавый Марс, Сатурн нахально блещет... Зачем они послали мне тебя?
  Странная речь... Почему я раньше не смотрела на небо?
  - Огромный океан, мы в нём - песчинки, ведь что-то говорит нам этот океан? Понять бы...
  И опять, будто про себя начал читать. " На утёсе девушка стояла, Океан лежал внизу у ног..." Кончил, просто сказал, - это Шандор Петефи.
  Я слушала, затаив дыхание, боясь своим голосом разрушить мелодию стихов. Потом бегала в библиотеку, выучила стихи наизусть. Ведь даже не знала, что есть такой поэт. Выучила и изводила подруг своим чтением, стараясь повторить его интонации... Что говорить. Не заметила, как влюбилась!   Наверное, это бывает у всех девчонок. Пришла пора. Но у меня это было, как обвал. Он стал мне необходим. Меня притягивало к нему с неистовой силой. Отказаться от этого я уже не могла.
  Помню первый поцелуй! Это было около вокзала. Я пыталась отыскать на небе Венеру, он показал мне её, а потом закрыл своим лицом небо... Звёздный океан будто обрушился на меня!
  А в театре слежка. Каждый считал своим долгом сказать, что не прилично встречаться с женатым. Я уже знала, что у него двое детей.
  Завпед Исаева: - Люба, тебя часто видят в обществе Шелконогова. Это тревожит. Представь, приедет жена с детьми, и ей скажут. 0на подойдёт к тебе, устроит скандал. Тебе будет больно и стыдно, подумай!
И потом - он тебе не пара. Старше тебя фактически вдвое... Да что там, просто старик для тебя.
   - Мне было нечего думать. Я с ним не встречаюсь, - отчаянно врала я и краснела до корней волос. Дошло до разборки на совете актива. Все с любопытством обсуждали моё аморальное поведение.  Я очень переживала, мне было стыдно, но... я не признавалась!
Страдала от этого раздвоения и не признавалась!
  Стала видеть ужасные сны. Боялась теперь всех тюзовских, боялась появления жены, чего я только не боялась, но... отказаться от встреч уже не могла!
   - Ну, вы даёте, Любовь Иванна, - это Таня, держа стакан с чаем и откинув пальчик, - да я бы тут же плюнула на этого женатика.
  Так сдуру мучиться - зачем?
  - Конечно, может быть ты права. Но это ты... А там была я...
  На встречах я рассказывала ему о том, как меня прорабатывают как мучаюсь, вижу сны...
Он видимо понял, что дело серьёзное. Только сейчас понял. До этого не придавал значения. Видимо я просто нравилась ему, вернее моя коса. Он много говорил о ней. Держал в руках, а я замирала в это время... Вы не представляете, что это такое, когда мужские пальцы гуляют в распущенной косе...
  Вот он и решил, как подсказываешь ты, Таня. Вечером передал мне тетрадь: - Прочтёшь дома. Какое там - дома. Нашла укромное местечко. Раскрыла тетрадь. Стихи. Первые стихи - мне! Это было прощание!..
   " Отныне твой покой не потревожат ни сны со страшными речами над душой, ни лица гневные и может, слова мои твой не смутят покой..."
Боже! Что же такое? Значит, он больше не подойдёт ко мне?
Помню, ноги мои, как говорится, подкосились, и сердце куда-то нырнуло. Мне ничего не надо!.. Я не думала о поцелуях, мне бы только слушать его голос - я уже не могу без него. Надо что-то делать! После спектакля я попыталась поймать его на лестнице.
 - Константин Петрович... надо с вами поговорить...
Нет-нет, душа моя, - этак мягко, - иди домой, обо всём
подумай. Так будет лучше!
Кому лучше? Он был непреклонен. Я осталась стоять, прислонясь к перилам, опустошённая, растерянная... Несколько дней не находила себе места, искала встречи с ним. Тщетно.
 А в это же время искала встречи с ним Зиночка Седова - пианистка из оркестра. Муж, двое детей и вот, поди, ж ты... Тоже свихнулась. Она, конечно, слышала о нашей истории….  А может, в её клавишной голове сидела какая-то другая мысль?.. Не знаю.
   - Давай, сходим в гости к Константину Петровичу, - это она так сочувственно, - одной неудобно...
Испугалась я: - Да ты что? Во-первых, не приглашал... Потом он не хочет меня видеть...
   - Ерунда... Человек воспитанный, не прогонит же...
   - Одна бы я ни за что не решилась... А уж очень хотелось. Пошли.
   - Ну, что ж, - это он, улыбаясь, - раз уж пришли, угощу вас сухим вином с крабами. У вас в городе ещё водятся в магазинах крабы. Сели за маленький столик. Было два стула. Зиночку он усадил на стул, на другой сел сам и посадил меня - спина к спине.
  Я сидела и переживала: значит, Зиночка ему нравится больше, чем я. Он сел так, чтобы видеть её, а ко мне спиной. Убежал за стаканами на кухню. Вижу, у Зиночки юбка выше колен, ножки стройненькие. Я одёрнула ей юбку. Когда он вернулся, из-под юбки опять выглядывали Зиночкины соблазнительные коленки.
  Пили вино, ели крабов. Зиночка трещала, а я ждала, когда будет сухое вино. То, что мы пьём - жидкое, а где же сухое?   Видимо будет какой-то порошок?
   - Вы не знали, что такое сухое вино, - это Таня, иронически улыбаясь.
   - Что я тогда знала... Потом Зиночка стала играть с выключателем. Смотрит на меня и выключает, дескать, уходить мне пора, а я дура не понимаю.
Ему, видимо, тоже надоела эта игра с выключателем, чмокнул он нас по очереди в темноте в щёчки, зажёг свет.
   - Я вас провожу.
Проводили Зину. Та: - Мы к вам ещё придём. Не прогоните? Потом проводил меня. Он прощается, а я не ухожу. Неужели, думаю в последний раз. Хочу заговорить, а язык к нёбу прилип. Еле выговорила: - Может в кино? - Испугалась: со мной не пойдёт, - вместе с Зиночкой?
   - Ну, если с Зиночкой...
Обрадовалась я. Хоть втроём, лишь бы быть с ним. Но проходили дни, и он о кино не заикался. 0пять мои волнения. Смотрю репетиции, стараюсь попасть ему на глаза. А он только - здрасьте и в сторону. Выручила Зиночка.
   - У него такое вкусное вино. Пойдём? Я конечно согласилась.
Мне нравились крабы, и я уже поняла, что такое сухое вино. Да это не важно, лишь бы рядом быть.
  Повторяется первый вариант посещения. Но я забыла сказать, ещё в первое посещение увидела в простенке портрет. Подумала, его отец, но спросить постеснялась. Портрет поразил меня. Старый человек с печальным- печальным до отчаяния взглядом. Сейчас я осторожно спросила: -  Это ваш папа.
Он посерьёзнел. Нахмурился. И стала видна еле заметная
 до этого, вертикальная морщина ото лба, мимо брови к глазу, как на портрете.
   - Это я, - сказал коротко, - потом, когда состарюсь.
Я хотела попросить рассказать, почему такой портрет, но он предупредил.
   - Рассказывать не буду. В присутствии таких очаровательных собеседниц это ни к чему.
Так вот, повторяется первый вариант посещения. Та же игра с юбкой. Я уже поняла, зачем она это делает. Потом игра со светом.
  Уже поздно, - это она мне и так выразительно смотрит на меня, дескать, уходи, - Тебя мама ждёт...
А тебя дети, - вырвалось у меня.
Смутилась она. А я демонстративно, откуда смелость взялась, села на стул.
Константин Петрович: - Да, дети это серьёзно. - И этак игриво, - дети-дети, куда вас дети, - пропел.
  Да, действительно, - это она.. Махнула рукой, со смешком,
- я и забыла,.. -Проходя мимо меня тихо, - ты оказывается язвочка.
  - Не провожайте. Доберусь одна. Чмокнула Константина Петровича в щёчку. Меня чуть со стула не сорвало. Кипело внутри.
  Ушла. Наступила пауза.
   - Ну-ну, что же дальше-то, - это Таня, - чувствую, что произойдёт что-то интересное...
   - Произойдёт, - ответила Любовь Ивановна. - Что-то я от этих воспоминаний скисла, детишки. Встала, одёрнула платье, подчёркивающее талию, толкнула ногой туфли на высоком каблуке, почти бодро, - старею.
Сын, глядя на неё, с улыбкой. - Ты ещё воробушком...
   - Держусь. Только вот обуза тяжёлая... Отколола от головы косу, та упала на спину, хвост ниже талии.
  - 0трежъ.
Нельзя, сынуля. Без неё я так... Баба, как все. Пойду.
Но, ты доскажешь... Заманила и вдруг уходишь, - это сын,
провожая к двери. Любовь Ивановна остановилась. Помедлила.
  - Ну-ка, обними меня, как свою Таньку, - Сын осторожно, мягко обнял её. Замерла. - Это какое-то наваждение...
  Проговорила просто, по-житейски, - картошки купи. Мне носить тяжело.

4.
  Потрясающее событие! Собрание работников культуры в обкоме. Шелконогов с удивлением отметил - как их много в городе. Набрался полный зал! Все вопрошающе поглядывали друг на друга - в чём дело? Раз собрали всех, значит, случилось что-то необычайное. Атмосфера тревожных ожиданий висела над залом.
    Секретарь обкома по пропаганде стал читать доклад Н. Хрущёва на  съезде. Читал тихо, казалось, что ему невероятно трудно произносить слова. Тишина! Будто в зале никого нет. И только по мере чтения, невидимые эмоциональные потоки стали сгущаться над сидящими, постепенно накаляясь и накаляясь.
  Когда кончил, все долго сидели, как пришибленные. Потом молча стали расходиться. Впечатление от доклада о культе личности И. Сталина было ошеломляющим.
   Многие, конечно, знали, что происходило в стране. Ведь это была и их жизнь. Но искренне думали - есть враги народа. Все газеты трубили - империалисты засылают, чтобы мешать строить социализм. Ведь он - враг, мог ходить рядом с тобой, разговаривать с тобой и завербовать. Правда, у некоторых возникала крамольная мыслишка: впервые в мире строили справедливое общество, откуда враги? Почему их так много внутри страны? Неужто построение справедливости так раздражает людей? Ответа не было и те, у кого появлялись такие размышления, старались выбросить их из головы. Молчали. Мало ли что... Было страшно. А тут вдруг сама партия собрала факты, обнародовала в докладе, и оказалось - нет врагов. Что это наши люди, преданные строю, которых оклеветали. И они погибли по воле "отца народов", по воле бога, на которого молились! Потому что верили - по мере успехов социализма борьба будет разгораться. Верили в каждое слово, произнесённое Им! Слова оказались ложными. Оказалось, вместо борьбы с врагами Он боролся просто за власть. Расчищал себе путь к самодержавию.
   Это был удар по мозгам, который трудно воспринять и переварить!
  Шелконогов долго бродил по улицам, зашёл в Струковский сад, сидя на скамейке, вспоминал всё услышанное. Хотелось с кем-то поговорить. С кем? Ефимко! Старый друг детства, хлебнувший горя. Что он думает? Вскочил, побежал на почту и прямо на месте, сумбурно написал ему письмо. Так же торопливо набросал открытку своей Надежде. Что она думает?
  Потом кинулся в театр. Не терпелось поговорить с людьми. По дороге остановился, будто споткнулся о невидимое препятствие. Нельзя говорить! Когда расходились, их предупредили - не распространяться об услышанном. Не обсуждать!
  Но самому с собой, наверное, можно? Шелконогов пришёл домой. Почему-то закрыл дверь на крючок, будто боялся, что его мысли выпорхнут наружу. Начал ходить по комнате и всё прошлое вроде как ждало, чтобы возникнуть перед его мысленным взором. Отсидка и смерть отца, исключение из комсомола, трудные военные годы, его увиливание от вербовки в Ленинграде, эпизод с арестом Егорова в Борисоглебске... События теснились в голове и
он пытался вычленить главное, что жило в душе, сопровождало все годы. И вдруг понял. Страх! Страх невиноватого человека, будто он в чём-то виноват!
  Он это понял, потому что сейчас ему показалось - этот страх кружится вокруг него! Невидимое существо живёт рядом с ним, сопровождая его всю жизнь. Отступая порой в сторону, но потом, снова возвращаясь, оно крепко сидело в его душе.
Ах, какое это отвратительное качество - думать!   Анализировать события, происходящие вокруг и замечать - написанное в газетах не сходился с тем, что происходит. Зачем анализировать, думать? Надо жить не задумываясь, как может быть живёт большинство. Так легче. Становилось страшно за себя, за то, что у него мозги навыворот. Конечно, сам в этом виноват. Не надо думать! Но как суметь не думать?! Тогда и Страх уйдёт. Не будет давить сердце! А то ведь он везде рядом. На работе... Вроде сейчас складывается хорошо. Но вдруг? Сделал, сказал что-то не так - и вылетишь из театра. Всё время оглядывайся, бойся, профессия зависимая... Теперь появилась боязнь за семью. Надо о ней заботиться, а он плохо это умеет. Всё по верхотурам, как говорит его Надя... Как избавиться от этого чудовища, живущего в душе?!
  Взгляд упал на простенок, на Старика. - Ты прожил жизнь, мою жизнь, - обратился Шелконогов, - что-нибудь подскажи!        - Старик нахмурился, и показалось, стал ещё старше.   - Молчишь... Тогда может быть, ты невидимый, что руководишь моей судьбой, скажешь мне волшебные слова? Слова облегчения!
  - И вдруг Невидимый заговорил. Он явственно услыхал слова. - Ты боишься думать? А надо! Попытайся заглянуть вперёд. Что может произойти в стране и в твоей жизни, после информации о культе? Может теперь всё будет хорошо!.. Это новый этап!.. Новый виток в жизни. Обновление!   Освобождение от страха! Раз всё обнародовано, начнётся всё по-другому! Будет легко, светло, просто! Люди вздохнут свободно! Будут говорить, что думают. Не дрожа от страха! Это величайшее событие. В это трудно поверить, но надо, надо верить!!
  Шелконогов заметался по комнате. Открытие было ошеломляющим! Он выскочил на кухню. Радость, что теперь всё будет по- другому угнездилась в его голове. Он оглядывался по сторонам, прислушивался, будто ждал - теперь начнётся новая жизнь!
  Что-то должно произойти! Он сам не знал что, но ждал. Увы, ничего не происходило. Люди жили, как всегда. И тогда снова Страх напомнил о себе. Но другой. Страх, что всё будет, как прежде! Вот в такой смутности получил он два письма. От Нади и от Ефимки.
  Надя писала: "Кто бы мог подумать? Я так любила его. Читала всё, что он говорил, верила каждому слову. Ты помнишь, как я плакала, когда он умер. Думала, как будем жить без него? Теперь не знаю, что будет. Боюсь и подумать..."
  Шелконогов разогрел чай, налил в стакан, прошёл в свою комнату, поставил чай на столик и нетерпеливо вскрыл письмо Ефимки. Неосознанно он много ждал от этого письма. Почему ждал? Он вряд ли мог ответить. Тишина. Комната в полумраке. Горит настольная лампа - самоделка: подставка, вертикальная стойка с каркасом из проволоки на нём кусок цветной материи.
 "Ты чё, паря, видно мененько тронулся? Вопишь, как порося - ужасно чё вскрылось, а потом козликом - начнётся новая жизня. И уж совсем насмешил - революционный этап... Эпоха..."
   Оттого, что Ефимка начал письмо - будто разговор, ему показалось, что друг сидит по другую сторону столика. Сидит и говорит родным, знакомым голосом.
Этап, эпоха... Не дай бог. Я в истории маненько покопался. Так раскинул своим деревенским умишком: все этапы - революции, начиная с первой французской, - беда и кровь народная…
    - Как это так?! - удивился вслух Костя.
 «Вот ты сейчас ахнул, да? Тебя учили, чё де революция, это шажок в светлое будущее, прогресс чёли…»? Конечно!
  "А кто выигрывал от этого прогресса? Народ проливал кровь на баррикадах, плоды же собирали другие умники - шустряки. Не заглядывая в прошлое, возьми хоша наш переворот в семнадцатом. Ленин эсеровским лозунгом " Земля крестьянам" взбулгачил бедноту та давай в драку. Сколь жизней погибло. А где она, та земля у крестьянина. Тю-тю".
С простенка, где висел портрет Старика, раздался явственный вздох. Костя бросил взгляд, и ему показалось, что губы Старика шевельнулись.
  "Плоды собирают другие. А народ, как сказал поэт, получил дырку от бублика. Но это я так, по дороге о твоих этапах - революциях. Не дай бог. Таперя о событии, взволновавшем тебя. Тебе известно старое правило. Каждый новый начальник охаивает дела предыдущего. А вот он де будет править лучше. Да так лучше, что через двадцать лет настанет коммунизм. Вон куда его занесло. Надо толечко починить хату! Залатать дыры, что пробил предыдущий. И он берётся это сделать. Насчёт дыр, он прав. Наверху им там виднее, может действительно надо латать. Ну, а чё коли хата -одни дыры? Фундамент на крови сложен, поплывёт хата-то. Её раскатать надо. Ремонт обойдётся  дороже, чем новую построить?"
  Ефимко наклонился в сторону Кости и шепнул. - Это уж совсем крамола. Ты это письмо сожги, как прочтёшь. А то беды и тебе и мне не миновать. - Костя усиленно моргал глазами, но друг не пропадал. Более того, увидел стакан: - Дай-кось, выпью. - Взял, стал глотать, - люблю чай шергать. Нюрка моя барской чай делат, морковный завариват. А как разживётся у татар кирпишным, - они без кирпйшного ни шагу, - дак маненько в морковный щепотку - ширк - вкуснота.   - Поставил стакан. - Ну, чё, кака ишшо у тебя докука? А, да, про культ надо баить.
 "Услыхал по радиву, думаю, надо прочитать. Радива-то вооб-це говорит. К парторгу. Тот - нету. Командировка в Уфу подвернулась за запчастями. Там достал, прочитал. Чё я тебе скажу... Правильно те, кто слушал, заволновались. В скобках - то - всё время возмущение в зале. Порубал наш "отец" крепко их ряды. Тока стал раскидывать умишком  чё возмушшаатся? Он один 383 списка подписал в расход. Цифру запомнил. От трудился, бедолага. Легко ли.
Небось, рука-то уставала. А оне? Те, которы в зале. Оне ведь в тройках- пятёрках были. В кажной области. Тоже ведь подписывали до мозолей в пальцах. Да и сам докладчик, небось, не один список подмахнул. Значится, все знали. Дак чё возмушшаются? За свою шкуру дрожали, за свою!
  Можа обратил внимание, можа нет... Весь доклад тока о том, как "отец народов" вырубал верхушку. Фамилии все руководящие. Ну, с его стороны понятно - расчишшал дорогу к своему самодержавию.
Карахтер-то известный. Жил, как из-за угла мешком пуганный. Вот и вырубал вокруг себя, чисто поле делал, чтоб враги издалека видно было... Ведь надо так ухитриться, - за всю войну на фронте не побывать! Хоша бы из любопытства.   Всю историю взад-вперёд перелистать - не было такого. Первый такой главнокомандующий. Ему не до народа было. Народ, не народ был - винтики.
Вот ты, дядя - докладчик и скажи об ефтом. Нет. Даже слова не вякнул. Сам знашь, чё творилось - видел. Я в лагерях такого наслушался, до сих пор - по спине мурашки. Тысячами людей гребли, чтобы Магнитку, или таи Норильск с Воркутой строить. Иль там, в шахтах, на приисках магаданских. Газеты трубили о завоеваниях - достижениях в строительстве социализма, да они и сейчас трубят, а косточки миллионов до сих пор вопят - за что? Побывал я, правда, повезло, недолго, на строительстве железной дороги за Полярным кругом    Салехард - Уренгой. Положат клетку со шпалами - рельсами, а мерзлота их глотает. В бараках жуть несказуема, кормёжка - воробью мало. Люди пачками дохли. Их даже не хоронили.   Помнишь некрасовское " а по бокам-то всё косточки русские...", дак ефти слова - детский лепет по сравнению с тем,  чё у нас творилось.
   И чё стоит сотню-другую руководящих в расход пустить, кол там миллионы... Вот о чём докладчику надо было говорить, а он - ни слова! Почему? Значица считал - нормально всё ето. Я уж не заикаюсь, скощь на войне зазря народу легло. Всё-таки война, вроде есть оправдание. И сызнова гвоздит, у меня мысля. Ну, победили. Ведь всю Германию, все заводы, картины там, золото подчистую вывезли в Союз. Кажись богатство несметное. А бабы на себе землю пахали. Да и по сю пору у нас в колхозе... Говорить тошно. В каку дыру провалилось ето богатство?! Дали бы народу, хоть лизнуть его чё ли..."
  И снова из простенка раздался горестный вздох Портрета. Костя глянул и был поражён, глаза Старика уставились на него и были, будто живые. Перед внутренним взором Кости вдруг возникло лицо Ивана - того, кто рисовал портрет. «Таким вижу мир» - вспомнилось. И бурные волны на картинах. Где он теперь?
  "Вот и выходит, цена этому докладу - пшик. Выгодно этому       
дяде свалить все грехи на культ. Потому, как о себе, о своих руководящих соратниках дядя - докладчик хлопочет. Оно, конешно, то чё рассказал, тоже страшноватенько. Ну, а как бы о муках народных, ефтих винтиков, сказал - ето было бы дело..  Смолчал..."
На винтиках гайки туго закручены... - Тихо, скрипуче раздалось из простенка. У Кости мурашки по спине. Он узнал свой голос. - Резьба может сорваться. Когда? - Он взглянул на Ефимку - слышал ли? Услыхал и ответил: " Ефто ты правильно подумал. Не сейчас... Там ишшо полвитка осталось. Маненько попозже..."
   Костя заволновался. — Не хочу о будущем. Ты меня сбил. Я хочу сегодня... Всё равно должно же что-то измениться. Может к  лучшему...
  "Не знаю... Можа чё-то изменится... Уголовников из лагерей повыпушшают... А дале - хату начнём латать, да трубить об успехах".
   - Я понимаю, ты обижен и многие, как ты... Но надо верить... - это Костя про себя.
  - "Дурак. Чё моя обида - мелочь... Веры нету ",
  - Но как жить без веры?
   - "По Энгельсу. Семья - опора человеков. Тут- вера. Моя Нюрка тебе добрый привет передаёт. Помнит тебя. - Усмехнулся во весь рот. - Я уж троих настругал. Четвёртого ждём. Нюрка, как клушка, без ума от ребятишек. Вот радость- то.
  Ася, - вдова твоего погибшего брата Жени одна осталась - учительствует. Сказывали, как я вернулся, так она бедовала в войну, да и после... Ведь четверо дитёнков осталось: Валя -старшая замужем в Дуване, Лёня, твой племянник в училище артиллерийском. Средний - Юра, на завод уехал. А младшая Лида, котора к тебе в Челябу ездила, фершалом.    В Вознесенке замуж вышла. Кланяются тебе. Хвастаются - дядя у них артист...
   Ты, паря, ладно придумал - письмо настрочил. Не забывай своих деревенских. Пиши. Всего тебе наилучшего.
 Ефимко, да Нюрка с пацанами".
  Костя долго сидел с письмом в руках, прокручивая в голове прочитанное. Глянул туда, где сидел Ефимко - никого. Но стакан с чаем пустой.
  - Чёрт знает, что происходит. - С опаской посмотрел на простенок. Старик будто спал - глаза полузакрыты. Взглянул на часы, - Ого! Ладно, утро вечера мудренее. - Нырнул в постель.
5.
  Что-то странное. Шелконогов уже привык, что в театре есть группы. Кто-то за "красных" - это, значит, держат сторону Главного и директора. Кто-то ходит в "белых" - это оппозиция. Расспрашивает осторожно, пытаясь уяснить, кто, чем дышит. Всё это в перерывах между выходами на сцену, во время репетиций. Странно, но не находит размежевания. Это неожиданность, приятная неожиданность. Может быть потому, что объединяет всех общительный характер Главного. Станкевич - молодой, сразу после института, всегда улыбающийся... За глаза его зовут ласково - Сева. " Сева сказал, это можно. Севочка удивился - нет проблем. Идём в буфет". И действительно идут и вместе выпивают по стакану дешёвого вина, заедают бутербродами и начинается трёп. Выпить, как выясняется, он не дурак.
Тем более в этот раз. В театр приехала Вера Григорьевна Савицкая. Из мест, как говорится, не столь отдалённых.
  "Значит, выпускают, - подумал Шелконогов, - а Ефимка сомневался. Конечно, будут какие-то изменения".
  Савицкая - представительная актриса, со следами былой красоты, на роли гранд дам. Естественно, все сгруппировались около её столика. Она польщена всеобщим вниманием. Рассказывает.
 - Господа-товарища, я понимаю ваше любопытство, но мать вашу, не всё сразу с вашими вопросами. - Закурила папиросу. Затянулась, легонько ударила пальцем, сбрасывая воображаемый пепел в блюдце на столе.
   - После известных вам послевоенных событий на КВЖД, нам в Харбине, в театре предложили вернуться на Родину.
  "Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь, "- пропела она легонько - Эдвин оказался прав. Эйфория. Как же едем все в победивший япошек Союз. Мы с мужем- художником собрали мой богатейший гардероб, - примадонна была, - сложили в кофры и в радужном настроении - домой.
  Обвела с лёгкой улыбкой слушателей, - может кто-то из мужчин догадается принести мне стаканчик вина? В горле пересохло, - мужчины бросились к стойке.
  - Запишите на мой счёт, - бросила она им вслед.
 Буфетчица - свой человек. Знает о нищенском существовании актёров, пишет фамилии в свой кондуит. В зарплату все стекаются в буфет-расплата.
Принесли вино. Отпила глоток, затянулась.
   - Так вот. Мы на границе - растуды её в доску. Встречают нас и эдак вежливо сортируют. Моего мужа, как потом выяснилось, в Магадан, меня в Воркуту. Эдвин оказался прав. Сильвочка - родина встретила нас лагерями. И веселилась я в Воркуте десять лет.
 Как веселилась - пропустим. Всякое было... Удивляюсь про себя.
   - Выпила. Многие там остались унаваживать мерзлоту. Живые человеческий облик, конечно, потеряли... Меня - к вам. К столице – не ближе Волги. Повезло. - Бодро, - буду старушек играть. Уж как я рада господа - товарищи, что сижу сейчас в этой компании, передать не могу. Родной запах кулис, этот очаровательный буфет… Всё великолепно!
Расходились со смешанным чувством. Артисты тут живут своими мелкими страстишками и не знают, что где-то другая жизнь. Суровая, отчаянная. Это уже вторая встреча с рассказом о той жизни. Первую поведал Пётр Морозов. Но он был скуп. Немногословен. Когда его спрашивали, он отвечал:    - Идите вы к... Я не хочу загреметь туда второй раз.
  Не выдержу.
Савицкая, сохранила за годы отсидки некоторую долю легкомыслия. - Не бухти, Петя. Хрущёв обнародовал культ. Теперь другие времена. Вздохнём свободно. Тру-ля-ля, понял?
  Дура. За десять лет ума не набралась. Не даром говорят, у
бабы волос длинный, да ум...
  Не хами...
 - Не тебе это тру-ля-ля, не тебе! Раскудахталась... Тебя предупредили, когда выпустили - не трепаться.
   - Ну, предупредили... Я же подробности, как мы там вкалывали, как спереди и сзади нас имели, я же пропустила. – Махнула тяжёлой, всю в тёмных трещинах, рукой. - Не пугай. Пуганая. Кому я нужна... А тут новая обстановка, милые люди...
 Милые люди, - передразнил Пётр - среди этих милых наверняка есть сексот. Раскинь своими старыми мозгами...
 - Раскину, - рассмеялась, - раскину, друже.
Идём на репетицию. Репетиции шли своим чередом.
Шелконогов отмечает про себя - никакой официальщины. Севочка охотно выслушивает предложения, не командует, идёт навстречу.
   - Давайте попробуем так...
Шелконогов знал про себя - плохо, когда держат в шорах. 0н
сразу зажимался и, конечно, какая уж там свобода творчества. А тут удивительная раскрепощённость. И фантазия, как с цепи. Возникают новые неожиданные взаимоотношения в драматических дуэтах.
   Да и партнёрша - Лидия Фёдоровна Любимова... Она попросила  называть её просто Лидочкой... На редкость чуткая актриса. Идёт быстро на контакт. Явственно видно - им нравится, как они работают. Уходят за кулисы с площадки, смеются, и Лидочка обнимает Шелконогова.
Проходящие актрисы так ехидненько:
 - Вы забыли, что не на сцене... Поцелуйчики за кулисами...
Назревает новый романчик…
    Шелконогов отстраняется. А Любимова машет рукой.
   - Пусть их... Ты мне нравишься. . . - Весело грозя пальчиком, - я кажется опять влюблена…
 Подхлёстывало Шелконогова и то, что он знал, - в зале сидит Лина - Капитолина - Люба. Актёрское тщеславие - а что делать... Неожиданность возникновения Лины в новом варианте поразила его. Почудилось что-то мистическое. Фантазия тут же заработала. Переселение душ занимало его всегда. И тут вдруг такое! Может это судьба? Тот неведомый дух, который заведует его жизнью. Он верит, что есть этот заведующий, не случайно подослал ему эту девицу? Может душа Лины, или душа её предков хочет что-то ему сказать? В жизни ничего не происходит, просто так. Случайностей не бывает. Случайность - непознанная закономерность.   Причинность, мотивированность всего происходящего для него – истина. Он стал приглядываться к Любе. Та охота, с которой она соглашалась на свидания с ним - это, видимо, тоже сигнал. Какой-то... Помня хорошо вздорность характера Лины, внезапные переходы от ссор к горячим ласкам, он стал проверять, а что же в Любе есть оттуда? Вздорности не обнаружил. Осталась вторая половина - желание идти ему навстречу, стремительное желание. Скорее это напоминало ему ту, сибирскую Тамару с её безропотностью, что он выдал замуж... Как-то она? Небось, нарожала кучу детей... Ведь это же не просто так! Он не допускал обывательской мысли - девице понравился артист, и она решила пофлиртовать.
  Конечно, это не то. Слишком быстро, кажется даже без оглядки, она прилепилась к нему. Будто кто-то неведомый толкал её на то, чтобы быть рядом с ним! Немножко задевала её, как бы это сказать - необразованность что ли. Лина была умнее, отёсаннее. А может это ему сейчас кажется. Но прямо трогает желание Любы узнать новое.
  Она буквально глотает всё, что Шелконогов говорит. И опять же её отчаянный риск. Её прорабатывают. Другая бы утихомирилась, послушалась, тем более он понял, чем это грозит, и прекратил свидания. Хоть она и занимала его мысли по-прежнему. А эта настойчиво добивалась встреч. Конечно, всё это не просто так. Конечно не просто. Может тот Неведомый, заведующий его Судьбой, хочет довершить то, что там, в военные годы так внезапно прекратилось?
  Но вправе ли он ломать жизнь девчонке, не давая никакой перспективы? Ведь он вовсе не собирался расставаться с семьёй. Это его, Он за них в ответе...
  Вот такие мысли бродили в его голове. Как витязь на перепутье он не знал, что делать! Да нет - знал. Знал, конечно - надо оставить девчонку, пока не поздно. Сподличал - надо исправлять, И тут подленькая мысль. А может всё представить Судьбе? Пусть всё течет, как сама жизнь. Куда-то выведет?! Тем более впереди дебют. Пройдёт ли? Не знаю зачем, но в эти часы раздумий он написал коротко Лине, дескать, откликнись. Адреса не знал, написал на театр "Красный факел". Но ответа не получил... Может и, слава богу?
 - Вы занимались спортом? - спросила его как-то Люба после репетиции фехтовальных сцен, что он ставил в спектакле. Шелконогов вспомнил единственное в его жизни свидание со спортом, когда он был в пионерлагере физруком. Рассказал, по возможности с юмором.
  Увы-увы, это не для меня. С этой областью у меня никаких
соприкосновений больше не было. А почему спрашиваешь?
Вы фехтуете, как во французских трофейных фильмах.
Маленькая моя! - её слова, как маслом по сердцу. Показал книжку, подаренную книжку, подаренную на расставание
Э. Кохом.
"Сценическое фехтование". - Вот он учил меня.
  - Сам автор?
  - Сам.
  - И написал эту книгу?
  - Написал.
Она смотрела на него, будто он обедал за одним столом с Господом Богом. А та, вздохнув, - какой вы счастливый! Как красиво у вас получается.
  Шелконогов про себя:  Господи, что она делает со мной! 0крыто говорит такое. Я же зазнаюсь! Но тщеславию моему - как маслом по сердцу...
6.
   - Эх, мама - Люба, ты что-то расчаёвничалась. А мы сидим – ждём продолжения рассказа.
   - Сейчас - сейчас... Смотри, что Гошка нахал делает.
   - Попугайчик залез в сахарницу и с удовольствием клевал крошки. Прогнала его. Тот сел на голову сына и заявил - Максим дурак.
  Может ты и прав, - улыбнулся тот, - одно утешение, не я
один. Тут компания, вся дурацкая.
На чём мы остановились? - это Любовь Ивановна.
   - Это мне нравится, - зыркнула кокетливо взглядом Татьяна, - она не помнит, а ведь на самом интересном, когда остались вы вдвоем.
   -Да- да. Остались вдвоём...
             Любовь Ивановна помолчала, возвращаясь в прошлое.  Было темно. Свет был выключен Зиночкой. Да, помню, луна светилась в боковое окно. Он сел напротив меня, - смотрит. Молчим оба. Я замерла, пошевелиться боюсь, думаю, сейчас выгонит.
   - Может ещё вина, - это он после тягостной паузы.
Я кивнула головой, говорить не было сил.
Константин Петрович налил, я взяла стакан, но рука дрожала и я поставила его на столик.
   - Пойдём, Беленькая, я провожу тебя домой. - Он стал называть меня Беленькой ещё до того, как написал письмо. Мне это ужасно нравилось. Я отрицательно кивнула головой. Чего я хотела? Если бы знать в то время... Да нет, наверное, знала... Хотелось, чтобы он обнял меня, и он обнял... Поцеловал... Голова у меня, конечно, кругом.
Он отстранясь. - Ты понимаешь, что ты делаешь? - Взял за руку и так зло - идём?
    Я вырвала руку и прислонилась к стене. Будто приклеилась. А в голове: - Вот не отклеюсь, пусть хоть убивает.
Почему-то была уверена, если уйду - это всё! Он больше не подойдёт ко мне. Я хотела, чтобы он сказал, что будет встречаться со мной. Впрочем, это я говорю сейчас, а в то время, чёрт знает, о чём я думала.
Он подошёл к портрету Старика в простенке.
   - Ну, что? Сделать подлость? Не надо дорогу переходить? А ведь перейду...
  - Я, конечно, не поняла, только удивилась, что он с портретом разговаривает. Потом сел на кровать. Обхватил голову руками. Не знаю уж, что меня заставило отойти от стены. Ноги сами пошли к нему. Сели рядом, прижалась.
Он обнял меня и положил мою голову на подушку...
Мы будем встречаться? - еле выговорила я.
    Да-да, конечно, - бормотал он, покрывая моё лицо поцелуями. И ещё: - дурак, дурак, что я делаю...
И единственное, что ещё помню, я просила; - Только не делайте, Константин Петрович, меня мамой...
  Эта смешная фраза вот откуда пошла. Жили мы в подвале. Коммуналка на три комнаты. В тех двух жили другие семьи, а в третьей комнате мы. Пять человек. Папа с мамой, старший сын - Саша, умер вскоре, я - средняя, младший - Витя.
  Солнышко к нам заглядывало в единственное окно только рано утром, Мы тогда головы задирали - любовались. И ещё видели только ноги людей до коленок. Одна кровать у папы с мамой, вторая - моя, как у любимой дочки отца, впритык к родительской - вдоль стенки в глубине Витя на полу спал и Саша, ещё живой.
  Не знаю, как сыновья, а я все слышала, когда на родительской кровати начиналась возня. Все эти охи - охи... Затихало всё, но я знала, сейчас начнётся вновь. И действительно - всё повторялось. Папа был очень темпераментный. И немножко романтик, как теперь понимаю. По утрам орал: - Вставайте, все любуйтесь, солнышко в окошко. - Во мне от него много. Другие - ничего.   Ну, солнышко и ладно, а я вместе с ним в ночной сорочке прыгала, хлопала в ладоши и тоже кричала: солнышко! В жизни это очень мешает.
  Любовь Ивановна замолчала, будто вспоминая, как она в то время жалела, потом вернулась на землю.
  - Да, так вот... Шептались они о чём-то. Потом мать вслух: - Отстань... Опять рожать придётся! - Ссорится начинают. Вообще они часто ссорились... И действительно, вскоре появился Витя... После ссоры отец уходил от матери и ложился ко мне» Обнимал меня, а я отодвигалась к самой стенке. Мне казалось, раз он со мной рядом, то я стану мамой. Отодвигалась и шептала про себя - не надо, чтобы я стала мамой...
Вот и в этот раз, у Константина Петровича, у меня эта фраза вырвалась вслух.
Странно, но плохо помню, что было потом... Только помню - луна нахально смотрела в окна, я прикрывалась одеялом, казалось, завтра она расскажет всем, что тут случилось...
Случилось, как вы "догадываетесь" моё "падение вверх".
Сын  удивлённо посмотрел на неё.
  - Почему "падение вверх", ты хочешь спросить. Сейчас расскажу. Впрочем, сначала вставка - эпизод о Зиночке. На другой день прихожу в театр, она уже ждёт. Чёрненькие глаза- буравчики так и всверлились в меня.
- Ну, как он тебя у... ?
Растерялась я. Жила, конечно, среди людей... Слышала, как  матерятся. Не знаю, как у других народов, а у нашего этот "фольклор" неистребим, какие указы не издавай.   Кощунственная мысль - из опыта знаю - даже помогает в работе. Иного работягу стыдишь - стыдишь - как в стенку горох. А покроешь позабористее - глядишь пожгло. Это я, в общем... А в тот раз растерялась. Ведь коснулось лично меня. Сама я ещё не употребляла эти выражения. А тут прямо в лоб. Покраснела, чувствую, молчу, головой только туда-сюда. А её распирает.
 - Не тяни. Не понимаю - он не захотел, или ты не далась?
Пожимаю плечами, а речи лишилась.
Он что, импотент?
Еле выговорила: - что это такое?
   - Ну, зелёная... Долго объяснять. - Спохватившись, - чего это я, у него же двое детей. - Испытывающе взглянула. - Что-то тут не так... Сама схожу, проверю, каков он.
Испугалась я, выговорила быстро: он не хочет...
Был разговор обо мне? Меня не хочет?
   - Да, - соврала я.
Ну и дурак. Я бы показала ему класс...
  Потом, время спустя, зимой, кажется... это чтобы закончить разговор о Зиночке, задала ей вопрос, который тревожил меня: - почему она сразу ушла? Ведь настырная. Могла бы выпроводить меня, с ним остаться. Она удивилась. - Я ж не голодная была. У меня свой  ё... был. Пришла домой – наигралась. Просто свежего хотелось. А потом, - нагло так глядя на меня, - не люблю девственниц. Хотелось, чтобы ты поскользнулась! - Огорошила она меня. Бывают и такие среди нашего пола. Помолчала. - Жизнь всякими сторонами поворачивается... Да, так вот  о падении вверх.
Это я сейчас, проверяя прожитое мысленно, называю "падением вверх". Ведь могло бы быть и так: попала девчонка в сети, парень наматросил и бросил. Тут получилось наоборот, как у Сент - Экзюпери: "Ты приручил меня и несёшь за меня ответственность". Я, конечно, про Экзюпери и слыхом не слыхивала. И сказал он мне эту фразу потом, время спустя, когда я спросила, почему он со мной так возится. Он и ответил.
  Постепенно, под его влиянием, я из провинциальной замухрышки превратилась в другого человека. Именно в другого. Сначала, конечно, я не понимала этого. Меня по прежнему занимали мысли о глубоком декольте, только для него, конечно, но появились незаметно и другие интересы - большие, глубокие.
  Я овладевала умением работать в читальном зале библиотеки, читать и ... разговаривать. Сколько труда он вкладывал, чтобы пробудить во мне интерес к поэзии, истории, археологии. Сколько нужно было терпения и смею надеяться, любви, чтобы на этой дикой почве выросло то, что вы сейчас имеете.
   - Мы имеем, зам директора фабрики умную старушку с несколько ядовитым характером, - это вставила Татьяна.
  - Ей не нравятся мои нотации. Я, конечно, тут же: - Какая я тебе старушка. Бабушка - да, но не старушка, я ещё о-го-го. Давай дальше о прошлом, - это нетерпеливо сын.
  - Да вот хотя бы об умении наблюдать жизнь. Тебе, Татьяна, как будущему филологу его совет надо намотать на ус. Вот ты встала утром, говорит он, открыла глаза, что увидела? Соседку. Какая она, какие чувства вызывает в тебе. Рассказывай.
И я пыталась, как в первом классе осваивать азбуку жизни.
И ещё важно: он никогда не обманывал меня. Был честным даже в малом. Никогда не обещал, если не мог выполнить. Как-то я гладила его нежные, очень красивые руки и сказала:         - Подарите их мне, Константин Петрович.
 - Не могу, - ответил он, - они уже отданы другой. Я смутилась. Ведь я вовсе не имела ввиду общепринятый смысл фразы, просто хотела сказать что-то ласковое. Получилось неуклюже, но зато, правда. Вот так начала складываться наша жизнь. Позже он сказал мне: я хочу видеть тебя чаще, дольше, чтобы посмотреть, какая ты будешь потом.
  Все эти события были, как обвал для меня, ещё до того, как я узнала его, как актёра.
Но вот премьера «Живого портрета». Он в роли Фернандо де Ривера. Увидела прекрасного актёра. Я уже достаточно «обкаталась» в театре, чтобы понимать, что к чему. Такого темперамента, эмоционального накала, такой культуры исполнения, я ещё не видела в нашем театре! Какая дикция! Каждое слово будто вкладывает в тебя! А фехтование! В трофейных фильмах это было красиво, но - кино, а тут рядом звон шпаг. И пение! Пел испанские романсы - прямо за душу... Я с тех пор полюбила Испанию.
  Не нравились только их отношения с Любимовой. Я сидела на репетициях, а когда они уходили за кулисы, я бежала туда, тайком подглядывала. Оживлённо разговаривают, обнимаются… Ох, как это меня бесило! Готова была царапаться. Потом, время спустя, я поняла, чтобы играть влюблённых, нужно хоть немного быть увлечённым партнёршей. Иначе зритель скажет - враньё.
  В общем, спектакль был для меня, вернее его исполнение – настоящий шок. До этого был человек, интересный мне. Теперь я влюбилась в него, как в актёра! После спектакля я не могла подняться - ноги не слушались. Потом смотрела каждый спектакль, выучила наизусть, и всё время не верилось, что после спектакля этот кабальеро подойдёт ко мне... обнимет... Гуляли за Самаркой. Было прохладно.
 - Ты не замёрзла, Беленькая, - спрашивал заботливо он, пытаясь снять пиджак.
  - Нет-нет, что вы, - поспешно отвечала я, меня трясло от соседства с ним. Вроде это Константин Петрович и в тоже время Диего де Ривера,- у которого не пиджак, а плащ на плечах. - Вам холодно?      
 - Да что ты... Рядом с такой очаровательной женщиной...
Я растерялась и даже испугалась, - он меня назвал женщиной! До меня как-то не дошло то, что произошло у него в доме.
   - Я женщина? - Он понял, смущённо проговорил.
   - По всей вероятности - да. - Хотя всё равно белая мадемуазель!
  Боже! Какая я была счастливая! Рядом со мной умный, интеллигентный актёр - человек. И было страшновато. Чувствовала себя глупой - глупой... Вы, надеюсь, всё поняли?..       
   - Ещё бы, - с вздохом ответила Татьяна.
   - Он много говорил... Не помню уж... Да, стал рассказывать о западной драматургии. Лопе де Вега, Тирсо де Малина, Кальдерой, Расин, Шекспир, Корнель - имена так и сыпались на меня. О разнице актёрских школ, нашей - психологической по системе Станиславского и ихней - школы представления, со знаменитым Кокленом из "Парадокса об актёре" Дидро. Боже! Сколько я узнала интересного! И ещё. Видимо, его это очень занимало. О чести и достоинстве.  Огромный пласт драматургии Запада, - говорил он, - содержит эту тему. Во главе - Человек! Ибо, что может быть прекраснее, гордого, достойного Человека! Человека чести!
   - Я некогда не задумывалась об этом понятии. Жила и жила. У нас и разговоров никогда не было на эту тему. А он вдруг: - Быть честным хорошо, особенно в общественном смысле - не предавать свои мысли, но и в личном, в быту – тоже. Но трудно, 0х, как трудно!  Все мы немного, как говорят французы - панаже!
  - Вы знаете французский?
В пределах трёх курсов иняза... Знал... Теперь забываю...
      Ни к чему оказалось...
Он для меня, как волшебная шкатулка. Всё время открывается что - то новое. Смотрю на него разинув рот. - Что такое панажё?
 Это значит - разноцветные, пёстренькие.
Какие пёстренькие? - удивляюсь.
   - Вот ты сейчас смотришь на меня и думаешь - какой он умный, или что-то этом роде. - Я кивнула головой. - Мне это приятно.
 Моё тщеславие кормится твоим удивлением. Оно - тщеславие распускается, как хвост у павлина. А ведь это мерзопакостное чувство.
  - Как это вы о себе такое?
Вот-вот... Думаешь - какой отчаянный - о себе так говорит.
Каков подлец-молодец! Чем хуже я о себе, тем больше твоё удивление и тем слаще мне моё унижение... Будто конфетка со слезой!
 Господи, думаю, до чего глупа - ничего не понимаю. А он о себе, как о постороннем.
Пёстрый Шелконогов. Дряни в нём много! И не только в нем. Сидит в нас Бес. Знаешь, что плохо поступаешь, а делаешь. - Повернув меня к себе, глядя прямо в глаза. - Я с тобой плохо поступил! Хочу, чтобы ты знала. Не имел права переходить улицу, а перешел!
  - Какую улицу лепетала я, - почему плохо, ведь мне с вами так хорошо! - У меня в голове не укладывалось, как он вроде бы от проблем литературы, которые меня не касаются, вдруг связал их с нами и напугал. Я, конечно, понимала - не хорошо, что я встречаюсь с женатым, но ведь это я плохая, не  он. Я так хочу. А он о себе. А тут же мысль - он так говорит потому, что хочет уйти от меня! Вот что напугало! Как я представила себе это, слёзы навернулись: - Вы всё это говорили, Константин Петрович, чтобы мы расстались. Я не хочу... Пусть, как есть... Сейчас не хочу...  Реву, в грудь ему уткнулась.
Он поднял мою голову, ладошкой легонько слёзы стал вытирать.
 Может, это Судьба тебя ко мне притулила... Чтобы испытать. Человек я - или нечто поросячье... Сейчас не могу ответить.  Пусть будет пока так…  Тем более, пока не знаю своей участи...
Какой - такой участи? - чуть встревожилась я.
  - Я приехал на дебют. У нас - актёров, так принято. Дебют в средине сезона. Хорошо покажусь - оставят в театре, нет - поехал дальше.
Вы же хорошо сыграли!
Это мы с тобой так думаем, а как начальство? Завтра - деловой разговор!
Очень я заволновалась. Как же так? Вдруг не возьмут? А я?  Говорю ему об этом, а он: - Будем надеяться на лучшее. Завтра всё решится!
 Потом, сидя на берегу Самарки, под ивой, ели бутерброды… Он давал мне откусывать и смотрел, как я жую. Смущалась я, а он: - мне нравится, как ты ешь. Прожевала?
   - Ещё не прожувала, - ответила я, и хотелось без причины смеяться. И ещё хотелось, чтоб он обнял меня. Он понял, хоть я и не сказала вслух, привлёк в себе...
   Наступило завтра. Ночью мне снились ужасные сны. Будто он складывает чемодан - уезжать собрался. Не прошёл. Прощается, а я реву... С утра была в театре. Болталась, как неприкаянная. Константин Петрович увидел, кивнул, как чужой. У меня сердце в обрыв, прошёл в кабинет. Сколько был, не знаю, казалось - вечность прошла. Вышел... Улыбается... Затащила его за колонну на балконе, смотрю на него, выговорить ничего не могу…
   - Рубикон перейдён, - это он.
   - Кто такой Рубикон?
   - Долго объяснять... Буду работать! Хоромы все мои! Хороший был разговор! Обрадовалась я, - на шею ему... Он оглянулся, легонько отстранил. - Потом... Вечером...
Ну а теперь для разбивки рассказа, хочу поведать комедийное. Похвастаться хочу.
   Наш директор, Ваньков Луи Лазаревич не давал мне прохода, Пытался поймать меня за кулисами. Я так полагаю, никаких высоких материй в его голове не было. Встретит, уставится мне на грудь, руки к талии тянет. Видимо, вызывала я у него аппетит известного рода. Не знаю уж почему, теперь полагаю оттого, что стала встречаться с Константином Петровичем, окружающая жизнь казалась мне сказочной, почти неправдоподобной. На моих круглых щеках жил предательский румянец, и я стала, как бы это сказать, ...пышнеть. Этакий розанчик... Ему, конечно, докладывали о моём романе и зародились грешные мысли: раз она так, почему бы и ему не попробовать.
    Однажды, было темновато за кулисами, облапал и попытался поцеловать, Был он маленького роста и постоянно дёргал шеей, будто галстук его душил. Я от неожиданности схватила его за уши, оттолкнуть-то не было сил, и протащила его лицо но своей груди. На мне было чёрное платье, вышитое стеклярусом, Стеклярус исцарапал все лицо. Испугалась я, увидев кровь.
   - За что ты меня так - тяжело дышит, ноздри раздуты, шея всё больше, дёргается. Ужас! Думаю, сейчас побьёт. Приложил платок к лицу, поговорим потом, поговорим... - Убежала я в фойе, страх куда-то исчез, вспомнила его вид и ну – хохотать.
  Он ещё делал попытки, шепотом меня донимал, но руки распускать боялся. Потом просто включился в компанию по проработке моего морального облика. Вот такой был случай у вашей бабушки. Случай, из-за которого я чуть не испортила жизнь Константину Петровичу. Он начал ставить в качестве режиссёра "Р. В. С." по А. Гайдару. Я, конечно, торчала на репетициях и вдруг слышу, девчонки из актива разговаривают.
   - Репетиций  не будет. - Почему? - спрашиваю.
   - Из-за тебя. Ваньков сказал: нельзя поручать ставить спектакль, детский спектакль, режиссёру с подозрительным моральным поведением.
Вот ты связалась с ним, теперь расхлёбывай.
Сейчас в кабинете сидят Главный, директор...
По всему видно, прорабатывают его.
   - Этак взахлёб, перебивая друг друга и показалось мне с удовольствием, даже злорадством всё выливают.
Взволновалась я ужасно. Проходит час. Актёры ходят по сцене - ждут. А уж со мной-то... Поняла, это он - Ваньков в отместку, что я его исцарапала, хочет досадить Константину Петровичу.
   Думаю, что делать? Может пойти, сказать, что я не буду встречаться с ним, чтобы не отбирали постановку. Чего сдуру не придумывала. Слава богу - не пошла. Вернулся он на сцену. Вижу, началась репетиция. Значит, всё в порядке, наверное...
 Однако  после репетиции, улучшила минутку, пристала к нему.
  Вижу, руки у него дрожат, и трубку во рту зажал, как клещами, но улыбается. Этак  по - недоброму улыбается.   – Был бой. Но Сева отстоял. Ерунда - сказал. Это в ответ на дежурную сентенцию  Ванькова о воспитании советского человека. - После паузы. - Не удержится Станкевич...
Почему?
   - Добрый, как все высокие... Маленькие люди со злинкой, а этот... Добил маленького идейным тезисом - надо выращивать молодые режиссёрские кадры.
А вы хотите быть режиссёром?
   - Не знаю... Мне вроде и интересно, но и актёром неплохо.
   Но проклятая зависимость... Дурак учит, как играть. Это часто бывает. Не знаю... Сейчас взялся - деньги нужны. Очень нужны! За семьёй ехать надо.
Ахнула я про себя - ведь могла всё испортить, да и рассказала ему про этот эпизод с царапаньем. Он странно посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но только вымолвил.
   - Умнее надо быть...
Потом, вечером рассказал мне, что с него взяли обещание - не разлагать актив, это значит, меня оставить в покое.
  - И вы обещали? - ахнула опять я.
Иначе отстранят от режиссуры. - Увидел, что я нос повесила
и этак бодро – может, они правы. Зачем я тебе? Одни огорчения.
   Попробуем быть добрыми друзьями.
 - Может, я хочу эти огорчения, - упёрлась я. И тут же мысль
ему вслух: - Это временно? До выпуска спектакля?
   - Не знаю, не знаю, душа моя... Будущее покажет. А пока будем умненькими, расстанемся!
   Вы бы посмотрели на меня - идиотку, когда я потом встречалась с Ваньковым, прямо в мёд исходилась. Улыбалась ему, несла всякую чушь, как он хорошо играет. Кроме директорства он и актёром. Не знаю, помогло ли, но вижу, вроде тает. Возьмёт крепко за талию, росточком чуть ниже меня, думаю, пускай тискает, да по коридору со мной туда-сюда... Вроде подобрел от моей талии... – А вы  Любовь Иванна уже в то время умели хитрить, - это  Таня.
Что было делать. Ведь, если бы он отобрал постановку, каково было бы моему Косточке? Это я про себя, его так называла, вслух боялась... За нашей семьёй ехать собрался...
  - За нашей? - это иронически опять Таня.
Вроде уж свыклась... Не знаю... - Помолчала.
   - Представляете, с каким нетерпением я ждала выпуска спектакля. И что только не передумала за это время. Одна грязная мыслишка   особенно легла на сердце: предатель! Ради того, чтобы не отобрали постановку, он обещал расстаться со мной! Ради денег отказался от меня! Значит я - ничто для него! Предатель! Недаром он мямлил, когда я спросила - на время расстаёмся?.. Решил расстаться со мною навсегда! Просто оттягивает разговор... А может, надеется, что я привыкну и так его оставлю... Чем больше я думала,  тем больше убеждала себя - это конец! Мысль эта приводила меня в ужас, что-то злое, недоброе зрело во мне. Раз он так со мной -  надо мстить! Как, я не знала, но выращивала в себе это решение. Но вот премьера. Смотрю - спектакль интересный. Поздравляют его. Появилась хорошая рецензия...    Я даже на минуточку порадовалась за него. Но это тут же прошло. Главное - жду, что дальше.
   Проходит - заглядываю в глаза, вот сейчас скажет - встретимся тогда-то. А он мимо, не замечает. И зреет убеждение - была права. Он хочет расстаться совсем. Избавиться от меня!
  Кажется, такой одинокой, несчастной не чувствовала себя никогда до этого... Ох, ребята, как трудно жить, когда любишь!.. Я дошла даже до мысли - зачем жить? Где-то на задворках сознания сидело это... Время шло. Мне становилось всё хуже. Думаю - надо решать. Пришла к воротам на Галактионовской. Жду. Трясёт меня всю, Появился он. Увидел, нахмурился. - Идём, погуляем. - Соображаю - хочет увести.
   - Не пойду... Не хочу гулять! Хочу в дом! - громко так крикнула, даже прохожие на тротуаре оглянулись.
Он, видимо, испугался, поморщился, как от зубной боли,
- хорошо... Пошли... Только не кричи.
Вошли в дом. Он поджёг горелку, поставил кастрюлю с водой на огонь, чайника у него не было.
  - Будем пить чай.
  - Не буду пить чай!
  - Что тогда?
  - Ничего  тогда! - упёрлась, а в голове - сейчас скажет - катись...
  - Ну, если ты только за этим... Я понял... Иди...
Сорвалась я: - Это нечестно, несправедливо, вы обещали - временно!...
  - Ничего я не обещал...
  - Нет, обещали! Сказали - посмотрим...
  - Вот мы и посмотрели... Я же слово дал...
 - Зачем дал? - я даже не заметила, как перешла на "ты".  Зачем слово дал  меня не спросил... – И снова своё, - это не честно!
Ругаю себя за всё, что я с тобой.. Дурацкая мужская слабость - раскис от твоей косы... Виноват... Но я дал слово? - Это, как камень в меня бросил.
Молнией мелькнуло то, что раньше думала - зачем жить? В этот момент себя не помнила. Глаз упал на стол, где лежала вилка. Схватила её, к груди своей приставила.
   - Вот сейчас я!..
Не знаю, смогла ли... Наверно нет... Но в тот момент мне казалось     сделаю!
  Испугался он, бросился ко мне, отобрал вилку, бросил под ширму, обнял меня.
  - Ну, что ты, дурочка!.. Разве так можно, это же не конец света… Вся жизнь впереди... - Чуть усмехнувшись. - И потом вилкой, это не тот инструмент...
Обхватила его шею руками, носом в грудь.
  - Нету этого впереди, если ты...
Ну, хорошо, душа моя, хорошо... Будет всё, что было прежде… Если ты хочешь...
      - Хочу! - видимо поняла - он сдался и в рёв.
   Утирает слёзы платком, что-то шепчет, успокаивает...
  Сцена, конечно, получилась безобразная, в мещанско-обывательском духе, но в тот момент едва ли я это понимала, да кто я тогда была. Такая, как все. Во дворе не раз такое же наблюдала. Мужики с жёнами скандалили. Тоже с ножами - топорами бегали.
Вода в кастрюле закипела. Он смотрит на меня.
   - Может теперь чайку? - Чуть улыбается, - чтоб эмоции улеглись.
Чайку - говорю, воздух вместе со всхлипами в себя втягиваю, Попили чаю.
  - Уже поздно, - это он - я тебя провожу.            
Тут уже чисто по-женски соображаю: дудки, - думаю, - надо до конца довести победу.
   - Разве ты не хочешь... меня обнять...
Головой укоризненно покачал, дескать, вроде, ну и настырная. А я быстренько прошла в комнату. Он за мной. Мне уже нравилось, когда он меня раздевал. Было в этом что-то непередаваемо острое, колонки дрожали. А уж когда... Плакала я. Он спрашивал, беспокоясь, что со мной? Я ничего не могла говорить, только крепко обнимала. Вот так у нас всё и сладилось. Стало по-прежнему. Счастлива я была - не передать.
  Летом я работала на даче детского сада воспитательницей. А вечером возвращалась к нему, к моему Косточке. Утром рано, с  первым трамваем уезжала на работу. Господи! Какое это было прекрасное время! Только однажды... Я уже говорила, что бабы в театре сходили с ума от него. Потом как-то он сам сказал, что днём, после репетиции, некоторые из них, вроде Зиночки, напрашивались к нему в гости. В их числе была и Фаина, жена моего первого поклонника. Когда он уехал, Фаина возненавидела меня. Вроде как из-за меня он не стал с ней жить, уехал и она, это девчонки мне сказывали, поклялась, что отомстит мне - отобьёт Константина Петровича.
  Так вот, однажды приехала я, а она у него! Увидела я, сердечко у меня под горло. Стою, как дура столбняком на кухне, молчу. А он обрадовался, видно, подошёл ко мне, обнял.
  - Хорошо, что приехала - и на Фаину смотрит, - а мы тут беседовали о театре.
Может не во время, - еле выговорила я.
 Наоборот, - это он,  Фаня собирается уходить, - и опять на неё смотрит.
Та, конечно, и не собиралась уходить, но поняла. Встала, кофточку поправила.
  -Да, - говорит мне, - не во время ты, да уж ладно, пойду.
  - И ему: - Мы ещё встретимся, Константин Петрович. Ушла.
    Что со мною было! Реву белугой, а он успокаивает. Потом даже рассердился.
  - Не мог же я её выгнать. Нужна она мне, как прошлогодний снег.
  - Правда - спрашиваю, размазывая слёзы. - И... ничего не было?
  - Дурочка, Она только что пришла. Отлегло у меня. Так впервые узнала, что такое ревность.
  - Смотрите, - перебила Татьяна рассказ, указывая пальчиком на телеэкран. - Ужастик кончается. Вот чудовище поймало девицу, сейчас оно её схавает. Жуть. Только кости трещат. Не люблю страшного... Вот это другое дело. - На экране пять обнажённых девиц купались в бассейне. - Я это видела. Сейчас одна из них побежит по дорожке, а за нею мотоциклист. - Обращаясь к мужу, - у меня фигурка не хуже, верно? люблю сексуальное... Вот сейчас он её головой на мотоцикл... Положил... Начал, заднее колесо аж просело... Максюша, нам нужен мотоцикл!
   - Чёрт-те что показывают, - это Любовь Ивановна. - Не нравится мне это. В моё время всё было скромнее, чище. Когда я приезжала к Константину Петровичу... Вообще, у разных людей это происходит по разному. Вроде ведь все всё знают, как будет. А читать про любовь, теперь вот смотреть  не устают. Вечная тема! Суть, видимо, в деталях. В разности. Первое время я была равнодушна. Удивлялась, когда с коровьими глазами рассказывали про это. А я не придавала значения. Так надо? Пусть так будет... Смущалась, конечно, хоть мы и не зажигали света... Он был очень странным, заставит, бывало, распустить косу.
   - Подойди, говорит, к окну. Наклони головку так, чтобы волосы падали на обнажённую грудь. Ночной свет в окно. Говорю - не надо, увидят, но исполняла. Он сидел вдали, на стуле.
   -Пусть, говорит, - но какая картина! Почему я не художник,
Вот бы нарисовать? - Потом, когда он знакомил меня с историей живописи водил в  картинную галерею, я поняла - обнажённое тело, Он любовался мной, как картиной. Мне было приятно, хоть и было немного стыдно... Что следовало потом, я не очень понимала вернее, не отдавала отчета. Так надо и все. Только однажды работы было много в садике, я опоздала на последний трамвай. Пешком с просеки, где был садик идти далеко и я огорчённая, осталась ночевать. Ночью, во сне происходило то, что бывало, когда я к нему приезжала. Я прямо физически ощущала всё. Потом, будто удар по животу,  будто что-то выбросило... Проснулась - испуг и ... непередаваемое блаженство. Спустя время поняла
 - стала женщиной. А в тот раз не могла дождаться следующей ночи, чтобы ехать к нему. Рассказала, Я всё-всё ему рассказывала, он приучил не скрывать. Сказала, что боюсь, что может я, заболела, может не надо? Он обнял меня, успокоил и так просто объяснил таинство созревания женщины и зачатия…
У вас теперь вон, сколько книг о взаимоотношениях мужчины и женщины! Не знаю стали ли вы счастливее от этого, может так и есть, суть не только в этом, но грамотнее - это наверняка. А в наше время даже слово такого - секс - не было. Основная задача была рожать строителей нового общества. А как? Что вокруг этого - не важно. И, боже ты мой, сколько трагедий семейных было из-за половой неграмотности. Разводы...
  - Их, положим и сейчас не меньше, - вставила Таня и чмокнула мужа в щёчку, дескать, к нам это не относится. Мы грамотные.
  - Это верно. Но хоть знают, из-за чего расходятся. Причина во многом социальная - трудности жизни. - Улыбнувшись. – Твой папа, - Это Максиму, сказывал, что сам долго блуждал в потёмках, пока разобрался. Хорошо, что судьба свела меня с человеком старше меня. Без него может, чёрт знает, что бы наворочала. Да вот раз уж разоткровенничалась - смешной случай, для разрядки рассказа. О моей глупости.
  На девятой просеке, где был детсад станкозавода... Кстати, взяли меня вроде по блату на работу потому, что отец там работал, там вместе со мной воспитательницей трудилась Катя, старше меня. Пришёл её хахаль, позвал пиво пить. У пивнушки полезла Катя в мою сумочку, сигареты у меня держала, увидела, разорванный пакетик…. Ну, что употребляются для безопасности, понимаете? Перетряхивает. Говорю ей, - осторожно, а то расползутся.
  Кто? – это она. 
Ну, те букашки, что внутри живут.
 Посмотрели они друг на друга и ну хохотать.
Когда мы за Волгой были с Константином Петровичем, видела, как около пакетиков ползают букашки, и была уверена, что они живут там и уничтожают... Чтобы последствий не было.
Татьяна расхохоталась. - До чего ж вы были, бабуся, наивны.
Вот-вот. Они, как ты раскатились надо мной. - Дура, говорят, - никто там не живёт. Ну и впрямую, открытым текстом объяснили, что к чему. Хорошо, у вас книжки есть, в то время была лопух- лопухом.
Ну, вот. А в тот раз, когда он мне всё объяснил, ночь была неподражаемой.  Хотелось узнавать - узнавать ощущения без устали...
 Таня снова рассмеялась. - Долгонько, вы бабушка, шли к этому А я сразу сообразила, - масляно повела глазами в сторону мужа. - И не давала Максюше покоя.
  - Каждому времени - своё. Моё то время - конь без узды. Почти привыкла, что у него семья... Вроде будто свои стали...
Как-то стоит он среди большой комнаты, где была только кровать да маленький столик, за которым мы с Зиночкой крабов ели, обводит глазами стены, потом грустно так, - сюда бы надо что-то…. Мебель что ли... И задумался.
   Я уже стала немного его понимать. Когда нужно что-то сделать конкретно по быту, он теряется, как ребёнок. Для него это непреодолимые трудности. Спрашиваю, - где дети спать будут? Он удивился, будто с печки упал. - Кровати есть?
  - Одна качалка, а Серёжка на стульях...
  - Надо купить для Жени. Младшего в качалку.
Взял он машину в театре, привезли кровать для бабушки с матрасом - на прокат в театре. Выбрали кроватку для старшего в магазине - тогда с мебелью просто было, поставили.
Перед этим, когда я приезжала к нему на ночь, он хлопотал, как меня накормить. Сам-то ужинал в пельменной - угол Галактионовской и Л. Толстого, - она и сейчас там. Говорю - нужна сковорода. Картошку я принесла в авоське. Сходили, купили вместе   со сковородой пару тарелок, кружку эмалированную, И ещё странность. В магазине выложит деньги на прилавок, возьмёт сколько надо. В кассу заплатит, возьмёт вещь и уходит, а про деньги не помнит. Подбираю.
   - Что бы я делал без тебя, - это он только и скажет.
Было забавно смотреть, как он хлопотал у плиты, когда мы готовили ужин. Как-то уютно, хорошо...
Однако прихожу, а на ширме сидит петушок молоденький.  Рассмеялась, конечно - зачем?
  - Для разговора.
Я уже поняла. Он не такой, как все. От него можно ждать всяких неожиданностей. Нормальный человек петуха съест, а этот разговаривает.
  - О чём?
  - О жизни.
  - Это с горластым-то?
  - Он орёт только тогда, когда неправду говорю!
Собрался он ехать за семьёй! Приехала я на последнюю ночь. Полы помыла. Говорю - занавески бы на окна. - Он странно посмотрел на меня. Всё время ко мне присматривался. Не выдержал.
Не пойму я тебя. Ты же должна переживать. Может злиться
на меня - так все делают. Это нормальная реакция. А ты...
Я и злюсь... Переживаю, - говорю ему. А почему веду себя
- сама не знаю, - отвечаю ему, а у самой всё дрожит внутри. Ведь может в последний раз у него в доме.
Он обнял меня, так нежно, по-доброму: - Хорошая ты... Доброты в тебе... От этих слов сердчишко у меня под горло, и слёзы, конечно.
 Сели ужинать. Петух слетел с ширмы на стол. Ходит по-хозяйски, клюёт... Смеёмся... И господи, как хорошо, как тревожно!.. Заметила я за собой: хотелось для него и для его семьи что-то сделать. Это конечно, потом, не в этот раз поняла. А тут смеюсь, чтобы тревогу зажать, слёзы на глазах. Спасибо петуху ходит по столу, - ко-ко, -говорит, вкусное склёвывает - отвлекает.
  Константин Петрович тоже, вижу, не в себе. Ест, остановится, на меня посмотрит. Будто решает что-то.
У меня в голове сплошной сумбур. Мысли о нём. Трудно ему. Навязалась я. Другой бы сказал: - Поигрались и хватит. Еду за семьёй, тебе пора в отставку. - Многие так делают... Может и правильно. Кто знает? Но жизнь не укладывается иногда в схемы. Пожалуй, чаще не укладывается, ведь вот терпит же он меня. А может, и полюбил, - робко думаю про себя. Я ещё тогда не знала, потом он мне рассказывал, что я - какое-то продолжение его прежней любви. Говорил о переселении душ. О ком-то, кто руководит нашей судьбой... Я и тогда, когда говорил, плохо поняла. Подумала обычные его завихрения. А сейчас думала об одном - только бы не прогнал. Не испортил последнюю ночь. Пусть что будет потом, то и будет - боюсь смотреть в будущее. Только не сейчас...
   - Ты, конечно, понимаешь... - тихо начал он, Я испугалась - вот оно, сейчас конец. Перебила.
  - Всё понимаю... Только не надо об этом! - глаза на него умоляюще. - Я потом сама справлюсь…. Постараюсь... - Толчок в груди и дыхание будто пропало. Вскочила, встала сзади его стула, голову обхватила, глажу волосы, а на них слёзы дождём. Шепчу:
  - Ни о чём не надо говорить... Слова всё испортят. Пойдём... В последний раз - Повела его к постели. Разделась. Впервые сама разделась. Раньше стеснялась - он помогал... А тут стыд куда-то исчез... Никогда не думала, что тело, его тело будет до боли родным...
Утром отдал он петуха старушке, что внизу жила. Проводила я его на вокзал. День был солнечным, но, боже, каким мрачным он был для меня!
7.
   - С благополучным прибытием! - пропела толстая старушка с палкой руке сидящая при входе на первый этаж, когда семья Шелконогова поднималась по лестнице. - То-то петух сегодня с утра изорался весь, видимо, чувствовал - едет, хозяйка. Здравствуйте вам!
  Интенсивно - красный, с зеленоватым отливом на крыльях петух ходил по балюстраде веранды перед семьёй. Захлопал крыльями и торжествующе выдал очередную руладу, приветствуя приехавших.
  - Чей это такой красавец? - удивилась Надя, обращаясь у мужу.
- Наш! Наш, хорошие мои. Я его купил к вашему приезду. В доме должна быть  живность. Для тепла.
   - А он не дерётся? - с опаской спросил Женя, на всякий случай, прячась за бабушку.
Милый ты мой, - проговорила бабушка, поглаживая петуха по
спине. Господи, как давно не держала птицу в руках! - Обняла его, прижала к груди. Потом сыну: - Как ты догадался?
Уж такой я догадливый.
Угодил, ох как угодил. Дак чё он, небось, исть чё хочет?
Покормим. - Костя распахнул дверь в сени. - Входите. Сени холодные. Зимой тут будем пельмени морозить. - Открыл тяжёлую, капитальную дверь в кухню. Матери: - Входи первая с Петькой. - Мать исполнила. - Сажай этого разбойника. - Он показал на театральную ширму, что отгораживала водопроводную раковину от остальной  кухни.
Мать осторожно посадила петуха на насест, тот благодарно сказал: - ко-ко! - Дескать, спасибо.
Костя, поставив чемоданы к стенке, распахнул двери в комнаты. - Принимайте свои хоромы!
Надя, державшая Серёжку на руках, опустила его на пол. Сама вошла в первые две комнаты, потом через кухню во вторые две.
 Потом Надя, обращаясь к мужу: - Мы тут одни жить будем?
   -  Конечно.
   - Точно? Не подселят?  - тревожно, но в тоже время с надеждой.
  - Не подселят, не волнуйся.
Надя благодарно посмотрела на Костю. - Неправдоподобно. - Чуть со слезой - мы так долго ютились... Если бы ты знал, как я устала от тесноты! Жалоба вырвалась невольно. Костя понял и обнял жену.
 - Всё будет хорошо. - Чуть извиняясь, - Туалет, правда - вон,    -  Он показал через окно во двор.
Чёрт с ним. Мы привыкли в Челябинске бегать в общий. – И по хозяйски - поставим ведро за ширму, для мальчишек. - Улыбнувшись,  зато отдельно, только свои! Я так рада! 
  - Мать: - Ох, ты маменьки мои! Это же домина больше нашего с отцом. Я заблужусь тут.
  -   Найдём тебя, мамулька, - это бодро сын, - не беспокойся.
А это ишшо чё?
Газовая плита. Можно готовить сразу четыре блюда.
  - И чё без электроплитки - удивилась она.
  - Без.
А мы привезли...
  - Будет в сенях пылиться.
   – А мы где будем? – Это старший.
  Отец. - Иди сюда. Вот твоя кровать. Вчера купил, детский стандарт на вырост.  Поближе в печке поставим твою кроватку-качалку, перейдёт  Сергею по наследству.
Женя рассмеялся и брату: - ты теперь не будешь со стульев падать. А бабушка?
Бабушка рядом с вами в соседней комнате. Вот на этой кровати  я её в театре выцыганил. Матрац привёз - спи, бабулька.
 Женя опять, - Это хорошо. А то я забоюсь.  А вы с мамой?
В большой комнате, за этой стенкой.
  - Далеко, - разочарованно произнёс сын.
  - Мы будем ходить друг к другу в гости.
  - А что же у нас будет тут? - Надя показала на маленькую комнату в своей половине, с окном на веранду.
   - Чёрт её знает. Потом решим. Тут темновато… - Как догадку, лукаво, - обращаясь к детям: - Когда провинитесь, будем вас сажать сюда.
   - А мы не будем, провинятся, - это Женя, потом вздохнув, -плохо, далеко друг от друга.
Дак чё, исть будем, али как. Внуки, небось, проголодались.
Петька на ширме будто понял о чём речь, сказал ко-ко и хлопнул крыльями. - Вон и живность тоже говорит, - улыбнулась бабушка. 
   - И то вечер в окошко катит, ужинать пора. - Сказал Костя.
   - Это мы в миг. Поставил сковородку на плиту, поджёг газ и
стал разбивать яйца.
Бабушка с опаской подошла к плите. – Значица ширк спичкой и всё. - Покачала головой, - чё люди придумали. Топить не надо. Без дров... Чей-то больно просто. Надюша, надо бы этому охламону, - кивнула на петуха, - покрошить чё ни на есть.
 Надя быстро разобрала привезённые в своей сумке припасы: Высыпала на стол, застеленный афишами. Костя принес яичницу, и все принялись есть.
Ночью Надя, положив головку на костино плечо, перебирая пальцами его волосы, вздыхала.
   - Что ты?
   -  Не верится... Всё так ладно... Ты рядом. Жильё... Тебя так долго не было, целую вечность... Я уж подумала - бросил, готовила себя к худшему. С ужасом распечатывала твои письма. И вдруг - всё так хорошо... Даже страшно становится. Вдруг всё рухнет...
В груди Кости стало горячо. Обнял милую.
  - Не рухнет. Всё будет хорошо. Спи.
  Утром. - Вставай, Римлянка. Доставай трудовую книжку, идём устраиваться на работу. Я обо всём договорился.
Вышли с Галактионовской на Льва Толстого. Перешли улицу, остановились у красивого здания в стиле "излишества". При входе надпись: Поликлиника нефтяников. 
 Вот здесь будешь работать.
  - Так близко! Это же три минуты от дома. Я смогу прибегать домой, посмотреть за детьми, пока не устроим их в садик.
   -  С садиком всё в порядке. Завтра отведём.
Надя повернулась к Косте с сияющим лицом. Обняла. - Ты у меня чудо! Никогда не думала, что у тебя такие организаторские способности!
   Костя улыбался: - На том стоим, благоверная! Входи в этот храм эскулапов и оформляйся!
8.
  - Приехала семья Константина  Петровича! Что со мной творилось! Где-то в глубине души я питала далёкую надежду - не приедут. Приехали! Ноги сами понесли меня на Галактионовскую. Зачем? Кто знает. Стояла, смотрела издалека, как вылезли из такси, пошли в дом… Жена такая красивая, не чета мне и дети... Долго шла, сама не зная куда. Встречи прекратились!! Плохо помню эти осенние месяцы. Была сама не своя. И тут же - горе. Умер папа. Он давно болел, но я, увлечённая своей любовью, не придавала значения. Думала, поболеет, с желудком у него, да выздоровеет, а он умер...
   Горе как-то отвлекло меня от всего другого...
К зиме устроилась на фабрику головных уборов. Шить шляпки, панамки. По старой привычке ходила в театр. Молодые члены актива, да и мои подружки с любопытством смотрели на меня. Особенно подружки, знавшие мою историю. Ждали исповеди. А я, уж не знаю, почему, казалось вопреки моей "покинутости", расцветала, как роза, - так говорят в народе. Они думали - запахну, а тут наоборот. Никто из них не имел поклонников. Здесь надо вспомнить о времени. В войну, да и после женщина рожали мало. Парней нашего возраста было - кот наплакал. Спустя годы выяснилось - никто из них не вышел замуж. Устраивались, кто как. Несчастное поколение! А в то время, кода у меня всё произошло, они же были, как говориться, в ожидании своей судьбы, ждали от меня откровений. Но я замкнулась.
Видимо всё, случившееся со мной, наложило отпечаток на моё поведение. Вдруг поняла "детскость" жизни в активе, И хоть ходила в театр, ведь я не могла не видеть Константина Петровича,  хотя бы на сцене, но поступила в Народный театр, в Доме учителя. В ТЮЗе я боялась подойти к нему. Издали, когда он проходил, смотрела на него. И всё. Он, конечно, понимал мои ожидающие взгляды, Другой бы продемонстрировал, что не видит, не замечает, а про него знала - подойдёт! Почему знала? А кто его... Но знала, и он подошёл! Моя судьба тревожила его... Сели за столик в буфете, после дневного спектакля, когда все разошлись.
Сижу, а в голове дерзкая мысль - хоть бы посмотрел на мою косу. Я её красиво уложила вокруг головы...
  - Ты, - я слышал, поступила в Народный театр. - И этак серьёзно - серьёзно: - Всё - таки мечтаешь быть актрисой?
-  Наверное... - И тут же мысль, - взглянул таки! - Сейчас ничего не знаю...
Актриса, кроме таланта, должна иметь железный характер.
Настойчивость, настырность, я бы сказал. И... умение подлизываться... Есть у тебя это?
Я только к вам подлизываюсь, - глупо ляпнула ему. Другого умения нет.
Он взглянул, улыбнулся, снова серьёзно: - то-то и оно - нет.
  - Жизнь актрисы - тяжёлый труд. Постоянная зависимость, помыкают тобой... Необходимость угождать режиссуре и ладно бы в творчестве, а в во всём остальном...
  - Это - остальное я поняла, вспомнив, как Островзглядов обещал сделать из меня актрису, если пойду навстречу его желаниям. Константин Петрович, видимо.., не очень верил в мои актёрские способности, может его волновало "остальное"? Кто знает.
Хорошо, что работаешь на фабрике, это, как говорится, кусок хлеба.
  - Конечно кусок, - как эхо откликнулась я и вдруг в рёв.
  - У меня умер папа. Мама никогда не работала - с детьми возилась. Теперь старший мой брат - Саша, пошёл на станке работать, вот я устроилась... Кормить маму с младшим будем.
Плачу, не заметила сама, как к нему приткнулась. Он обнял меня, стая утешать. А я сдуру ему: - Люблю вас, Константин Петрович... Вот ведь как в жизни бывает - и о горе и о любви. Всё в кучу вываливается. Видимо очень я ошеломила его. Перед этим на часы поглядывал - уйти хотел, а тут крепко, вижу, задумался, про себя.
  - Система родила уникальное явление в искусстве - режиссёра диктатора. Меня будто нет, он сам с собой. - В своё время у меня была возможность, но, увы - я не понимал... Играть хотелось. Дурак. Всё это задним умом... Взглянул на меня испытывающе, прикидывая что-то. Потом этак преувеличенно бодро.
  - Попробуем сделать из тебя режиссёра для начала народного театра!
  Дал мне адрес Заочного университета искусств в Москве. Послала я заявление. Он помог мне... Да чего там - помог, сам написал за меня экспликацию «Ревизора» и его, то есть меня зачислили на учёбу.
  До сих пор помню, как он мне про " Ревизора" диктовал.
Вдруг остановился, задумался... Сидит, будто нет его. Я - мышь - мышью... Потом продолжает свою думу вслух. - Поистине гомерический образ Хлестакова блещет всеми гранями характера в знаменитом монологе... - Я ручку хвать - пишу.  - "Арбуз... в семьсот рублей арбуз..." Смолк.  Уставился в глубину читального зала. Опять вслух. - Корова стоила тогда, если мне память не изменяет, три рубля. Какой должен быть арбуз за семь сот рублей.  Я взглянула туда, куда он смотрел. Что за чертовщина! Вижу, арбуз растёт на глазах! Вот он вспух до потолка, занял большущий читальной зал. Страшно - вдруг раздавит. А его голос издалека. - Ты правильно увидела, а теперь проткни его пальцем. - Исполнила. - Арбуз, как резиновый, «уди-уди» испустил дух и на столе стоит маленький человечек во фраке - Хлестаков.
  - Пиши дальше, - из монолога вранья в третьем акте, виден характер Хлестакова во всей красе… - Тороплюсь писать, а картину перед глазами. Прямо гипноз какой-то... А дальше что началось!
Зима была в разгаре, пожалуй, даже к весне катилась... Плохо её помню... Осталось только одно - каторга, другого слова и подобрать я не могу, это я об учёбе. Получила задание, прочитала и  моё бедное сердце, аж в пятки ухнуло. Как, я думаю, со всем этим справлюсь? Ведь ничего, ну ничегошеньки не понимаю.
   Говорю Константину Петровичу обо всём этом, а он смеётся! Ему смешно, а меня  жуть берёт.
  - Ничего, - говорит, - не боги горшки... Засуковаем рукава и за дело!
  Он часами просиживал со мной в читальном зале, заставлял перечитывать горы литературы по режиссуре. Станиславский, Горчаков, Судаков... Я сидела на репетициях в театре, видела, как работают режиссёры, но не предполагала, что об этом можно так много и так умно писать. Говорила об этом Константину Петровичу, а он, посмеиваясь, отвечал.
  - Режиссура, профессия до некоторой степени фан-тас-магори-ческая! Раньше её не было. Был старший актёр, или сам антрепренер занимался. Порождение века. С одной стороны - просто. Развёл актёров, чтоб лбами не сталкивались; вставил музычку душещипательную в лирическую сцену, фонари - на любовников, и…сейчас как ты видела в "Портрете" действие сдабривается приправой – танцы, песенки… Ну и амба! Большинство в провинции так и работают.
   Ты сама это видишь в театре. Но есть другое. Надо создать такую атмосферу на репетиции, чтобы актёр органично зажил в гранях прелагаемых обстоятельств. Обычно режиссёр говорит результат: тут ты должен заплакать. А актёр, затурканный нашими' "весёлым" бытом никак не плачет. И вот тут ни одна умная книга нё поможет, хотя пишут об этом много. Потому что начинается сокровенная, таинственная, фантасмагорическая работа дуэта актёра и режиссёра. Вскрытие природы чувства. Почему?  Почему актёр должен заплакать: Если режиссёр хороший, найдутся манки и актёр заплачет. Будет плакать каждый спектакль.  Если нет этой главной, таинственной работы, актёр, как говорят "прикидывается", зритель остаётся равнодушным, а он, чёрт побери, должен плакать вместе с актёром. Потому что театр-это такая контора, куда зритель ходит, чтобы посмеяться или поплакать. Иначе он не нужен!
   Вот для этой главной работы режиссёр должен уметь самостоятельно мыслить фантазировать, уметь анализировать природу эмоций человека, иметь своё мнение... Своё... Но это потом. А пока для контрольной работы выписывай мнение "великих". И не пугайся. Прочитай и... - с ироническим смешком, - забудь!
Я всё равно пугалась, а он с огромным терпением, успокаивая, в тоже время одержимо учил меня думать, мыслить!
В театре зимой выпускали  «Пучину» А. Островского, «Накануне»,  И. Тургенева, он играл в них и заставлял меня после репетиции, рассказывать, что я поняла. А что я могла понять... В роли Берсенева он выходил из фойе через зрительный зал. Я стояла рядом, притрагивалась к его мягкой бороде, и мне казалось - я не сейчас, а тогда в то время и вместе с Константином Петровичем - сказка. До понимания ли? И ещё мне нравилось, как он играл канатоходца Тибула в " Трёх толстяках" Олеши. Говорю ему об этом:
  - Теперь я знаю, почему у вас фамилия Шелконогов. Когда вы на канате  у вас шелковые ноги.
  - А он, не подлизывайся. Говори. Работать я совсем не умела, тем более " вырабатывать своё мнение", как говорил он. Яростно сердился, когда я ленилась, мямлила не в силах сказать что-то своё. Вскакивал, убегал в курилку, возвращался и настырно приставал.
  - Ты хоть пойми как-нибудь, запиши, потом разовьём твою мысль - вместе. Главное, что эта мысль, хоть глупая, но была твоя. Радовался, если у меня что-то проклёвывалось.
Всю зиму он так меня изводил. Про себя я уж решила бросить всё. Не рада была, что учусь. Но сказать боялась. Шутя, конечно, но повторяю убью, коли не будешь учиться! Ох, как трудно ему со мной было! Но всё кончается. Кончилась зима и с его помощью я закончила первый курс.
 В Доме Учителя я сыграла Киру в «Обыкновенном человеке» Леонова. Он заставил меня написать режиссёрскую экспозицию пьеса, а потом проанализировать спектакль на основе этой экспозиции. Что-то получалось. Мучилась ужасно! Он ходил почти на все репетиции. Помогал. Я верила ему безоглядно и поэтому роль получилась. Летом уж показали спектакль. Театр уехал на гастроли в Челябинск, а я в Армению.
За лучшее исполнение женской роли мне дали туристическую путёвку по Армении и Азербайджану. Я   обрадовалась - вырвусь из этой каторги. Условились, что я буду писать ему свои непосредственные наблюдения с каждого нового места. И... не написала ни строчки! До того ли мне было. В поезде мной увлёкся инструктор-армянин. Боже, как он ухаживал! Не скрою, мне были приятны эти ухаживания. Когда я была в купальнике, его большие глаза делались совсем - совсем круглыми, не отрывались от меня. Сердишко моё начинало тяжело колотиться. Тут же вспоминала о близости с Константином Петровичем и когда перед сном он предлагал прогуляться, я отказывалась. Хотя, конечно, хотелось, но не допускала. Знала, что будет потом, пойди я с ним. А красив был! Такие только на картинках бывают. Каюсь, сравнивала Константина Петровича с  ним. И бледненьким казался мой артист. Обещал приехать, говорить с моей матерью, чтобы жениться на мне. Где уж там писать свои  впечатления.
  - У тебя в мозгах, кроме желания кокетничать, одна пустота!
- напал Константин Петрович на меня, когда я вернулась загорелая до черноты. Думала ему понравится и вот, поди, ж ты. Он очень рассердился на меня! Я по наивности подумала, что он ревнует, ведь я рассказала про инструктора. А он просто, потом поняла, хотел развить во мне способность видеть природу, людей и способность излагать это на бумаге.
Режиссёру это необходимо, - чуть не кричал он.
  Когда он все-таки заставил меня рассказывать о поездке, что видела, о чём думала, я только и могла вымолвить: - 0 вас думала, - Это его взбесило. - Не ври дура с куриными мозгами!
  - Всё! - заявил он. - Выходи замуж, поезжай в Армению! Занятия  бросаем! Из тебя ни черта не получится! Видеть тебя не могу!
Видимо у него были какие-то свои огорчения, да плюс я такая ему попалась, но заниматься он бросил и не хотел меня видеть. Переживала, страшно.
 А тут ещё в "заботу" обо мне включились люди на фабрике. Им казалось - надо спасать меня от рук этого "изверга", как они называли Константина Петровича. Отправили меня в колхоз убирать картошку, а сами созвали партбюро и за моей спиной решили сообщать его жене. В то время партбюро с удовольствием занималось переполаскиванием грязного белья. Это был один из участков идейной работы партии. А я была членом комсомольского бюро фабрики. Её, конечно, - жену - и без них, я так думаю, "просвещали" по поводу наших отношений, свет не без "добрых людей". Ждали, что она закатит скандал - с удовольствием предвкушали.  Но та оказалась умнейшая женщина. Она просто отказалась слушать "парламентёра" и привела доносчиков в полное замешательство. Как это так? Не впасть в истерику, не грозить оторвать мне косу? Это было выше их понимания!
Всё это я узнала, когда вернулась из колхоза. Отчаяние моё было, как говорится, выше ноздрей. Я уж за собой заметила. Откуда это не знаю. Я умела чувствовать прелесть момента. Не потом вспоминать - де вот было счастье, я не заметила, а ощущать хорошее, или     несчастье здесь, сейчас!
Представляете, ребятишки, что со мной было! Прямо трагедия! Ну,  а дальше будет трагикомедия, но это уж осенью. На сегодня хватит.
9.
       Из заметок Шелконогова.
Репетируем "датный" спектакль к празднику. " Бронепоезд князь Мстислав Удалой".  И. Прута. Играю эпизодическую роль барона Нолькина. Неожиданность. Не знаю, почему, не задумываясь о его судьбе, написал рассказ- - биографию. Как почти всегда за кулисами Саша - корреспондент из газеты. Разговариваем..
 - Работу затеяли большую, - это он. - Мы постараемся сделать рекламу. Как работается? Рассказал о Нолькине.
Покажите, что написали, - Прочитал. Свернул две моих страницы и в карман. Смотрю недоумевающее. Он улыбается - пойдёт, «Размышления актёра о своей работе». Вдруг: - Вы пробовали писать? Что-либо художественнее?
Нет.
   Работа актёра схожа с писательской. Образы, Писатель, сочиняя образы, сталкивает их на бумаге, вы - на сцене, в действии, но головная работа по созданию персонажей почти одинакова. Вот вы на сцене, окружаете себя приспособлениями: веер, папироса... Образ становится живым. А у писателя это деталь. Хорошо говорил Гоголь. Чтобы образ был, как в жизни, его надо окружить деталями. Помните - Плюшкин, Коробочка... Деталь, то есть,
по-вашему, приспособление - великая сила для создания правдоподобия.
 Ну, а сюжет. - Кажется, Сомерсет Моэм классифицировал сюжеты во всей мировой литературе, он насчитал их около 48. Копируя жизнь, они путешествуют из романа в поэму, рассказ... и прочее...  У нас. Главное - идея и её положительный герой. Как пример для подражания.
Вырвалось. - А если я его не вижу в жизни?
   - Выдумать. Сочинить нового Павку Корчагина.
И опять я: - Разве это герой?
Он на меня широко оба глаза, - жертвенность. Чему подражать?
  -  Да. Во имя строительства социализма!
Я хотел возразить, разве можно новое общество строить на жертвах, но что-то меня удержало. В моём воображении герой, это светлое, яркое...
      Сообразил - он газетчик, а там сплошной оптимизм,
Саша: - пробуйте, пробуйте.
  Попробовал. Прекрасный актёр Н. Цибин. Как говорят - талант от земли. С чуть неправильной речью в баритональном регистре. Мы все по-доброму смеялись, когда в "Живом портрете", играя отца, он в финале, со слезой восклицал:
«Так ебными меня, сын мой»! Вставил это в небольшой закулисный сюжет. Саша прочитал, посмеялся и... напечатал.
Тут уж со мной стала происходить очередная невероятность. Ведь не думал, что я могу писать. И вдруг... Голова кругом!
Написал довольно большой рассказ. Отнёс в журнал "Волга". Стал ждать, позванивать. Говорят - читаем, обсуждаем, А я уж, как на иголках. Долго читали. Как потом выяснилось, писателей в городе много. И все они дерутся, чтобы попасть на страницы журнала, А тут ещё один писака объявился. - Не пущать!
   Но, видимо, на мою судьбу начала работать Фортуна, А может потому, что в жизни моего героя - актёра, сыграла роль Ленина, над которой он работал. Ленин занимал мои мысли давно. Кажется с той поры, когда я сыграл в Воронеже эпизод - роль его брата - Александра. Судьба его казалась мне загадочной. В изданной биографии много вопросов проглядывалось между строк, ответы на них нигде не прочитывались. И вся биография приглаженная, похожая на монумент. Человек мало проглядывался. А тут мы поставили «Именем революции» М. Шатрова. Я играл Ф. Дзержинского и был в сценах рядом с Лениным. Актёр, играющий его роль с очень плохой речью – желание сыграть картавость меня раздражало, а также кургузое мышление... ведь известно - на сцене ничего не скроешь... А от его исполнения шёл холод, равнодушие. Хотелось же доброго тепла. Всё-таки великий человек с большой душой. Всё это я постарался дать, когда писал рассказ. Видимо он появился, как реакция на это слабое исполнение, я так думаю...
   Потом мне передали - рассказ читали почти все писатели. Громили за слабую художественность. Наверно это было правдой. Ведь я совсем был неопытен. Писал скорее по интуиции. Но всё, что писалось о Ленине - шло в печать. Рассказ напечатали! Я был на седьмом небе!   Поймала меня Люба - Лина. В руках номер журнала. Глаза кругло- зелёные.
- Узнаю себя! - пискнула с восхищением. - Всего-то одной фразой её вставил. - Я теперь зазнаюсь. Всем покажу... Вы такой... Вот какой! - чмокнула в щёку. - И не мечтала, чтобы попасть в рассказ...
Лепечет она, а меня распирает. Сам себя не узнаю! Писатель! Шутка ли? А голова кругом и замыслы? Замыслы...
А она своё: - Когда заниматься начнём? - И так ласково смотрит.
  - Ты, говорю, в Армению собиралась.
- Это вы меня туда отправили. Может, поеду!..
  Напоминает, как я на неё рассердился.
  - Потом поговорим, сейчас не до тебя, - Огорчилась она…
     Мне - была действительно не до неё...
  Видимо, пора опуститься на Галактионовскую. Никогда не думал, что семья - это тяжело. Болеет Женя, Еще, когда загружали контейнер в Челябинске, я разбил зеркало. Сердце ёкнуло - быть беде! Вот она и пришла!  Поди, не верь в приметы. Моя старенькая мама,  сидя около постели, причитает.
  - Чё ты такой худенький... Хочешь, кисельку дам. Осподи прости, одни косточки...
Смотрю на него, и сердце замирает. Почему-то вспомнил, как меня в детстве дразнили Шкилетом. Видимо, в меня худой. Надя прибежит, даст какую-то микстуру и снова убегает...
Летом водили их в садик - ясли. Уж не знаю, по какой причине, Надя говорит садик плохой. Но всё-таки с перерывами там существовали.
  Было ещё ничего. Бабушка уводила детей гулять в скверик около Оперного театра, недалеко от нас. Но и в скверике надо глядеть. Ребята бегают, бабушка волнуется, а сил нет за ними гоняться. Вернутся - чуть не плачет - устаёт. Обед надо делать, а она уже не может... Наступила осень, дожди, холод и мои наследники из болячек не вылезают. Обсудили с Надей положение. Решили забрать детей из садика и найти няньку, легко сказать - найти. Приходящих совсем нет. Однако повезло. Привела Надя шуструю старушку -  Семёновну.   Согласилась, чтобы жить у нас, А что делать? Теперь семья уже шесть человек. Не считая Петуха. Этот разбойник доставлял тоже немало хлопот. Выпустим во двор, он или у себя во дворе, или у соседей затевает драку. К вечеру придёт побитый с расквашенным гребнем, но гордо сообщает - победил. А владельцы кур жалуются.
   Одни заботы. Кормить семью надо, продукты доставать. Хорошо, Семёновна быстро обжилась в городе. Приехала с севера из Соломбалы - пригород Архангельска, к сыну, не ужилась с его женой - ушла. Тут мы, её и подобрали. Узнала все магазины, стала едой снабжать.
  - Теску раздостала, - радостно сообщала она. – Белую. Тутошние охламоны не понимают, берут чёрную... - Понятия не имел, что есть на свете разные трески. - Ницё поджарим таперя. Стало легче жить, Надя немного отошла. Ходила хмурая, но не жаловалась, Молчала. Выяснилось за это совместное, сплошное, переездное житьё, что она молчунья. Бывает, вдруг, видимо, когда невмоготу сорвётся, а потом опять молчит, хотя видно - многое её беспокоит. Выяснилось и другое: я совсем не приспособлен к быту, он угнетает меня!  Настроение портится ужасно. Прихожу на репетиции и долго не могу отойти, впрыгнуть в предлагаемые обстоятельства, моего персонажа. Режиссёр, естественно, злится, я тоже, происходят неприятные объяснения. Выясняется, что я "колючий", что так работать не годится и пр.
  0тдушина - библиотека. За годы прошедшие приобрёл стойкую привычку - работать в читальном зале. Привычка настолько крепкая, что когда не удаётся туда попасть, начинаю тосковать и... опять злиться. Кажется, что мне туда надо позарез, что это главное и что весь мир сговорился мне мешать. Особенно сейчас, когда я сдуру влез в писательство. Произошло это как-то незаметно, даже легко, а теперь уже тянет. Где можно писать? Дома - шум, домашние дела.     Естественно, только библиотека.
И ещё. Любе надо помогать! Ох, хо-хо, эта Люба! и как это у меня получилось - ума не приложу! Будто наваждение какое-то. Взял… и перешёл улицу, хотя разум подсказывал - не переходи! Дурак - дураком... Очень не хотелось её видеть!
Вот примерно такие мысли, смутные мысли, бродили в голове.
  Как витязь на распутье я не знал, что делать.
Однажды с этим немым вопросом уставился на портрет Старика в простенке.
  Ты не старый. Знаешь, что произойдёт, - мысленно говорил ему, - подскажи. - Не удивился когда, может, показалось, тот заговорил.
- От судьбы не уйдёшь... Ты правильно думаешь. - Надо оставить девчонку. Не оставишь! Тебе нравятся неожиданности. Ты переходишь улицу, хотя знаешь - не надо. А она на той стороне - ждёт. И ты идёшь. Она - неожиданность, которую ты хочешь. В повседневном быту тебе тоскливо, как в клетке.
- Она - отдушина, дающая тревожную  радость... И муки... Которых ты подсознательно ждёшь. Это твоя Голгофа. Долго будешь подниматься, радуясь и терзаясь!
Конечно. Ты, верно, тешишь своё подленькое тщеславие. Тебе нравится, когда она, разинув рот, слушает тебя. Хочешь сделать из неё Человека. Какого? Не знаешь. Вернее, знаешь смутно. Ты выдумал идеал и хочешь подогнать под него эту девчонку. Не выйдет. Она земная. Ты задаёшь вопрос - что делать? Ответа на него нет. Ага, я вижу твои мысли - раз нет ответа, ты хочешь столкнуть решение на неё. … Хитришь. Ты ведь догадываешься, что она скажет. И сладко тебе - свинье от этого! Ох, хо-хо!
10.
Природа, как хорошая хозяйка,
Грязь осени, стараясь скрыть от глаза,
Снежочком ранним устилает двор...
  - Твердил Шелконогов про себя известные строчки, сворачивая с Галактионовской на Льва Толстого. Карагачи вдоль улицы замерли, боясь сбросить со своих плеч снежную шубу. Окна театра модерновыми дугами ласково смотрели на прохожих. Успокоение, благодать. Зато внутри... Внутри, казалось, сам воздух, направляемый неизвестными силами, бурно метался по коридорам, зрительному залу, фойе затягивая людей своими струями. Они неслись, сталкивались, спрашивали что-то друг друга и бежали дальше.
Дежурный на проходной кричал в трубку: - Не можу, не можу кликнуть... У нас мероприятие...
  Шелконогов, поддаваясь общему ритму, включился в поток, забежал в раздевалку. Снял пальто, спрашивая по дороге в курилку, - что случилось?
 - Мероприятие! - бросил кто-то в ответ. Папиросный дым ошалело мотался меж стен, пытаясь найти форточку.
Раздался звонок. Все устроились в зрительном зале. Над порталом висел лозунг.  « Театральному фестивалю в честь 40-летия Великой Октябрьской Социалистической революция достойную встречу!»  На сцене длинный стол  под красной скатертью с графином волы. На фоне задника бюст Ленина. За столом директор, Главный режиссёр, парторг, дама в строгом костюме из Управления культуры  председатель месткома, комсорг, зав. педчастью. На лицах  сознание величественности момента!
  Двери закрывают девицы из актива и замирают, как часовые.
  Директор  Ваньков стучит в настольный звонок, устанавливается тишина.
 - Товарищи! -  Голос на  «щи» играет в фистулу. Дёргает головой вправо, пальцами поправляя тесный воротник рубашки. Наступило в нашей жизни торжественное событие!   – Показал  пальцем вверх, на лозунг на портале.  -  Создан штаб. Мы провели совещания по цехам. В развёрнутом соцсоревновании приняли обязательства. Штаб созвал вас, чтобы нацелить, мобилизовать вас на работу по основним фронтам, т.е. направлениям.
Главный режиссёр Станкевич. / Встал./ Столешница едва не у колен.  Стараясь скрыть чуть ироническую улыбку, преувеличенно серьёзно.
 Качество, товарищи! Профессионализм актёров. Фестиваль не хухры – мухры. / Осаживающий взгляд директора./ Извините. Мы должны показать наши спектакли на достойном уровне.
 Главный художник М. Боровский, он же парторг. / Серьёзен. Лицо секретаря райкома./
 - Безобразие, товарищи! Бьюсь над дисциплиной в цехах! В костюмерном портнихи вместо костюмов перемывают косточки актрисам. В монтировочном под столом бутылка, а вставки шатаются!.. Политико-воспитательная работа. Актёры слабо изучают настольный учебник  «Краткий курс истории партии». Особенно четвёртую главу  - корень нашей философии.
 Робкий женский голос из зала. - Корень твёрдый. Трудно, сложно, Михаил Иванович….
Боровский, / почти грозно /. А кто вам сказал, что строить Коммунизм легко? Страна в энтузиазме идёт вперёд, хотя враги народа скалят зубы, Трудно. Но надо преодолевать трудности!
Где - то задних рядах мужской бас, вроде как про себя.   Сколько лет их это самое...
Боровский / очень грозно/. Кто там бросил реплику?!  /Молчание. Тишина - муха пролетит - слышно./ Ясно. Выясним в рабочем  порядке! /Как лозунг./ Проведём фестиваль на высоком идейном уровне!
Молодая актриса - травести, Синькина - комсорг. / Подняв руку. / Можно мне?
Ваньков - Подождите. По порядку. Синькина. - Извините...
Зав. педчастью Исаева Т./ Прямой, гладкий пробор, пучок на затылке. Быстро../ - Мои активистки брошены в школы... Мобилизуем, ведём работу с родителями. Они взяли обязательства - посетить фестивальные спектакли!
  Председатель месткома Смолин Д., артист.
  - Что я хочу сказать... Эт сам значит... Покажем нашим воинам округа шефские спектакли. И эт сам...
Из зала: - Что это такое - эт сам?
Ваньков /поспешно./ Он хочет сказать - это самое важное. Не придирайтесь, человек волнуется. / Смолину. / Продолжайте.
Смолин. Я хотел сказать, эт сам!..
Синькина. / Подняв руку./ Можно?
Ваньков. Подождите.
Синькина. Извините.
   Ваньков. Где Кривченко?
Кривченко / Из зала. / Тут я. Чего?
Ваньков. Чего-чего… - Как реклама?
Кравченко. Будет в ажуре.
Синькина. / Встаёт. Быстро./ Зажимают комсомол... Большой участок работы. К Фестивалю взяли обязательство: собрать металлолом!…
Шелконогов  слушал в пол-уха, мысленно прокручивая утренний разговор с Надей за завтраком.
  -  Зима...   Серёжа свою заячью шубку истрепал, - говорила она будто про себя.
  - Купить надо, - ответил он, допивая чай.
  - На какие шиши? - подняла голос Надя. - Шубка стоит... и не выговоришь... Может быть, возьмешься кружок вести?
Где? Актёров в городе - пруд пруди. Разобрали, Пытался уж.
- Плохо пытался... Вот я взяла дополнительные дежурства...
А я работаю на радио. Встаю, как ишак к шести...
Тоже работа. Гроши.
Больше не дают. Рад бы...
  - Живёшь, будто семьи нет. Всё по верхотурам. О высоких материях. Есть ли жизнь на Марсе...
 Петька на ширме, будто поддерживая жену, громко сказал: ко-ко, -  хлопнул крыльями и заорал.
Кости вскочил из-за стола, резко отодвинув стул. Петуху: - Ты ещё тут…  Чего орёшь!  - Замахнулся на птицу. Тот с кудахтаньем слетел с ширмы на водопроводный кран. Шелконогов охватил пальто, выскочил на улицу.
Разговор был не первый.  Он понимал - жена права. Тем более, сын плохо поправлялся, и это огорчало её, а тут безденежье. Надо добывать деньги. Но как? Где?
Ежедневный быт угнетал его.
    Раньше, когда жил один, было проще. Даже если было голодно - ничего, перетерпится. А теперь такая семья! Хорошо, что хоть у Нади зарплата немного больше, чем у него, в силу своей актёрской профессии он острее, чем другие воспринимал бытовые обстоятельства. Не видел выхода, от этого огорчался, злился часто, а что толку.  И сейчас все происходящее в зале никак не стыковалось с жизнью за стенами. Разрыв был столь разительным, что походил на пародию. Казалось, люди играют старый-престарый
спектакль, что, изрядно надоел и актёрам и зрителям.
   По Шекспиру: весь мир-театр, а люди все - актёры. Кто-то когда-то завёл обычай - играть эту пьесу. Может быть там, на заре пьеса была актуальной, но потом она устарела. Превратилась в обветшавшую традицию. Люди уже не верят в предлагаемые обстоятельства, а пьесу не снимают с репертуара. Скучно, но играют!
Тут же подумал - а может он не прав? Ведь некоторые
"актёры" с горящими глазами предлагают собирать в честь очередной компании металлолом. Может, есть в этом смысл? Может у него мозги набекрень, и в самом деле, все в ногу один он поперёк клавира.
Может надо выбросить дурь из головы, включиться в этот спектакль и активнее играть свою "роль"? Эти мысли мелькали и раньше, но он гнал  их, гордясь про себя тем, что он иначе, не так, как все смотрит на жизнь и видит не только её внешнюю сторону, а глубже, в суть. А  может, сути-то и нет? Может суть - его выдумка?
   А главное - то, что происходит сейчас!? Здесь? Он же со своими дурацкими выдумками просто недоумок? И что он имеет от этого недоумства? Одни неприятности!
Мучаясь, ерзая на сидении, он вдруг увидел, как его фигура встала и двинулась по проходу на сцену. С замиранием сердца, катастрофически удивляясь, он прижухнулся и разинув рот, ждал, что будет дальше.
   Фигура попросила разрешения говорить. - Товарищи. Такую знаменательную дату надо отметить достойно. Мобилизовать все силы, чтобы наш театр показался на высоком идейно- художественном уровне... В дальнейшем голос доносился издалека.
Шелконогов слушал себя, сидя в ряду и никак не мог прийти в чувство - неужели он это говорит? Кончил под дружные аплодисменты. Фигура спустилась в зал и, потеснив Шелконогова, села на то же место.
Неприязненно посмотрев на фигуру, он встал и когда заговорил следующий оратор, двинулся к выходу. 
Активистка у дверей: - ещё не кончилось... Не велено выпускать.
Глянул так, что девица отстранилась. Вышел.
   -Тоже порядки, бурчал, набивая трубку. - Не велено... зелено - не велено.
  В глубине - фойе за буфетным столиком Л. Любимова. Увидела Шелконогова, трагически: - Иди сюда, Костя? - Бросилась навстречу, схватила за руку, усадила за столик.
Что не в зале? - это Костя.
 Пошли они все в задницу со своими починами. У меня
трагедия! - отхлебнула из бокала вино. - Только ты можешь понять, посочувствовать! Меня выгоняют из театра!
  - Кто посмеет... Ты же заслуженная...
Они все могут... Всё могут...
  - Вызывали?
  - Нет, но намёк я понимаю!
  - Какой намёк?
  - Я так люблю играть в «Портрете» и вот - вводят Верку Гребёнкину... Стара, говорят, рядом с тобой! - Глянув на Костю, сморщила носик, - чего ты такой молодой... Я как узнала, бац!  В обморок! Дома еле отходили!
 - Фу, напугала. Я думал серьёзно: выгонят, выгонят! Просто вводят, чтобы тебя не загружать. Успокойся. 
Любимова с надеждой: - Так думаешь?
  - Уверен. О здоровье твоём беспокоятся.
  -  На хрена оно мне, если не играть. Ну, спасибо, - норовисто   встала, - дай я тебя поцелую. - Чмокнула. Села. - А эту Верку убила бы,.. Смазливая... Она у меня Герку Гребёнкина увела.   –  Поставила локти на стол, поиграла пальчиками. - У нас с ним был роман. Хорошенький романчик, пришла она и женила его на себе... А теперь вот на мои роли... У, стерва. Чувствую, придётся теперь бабушек играть... Чуть не со слезой, - не хочу!..
Вот еще одна из проблем в Театре, думал Шелконогов: Стареют актрисы. Болезненно воспринимают переход на пожилые роли. Жизнь. Из зала стал вываливаться народ. Перерыв. Собираясь кучками, стали разговаривать о своём.
Савицкая, под руку с Морозовым направляясь в буфет:
    - Петруша, мы теперь с тобой вдвоём, пойдём и лом весь соберём! Играть после этого будем гораздо лучше...
Чего веселишься, дура, - мрачно оборвал Морозов. - Ведь заставят… Будто мы с тобой в Воркуте не наломались.
Не злись. Лом, он везде лом. И человечий и железный. Идём, шарахнем вина. Что-то у меня эти мероприятия горло пересушили. За соседним столиком темпераментный разговор.
- Представляешь, что творится в театре. Ужас! - возмущалась
 Шиханова, актриса на роли мальчиков, откусывая бутерброд, и запивая чаем. - Приехал этот бандит и всех перемутил.
Шелконогов, сидя спиной, невольно прислушался к разговору.
    - Кто это бандит, - подумал он.
    - Не режиссёр, а учит играть. Не надо, говорит, изображать
мальчишку, мальчишку в интонациях. Говори только суть комиссару. Ха! Суть!  Да я этих мальчишек сто штук переиграла, а он учит! А этот дурак, длинный Сева, дал ему постановку...
  - Представь, подхватила Синькина, - он и мне тоже... Не надо, говорит, этой тюзовской трагедии. Не надо сюсюкать... Это я-то сюсюкаю. И уж совсем ни в какие ворота - обвинил в идейной инфантильности. Вы, говорит, комсорг, должны понимать ответственность момента, надо сердцем, горячо... А вы суховаты! Вот, Фанька подтвердит, - она слышала этот разговор, - та охотно кивнула. Все знают, я болею за всех комсомольцев, активно участвую во всех мероприятиях, а он - суховата! - всё это взахлёб, на одном почти дыхании выпалила. И пока набрала воздуху, Фаина ехидненько вставила: - Для него не суховата одна Люба. Мягонькая…
Синькина снова с комсомольским азартом: - Я объективно. Спектакль получился Ты, Шихана, - это Шихановой, - хорошо играешь...
Та перебила: - Мать твою, я бы лучше играла, если бы он не мешал!
И рецензия положительная, - не останавливалась комсорг.
- По блату, - снова перебила Шиханова. - Он же ходок. В газету пролез. Разные эссе, или как их там, печатает. Мало того, в журнале рассказ приспособил, ходок? Ходок и интриган. Как хорошая бабка кружева словами плетёт. На днях прохожу мимо, слышу Станкевичу: - Трас... теде... Тьфу! Не выговорю, - Синькиной, - вместе шли, вспомни.
  - Трансцендентное влияние биоэнергии космоса, несомненно, положительно влияет...
  - Вот это самое! - перебила Шиханова. Сева на него таращит свои польские бараньи глаза и прямо в кисель расползается от удовольствия. Охмурил, охмурил этой энергией. Ты, Фанька, подтверди, из-за него её мужик уехал. - Та кивнула. - Он и тебе  мозги запудрил... Видела, как ты на него глаз положила...
- Ещё чего, - возразила Фаина, - нужен он мне, как щуке
зонтик.   
Шелконогов понял - это о нём.
  - Из-за него, - азартно вещала Шиханова, - Ванька Тылин с Машкой ушли из театра, вторая пара Казимировых подали заявления.
 Такие хорошие ребята. Может быть, ещё ладно, люди уходят, приходят, жизни, конечно, ломаются, но полбеды, а он к тому же ****ство развёл. Активистку Любку соблазнил. Девка, как дурная ходит. Ты, Синька, как комсорг займись этим. Гнать надо таких из   театра!
  -  Займусь, - ответила та. - Так оставлять нельзя! Моральная атмосфера нарушена. Надо ставить вопрос!
  - Махнула рукой. Головы близко сомкнулись. Шепотом.
  -  Правильно - поставь! и надо, чтобы эта дура - Любка написала... Наверняка, он её снасильничал. Уголовное дело состряпаем. Загремит. Укоротим, чтоб не высовывался!
  Шелконогов сидел, как придавленный. "Соблазнил. " А ведь со стороны глядя, это действительно так. И не будешь всем объяснять, что есть глубинные причины. Да и есть ли они?.. Может, чувствуя себя виноватым, он выдумывает "глубинные причины..." И актёры ушли тоже из-за него. Ему говорили об этом. Но что делать? Это театр. Не может быть в труппе трёх человек на роли любовников. Кто-то должен уйти. Всё равно играть не будет. Конкуренция. Во МХАТе, говорят, это есть. Там актёр - "краска" - индивидуальность. Вот и держат эту "краску", пока она не понадобится. Амплуа с лёгкой руки Станиславского отменили. Хотя куда без них денешься - это же закон театра. Но это "императорский" театр. Там труппу можно раздувать до бесконечности. А как в провинциальном театре быть? Количество актёров в труппе ограничено "поясом" театра... Он, конечно, виноват, из-за него ушли люди.
    Но ведь может оказаться так, что завтра придёт в труппу новый актёр, лучше него и ему тоже придётся уехать! Это театр.
Так размышлял Шелконогов после невольно услышанного разговора, и хоть находил себе оправдания, но настроение было хуже некуда. Плюс домашние неурядицы... Такой уж выдался день.
  - Вот, что это за тип, - Подвела  итог Шиханова.
  И тут в голове у неё что-то щёлкнуло, будто включателем свет дали. Втянула со звуком в себя воздух. Повернула голову, увидела спину Шелконогова. - Ох, мать твою... Он рядом... Пошли! У меня такое мелькнуло. Сердце оборвалось.       - Они быстро ушли в глубину фойе.
Ну, что ты хотела, - это Синькина.
Девки! А вдруг...    Говорят, видели у него в руках заграничную газету!
  - Я видела, - вырвалось у Фаины, у него на столе, на кухне.
Кажется на французском.
 Обе собеседницы, как гончие повернули морды в её сторону, В наступившей сторожкости зловеще прозвучал вопрос Синькиной. – Так... Значит, ты была у него?!
   Фаина поняла, что ляпнула лишнего, стала торопливо оправдываться,  - чего вы так на меня... Ничего такого!.. - Сочиняя. - Он обещал книжку Топоркова " Станиславский на репетиции", я и зашла.
    -Теперь, это называется "на репетиции", - кольнула Синькина.
    - Ой, девочки, клянусь, ничего не бело! - И чтобы отвести
подозрение, обратилась к Шихановой, - что ты хотела?..
  - Зачем у него заграничные газеты?  - Значительно спросила та, Фаина недоумевающе, - может, понимает... Читает...
  - Почему он, как снег на голову, свалился к нам в средине сезона, если актёров набирает после отпуска, а его взяли?
- Те недоумевающе переглянулись. - Почему он разводит вокруг себя бабий хоровод, - продолжала добивать Шиханова. - Не вербует ли?
   - Поняла! - воскликнула тихо Синькина. Оглянулась.
  Шпион!!
Все трое заволновались, как клушки. Догадка была ошеломляющей!
  - Вот это я и хотела сказать! - торжествующе шипя, подвела итог Шиханова. - Он и в газету и везде... Налаживает связи!
 Синькина: - Тут дело серьёзнее, чем я думала. Махнула ладошкой. Головы плотно склонились к ней.
    - Надо поставить в известность... кого следует, понимаете? Мало ли что... Вокруг врагов пруд пруди... Может, вам спасибо скажут.      Во всяком случае, проверят!
  Шелконогов издали наблюдал суетню женщин и думал про себя, - интересно, что они там ещё сочинили? - Настроение - оторви, да брось. Если бы он знал, во что это выльется...
Но, как известно, жизнь многообразна, поворачивается разными сторонами к человеку. Кажется - ну, всё плохо, хоть в омут головой. И вдруг... Это - вдруг, объявилось в образе зав. Педчастью. Раздайся звонок на репетицию. Все   потянулись на сцену. Шелконогов тоже встал. Когда к нему подошла Исаева, хмуро подумал: "Сейчас заговорит об общественном поручении",
  - Константин Петрович, ко мне обратился декан из пединститута. Они вводят новый предмет, кажется факультатив, для студентов. Художественное слово. Чтобы будущие педагоги могли грамотно заниматься в школе выразительным чтением. Наши режиссёры заняты. Я подумала о вас...
  - Я тоже занят, - перебил Шелконогов. - Мне Дзержинского надо играть в   «Именем революции». Роль серьёзная, не   баран чихнул.
    Смолк, потому что рядом стал Дзержинский. Такой, каким он представлял его, перелопатив, горы литературы. Большой, аккуратный и чистенький - чистенький. Таким его написал Шатров. Стоял скучновато рядом, как памятник и никак не мог пробраться в душу актёра. Это мучило его, Хотелось, чтобы этот страж революции был живым, по- настоящему заботящийся о детях, а не сухарём.
  Шелконогов не знал, что сделать и это рождало беспокойство. Раздражало. - Поищите другого.
  - Жаль… Связь с пединститутом нам очень нужна. Вы с высшим, грамотный, знающий... В Филармонии читаете, я слышала... Очень жаль. Я думала, вам деньги будут не лишние... Шелконогова будто укололи. - За деньги?
Само - собой...
Так что ж вы раньше-то... Знающий, с высшим... С этого надо было начинать. Деньги во, как нужны! Беру ваш факультатив!
В тот же день сбегал к декану, оформился, договорился о расписании и сел писать программу!
  Жена-Надя заглянула через плечо: - Зачем это? 
- Взял работу в Пединституте.
   Улыбнулась, обняла со спины.
  - Молодец. Вот видишь, ты всё можешь, только тебя надо толкать.  Заставлять думать о семье.
  Шелконогов потом часто вспоминал эти её слова.
Потому что " толкачество" постепенно вошло в систему и много раз выбивало его из пребывания «на верхотуре», как выражалась жена.
11.
  -  Мам, что-то ты давненько нам ничего не рассказывала, - это Максим,  - пора бы уж.
  -  Потому и не рассказывала... Не хочется вспоминать ту мрачную пору. Ходила на работу, а мысли, как тучи. Порой казалось, всё, что произошло в моей жизни было неправдоподобно.
Случившееся с кем-то, с другой. Кто-то рассказал интересную историю. Хотя, конечно, печальную. Всё время думала о Константине Петровиче. Искала встречи... Вот в таком настроении зашла я в театр, в надежде увидеть Константина Петровича. Очень переживала, что он так со мной обошёлся. Ходила опущенная, будто потеряла что-то. Подходит комсорг Синькина, что когда-то Лису играть меня учила.
  -  А мы как раз о тебе вспоминали. Как ты живёшь? – Посмотрела     этак оценивающе и сочувственно: - Как ты похудела! Бедненькая!
- А меня, уж и не знаю почему, всю разнесло. Рёбра не прощупывались, чего это она, думаю? Обняла меня, как родную. - Мы так тебе сочувствуем, так сочувствуем... По неопытности попала в руки проходимца.
- Но мы тебе поможем. Коллектив не оставит в беде.
Какого проходимца? - спрашиваю, а сама насторожилась. Очень уж ласково со мной говорит.
Будто не знаешь... - В глаза мне заглядывает.
Боже, какая нечеловеческая тоска у тебя во взоре? - Добила
она меня. Ведь действительно, тяжело было на душе. Слёзы из глаз посыпались. А она ещё пуще утешает и так, между прочим, - успокойся, всё будет хорошо, мы решили это дело так не оставлять. Морально разложившийся тип. Таких гнать из театра!
  Меня так и подбросило! Это ведь они про Константина Петровича говорят. Однако чтобы убедиться, спрашиваю: - Кто это, кого гнать?
 - Твоего врага, Шелконогова. Хорошо, если ты бы написала в комитет, как он тебя...
  -  Что он меня?
  -  Не стесняйся... Все ведь знают.
  -  Что знают? - А у самой душа в пятки, - ведь выгонят! По себе знаю, как начнут прорабатывать - сбежишь!
      -  Что он тебя... Ну! Сама понимаешь... Напиши, ты нам очень поможешь. Мы тебя спасём!
Так, думаю, спасать решили, а внутри дрожит все. Собралась с духом.
  -  Не понимаю, - говорю, - зачем меня спасать. 0, чём писать?
А та, так ласково: - Ясно, хочешь его выгородить. Но он тебе   такую беду принёс. – Таинственно. - Ты ещё не знаешь, кто он!
  -  Какую беду? - чуть не возмущаюсь. - Знаю, хороший артист. Ей видимо, надоело со мной Лису играть, приблизила свой ехидненький нос и зло: - он не только артист, он... Впрочем, об этом рано. Потом узнаешь, Сейчас говори. Чего скрываешь? Соблазнил ведь? Совсем тут пришла в себя, и также зло.
  - Ничего не было!
  - Как? - ахнула та.
  - Так, говорю, - не было! Он мне помогает учиться, И всё!
  -  Вижу, челюсть у неё отвисла. - Надо, говорю, сначала узнать, а потом личико делать! И писать мне не о чем! Не буду!
Раскраснелась когда врала, а тут чувствую, щёки побледнели, и поймала себя на мысли, что верю в то, что говорю. И в самом деле, ещё вопрос, кто кого соблазнил. Может я его. Ведь если бы не осталась, ничего бы  не было. Повернулась уходить и уж не знаю, как   выскочило у меня:
  -  Я в райком пойду! Расскажу, что вы тут затеваете!
    Иду на фабрику, и вдруг споткнулась о мысль: Надо предупредить Константина Петровича, а то с его понятием о чести, разговор тогда запомнила, он врать не будет. Скажет всё, как есть.
  Собралась вернуться в театр, да вспомнила, его там нет.
Иду на фабрику, подхожу к проходной и глазам не верю! Стоит мой влюблённый армянин! Ноги подкосились. Думала, пококетничала там, в поезде и всё.
Ведь ничего ему не обещала. А он - здрасьте - и тут! Вижу, расспрашивают его - к кому, зачем, он всё выбалтывает. Что тут началось! Сначала навалились. Распутная девка. Уже
успела и там подцепить парня.
   После смены он проводил меня домой. Порывался поговорить с  матерью, но я не позволила. Так несколько дней. Конец смены – он уже тут. Признаюсь - заколебалась я. Да и каждая на моём месте, наверное, бы так. Он расписывал, какой у него дом, хорошие родители чего, думаю, мне надо?   На фабрике, конечно, наблюдали, и когда узнали, что он серьёзно жениться решил, сменили гнев на милость.
  - Не упускай случая, дура. Такой красавец, будешь, как сыр в масле. Армяне - богатый народ. - Очень меня, уговаривали. Так он им всем понравился.
   А тут, стоим мы с ним на тротуаре - проходит мимо группа актёров и с ними Константин Петрович. Увидел меня - ноль внимания. До этого думала - остынет, сменит гнев на милость. Ведь я ему нравлюсь, вернее моя коса... Были хорошие мгновения у нас... неужели зачеркнет?  Прошел взгляд не бросил – зачеркнул! А я ещё предупредить его хотела о театральном заговоре.   Разревелась я. В грудь моему армянину уткнулась. Он не донимает в чём дело, успокаивает, И так хорошо говорит, по спине гладит. Видно, думаю, такая судьба - быть мне в Армении. Привела домой. Мать по подвалу бегает. Не знает, как угодить гостю. На стол всё мечет. Ей была известна моя история. Переживала, что я с женатым актёром сошлась. Побила меня. Тогда братья меня от неё еле отбили. А сейчас обрадовалась - сбыть с рук порченую. Договорились завтра же идти в ЗАГС. Вот была у меня ноченька, ребятишки! Всю ночь ревела. Глаз не сомкнула!
  Татьяна. - А чего реветь. Такое счастье привалило. Я бы не задумалась.
То - ты. А я - другое. Утро настало. Все хлопочут. Одеть-то меня не в чего, одно чёрное платье со стеклярусом, о которое я морду директору оцарапала. Жених явился в костюме и при галстуке смотрю, - соседи на тротуаре судачат... что-то внутри перевернулось. Как представила, что больше не увижу Константина Петровича, такой ужас меня взял! Смотрю на жениха, а он такой некрасивый!
  – Извини,— лопочу ему, - не надо, ничего не надо! Мать в шоке! - Ты что, доченька! Весь дом знает! Позор!
Упёрлась я, как коза на аркане. - Не пойду! - И жениху - Уходи скорее! Убежал он...
  Любовь Ивановна провела ладонями по лицу, стирая воспоминания. Вот так чуть замуж не сходила. - На сегодня хватит.


12.
 - Николай Васильевич, миленький, я так рада! Гера говорит, - кивок в сторону Гребенкина. - пойдём на день рождения к Цибину. Я так рада... - На кукольном - красивом личике, глаза - ресницы – метёлки. – Я так... Поздравляю! Правильно похвалил вас, Окунчикова вы прекрасно играете Певчего в "Мещанах"... Я вас очень люблю! За... ваше здоровье. - Все выпили.
Мохнатые, как у доброй дворняги брови Цибина ходят над глазами. Сидя во главе стола, он как патриарх, молвит: - Спасибо, Верочка. Тут - же напоминает, - не забудьте разбавить водочку моим фирменным терновым сиропом. - Отбивает запах.
  - Прекрасный сироп, - это Шелконогов. - В садах вашего имения тёрн выращиваете, Николай Васильевич?  Тот важно подыгрывая: - Да, в Нахосодовке. Там у меня бычки, псовая охота…
  - Вот за что я тебя люблю, - это Гребёнкин, обращаясь к юбиляру, - так это за оптимизм? Все суетимся... достаём, а ты на все - с улыбкой. Даже разгром, что учинил Окунчиков, приехав смотреть наши фестивальные спектакли,  не поколебал твоего настроя, - И не поколеблет! – патриарх, сдвинул брови. - Я их столько наслушался... - Махнул рукой.   -  Нахлебники. У них главное...
 - Помочь сделать хороший спектакль, - вставил Гребёнкин. Цибин показал фигу.
  - Главное - следить за крамолой. Чеховское: Как бы чего не вышло!
 -  Да, уж он подлил крепкого терновника в нашу розовую кашу, - перебил Морозов.
Мало, говорит, раскрыта бездуховность в «Трёх толстяках»,
Философия толстяков. Какая философия в сказке?
  Господа-товарищи, - это Савицкая, - я так и не поняла...
Какой великолепный грибной салатик у тебя, Коля, язык проглотишь... Какая - такая идейность должна быть у моей бабушки Ганимед? 
Глубокая тётушка, - это очень серьёзно Гребёнкин, - так  что дна не видно. - Все засмеялись.
  - Ребята я понимаю, - это именинник, - актёры, как соберутся, так ни о чём не могут говорить, кроме - как кто играл, но не забывайте меня поздравлять. Наливайте рюмки.
  - Вот это правильно, - поддержал Морозов, наливая водку.
Поднял рюмку и Цибину: - Как говорили древние - истина в вине.
Будь пионером!
Облако прикрыло его крепко сколоченное лицо. - Хорошо бы пионером-то... Да ить не вернёшь, - сказал тихо, отчего баритон вздохнул басовыми нотами, - Облачко ушло, взлетали брови – крылья.
  Поднял рюмку. - Хорошо, что пришли... Где-то Лидка - любимиха задерживается... За вас! У вас ещё есть впереди звёздочка…
- Зачем же так мрачно, - это Верочка, вскинув ресницы.
- Я так... Вот Гера говорит...
Что говорит Гера, сказать не успела, в дверях Любимова, Цибину: - знаю, знаю сейчас лаяться начнёшь... Мне же надо было причёску для тебя сделать. - Увидела Гребёнкину, чуть нахмурилась, тут же махнула рукой, сделала дежурную улыбку, обняла Цибина.
   - Поздравляю! Наливай, что - ли! - И пока тот наливал рюмку, - Я  так рада, Окунчиков дал по мозгам этому старому пердуну Островзглядову. Слезливость и безидейщина. Не " Пучина", а сплошные сопли- вопли. Вообще этот критик наделал шороху. За кулисами волны туда - сюда...
Взяла рюмку - за тебя, Коля! - Выпила и без передышки, обратясь к Морозову: - Не согласна я с ним, Петя, что у тебя мало революционности в Инсарове. Он эту революционность и в «Бронепоезде» не нашёл, а уж про "Мещан" - то, Бессемёнов - шамкающий старикашка... А ведь враги драться должны...
Лидка! - прогремел Цибин, - ты, что тут производственное открыла! Заткнись!
   Встал, завёл патефон. Шаляпин запел "Эх ты ноченька"
  - Ой, Колька, правда, хорошо, что остановил. Ведь вы сами слыхали... Чуть жалко, конечно, что не один спектакль на фестиваль не прошёл... Ну, да чёрт с ними. Костя, хочу пошептаться…
  - Ничего не понимаю, Верка, - это Морозов Савицкой. - Идейность, революционность... есть же люди. Человеки - актёры, души выкладывают. Кто хорошо, кто хуже... - стукнул кулаком по столу, все - на него. - Почему про них между строк?...
 Гребёнкин. - Александр Македонский дошёл до стульев, то бишь стола.
  - Так, наверное, надо батенька... А ну его в задницу. Слышь, Шаляпин, Шаляпин про ночку поёт… - Чуть задумавшись, - ночка и есть...
Цибин подсел к Любимовой и Шелконогову, чего-то у нас именинник, - это Любимова.
Не знаю, Лидка... Ничего не знаю... Но последнее время одолевают мысли…
Это плохо. От мыслей душа томится.
 Вот то-то и оно…
Поведай, старче, может, полегчает.
Пятьдесят лет на сцене... Всё думал, несу доброе, вечное,
прекрасное... Грело как-то. Смысл видел. А последнее время вдруг, где результат. Ищу - не нахожу! Вся жизнь - иллюзия какая-то. Пока на сцене - кажется вроде нужное делаю. Зритель ушел, забыл... Иллюзия!
Шелконогов. - Зритель унёс ваши мысли, эмоции - это результат.     
  -  Я тоже так думал... Кормился этим. Но это всё школьное, расхожее... Не вижу я в людях этих эмоций - мыслей. Пытаю их – не слышу... После паузы, будто подбил итог, - бесполезно прожил!
Собеседники молчали, видимо проверяя на себе эти мысли старика.
  -  Ты, Коля, говоришь ужасное. - Это Любимова. - Боюсь. Задумаюсь как ты и тогда... Жутко становится.
Шелконогов, как догадку: - Может сеять иллюзии, это и есть наша работа?
  Тогда хреновая это работа, Костя. Жизнь потратить на иллюзии. Сломалось что-то у меня вот тут, - показал на грудь.
  -  Жизнь вон, как та ночь шаляпинская...
    - Вот-вот... Ночь... - это Морозов, - Смысл в другом!
Неужто знает, - преувеличенно серьёзно удивился Гребёнкин.
Знаю! Хочу сына! Тут песня человеческая.
Кто мешает? Женись. Холостых актрис полон театр. За тебя
любая. Человек солидный...
Не идут. Пятно на мне - сидел... Боятся. Уговорил одну. Не
 скажу кого. Привёл на ночь... - Развёл недоумённо руками, - сбежала    под утро.
 Савицкая хохотнула, масляно улыбнувшись. - Знаешь, почему сбежала та, которая без фамилии? - И всем, - Он её заездил. Не выдержала мужской морозовской мощи, - Все рассмеялись.
  -  Вот этот разговор по мне, - встрепенулась Любимова. – Не горюй, Петя, найдёшь пару, будет у тебя сын... Только не уверена - в этом ли смысл? Может для тебя... У меня другое. – Взглянув на Шелконогова - вот соблазняю Костю со мной провести вечерок, нравится он мне, куда там ни в какую...
  Цибин улыбнулся. - А ты будь настойчивее. - Похлопав бровями, с намёком, - хотя он и без тебя, по-моему, чуть запутался.
- Э чего там... Чем больше путаницы, тем веселее. Правда, Костя?
  -  Не уверен, Лидочка...
Раздался щёлк. Головка патефона отскочила от пластинки. В наступившей тишине робко прозвучало.
  - Можно? - в двери стояли две активистки, Люба и Лида.
Цибин. - Входи, юность. - Он любил в театре девиц из актива.
Часто и подолгу с ними разговаривал, они расспрашивали его, как он стал актёром и он с удовольствием, часто приукрашивая, рассказывал случаи из своей длинной актёрской жизни.
Люба торопливо: - Может не во время... Но нам так хотелось поздравить... Вот примите цветы. - Передала. - Здоровья вам и успехов на сцене!       
Цибин был тронут. - Цветы зимой! Спасибо! - обнял каждую, расцеловал.
После некоторого замешательства Лида.
Извините, мы пойдём…
Ну, уж нет! - это Цибин, - прошу к столу, - Пропел своим прекрасным баритоном. -0, юность милая, отведайте наливки и яств что громоздятся на столе! - налил рюмки, подал подошедшим к столу девицам.
Опять Лида. - Так неудобно. Будьте здоровы! После того как выпили, - мы пойдём... Извините.
Когда девчонки вышли, Цибин повеселел. От предыдущего уныния не осталось следа. Будто пришедшая юность вдохнула в него силы.
  -  Прошу продолжить пиршество, друзья! И прочь печаль, давайте веселиться.
Все снова селя за стол.
13.
 Когда Шелконогов вышел на улицу, шёл снег. Крупные, ленивые ложились на землю.  «Зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь…» - бурчал он, тихо аккомпанируя снегу.
   - Это не крестьянин, это я...- осторожно сказала фигура около угля дома. Фигура была засыпана снегом и напоминала снежную бабу. - Я проводила Лиду на трамвай и вернулась. Как можно так долго пьянствовать, когда я превратилась в ледышку.
Я не знал, что ты будешь...
Он не знал... Он не знал, что забыл меня чуть не на полгода! Он не знал, что я пропадаю тут заброшенная...
  - Ну, уж и заброшенная.
  - Да, заброшенная тем, кого я... Тем, который сказал как-то, что он за меня в ответе.
- Чёрт побери, тут мышка пропищала, "я это спьяну обещала".
  Оно и видно. Назюзюкался, как сапожник и не видит, что происходит вокруг.
  А что вокруг... Снег, снежок, гуляй лопаток.
  -  О, господи, где там - гуля! лопаток - думать пора, а он -гулять. Я изозлилась вся, а он... И не воображайте, что я торчала тут на морозе из-за того, что я... Очень вы мне нужны. Просто хотела предупредить, - Люба взахлёб рассказала о разговоре с Синькиной. И ещё намекнула, что вы не тот, за кого себя выдаёте,
- с робкой надеждой. - Мне можно сказать, я не предам, вы действительно не тот?
  -  " Я тот, кого никто не любит и всё живущее клянёт, " - продекламировал Шелконогов, не очень сознавая речь Любы.
  - Господи! Да очнитесь! Вам угрожает опасность!
  -  Какая? - чуть протрезвев, спросил он.
  -  Соображайте. Ведь выгонят на моральное разложение. Я всё отрицала. Ничего не было, - сказала я. И вам надо… понимаете?
 Гм... Соврать, значит... Задачка... Не честно... Врать не умею…
  -  А надо.
  -  Гм... Может лучше в открытую? Да, - было. Но не ваше дело!
Это  касается нас двоих!
Люба ладошами в варежках всплеснула: - Вот дурак! - опять  перешла на «ты» - Не поверят! Подумайте о семье. Только привезли. Куда опять?
  -  Да, сложно... Пять человек, - чуть улыбнувшись, - и Петь- Петушок...
Люба сквозь смешок: - Вот-вот и о Петьке подумайте. Я вас предупредила. Думайте. Хорошо думайте! Прощайте.
  Пошла, и чуть помедлив, - Может вам не интересно, но я получила  новое задание, выполняла его и отправила в Москву, - двинулась вновь.
  -  Постой. Ты начала учиться? Без меня? Представляю, что ты там наворочала.
  - Не ждать же вас, когда вы меня забросили.
  -  Опять "забросили". Я так понял, что ты всерьёз собралась замуж... Не до учёбы. Да и мешать не хотел.
  - А я сходила замуж... - Она рассказала всё, что произошло с её     "женихом".
  Шелконогов совсем отрезвел. Стирая снежники о лица, стоял и без конца повторял, - чёрт побери, чёрт побери...
Ну, я пойду...
 Что ты заладила - пойду-пойду... Впрочем, пошли, провожу,
а по дороге посоображаем. Они пришли к её дому, в арке, перед внутренним двором, Люба, чуть помедлив, - вы на меня не сердитесь?
  - За что? Это я виноват...
Поцелуйте меня... - Он исполнил. - Как давно я не касалась ваших губ.  - Всхлипнув, - вы не забросите меня? ...
  – Не дури… Птица...
  Люба улыбнулась. Она знала, когда он обзывает её птицей, может всё уладится.
  -  Я получила новое задание. За прошлое получила двойку. Я бедная... Надо мне помочь...
  - Завтра же в читалку. Уж я тебе задам!
  - Задайте! - радостно поддержала она и уж совсем игриво, - я всё стерплю, обещаю!
14 .
  Шелконогов был, как на воздусях! Бывают в жизни театра периоды   когда среди обычной репетиции вдруг появляется «звёздочка» взяли в работу пьесу Э. Ростана « Романтики».  Прочитав приказ о распределений ролей, он чуть не закричал от радости. Персина - его роль! Это, во-первых. А второе - нахлынули юношеские воспоминания. Так получилось, что среди беспорядочного чтения взахлёб как это бывает только в юности, ему подвернулись томики в бумажном переплёте - приложение к "Ниве", - Ростана и Метерлинка. Его, как бы теперь сказали, романтической душе, они пришлись по сердцу. Не зная про себя, что он романтик, окунулся в  этот необычный мир, резко отличающийся от обычной прозы. Стихи Ростана заседали в памяти гвоздём. Он ничего не мог поделать с собой и читал всем монолог Сирано о носе.
Он помнил, как сорвался в техникуме, после исключения из комсомола и читал полу истерически монолог Ростана. До сих пор стыдно этого срыва, переживал свою курносость, в этом возрасте юношам кажется, что они некрасивы, он, тем не менее, не мог удержаться, чтоб не вставить иронические свои строчки: а вот мой нос задорно сморит вверх, курносый этот нос, торчит, как из воды утёс!
А уж знаменитые стихи о справедливости, ведь как плохо с ним тогда поступили. "0 милый друг Рагно, как поступать, подлизываясь   низко, искать опоры той, что не ищу..." он твердил всем, вкладывая в них весь пыл своего сердца. И последний монолог Сирано де Бержерака о старых врагах - лжи, глупости, клевете, предрассудках, что одолевают его, но всё равно он с ними бьётся, Костя читал со слезами на глазах и гордо бросал заключительную фразу, как противопоставление всей неправде жизни: мой рыцарский султан? Его влюблённость в Ростана сохранилась до сих пор. Поэтому радость – взяли  в работу "Романтиков", была безграничной. Конечно, это не «Сирано», но всё равно Ростан!
Сейчас, прочитав на радио в последних утренних областных известиях поздравления женщинам с восьмым марта, он торопился к восьми в Пединститут и, глядя на весеннее умытое солнце, твердил, пугая редких прохожих.
"Я Солнце встать сейчас заставлю перед вами! Я чувствую, восторг мне наполняет грудь, Заря появится пред вашими глазами, Прекраснее и краше, чем когда-нибудь! "
В институте он неожиданно сам для себя, вдруг заявил: Кто знает Ростана? - Поднялись две студенческие руки. - Мало. Это огорчительно, но сейчас я вас с ним познакомлю, - Он коротко рассказал о времени, когда жил Ростан, о размере александрийского стиха, это входило в его программу, и свято помня о постулате соцреализма - идейность в революционном развитии, прочитал строчки Шантеклера фазаньей курочке.
"Да, знай, что я пою не для забавы эха, Отныне я не жду ни славы, ни успеха, Мне нужно, чтобы свет торжествовал над тьмой!"
  Победа светлого в жизни была его коньком, то, что согревало его душу в повседневности, поэтому, сам не заметив, он вставил в рассказ строчки Бальмонта.
   - " Я спросил у высокого солнца,
Как мне вспыхнуть светлее зари, Ничего не ответило солнце, Но душа услыхала... Гори! "
Шелконогова несло, как на перекладных. Он сам не заметил, как перешёл к рассказу о "Романтиках", стараясь доступно, на примерах Гюго, Дюма раскрыть сущность романтического направления в литературе.
 - За романтическим флёром с боями на шпагах, похищениями  к ним Ростан относится достаточно иронически, скрывается настоящее чувство влюблённых. Сильветта ещё сомневается в своих чувствах, говорит, что может это выдумка.
"А разве выдумка ночь трепетная та
 И роскошь юного апреля?
Кстати, мы выпускаем спектакль в апреле, приходите. Сильветта убеждается, что это настоящая любовь.
" Так будем же вдвоём и в жизни и в труде,
 Во всём, чему глупцы дают названье прозы,
 Искать поэзию и находить везде неувядаемые розы". -
так отвечает Персинэ. Думаю, вы с этим согласитесь, - закончил Шелконогов свой рассказ. Студенты были в восторге.
Шелконогов, воодушевлённый приёмом студентов, прибежал на репетицию в театр и сразу почувствовал - что-то не так. Конфликт невидимыми струями шнырял между группами актёров на сцене.
Оказалось, вчерашний анализ прошедшей репетиции на постановочной группе вызвал, как это бывает у актёров, бурю, которая продолжалась сейчас.
  -  Сева с ума сходит, - восклицал актёр, играющий Сграфореля, какая искристость, почему Я бес? Я зарабатываю деньги деловой  работой - устраиваю похищение и всё.
В другой группе пышненькая молодая героиня, играющая Сильветту, возмущалась чуть не со слезами на глазах: - Нежные тона, акварель ему нужна! Я и так, как пух, а он - мало! Из девки желание брызжет, и он - тона! Сегодня назначил репетировать Музыку... У меня жопыта больше. - Раздался хохот окружающих. - Чего ржёте?
  -  Повтори, как ты сказала, - серьёзно попросил Морозов, - что у тебя больше?
Та догадалась. Махнула рукой: - Ну, вас всех в ... женю! Началась репетиция. Всё происходящее проходило мимо Шелконогова. Целиком, погружённый в атмосферу Ростана он, на обороте роли набрасывал строчки: Стихи Ростана, как колокола, Волнуют сердце, греют душу...
Шелконогов быстро набрасывал строчки, а в голове одновременно мелькали мысли о технологии актёрского мастерства, и главное как влияет работа, их работа, на быт. Всё время, пока шли репетиции, он не замечал житейских неурядиц. Раньше тоже засекал за собой, особенно, когда играл в испанских пьесах, - хотелось и в быту быть таким же благородным, как его Фернандо, как теперь этот влюблённый мальчишка Персинэ. Менялась даже манера поведения дома, на улице... Как много даёт актёру встреча с классическими ролями и как трудно, потом переходить на современные, бытовые роли. Играть бы всё время классику!
15 .
- Так что ж вы думаете. Как говорят в народе: беда не приходит одна. - Любовь Ивановна вздохнула и через паузу. - Весна была... Однажды в рабочее время появляется на фабрике молодой человек, Вызвал меня на вахту, отрекомендовался – Володя.
Надо побеседовать. Пойдём, погуляем, - так уверенно говорит.     - Я на работе.
 -  Всё будет улажено.
Чего это, думаю, ему надо? Привёл меня на стадион. Стал спрашивать про актёров театра. Про директора. Соображаю - он знает обо мне всё. Потом так, будто, между прочим:  - А что у тебя с Шелконоговым?
  -  Ничего, прекрасный актёр, умный человек...
Тогда он почти напрямую: - глупая, ты не понимаешь, с кем имеешь дело? Он рассказывает о тебе такое! Смеётся над тобой, а ты бегаешь за ним. Что он тебе говорит, что пишет? - А я, конечно, читала его очерк о городе. Сказала ему об этом.
  -  Больше ничего не знаю, - сама дрожу, думаю что-то неладно.
  Неужели, соображаю это, правда, что он смеётся надо мной.
Если ты говоришь правду, значит, ты можешь показать мне свой дневник.
Боже, думаю, откуда он знает о дневнике? Спросить его, кто он такой, спросить удостоверение мне и в голову не пришло. С испугу я согласилась. Он настоял, чтобы пошли домой. Протянула ему две толстых тетради, а потом что-то меня толкнуло, прижала к груди: -   не дам!
  - Хорошо. - Видит я вся взъерошенная, - Подожду до завтра. Принесёшь их - назвал адрес - Там будет пропуск для тебя. Продолжим беседу? - Угрожающе, - о нашей встрече - никому! Ночью ни с кем не встречаться. За каждым твоим шагом следят! Жду завтра вечером. Ушёл.
Боже! Что со мной творилось! Растерялась, долго сидела на постели не зная, что предпринять. Но понимала, надо что-то делать! Первая мысль о Константине Петровиче.
Вспомнила и обрадовалась. Вчера как раз попросила его придти в Дом учителя, посмотреть мой номер в концерте. Обещал, Но теперь-то что делать? Ночью? Дневник!
Если завтра этот Володя прочитает - ужас! Я там плохо, конечно, но писала свои мысли. Выдрала всё, что касается Шелконогова, директора. Вышла из дома, посмотрела вокруг - никого. Прибежала к подруге. Спрячь, говорю. Потом расскажу. Концерт был в полдень. Иду, всё время оглядываюсь. Пришла в Дом учителя. Константин Петрович уже сидел в зрительном зале в последнем ряду. Народу ещё совсем мало. Крадучись подсела к нему и начала всё рассказывать. Быстро, захлебываясь. А саму-то мучил вопрос: неужели он смеётся надо мной и всем рассказывает?
Его, видимо, очень встревожил мой рассказ. Даже в полутёмном зале я увидела, как он побледнел. А я всё о своём. Он чуть пришёл в себя. Правда, долго молчал. Потом про себя:   
Нашли таки и здесь! - Я не поняла о чём он, опять к нему с
больным вопросом: неужели он так обо мне.
Глупая. Тебя просто запугали. - Так зло сказал. Хорошо, что
всё рассказала. Хорошо, что спрятала... - Помолчал, думая о чём - то, даже застонал тихонько, потом, будто вернулся ко мне.
  - Никогда, ни с кем о нас с тобой – ни слова, - Так убедительно, будто втемяшивая в меня. - Тебя хотят использовать... Только и всего... Как же я могу тебя обидеть, такую маленькую, беспомощную не знающую ужасов изнанки жизни! Ты уж верь мне! Ну, а остальное - это мое. Я не поняла, что остальное, но очень он меня успокоил, даже радостно стало, что сидит рядом, я ощущаю его плечо, говорит со мной.
  -  Ну, а вечером иди в пасть к тигру. Только о чём говорят актёры - не слыхала. Будет запугивать - не бойся. За тобой никакой вины нет. Никакой, поняла! Я помогаю учиться. Всё!
Вечером появилась в пропускнике КГБ, взяла пропуск и очутилась в огромном кабинете. Дневник Володя смотреть не стал. Видимо догадался, что я над ним поработала.
  - Ты комсомолка?
   - Да.
   - Должна помогать государству, бороться с врагами.
   - Что я могу?.. Как?
- Все, что слышишь вокруг себя в театре, в Доме учителя даже дома, - строго взглянул, поднял палец - да, даже дома, все шутки, анекдоты, все мысли, что высказывают люди, а может и не говорят, а только намекают, должна запоминать, рассказывать мне!
- Сижу, в голове кавардак. - Как же так, думаю, в школе и везде говорили - ябедничать нехорошо. Говорю ему об этом. Он улыбнулся, - это детское… - И так значительно. - Плохо воспитывают в комсомоле. Тут дело серьёзное. Нас окружают враги.
-       Помолчав. - Ты знаешь о решениях съезда партии?
Нет... То есть, не все...
   - То-то... Знаешь, кому у нас на площади стоит памятник?
   - Знаю…
Так вот, он сказал примерно так: - Слово "донос" не применимо... Если член партии заявляет о неблагополучии, то это не донос. Это сообщение, являющееся обязанностью, - опять поднял палец обязанностью! Каждого члена партии! А значит и члена комсомола! Твоя обязанность!
 Но я неспособна... С памятью у меня... А он жёстко перебив.
- Надо!  Поняла? Будь осторожна. Учти, за тобой следят.
Он, на площади, хоть и памятник, а будет знать каждый твой шаг!
  - Уже почти весело. - Я тебя найду, когда будет нужно.
  -  Пододвинул ко мне бумажку. - Подпиши вот это!
Прочитала я... Буквы прыгают. Жутко стало, побледнела я, на
глазах слёзы. Он видимо понял моё состояние.
  -  Ладно... Это успеется... Успокойся. Ничего страшного... И последнее: встречаться с женатым человеком... - Покачал головой.
   - Он направит твои мысли не в ту сторону. Мы его знаем. Если всё- таки... Запоминай, что он говорит!
      -  Он читает стихи, - пролепетала я.
   - Вот- вот... Стихи. Какие? Это очень важно! Что со мной было! Никак в моей дурной голове не укладывалось, что доносить, это хорошо. Может и правда?.. Почему-то пришла на площадь, посмотрела на памятник. Может, показалось, он головой кивнул, - смотри, дескать, в оба.
Я почти прекратила ходить в театр, чтобы не слышать, что говорят актёры... Встретилась с Константином Петровичем, рассказала всё. Он взметался. Забегал вокруг скамейки в парке, на которой сидели. Потом, уставился на меня, хотел, видимо важное сказать, но спохватился, будто даже испугался.
 - Ты иди... Я должен подумать... - Подошла к нему, а он: - Потом... Потом... Иди...
Вот, такая история произошла со мной, ребятки.
Он потом тебя вызывал, - это встревожено Максим.
Дотом доскажу... Сейчас не до того.
 

16.
  -  Чёрт возьми! - чертыхался Шелконогов, сидя на пляжной скамейке у самой кромки воды. Пришёл сюда, чтобы привести в порядок мысли. Вода тихо накатывалась на прибрежный песок, и её равномерные всплески как-то успокаивали его тревожное состояние. А тревожится, было от чего. После Воронежа он не замечал, чтобы его особой интересовались, и страх ушёл куда-то вглубь. Во всяком случае, он реже вспоминал о прошлых событиях. Информация о культе Сталина даже вселила надежду - всё будет по-другому. Он даже не очень поверил письму Ефимки. Обрадовался, когда прочитал про Ивана Денисовича, Л. Солженицына. Значит, что-то меняется!
И вот теперь случай с Любой. Воображение работало во всю. Нет, не случайно они принялись за эту девчонку. Система работает безукоризненно. Поиски врагов продолжаются. А может, они специально подсунули ему Любу, чтобы собрать на него дело? От этой мысли сердце начинало дрожать, и дрожь проваливалась в живот. Используют её. Она, конечно, испугана, но не понимает всей опасности. А  прижмут, она наговорит, что было, и что не было. Ведь не случайно в докладе Хрущёва сказано - ЦК разрешил употреблять пытки, много ли девчонке надо. Сознается во всём, что ей подскажут. Он мысленно стал проверять с момента встречи – может, он говорил ей, какую крамолу? И не находил ничего, к чему бы можно было прицепиться. И тут же - разве это важно - говорил, не говорил? Было бы желание состряпать досье, остальное они умеют. А может быть уехать? Сбежать? Но куда? Он понимал теперь, что от них никуда не скроешься. Найдут. Да и семью опять перевозить - это же кошмар. Переедешь, а там будет то же самое. Нет, это не годится.
 А может порвать все отношения с Любой? Это мысль? Ну, порву, хоть и жалко девчонку. Только стала ума-разума набираться. Бросить её этим шакалам в пасть, пусть делают из неё осведомителя. Калечат ей жизнь. А что это даст ему - Шелконогову? Наверняка в театре есть другие, что наблюдают за ним. Запоминают каждое его слово, чтобы донести. Ведь недаром Люба рассказала зимой, после вечера у Цибина, - затевается что-то вокруг его фамилии. Сейчас она рассказывает всё, что они от неё требуют. По наивности рассказывает, а может, любит и тревожится за его судьбу. От мысли, что есть человек, который искренне волнуется за него, становилось теплее на душе. И ласковые волны будто шепчут о том, же. Нет, порывать не имеет смысла. Да и сможет ли он? Девчонка незаметно вошла в его жизнь, он думает о ней, о её судьбе. Бог знает, как всё сложится дальше, но он перешёл дорогу и в ответе за неё. И потом, он хоть немного будет знать от неё, что они замышляют. Нет, пусть будет всё так, как есть. Надо быть только осторожнее.
Ох, осторожнее! При мысли, - какая судьба его ждёт, начинает сосать под ложечкой. Кошмар!
   Да, всё это недаром. Тот, что руководит его жизнью, недаром ему посылает новое испытание. Значит, так надо. А уж Он, тот кто там, - Шелконогов смотрит на безоблачное небо, хочет знать, как он из этой передряги выберется! Надо жить... А надо ли? Может тут, сейчас всё и кончается?! Ужас вселился в душу!
Шелконогов вскочил, забегал по кромке воды. Его трясло. Может у них уже готово на него дело, наводят последние штрихи, вызовут, начнут пытать, и он наговорит, не выдержит, он это знает, наговорит, что самый отчаянный враг и его сошлют туда, откуда редко кто возвращается!
  - А мы тебя потеряли, - это Надя. Она держит ребятишек за руки, шагая босыми ногами по песку. - Утром договаривались - пойдём на пляж... Ждали-ждали, а ты уже здесь. - Он совсем забыл о разговоре. Когда такое творится, легко ли... жизнь сейчас кажется ему серой и угрожающей. - Даже волны по песку зло накатываются.
  При виде детей комочек подкатился к горлу. Он бросился к ребятам, стал поочерёдно прижимать к груди, целовать, бормотать  несвязанное. - Извините, дурака, забыл, родненькие мои!..
  - На глазах были слёзы. В голове вихрь мыслей: до чего, дубина, додумался - с жизнью начал прощаться, идиот! Вот они, его дети и пусть будет, что пошлёт судьба, надо жить... И вслух: - Надо купаться, загорать!.. - Бросился к Наде, обнял её та, внимательно взглянув, чуть улыбаясь; - Ты сегодня какой-то... встрёпанный... Что случилось?
  -  Ничего, совсем ничего, просто рад, что вы тут, со мной вместе! Раздевайтесь и ныряем!
  Надя попробовала ногой воду: - Ой, ты сумасшедший! Вода холодная, еще не нагрелась. Ребята простудятся.
 Шелконогов  разбежался и с уханьем, грудью окунулся в реку. Вода действительно была ещё холодная, но внутри было тепло.
  -  Ко мне, шелконоговские отпрыски, - скомандовал он и ребята с визгом бросились в воду. Солнышко ласково смотрело на барахтающихся, на мелководье ребят.
17.
               Из заметок  Шелконогова.
    Ряд сумбурных, субъективных мыслей о самом удивительном животном на Земле - о Человеке. Почему - сейчас? Видимо, прожив половину жизни, пора задуматься...  Будет ли в этих мыслях что-либо новое? Вряд ли... Природа наделила - это животное умением думать. Вернее, не природа, а то Высшее Существо, что живёт в нас, Оно, создав всё сущее на Земле и дав Человеку разум, вероятно, рассчитывало, что он, используя богатство Земли, будет приумножать эти богатства, заботиться о нём. Расчёт Высшего был вроде верен. Ибо, создав на Земле рай, Оно вправе было думать, что Человек оценит этот Рай. Будет лелеять Природу, воздух, благодаря которому он живёт... Расчёт был верен, потому что всё остальное живое на Земле так и живёт. Берёт в Раю только самое необходимое для жизни. Не то - Человек. Используя Разум на созидание, он в тоже время крушит всё вокруг, так, что щепки летят. Крушит даже то, что он создал для своего же блага! Судьба погибших цивилизаций - тому свидетель. Видимо, в расчёт Высшего прокралась ошибка. Разум Человека, уж не знаю почему, превратился в двуликого Януса. Философы утверждают, что это диалектика, Способ развития. Наверное, правильно. Но, как это печально! Оставим пока в стороне варварское отношение к природе. Посмотрим, что делается внутри этого человеческого стада. Я понимаю – мысль остановить нельзя.     Способность думать – непрерывный процесс. Но почему-то это думанье становится часто однобоким? Челочку обязательно надо драться! Не заглядывая в глубь веков, посмотрим на ближнюю историю. Высшее Существо дало Человеку религию, как знак того, что Оно есть.
В него надо верить. Оно едино! Это так просто. Но разум Человека начинает изобретать разных Богов и вот уже драчка за преобладание одной религии над другой. Почему? Ведь Бог един!
Новейшее время. Раньше человеческое сообщество жило по естественным законам природы, данным Высшим. Главным из этих был интерес, Что интересно, выгодно мне - Человеку. Он даже не помышлял дать название тем процессам, в которых жил.  Жил и всё. Но вот появляются люди, начинающие классифицировать естественную жизнь и он - человек узнаёт, что жил он когда-то в феодализме, капитализме, но это плохо, надо жить в коммунизме и начинается драчка!
  Раньше не было партий. И ничего - жили. И вроде неплохо жили.
  Теперь появились партии, каждая из которых утверждает, как это с религией, что Бог только с ней и что её мысли - истина в последней инстанции. И поэтому надо драться! Уничтожать инакомыслящих, но разве можно во имя добра, света драться? Да и кто может с очевидностью доказать, что истина, за которую бьётся партия, это добро и свет? А вдруг наоборот - беда, от неё надо бежать, как от чумы? А уже пролилась кровь. Кого-то посадили...
  А ведь Истина, как и Бог на Земле одна! Она вне партий!
Тут же попутно догадка. Может Высшее Существо, закладывая в Человека разум, знало, что он - Человек будет бить морды себе подобным - Каждое животное на Земле имеет определённые периоды для размножения. И только Человек имеет непрерывку. Может размножаться, как говорится, круглый год.  Зачем?
  Волк уничтожает зайца, только когда хочет есть. И не трогает, когда сыт. А Человек? находит тысячи причин, чтобы порушить собрата. Я вспомнил давний разговор со своей сестрёнкой Лёлькой.  Когда я ушёл с завода, не по душе мне была работа - делать снаряды для убийства себе подобных. Она утверждала, что театр, дело ненадёжное, эфемерное, как вообще искусство. Другое - война. Копаясь в истории человечества, она доказывала, что люди никогда не жили без войны. Это дело вечное! И, следовательно, моя работа - делать снаряда - верный кусок хлеба.
  На счёт искусства она, конечно, ошибалась, но насчёт драки она кажется, права. Человечество всегда воевало, между собой и будет воевать!
Так может Высшее Существо, дав Человеку, возможность размножаться непрерывно, знало, что делало! Ведь надо всё время пополнять ряды этого животного!
Крамольная мысль. Население Земного шара растёт. Хотя бы для равновесия, чтобы Земля могла прокормить людей, им нужно всё время уничтожать себе подобных? Драться?  Не хочется соглашаться с этим...
Опускаюсь на землю к нашим конкретным делам. Уже сколько времени, судя по газетам, идёт отчаянная борьба. Опять борьба. Драка. Литераторы Польши, Венгрии, Югославии подвергают сомнению правомерность существования социалистического реализма, нападая на принцип партийности литературы и вообще амёбообразности определения этого метода, который однобок и поэтому рождает бесконфликтность. Лакировку действительности, а также культ искусственно сочинённого положительного героя, с его квасным оптимизмом.
   Наши газеты, напротив, утверждают, что метод помогает шире  раскрыть действительность. Я не очень разбираюсь в методе. Не очень понимаю, из-за чего там наверху идёт драчка. Кстати, драчка - слово хорошее, его Ленин всё время употреблял. Но давление - надо изучать метод, говорят мне, ощущаю. Написал рассказ из жизни цыганки. Встретился с ней где-то под Лугой. Много разговаривали, она мне рассказала про свою жизнь. Взволновала меня. Написал. Принёс на рецензию в отделение писателей. Вывод: художественно очень хорошо, идейно неправильно. Не по методу. В советском обществе человек всегда находит счастье. У вас пессимизм. Тоже с повестью из нашей актёрской жизни.… Написал, как есть. - Герой должен быть положительным, а у вашего сплошная рефлексия. Это неправда. Ваша позиция, авторская позиция более чем сомнительна!
   И тут же намекнули уже в устном разговоре, что де это на руку врагам - искажение действительности.
Какое искажение, думаю про себя, когда всё написанное - действительность. И это после доклада Хрущёва о культе, после призывов писать правду! Но молчу. С трудом, но молчу. Понимаю – не докажешь! Зарезали, в общем, и рассказ и повесть.
   - Нет, вы работайте, талантливо написано, но надо переделать! Переписать!
  Шутка в деле, - переписать значит предлагают! Но этого не может быть! Ведь консультанты солидные писатели. У каждого изданы книги! Особенно раззадорился один в сталинской гимнастёрке, потом я узнал, это был парторг.
Гнать из наших рядов всех нытиков, искажающих наш революционный оптимизм гнать поганой метлой всех каркающих!
На мгновенье я увидел, как он метёт стаю каркающих ворон, вот на спинке стула председателя С. П. сидит белая ворона. Сидит и крылом указывает, как писать. Невольно вырвался смешок. Я уж знаю за собой: как такой смешок, значит близко где-то срыв. Но держусь.
- Кто это? - воззрился он грозно на меня, услыхав смех.    
 -    Начинающий… Артист...
  - Партийный, - это он ко мне. Я отрицательно покачал головой. - Оно и видно: Гнилая интеллигенция...
Молчу. В голове сумбур. Сам не заметил, как вымолвил: - А если способности у гнилой-то? - видно уж очень едуче это у меня получилось. Уставился. Будто запомнил меня.
  - Ишь ты! - Повернулся и окружающим и вроде как одобрительно. – Клюётся! - И потом, как приказ. - Прошу к нашему партийному шалашу! - Помедлив. - Постой-постой, вспомнил, это ты в повести об актёрах нюни распустил?
  - Во-первых, не "ты", а во-вторых, не нюни а, правда!..
К чертям такую правду! - загремел он, - Ишь, трудно им!.. Машину из грязи толкают и уже трудно!.. Вся страна толкает, весело толкает. С верой в будущее. Вот, правда! Лезут тут всякие в наши ряды! - Пристукнул стулом, за который держался, вышел.
  Всё время мой глаз отмечал реакцию главного редактора альманаха. Сейчас не вымолвил ни слова! Донеслось до меня - не любят его "правоверные". Видимо  «уйдут» его. Встал, печально улыбнулся, хлопнул меня по плечу, тоже  ушёл.
 Иду по улице, а она вдруг кособочится, дома, будто пьяные и трамвай ползёт в гору. Закрою глаза, постою минуту, открою - всё вроде по прежнему…. И далёкая мыслишка: может я не прав? На сцене я обмираю от удовольствия, когда играю романтического героя. Да и в быту, знаю это за собой, жду, когда из-за угла вывалится что-то необычное! Какого же дьявола из-под моего пера лезут "нюни"? Может действительно, я отсталый человек, раз не знаю, метода соцреализма, Может, они правы, когда говорят - написанное мной, это критический реализм. Девятнадцатый век,    Вспомнил Сашу, своего  доброго друга из газеты. Он утверждал - главное - идея. И её носитель - положительные герой! Сам с собой должен: не думал об идее. Увлекли характеры... Видимо, надо перестраиваться!
Пришёл, достал рукописи, сел у окошка. Гляжу в простенок на Старика. Может, скажет что? Молчит, только - хмурится.
Подошёл Женя. Смотрит на меня, будто спрашивает.
- Зарезали, - отвечаю.
Испугался сынок. - Кого?
Показал рукописи. Он не понял. - Не пугайся, - говорю.
   Не человека. Пока мой рассказ.
Уселся ко мне на колени. Худой ручонкой обнял за шею.
 Это значит утешает. Обнял я его, - тельце, кожа да кости, как-то легче стало. - А мысли всё ещё там. И вдруг: а зачем я влез в это писательское дело? Опять перешёл дорогу и не заметил. Но зачем?
Тщеславие? Нет, этого не было - честно. Деньги!   Обрадовался, когда получил маленький газетный гонорар. А уж после напечатанного в журнале рассказа, совсем взыграл. Вон, сколько отвалили. Трудно на актёрскую зарплату. Деньги нужны позарез. Приработок!
Начало было до ужаса лёгким, как и в случае с Любой. Уверовал  я, что и дальше будет также. Ан, нет. Работа оказалась трудной. А уж когда бьют по нервам... Вот и переживай, Так может бросить?!   Поберечь нервы? Наверное, так и надо сделать!
А?! От этого решения стало совсем легко. Обнял сынишку, поцеловал и пошёл в театр.
А в театре за кулисами броуновское движение. Обсуждение репертуара, Пришёл новый завлит. Прежнего как-то было незаметно. А этот начал рубить с плеча: - Западные пьесы - низкопоклонство. Пропаганда растленного капитализма. Основа - советские пьесы, так направляет и правильно подсказывает нам партия!
И снова в воображении та белая ворона, на председательском стуле. Каркает отчаянно, крыльями машет... Жутко становится!
Будем ставить оригинальную пьесу Чапурина, " Когда нам было по 17"...
   Потом, в разговоре с новым завлитом выяснилось, что началась грандиозная компания. В Югославии началась ревизия марксистко - ленинского учения. Ищут свой путь. Наши верха взволновались. Особенно литературные. Началась проработка инакомыслящих. Компания перекинулась в областные отделения. Оказывается, я попал со своими произведениями в эту струю. Искореняют все "зачатки скверны", как выразился новый завлит.
  Наверное, я принял правильное решение. Надо бросить заниматься литературой. Не вовремя перешёл дорогу. Надо вернуться. А осадок есть…         
18
Трамваи, будто радуясь теплу, несутся сломя голову по Галактионовской, мимо восемьдесят шестого дома. Меж двух столбов, на них когда- то висели створки ворот, выходит старушка в синей шерстяной кофте. Платок повязан под подбородком. В каждой руке по внуку. Впереди важно вышагивает петух. Процессия поворачивает налево по тротуару. Буйно цветущая сирень свисает ветвями поверх заборов. Старушка останавливается, втягивает в себя запах, качает головой. - Ох, ты мнеченьки, красотишша! Петух, увидев во дворе кур, стремительно налетает на них, потоптав хохлатку, догоняет идущих. Перейдя Красноармейскую, они входят в большой сквер у Оперного театра.
Старуха, кряхтя, усаживается на скамейку. Обстоятельный Серёжа начинает орудовать совком в песке. Худой, как Буратино, Женя бежит  по аллеям. Останавливается, будто споткнувшись, обводит большущими, как у матери глазами кусты и также на зов бабушки:  - Не бегай далеко, - возвращается к скамейке. Петух, завидев кур, устремляется к ним и затевает драку с хозяином куриной стаи. Женя  несётся навстречу девушке, входящей в скверик, взяв за руку, ведёт к бабушке.
   - Здравствуйте, Мария Прокопьевна.
  -  А, Люба... Садись.
Видно, что Люба тут не в первый раз... Достает из целлофанового мешочка мороженое.
  -  Балуешь ты моих охламонов, - это бабушка, - не простудились бы, а то хозяйка мне задаст, и внукам, - не торопитесь - то. Спасибо тебе. Женя, покличь Петьку, пусть поклюёт.
  Петька на зов несётся к скамейке и по-хозяйски начинает клевать мороженое в вафельном стаканчике Любы.
  - Что нового, Марь Прокопьевна?
А чё... Живём. Вчерась милиционер приходил. Люба настораживается. После недавнего события Шелконогов днём с ней не встречается. Оба поняли - надо смотреть в оба!
  -  А что он?  спросила Люба будто, между прочим.
А ничо. Прописку проверил. Петька, дурак, такой гвалт поднял, будто лиса в курятник зашла. Милиционер грит, - нехорошо, запах, а чё нехорошо-то. Он у нас учёный. Под ширмой газета.
Тако на газету и делат. - Ей нравится эта девушка, что почему-то аккуратно приходит сюда и она с удовольствием, намолчавшись дома, рассказывает ей всё. - Ишшо беда!
Что такое?
  - Сынок мой, Костюшка, - Люба с удовольствием отмечает про себя, что в мыслях она Константина Петровича зовёт так же Костюшкой, - сынок - от вовсе как бы тронулся. Он и всегда-то был, как не все дома. Прежде в войну-то, кода этим, технологом... был как все. А счас - артист, вот и...
  -  Не нравится вам?
  - Не. Ничо. Любила я смотреть, как в Уфе в киатре с ними жила. Да ведь чего - подумай. Кажный вечер на сцене переживат. Домой приходит бледный... А таперя ишшо кака - то муха укусила. Убегат, как Петька сигнал даст на радиву утром, потом какой-то институт, потом киатр, а ночью совсем беда. Дома мало быват... Сядет ужинать. - Видно устаёт... Когда как... А то достанет бутылку, научили его эту, как её...
Терновую...
  Вот-вот, настойку делать. Ну, с устатку рюмку - другу...
 - А ефтот охламон, - кивнула на петуха, - ведь спит, а как сынок на кухню, так он к нему. Приучил его ягоду клевать. Много ли петуху надо. Клюнул раз и пьяный. Да ладно бы спать пошли. У Костюшки нова докука - писать. Днём-то не выходит, дак он ночью. И где он ефту заразу подхватил! Прямо беда, говорю тебе. Разложит бумаги-то, а Петька-то пьяный. И таки у них разговоры начинаются! Сынок грит уйди ты мешаешь, а тот ко-ко, да ишшо заорёт.
Двери- то в комнаты закрыты, а всё едино слышно. Надя выходит – спать не даёшь завтра на работу, голова разболелась… Известно – шум… Петьку на веранду.… А Костюша снова за писание.
Ох - хо... вота живём... Ишшо беда. Няньку взяли – Семёновну. А она дитёв не любит, оттого видно и от сына сбежала. Весь день по городу шастает. Оно бы ладно - продукт приносит. Дак чё я готовлю хозяйке не ндравится. Выговариват. Нет, ты не думай, - это в ответ на взгляд Любы, - она хороша баба. И с дитёнками и с Костей,
А уж учёна - страсть! Как они начнут про каки - то имзы, - ничо я не понимаю... Добрая, токо поперешная чуток, шоб по её было... Костя-то на гастроли уехал, дак я сбегаю сюда, здесь хорошо. И  ты, добра душа слушашь.
Люба сидит - замерла. Женя играет её косой, а ей кажется -Константин Петрович за спиной. Она уже плохо слушает бабушку, вся где-то далеко-далеко... Спохватывается. - Ой, мне на работу надо…  У меня вторая смена.
Ну, так беги... Нам тоже к обеду...
Марь Прокопьевна, - Люба мается. - Вы дома обо мне... Что я тут с вами... Не говорите. Могут подумать...
Ладно, уж - улыбается старушка... -  Дитёнков знать любишь.
Хороша жена будешь кому-то... Женя, зови Петьку, домой пора.
Люба бежит на работу, а в голове:  жена, если бы жена, а то..? и радостно, что его ребят увидела, и тревожно отчего-то... Она догадывается отчего. После её рассказа, когда её заставляли подписать бумагу, и она отказалась, он сказал - молодец, - но стал совсем другой.
  Днём перестал с ней встречаться. Только после спектаклей они шли вот в этот скверик, на скамейку. Свидания были торопливыми. А в библиотеке раньше вместе писали задания по учёбе... Ей было весело, хоть и трудно - он рядом. А сейчас – принесёт готовое - скажет - запомни и перепиши... Что-то его тревожит... Он - тогда сказал - остальное моё дело, видимо это "остальное", - но что, спросить боюсь...
И вообще, Люба делает для себя открытие: вот он уехал, и ей стало не интересно жить. Хочется услышать голос. А прощание перед отъездом? Всё вроде так и не так. Будто кто-то шептал: надолго расстаёмся... Не дай бог навсегда... Даже думать страшно о будущем…"


19.
            Из записок Шелконогова.
Вернулся из гастролей. На веранде сидит мать. Ребятишки во дворе бегают. Увидели.
 Папа приехал! - Оба на шее повисли. Обнимаю мать. Та, как обычно в слезы - слезы радости.
Ищу глазами Петьку. Нету. Спрашиваю у матери, - а где тот, кто нам зорю возвещает?
Мамка ещё пуще плачет: - Зарезали нашего Петеньку! Извели роднененького ... Сердце толчками к горлу. Сдавило. Будто меня самого зарезали.
  -  Как же так? Почему? Кому помешал?
  -  Сусед, аспид! Давно грозился... Мешал он ему своим криком.
На веранде-то, она как раз над ево дверями в первый этаж. Пришёл пьяный, Петька рад - знакомого встречат, тот обозлился. – Счас, грит, я тебя... Сбегал за ножиком. Ребятишек загнал в дом. Пымал петуха-то... Он умница был, видать понял, чё с ним сделать хочут, кричал дюже, горестно так кричал, из рук выбивался, я совестила, - чё делашь, ирод, да где там... Вон на том чурбачке, около уборной и порешил... Ребятишки страсть как убивались! Женя есть не стал...
   «Ночного стража, вестника зари, Прирезать, как обычного курёнка...»
День был солнечный, но мне казалось - тучи над головой и гром... Явственно гром. И сквозь раскаты истошный, бьющий по нервам крик птицы. Ко-ко! Казнят!
Вышла Надя. Обрадовалась, обняла, поцеловала. - Здравствуй, родной! Нахмурился я... Глаза невольно на веранду. Как это бывает - догадалась она.
  - Не было меня дома. На работе задержалась, пришла поздно.
Я бы не дала. Переживали мы все до ужаса.
Слышу её слова будто издалека, а перед глазами ночные разговоры с Петькой на кухне. Как я любил их! я рассказывал ему всё- всё... Отдушина… Он отвечал тихонько так: ко - ко, заглядывал в глаза, склёвывал крошки у меня с губ, осторожно подбирал... Понимал, утешал, дескать перемелется всё... Ах, как жаль. Вспоминаю, а глаза застилают слёзы... И петушиный  крик!…
Желая отвлечь, Надя. - А у нас гости.
  Смотрю, сзади неё юноша в военной форме. Руку к фуражке.  - Докладываю, Курсант артиллерийского училища Леонид Евгеньевич проездом, от мамы - Аси, для дальнейшего прохождения службы.
  -  Племянник! - обнял, поцеловал. Разглядываю его. Как летит жизнь! Так подучилось, что я до этого его ни разу не видал. И вот стоит передо мной человек, удивительно похожий на моего погибшего брата. Тепло стало на душе. Рядом с ним совсем юная девчушка, на руках, из пелёнок таращатся глаза.
  -  Моя жена Галя, ну и наш сосунок, - это Лёня.
Думаю про себя - что ж ты так рано? А он будто услыхал. - Надо умножать население страны.
  - Умножай. Дело не хитрое. Да ведь курсант. Небось, трудно?
 -  Выдюжим. У неё родители. Помогут.
  -  Ну, коли так ...
       Надя, - прощу к столу. За столом. -     Как дела в деревне-то? - это я Мама - Ася передаёт поклоны. Тоже и Ефимко с Нюркой. - Весело. - У них сызнова прибавление. Уж не знаю который. Нюрка на мать-героиню курс держит. А вообще-то жизнь скудная. Деревенская. Вот ездил, кой чё помог по хозяйству, Вздохнул и уж другим тоном. - Така у них трудная житуха, слов нет!
Проводил я их через несколько дней... Очень мне душу согрел приезд племянника. Будто через него опять на родине побывал. А как тепло было, как он про Клубничную гору, про мою родную берёзу на ней, рассказывал.
   Собрался на гастроли в Уфу. Думаю, отвезу и мамку мою старенькую к сестренке. Перед этим сидели мы с ней, толковали. – Может, говорю, перетерпишь, она же добрая, хоть и вспыльчивая, всё-таки внуки тут.
- Нет, говорит. Пойми, сынок. Тебя она любит, а меня нет. Под давлением живу. Чё не сделаю, боюсь, не так. Слов-то не говорит, а уж смотрит... Провалиться готова...
Про страх, это я понимаю. Сам с ним, боясь разоблачения, как с роднёй в душе живу. Так что понимаю её, старенькую...
Укладываю её чемодан, а у меня в голове прокручиваете! Вот яркий пример, как люди могут не понимать друг друга. Видят в самых безобидных поступках, житейских поступках, только дурное. Я раньше грешным делом, не верил, что человек, исповедующий какую-либо идею, не в силах понимать идею своего противника.
Ну,  не разделяй её, но понимай!
Убеждаюсь. Не будет понимания! В самых незначительных поступках, хороших, во имя добра, противник будет видеть подвох и перевернёт своей логикой дело так, что увидит в этом плохое. Что прав только он. Я почти уверен, что Надя, когда нападает на мать, хочет только хорошего. Что она права и что её не понимают. И огорчается.
Вот и сейчас. Увидела, как укладывается чемодан. - Куда это?
   - Отвезу её в Уфу. - Смотрю, как будет реагировать. Губы приоткрылись в улыбке. Обрадовалась. Потом, видно, спохватилась, кастрюлями начала греметь.
  - Уж кажется всё для неё, - это с обидой. - Никак не угожу. С самого знакомства - я её мамой зову, а она меня ни как...
Мать молчит. А у меня своё. В семьях непонимание возникает. Если же взять повыше? Страны не понимают друг друга. Внутри страны люди ищут инакомыслящих и стараются извести их. Во имя торжества своей идеи. А если обе идеи ложные? И противники тот и другой не правы? Кто их рассудит? Нет ответа. А ведь дерутся!
   Уехали. В Уфе у сестрёнки радость. Поменяла свою комнату на более приличную. Без печного отопления. И ещё. Осталась одна с сыном. Освободилась от своего спутника - мучителя. И приезду матери тоже обрадовалась. Вроде всё хорошо...
  Кстати, между прочим, отмечу. Открыли гастроли в Оперном театре спектаклем " Именем революции",
М. Шатрова. Мои давние переживания по поводу роли Дзержинского оказались напрасными. И у  себя дома и здесь - проскочило. В рецензии похвалили. Много ли актёру надо. Доброе слово и кошке... Но всё равно – роль плохая.
   Дзержинский заслужил лучшего.
Два примечательны события. Первое. Привёз рассказ "Охотничьи сапоги". Дома не хотели печатать, а тут приняли. В редакции прочитали, посмеялись, рассказ получился с юмором, и напечатали. Согрело это меня, второе. Вот уж гора с горой не сходятся, а человек с человеком... Это уже перед отъездом.
  Иду по Российской и жду... Прямо с нетерпением жду - вот сейчас будет необычное! И оно явилось! Возникло в облике пышноватой женщины с лицом моей борисоглебской пассии с ямочкой на подбородке: Шурупчик!
 Она замерла, отступила на шаг, сказала - Ой! - и - мне на шею! Нет, жизнь сказочная вещь, коли, преподносит такие сюрпризы! Сидим, пьём вино, рассказывает.
  -  Сахалин - невероятный остров... Лопухи выше человеческого роста. Тепло, как в бане. Мой встретил хорошо. Я, честно, побаивалась, как всё будет. Случилось всё - ладушки. Расписались. Первые дни вспоминали, как мы с ним по деревьям лазили. Дома-то наши стояли рядом. Он мне и признался - ещё тогда глаз на меня  положил. Лезешь, говорит, ты на дерево, я за тобой, а перед глазами ноги голые, видно всё до трусиков... - Рассмеялась, румянец вспыхнул, по щекам себя похлопала. - Тогда, говорит, и решил - замуж возьму. Мне-то ни к чему... Я тогда, нет, конечно, чуть попозже, около тебя, увивалась. Потом в армию его забрали. Письмами одолевал. Мне - опять ни к чему, ты был рядом. Не понимала, дура была, что в тебя влюбилась... Ух, и ревновала, дело прошлое, когда к тебе твоя Надя приезжала. Живёшь с ней?
  -  Конечно. Уже двое детей.
  -  Ну и у меня один... Демобилизовались. Вот сюда приехали. Он на крекинге работает.
- Счастлива?
Он хороший. Только ревнивый ужас. Вот счас в город уехала, продукты надо, так он - ты говорит, не долго, раз - два и назад. А я тебя увидела, сердце в пятки. - Помолчала и тихо, - сразу всё то, что там, в твоей келье было - перед глазами... - Снова умолкла, потом, растягивая слова, - господи, до чего сладко было... Я уж забывать стала, а вот свалился ты на углу и всё... всё вспомнилось! Дай, хоть подержусь за тебя. - Села ко мне на колени, осторожно ладошкой меня по щеке…   Потом вдруг: - Я состарилась? Хуже стала?
  - Чего ты... - Шутя, - пышненькая стала...
  - Уж это есть... А ты... Серьёзный стал...
  -  Жизнь заставляет...
  - Играешь всё?
  - И много.
Удачи тебе.
Спасибо.
Ты талантлив, я это тогда видела...
Помялась, будто не решаясь спросить. Потом, - хоть что-то помнишь?
  -  Помню, Шурочка...
    - Теперь уж некоторые Александрой Степановной кличут. Жалко. Не вернуть... А всё-таки хорошо, что тебя встретила.   Посмотрела на часы, - ох и задаст мне мой ревнивец. Проводи.
На улице поймали такси. Около раскрытой дверцы. - Дай, хоть поцелую. - Осторожно припала, провела языком по губам, будто запоминая, всхлипнула, - Вот и всё... Встретимся ли... Будь здоров. Привет Наде. - Села. Уехала.
Чёрт побери! Оказывается, как будоражит встреча с прошлым! Долго бродил по городу…
20.
  Чудо! Сквозь огромный - проём - «окно»  виден Эльбрус, два белых конуса кажутся совсем недалеко на фоне тёмного неба. Но вот приступает к работе солнце. Пока невидимое, оно подсинило вершины. Цвет чистый, как у Рокуэла. Вскоре на глазах  притихших зрителей синие вершины розовеют, переходя в прозрачно-красный цвет. Наконец, появляется Оно само. Огромный красный круг неторопливо - хозяин вселенной - поднимается над горами. Тишина вокруг. Волшебная тишина!
 Шелконогов стоит в отдаления от группы. Замер. Сердце
теснится в груди от увиденного чуда.
 Потом крики восторга, ура, вверх летят кепки, и женские платки мелькают над головами.
0тдыхающие санатория "Минутка" приветствуют зарождение дня. Константин Петрович видит это второй раз. Впервые это было весной. Театр приехал на гастроли; базировался в Кисловодске в  курзале и обслуживал все четыре знаменитые курорта. Но и тогда, в мае и теперь, когда он приехал, на лечение, предгорья Кавказа поражали его своей красотой. Его душу, выросшую среди уральских гор, грело это чудо природы. Казалось, он перенёсся в далёкое детство и не устаёт восхищаться вздыбленными горами, ущельями, что устремлялись в кисловодскую котловину ее шумливой речкой среди роскошного парка.
  На гастроли он приехал вместе с Надинкой. - Взяла отпуск и несмотря на занятость они без устали путешествовали. Поднимались к "Храму воздуха", ели цыплят табака,
запивая сухим вином, и долго сидели на камнях, любуясь городом, что лежал внизу и вдыхая чистый воздух. Воздух гор!
Милая Римлянка была - само очарование. Освобождённая от бытовых забот, от детей, она без устали восклицала «какое великолепие» и напоминала Шелконогову ту, прежнюю ленинградскую девушку, что ахала перед полотнами Эрмитажа. Как обстановка влияет на людей!
   Театр снял для них комнату на Наклонной улице. Домик- мазанка с дувалом вокруг. В комнате, разделённой посредине занавеской, было две кровати.
  - Зачем две? - удивилась Надинка.
- А для меня - в дверях стоял Пётр Морозов.
- Театр экономит на квартирных.
Надинка сморщила носик, но потом махнула рукой:
- Пусть живёт.
- Шелконоговы, я вам мешать не буду, - заверил Пётр,
- одинокому мужику теплее около семьи. И верно. Сначала всё шло хорошо. После спектакля, ночью, садились вокруг стола, отдёрнув - занавеску, ужинали и болтали, делясь впечатлениями о прожитом дне.
И конечно же, большинство разговоров о Лермонтове.
  Его незримое присутствие ощущалось везде, куда бы не приезжали актёры со спектаклем, так или иначе, но кончалось: а тут гулял Лермонтов. Вот и в Пятигорске. Отыграли дневное представление в санатории, пошли к домику, где он жил, откуда уехал на смертельную дуэль с Мартыновым. А вот и это место... Печальное место дуэли... Загрустили актёры.
  Профессия давала себя знать. Эмоционально, воспринимая мир, актёры, каждый по-своему, но мгновенно включились в драму, что произошла много лет назад. Будто дуэль происходит сейчас на их глазах.
  - Что же это… Зачем? - сквозь слёзы шептала Любимова, прислонясь к высокой фигуре, Станкевича. Сева растерянно, стараясь за ионической улыбкой спрятать то, что творилось внутри, бормотал: - Такое дело...
Вера Гребёнкина, - кукольные глаза на мужа, - Гера, это вот здесь?
Надинка, так же тихо Шелконогову: - Помнишь, ты играл Юрия в «Двух братьях», я так любила этот спектакль...
В памяти его мгновенно всплыли горечь от прохладного приёма зрителями того спектакля, удивительно сочетаясь с печалью этих секунд: - Непонимание... Ошеломляющее непонимание этого Человека, - шептал он, будто в трансе, - и такая нелепая смерть...
Раздался треск ветки, сломанной ногою Морозова, Это было, как выстрел. Все мгновенно повернулись в его сторону. Тот извиняющие развёл руками. Потом, после паузы, - Надо помянуть мужика. Группа вернулась в город, купили в складчину водки. Куда? – Морозов. - Он, я так полагаю, любил сидеть на Машуке… Давайте туда... Пошли не по объездной дороге, по ней ездили машины с материалами для строящейся наверху телестудии, а прямиком, цепляясь за камни. Нашли местечко. Сели. Панорама, как на ладони. Цибин отдуваясь, кивает на вздыбившийся напротив Бештау: — Говорят, там строят таинственный город Лермонтов... Ладно, наливайте...
Выяснилось, что наливать не во что. Цибин открыл чемоданчик с гримом, достал пластмассовую коробочку с вазелином, открутил крышку, вытер её лигнином: - Вот дурни... Известное дело – актёры. Давай сюда. - Крышка пошла по кругу.
 Полкило колбасы. От него откусывали также по очереди. Жара. Тёплая водка. Голодным много ли надо. Опьянели.
Пётр, махнув перебитой рукой в сторону места дуэли, что виднелось внизу:
 Ох, жизнь, жизняшка, лучшие люди ни за понюх табаку…
Попытался читать - "А вы, наперсники разврата... есть божий
судия, он ждёт..." Какой там судия... Было, есть и будет…
 Видно было, что-то беспокоит его. - Откуда плодится несправедливость?  - Конечно же, это он о своём.
Разомлевшие на жаре актёры молчали. Каждый нашёл себе местечко среди камней, на склоне и теперь, как говорится, "вкушали ландшафт". Вопрос висел в воздухе. Тема щекотливая, лучше промолчать.
Наконец Цибин, как бы взвешивая, произнёс: - эта собака, как двуликий Янус... То, что для одних справедливо, для других черная несправедливость... Янус вечен.
  - Но, есть же законы, - горячился Морозов, - нравственность мораль... Наконец, христианские заповеди...
  - Э, куда махнул, - так же лениво возразил старче, - Всё это где-то там, - махнул рукой в воздух, - в устоявшемся... Мы строим новое... Тут правит бал революционная целесообразность.
  -  Человек убивает другого по пьяни, его сажают. Тиран
уничтожает миллионы - его в мавзолей. - Это целесообразность?
Сложно всё, Петя, а мы на жаре... Брось... Вот ты сидел... Видимо это так надо...
Я анекдота не рассказывал! - почти выкрикнул Морозов.
Может, надо было... чтоб целесообразность...
Потом, когда, начали, - он показал на криво сросшуюся  руку, - сознался, что рассказывал. Сочинил на ходу какую-то ахинею, лишь бы душу отпустили на покаяние. - И снова после молчания.
   - Мне бы сына...
  -  Зачем?
   - Сам не знаю... Да нет, почти знаю. Выступает в печати реабилитированный. Дескать, зла не держу... У него, дурака, пятнадцать лет украли, а он зла не держит. Маразм. Рабский  маразм. разве можно оставлять преступления не наказанными?  Сам я... Толи не смогу, толи не успею, годы ушли... Чует моё сердце, что-то со мной... Сыну завешаю...
 Какой ты злой, Петя, - это Вера Гребёнкина.
А ты посиди, посмотрю, как ты подобреешь... - Хмуровато
улыбнулся. - Перемигнулся  тут с одной... Такая косоглазая.   Понравилась.
   Вечером, когда Шелконоговы садились ужинать, в дверях
возник, Морозов. Сбоку, из-за его руки выглядывало чуть растерянное скуластое лицо молодой женщины... 
 - Такое дело...  Пётр пожал плечами, будто сам, не понимал, как это он оказался не один. - Примите? - И торопливо, - А то мы уйдём... Понимаю... Не мешать…
Шелконогов иронически усмехнулся. Надинка пошла навстречу. Мило улыбаясь, взяла женщину под руку: - Садитесь с нами, рада познакомиться, Пётр говорил о вас. Как звать будем?
  - Рина, - ответила та, - скулы покрылись румянцем, глаза стали, совсем узкими. Потом, когда перекусили под разливаемое сухое вино, Рина оживилась.
   - Это какое-то наваждение... Я здесь по путёвке. Завод дал.
  На фрезерном работаю. Пью нарзан у каптажа, а он, - кивнула в сторону Петра, - смотрит. Подошёл. Шарахнем, говорит по стаканчику. Шарахнули. Стоим. Тогда он - ещё по одному. Ещё шарахнули. - Она рассмеялась. - Такой представительный мужчина... Вечером я в театре, смотрю, а он на сцене. Артист значит... Ночью сплю, снится мне, что я у станка, а он рядом. Повернулась на другой бок, а он опять тут... Никогда с артистами не спала... Ой, что я говорю, - не встречалась. Опять шарахнули. - Она развела руками, хлопнула в ладоши и залилась смехом. Видно было, что ей нравится это слово - шарахнули. В правильно произносимых словах был какой-то акцент, что придавало её речи обаятельное своеобразие. - Прямо наваждение!  Поужинали.
Рина, взглянув на часы, - ой, поздно как. - Петру, - идём скорее... Дежурная злющая, как шакал ругаться будет...
Пётр, глядя на Надю, — что ругаться, просто не пустят в санаторий.
  Надя поняла его взгляд… Хотела возразить. Мелькнуло: этого не хватало. Неприлично. Но взглянула на мужа, тот кивнул головой. Сдержалась. - Что ходить туда-сюда, каблуки бить по камням. Оставайтесь. Пётр благодарно взглянул на неё. Рина поколебалась. Потом с подкупающей откровенностью Наде, кивнув на Петра.  Нравится он мне... Чего уж... Прямо забалдела. Может судьба. Не замужем я... 
Задёрнули занавеску. Погасили свет. Вскоре из половины морозовской  комнаты стали раздаваться приглушённые вздохи и жалобные, скрипы хозяйской кровати.
Утро. Разнообразные чувства одолевали Надежду Николаевну, Так теперь уважительно называли её больные больницы нефтяников, ибо за короткое время она завоевала непререкаемый авторитет, вкладывая в работу всю душу и умение. Всё-таки ленинградская школа!
 Лёжа рядом с мужем, она посматривала на занавеску, и как только тот открыл глаза, нетерпеливо зашептала.
  - Знаешь, кажется, Пётр всерьёз решил схлопотать себе сына. Сколько раз за ночь просыпалась от их игр, Они ночь не спали, Ну, неутомимый мужик. Наверняка заездил её. Сбежит эта татарка от него, как проснутся.
Откуда ты знаешь, что это он заездил, - лениво потягиваясь, спросил Костя, - может она его...
Не понимаешь, - чуть усмехнувшись, - как это в хамской
поговорке, баба не вскочит, коль мужик не хочет...
- Может наоборот. - Взглянув внимательно на жену. - Что тебя взволновало? - Иронически. - Завидуешь?
Надя, хлопнув легонько мужа по голому плечу, - Может быть. Во взаимоотношениях мужчины и женщины всё так сложно. Это я начинаю сейчас понимать, когда ко мне приходят больные. Выясняют интимные отношения... У нас эта тема закрыта. Литературы никакой. А ведь это большой пласт жизни. А у нас в основе - работа. Сложно, Просят совета, а я не знаю... Эта Рина, видимо, моего возраста, он гораздо старше...
  - Не бери в голову. Пусть развлекаются. Мужику удача, да
и ей, видимо, тоже...
Умываются во дворе, прямо под водопроводным краном. Рина в трусиках, со снятым лифчиком плещется, смеясь под струёй воды.
Как спалось? - это Надя, отмечая про себя крепкие груди со взбухшими от поцелуев сосками. Невольно сравнивает со своими, уже немного отвисшими, выкормившими двоих ребят. Сравнение не в её пользу, с огорчением констатирует она про себя.
 -Какой - спать... Он, как шайтан, У меня муж был. Ушёл к другой. Ты, говорил, кочерыжка... Почему кочерыжка - не понимала ... - Вытирая полотенцем, груди, откровенно любуясь ими, тихо посмеиваясь, шепнула, - вон, что Петя наделал, разукрасил. Не думала, что это так сладко... Ох, какой мужчина! - У него…  Она приткнулась губами к надиному уху, жарко зашептала.
Надя отстранясь, осуждающе, - Зачем же вы о таком посторонним?
 - Это вы-то посторонние? Между нами - бабами чего уж... - Щёлкнула языком. - Как запузырит!  Думаю - всё, Помру - душа под горло! Потом смотрю - ловко. А как кончится, сызнова страшно, вдруг уйдёт... Маненько снова хоцца..,0н опять...
Ой, как сладко. - Жалобно. - Бедняжка, истосковался по бабе-то.
Надя слушала со смешанным чувством презрения и, острого любопытства.
- Он сказал, возьмёт в жёны, коли рожу сына. - С гордостью.
 Уж я постараюсь!
 В полдень группа актёров отправилась к нарзанному
источнику в одном из ущельев. Нарзан пузырился, как живой, прямо из-под скалы, образовал калужинку, окрасив вокруг камни в рыжий цвет.
  - Ну, берегись моя старая рожа! - грохотал Цибин, - сейчас вымою тебя природными соками и стану вновь молодым!
  - Гера, а мне тоже надо умыться, - обратилась Вера Гребёнкина к мужу.
  - Обязательно, моя ягодка, ты станешь ещё красивее.
А макияж? 
  - Потом наштукатуришься вновь. Краски все при тебе.
Актёры со смехом, подталкивая друг друга, втайне веря примете, умывались, пили пригоршнями нарзан.
 Ну, как старичок, - это Любимова Цибину. Посмотри на меня, помолодела?
    - Ишь ты... Сразу тебе подавай. Это скажется потом, когда
ты глазами начнешь стрелять по мужикам.
Хочу сразу… Подняла голову. Высоко над ущельем в чистом, будто отмытом небе парила птица. Почти не взмахивая крыльями, висела над скалами. 
   - У, дикость, какая. Я дитя цивилизации. Здесь мне неуютно.
Рина, как кошка, цепляясь, за выступы скал, карабкаясь вверх, сорвала цветок. Пётр с восхищением Надине: - Вот дикая! Спускайся, чертовка! Та уже подбежала к Петру, протянула цветок и, обняв, поцеловала его. Откровенно, при всех, плотно прильнув к нему животом.
  Надя не могла отдать себе отчёта, но, что-то волновало её при взгляде на Рину. - Я бы не могла так, - думала она, когда видела её на скалах. Зад стал тяжеловат. И чего это меня  разнесло? Видимо, в отца. - Она вспомнила его, когда, тот уходил на фронт. В чёрной суконной, о отложным воротником гимнастёрке, перехваченной широким кожаным ремнём на основательном животе. Взгляд снова упал на Рину.   - Ишь, повисла на шее, - Не то с завистью, то ли с восхищением подумала она. Мысли белкой махнули в студенческие времена, когда они познакомились с Костей...  В ушах - ночные вздохи за занавеской... Ботанический сад, приютивший их с Костей. Сердце тяжело колотилось в груди, дышалось трудно...
 Когда стали возвращаться в город, она подошла к мужу, взяла его под руку: - Пойдём помедленнее. - Они отстали от всех. Теперь в ущелье их окружила тишина, озвучиваемая треском цикад. Шелконогов был в отличном настроении. Любовался скалами, подмигивал солнышку над ущельем. Поймал себя на том, что страх, с которым он жил постоянно отступил куда-то. Было легко. Прошли ещё какое-то время молча.
  Потом Надина остановилась, повернула лицо к Косте, после колебания: - Я очень растолстела?
  - Есть - таки, - улыбнулся, обнял, шлёпнул по заду, -аппетитная сахарница!
Обычно Надя возмущалась, когда происходило такое. Она считала это вульгарным, унижающим её женское достоинство.
 - Я тебе не баба какая-то! - сердилась она.
  - А кто же ты?
Женщина, - гордо заявляла она.
 - А когда ты...
И тогда тоже! - запальчиво настаивала она.
 - Тогда садись в президиум, пиши протокол, - злился он.
      Отходил. Наступало отчуждение, длившееся иногда неделями. Надя понимала, что-то не так, но преодолеть свою гордость не могла, а может, не хотела. Такие отчуждение были довольно частыми в последнее время. И Костя всё чаще встречался с Любой, хотя понимал, что Надя что-то подозревает. Кто виноват?
 Даже радость от приезда в Кисловодск ничего не изменила, казалось, новая обстановка должна способствовать сближению, увы - не происходило! Шелконогов тоже не делал попыток, зная её характер и боясь нарваться на так унижающее его: отстань, не хочу. Сейчас она почему-то не возмутилась, происходящее за занавеской взволновало её. Понимала - отчуждение последнего времени - это не - нормально. Ревновала его и оскорблялась, что он, видимо, проводит время на стороне.. В памяти прямо звучали в ушах, последние ссоры с мужем, когда он вернулся домой из
уфимских гастролей. Да и у Шелконогова, как это часто бывает, злые разговоры, будто стояли за спиной.
 - Ездишь, тебе и трава не расти, - это Надя, - а я расхлёбывай.   - Как будто я сам себе устроил эти гастроли для удовольствия. - Нянька ушла! Такая дурында оказалась, - Ничего не делала. Я ей замечание, она хвост трубой, фыркнула и ушла. Я же работаю, с ног сбиваюсь. Господи, хоть бы мать скорее приехала. Я её вызвала - она обещала. Может легче будет. Сиди с ребятишками, я на работу.
Сидит... Злится неизвестно на кого. Листает старые газеты накопившиеся за время его отсутствия. Хрущёв толкает речь о связи искусства с жизнью. Вспоминает всё, что выговорили ему в областном отделении Союза писателей. Горечь бередит грудь. Думает: кончается передышка. Теперь уж ругают солженицынский «Один день…» Бросает газеты. Ребятишки требуют внимания.
  Злится. Орёт на них. Те - в рёв. Мрачный, как туча перед дождём, ведёт их в сквер у Оперного театра. Сыновья радуются свободе, а он сидит на скамейке нахохлившейся вороной. В какое-то мгновение ему показалось,  что за чугунной решёткой мелькнула фигурка Любы... Она действительно наблюдала издалека, боясь подойти. Он тут же отогнал эту мысль: не хочу никого видеть! Раздражает каждый пустяк. Зовёт ребят, идут домой к приходу матери с работы.
  Возвращения жены Шелконогов ждёт с тревогой. И верно. Уже с взглянув на плиту, та начинает.
- Почему кашу ребятам не сварил? Голодные же. Ничего в доме не делаешь. Аристократ. - Иронически, - артист! Ах, какой лялечка, - это у неё теперь любимое - лялечка!  Всё о мировых проблемах.
Шелконогов, в отличие от некоторого сорта артистов, серьезно относился к своей работе. Даже слишком серьёзно. Болезненно переживает неудачи и ликует, не показывая вида окружающим,  когда что-то получилось. Издевательство над его работой кажется кощунством. Он морщится, как от удара током. Хочет возразить, спохватывается - лучше молчать. Закрывает ладонями уши. Издалека доносится, - ах, какие мы гениальные, нам некогда сварить кашку! Мы такие талантливые, можем всё.
Даже стать писателем, но посуду вымыть не желаем.  Рассказики пописываем - печатаем...  Теперь Наде кажется, что она самая несчастная из жён, муж  не понимает её, не хочет ей помогать и за что только ей такая судьба?
Срывается на крик. - Кой чёрт тебя толкнул - заняться писаниной?     - Тот чёрт и толкнул, - отбивается муж, деньги-то нужны.
 - Какие деньги, Гроши. А расстройство наживаешь вагон. Ходишь синий - вижу. Домом не занимаешься. От меня отдалился.
Ну не приняли рассказ - плевать. А ты дёргаешься!.. И не затыкай уши! Слушай, когда правду говорят! На меня волком...
Если твой Хрущёв тебя воспитывает, нечего на меня вызверятся.
  - С чего ты взяла что, и на тебя...
   - Вижу. Совсем семью забросил. Всё свободное время в
библиотеке просиживаешь, вместо того; чтобы с детьми побыть, как будто там мёдом намазано...
   -  Гремит кастрюлями на кухне. Ребята сидят притихшие, как мыши.
  Знают - лучше не подходить - задаст!
Эти воспоминания о весенних гастролях, о ссоре, с женой почему-то пришли сейчас, когда он встречал рассвет с отдыхающими " Минутки". Они сели в автобус, чтобы ехать на процедуры, а прошедшее не оставляло его.
Автобус встряхивает на горной дороге, и мысли Шелконогова перепрыгивают опять к весенним гастролям. Какая она была тогда! И вот теперь... Ложатся спать. Костя пытается обнять жену, но та: - Отстань, устала, еще не отошла от последнего аборта, - и локтем под ребро. Уходит. Ложится на диван. Долго ворочается, не в силах заснуть. В памяти возникает разговор двух женщин за кулисами, одна учет другую.
 - Хочешь развестись, не пускай мужа в промежность. Скажи   - отстань, устала. Мужики от этого по стенке размазываются. Уходят... Шелконогов. ярко помнит, как это было в первый раз. Когда Надя сказала, - надоел. Не хочу, - От стыда действительно хотелось  размазаться по стенке. Он таки и подумал тогда – развестись надо!
   Надя тоже крутится на кровати. Думает, вздыхая. Господи,  что за жизнь... И чего это я? Раз ух он такой неприспособленный достался... Таким его воспитали. А в Ленинграде  студентом был настоящим доставалой. Бегал… Думала буду как за каменной стеной. Кто же знал, что артисты самые нищие люди. К тому же, не как все. На гастролях в Кисловодске услыхала случайно, что у Шелконогова кто-то есть. Поклонница. Кольнуло, но пропустила мимо ушей. Она уже понимала - такая
профессия. Цветочки - восторги, обожание поклонниц – это как бы непременный атрибут около театральной жизни. Сама когда-то прошла через это. Прытко, ещё студенткой бегала в музеи, филармонию, а главное была без ума от театра, гордилась, что у неё брат-артист, рядом влюблённый  Шелконогов и что она запросто бывает у них в общежитии, знает, о чём они говорят, как живут. Те восторги ушли, стёрлись бытом. Теперь ходит на премьеры, смотрит мужа на сцене... Ну и что?
  Почему-то вспоминается ей эпизод в вагоне, когда ехали Кисловодск. Возбуждённые актёры, в предвкушении южных гастролей, как говорится, раздухарились и щедро спускали
подученные перед гастролями суточные. Пили вино, покупали деликатесы. Впрочем, как и все в вагоне. Пассажирский быт.
 Известней в театре хвастун В. тыкая в подпитии пальцем
в свои часы, вещал: - последние из-под прилавка. Точность -
топ в топ. В это время сигналы времени по радио. А у него на
пять минут сзади. Махнул рукой на радиоточку, - там врут.
Хохот! Чуть пьяненькая Б., обнимая, Надю, восторгалась:
  - Счастливая ты?
  - Почему?      
Муж у тебя талант... Одно, слово - Герой-любовник. Когда играет, девчонки писаются от восторга, особенно одна... С косой!.. И писатель... Читала рассказ – здорово.
  Надя, чуть огорчённая информацией о косе, посмотрела на мужа, что сидел на противоположной полке, но тот преувеличенно заинтересованно доказывал Цибину: - Экзистано Сартра, новое слово в литературе... Это не наш подножный соцреализм.
Тот - вяло отбивался текстом из "Уриеля Акосты": - Было всё это, ох было... Новое - забытое старое...
Забытые студенческие восторги вдруг всколыхнули что-то в Надиной груди: Она смотрела на мужа, будто новыми глазами.
Оказывается, о нём хорошо отзываются, ценят в  театре. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Видимо, правда.
А для неё это просто муж, как у всех. Слышать похвалу мужу тогда было приятно.
 А Б. пьяненько лепетала. - Береги его... я своего не уберегла.
    - Захлюпала, достала платок.
    - Почему?
    - Сварливая я. С мужиком главное - терпение... Ну и уступать, конечно. А этого у меня тю-тю...
Сейчас, перекатываясь с боку на бок в постели, ворчала
про себя. «Терпение... На такого, - как у меня никакого терпения не хватит. Вон лежит, вздыхает... Ничего - ничего, повздыхай.  Может поумнеешь. Таких надо почаще шпынять, тише будут...»
Всё это вспомнилось, сейчас, в ущелье под ласковым небом и птицей над головой.
Наде стало трудно дышать. Понимала - дальше так жить нельзя. Чуть покраснев, - помнишь нашу Ботанику?
По тому, как она это спросила, Шелконогов понял - наступает перелом. Увидев её глаза, «много ли надо, чтобы понять друг друга». Стало тепло на душе. Сказал осторожно, чтоб не спугнуть её намерения.
  - Смутно, как далёкий свет. - Тихо, наклонясь к её головке. - Так ли я понимаю? Надо опять оживить старину?  Надинка радостно кивнула. - Место романтическое. Поищем укромный уголок... Да вот, местечко прямо для влюблённых. Травка... Подстелить бы... Ничего нет...
  - Чёрт с ней, с подстилкой. - Торопливо шепнула Надинка  ложась на траву. А когда Костя лёг рядом, - может быть ты ещё меня….
 Костя закрыл ей рот поцелуем.
Потом, глядя в бездонное небо, раскинув руки, бормотала про себя, - подумаешь, петькины вздохи... Она погладила ладошкой траву около головы: Странновато улыбнувшись, тихо, - тебе не кажется... трава такая же, как в Ботанике?
 - Хотелось сказать о всплывших в памяти ощущениях, когда мир был только для них двоих, только для двоих. Это состояние было ново для неё, будто случилось какое-то открытие, и она с удивлением и даже со страхом воспринимала это новое. Хотелось, чтобы оно не проходило...
Потом началось житейское, быт... И всё куда-то ушло, забылось. В памяти всплыли только ссоры... - Как жаль... -  еле выговорила она. И в безотчётном порыве, - прости…. Я много доставляла тебе неприятностей.
Это - прости – поразило его. Он уже знал её характер. Она никогда не брала вину на себя. Всегда виноват был другой. Он уже привык, что виноват, что бы не произошло, только он.  За все годи жизни это случилось впервые! Это было,  как бы подарок, о котором только мечтал, но не ожидал.
 Склонясь над её лицом, он лизнул римский носик, подбородок.  И припал губами к ложбинке между полуобнажённых грудей. Снова нахлынуло непередаваемое ощущение вожделенной страсти.
  Потом еще лёжа, Надина рассуждала.
Почему уходят эти мгновения? Всё растворяется в обыденности? Почему нельзя сохранять эту связку всегда?
   -  Может это зависит от нас двоих?
Может быть... - Со стоном, - этот проклятый быт!
Мысли зайцами скакали в голове. Вспомнила, как Рина шептала на ухо, окунулась в только что происшедшие ощущения, застенчиво улыбнулась и передразнила Рину, - как запузырит...
- Ты о чём?
  Не ваше собачье дело, молодой человек, - ответила игриво,
 поднимаясь с травы.
 Автобус подкатил к столовой. За столом с Шелконоговым двое шахтеров из Донбасса. Паренёк со следами синих вкраплений на лице - Коська, - так зовёт его второй - солидный с седыми висками Семён Григорьевич. Народ, богатый.
  - Ну, Коська, вскрывай её милую.
Паренёк достаёт из-под стола бутылку шампанского и опытной рукой, без шума, открыв её, разливает по стаканам. Наливают и Шелконогову. Тот оказывается, но Семён Григорьевич покровительственно, - ничо - ничо, артист, полюбовались  восходом теперь надо посущественнее, от нас не убудет. Завтракают.
   А Шелконогов опять там, на Галактионовской. Приехала мать Нади. Радость. Распаковывает чемоданы достаёт подарки внукам. Те в восторге. Надя-сама доброта. Хлопочет у плиты.
    - Тебя перевели, мама?
    -  А как же. В контору Аэрофлота, в особый отдел. До пенсии немного осталось. Доработаю, да внуками займусь.
Этими охламонами и сейчас надо... Хулиганистые, глаз да
глаз.
Ничего, справимся...
Шелконогов выходит на крыльцо. Двор странно плывёт перед глазами, потом всё белеет. Опускается на ступеньки.
Знает - это ненадолго. Потом всё придёт в норму.
Выходит Надя. Видит белое лицо. Щупает пульс. - 0, господи. Этого не хватало, - Появившейся матери. - У него гипотония, пульс еле-еле. Низкое давление.
  -  Сейчас пройдёт, - это Шелконогов.
Идём в дом, я давление проверю. - Матери.. - Совсем расклеился. Нервничает. У него тут столько сейчас... 
Ведут его в комнаты. Надя даёт крепкий, сладкий чай, проверяет давление и по тому, как она, взглянув на тонометр, делает большие глаза, Шелконогов понимает - дело плохо.
- Ложись, полежи, - хлопочет Надя, - Бедненький... Знаешь, у тебя отпуск начался, сходи, попроси путёвку. Справку напишу. Мама приехала. Теперь без тебя справлюсь.
Сходил в обком союза. Попросил. Дали. И вот он опять в Кисловодске. Нарзанные ванны, глюкоза внутривенно...
Повеселевший Коська смеётся. - Ищут шахту, где Никита работал… - Наклонился под стол, изображая поиски шахты.
 Во, ещё одна. Открывая бутылку, - ничо, через двадцать лет
буду шахтёрить при коммунизме. Никита обещал...
Семён Григорьевич солидно. - Каждый начальник, приходя к власти должен обещать, чтоб ты, дурак, рубал уголь с энтузиазмом. Обещал же не Никита, а ещё Ленин, кажись в году двадцать первом, через десять - пятнадцать лет.    Читать надо сочинения вождей, - назидательно и в тоже время  немножечко с юмором заключил он. - Вот ждём... - Плеснул в горло шампанское. Будто размышляя. - Затеял совнархозы... Про кукурузу шумит... Дело не в кукурузе.
  -  А в чём же?

  Семён Григорьевич взглянул в сторону Шелконогова. Замял...    – В том. И дело с котом... Мечется по стране... Знать, у него наверху дела хреновые, дыр много, штопать эти дыры в хате надо, только как... Как?
 Шелконогова поразило. Слова те же самые, - вспомнил он, - что говорил Ефимко.
 А Семён Григорьевич снял тему: - Но гуторит весело. Слушать обхохочешься.
  Коська. - На целину подамся.
Тебе здесь кисло?
Не... Можа там рупь длиннее.
Шелконогова что-то беспокоило. Не очень вникая в разговор
соседей по столу, он встал. - Спасибо за шампанское. Подышу воздухом. Ушёл.
Сел в рейсовый автобус, приехал в центр города, пошёл в парк.
 -Праздничная толпа отдыхающих, занятая собой, как это ни странно, успокаивала его. Хорошо думалось. Он прошёл парк, поднялся к музею Н. Ярошенко. Заходить не хотелось. Вернулся. Сел на скамейку. Сзади тихо шелестела речка. Ему казалось, что он даже задремал... Около скамейки толпились трое, пареньков и девица. 0 чём-то говорили, порой наклоняясь над его головой... Открыл глаза - никого...
Вечер. Танцплощадка в санатории. Музыка. Вокруг площадки кипарисы. В свете фонарей застыли. Смотрятся, как восковые.
Смех. Среди танцующих опять лица тех четырех... Конечно, он узнал их! В тишине ребята, опять около него... Потом вдруг они на знаменитой скале среди ущелья - там, где стрелялись герои лермонтовского романа. Стоят четверо, целятся друг в друга. Шелконогов хочет остановить их, но нет голоса, он в отчаянии топает ногой, части скалы отваливаются, он летит в пропасть... Просыпается... За окном кипарис неподвижен, как средневековый рыцарь.
Конечно, это болезнь, его пониженное давление, - размышляет он. - Странная болезнь, - он это заметил ещё со студенческих времён, ничего не болит, только вялость, потом белеет всё вокруг и выключение...
   - С такой болезнью помирать удобно, - приходит глупая мысль, - раз и там... Шагай себе по - кругам Ада. – Засыпает. Опять скамейка в парке, Морозов подаёт перебитую руку.  – Прощай. Уезжаю. - Рядом ленинградский его преследователь Иван Иванович. Мягко улыбаясь, берёт Морозова под руку, ведёт к речке, опускает его в воду по горло. Вода уносит его.
  -  Как же это, - удивляется он, - откуда глубина? Ведь речушка мелкая, - портрет Старика в простенке вздыхает: жизнь.
- Опять вечерняя танцплощадка. Весёлый Коська. - Идём,
артист, кадрить девчонок…
Утром, после процедур, достаёт тетрадь из чемодана, выходит из палаты, садится за столик под кипарисом. Всё это будто помимо его воли, будто кто-то водит его. Вдруг, как очнулся - зачем? Ведь он дал себе, обещание - не писать, не связываться!
 А четвёрка ребят хихикает за кипарисом, он это явственно слышит.
- К чёрту! - решает он, идёт в палату, суёт тетрадь под
подушку и уезжает в город. - Буду жуировать. Я же в отпуске и на лечении... Вот сейчас напьюсь. - Это, подходя бочке с сухим вином, что продают стаканами. Выпивает. Хочет купить ещё стакан, но чувствует - не полезет... Ребята тоже около бочки, у него за спиной и опять хихикают. Наваждение! Промаялся день. Утром он уже снова под кипарисом с тетрадкой.
И вдруг, а как же с соцреализмом? Размышляет. Потом, ехидненько улыбаясь: - Я вас, голубчики, на стройку запичужу! Да куда-нибудь подальше. Например, в Казахстан. В газетах сообщили - пустили. Волжскую ГЭС. Вот и поезжайте строить водохранилище. Это сейчас модно, реки перегораживать. Поезжайте запруживать Сырдарью! Вот и будет соцреализм. Весело принялся писать! Будто прорвало.
 Шелконогов целыми днями под кипарисом с перерывами на процедуры и еду. Семён Григорьевич, проходя мимо с Коськой, только качает головой.
   - В первый раз вижу, чтобы отдыхающий не отдыхал. Чего-то пишет, аж ручка скрипит.
Коська. - Может он того, - крутит пальцем у виска. - Уж совсем ни в какие ворота. На баб не глядит, - Смеясь, как догадку - импотент. Бабы с ним заигрывают, а он ни в какую. Может артисты все такие?
Семён Григорьевич снова с сомнением качает головой.
Не то. По рассказам, они ходоки. Красотку не упустят. Жалко мужика.
  - Константин Петрович, извиняйте, коли помешали.   
 Мы с Коськой на ипподром едем. Станция Скачки. Может, проветритесь с нами? Лошадок посмотрите.
  Шелконогова как раз заколодило. Герои спорили, ища выход. Надо дать им передышку. - Поехали. И вот ипподром.
Коська в азарте суетится. - Надо разведку сделать! На какую лошадь ставить, чтоб не проиграть. Пока там хор терских казаков веселит трибуны, я пошустрю.
Шелконогов первый рез на ипподроме. Тысячная толпа. Все весёлые, праздничные, бегают около касс, шепчутся. Общее настроение азарта охватывает и его. Думает, а вдруг выиграю.
Прибегает Коська. – Во. Верняк. Всё узнал. Артист, давай деньги. Начались заезды.
Семён Григорьевич указал ему на лошадь, на которую они   
поставили. Лошадь бежала быстро, но не была первой и Шелконогов мысленно её подгонял. Вдруг что-то с ней случилось. Будто она услыхала желание его и рванулась вперёд. Вот-вот обгоняет всех и приходит на финиш первой. Вздох радости Шелконогова объединяется с общим вздохом трибун.
 Коська прыгает. - Наша взяла, артист! Куча денег. Аида в кассы грести гроши!
  Шелконогов несётся вместе со всеми и удивляется полученному выигрышу. Но азарт уже крепко взнуздал его.               
  - Ещё надо поставить!
Семён Григорьевич обстоятельно, - может остановиться? Но тот уже вне себя. Необычайность всего происходящего захватила его.
  - Нет - нет, надо ещё... На все деньги!
Коська опять убежал на разведку, вернулся. У него тоже горят глаза. - Во. Верняк. На «Красотку» надо надеяться. Дубль берём! «Красотка» шла всё время первой, и Шелконогов обалдело шептал: - молодец, девица-красавица, так держать!.. Но что это? Замухрышка вороной, что топал в общей массе скачущих, вдруг обрёл второе дыхание и в миг оказался первым. Коська плакал. - Дура! это на «Красотку». - Старая б…
На живодерню тебя!   
Шелконогов сидел, как громом пристукнутый. Он проиграл всё!
Оборотясь к Семёну Григорьевичу, - Как же я теперь буду?
Тот мудро улыбался. – Судьба. Поехали в санаторий. Там у нас ящик шампанского припасен. Зальём горе!
Несколько дней Шелконогов приходил в себя. Жил, как все, казалось, ничто не предвещало катастрофы. И вдруг!.. Почему произошло это вдруг? - пытался анализировать он, уставясь в таинственную, даже днём, крону кипариса. Почему сразу легкомысленно согласился поехать? Почему сдуру полез в чемодан и взял конверт с деньгами - всё, что у него было? Кто толкал? Почему, как взбесившийся конь просил, бил копытами, ставя все деньги на кон? Всплыла в памяти далёкая мысль, Надя будет довольна, если вернусь с неистраченными деньгами. - Всё происшедшее перед отъездом, неосознанно угнетало его. Давило. Душа искала выхода. Видимо, необходим был взрыв? Видимо, поэтому тот таинственный Некто, что руководит его Судьбой, устроил ему это потрясение?! А соседям по столу и горя мало, У них по-прежнему под столом было шампанское.
Еле отошёл, снова вернулся к своим героям, начал писать, а в голове свербило: надо же обратный билет брать... Он стал перебирать свой чемодан, чтобы продать что-то,.. Но что продать?  Он приехал без единственной своей ценности – костюма.
  Одни трусы да майки, кто их возьмёт. Решил дать телеграмму домой, с трудом наскрёб мелочь. Представил себе, как Надя читает телеграмму, какие слова она говорит: отличился наш лялечка!.. И щёки заливало стыдом...
Когда он сидел у раскрытого чемодана в поисках мелочи, мысленно составляя текст телеграммы, появились Семён Григорьевич и Коська. Это было незадолго перед отъездом.
Глядя на расстроенное, в Красных пятнах лицо Шелконогова, Семён Григорьевич: - Ищешь? Ну-ну, всякое в жизни бывает...
Серьёзно.  - Ты не обижайся. У нас - шахтёров есть такое правило не оставлять в беде. Такое у нас братство...
Вот, держи! - Достал из кармана железнодорожный билет,
положил на стол. - Поедешь в купе, как белый человек!
- Шелконогов попятился, замахал руками, но тот: - И не вздумай отказываться! Обидишь!
   Какое там - отказываться? Глаза набухли слезами. Он бросился обнимать их! На губах слова благодарности.
Раскис артист, - Это Коська. - Нежная душа. Давай замочим билет - то. - Открыл очередную бутылку, - Чтоб гладко ехалось!
В день отъезда, после прощального ужина с тостами за дружбу актёров с шахтёрами, уже у вагона Коська сунул Шелконогову в карман смятые купюры. Тот попытался отказаться.
 - Не дури. Мало ли что в дороге... Перекусить там, или что.. - Оттянул руку его, держащую чемодан и сунул под мышку бутылку. - Чтоб нескушно было. - Заталкивая в тамбур.
  - И не держи в голове пустопородную мысль - возвращать!
   Приеду - убью! Удачи, артист!
21.
           Из заметок Шелконогова.
Чёрт побери, так хочется сыграть что-то серьёзное! Видимо я, всё-таки набрался здоровья в санатории. В голове забродили мечты о ролях. Пришёл в театр, тут как из ушата... Здание на ремонте! Увидел полуразрушенную сцену - сердце сдавило. Директор холит, на устах бодрые слова - каким будет театр! А пока... Вводы в старые спектакли и работа на выездах. Перспективочка! Вот тебе и мечты!
Погода премерзкая. Снег с Дождём. Рано наступили холода. В театре тоже холодно. В соответствии с погодой события в труппе осенние. Исчез П. Морозов. Никто не знает в чём дело, но пересудов куча. 
  - Слыхал? - это Савицкая, отведя меня в - сторону. Глаза
перепуганные, руки дрожат.
Как это? Почему?
Ты только никому. Это он мне перед отъездом сказал.
Предупредил меня. Я то по-бабьи болтала тут... Вызвали его.
Ну, ты понимаешь куда. Вернулся, лица нет. Допрашивают. В
Пятигорске он что-то говорил. - Я вспомнил наш весёлый поход на Машук. Значит, кто-то капнул. Но кто? Нас там много было.
 Разве вычислишь. - Он, конечно, всё отрицал, но разве там поверят. Предложили уехать. Чтоб духу его не было. Такая жалость. - Вытащила платок, похлюпала. - Только мужик семьёй обзавёлся. Ринка-то, баба хорошая подвернулась. Беременная...
Он о сыне мечтал...
    - А где она?   
     - Она молодец. С тобой, говорит, поеду. Не брошу. Уехали.
Я теперь боюсь, не дай бог и меня, старую... Уж теперь я учёная. Хожу по театру, молчу, как рыба...
Вот он - страх. Только стало забываться в летние месяцы и на тебе, мурашки у меня загуляли по спине от её рассказа. А она: - Про Севу-то, про нашего Главного, небось, знаешь?
  - Что ещё?
  - Уволился.
Час от часу не легче. - Почему?
- Тоже разговоров целый вагон. Ведь сезон начался, А он - вдруг... Ходил не у дела. Спрашивали - молчит, только иронически улыбается…
  Нашёл его. - Почему, спрашиваю.
  - Так получилось... – Мнётся. - Театр бесперспективный,
 впрочем, как все детские. Что хочу ставить - не дают.
- Я и сам это вижу. Кроме "Живого портрета" до сих пор ничего не сыграл. Только так, подумал, как вырвалось у меня:  - А я мечтал, что вы "Сида" или «Привидения» поставите.
  - Тю, Константин Петрович, куда занесло. Классику, особенно западную, на порог не пускают. Да и нашу...
" Грозу",  «Мещан» - вот предел. Так что будете играть в "Начале жизни" и шедевр - "Когда нам было по 17."
   - Но ведь сезон начался. Труппы укомплектованы. Куда вы?
     - В том-то и дело... Я бы поработал... Замолчал. Вздохнул, разведя руками и вдруг: - Языков длинных у нас много.
 - Даже оглянулся. - А я, вы знаете, что в голове, то и блям - блям.    
  Вот, догадываюсь, в чём дело! И опять уже знакомые мурашки по, спине. Вдруг на мгновенье показалось: из-за колонн в верхнем фойе, где мы стояли, выглядывают серые лица! А потом даже на разрушенной сцене, казалось, они мелькают.
 -Телевидение у нас набирает силу. Зовут Главным. Придётся пойти... - Увидел, что я огорчён. Утешает. - Не журитесь,  Константин Петрович, вы актёр с романтической, с нервной нотой, рад был с вами работать над ролью Фернандо, да и в "Романтиках". Освальда бы вам сыграть не мешало... Думайте о своей судьбе... А может и тут что-то высветит. Театр - дело непредсказуемое. Вдруг повезёт. Расстались по-дружески. А в театре началась выездная жизнь. Вчерашний день особенно доставил "удовольствие". Рука рвётся пунктиром записать.
    Воскресенье. Девять утра. Оперный. Слёт пионеров. Гримируемся. На сцене бедлам. Никто ничего не знает.
Директор метеорит по зданию в поисках верховых рабочих. После огромной задержки играем  «Именем революции». Не разгримировываемся. Садимся в нашу колымагу фур-фур и едем в соседний город. По дороге два задних ската спускают.
Стоим. А там ждут... Под бодрое притоптывание ногами - молодой морозец веселит. Вспомнил, как заехал из санатория в Москву к моему однокашнику по институту Володе Щеглову. Он в областном, передвижном театре.
  - Как живёшь? - Сейчас увидишь, - Едем. - По дороге сказывает: - Так каждый день. Ставки мизерные. Подрабатывал оформлением Красных уголков на заводах...
  -  Смотрю "Лису и виноград". Реплики зрителей: - Ничего не слышно. - Это не комедия, а говорёж... - Зря десять рублей выбросил…
Декорация удручающая... Убожество! Едем обратно.
  - Теперь видел. Понял, как живём?
  - Понял, - отвечаю. - Вот, думаю жизнь, вроде как у нас.
А морозец достаёт. Лезем в автобус, где тихая ссора.
Выясняют, упрекая друг друга, кто сколько раз ходил в Управление культуры и выколачивал добавку десятки к зарплате.
Останавливаем рейсовый автобус. Вваливаемся. Среди пассажиров шумок, потом смешки.
Гля, живые Ленин с Дзержинским...
Сколь езжу, а с вождями впервые...
 - Дрожат, бедолаги...
 -  Ничо, пусть с народом помёрзнут.
    - Приехали. Сыграли спектакль.   
Зав клубом, провожая: - Какой захватывающей, интересной жизнью вы, актёры, живёте.
Ночами кончаю, сидя на кухне, повесть. Это о четырёх настырных ребятах, что мучили меня в санатории. Поглядываю на ширму. Петуха нет. Одиноко. Может, его потому и зарезали, что был год Петуха, - скользит глупая мысль. Не с кем посоветоваться. Не пишется.
  Мысли гуляют на просторе литературных дел. Удар Настерна по пастернаковскому  «Доктору Жеваго». Едва ли автор оправится. Хорошо бы прочитать этот роман. Спор двух направлений "Глобус или карта двухвёрстка". Не понимаю, чего разоряться. Надо сочетать знаменитое гоголевское "деталь - это живое в образе", с "глобусом" задумок. Вдруг мысли парят во Францию. Старый вопрос: дважды Народный фронт имел подавляющее большинство и дважды отказывался от власти. Почему? Видимо, Фронт понял - не может поправить жизнью людей? Не знаю... Пришёл де Голль - на него надежда...
И снова мысли у себя в театре. Выпустили "Когда нам было по 17" Чапурина. Хотели устроить помпу. Ждали автора – не приехал.  Актёры друг от друга отворачиваются, будто совершили какой-то стыдный поступок. А тётя Маша, гардеробщица, вслух: - Чё эти актёры творят... Какое г… показывают! Но помпа получилась. Управление культуры высыпало благодарности в приказе режиссёру Островзглядову, почти всем актёрам и почётные грамоты. Комсомол не отстал. Тоже всем грамоты. Ура! Победа! Зритель не смотрит...
Нет, нет, писать этой ночью не получится. Значит - спать.


22.
Зима! Шелконогов в накинутом на плечи пальто, - открыл дверь из сеней на веранду и охнул: снег выше балюстрады, а лестницы совсем не видно. Надо разгребать. Как бы мне в уборную, - соображает он, сучит ногами – невтерпеж, оглянувшись, справляет малую нужду сверху, прямо в снег. Продевает в рукава, пальто, берет в сенях лопату, чистит лестницу и дорожку во двор. Стоит. Любуется, как утреннее солнце играет в калейдоскопе сугробных снежинок. Возвращается в дом, умывается, выпивает стакан чаю и снова на улицу. Снегоочиститель трамвайных путей выбрасывает - снег на проезжую часть дороги. Дворники, ещё - с темноты, чистят тротуар. Снежный вал между путями и тротуаром до вторых этажей. У проходящего трамвая видны только крыша и дуга. Спешит на стадион "Динамо", где принимает участие в новогоднем каникулярном представлении для детей. «Халтура», хороша тем, что сразу выдают деньги. В подсобке уже толпится актёрский люд, переодеваясь в костюмы стрельцов. Разогретый уже разговор, конечно же, о театре. Слухи о снятии дотации  взволновали всех.
  - С ума там, в министерстве посходили что ли? - Это Цибин,   облачаясь в костюм Деда Мороза. - Как же без дотации в детском театре? Разве с малышей за билеты наскребёшь нам на жизнь.
Есть предположения переименовать ТЮЗы в Ленкомы, - это
Гребёнкин, - и соответственно овзрослить репертуар. Больше
пьес для взрослых. Сказочки по боку. Одну в сезон.
Как же детишки, - удивилась Вера Гребёнкина, хлопая
кукольными ресницами и облачаясь в костюм Снегурочки. Мы же  должны их воспитывать...
   - Пусть их министерство воспитывает, - едко замечает
Рябович. Он появился в театре недавно. Дебютировал в роли Глумова, не очень удачно. Поразил актёров своей одеждой. Ходил в немыслимо разноцветных кофтах, меняя их и подвязывая не менее цветными поясками. В сочетании с узкими глазками на круглом лице, производил потрясающее впечатление. Заигрывал с молодыми актёрами, обнимая их и по театру пополз слух - голубой.
Немало споров вызвало и само решение спектакля. Одни на производственном утверждали, что это не Островский, другие наоборот, что это сатира и надо играть острее. Рябович посылал всех подальше: - какой-то дурной театр и собрался увольняться.
Посмотрю,  как вы взвоете, когда вас закроют.
 – Ходили упорные слухи - театры будут закрывать, если не
выживут без дотации. И даже называли цифру.
Господи! - вздыхал старче Цибин, - итак театры в загоне... Чего только с актёрами не проделывают... Теперь бы дустом их!
Театры сделают не педагогическими, а коммерческими, -
Заявил авторитетно Скоков, носящий в труппе прозвище Главного из-за случая в Кисловодске.
Приехали смотреть в ущелье "Замок коварства и любви". Актеры ахают. Кто-то решил сфотографироваться, в обнимку со скульптурой, стоящей чуть в отдалении, милиционер к Шелконогову.
  - Кто у вас главный?
 Тот соображает, раз милиция, значит какое-то нарушение,
  - У нас нет главного. Мы сами по себе.
Скоков услыхал. - Я Главный. А в чём дело? - Таков уж у него характер. 
  Он в театре председатель месткома, член разных комиссий. Хлебом не корни - быть на виду. Говорит всегда, авторитетно, привстав на цыпочки из-за маленького роста.
Ему даже сшили специальные ботинки на каблуках, чтобы выше быть.
  - Так в чём дело?
  - Ваш товарищ повис, на скульптуре. Фотографировать запрещено, - это милиционер. - Платите штраф.
Скоков скис, закрутил чернявой головой. - Я не то, чтобы… У нас нет денег... Простите. Мы не знали... Актёры улыбаются, глядя, как он выкручивается. Еле милиционера уговорили, а к тому прилипло прозвище Главный.
  Сейчас он развивал тезис о коммерческом театре - Труппы сократят.  В год ставить будем два-три спектакля. Будем
 меняться городами. Ульяновск к нам с двумя спектаклями, мы к ним. Мобильность. - Тема создания межобластных театров была в это время самой актуальной в разговорах.
Цибин, хмурясь. - Слава богу, скоро на пенсию. Не увижу этого безобразия. Пошли на лёд, вон распорядитель по радио     надрывается.
  По ледяной дорожке вокруг футбольного ноля пронеслась нарядная группа мотоциклистов с шипами на колесах. Впереди, стоя на мотоцикле со знаменем в руках, спортсмен в майке.
 На высоком помосте силач с надутыми бицепсами, голый, в
одних плавках, а морозец под двадцать, показывает силовые номера. Потом один из главных номеров. Баба-Ягя безобразничает, садится на мотоцикл и удирает по ледяной дороге. За ней погоня. В том числе актеры-стрельцы в санях, запряжённых тройкой лошадей. В санях стрельцов - куча мала. На передних санях Дед Мороз со Снегурочкой. Замерзшие трибуны орут во всё горло, разогревая себя криками и подзуживая погоню. На одном из поворотов, крутых поворотов, Главный - Скоков, вываливается из саней, катится по льду и втыкается в сугроб.
Трибуны откликаются многоголосным смехом, вопят:
  - Догоняй, парень! 
  -  Вот такой наш актёрский хлеб, мать его... - Это опять
старик Цибин, уже раздеваясь в подсобке после представления.
  Скокову. - Ушибся, небось? - Тот потирает руками ягодицы, - задницу отшиб, синяк будет.
Цибин хохочет. - До свадьбы заживёт. – Давайте остограмимся  для сугреву.
Бодро бегут в кассу, получают деньги. Шелконогов радуется вдвойне: получка здесь и в газете - вторая. В новогоднем номере напечатали его рассказ - шутку. Маленькое, - но подспорье, Разливают водку, пьют.
Вера - Снегурочка мужу: - а я, Гера, что у бога обсевок?
  - Выпей, согрейся, - соглашается тот.
23.
         Из заметок Шелконогова.
 Получил открытку - приглашение на собрание писателей. Приятно. Значит, считают меня своим...
Перед этим событием сдал свою повестушку в редколлегию альманаха. Ждал с замиранием сердца решения. Неужто, думаю, зарежут? И вот... Редактор улыбается, перед ним на столе лежит моя рукопись.
 - Рад за вас. - Говорит скучно, через паузы. - Тема молодёжи нужная. Воспитание в духе: Получили трёпку за предыдущее, сделали выводы. Обычно у молодых писателей опускаются руки.
  Вы не потерялись. Хорошо. Метод соцреализма, кажется, усвоили... Знал бы он, как далось мне это освоение. Сколько голову ломал, как бы мне ухитриться, чтобы те в редколлегии от кого зависит судьба рукописи, приняли её.
Даже начало сделал - события происходят на социалистической стройке. Однако о своих ухищрениях молчу. Давно уже понял  поговорку: молчание - золото. А он резюмирует. - Пойдет в ближайшем номере альманаха! 
Тепло в груди стало. Сердцу тесно. Благодарю его. Вот в таком настрое пришёл на собрание. Немного спустя, когда Редактор начал информацию, удивляюсь про себя. Всё происходит, как у нас в театре. "Шапка" доклада. Потом о связи писателей /в театре актёров/ с жизнью, служение делу народа, повышение требовательности, мастерства писателя /в театре - мастерства актёра/. Но есть и разница. Как положительный пример: Писатель жил два месяца в бригаде, когда писал о нефтяниках. Нас, актёров, пока к этому не призывают. В продолжении доклада было прямо указано: поступить на должность, например в колхоз, если пишешь о селе, работать там. Опять удивляюсь. Как же можно, живя среди людей, быть оторванным от них, не знать их. Ведь их успехи и беды и мои тоже. Я же не на башне живу. Однако, молча удивляюсь. О заводах тоже говорят. Не разовое посещение. А тесная связь с бригадами коммунистического труда. И критикам тоже! Как им можно разбирать роман о колхозе, не зная жизни колхозников?   Соревнование среди писателей... Думают как это? Вроде, как  у нас в театре среди актёров. Мы иронически относимся к этому.
  Но требуют - соревнуемся.
  Выступил собкор "Правды" по области. Призывал создать бригады коммунистического соревнования. А что это такое?
Параллельно разговору мои мысли скачут, как зайцы на опушке. А может быть, чего-то не понимаю? Может это серьёзно - о связи с жизнью? Вспомнил конференцию В.Т.О. Там тоже об этом. И пример приводили. Приехали актёры на завод. В перерыв еле собрали в Красный уголок рабочих. Те сидят, "козла" забивают.
Вы, говорят, валяйте, вы нам не мешаете...
Мы вам собрались рассказать, - это актриса Сызранского театра привела пример, - как собираемся создать театр коммунистического труда, показать отрывки из спектаклей.    
А ей: - Ну и создавайте, а мы тут при чём?    
И у нас, когда приезжали на встречу, почти всегда происходит такое же... Навязываемся, а нас не хотят. Почему? Чувствую, тут какая-то глубинная причина. Какая? В перекур не удержался, спрашиваю редактора, чёрт за язык дёрнул, - а как у капиталистов писатели пишут? Он странновато посмотрел на меня
  - А хрен их знает... Сам не был... То, что у нас издают - не интересно. Разве только Ремарк, Хемингуэй... Эти, полагаю, знают, о чём пишут. - И наставительно. - У нас - социальный заказ. Что надо! – Нахмурился, вижу, недоволен, отошёл от меня.
Я уже про себя: а кто знает, что надо? Может «что надо» читателю не надо? И мысли опять в театр. Это самая загадочная проблема: взаимоотношения зрителя и театра. Мы хлопочем, ищем пьесы, которые будут смотреть. Из опыта прошлых лет знаю: вот нашли пьесу, все уверены - смотрибельная. А зритель равнодушен. И наоборот. Выпустили, пустячок, - взяли для параллели с социальным полотном. Полотно не - смотрят, а на пустячок идут! Значит им это надо? Очень таинственная эта особа – зритель!
 Тут - проблема. Может, тоже глубинная... И вообще, отмечаю про себя, проблемы толпятся, растут, а где ответы?
 В такие собрания проходят по общим сценариям.
Наверное, везде так... И что любопытно. Мне  кажется, что писатели, как и актеры, относятся, с внутренней улыбкой к той процедуре и сидят, теряют время, а выступают, очень серьезно. В выступлениях прозвучало почти как требование: знать биографию писателя. Зачем? Кто такой? Каков нравственно-моральный облик? Чтобы не засорять писательские ряды людьми с вредным образом мыслей.
Думаю про себя: как они мысли-то узнают? И тут же - а что?
И узнают... Есть способы...
Писатели дружно ополчились на Редактора, - плохая работа
редколлегии альманаха. Я не знал, "кухни"  их отношений.
Потом стало известно - готовился материал для снятия Редактора. Я как-то невнимательно к этому отнёсся. В голове было одно - радостное, - повесть пошла в печать. И самая ближняя радость - будут деньги. Надинка собирается в Москву, на курсы усовершенствования - деньги кстати.
   Если бы я знал, сколько горя принесёт мне эта «радость».
Пришёл домой... Какая-то особенная тишина. На кухне никого. Заглянул в комнаты. Сидит Надя, рядом тесно прижавшись к ней, Женя. Голова в пол-оборота, глаза огромные, как у матери глаза - на неё не отрываясь, смотрит. Надя увидела меня, печально улыбнулась.
   - Что это вы, как голубки? - Шутить пытаюсь, хоть чувствую - пахнет бедой.   
  - Голубки, - повторила, глаза повлажнели. - Иди, Женя к бабушке. - Тот ушёл. - Голубок-то наш... Туберкулёз!
К врачу водила, на рентген... Очень он худенький, в чём, думаю дело? Мучилась... И вот!
Коленки у меня дрогнули, опустился рядом на диван, она мне на плечо и в слёзы. - Не доглядели! - Сижу, будто меня током ударило. Все мои писательско - театральные дела, взаимоотношения с Любой, показались, мелкими, отодвинулись вдаль. Надо мной нависла беда!
  - Что делать-то?
  - Что... Лечить будем... - Вытерла слёзы. - Никуда я не поеду.
Ни на какие курсы... Педиатр у нас хорошая, советоваться буду...
Сводили мы вместе ещё раз сына в поликлинику, обстоятельно   обследовали, потом врач, почти бодро:
 - Не убивайтесь... Прошлый раз был грех, не сходу получилось - не тот туберкулёз, который страшен. Увеличены лимфатические узлы. Это проще... Пока подлечим, а летом в Крым - верное дело. - Потом Наде, - а в Москву поезжайте.
  Я сама займусь вашим сыном. Следить буду. Мать на больничном? Вот и хорошо. Вдвоём будем, - взглянув на меня с улыбкой, - артист нам бодрости прибавлять будет.
Утешила она нас. Надинка поколебалась, но всё-таки уехала. Для продвижения по работе это усовершенствование было необходимым. Пришёл я понемногу в себя. Альманах с моей повестью вышел. Редактор нашёл меня по телефону. Зайдите.   - Когда я пришёл. - Занесите рукопись в издательство. У них там, в генплане молодёжная полочка пустая. Может, проскочит повестушка.  Пока я у власти... - Не придал я значения его последней фразе, а зря... Ох, зря не придал!
Занёс. Появилась положительная рецензия и повесть пошла в отдельное издание. Вот она жизнь, думаю.
  Это было уже весной. Воробьи в карагачах надрываются, сирень цветом набухла, тёплое солнышко - хоть пригоршнями глотай. Вот она - неожиданность! Мир-сказка! Кручу малюсенькую книжечку в руках и сам себе не верю. Это же я написал! Моя книжечка! Первая книжка в моей жизни! Актёры поздравляют. Кто искренне, кто с плохо скрытой завистью, я это вижу, но мимо.
   Распирает меня! Да, наверное, и с каждым происходило бы тоже в таких обстоятельствах. Звонят из библиотеки. Они устраивают встречу молодых читателей с автором. Соглашаюсь, конечно. В общем, эйфория полная. Не знал и духом не ведал, что дамоклов меч уже занесён над моей головой!
Зиму проработали без Главного режиссёра. А тут встречаю
Станкевича. Ну, естественно: - как жизнь?
Улыбается. - Дело телевизионное оказалось интересным. Бодро так - куча замыслов по крупному... Как в театре?
  - Выпустили "Мещан во дворянстве" Мольера, - рассказываю.
    - Много споров. В основе - зачем? Упражнение во французистости.
  -  Что играете?
Комсорга в "Начале пути" -  не густо.
  -  Пьеса не ах. Камерная, без взлётов. Проходная, в общем.
И ролька... Ничего, как говорится: к биографии не добавит.
Честно признаюсь - сезон у меня неудачный. Серьёзного ни
чего не сыграл. Хвастаюсь, что повесть вышла. И, поэтому не
очень переживаю.
  -  Да, репертуар - ахиллесова пята в детском театре. Я кажется, говорил об этом. - Подумав. - Знаете, Константин Петрович, а не перейти ли вам на телестудию в режиссуру?
 Есть место. Ваши писательские способности получили бы выход. Ваши режиссёрские данные знаю. Как?
   - Предложение неожиданное. Заманчиво!! Надо подумать.
Думайте, Звоните.
Несколько дней размышлял. Уж, не знаю почему, то ли струсил, убоялся новой работы, то ли от театра жалко было отрываться... К тому же директор обещал дать постановку…
В общем, отказался... Кто знает правильно или нет...
24.
Худой, высокий, в морской фуражке с крабом на голове - Начальник агиткатера Сапожков Сергей  Петрович, выглянув из капитанской рубки прогундосил стоящему у борта упитанному в заношенной тельняшке матросу: - Ну, что ты, Вальк, заводи чё ли...
Валентин - механик неторопливо. - Чего там, бёныть, сам знаю, - спустился в машинное отделение. Затарахтел мотор.
  Сапожков: - отдать швартовы. Музыку. Катер развернулся и, удаляясь от пристани, побежал вверх по Волге. Июльское жаркое солнце. На носу катера четверо. Костя, Надя Шелконоговы и чета Гребёнкиных. Георгий, натягивая на лысую голову полотняную фуражечку от солнца, повёл рукой, указывая на просторы реки.
  - Красота, - и Вере, - а ты боялась, вспомни.
Та вспомнила… Когда её Гера прибежал домой и с восторгом объявил: - Договорился в пароходстве! От клуба речников едем обслуживать суда, идущие по Волге, как бригада самодеятельности! - Вера сморщила носик. - Ещё чего. Я актриса и какая-то самодеятельность. Не поеду, Гера!
 Ну, во-первых, кто нас на реке знает, - принялся тот уговаривать. - Будем под псевдонимами объявляться. Во-вторых, тебе улыбается провести отпуск в четырёх стенах?  А там простор - весело.
- Надо было достать путёвки... Или просто поехать куда-нибудь.
 На какие шиши, уважаемая Вера Васильевна? Отпускные после Краснодара профукали в разных Анапах - Геленжиках. А путёвки... Лето, ждут они нас - не выгорело.
Но ведь надо работать. А я устала...
Какая там работа! - Будем играть "Предложение" Чехова.
Я - старичка, ты - мою дочку, вон какая ты у меня красивая.
- Вера улыбнулась. Георгий знал, за какую струну ущипнуть, чтобы уговорить жену. - А Ломова будет играть Шелконогов.
  -  Он согласился? - удивилась Вера. - Ведущий артист и
вдруг - самодеятельность… Не верится.
  - Когда финансы поют романсы, согласишься хоть на чёрта
в ступе... А у него двое детей - Семьища. Он, правда, выговорил ехать с женой...
  - Надя тоже поедет?
Костюмершей. Дипломированный ленинградский невропатолог, уважаемый у нефтяников доктор и согласна костюмершей, а ты...
  - Ну, ладно-ладно... Раз такие приличные люди... - Вера
страсть как боялась компаний "каких-нибудь", - уговорил. Я
согласна. Но, ведь репетиции - опять работа, ох...
  - Без труда не вытащить и рыбку, как говорится... Мне,
сколько стоило труда, чтобы провернуть это мероприятие...
  Костюмы возьмём в театре. Да что там, халат, фрак... Ерунда.
Завтра же начнём репетировать.
И вот они на катере. Сапожков ведёт вниз размещать артистов самодеятельности.
  - Тут вот две двухместные каюты, как раз на четверых.
Бельё, матрасы, как полагается. Зрительный зал на 50 мест. В нём, на стульях будет спать самодеятельная молодёжь - танцевальные пары, певица, остальные... Они не надолго. Мы их покажем на Куйбышевском море и на обратном пути высадим в городе. Там камбуз... Располагайтесь и за работу. Сейчас причаливаем.
Как, уже сейчас, - пугается Вера.
Чего тянуть. Слышите, чалки бросили. Толкач «Сталинград»,  - вот и зритель.
Пока артисты переодеваются, Сапожков просвещает зрителей о решениях очередного пленума. Первый концерт.
Верочка, гримируясь, лепечет: - Господи я так волнуюсь, И на чёрта мне в отпуск эта нервотрёпка...
Шелконогов приветствует зрителей от имени самодеятельного клуба речников, говорит немного о блистательном, не умирающем юморе Чехова и... поехали.
  Зрители с удовольствием хохочут над сватовством Ломова, перебрасываются репликами между собой, они ведь тут все свои, друг друга знают... Когда спектакль кончается: - Что, это всё? Мало. Давай ещё, ребята.
Ещё? - это Шелконогов. Он возбуждён приёмом этой небольшой аудитории. Он в своей стихии. - Ещё, так ещё! - Читает рассказ Катаева "Ножи". Когда же зрители и после этого не успокаиваются, высыпает им эпиграммы и эпитафии из Роберта Бернса. Он знает, что надо прочитать, чтобы зрители, наконец, разошлись.
      " Три мудреца в одном тазу,
       Пустились по морю в грозу.
        Будь попрочнее старый таз,
        длиннее был бы мой рассказ."
 Довольная команда толкача благодарит, уходит на свой корабль. Катер отчаливает.
Георгий, сбрасывая халат, напевает: - Ура, успех, ура успех, успех у нас у всех...
  Надя вешает на планки ломовский фрак, платье Веры, халат, улыбается и чуть с подковыркой. - Не зазнавайтесь. Если бы не один персонаж.
Все уставились на неё. Сетка морщин на лбу Георгия, подпёрла лысину, - это кто же нам помог схлопотать веселье?
  -  Сапожков.
  -  Прелюбопытно-с, это, каким же образом-с, позвольте узнать?
  - Усыпил своим докладом. Реакция по контрасту. Вы зрителя разбудили, вот они и обрадовались.
  - Кхм, - раздалось у них за спиной. Все повернулись в сторону звука и замерли. Когда Сапожков успел подойти, никто не заметил. Потом актёры засекли одну особенность - он всегда появлялся неожиданно, не вовремя, неслышно, как тень, заслоняющая солнце.
Сердце Шелконогова, тренированное страхом, сделало сбой, Торопливо, с натянутой улыбкой, жене. - Ты, конечно, шутишь, Решения пленума, это очень важно!.. - Сапожкову. - Это актеры так неудачно шутят...
Сапожков сдвинул краба на затылок, грустно - дескать, жаль,  не понимают, - проговорил с носовыми нотами.
  - Именно - важно... - Наде, - Люди должны знать про свои успехи, гордиться ими... - А вы - усыпил... - Назидательно с пальчиком вверх, укоризненно устало, - Нехорошо так... шутить...
   Исчез. Спустя время, под вечер, катер пришвартовался к дебаркадеру в Коптевом овраге, ввиду Жигулёвских гор.
Актёры успели отойти от эпизода с Сапожковым, сели ужинать с бутылкой вина.
 - За нашу самодеятельную премьеру! - провозгласил Георгий. Насытившись, дамы ушли спать, а он присоединился к матросам, что сели рыбачить. Валентин, показывая взглядом на земснаряд, просвещал Гребёнкина. - Это бёныть у нас на реке называется музыкант. Старьё... Вот в Германии... Он сёл на любимого конька, - какие там суда!
Шелконогов наслаждался закатной тишиной. Спокойная вода отливала бирюзово - сиреневыми красками. С берега вечерний веерок доносил терпкий запах цветов, скошенного сена... Тревога от встречи с Сапожковым отдалилась, казалась незначительной...
Утром томительно долго проходили шлюзы. Стоя на палубе, все поражались величественностью шлюзовых сооружений, да и всей громадой плотины.
Актёры - заводной народ. Женщины ахали, а Шелконогов,
тараща глаза, разводя руками, восхищался вслух.
  - Грандиозные дела! Плотина - циклоп, человек в Космосе - какое время! А массовая стройка домов! Никите надо поставить памятник только за то, что он стал давать квартиры. Великое время!
  - И голодноватое, - вставил трезво Георгий.
  - Что же, надо терпеть. Нас учат преодолевать...
Но вот вышли на просторы водохранилища!
Это действительно, как море, - опять ахала Верочка,
И тут же, - конечно, не сравнить с Чёрным морем... Катер шёл на малых оборотах, видимо выискивая судно для причаливания.
 В обозримом круге судов не было, и актёры стали вспоминать те несколько дней, которые они провели после окончания гастролей в Краснодаре. Гастроли были тяжёлыми. Много играли и главное, добивала жара. Поэтому две семьи решили расслабиться, познакомиться, а ближним побережьем, благо наступил отпуск и, дали деньги.
 - Помните первое впечатление от моря, когда мы ехали в Новороссийск и остановились на горе перед спуском в город, сказала Грбёнкина.
  - Это было потрясающе, - подхватил Шелконогов с восторгом, - вспученная, полукругом на, горизонте, громада воды!
Величественность и физическое ощущение тяжести этой громады.
 Ух, мы ахали-ахали, правда, Гера,— это Вера, Гера очень серьёзно, - кто же может забыть твои ахи, это были исторические ахи. Особенно в городе, когда мы пришли в гостиницу «Черноморскую» и, невиданное дело, оказались свободные номера, в которые мы заселились...
- Конечно, удивительно, - продолжала Вера, грозя мужу пальчиком за неуместную иронию. - Удивительно, город почти пустой в разгар сезона, особенно по утрам, когда шли купаться. Красивая центральная улица...
И тучи серо-жёлтых домов на противоположной стороне бухты, вставил Шелконогов, подхватив интонацию Гребёнкина!
- А мне понравилось Абрау-Дюрсо, - это Надя,
-  В обрамлении гор, по склонам виноградники, во впадине озеро, прямо хлеб для художника, садись - пиши.
Да, конечно, картина, а замочить нам её не дали, - так            
хотелось продегустировать это Дюрсо... - Наша беда: сапожник без сапог, - почти мрачно резюмировал Гера.
  -  Ну, вы с Шелконоговым не упустили этой возможности,  когда через несколько дней мы очутились в Геленджике в ресторане "Маяк", - это саркастически заметила Надя.         
Гера рассмеялся. - Да уж, мадам докторша, мы ударили по "Чёрному доктору". Чудный напиток. Насколько я помню, вы с Верунькой не отставали.
  - Ой, так вкусно. А главное, еды много. И дёшево, даже
на побережье, не то что у нас по Волге, - голодновато... - это
Верунька и без всякой связи с предыдущим вдруг, - а какие
пляжи грязные и народу - ужас... Точь в точь, как в Анапе.
 - И, хлопнув в ладоши, - а по пляжу, среди отдыхающих гуси-побирушки.
 - Зато путешествие в горы, помнишь Егорий - землепашец, это потрясающе. Два часа подъёма ранним утром, милая черепашка у нас в руках и ошеломляющая панорама моря!
  - Потрясающе, ошеломляюще, - чувствуется стиль Шелконогова, - это Надя, - неисправимый романтик и как это он появился в наше трезвое время... - Было непонятно, то ли она хвалит, то ли осуждает мужа. И тут же с упрёком, - а нас не взяли
  - Но, ведь в пять утра, - поторопился оправдаться Гера,
   - Верунька так сладко спала...
   - Соскучились, небось, без работы, - это Сапожков, - приготовьтесь, причаливаем к сухогрузу. Концерт даём прямо на сцене. - Показал ладонью на чуть заметную точку над водой. - Вон "Пьхеяьян" на подходе. На нём тоже отыграем.
К ночи шлюзуемся и шлёп-шлёп вниз по Волге до Балаково. Там нас ждут. Вяловатый и, по общему решению актёров, просто скучный персонаж - Сапожков, преобразился. Гнал катер, покрикивая на Валентина, как на лихого коня.
  Даже гундосить стал меньше. Валентин, показывая голову из утробы катера, ворчал: - Вот, бёныть, на свадьбу чёли...  Высадили в городе танцоров с певицей, - почему, знал только Сапожков и опять вниз.
К раннему утру были в затоне Балаково. И началась опять гонка, Катер как борзая, цеплялся к судам. Концерт за концертом. В этот день дали четыре представления. Верунька тихо вопила - эксплуататор, - это про начальника. Последний концерт был прямо на плотах.
Восторженный приём плотовцев как-то утешил усталых актёров.
Сил не было, чтобы разжечь всё время гаснущую печку на камбузе. Повариха крыла последними мужскими словами это сооружение. Холодная картошка, чай в термосе на ужин и сон.
А катер неутомимо бежал до Вольска. Утром на горизонте дымы, всё вокруг желто-сизое.
Гребёнкин: - Боже, во что превратили великую русскую артерию! Концерты и возвращение в Балаково. Наконец-то сошли на землю. Прошли по улицам маленького, запущенного городишки в сад речников. Одна аллея с деревянной эстрадой в конце. Шелконогов невольно отметил про себя похожесть городских садиков в Борисоглебске и Балаково. Хилый заборчик вдоль аллеи с флажками по углам, с досками, вымытыми дождём на которых с трудом проглядываются показатели выполнения планов. Диковинные гипсовые скульптуры - не то волк, толи собака. Надпись: в целях сохранения зелёных насаждений, бесхозные птицы, козы будут забираться милицией, и отправляться в столовые,  для улучшения общественного питания. Концерт, восторженный приём. Снова катер и бег вниз, вниз...
Небольшая остановка в Саратове. Прогулки по улицам. Верунчик патриотически: - Город похож на наш, но наш лучше. Шлюзование в Сталинградской ГЭС. Сталинград с его красивой лестницей к Волге в сетке дождя...
Черный яр. Арбузное место. На корме кучка арбузов. Актёры режут и едят с хлебом один за другим.
 Крутой обрывистый правый берег и наверху ровная, как стол степь. Гудки причаливающих теплоходов, отдаются эхом, и Шелконогов про себя отмечает. "Широта, раздолье… Мысли ныряют в глубь веков... - Вот она, волжская вольница, разбойнички Стеньки Разина и гул татарских коней в степи".
  Катер проходит ввиду кучки стандартных новых домов. Шелконогов, вонзая нож в очередной арбуз, спрашивает проходящего мимо Валентина: - Как называется это унылое место?
- Цаган - Амара. По-нашему - счастливый берег. Калмыки, сюда их поселили после возврата из сталинской ссылки. Хлебнули бедняги горя, теперь, небось, радуются, как-никак родные степи. А вот немцев до сих пор нетути... - Уходя, про себя. - От чё наворочал "отец народов", одна бёныть жуть, как мозгой раскинешь...
   Шелконогов вспомнил женщин-немок, что работали на станках во время войны. Стойко, самоотверженно несли свой крест. И вдруг шальная мысль, которую он сам не заметил - сказал вслух. - Конечно, это варварство, выселять целые народы. Ну, а если тот Незримый, что руководит Историей и судьбами людей, решил их спасти? Ведь если бы калмыки, немцы остались здесь, их бы всех перемолотили во время сталинградской битвы? Конечно, у Сталина были другие мысли. Забота о судьбах людей не была его недостатком... Может тут есть какой-то смысл?
  Красный диск Солнца будто врезался в ковыльную степь. С реки потянуло прохладой. Надя и Вера, сидевшие до того в купальниках, стали натягивать сарафаны. Гера, прикрывая заботливо лысину кепочкой, изрёк слишком серьёзно. - Твои мысли, о пишущий Константин, глубоки, как фарватер под нашим килем и текучи, как вода за бортом.
 Но Костя уже сел на любимого конька.
- Ведь, в самом деле, во всём, что происходит вокруг нас,
есть смысл, порой неподвластный нашему пониманию. - Он указал на книжку Ремарка, лежащую у Нади на коленях... - Взять хотя бы героев этого романа. Смысл их жизни в обречённости, в ожидании конца. Парадокс, недоступный нашему осмыслению.
Сколько умных голов, философов размышляют над смыслом жизни! Создают учения, объясняющие жизнь. Некоторые из них   так заманчивы, что находят приверженцев. Они начинают строить общество, согласно этому учению. Борются, иногда с массой жертв, за осуществление идеи. Вроде построили… И вдруг - бац! Тупичок. Идея была ложной, всё кануло в воду леты. И есть только одна жизнь - естественная, бесконечная жизнь природы, неподвластная мудрости философов.
  - По-твоему выходит, не надо думать, искать, - это Гера,
- но, несравненнейший из всех Константинов, мысль остановить, нельзя. Это естественное свойство человека.
Мысль остановить нельзя, это верно но, сколько ошибок
рождает она.
Несовершенство наших мозгов. Наши потомки будут мудрее.
Возможно.  Возможно. Я просто хочу сказать, надо познавать жизнь природы. Жить по её законам. Не сочинять ложные теории.
- Если бы знать заранее, что это не то, соломку бы подстелить, чтоб не больно падать...
- Да не слушайте вы его. - Это Надя. Она несколько уже раз порывалась вступить в разговор. - Он дома меня достаёт и вам тут... У него семь пятниц на неделе. Сегодня у него "жизнь страшна, как в девять баллов шторм",  завтра вдруг "как хороша полночная Селена, то взгляд из Космоса волнующий мне грудь". Стихи мужа ей явно нравились, но прочитала их с легкой иронией в подтексте, дескать, вот какой шеламут. Георгий рассмеялся.
  - Не знаю, не знаю, - это Вера, - я ничего не поняла. Знаю один смысл - надо больше денег, чтобы жить хоть немного сносно. - Виновато, понизив тон, - а сейчас так трудно...
  Кивнув на книжку. – Может, я скажу глупость... Они не думали о деньгах. Пожить бы, как они, а потом пусть конец... Мало того, что кругом нехватка, так ещё на нас, актёров вон конкурс придумали. Теперь живи под страхом. Не понравишься директору, режиссёру и выгонят... А так хочется играть, не думая ни о чём. Просто играть и всё...
  - Господи, какая у меня Верунька мудрая, - это с восторгом Гера, - раньше не замечал, а ведь в этом смысл... В этом загадочном мире, полном Хаоса и Абсурда просто играть!
Примолкший было Костя вдруг...
  - Ладно, не хотите учиться у природы, чёрт с вами. Человек упрям, как валаамова ослица, но в этом сером экзистанье мне не хватает смеха! Чтоб люди и я вместе с ними улыбались. Гомерически, как от щекотки, хохотали. Мне не нравится казённый пуританизм нашей жизни.
 В этом есть какая-то обездоленность, половинчатость... Неужели человек предназначен только для того, работать, есть,  спать, рожать детей?
Посмотрите на полотна голландцев жизнь, праздник. Я был бы счастлив, если бы однажды услыхал: человек умер от смеха!
И в нашем ремесле на сцене, нам не достаёт этого. Мы слишком много учим, а зритель хочет, мне так думается, чтоб мы его развлекали.
  - Какой смех, - Вера махнула рукой, - жизнь - слёзы.
  - Она повернулась в сторону борта и замерла. Все проследили за её взглядом. В темноте, на фоне светлого неба угадывался силуэт Сапожкова. Когда он тут появился? Как долго слушал?
Силуэт двинулся, превратился в плоть.
Беседуем? - Интересная тема... - Тихо, спокойно, гундосость почти пропала. - Смысл жизни, серый экзостанс, половинчатость, смех... - С вздохом. - Заблудились, ребятки. Судя по возрасту - полжизни прожили, а разнотык...
 Гребёнкину.
  - Жизнь не Хаос и Абсурд, уважаемый Георгий Никифорович. - Тот поднял брови - откуда Сапожков знает его имя - отчество? - А порядок и цель. Это только некоторым кажется... Взгляд в сторону Шелконогова, - работать, рожать детей плохо. А что тут плохого? Государство о тебе заботится, надо в свою очередь и о нём. Оно наше. Растить защитников Родины - почётно. Жить надо проще, ребятки. Голова от мыслей не будет пухнуть, У нас есть, кому о людях думать. - Палец вверх. - Мы строим социализм. И построим. Как обещал наш Руководитель, через двадцать лет. Все просто. Надо верить. Я каждый раз перед вашим концертом, рассказываю людям об этом. Послушали бы...
  - Повернулся, чтобы уйти, остановился, показал на книжку  Ремарка. - Нехорошая книжка... Я бы сказал - вредная... Мысли плодит не те. Оптимизма маловато... И исчез. Не ушёл, а именно исчез, будто его и не было. Как привидение в кино.
Сидящие переглянулись. В темноте глазные белки, как светляки и в них вопрос - был, или не был? В тишине реки, тревожно, Как их сердца, стучал мотор.
Ранним утром агит катер отдал чалки у дебаркадера Астрахани. Остановка на несколько дней, для обслуживания объектов пароходства.
         Из записок Шелконогова.
Город настолько своеобразный, что захотелось записать впечатление, совсем коротко, в несколько строк. Решили жить в гостинице, катер угнали куда-то, но увы - все заняты. Устроились на речном вокзале. Не могу отдать отчёт почему, может быть из-за адской жары или от изобилия фруктов, овощей - алыча, абрикосы - горки на базаре, - но веет чем-то азиатским. Великолепный Кремль с собором в центре и толстыми до шести метров стенами, сейчас там гарнизон, производит потрясающее впечатление. Между концертами катаемся на первом номере трамвая. Узкие, пыльные улицы, деревянные домишки с резными окнами - наличниками и покосившимися от времени воротами.
Стереокино "Косолапый друг". Мне почему-то кажется, будущее у стереокино очень сомнительное. Зато фойе - зимний сад под стеклянной крышей - сказка. Построен ещё в далёкие времена частным владельцем. Экзотические растения среди финиковых пальм десятиметровой высоты? Уникальная жемчужина для города. Сумки набиты абрикосами. Пять рублей килограмм. Едим не останавливаясь.
Старинный, ярусный театр драмы и тоже старинный ТЮЗ в окружении новых домов. И комары! В висящей над городом жаре астраханские комары!
В последний день сидим на нашем речном вокзале за маленьким столиком у борта, усталые после беготни по городу. Дело к вечеру, ужинаем. Появляется Сапожков, ставит на столик бутылку вина. - Не прогоните? Попрощаться надо.
Мы насторожились. - Чего это он? После той памятной ночи, когда он подслушал наш разговор, утром пришли в себя, стали вспоминать, за что он нам прочитал нотацию и, что было крамольного в нашей беседе. Вроде ничего не находили. Ну, о смысле жизни. Ну, жаловались на тяготы... Ну и что? И всё же почему-то чувствовали себя виноватыми. В чём?
Катер причалил к берегу, уткнулся носом в песчаную косу, по
сходням спустились искупаться. Сидя на песке, снова перебрасывались мыслями.
  -  Правильно говорил мне один наш театральный, шибко правильный персонаж, - это Гера, пересыпая из ладошки в ладошку горячий песок. - Ты заметь, говорил он, - о чём разговаривают утром, перед репетицией в трепаловке актёры? Где, какие продукты достали, о чём сказал Никита в последней речи, что пообещал в очередной раз, а наши члены с книжечкой в кармане - о футболе! Хоккее! Вот о чём можно говорить во всю. Тема не запрещённая. А ты, - это уже в мой адрес, - о ложной идее, казарменном пуританизме...
  -  Ну, каюсь, - горячо, помню, перебил я, чёрт меня тянул за язык... Шарики-то крутятся, вот и выдают вслух...
Знаю - не надо, у стен уши есть... но кто же знал, что эти
уши ходячие... И ты тоже хорош: в мире Хаоса и Абсурда!
Каково такое слышать твердолобому? В общем, поупрекали друг друга сдуру, а что делать... Выкупались мы, вернулись на катер за повседневной беготнёй. В Астрахани этот эпизод вроде стал забываться, и вот теперь появилось опять наше приведение. С чем? Сидим, нахохлившись, молчим. А он фуражку снял, отмахиваете, от жары, комаров гоняет. Наконец, ласково так, разливая вино, - спасибо вам. Поработали хорошо. Я в пароходстве так и доложу - продуктивный рейс. Будет вам благодарность. Выпьем за это.
Выпили. Опять молчим. Верунчик с Надей делятся, как на базаре по дешёвой связке воблы купили, какие абрикосы дешевые надо взять, чтобы питаться в обратной дороге.
  - Ну, вот что, артисты, - это решительно Сапожков, - вижу, внёс я в ваши души некоторое смятение. Нравитесь вы мне, не хочу, чтобы мы расстались с подозрением, так сказать... Наблюдал я за вами по долгу службы. Обязанность.
 - Кто может обязать... - сорвался я и тут же прикусил язык?
Сапожков строго поднял палец и ткнул им вверх. - Наговорили тут всякого. Должен я доложить! - И паузу повесил. Переглянулись мы и конечно скисли. - Должен! Потому, как за недонос меня, сами понимаете... Так у нас дело поставлено. Должен! Но допустим вариант - не доложу. Или там тяп-ляп провякаю. А им же надо знать про моё поведение, и возьмутся они за вас. Парни там крутые, хотите или нет, всё о своих разговорах выложите. Меня за моё тяп-ляп на цугундер. И будет мне ох, как кисло! И вам, между прочим, тоже. Так вот. Ребята вы хорошие, жалко мне вас, да и себя надо поберечь. Давайте договоримся. Если вас вызывать будут, конечно, поодиночке, вы будете информировать, что разговаривали только  о красотах Жигулей, о Волге и абрикосах. Обо всём остальном - молчок... - Улыбнулся горьковато, - даже под пыткой.
  -  Увидел наши испуганные глаза. - Шучу. Полагаю, до этого не дойдёт. Может даже, и вызывать не будут... Обойдётся. Но предупредить я вас должен. Вот такой договор. Согласны?
Все мы дружно, горячо стали его убеждать, что будем молчать, как рыбы и будем только про Жигули, и футбол. У всех отлегло от сердца. Даже заулыбались.
  - Вот и лады. А я доложу, что ребята вы стопроцентно наши. В головах у вас только наш свет. - Повернулся к Верочке. - Ну, что голодновато вам, денег нет, так это временно, пережить надо, все так живут, зато наши ребята в космос слетали.
  Этим надо гордиться, как вся страна.
Мы и гордимся, - пролепетал Верунчик.
Гордиться и терпеть. Так-то, Давайте, скрепим наш договор. - Налил в стаканы вино. - Удачи вам на обратном пути.
  - Выпили. Обратный путь был сказочным. Сели на старенький пароход "Волга". Обшивка в каютах деревянная, не так жарко.
На радостях, что кончилось всё хорошо, купили в складчину коньяк. В Астрахани сдуру нахватали по несколько коробок с салакой горячего копчения, а может хамсой. В дороге она начала портиться, плесневеть. Не пропадать же добру. Всю дорогу коньяк закусывали этой рыбой.
Дома через несколько дней прочитали заметку в газете. Самодеятельность клуба речников на переднем крае по обслуживанию судов пароходства. Хвалят. Вот какие мы молодцы!
В поездке мы подружились с четой Гребёнкиных. Было даже жаль расставаться. После встречались несколько раз за застольем. И всё было хорошо. Но что такое дружба в театре?
 До первого соперничества.
Разговариваю с директором о постановке. В театре режиссёров нет, кроме Островзглядова, очень удобно дать мне подработать. Поставить какую-либо небольшую пьесу для выездов, раз в театре ремонт. Тот мнётся.
 - Не знаю... Вот вы просите... Скоков меня достаёт. Прямо рвётся. Да и Гребёнкин претендует. Дать всем не могу. Одному вам - те обидятся. Ох, ох… А уж Островзглядов узнает - буря будет. Он до сих пор меня грызёт, что я дал вам ставить
" Р.В.С.". - Подозрительно взглянув на меня - И чего это он
вас так не любит - Не знаете?
25.
Любовь Ивановна открывает дверь, с трудом протискивается с двумя сумками в руках. Навстречу летит выпущенный из клетки Кеша. Садится на плечо.
Люба пришла. Давай поцелуемся. - Весело заявляет он.
Подожди с поцелуями... Давай, сумки на кухню, отнесу.
 Выходит из своей комнаты сын-Максим, помоги.
Тот берёт сумки, несёт на кухню, мать за ним. Тяжело опустилась на табуретку. Кашляет. - Астма замучила...
Сыну, - достань ингалятор. - Прыскает в горло, отдуваясь. Кеша тоже кашляет, копируя её звуки, но настаивает, - давай
поцелуемся!
  -Ну, давай-давай, - чуть улыбнувшись, протягивает губы. Кеша трепещет крыльями, цепляется лапками за подбородок, прикладывает свой клювик к губам. - Сладко... Максим разгружает сумки. Мать, кивнув на них:
 - Вот, всю зарплату сразу бухнула. Цены на рынке с ума сошли.
 В магазинах очереди...
  - Очереди - очереди, - подчёркивает Кеша.
  - Пойду, переоденусь. А ты приготовь пожевать на ужин.
  - Любовь Ивановна уходит, в свою комнату, Максим хлопочет у плиты.
  - Баба пийшла, - заявляет Полинка, распахивая бесцеремонно дверь в комнату Любовь Ивановны. Сзади Татьяна.
Бабушка обнимает внучку, надевает, тонкий, с драконами на спине китайский халатик.
  - Господа, кушать подано, - это Максим.
Все усаживаются на кухне за стол.
- Девочка пришла, девочка пришла, - информирует Кеша, сидя на краешке вазочки с сахарным песком, Максим с молчаливым вопросом поглядывает на мать.
 Та. - Ладно-ладно... Вот придавлю голод, начну вспоминать... Жуёт. Через паузу. - Ох, тяжёлое голодное было время. В Поволжье всегда было голодно, а уж тогда... Впрочем, я не помню, чтобы жила хотя бы сносно. Стиляги на прилавках, так синих кур называли, в драку, в очередь.
  - Очередь-очередь, - опять подтвердил Кеша.
  -  Чего лопочешь, тебя на свете ещё не было, - улыбается
рассказчица, - Никита в город приехал. Успокаивать. Тогда
на сорок первом там, кажется, самолёты делали, да и сейчас...
Рабочие волновались... Собрали митинг на площади. Наша фабрика, как узнала, бросили работу и все туда же. Народу!
Вся площадь забита... Вышел он на трибуну, начал говорить, а рабочие орут: когда накормишь! Он им пытается про положение, а они своё. Рвутся к трибуне, милиция с трудом сдерживает. Ор и мат страшенный висит над площадью, говорить ему не дают. Кто-то начал раскачивать толпу.
Люди пытались выбраться, а на площадь подходили всё новые колонны с предприятий, получилась толкучка, паника, людей начали давить, те кричать... Обозлился он. Трансляция была налажена, думали парадно всё будет. Стоим на краю площади - слышим, народ орет - убирайся... Он тогда тоже матом... Мы так и ахнули. Повернулся, побежал с трибуны через Оперный театр к своим машинам. Поснимали всю руководящую номенклатуру  больше в город ни ногой, а голод после этого намного  усилился, хлеб стал выпекать, не понять из чего, у нас болели желудки, не переваривали его.
Мой шеф - Володя, на меня наскочил мимоходом, глаза испуганные: - Кто и что на фабрике - запоминай. Потом найду -
расскажешь. А я ему так никакой стоящей информации и не дала, Я и раньше врать умела, а тут навострилась, - Люська Богданова, вы её знаете, кроет матом горсовет - жрать нечего, говорю ему. - Кого конкретно? - Всех вообще... - Хорошо, отвечает. Напишешь мне... Тоже у них работка - не дай боже. На всю площадь донос не сделаешь, бумаги не хватит.
  -  Чего, говорю, рассказывать, сами всё слышали... Настроение у меня тогда было, оторви, да брось. Похудела, подурнела.
В зеркало смотрю, и жуть берёт. Изнервничалась вся. Уж сколько месяцев Константин Петровича не видела. То на гастролях был, а то узнала - заболел он, лечиться уехал... Сколько у меня в голове всяких мыслей бродило, сказать не могу. Думала - всё! Конец моей любви! Сказала себе: кончай!
Решила - замуж выйду! Пусть не по любви. Считала, что уж не полюблю никого. А так, хоть бы немного парень нравился... Да и распирало меня всю. В соку ведь. Срамные сны, но ночам одолевали. Девчонка одна с фабрики в спортзал, что сзади Оперного театра, ходила. Затащила меня. Было интересно смотреть. Ребята все здоровые. На брусьях работают, на кольцах.   Это уж когда я несколько раз туда приходила. Познакомили с Жорой и Юрой. Особенно мне нравился Юра.
Маленький, кряжистый, в очках. Занимался философией и что-то где-то преподавал. Жили они в общежитии. Как-то пригласили нас с этой девчонкой к себе. Жора тонкий, высокий. С гитарой.
 Пели русские песни. Так здорово пели. С душой... Видимо я им нравилась. Как-то на соревнованиях оба посвящали свои выступления мне. Прошлое стало отходить вдаль. Притупилось. Было интересно... Я ещё не знала, кому отдать предпочтение. Жора был очень красив... А Юра - интеллектуал. В разговорах, когда встречались, напоминал Константина Петровича... Так прошла зима. Жора ничего не говорил, но очень часто встречал меня после смены. Гуляли, ходили в кино. Был порывистый, горячий. Обнимал жарко... Но чтобы сказать про замужество - нет. А Юра намекнул. Дескать, как смотришь? А я сама не знала, как смотрю. Но в общем, дала понять, что не возражаю.
 Он обрадовался и вызвал родителей из Ленинграда. Показать меня. Неожиданность для меня была. Не думала, что он серьёзно возьмется.
 Встретились в общежитии. Он обставил всё торжественно. Стол накрыл. Родители симпатичные. Мне понравились. Разговоры за столом умные. Юра сам философ и отец у него тоже преподаватель. Говорили о психологии души. Мне очень хотелось понравиться, я была возбуждена. Шутка ли - смотрины! От Константина Петровича я нахваталась много, да и сама уж соображала. Но была на стрёме. Не дай бог, думаю, ляпну что-то не так. Кивала головой, откусывая пирожное и запивая сухим вином.
 А у самой вдруг воспоминание - как сидела у Константина Петровича в комнате, ела крабы под вино. Ну, сами подумайте, какая дурость. Это я про себя отметила.
  - Как думаете, Любочка, есть ли связь между психологическим состоянием человека и его душой? - Это отец. - Или это разные, не связанные друг с другом субстанции? Слово субстанция я услыхала в первый раз. Что, думаю, это за штука. По спине холодок покатился. А на щёки краска, чувствую, полезла. В голове мелькает - буду умничать - наверняка вляпаюсь, скажу глупость. Да и говорить-то что - не знаю. Взяла стакан с вином, прихлебнула, будто думаю. А они на меня в шесть глаз! Надо, думаю, что-то сказать.
Не задумывалась я на эту тему, - тяну слова, - ну, а если просто, по-женски что ли...
  - Конечно, просто, как чувствуете, - это опять отец.
Была, не была, думаю: - Когда душа радуется, вот как сейчас у меня от встречи с вами то, наверное, это психо... Эта субстанция вместе с ней заодно...
Обрадовались они, отец ладошками хлопнул, а Юра:
  - Она у меня умница!
В общем, чтоб не тянуть рассказ, порешили: приедем в Ленинград летом, там свадьба будет.
Ходила я, как именинница. Жорке, конечно, от ворот поворот. Он даже обиделся, а потом ничего. Здоровались...
Помолчала. Допила остывший чай: - Замечаю я за собой - получаю удовольствие от воспоминаний. - Усмехнулась. - Как в анекдоте "приятно вспомнить". Значит старею...
  -  Старею-старею, - подтвердил Кеша, сидя у неё на голове,
  - И ты туда же, умник. - Прогнала. - Спать тебе пора,
дурак жёлтый, а ты уши развесил.
  -  Дурак жёлтый, умник, - согласился тот.
Максим, не вытерпев, удивлённо: - Так ты выходила замуж в Ленинграде? Ты никогда не упоминала...
Любовь Ивановна. - Ладно уж, доскажу. Наступила сказочная пора. Юра объявил в своей комнате, что мы поженимся и, как только я  приходила, ребята исчезали, оставляя нас вдвоём... Хотелось, чтоб он обнял меня... Пальцы у него тонкие, длинные, положит руку на плечо, кончики пальцев подрагивают, будто танцуют... Танец плечу передаётся и плечо моё... Впрочем, что я, - Так вот, хотелось, чтобы обнял меня. Просто обнял и всё. А он про "четыре черты". Это из истории партии. Кратким курсом нас на фабрике занудили. И он... Про единство противоположностей. Заглядываю в его очкастые глаза, намекаю про наше единство. Заметила за собой - хулиганка стала. - Ребята, говорю, ушли, мы две противоположности... Давай абстрактную философию переведём в практическое единство, - и на кровать показываю. В спортзале, когда они в тренировочных костюмах хозяйство мужское выпирает. Ну и грешные, стыдные мысли в голове от них щёки - в краску. Говорю ему про единство, раз уж мы пожениться решили, а он, не пойму, не понимает что ли... Смотрит поверх меня. - Диалектика - величайшее открытие древних философов, задолго до Гегеля... Идеалист Платон... Философы объясняли мир, но суть в том, чтобы переделать его.
  - Зачем переделать? - перебиваю.
Чтобы перейти в новое качество.
  - А что сейчас наше качество плохое? - Поворачиваюсь перед ним. Сшила сама новое платье из голубого штапеля в цветочек, чтобы ему понравиться.
  Не видит! Могу сказать, ребятки, философию он мне вдолбил крепко. Как вспомню, так вздрогну. Я  никогда, никуда не ездила на поезде. В самолёте - только в Армению, страху натерпелась. Сворачиваю его к земле - как поедем, какой Ленинград? А он: - Сядем, поедем, Ленинград - Северная Пальмира и опять за своё. Да, что же, думаю, это такое! Будто меня нет. Злость берёт, обида. Я ведь живая. Снимаю очки - смотри мне в глаза, - смотрит, - что видишь?
- Он, чуть растерянно. - Твои глаза. - Что в них? - руки ему нашею, грудью к его груди. Обнимает, наконец. Ну, думаю, растопила. Сейчас поцелует. Ведь ни разу не целовались, сколько знакомы. Губы протягиваю. Да, что там, сама целую... Он, вижу, рад, нравится ему... И тут же... отстраняется. Будто боится... - Вот приедем в Ленинград, там... - Не знаю уж, что он имел ввиду...
Мучилась я, голову ломала. Что же это за парень подвернулся. Уж знала, что ребятам нужно. Тот же Жорка облапит, косточки трещат, а этот... Может он идеалист, как его Платон, бережёт меня. Эта мысль нравилась мне. Значит, хорошим мужем будет. А вот, поди, ж ты, пойми нас - баб. Внутри сидел какой-то червячок сомнения. Будет ли?
Фабрика отправила нас, всех девок, на картошку, в колхоз. Договорилась я с Юрой, вернусь и - в Ленинград. Жили в школе. Парты вынесли, спали прямо на полу. Условий никаких. Колодец и сортир во дворе. Меня каждый год отправляли. Я уж вроде привыкла. Одета во всё, что похуже. Днём в поле наломаешься, поужинаешь в столовке и спать. Все развлечения.
А тут видим, на клубе афиша - театр тоже отправили обслуживать "тружеников села". Обрадовались девки. Вечером 
 смотрим спектакль. И вдруг... Выходит, на сцену Константин Петрович, мой Костюшка! Я чуть с лавки не свалилась. Смотрю, слушаю... Ничего не понимаю. Так давно его не видела, а тут вот он - рядом. Как досмотрела спектакль, как назывался - ничего не помню.
Поместили их тогда в нашей школе. В соседнем классе. После спектакля моются у колодца, водой друг друга поливают. Дни жаркие стояли. Смеются. А я стою за жердями, что школьную территорию загораживают, смотрю и не знаю, что делать. Ужас, как хочется, чтобы он меня увидел и боюсь, вдруг, думаю, недоволен будет. Держусь за поперечину, а саму трясёт. Вышел он, голый по пояс, на шее полотенце, мыло в руках. Достал ведро вода из колодца, наклоняет его, льёт на руки... Вижу, одному неудобно. Бес что ли меня толкнул. Подошла, - давайте, говорю, полью. Уставился он на меня. А на голове моей платок, до бровей - коса завязана. Сама в кофте, как чумичка.
Люба! - узнал, мыло выронил. - Ты что тут?..
Картошка... - подняла мыло, землю с куска счистила, подала ему. Поливаю воду, а сама глаз от него оторвать не могу. Мимо лью... Умылся. - Эх, говорит, была, не была, - наклонился, - лей. Всё ведро на него вылила. Вытирается. Я другим
концом полотенца спину вытираю. И так мне приятно к его телу прикасаться. - Передать не могу.
  - Как живёшь?
   - Живу...
Хоть и темно, а вижу, медлит он, не уходит, о чём-то думает.
 - Живу, - повторяю... - Вам не интересно, зачем спрашиваете.
  - Напротив... Даже очень...
Смотрю на него, хочу сказать, что встретиться надо, а вымолвить боюсь.
 Он понял мой взгляд. Как здорово, что люди без слов друг друга понимают.
  - Я выйду, как угомонятся.
Обрадовалась. Кивнула головой и в класс, побежала. Давай себя в порядок приводить перед осколком зеркала. Девки смеются. - С домовым на свидание собираешься?
  -  Точно, - отвечаю, - угадали. С домовым.
Смотри, защекочет, хочу, чтоб защекотал... Легла. Притворилась спящей. Девки свет погасили, щебечут на сон грядущий. А я извертелась вся - досадую. Однако угомонились, я - шасть на улицу. Как потом выяснилось, не все угомонились...
А мой Костюшка уже ждёт. Повела я его подальше от школы, по тропинке к речке. На бережку, я помнила, копёнка со свежим сеном намётана. Пришли. Он сена охапками подёргал, чтобы сесть. Сели... Молчим. Он косу мою в руки взял. Осторожно так взял, сзади к моей спине грудью прислонился. Сижу, сама не своя, обмираю. Слышу только, как вода в речке журчат, тихо так, ласково чего-то нашёптывает... А ночь, будто по заказу небо звёздами усеяла.
Надо же такое: в голове, будто кто киноленту запустил. Все прошлые встречи с ним одна за другой... И так мне хорошо, передать словами даже сейчас не могу. Рука его с тонкими, длинными пальцами, ласковая рука по груди моей путешествует. Но как-то неуверенно гладит, будто его беспокоит что-то. Губы около уха: - Может не надо воскрешать прошлое?
В голове: это он обо мне беспокоится. Под горло комочек. Будто обида сгусток. И рада, что беспокоится и… обида.
  Но сдерживаюсь. Повернулась к нему, губами к его полу-
обнажённой груди прижалась, шепчу: - Иначе бы не пришла. Сердце запело, когда увидела.
  - Ты же понимаешь, всё начнётся сначала.
  - Хочу сначала...
  - Я внесу в твою жизнь... - Остановился, недоговорил.
А я  вспомнила его слова о совести, чести, о том, как он нехорошо со мной поступает и как его это мучает, он сам себя казнит за это... Есть же такие люди. Может он прав. Но ведь есть я... Я тоже вношу в его жизнь сплошное беспокойство. Каково будет ему? Ведь у него семья. Да, я эгоистка, - пусть ему будет плохо. Все эти мысли мелькнули в голове: и я, удивляясь на себя, почти грубо сказала: - Я так хочу!
Тут же - Нет, не хочу! - Зачем пришёл? Иди! И живи со своей
чистой совестью! - говорю, а голос дрожит, слова в горле бьются. Слёзы наворачиваются. - Тебе на мои чувства наплевать. Обижай меня. Я стерплю... – Плачу. Знаю, слёзы его расслабляют. - Чего ждёшь? Иди!.. А сама к нему прижимаюсь.
  Он встал. Постоял чуть и пошёл по тропинке.
  Взвыла я, за ним кинулась: - Постой! Подожди! - Подбежала, обняла. Лепечу, не соображая что. - Прости.
Я не могу без тебя... Что делать... Такая видно мне доля... Ты заразил меня собой... Ты, как чума... Я не могу без этой болезни... Ни с кем быть не могу, всё тебя рядом вижу... Тут же мелькает: может он прав, не надо начинать сначала. Удержаться! Ведь у меня впереди замужество. Счастливая, нормальная жизнь, как у всех. Я же об этом мечтала. Слово себе дала... Слово! Так эта мысль меня словно ушатом холодной воды! Обоим будет хорошо. Я - замуж, он с семьёй...
  Конец беспокойствам, нервотрепке ...
Отстранилась я от него, отлипла. Даже вроде успокоилась.
  - Извините, Константин Петрович. Я что-то тут наговорила,
Лишнее... Забудьте. Идите! И будьте спокойны. Я вас не потревожу.
Ну и дура вы, Любовь Ивановна, - это сорвалось у Тани.
Влезла в рассказ. - Ну, трахнулись бы в своё удовольствие.
Ночь-то, какая! А там расстались бы и - замуж за того тюфяка
Делов - то...
  - Ты что? - Это уже Максим взъелся. - Ты бы так и сделала? Может, так и делала?
  - Ой, извини, Максюша... Это к нам не относится. Я – так, Общие рассуждения. Ты же знаешь меня. Я тебя люблю... У них несколько другое...
Любовь Ивановна. - Может по-современному оно так и есть, Теперь проще на это смотрят. Не забывайте время.
Таня, с опаской выглянув на мужа: - У, ревнючий... - И к Любовь Ивановне, игриво стрельнув глазами, придыхая.
   - Расстались? - Будто подзуживая Максима, - я бы не упустила.
   - Не упустила. Давно заметила за собой... Как рассталась
с ним - сосредотачиваться стала. Надо же было самостоятельно принимать, решения. Мудрее... Нет, не мудрее, может быть, практичнее стала. Не по расчёту, а по интуиции... Не могла отпустить... Как пошёл он к школе, в груди сердце, будто раз дулось... Это всегда у меня было, когда он уходил. Казалось, навсегда. Каждый раз, даже после обычного свидания. А тут поняла - действительно навсегда! Снова кинулась за ним. Тащу его обратно на берег, а он упирается.
  - Что это, говорю, не по-хорошему расстаёмся. Посидим, поговорим, просто так, просто так... Ему, видимо, надоели мои метания. - Вот навязалась, - ворчит, однако идёт обратно.
  - Ну, и навязалась, говорю, такие уж мы женщины существа. Будто не знаете. - Заигрываю.
 Признавайтесь, вам нравится, что я навязалась? Это греет ваше - тщеславие, оно танцует танец мужского самодовольства.
- Танец... - это он, где это ты без меня так говорить
научилась. Немного, конечно, есть – нравится. Но сейчас не до  самодовольства. Надо, чтоб мы действительно расстались по-хорошему. Чтобы наши встречи с тобой остались в памяти, как светлое пятно.
  - Вот-вот, говорю, именно пятно, - усаживаю его на сено, прислоняюсь к нему. Он смотрит на меня осуждающе, дескать, опять, а я - не бойтесь, посидим, поговорим просто... Мне так удобнее. - Спиной в его груди прислонилась. Чувствую его тепло и радостно мне.
  -  Какой ты горячий, - вырывается у меня. - Тут же ловлю себя на мысли: я с ним то на "ты", то на "вы" - путается всё, а он, видимо, даже не замечает. Молчим. Вот, думаю, хорошо. Посидим, помолчим и расстанемся. Я - замуж, он - к жене...   Сказать, или не сказать, что я замуж выхожу?
Речка свои разговоры тихо нашёптывает, птица какая-то проснулась, дело к утру, чирикает.
  - Как с учёбой?
  - Не учусь.
  - Ну и дурёха - вырвалось у него.
  - А что мне делать? Ты меня бросил. Без тебя не умею...
Чувствую, взволновался он, к себе лицом повернул.
  - Извини. Так складываются обстоятельства.
  - Какие?
  - Тебе это не надо знать.
Я, потом сморщился, как от боли, стал походить на старика, что у него в простенке. Выдохнул тихо, - этот... Володя... Не оставил тебя?
  -  Молочу ему всякую ерунду...
Он, почти как крик боли: - Будь осторожна! Не хочу я тебя впутывать. Только верь, дело серьёзное, тебе не по плечу.
 У нас в театре Морозова...  - Не договорил. - В общем, уехал он... Уехали его... А учиться надо продолжать. Даже если режиссёра из тебя не получится, всё равно... Не лишнее. Как всякая учёба.
  -  Может быть. Только ни к чему... - Бес меня подталкивает, как, думаю, он отреагирует, - замуж я - выхожу...
На коленки он встал. Я тоже. Вижу, в предрассветье, на  лице у него всякое забегало. Не пойму только - что.
  - Поздравляю! - вроде искренне говорит, с облегчением.
Обнял меня, к себе прижал. - Кто он?
Философ - отвечаю, а самой приятно, что в объятиях меня держит.
  - Парень хороший?
  - Умница, вроде тебя...
Он вдруг решительно: - Я его должен увидеть! Ты мне его покажешь?
  -  Покажу... - Мой подбородок у него на плече. Птицы в ветвях уж во всю заливаются. Так бы век и стояла. А сама чувствую - вот сейчас конец! Расстанемся... Вот сейчас!! Отстранился он. - Пора... - Ты меня не поцелуешь... На прощание... Тихонечко прислонился к моим губам... Колени у меня задрожали сама, как вата, повалилась на спину, его за собой увлекла. Одуряющий запах свежего сена! Ярко, до боли запомнилось, что кричала я... тихо кричала... Ведь я так давно его не ощущала... Кончилось... Хотел он встать. Обняла за плечи, к груди прижала, - Полежи... Дай запомнить... Потом дурацкое.
   - Если бы у нас мусульманство, взял бы меня второй женой? Смеясь. - Введут - возьму. Расстались... Навсегда. Так думала я...
 Да, на сон грядущий ещё потрясающий эпизод. Не зря мой  Костюшка о Володе спрашивал.
Вернулась я из деревни, почти неделю отмывалась, стирала,
в общем, домашние дела. Утром иду на работу, поворачиваю
туда, где кафе "Три вяза" - глазам не верю. Стоит мой мучитель - Володя. И как это у них получается, до сих пор удивляюсь. Ведь я ему не сообщала, что вернулась, что в это утро на работу пойду...
Здоровается. Улыбается.
  - Деревенский воздух тебе на пользу. Загорела. Крепенькой стала, налилась... - Ладошкой этак за талию, тискает...
Этого ещё, думаю, не хватало. Так неприятно было, что он меня поймал тут ещё и заигрывает.
 Пойдём, под грибочком посидим - ведёт меня опять за талию.
Вырвалась я: - Некогда. На работу надо.
  -  Подождут. - Усадил. - Как наши дела?
Наверняка у тебя информации после деревни полон короб. Коротенько. Потом всё напишешь.
Обозлилась я. И так в душе было мутно, а тут он. Пропадай, думаю, всё к чертям разделаюсь с ним.
  - Никакой информации у меня нет. И не будет! И оставь
меня в покое. Больше не подходи! - Встать собралась.
Он руку мою схватил, к столику прижал и этак увещевательно.
 - Ты, кажется, не понимаешь, что делаешь. Одумайся.
 -  Понимаю. Катись от меня!
Он горестно покачал головой. Не торопясь, полез во внутренний карман пиджака. Достал фотографии.
  -  Посмотри.
Глянула в груди, как кипятком, тесно стало. Всё, что у нас с Косточкой было, всё на фото! В голове, - какой же это подлец сделал?
  А он: / будто угадал мои мысли. / - Ты же у нас не одна. Твои подружки с нами активно сотрудничают.
  - Вспомнила. Я слышала щелчки затвора, думала, сучки на деревьях от ветра ломаются.
  - Ну и что, говорю упрямо. Мы расстались. Последнее свидание было.
  -  Может быть. Согласен. И верно. Зачем он тебе. Правильно сделала, что рассталась. - С усмешечкой. - Последнее романтическое свидание. - И напористо, - а как же быть с твоей биографией?
 Ведь если эти картинки на фабрике увидят, с комсомольским билетом придётся расстаться. Да и с фабрики попрут, это уж точно. Куда ты тогда, Любовь Ивановна, а?
  Что со мною было! Как представила - будут принародно позорить... И куда, действительно, если из комсомола выгонят!? Долго я молчала. Слёзы кулаком вытирала. К стенке он меня прижал, подлец! Представить себе не могла, что я не комсомолка. Жутко стало. Будто жизнь без комсомола кончится!
  -  Хорошо, - сказала я, - всё, что нужно напишу.
  -  Господи, как я мучилась, когда писала! Ведь другие из нашей бригаде тоже напишут. Надо, чтобы не расходилось с их информацией.
 Надо так врать, чтобы походило на правду. Это уже потом, дома. А в тот момент, под взглядом:
  - Только фото никому не показывайте.
Вот  и молодец. А фото я тебе на память подарю. - И суёт мне их в руки. Взяла я их и тут же порвала. А он с усмешечкой: - Напрасно. Память всё-таки о лучших мгновениях...
И так масляно на меня смотрит. Потом, будто, между прочим, руку на мои пальцы положил, поглаживает... А у меня, - фото отдал, а плёнка-то у него! Он же меня шантажировать будет. Я у него в руках! Да Косточке моему, каково будет?
Когда, время спустя, передавала ему донос, вспомнила его масляный взгляд, поглаживания.
  -  Мне бы плёночку, - намекаю, между прочим, и улыбаюсь, как самая последняя...
Понимаю, говорит, - боишься... Отдам тебе и плёночку...
Всё зависит от тебя! - Так многозначительно говорит. Рожу ему расцарапать была готова, но улыбаюсь. - Не понимаю, - это я ему.  - А ты догадайся...
В садике, в Струкачах, на лавочке сидели. Подвинулся поближе и руки мне на плечо. Представляете, что со мною было! Внутри всё дрожит, но виду не подаю.
Кажется, догадываюсь, - отвечаю. Чувствую, пальцы его
на моём плече дрожат.
  - Вот и хорошо... Ты, я вижу, умничка.
  - Только как? Где? У меня в подвале народ... Может к вам?
 -  Смотрю испытывающе, знаю, что он откажет. А у меня уж план созрел. Замотал он головой.
  -  Исключено. Не проблема. Есть квартира.
Потом я узнала, что у них в городе есть квартиры для конспиративных встреч. Взметалась. План мой рушится. Однако продолжаю, вдруг, думаю, клюнет.
  - Не хочу квартиру. Вдруг кто-то увидит. Да и вам мораль - "замажете", - это на их жаргоне, - свою явку, дело-то не минутное. Посидеть, поговорить надо будет. Может даже, бутылочку принесёте. В трезвом виде мне стыдно будет, не решусь...
  - Лишний раз подтверждаю, ты соображаешь. Вижу, у тебя есть мысль. Выкладывай. - Сам вижу, загорелся, чувствует -навстречу иду. Мнусь изо всех сил, будто не решаюсь, потом,   - У нас дача... Ещё отцу покойному дали за Поляной Фрунзе. Может там? Костерок разложу, картошечки сварим...
  - А соседи?
  - Осень. Урожай собрали. Никого не бывает...
Ну, чтоб короче был рассказ. Согласился он. Приехали на дачу, Я изо всех сил играю хозяйку, чтоб не заподозрил чего. Разожгли костерок, а картошку в котелке поставила. Он бутылку открыл, закуску разложил. - Всё это внутри дачи. Выпили. Болтаем. Я бегаю с ножом - картошку проверяю, готова или нет. Вижу - расслабился он. Вначале всё оглядывался - был настороже, а тут улыбаться стал. И такая милая у него улыбка. Если бы не знать, ни за что бы не подумала, что он такой грязной работой занимается... Вижу, нетерпение его берёт. Я кофту расстегнула, уголочки в узелок на животе завязала. Таращится он на мой бюст. А я всё продумала. Бюстгальтер специально прозрачный надела, соски только прикрывает. Обнимает он меня, к постели тянет, дрожит весь.
  - Подожди, говорю, - картошка не готова. Выпьем ещё. Он пьет, а я будто закашлялась от вина, на грудь всё вылила,
крепкое, - говорю, - непривычно, - и так, между прочим, - покажите плёнку-то, вдруг обманываете.
  Он хитровато, - потом. После того, как всё произойдёт. Ушлый, думаю, стервец, а саму меня всю трясёт, приближается решительный момент, сосредотачиваюсь вся.
Я всегда в такие мгновения, заметила за собой, в комок собираюсь. Сняла кофту, руки назад закинула, чтобы лифчик отстегнуть. Он засуетился, пиджак сбросил, рубашку расстёгивает, вижу, созрел, ушла его подозрительность. Лифчик-то не отстегнула, обняла его и так жалобно, слёзы у меня появились, страшно же, вдруг  не выйдет.
  -  Боюсь. Обманешь ты меня. Покажи плёнку.
Взыграл он, И вино, видимо, подействовало. - Вот дура подозрительная, - вытащил из кармана пиджака плёнку. - Смотри.
  - Выйдем, - говорю, - дело к вечеру, тут ничего не видно, а вышли на крылечко, он её разворачивает в своих руках, я перед ним жадно смотрю, вижу, те кадры, тоже в обе руки плёнку взяла.
Думаю, была, не была - выдернула у него из рук, бросилась к костру и развёрнутую на огонь, под котелок её сунула. Вспыхнула она, занялась! Я перед этим много полешек в костёр подложила, чтобы уж наверняка.
Вижу боковым взглядом, растерялся он - не ожидал. А я
огонь изо всех сил палкой ворошу. Плёнка скукожилась вся.
Он очнулся, оттолкнул меня, давай палкой костёр раскидывать, котелок с картошкой сбросил. Водой из под картошки полешки стал заливать.
  Всё, думаю, дело сделано, рада и дрожу вся. Схватила кофту, напялила на себя, иду - будет расплата - бить будет. А он, как очумелый, руки в костёр суёт, да где там!
Повернулся ко мне, подошёл, рожа страшнее греха. Размахнулся, оплеуху мне врезал. Повалилась я. Грязно так выругался, проституткой обозвал. Потом ощерился, как волк, за руку меня схватил. - Пошли! - в дачу меня потянул.
Ну, соображаю, шалишь, не на ту напал. Упёрлась я на крылечке в ступеньки. Злость и страх - всё вместе, трясёт меня. Ору прямо в его поганую рожу - скотина! Уйди! Кричать буду!
  Озверел он. Повалил меня тут же у крыльца, юбку стал задирать. А я ещё дома всё продумала, мало ли что, толстую верёвку в трусы продела, да длинные концы вокруг талии обмотала, завязала крепко. Возится он, ничего сделать не может, грязно матом кроет. Я его по роже кулаками молочу, кричу, конечно, во всю - помогите! Он угол кофты в рот мне засунул, чтоб замолчала. Голову мою об землю... Вроде отключилась я... Однако чувствую, что-то царапнуло по животу, Потом, когда нож кухонный рядом увидела, поняла, он верёвку на трусах разрезал, да и  тело задел - кровь... Слышу откуда-то издалека своё имя...
   Как сквозь туман вижу, метнулся на дачу, выскочил с пиджаком в руках, наклонился ко мне, прошипел.
  -  Ну, б... Ты меня вспомнишь! - и в калитку.
Еле встала, на ступеньки пристроилась, реву в голос. Вижу, смеркалось уж, около своего забора дядя Вася - сосед.
Чего кричала-то. Случилось что?
Случилось, говорю, а сама кофтой запахнулась, юбку расправила, - спасибо, что подошли, бандит налетел... Спугнули.
  - Вот сволочи, по дачам шастают... Помочь надо, или как?
  -  Да, нет, сама разберусь... Ещё раз - спасибо. - А сама
думаю, - пойду на автобус - встретит. Попросилась у него переночевать.
  - Иди, говорит, место есть. - Привела себя в порядок, могла, да у него ночь-то и прокимарила.
Любовь Ивановна смолкла, вытерла слёзы, что невольно от воспоминания навернулись - Вот такие пироги со мною случились ребята. Ого, Кешка голову под крыло. Пора и нам.
26.
         из записок Шелконогова.
Буквально несколько эскизных заметок о семинаре драматургов Поволжья, проходившем в Ставрополе - на - Волге. Среди высоченных сосен, на берегу водохранилища-моря, двухэтажный особняк с бело-колонным портиком. По рассказам, здесь останавливались Маленков, потом Хрущёв во время торжеств при открытии ГЭС.
"Дача" наших руководителей напоминает чем-то дворянскую усадьбу прошлого века.
Съехавшиеся из разных областей драматурги, с папками и пишущими машинками в руках, разместились по комнатам усадьбы. На торжественном открытии семинара в конференц-зале, Н. Сотников, руководитель его, держит вступительную речь и представляет известных драматургов, критиков, режиссёров, писателей партийных работников, которые будут помогать начинающим драматургам, доводить пьесы
"до ума".
За парадным столом, под красным покрывалом сидят: патриарх писательской республиканской организации Л. Соболев, Симуков, Куприянов, Любимова, Шестиков, режиссёры Бортко, Киселёв, критик Громов, областные партийные руководители, корреспонденты из газет. Большая группа телевизионщиков.
 Они уже включили фонари и трещат камерами.
Отмечаю про себя с некоторым удивлением: помогающих гораздо больше. Робкая группа в полторы дюжины начинающих сидит напротив.
  Соболев говорит о внимании партии и правительства к семинару, о наступательном бое мировой пропаганды, о борьбе с частнособственнической идеологией, о воспитании подрастающего  поколения.
  Потом, один за другим, выступают партийные работники. Говорят, примерно, тоже самое, призывая глубже и шире освещать жизнь народа.
  Все выходят на улицу, и на фоне белых колонн делается коллективное фото для истории. Сотников приглашает всех в банкетный зал.
Я присутствую на таком мероприятии впервые. Мои глаза невольно подпирают брови от изобилия накрытого стола. Отродясь такого не видал.
Произносятся здравицы за руководителей, тех, что в Москве присутствующих и конечно, все желают успеха приехавшим драматургам.
  Соболев во главе стола. Мощная фигура с полным, зарумянившимся от принятого коньяка, лицом. С воодушевлением говорит о поисках героя наших дней, об отражении его в литературе. Говорит горячо, невольно поддаёшься его логике. Хочется верить - это магистральная дорога для инженеров человеческих душ. Слушаю и, грешным делом, не забываю пробовать, что есть на столе. Бутерброды с красной и чёрной икрой... Не помню, ел ли когда-нибудь тартинки с вертикально воткнутой палочкой красиво нарезанная ломтиками сёмга, севрюга, куриные ножки, обёрнутые румяным тестом... Боже мой! Где я? Королевское пиршество!
 Недаром Сотников сказал, что стоимость семинара составляет 56 тысяч рублей.
Официанты - молодые ребята в белых курточках, на шее чёрные бабочки. Незаметно, но аккуратно убирают пустые тарелки, опустошаются они мгновенно и ставят новые, полные... Коньяки и вина с немыслимыми этикетками... Честно признаюсь, наелся, кажется, на неделю вперёд.
 Вечером, как говорится, прогулки при луне. Перезнакомились и стоя на берегу слушали шум волн. На водохранилище был небольшой шторм. Разбиваясь о крутой берег, волны накатывались одна за другой, и было полное впечатление, что это настоящее море.
Ранним, утром на другой день - полная неожиданность. Вышел, чтобы проветриться от вчерашнего. Спускаюсь со ступенек, вижу, за сосной кто-то молчит, рукой машет. Подошёл. - Люба,
  - Ты что, - спрашиваю, - случилось что-нибудь?
  -  Случилось, грустно улыбается, - соскучилась. С первым автобусом приехала.
Удивляюсь: - Как это соскучилась. Ты же говорила - замуж вышла.
  - Не вышла, а собиралась.
  -Ну - да... Я что-то перепутал. Или забыл, как ты говорила.
  -  Собой занят, - это с упрёком. - Сходила замуж. Из калитки в ворота. А у ворот дома поворот жениху.
Была у меня в жизни светлая пауза. Много уж времени грызла меня совесть - перед Римлянкой было стыдно. Как не крути, а обман - связь с Любой. Свет увидел, когда замуж собралась - освобождение от пут. И вот - бац, сюрпризец. Вот, думаю, совсем некстати. Она успокоила.

  - Я не надолго, знаю, у тебя работа, ты прочитаешь, и я вернусь, - Тетрадь мне показывает. Прошли мы с ней в горку, сели, прислонившись спинами к сосне. После возвращения из деревни, заставил я её написать в Москву, на курсы. Восстановили на основное отделение. Встречались редко, по делу. Для практики ей необходимо было поставить спектакль в Доме Учителя. Долго выбирала она материал. Наконец остановилась на пьесе Дановской "Вольные мастера". О трудной судьбе, жизни шабашников. Пьеса интересная. Я не очень был склонен, советовал классику взять, а она - костюмов нет, тут же в своих играть будут. Согласился. Написала экспликацию, приехала показать. Читаю. Она прижалась тесно, подбородок на моё плечо положила.
   - Я буду тихой. На тебе ручку, пиши замечания на полях.
Прочитал. Галочек, вопросов понаставил. Про себя отмечаю -  стала серьёзнее мыслить, заметен профессиональный подход.
  - О характерах скупо, - говорю ей. - Тебе не надо будет с актёрами в поступках их воплощать. Подробнее надо. Главное мотивировка. Вот ты приехала... Была же причина. Улыбается. - Ещё какая... Почему ты так поступила? Почему персонажи так, а не иначе поступают? Психология, понимаешь?
  - Ага. Я так и думала, что ты к этому придерёшься... Буду переписывать. С психологией у меня туговато... - Она остановилась на полу фразе, а у меня в голове своя мысль.
" Учу. А как у самого-то? Сегодня, после завтрака будут   анализировать мою пьесу. Первую мою пьесу. Для детой. Я так трушу, что даже на титульном листе свою фамилию заменил псевдонимом….
 Взглянул на неё, сидит тихая, прижалась... Маленькая... Как-то впервые заметил, что она маленького роста. Укоряю себя за  невнимательность. Она поймала мой взгляд.
Тихо здесь, хорошо, как в лесу... Сосны высокие, вид
на море… Успокаивает...
Что-то случилось ещё?
  - Не знаю, говорить ли... Тебе неинтересно, как я живу?  Как-то слишком по-взрослому спросила. Преувеличенно горячо стал уверять, что интересно.
 - Не трать слов. Я не упрекаю. Видимо, мужчины все такие.
Но я хочу, чтобы ты знал... Мы с тобой это время на ходу
встречались. Всё дела, да дела... А сказать надо... Помнишь, мы в деревне о Володе говорили... И рассказала мне эпизод на даче. Слов нет, до чего я был ошеломлён! Благодарить её принялся, а она, - я ведь не только о себе, за твою судьбу воевала.
  - Как же ты теперь с ним?
Не знаю. С той поры не показывается. Какую-нибудь гадость готовит... Ты уже понял, взрослая стала. - Помолчала и этак глубоко, - кажется, я перестаю его бояться, хоть и сексотка... Вот ты рядом и я перестаю...  Извини, задержала. - Встала. Почти робко. - Обними меня...  Пошла, остановилась. - Ты нехороший. - Мой недоуменный взгляд,
Вытащила из сумочки мою книжечку. - Ничего мне не сказал. В киоске купила. Напиши одно слово - Любе. - Написал. - Ты... Ты... Ты сам не знаешь, какой ты... Рада за тебя...
  Позволь, я приеду к тебе сюда ещё раз, здесь так хорошо, мне надо приехать...
  - Конечно.
Как бы это сказать поточнее... После её отъезда, где-то в глубине тревога и в тоже время - светло...
Сидел я на разборе моей пьесы... Как на углях. Маленький, седенький старичок Шестиков говорил, что интересно, но... Ох, уж это мне - но... Вежливо говорил. Зато Бортко, здоровенный мужик, кажется на протезах, видимо фронтовик, рубил с плеча.      Попал, стервец, в самое больное место: пассивность положительных персонажей. Я и сам это подозревал, но когда другие говорят - становится яснее ясного. В общем, разбомбили. И странно. В другое время я был бы огорчён. Убит. А тут, после их советов, как исправлять, пошёл к себе в комнату и с каким-то остервенелым воодушевлением стал переписывать.
Очень хотелось послушать, как идёт обсуждение в других группах, их у нас четыре создано, но где там. Своей работы по уши.
  Вечером собрали всех. Критик Н. Громов говорил, о чём надо писать. Дружба народов, положительный герой, ленинская тема. Я попутно вспомнил печальную историю в театре. Автор принёс пьесу о Володе Ульянове - мальчике. Репетируем, дошло дело до показа комиссии. И тут выясняется - пьеса не залитована, а главное Володю Ульянова играла травести. Оказывается, роль будущего вождя, пока мальчика, нельзя играть женщине. Усмотрели безнравственность. Порекомендовали автору всё ленинское, вплоть до имён, снять. Тот переделал, но получилось чёрт - те что.
Громов обрушился на измельчание характеров и всыпал под запал Чехову. Вредный автор, не отвечающий нашему генеральному направлению литературы.
  Интереснее говорил А. Сотников. Конечно, сначала об идейности, а потом приводил примеры о занимательности, выразительности.
  -  В пьесе должны быть парадоксы. Неожиданности! - восклицал он. - Форма пьесы, её конструкция должна быть оригинальной.
 Кто спорит. Я полностью, например, согласен с ним. Но кто-то задел вопрос. - А как быть с правдоподобием, которого вы, критики, требуете сейчас на семинаре от авторов?
Тот не смутился, видно, что эту тему задевали не раз. - Парадоксально, но правдоподобно!
   Если днём драматурги стучали на машинках в своих комнатах, то вечером руководство не давало покоя.
"Охватывали" мероприятиями, которые назывались - связи с жизнью народа. Авторов возили то на цементный завод, то на встречу с жителями Ставрополя, то в город на спектакли в драму, то на осмотр гидростанции, то, наконец, в клуб гидростроителей на встречу с бригадами коммунистического труда. Авторы ворчали - не дают работать, но безропотно усаживались в автобус.
Была ли тут "связь"? Я про себя сомневался. На встречах говорились общие слова. Мне, как актёру - автору, приходилось на каждой встрече читать. И что-то тут было показушное. Во всяком случае, даже если затевался разговор с рабочими, то трудно было что-либо взять для себя.
  - Как работаем? Вот, выполнили план, - мялись рабочие,
когда их спрашивали, на том и кончалось, несмотря на настырную подсказку начальников цехов, или руководителей отделов во время этих экскурсий. Не могу отделаться от мысли: не так должна осуществляться "связь". Но как?
Переделка пьесы у меня шла с переменным успехом. Часто мои действующие лица сопротивлялись. Я ставил себя на их место: поступил бы я так? А они упрямо не хотят. Вот в такую минуту обиделся, бросил всё, пошёл послушать, как обсуждаются другие пьесы. Порадовался за Волошину, её пьесу оценили положительно. Огорчился за Л. Финка, это оба наши автора, его пьесу буквально разложили. Весело прошло обсуждение пьесы чувашки М. Ухлай.
  Это опытный автор. Написала несколько романов. Был поднят вопрос о многожанровости в пьесе. Можно ли в драме совместить трагическое и комическое?
Сколько себя помню, эти темы были предметом обсуждения. У нас в театре, да, видимо, и в будущем, тут сломается не  одно копьё... Театры, актёры с подозрением относятся, когда под заголовком написано: пьеса. Как решать? Я думаю, решение нужно подчинять основным жанровым событиям. Но это в теории. А на практике - ох, как трудно. В вежливой форме наговорили этой Ухлай много гадостей. Женщина добрая, кивала головой, улыбалась как-то мудро в свои заметные усы, а под финал сказала – спасибо - и... выставила водку, да ящик пива.
- Вот бы так после каждого разговора, - пришли все в восторг. И конечно, отдали должное подарку, желая успеха её пьесе, напевая с импровизированную тут же частушку:
Переделкино на Волге, Жигули вы, Жигули. Переделывали долго, до чего ж вы довели.
Под это веселье положительно оценили пьесу С. Морева "Лидка -Чапаёнок." Пойдёт у нас в театре.
  Теперь главное. Разговор о моей пьесе после переделки.   Вёл главный режиссёр Саратовского ТЮЗа Ю. Киселёв.
  - Форма правомерна, непривычно и... огорчает отсутствие своего взгляда на события – ложная объективность.
 Смесь жанров. - Вот она, ахиллесова пята. - Серьёзная заготовка. Работать. В общем. Всем сестрам по серьгам.
  В один из последних дней прогулка на катере до устья Усы и обратно. Музыка, спокойное море и в буфете невиданный доселе венгерский «Токай».
Когда все подвыпили, я стоял у борта. Неторопливо деловитая волна шустрила перед носом катера. На той стороне стайка огоньков поднималась от плотины в Жигулёвск... Подошёл К.  До этого мы с ним не встречались и не разговаривали.
Слушал я обсуждение твоей пьесы. - Пальцы в шевелюру,
опёрся о борт. - Огорчён?
  - Есть, конечно. - Чуть покоробило обращение на "ты".
  Но ведь известный. Я уж почти привык - все, выше нас по общественной лестнице, обращаются к нам на "ты". Стиль жизни. А тут неофициальная обстановка, да и подвыпивши, он заметно.   
  Брось огорчаться. Нравишься ты мне. Хорошо стихи читал на встрече с бригадами... Талант... Люблю таких. Брось переделывать. Это затяжка... Критикам надо что-то делать... Допеределываешься так, что сам потом не узнаешь - ты ли это написал. Финал – утопят в разговорах. Сотни таких же пьес пылятся на полках в секции драматургии… В театрах. Пьесу легче написать, чем протолкнуть. Не проханже!
  - Что же делать?
Улыбнулся как-то печально.
   -  Вот рецепт. Он может помочь, а может и нет...
Зависит от твоего умения... В театре... С Главным, а может с Директором, смотря по обстоятельствам...
  - Засунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил, оттопырил полу моего пиджака и сунул воображаемое, содержимое в мой внутренний карман. - Понял?
  - Понял, - отвечаю ошеломленно.
  - Помогает.
Я и раньше слышал глухие разговоры о взятках, но думал, что всё это где-то там, не у нас в искусстве. И вдруг... Значит, такое процветает и у нас?
  - Спасибо за совет, - говорю. В голове сумятица. - Но у
меня нет... Где взять?
  - Дурак. У меня тоже нет. Гонорар за пьесу после сдачи
спектакля обещай и ажур. - Помолчав. - Впрочем,  есть другой вариант. Это опять же в театре. Переделывай! Сто- двести раз... Написал фразу - беги к режиссёру. Как? На другой день тоже самое. Расстилайся травой- муравой, ползай на четвереньках, исходи слюной от "гениальности" его советов. Я не видел режиссёра, который бы не клюнул на это. Тогда "гениальный подумает: "какой автор преданный. Открою его миру" В конце концов, ты его доконаешь, и он поставит пьесу. Некоторые так делают. Получается. Но, конечно, финал один - деньги на бочку. - Хлопнул по плечу. - Идём в буфет, обтокаемся. Я угощаю, Забегая вперёд. Долго мучился, пытаясь осуществить этот рецепт, но так и не решился предпринять хоть какие-то шаги, Только начинал думать, так в жар бросало. Жутко становилось. Так открылась для меня ещё одна сторона нашей жизни...
Люба бежит, раскинув руки. Останавливается, будто спотыкается.
  - У тебя - как? Ничего?
 Значит, думала обо мне. Это греет. Не объяснять же ей, что всё предыдущее легко давалось, по инерции ждал - будет хорошо и вдруг ин то, ни сё... А в голове засела фраза: пьесу проще написать, чем протолкнуть. Бодрюсь.
     - Ничего. У тебя?
   -  Тоже ничего.
Значит у обоих - ничего. - Смеёмся. - Из двух "ничего"
складывается уже - хорошо. - Приятно видеть её милое курносое лицо.
Хочу послушать, как разговаривает море.
С крутого травянистого берега спускаемся на узкую прибрежную песчаную косу. Садимся на сосновый топляк.
-   Ничего, ничего, ничего, ничего не случилось, солнышко, лапушка, радость моя - спасибо за милость, - шепчу дурацкие строчки.
  - Обними. Всю ночь видела сон, как ты меня обнимаешь.
Удивлённо. - Почему я люблю, когда ты меня обнимаешь?
Загадка.
А я знаю почему. - Прищурившись, - не скажу!
Мне нравится, когда она так щебечет.
Давай тетрадь. - Читаю. - Ну вот, теперь всё правильно,
Можешь приступать к репетициям.
  - А я уже. Собрала участников. Прочитала пьесу. Волновалась, - вдруг не понравится... Всё прошло хорошо. Появился новый артист - Дормезов. Кончает медицинский. - Улыбаясь - Смешная фамилия, правда? До ужаса красивый. Брюнет. Брови – во, во. - Она взмахнула пальцами надо лбом.
  -  Смотри, влюбишься.
Хитро прищурясь. - Вот возьму, и... будешь тогда знать.
  - Только рад буду.
  - Ну - да. Тебе только бы меня спихнуть. Не надейся. Я ещё попорчу тебе кровушки. - И без перехода. - Дома удача. Сашка, мой братик, женился, ушёл к жене. Может она его к рукам приберёт. Пил. До жути безвольный. Он же совсем больной. - Печень... Мать нашла себе мужа. Пожалела какого-то туберкулёзного. Представляешь. В подвале, в одной комнате, поставили на квартирную очередь. К весне обещали переселить. Витьку жалко. Моего младшего братика. Вдруг заразиться. Весной в армию призывают. Может, обойдётся.
  - А ты не боишься?
Боюсь. Стараюсь не соприкасаться. - И опять без перехода. - Посмотри, какие волны ласковые. - Вскочила,
подбежала к воде. - У, какие вы барашковые, - окунает ладошки я воду, будто поглаживает их.
Я смотрел на неё и думал, - почему она нравится мне?  Характер? Ничего особенного. Ну, добрая... Так что? Есть наверняка добрее. Красота? Куда к чертям! Ничего даже близко нет от Афродиты. Как говорится, типичная российская Дунька, правда обаятельная Дунька...
Волны к девице бегут,
             Волны песенку поют...
             Вот разве коса...
             Ох, уж эта коса - дереза...
И вдруг опять известные слова Шекспира: весь мир театр, а  люди в нём - актёры. Наблюдая за людьми, я почти убедился. Актёрствуют!
  Ну, хорошо, актёру положено. Профессия. При помощи воображения он обязан в предлагаемых обстоятельствах "прикинуться". За деньги. Насколько успешно, зависит от таланта. Кстати, "наприкидывавшись" утром на репетиции, вечером на спектакле, они устают и чаще бывают такими, какие они есть. Но остальные люди "прикидываются" не по обязанности, не за деньги, а просто так. Мужчина играет роль солидного. Женщина хочет быть красивой и надевает маску.   Маска говорит окружающим: смотрите, какая я привлекательная. Оба они тщательно прячут своё существо. Играют роль, которую они себе выбрали. Часто неосознанно. Играют даже во сне. Актёрствуют! Актёрствуют! А эта девица удивляла меня искренностью! Удивляла и трогала! Это дорогого стоило!
   Да что там далеко ходить. Вот хотя бы заключительное заседание семинара. Все действующие лица, включая и нас - подопытных, играли пьесу под названием " Мероприятие". Роли были выучены на славу. Каждый знал, что ему говорить. Один: проделана большая работа. Другие: спасибо за помощь. Спектакль получился на все сто.
Но если бы кто-то, незнакомый с нашей жизнью, увидел, он
бы подумал, что это какая-то секта проводит богослужение!
 Театр абсурда! А может это вовсе не абсурд? Может это нормально? Норма жизни, а я выдумываю! Люди актёрствуют.
А может так надо? Может в этом "Мероприятии" заложена глубокая мысль? Например, о воспитании новых драматургов. Ведь наверняка "новые", играя свои роли, верят, что это серьёзно.
Что будет польза... Мои старые дурацкие мысли, на которые нет ответа...
                27.
В один из дней, на служебном входе в театр, около дежурного, скромненько притулясь к подоконнику, стояла девушка. Дежурный, проходящей мимо завпедчастью Исаевой.
 - Вот, может вы... Пришла наниматься на работу. Я позвонил директору, он передал - штаты заполнены, никого не надо,
Я ей сказал, а она не уходит.
  Татьяна Николаевна посмотрела на девицу. Красивое лицо, чуть выдающийся упрямый подбородок.
  - Может вы к нам в актив?
  - Нет. Я хочу работать.
  - А что умеете?
  - Хочу в актрисы. Но буду делать, что прикажут. Всё-всё!
- умоляющие глаза.
Вошёл Островзглядов. Исаева, здороваясь, кивнула на девушку. 
- Хочет работать кем угодно. Тот, оценивающе разглядывая, - материал любопытный. Как звать?
  - Лида... Лида Нежная...
Островзглядов улыбнулся. - Кхм... Нежная... - оборотясь к Исаевой. - Идём к директору, поговорим.
Так Нежная стала работать уборщицей. Впрочем, недолго. Вскоре её перевели в гардероб. Всё свободное время пропадала на сцене. Познакомилась с актёрами. Незаметно стала своей. Сцену ли подмести, сбегать в реквизиторский цех за веером, она тут, как тут. Однажды заняли в массовке. И там она – само старание. Как-то на репетиции её заметил Директор.
  -  Зайдите ко мне в кабинет.
 О чём они там говорили неизвестно, но вскоре Нежную перевели во вспомсостав. Островзглядов взял над ней индивидуальное шефство.
  - Девочка моя, - говорил он, - обнимая за тонкую талию,
  - из тебя может выйти Джульетта, если будешь меня слушаться.
Та на полголовы выше, оборотясь: - Буду, буду слушаться! Я так хочу... Я всё-всё... И чмок его в лысину.
Шиханова, наблюдавшая эту сцену, проходящему Директору.
  - Во, старый б..., заарканил. - С ехидной улыбочкой, - Смотрите, уведёт он вашу пассию.  Тот даже побледнел, а потом возмущённо.
  - О чём вы, уважаемая. Думайте, как играть, в остальное
не суйтесь.
Однако вызвал к себе в кабинет Нежную.
О чём они там говорили, опять неизвестно, но окружающие заметили, что выскочила она с румянцем на щеках и с сияющими глазами.
Шиханова, рассказывая своей подружке-комсоргу, заключила.
Посмотрим, посмотрим, как они эту сикушку делить будут.
  И проходя мимо Островзглядова, - Нежная-то ваша, опять была у Директора. Вот уж, в самом деле, слов нет, до чего нежная.
    Всё это было весной. Здание по-прежнему на ремонте. Отапливается плохо. Актёры роятся в коридоре перед реп залом, кутаясь в одежду. Кажется, промозглость проникла во всё окружающее и витает над актёрами.
Пробегает новый Главный режиссёр Роман Ромашков, наскакивает на замдира Кривченко. - Безобразие! Я выхожу на сдачу... Летний день, по пьесе, а актёры в пальто. Когда кончится ремонт?
 Они стоят друг перед другом, нос к носу и Шелконогов невольно отмечает похожесть их носов.
  - Почему он Роман, да ещё Ромашков, - мелькает мысль, -
носы у них одинаковые?
Рабочих не хватает, спокойно отвечает Кривченко, - самому
класть кирпич - здоровья тю-тю. Улыбнулся, глядя на прижухнувшихся актёров, - смотрите, как они горят энтузиазмом. Надо преодолевать трудности.
Чёрт знает что! - возмутился Ромашков... - Обещали новое здание. Если бы я знал... Который месяц... Кошмарные условия, кошмарный театр, кошмарные люди... - Убежал.
  - Бесится, - резюмировал спокойно Цибин, глядя ему вслед.
  - Ещё бы не бесится, - это Савицкая, - приехал создавать
новый театр. Вы заметили, каждый приезжающий Главный, собирается строить новый театр и вдруг - бац! Анонимки в Управление культуры!
  Костя, - это Любимова, - сядь рядом, обними, погрей. Вот
так. Очень мне любопытно, что там в анонимке?
  Ты что, на собрании не была? - это Шиханова.
Не, у меня новый роман, я со своим поклонником за Волгой...
Ну, тут такая битва была! - Хлопнув в ладоши, Шиханова
подсела к ней, взахлёб стала рассказывать. – Приехали значит, и Ромашков разнес все спектакли Островзглядова, предложил снять с репертуара "Мещан" и "Начало жизни", как слабые. Островзглядов то на дыбы. И заявление, директору на стол. Работает давно, в Управлении у него рука, я так полагаю, думал, защитят его. А директор-то, - она улыбнулась ехидно, будто смакуя, - не будь дурак и подписал. Благо, между ними кошечка в облике Нежной пробежала. С удовольствием, видать, подписал. Кошечка-то очень перед его носом юбкой крутила. Ну, подписать-то подписал, а над самим тоже тучка повисла!
  Гастроли в Краснодаре завалил, ремонт не двигается и плюс шуры-муры с актрисой... Островзглядов - то одумался, заявление решил, как говорится, взад забрать. Тот ни в какую. Лысенький - по инстанциям. А там ужасть, как не любят ходоков- то. Возмущаются. У них наш театр, что прыщ на одном месте. Это в детском-то театре, оплоте нравственности... Ой, а что дальше-то было, умереть, не встать.
Она вскочила, оправила юбку, снова присела, рассказ самой ей доставлял удовольствие...
  - Кошечка-то молодая ходок, на Ромашкова глаз положила. Приехал он, получил квартиру на набережной, жена актриса, двое детей, кажись, чего бы надо, театр получил - работай. Ан нет. Кошечка, недаром по прозванию Нежная, к рукам его прибрала. Уж такая у них любовь образовалась... На собрании -  то, что устроило Управление культуры, оба в один голос: любим друг друга!
Её стыдят - а она одно твердит - люблю. Тот клянётся, что уйдёт от семьи, женится на ней, что не понимает, почему лезут  в его личную жизнь. Ну, а как же не лезть? И парторганизация - он член партии, и комсомол поднялись. Такая аморалка! На весь город слава... В Управлении долго голову ломали. Как из этой ситуации... Да и решили рубить смаху: молодых любовников, директора, заодно зама, уж не знаю почему, всех калёной метлой из театра!
Цибин. - Эй, сороконожка, может, хватит трещать. Встали с Савицкой, ушли.
 Любимова. - Ох, как интересно. Смерть люблю такие истории.
  Костя, ты не уходи, с тобой тепло.
  - А Косте-то тоже надо знать, - это снова Шиханова, - он
где-то на семинарах обитался, не знает. Это и его касается.
  - Почему меня? - удивился Шелконогов.
Стишки-то в прологе, да в интермедиях кто написал?
К "Заводским ребятам"?   - Ну, я.
  -  А на афише - автор Ромашков, разве не видел?
Шелконогов припомнил: как-то на репетиции, когда по ходу пел вставную песенку Ив Монтана по-французски, он играл Игоря, его партнёрша Нежная ахала, - это великолепно! А Ромашкин, между прочим, - подарите нам ваши стихи. Шелконогов в ажиотаже во время пения кивнул головой, но и мысли не допускал, что это пойдёт на афишу, да ещё под чужим именем.
   На собрании всё это припомнили.
  - Позволь, - возмутился Шелконогов, - он просил подарить.
Я же - согласился... - сказал между прочим, а главное свербило мысли. Вспомнил рассказ Дюбы о доносе. Сидит, терзается - спросить или не надо? Неизвестность - мучение. А тут, может хоть что-то узнает. Не выдержал.
  -  Поговорить надо. - Встал, отвёл Шиханову в дальний конец коридора, за колонну. Жёстко. - Помнишь события после моей постановки "Р.В.С.", ты зуб на меня... Донесла? Честно?
  - Ой, что ты... Фанька, дурная тогда с французской газетой попутала...
Прищурилась и, взяв на полтерции ниже, тоном, каким играет подростков, доверительно спросила: - Кстати, её прямо распирало под тебя лечь..., как и Любку, Добилась?
  - Болтай ещё... Отвечай!
Не злись. Нет, конечно. Может Синька... Я - нет. Да и когда это было-то. Обычный бабий треп.
  - Не врёшь?
Шиханова опять тоном подростка: - Чтоб мне сдохнуть.
Шелконогов с облегчением вытер лоб, а ту будто подменили, Куда-то исчезла злорадность языка. Смотрит по-доброму.
 - Теперь тебя узнала. Поёшь по-французски - мне нравится,
А то давно было - плюнь. Пишешь... Говорят, пьесу твою ставить собираются... Рольку выдашь?
Переход был столь разительным, что Шелконогов не сразу
пришёл в себя. Радость, что не донесли - грела. Хотелось ей
сказать что-то доброе.
Впервые вижу тебя такой.
Обычно - матюгаюсь... Ненавижу себя за это. -
И после паузы.  - Я понимаю тебя, злился ты... Кстати, откуда узнал, Любка донесла? Честно - раскаиваюсь. Знаешь - зависть проклятая... На собрании я больше всех орала - разложение... Парторг завёл, все были, как очумелые. У нас же принято - прорабатывать. А теперь тебе, как на духу, накопилось, а сказать некому. Может права Нежная, может у них любовь. Это же, как поветрие. Он, конечно, подловатый мужик, а ведь, и такие любят. Завидовала, вот и орала. Посмотри на меня. - Отстранилась чуть. - Скоро сорок, на пенсию, как травестюшке пора. - Шелконогов увидел уставшее в морщинах лицо, печальные глаза. - Подростков только под сильным гримом играю. У самой-то у меня жизнь не сложилась. Сначала береглась, ведь мальчишек играю, растолстеть боялась. И потом, а когда парни перестали смотреть, выпивать начала. Да ты знаешь, меня уж сколько раз прорабатывали. А зависть в душе копилась.
  Смешно сказать. Вот Любимова сказала тебе - обними, а я завидую. - Жалобно, чуть не со слезой, совсем тихо, - обними! - Что-то дрогнуло в груди Шелконогова. Привлёк её к себе, опираясь спиной о колонну. Обнял. Та затихла, прижалась, Вытирая пальцами нос. - Недаром тебя бабы любят. Сто лет меня вот так... Я понимаю - жалеешь. Ты добрый...
  - Шиханова, на выход, - это опять помощник.
  - Чтоб ты пропал! - Улыбнулась, - Спасибо тебе. - И уже
на ходу. - Верь, ни одного худого слова от меня не услышишь.
Вернулась, чуть помедлив. - Поцелуй по-братски. Вот так. - Убежала.
Шелконогов в мыслях: кто бы мог подумать, а с виду сплошной ёрш.
Через несколько дней в театре появился очередной критик, разбирал спектакли и Шелконогов записал в записной книжке: Замечание Шихановой - надо больше дать... Та перебила, - Я вам не давала, и давать не собираюсь. - Все покатились, А мне: - Надо утеплить роль комсорга, ввести кошку там или собаку... За кулисами острят: Иди на базар, покупай пса.
28.
 - Зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь  - декламирует Шелконогов. На площади залито два катка, около скверов. Сверху цветные огоньки. На обоих катках масса народу, Кто на коньках, кто просто на своих двоих. Сбоку стоит Надя с детишками. Оба в заячьих белых шубках. Шелконогов на коньках. - А ну-ка, Евгений Константинович, пошёл ко мне на руки, - Осторожно, смотри, не урони, - это Надя.
Шелконогов несётся по кругу с сыном на руках.
  - Не страшно?
Вот ещё, - возражает Женя, глаза горят, - а быстрее
можешь, как в космосе?
Как в космосе не знаю, а тут держись.
Он прибавляет скорость. Сын крепко держится за  шею.
- Ух, ты, - шепчет он. - Ты когда научился кататься?
  - Примерно был таким, как ты. Твой дед сделал мне самодельные коньки.
  -Значат и мне пора. - Резюмирует сын, - когда купишь коньки?
- Вот поднатужимся с мамой и купим. Ставит его около Нади. Сын требует коньки, - говорит он, улыбаясь.
  - Растут. Опять расходы, - это Надя, - а что делать?
Надо, чтоб не были хилыми.
  - А ты помнишь, как мы с тобой в Челябинске экономили, чтобы купить вот эти коньки?
  - Еще бы. Было трудно, а ты, как маленький - купим, коньки купим коньки. Ругалась я, - и, улыбаясь - и всё-таки купили.
Теперь покатай второго.
   Шелконогов берёт на руки Серёжу и несётся по кругу. В памяти возникают два эпизода в Челябинске. Почему-то на несколько дней приехал театр им. Моссовета и к нему пришёл однокашник по институту Миша Коган. Теперь на афише - Львов. Не виделись столько лет. Посидели за столом, и пошли на каток. По радио Степанов - артист театра, читал "Винтик-Шпунтик", а - они устав, пили горячий чай в буфете и говорили о жизни. Миша жаловался - трудно, не дают играть.
   - Зато стимул, - возражал Шелконогов. Было тепло на душе от встречи.
  И между прочим, разговор. В спектакле "Васса Железнова" играла Л. Орлова. Знаменитая на весь мир Орлова! Тут это было так  интересно, что Шелконогов не удержался, сказал об этом Когану.
  - Что делать, брат. Она киноактриса, а тут в театре по-другому играть надо. Не умеет...
  - Ну, что ж ты молчишь? - спрашивает отец сына
   - Боюсь, важно говорит Серёжа.
  Значит, рано тебе ещё на коньки. - Не рано, - возражает Сергей. Костя подкатывает к жене, спотыкается о кромку
снега и оба падают в сугроб. Надя с Женей ахают и смеясь помогают подняться со снега...
29.
- Какая красота, правда, Костя? - это Надя. Она осматривает одну комнату, другую, бежит на просторную кухню, где хозяева Гребёнкины хлопочут над угощением. - А кто тут раньше жил?
  - Власть имущий, - это Гребёнкин. - Переселился в новый дом на набережной, там, где вся элита...- Пробует салат, - у
Верунчик, ты у меня чудо, вкуснота. - Но всю квартиру дать побоялись - зазнается, говорят. В третьей комнате одинокая дама, работает, кажется, в горкоме, завтра переезжает. Ну,  ребята, пора за стол. - Вере - Валерка уснул?
  -  Спит, спит, Гера. Сели за стол.
Ну, писатель, тебе говорить хорошие слова, а я буду сидеть, как важный домовладелец и кивать головой.
Господин Домовладелец, - Костя встал, торжественно поднял рюмку.
 - Житейским тоном.  - Сколько ждал эти хоромы?
  - Пятнадцать лет, о вопрошающий.
Костя снова торжественно. - После стольких лет ожидания, что ты чувствуешь, о счастливейший из смертных?
  -  Я - белый человек!
  - Пусть эти стены помогают тебе пребывать в оном состоянии, вкупе с твоей очаровательной Верочкой, - та, улыбаясь,   хлоп-хлоп кукольными ресницами, - и с твоим отпрыском. И пусть они, эти стены, помогают переживать огорчения, которых у нас в театре предостаточно. Живи!
  Спасибо. - Выпили,
Да, уж огорчений у вас полон короб, - это Надя. - Сколько лет живём с Костей, и никак не могу привыкнуть к вашим передрягам, что ни месяц, то происшествия...
  - Театр, это вулкан, мадам невропатолог, трясения периодические, - это Гоша, - вот и сейчас - наш директор...
  - Раздался звонок. - Кто бы это мог быть? - Пошёл, открыл дверь.
  Входите, входите - раздалось из прихожей. - А мы только что о вас... Раздевайтесь, проходите.
В дверях появился маленький человечек. Скорбное, как у Иисуса в муках, лицо. Все замерли в ожидании...
  - Чтобы не тянуть. Чуть улыбнулся печально. И о себе в
третьем лице. - Сняли вашего директора - Ванькова! - После
паузы, тенорочком. - Дай выпить, Егорий. Тот, будто ото сна проснулся, засуетился, налил водки, усадил за стол. Директор молча выпил. - Гоша тут же налил ещё; Оглядел комнату.
  - Хорошо, что успел тебе квартиру...
  -  Спасибо вам, - это Вера.
  -  Чего уж там... Чтоб вам весело жилось! - Снова выпил.
Как же вы теперь?
  - Буду работать актёром, а там видно будет.
Когда разошлись, Надя, уже на улице. - Хочу квартиру с удобствами. Надоело в дворовой сортир бегать. Видишь, Гоша выбил, а ты... Костя пожал плечами. - Ты не говорила. Довольна была.
Была. Теперь раздовольнилась.
   - Твоего директора жалко... Ты видел, как он скукожился.
чуть не плакал. Жестоко...
Костя уже набрал воздуху, чтобы сказать о том невидимом загадочном Существе, которое живёт в атмосфере театра и поминутно давит на плечи актёров. О бесчисленных собраниях, разборках, многоразовых сдачах спектаклей реперткому... Существо вселяется в души актеров, и те на собраниях с каким-то садистским удовольствием терзают друг друга, как пауки в банке, доходя иногда до истерик. Да только ли в театре? Тоже происходит на собраниях писателей. Наверное, и в медицине тоже, но Надя молчалива, редко делится с ним понимая, что ему  это не интересно.
Обо всех этих ощущениях, накопившихся в душе, он хотел рассказать Наде, но сказал только, - эх, что там, - и выпустил дыхание, как воздух из шарика. Не поймёт... Скажет - фантазируешь, как обычно, дьявольщину несёшь. - Её рациональное, эскулапское сознание не может допустить явления невидимых Существ, так влияющих на обычную жизнь.
  - Давай, подышим чистым, морозным воздухом в ночной тиши.
30.
   Общее собрание коллектива. Начальник Управления культуры представляет нового директора Весеннего и Главного режиссёра    Даусона.
Директор - мощный детина цыганского типа, в барашково - седоватых волосах на голове, пришёл на повышение из кукольного театра. Бостоновый тёмно синий костюм, одетый ради встречи, сидит, как на модели. Жесты записного агитатора. Расстегнул пиджак, поднял правую руку. От этого порывистого движения кончик брючного ремня выскочил из гнезда и как чёртик повис над ширинкой.
С энтузиазмом стал излагать программу возрождения театра исходя из исторического указания дорогого Никиты Сергеевича на встречах его с художниками и писателями.
После встречи Цибин, сведя кустики бровей, Любимовой, -Как тебе, Лидка, показался наш директор?
  - Не очень поняла, что он собирается делать на основе исторических указаний, но, - кокетливо качнув головой, - кончик его ремешка наводит на некоторые фривольные мысли. Глаз не могла оторвать. Фантазия просто разыгралась,
Э, блудница, тебе бы только... Никак не угомонишься.
Нельзя мне угомониться. Кураж потеряю. Что останется?
  Старая...
Цибин перебил - Вот Даусон мне понравился... Хоть ремешка у него не было, но словами не блудил. Просто сказал - будем работать. Это обнадёживает.
После собрания приём артистов у Даусона. Знакомство и его естественное желание узнать, кто, чем дышит, о каких ролях мечтает.
  Дошла очередь до Шелконогова. Даусон улыбается, узнав, что он из ленинградского института. - У меня брат, режиссёр в Александринке, - сообщает он Шелконогову. Тот не помнит режиссёрских работ брата, но кивает головой, - как же, помню.
  -  О чём мечтаем?
Шелконогов, изголодавшийся по работе, без всякой надежды на успех, бухает.
  -  О Гамлете.
Даусон ещё больше оживляется. Роется у себя на столе и  из стопки пьес достаёт экземпляр. - Это и моя мечта. Вот, уже с  вымарками и замечаниями на полях. Познакомьтесь. Если всё будет благополучно в театре, будем ставить. А пока - через паузу - сыграете, Любима в  «Замужней невесте»  Грибоедова и Максимова в аксаковской инсценировке "Коллег". – Любима, я уже играл, - это Шелконогов.
  -  Тем более, вам и карты в руки, вспомните.
31.
- Ох-хо-хо! Зачем мне это надо? После одного из очередных занятий в пединституте по театральному практикуму  подошёл ректор.
   - Константин Петрович, у нас состоится региональное совещание, вернее научная конференция по эстетике на базе института, будут представители из Москвы, от Академии Педагогических наук Федерации... Ваша статья, напечатанная в сборнике Научных трудов института о теме труда в эстетическом воспитании, произвела, я бы сказал, впечатление в руководящих кругах.
  - Рад, говорю, служить педагогической науке, - укладываю в портфель бумажку с планом очередной лекции, не чувствуя  подвоха.
  - Мы решили попросить вас прочитать доклад по эстетике на этой конференции.
Этого, соображаю, ещё не хватало, - Это же огромная работа, а у меня своих хлопот под завязку.
   Знаю - знаю, в театре работа, пишете, читал вашу повесть талантливо написана... - и высыпает кучу комплиментов. Знает, чёрт хитрый, чем можно актёра взять. Конечно же, я растаял.
  - Не отказывайтесь. Мы на вас крепко рассчитываем.
Что делать? Согласился. Пару ночей просидел до изнурения написал доклад, прочитал на конференции. Понравилось, Научная сотрудница из Москвы предложила приехать в Академию на педагогические чтения.
Я так соображаю: сыграло роль и то, что я артист. Передо мной читались доклады, я бы сказал, скучновато. Академически что ли... Да и с мыслями... Оригинального взгляда на проблему мало. А я раскрасил рассказом о съёмках пурги на целине в спектакле  «Начало жизни». Ох, и помучились мы тогда с партнёром. Двое суток барахтались в снегу перед камерами. Мокрые были до ушей. Иллюстрация, как вкалывают ребята в казахстанских степях. Видимо, это сработало. Вот и пригласили... Приятно, чёрт подери. Не ожидал. Думал - отбарабаню и всё. И вдруг... А что, в Москву съездить неплохо.
  Утром пришёл в театр, встречает Островзглядов. Обычно он здоровался кивком головы, а тут почти торжественно пожал и многозначительно: - Вас жду, Константин Петрович!
Вас жду! Как видите, жизнь многолика. Подбрасывает ситуации, которых не ждёшь. Я было уволился, но новое начальство, новые взгляды, новая, я бы сказал, ориентация, взаимоотношения... - Говорит тихо, слова, как резиновые, слушать - душу захватывает. - Был призван для постановки пьесы трех великих драматургов на Руси: Грибоедова, Шаховского, Хмельницкого.
"Своя семья, или замужняя невеста." Вам они знакомы, Главный сказал, что у вас игран Любим. Я не возражаю, если вы   поищите новые краски...
  Я был огорчён. Думал, будет ставить Главный, Неожиданность неприятная. Первый порыв был - отказаться. Тем более - новая информация: - Островзглядов во всех кулуарных разговорах поносит мою пьесу.
Ты, думаю, не возражаешь, а каково будет мне работать с тобой, лысый сатир, зная твоё отношение ко мне. Сатир будто услыхал мои мысли.
Я признаюсь, был несколько тенденциозен в подходе к некоторым вашим житейским поступкам и к образам, что вы создавали. Я поклонник Станиславского и его Системы. Главное, играть правильно...
  - А если это правильно... скучновато? - сорвалось у меня. Это я вспомнил разговоры на семинаре о яркости, заразительности и о ГЭГах.
Правильное не может быть скучным. – назидательно - вяло
вымолвил он - Вы несколько иной, северной школы поклонник, в водевиле это к месту... Я думаю, мы ещё побеседуем на эту тему в репетициях... Я снимаю с повестки свою тенденциозность по отношению к вам. - Почти умоляюще, - прошу вас сделать то же самое…
По тому, как это он сказал, мне стало жаль старика. Моя импульсивная сентиментальность вылезла наружу.
Представил себя на его месте, как это всегда делаю, когда пишу. Что ему осталось? Разве что позлословить, да за девицами поволочиться. И то неудачно. Мой Старик из простенка перед газами. Что-то он последнее время молчит. Хмурится и молчит! Грозы вокруг меня, кажется, нет, а он затих. Почему? Ведь будет время, я стану, как этот несчастный сатир.
Даже глаза потеплели. - Попробуем, - отвечаю.
  -  Вот и лады. - Повеселел он. - И большущая просьба. Напишите каждому из действующих лиц куплеты, романсы, себе, конечно гусарскую песенку, мы их положим на музыку.
  -  У меня всё это есть из прошлого спектакля.
  -  Может что-то обновить? Я рад, что наша беседа была продуктивной. До встречи на площадке.
Налетела Шиханова. - Здорово, Костя. - Кивнув вслед Островзглядову. - Чего он? - Объясняю. - Он такой. Когда надо в душу влезет. Работай, но оглядывайся. Этот старый хрен многим тихой сапой жизнь поломал. - Глаза блестят от оживления.
  - Ты чего вся, как воробей чирикаешь?
  - Дай денег взаймы.
Зачем? Полопать хочешь?
  - Не. Нырнула вчера с девками. Сейчас трубы горят. Опохмелиться...
  - У тебя же репетиция.
  -  А пошла она... Не заметят. - Прислонилась. - Выручи...
  -  От тебя перегаром, - это зло ей. - Не дам!
Глаза на меня удивлённые. - Никак воспитывать меня собрался?
У, сердитый какой. От выговора спасаешь, романтик?
  -  Правильно догадалась.
После, паузы, быстро. - Пожалуй, ты прав. И чего это я тебя слушаюсь? Другого бы послала подальше. Но после репетиции дашь, я вечером свободна.
     - После - да.
     - А может ты с нами?
     - Увольте.
У, аристократ чёртов. - Побежала, вернулась. - Чтоб ты
знал. Я с Синькой вдрызг поссорилась.
    - Из-за чего?
    - Из-за тебя, дурака. Я ей говорю - ты хороший, А она - и тебя купил. Я ей - а пошла, ты... Поняла - она, видимо, где-то капала. Да ты не журись, чего этот синий чулок может.   
Дело – то прошлое. - Убежала.

32.
    Значит так, ребятки, промолвила печально Любовь Ивановна. Настали чёрные зимние дни. Как-то писали мы сказку на радио. Костя сочинил, длинное название, уж не помню точно, что-то про Белого Дракона. Я там по-прежнему прирабатывала - звали, когда заменить кого-либо надо было. А тут режиссёр. - Любовь Ивановна в ваших услугах больше не нуждаемся. Вот так –отказ. Огорчилась я. И на фабрике. Раньше - опаздывала и ничего. Я уж считалась старым кадром. Поблажку делали. А тут - хлоп, выговор за опоздание. Думала - мало ли что. Хлоп-второй. Мастер - раньше со мною ласкова была, а тут как ведьма, - Ещё, говорит, один выговор и тебя на фабрике не будет, поняла я, это мой Володя работает. Соображаю – дело плохо.
   - Выгонят - куда я без работы. Стала аккуратней вести себя, чтобы повода не давать. А мастер: - Опять брак гонишь. Всю твою продукцию ОТК возвращает на переделку. Тут уж совсем меня жуть взяла. Переделываю шляпки, а сама реву. Ведь сдельно работаю. В получку дают совсем гроши. Как жить, думаю? и вот опять встреча у "Трёх вязов". Ведь знает, стервец, где хожу.
У тебя, говорит, есть соседка по рабочему месту. Некая
толстуха, Люся Б.
  Есть, говорю.
  Она тебе рассказала некую байку...
Вспомнила. Пришла Люська, сиськами колыхает, письмо пересказывает. В Новочеркасске рабочие восстали. Почти весь город в руки взяли. Хрущёв туда - танки. Да всех и расколошматили.
Убитых было - страсть. Все вокруг возмущались.
  -  Мало ли о чём бабы на работе болтают. Руки делают, а
язык на свободе, вот и болтают. Не помню - отвечаю. А он жёстко. - По глазам вижу - помнишь. С Люсей мы разберёмся.   
  И действительно вызывали ее, потом узнала. Баба неделю ходила с мокрыми глазами. - А ты, почему со мной не встретилась? Не позвонила? Не сообщила этот факт? Прижал он меня. Выкручивалась, как могла. А он добивает. - Ну, сексотка, шелконоговская секс-сотка, на работе не сократили ещё?
  -  Сердце у меня в обрыв. - Недовольны. Скоро, я полагаю, побеседуют с тобой, да, ты ведь учишься. В Доме Учителя спектакль ставишь. Плоховато работаешь. Есть мнение, отставить тебя от этого дела.
  А у меня с участниками как раз, полный контакт.
 Дружно репетируем, весело и многое уже получаемся.
Это же моя контрольная работа, - говорю ему. - Как можно?
Можно! - и ухмыляется.
Я, конечно, в слёзы. Видит - созрела я. Подсел поближе, за талию обнял. - Всё можно исправить. - Так тихо, ласково.   - Если снова на дачу съездить...
    - Мороз, - возражаю.
  А мы плитку включим. Для двух горячих сердец мороз - семечки. Решай! - Только, говорит, - не тяни, знаю я тебя. Чтоб на этот раз без фокусов. Злился я на тебя за тот случай. Но сама понимаешь, надо довести до конца. Я не люблю на полдороги останавливаться.
Что делать? Согласилась я... Обещала позвонить. Танька дочку манной кашкой кормила. Ложку бросила.
  - Неужели случилось?!
  -  Случилось, - отвечаю. - Только другое... Есть ещё Бог
надо мной. - Всё тянула со звонком-то. Выход искала. Да где
там... Была в таком отчаянии, не передать. Хотела даже Косте
  рассказать, а потом думаю, зачем его в это дело впутывать. Если  произойдёт, так чтоб не знал... Хотя потом бы всё равно всё выложила. Нет у меня от него секретов. Но Бог мне помог. Я ведь хоть комсомолка была, а каждый день на ночь его просила - помоги. Помог. Я даже после этого случая в церковь сходила, свечу поставила и даже вроде верить начала.
  - Да, как помог-то, не тяни, - это Танька.
Раздался звонок на работу. - Это говорит Володя. Надо
встретиться. - Слышу, голос вроде не тот. Но значения не придала. В голове-то одно - как найти причину, чтобы дачу оттянуть, решила наврать ему, что мать больна, ухаживать надо.
Смотрю, стоит, - на углу Ленинградской и скверика встретились, - стоит незнакомый мужчина. Ищу глазами моего, а он. - Не ищите, это я. - Тоже Володей представился. У них там все. Володи. - Вашего друга, - говорит он, - командировали на другую работу. Он передал вас мне.
Слов нет, как я обрадовалась. В щебет пустилась. - Ах,  как жаль, как жаль, такой интересный был человек. Мы с ним были почти друзьями. - И между прочим, - а надолго его командировали?
  - Это знает только начальство. Мне известны ваши, обстоятельства. Мы обсудили, как вас использовать. Вы работали на радио, ваш голос я знаю, тембр приятный, попробуем вас на телевидении. Там не очень благополучно среди работников. Атмосфера, я бы сказал... Тревожные сигналы. Нужно новое лицо. Будете стажироваться, не бросая работу на фабрике. Мастер вас будет отпускать, когда надо. Со Станкевичем - лицо вам  известное, мы обговорили. Он вас помнит, как вы работали в театральном активе. Завтра же - к нему в кабинет. Будьте здоровы. Выпалил всё это и исчез.
  - Ёлки - моталки, соображаю. - Из огня, да в полымя. Даже не спросил, согласна я или нет. Однако, что согласия спрашивать, коль я сексотка. Но и радость - отвязалась от первого Володи. Всё-таки неизвестность лучше, чем тот кошмар. Да и мысль - может там интересная работа и мне, как будущему режиссёру это в жизни пригодится. Только, как совмещать фабрику, Дом учителя и телевидение? Да что, думаю, раньше времени об этом. Там видно будет.
  Встретилась я с Костей. Мы зимой с ним, на вокзале в ресторане встречались.
   Народу много, каждый занят за столиками своими разговорами - никто внимания не обращает. Уютно так, хорошо. Фужер вина, винегрет и сиди вечер в тепле. Рассказала ему всё. - Хорошо, говорит, что так случилось с первым Володей. - И тоже, как я - есть над нами Существо, которое бережёт. Значит угодны. Плохо, что появился второй.   Но может и хорошо. Телевидение, это перспектива. А как у тебя с репетициями "Вольных мастеров"?
  Он приходил на мои репетиции, но редко. Я понимала - у него своей работы по макушку. Помогал. Потом один на один оставались, он говорил, что делать надо.
  - Хорошо, говорю. - И сама не заметила, как с увлечением стала рассказывать, как репетирует Лёнька Дормезный. Парень до ужаса красивый, просто картинка. Фамилия только смешная. Я видимо ему тоже нравилась... Как-то, за кулисами обнял, поцеловал. Потом стал провожать меня домой. Благо, от Дома Учителя до моего подвала - рукой подать. Не то, что у меня на него были какие-то виды. Не задумывалась. Но ухаживание - было приятно. Где-то в глубине души гнездились мысли о замужестве. Пока - далеко. Я, конечно, понимала - парень красивый, учится в медицинском и девчонок у него….   Небось, не одной голову вскружил. Да и по поведению было видно - опытный. Когда отстранялась, он удивлялся, - чего - ты? Всё равно будешь моей! - Но не настырничал. Силу не пускал в ход. И это мне нравилось. Немного походило на обращение со мной Кости. Каким образом, не могу отдать отчёта, вы уже поняли, влюбилась я, хоть и не осознавала этого. К тому же я командовала - была режиссёр. Это новое ощущение, когда у тебя власть. Думала, придёт время, прекращу всё это. А пока примешивалась боязнь. Он у меня герой в спектакле» Оттолкну - уйдёт, где я другого найду.
Самодеятельность... - Помолчала, будто проверяя чувства тех лет, - Вот, говорят - нельзя любить двоих - ерунда, можно. Всё можно.
Косте я, конечно, не говорила о моём романе. Мало ли что - еще как примет. Но по тому, как я рассказывала взахлёб в ресторане, видимо догадался. Молчал. Но я видела, прямо читала его мысли - ревнует. Было до жути приятно, даже в груди всё подрагивало.
  - Увлечена - хорошо. - Это он. - Но дело не забывай. Надо выпускать спектакль!
Если бы знать... Не понимала - добром не кончится мои игры.
  Пришла на телестудию к Станкевичу. Принял хмуро. - Приходил один - ваш ходатай. Что ж, я вынужден вас взять... Длинный, ходит по кабинету смешно - ноги в коленях подгибаются, потом посмотрел на меня, глаза вытаращил - Какая стала! А была - нос в конапушках.
Я рассказала, что учусь, ставлю спектакль.
  - Вот, в режиссёрскую группу тебя определим.
Встречает Володя второй. - 0 чём говорят?
Я уже опытная, на коне себя чувствую, несу ему всякую ерунду. В основном о работе.
  -  Ну-ну. Не сразу. Привыкнут  к вам, что-то прорвётся.
Это идеологический фронт. Надо быть на чеку. А как жизнь?
Тот, первый, никогда бытом не интересовался, а этот расспрашивает. У меня же наболело - мой подвал.
  -  Что, говорю, за жизнь. Мама туберкулёзного привела,
боюсь заразиться. Дома бываю редко. Обещают переселить.
Ждём.
  - Ну-ну, надо надеяться. - Вижу, что-то соображает, но ничего не сказал.
 Хорошо простились. Думаю - и в этих органах люди всякие работают. Этот добрее. Мне кажется, он даже слово, где надо, за меня замолвил, по поводу квартиры. Может, ошибаюсь? Так хочется думать.
  Пришла весна. Спектакль надо сдавать. А перед этим, кажется, за полмесяца появился в городе мой московский начальник - Кацнельсон... Тот, что курировал мои контрольные работы. Собрал всех руководителей самодеятельности - занятия по мастерству актёра стал проводить. Судя по его письмам, злым замечаниям по контрольным, я представляла себе его хмурым старичком - евреем. А предстал двухметровый красавец с чёрной шевелюрой на голове. Познакомились.
  -  Я представлял вас несколько другой, - это он, критически осматривая меня. Старше. Судя по контрольным работам. Мысли, серьёзные.
  Ещё бы, думаю, не серьёзные. Ведь диктовал их мне Костя. Однако молчу, ухмыляюсь, про себя. И ему. - Уж такая, какая есть принимайте.
  -  Приму, говорит, учту. - И откровенно так осматривает.  Показалось даже, будто раздевает.
Начались занятия. Он меня всё время на площадку вытаскивает. Даст чистый лист - читайте это письмо про себя. - И ко всем, - А вы должны видеть, о чём она читает, и рассказывать.
  Читаю про себя воображаемое письмо, которое написал бы мне Костя, о разрыве наших отношений из-за моего сексотства, лживости. На глазах слёзы.
Остальные говорят. В общем, мне кажется, правильно говорят. Он их ободряет, а мне: - Молодец. Двойка, Вот те раз, думаю. И в перерыв опять плачу - уже от обиды.
Участники меня успокаивают: раз с тобой занимается, значит
что-то в тебе есть. После перерыва опять тоже самое - я на
сцене. Дёргаюсь вся, себя не помню. В конце занятий Кацнельсон. - Вот, на этом этапе, эта ученица, пожалуй, лучшая среди вас. - Согрел он меня. Я оттаяла. А он так участливо расспрашивает - как живу? Замужем или нет? Если не замужем, то наверняка есть поклонник. - Есть, говорю, инженер, женатый, Хорошо так поговорили.
  Сдаю спектакль. Комиссия человек десять. Из Управления  культуры, просвещения - Дом-то Учителя, из народного творчества. Дрожу, как осиновый лист. Перед этим поймала-таки Костю - приду, сказал. И действительно пришёл. Тут же Кацнельсон. Наблюдаю, как смотрят спектакль. Вроде реакция нормальная. Некоторые даже носовые платки вытащили. Почти успокоилась. Качалось обсуждение. И пошло! Один за другим - пессимизм безысходность. Где положительный герой... Я сначала записывала, потом с отчаяния бросила. - Всё, не примут!
   Встал Костя. Я схватила ручку - записать.
Вежливо, как только он умеет, улыбнулся. Обращаясь к ершистой комиссии, произнёс. - Же ву рёмерси боку медам, э месье, прошу прощения, если мои непосредственные, так сказать, эскизные впечатления, несколько разойдутся с вашими. - Видимо, их удивил французский, взгляды комиссии упёрлись в Константина Петровича. Спокойно прокомментировал работы актёров. Похвалил их.   О Дормезном начал. Ну, думаю, сейчас задаст! Я забыла сказать вам. Застукал он меня с Лёнькой Дормезным.
 Обнимались мы с ним у входа Дома Учителя... Он прошёл мимо, будто нас нет. Я только спохватилась, когда спину его увидела.
   Слышу - ушам своим не верю. Прямо-таки расхваливает. Сижу, по спине то горячие, то холодные мурашки. Не могу отдать отчёта.
  Радость за Лёньку, гордость за Константина Петровичей. Вот ведь переступил через своё отношение. Другой бы воспользовался, а этот... Ужас, как умно, доказательно говорит. И такие, что у меня - режиссёра и голове не было. Я такая дура, а он... И под финал. - Что же, думаю, Костя молчит... - Что же до работы режиссёра, то она правильно вскрыла суть идейного содержания пьесы. В нашем оптимистическом обществе, шабашники не имеют перспективы. По-человечески их жаль - заблудились люди, это положительное и есть, в решении.
Потом Кацнельсон своим авторитетным московским высказыванием добил комиссию.
- Предыдущий товарищ, - это он о Косте, - правильно проанализировал режиссёрскую работу. Мне остаётся только констатировать, что в городе появился талантливый режиссёр самодеятельности!
  Приняли!  Как я радовалась! Прямо писком исходила от радости. Раскинула руки, хотела броситься Косте на шею, а он - шаг в сторону, кивок на комиссию и вежливо руку мне пожимает:
  - Поздравляю!
  - Останьтесь, - шепчу, - ребята за кулисами застолье организовали. - Потом проводите...
Он опять вежливо, да так, что сердце толкнулось. - У тебя есть провожатый. - Ушёл.
Когда чокнулись, выпили, пошли разговоры - кто как играл, Снова поздравляли и себя и меня. Кацнельсон остался и тоже их поздравляет. Я сижу, в голове шумит - весело и... так тревожно, будто случиться что-то должно... Может Костя прав. Как представила - двое провожатых - ужас.
  Подсел ко мне Кацнельсон. - Я так понял, что этот блондин и есть твой инженер?
  - Он самый, - отвечаю.
Что же он инженерит? Говорил так дельно, будто в театре работает. Ухмыляюсь про себя, но говорю серьёзно.
  -  Он психологией конструкторской мысли занимается. - Вы- сама удивилась. - Чего это я сморозила. - А театр, - И смотрю - как он реагирует. Покачал головой. Вижу, не очень понял, но виду не показал. - Серьёзная профессия.
А мне так весело почему-то стало - передать не могу - Ох, ловко я врать умею!
  -  Поздравляю, говорит, тебя. Вернусь в Москву, вышлю тебе диплом об окончании основного курса. Дерзай.
Оглядел веселящихся ребят. Они уже танцы затеяли. Голос понизил проводишь меня до гостиницы. Поболтаем... Скажу ряд дельных замечаний.
  - Подошёл мой Лёнька Дормезный, на танец приглашает, Спасибо, говорю Кацнельсону, сегодня всё равно ничего не пойму, в другой раз - с удовольствием.
  А дальше... Дальше началось то, от чего у меня сердце дрожало. Стали расходиться. Переоделась я. Девчонки два платья моих вернули, в которых, играли. Всё это сложили в чемодан. Спустились в вестибюль. И чего это моему Дормезному взбрело, тоже, видно, под парами был. Поставил чемодан на пол, меня к себе привлёк. Обнимает.
  - Здесь-то зачем, - это я, - люди ходят. Проводимся -уж тогда.
  - У дома само - собой. Хочу сейчас тебя поцеловать, - даже дрожит весь.
  Целуемся. Распахивается входная дверь. Константин Петрович!
Потом узнала. Вышел он после приёма спектакля, навстречу Гребёнкины. В клубе Речников, он как раз напротив, на углу Круглой площади, вечер. Они, Гребёнкины и Шелконогов,  после летней поездки на катере продолжали дружить с их самодеятельностью. Помогали им... Те пригласили их на вечер. Костя потом говорил - не хотел идти. Гребёнкины его затащили. Там буфет, танцы... Выпили, конечно... Кончился вечер и у нас и у них, примерно в одно время. Пошли они домой вместе. Идут мимо Дома Учителя... Костя потом рассказал. - Вы, говорит, идите, а я на минутку заскочу. Какой-то бес его толкнул. Ещё мелькнуло у него - чемодан с вещами у меня - помочь. А про Дормезного видать, забыл что ли...
  Вошёл. А тут мы! Сердце у меня оборвалось.
А он подошёл, не торопясь, лицо, вижу, каменное у него, вежливо извинился, взял чемодан и мне, - занесу. Ты мне не нужна. - Улыбнулся. Да так улыбнулся - умереть можно! И сладенько, как повидлом помазал, - продолжайте! - Вышел. Стоим в шоке, как столбики!
Потом мой Дормез очнулся: - Почему это он? Какое отношение к тебе?
Хоть и ошалела я, а в голове что-то вроде юмора висельника:  Вот скажу - какое, - что с ним будет?
  -Никакого - привычно вру, помогает мне учиться...
  - А причём чемодан?
А чёрт его знает... - Соображаю - чего стою, догонять
надо: - Бегу, говорю. - Он за мной.
Нет, ты уходи домой. - Это я ему сердито.
Мало ли что случится. Ты обещала...
Никаких - мало! - Злюсь уже. - Иди, видеть тебя не могу!
Догоняю, а ноги не хотят быстро... Боюсь, шарахнет под
горячую руку. Вижу его фигуру с чемоданом под уличными фонарями... Можно догнать - медлю.
Прошла через арку в мой двор. Вижу - две фигуры. Прижухнулась в темном уголке. Слышу.
  - Будьте любезны - чемодан Любы.
  -  А сама где? - голос моего старшего брата - Сашки.
Чувствую - пьяный он. На станке работал, зарабатывал хорошо. Дружки его спаивали.
  - Люба подойдёт, у неё дело...
Ночью одну оставил! Б... старый! Жизнь сестре искалечил... Убью! - Темно, но вижу, замахнулся и кулаком в лицо! Тот качнулся, отступил, а потом поднял над головой чемодан и этим чемоданом по Сашке. Брат по асфальту так и покатился.
Мелькает "Побьют друг друга". Бросилась, встала между ними. И так по-глупому кричу: - Лучше меня побейте!
Константин Петрович бросил чемодан, хотел что-то мне сказать, потом махнул рукой и ушёл.
Вот такая безобразная история, ребятишки, произошла из-за меня. Ведь чувствовала, добром мой флирт не кончится, а что поделать? Прямо сама нарывалась. Коли бы знать, да ведать...
Это ещё не всё. Пришла беда - отворяй ворота. Теперь знаю
- дура была.
Через несколько дней идём мы с Кацнельсоном после занятий по Ленинградской. А из углового гастронома выходит Константин Петрович с ребятишками.
  Они у него один за другим появились, как близнята, беленькие!
Поздоровались, пару слов перебросились о погоде. Разошлись. Кольнуло меня. А Кацнельсон - сама любезность.
  -  Может, всё-таки зайдём ко мне в гостиницу. Поболтаем, чайку попьём. - Он в "Центральной" остановился. Вот ведь как бывает, ребятишки, с человеком. Как увидела детей, такая горечь к горлу подкатила. Зависть или ещё что... У него жена, ребятишки, а я кто? В общем, сумбур в душе... Обида... Казалось - убить его была готова. Вот, думаю, назло ему, пойду в гостиницу. Сама себе хозяйка. Что хочу, то и делаю. Пошла! Зашли в гастроном. Купил он шампанского, коробку конфет. Открыл шампанское. Выпили, по конфете съели.
  -Что-то мы такие мрачные, - это Кацнельсон, - встреча расстроила?
  - Есть, - отвечаю, - немножко, - а мысли где-то в стороне бегают.
  -  Да, Любочка, я вам не завидую... Но, во всём есть оборотная сторона. Вон, какое солнышко закатное в окошко. Сейчас выпьем ещё шампанского, - налил, - я постараюсь тебя не разочаровать, легче будет. - Так по доброму разговаривает. Чувствую, от шампанского, видимо, мне легче стало. Даже жарко. Платком обмахиваюсь. - А он также ласково. - Жарко, понимаю. Вот душ, - подвёл, - окунись.
 - А чего, думаю, в самом деле... У нас в подвале ни душа, ни  ванной. В баню общую ходили. Разделась. Ещё, помню, подумала, в гостинице впервые - живут же командировочные, и так хорошо, с удовольствием выкупалась. Полотенцем махровым утираюсь. А он дверь открыл. Стоит в трусах!
Мелькнуло - тоже купаться. Но чего же он ко мне голый вламывается?  - Готова? Прикрылась я руками и полотенцем.
  - Готова?... - Ещё не соображаю с испугу. - К чему готова?
Он взял меня на руки и в постель - бух!
Дошло до меня, дуры пьяной! Хмель из головы - вон. Навалился... Бормочет что-то вроде - красивая, желанная. Вывернулась я, простыней от него загородилась.
  -  Не надо, - шепчу, - этого не надо...
Смотрит на меня. После паузы. - А зачем же ты в гостиницу шла, да ещё и под душ?
  - Пустите, я оденусь. Отвернитесь.
  - Иди...
Спускаюсь с постели, а он простыню с меня сорвал, снова навалился.
Обозлилась, давай от него отбиваться, кулаком его ударила.
  - Дура, я же тебе диплом не пришлю...
  -  Не надо диплома, ничего не надо...
Не получится из тебя режиссёра, ты холодная, как  лягушка... Дай разогрею. - И снова на меня...
Ударила кулаком в глаз. В ответ он отвесил мне пощечину. Да такую, что я с постели свалилась. Бросилась в душ, быстро оделась, вышла.
Он по прежнему в трусах, сидит за столом, пятак к глазу приложил.
       Увидел и так устало: - Вон отсюда!
Схватила сумочку и на улицу.
После рассказала это Константину Петровичу, естественно с другой концовкой события.
А он - люблю твою искренность! Ты всегда мне всё-всё рассказывай... Правильно говорят : - если женщина сама не  захочет её изнасиловать невозможно.
Меня всегда умиляла наивность этого умного, немолодого человека!
Что-то я сегодня разбередила старые раны....
Пойду я, мама, - это Максим, - Дежурство было тяжёлым, а завтра вставать рано.
  -  Иди, сынок.
Любовь Ивановна достала водку из буфета, налила себе рюмку, выпила. Теперь и спать пора.
Не понимаю я, Любовь Ивановна - это Таня, - Влюбились
вы в Дормезного - красивый, свободный, молодой, не то, что ваш перестарок. Почему вы не бросили его?
   - Бросить? Не так просто это было. - Любовь Ивановна выпила ещё рюмку.
Во-первых, мне не разрешили бы "мои Володи". Он их почему-то очень интересовал.
Во- вторых, нравился он мне - красиво ухаживал, водил по ресторанам. Мне приятны были тайные свидания, поездки с ним на гастроли, я гордилась, проходя с ним под руку перед носом той же Фаньки - актрисы, да и быть его сек соткой, как остроумно сказал Володя-1,тоже было неплохо, меня часто распирало от грешных желаний, молодая была.
  - Ну, тогда выходили бы за него замуж - это опять Таня.
  - Замуж? - задумчиво молвила Любовь Ивановна, - прихлёбывая из рюмки. Я, Танечка, баба практичная. А он в быту беспомощен, возраст..., а если ещё от нищенской зарплаты половина на алименты пойдёт, что от всего этого останется? Я хотела себе лучшей доли... Я молодая была, сексуальная. Он ревновал меня к моим поклонникам, а я умело поддерживала эту ревность, чтобы он не подумал, что на меня, кроме него никто не обращает внимания.
У меня, как говорится, не всегда были на трусиках такие крепкие верёвки, как я ему преподносила в своих рассказах, впрочем, как и вам. Но он, к моему удивлению, верил мне. / Или делал вид, что верил./ К этому времени я уже поняла, что он боится - не наговорю ли я что-либо про него "Володям", если он меня рассердит.
Он вначале восхищал меня, дурочку, затем, с годами я стала реальнее смотреть на вещи. Он был мне нужен, ведь без него я бы никогда не получила образование. Я поняла, что от трусости он никуда от меня не денется...
Этакий телёнок на верёвочке, несмотря на ум и пятый десяток!
  Ох, разоткровенничалась я, - сказала Любовь Ивановна, -допивая водку, - что-то на меня нашло... Но ты, Танечка, Максиму ни гу-гу. Не разрушай перед ним мой "светлый" образ, не дай Бог, до Константина Петровича дойдут мои откровения, а я ещё хочу "попортить ему кровушки", как и обещала в молодости...

                33.

   Вскоре радость свалилась. Театр-то на ремонте. Спасибо
строителям - плохо работают. Мобилизовали нас – Комсомольцев на ударную стройку. По несколько человек от каждого предприятия. Как раз в день рождения Ленина. Что-то вроде затяжного субботника. Я, как узнала, сама напросилась,
  - Это продолжала рассказывать Любовь Ивановна за вечерним чаем через пару дней.
Старые активистки, мои подружки Галка с Лидкой тоже пришли. Ахаем, друг друга рассматриваем. Галка изящненькая, была. А Лидка растолстела. Трещим, как куры на насесте. Молодые, здоровые... Чуть-чуть уже пощипанные жизнью.
  Галка на мой вопрос о замужестве: - Ну их, мужиков. Талию потерять боюсь. А Лидка этак басовито: - Живу со скрипачом - женатиком...
Пошли на сцену. Развалено. Задней стенки совсем нет. А
 за ней новое четырёхэтажное здание - грим уборные, внизу цеха. Сердце так и сжалось. Я ведь тут в массовке бегала. Теперь вот в новом здании наш комсомольский ударный помогает строителям.
Артисты приходят, смотрят, как мы трудимся. Я с нетерпением жду моих старых знакомых. Конечно, мне ужасно хочется выспросить всё о Константине Петровиче. Мы с той жуткой драки не встречались.
Гребёнкины. Верочка с таким же кукольным лицом - не изменилась. - Какая ты стала! Расцветаешь! - хвалит вроде, а интонации осуждающие. Я уже понимаю - мы- женщины, не любим, когда рядом что-то смазливое. Но всё равно приятно слышать её слова.

Гоша Гребёнкин: - Хочешь, не хочешь, а рядом с таким мужчиной, да ещё имеющим красивую жену, - это он о Косте, - надо быть в форме...
Верочка - любопытство изо всех пор. - Ты по-прежнему...
да?
Что я ей могу... Не объяснять же.
Вроде, говорю, - да... Или нет - не знаю.
Шиханова, - будто вчера расстались: - На травестишной пенсии я, мать её... На разовых ещё прыгаю. - Без перехода, - твоему тут  кисло. - Увидела мой тревожный взгляд, - играет, Любима в "Замужней...". Шикарный он в гусарском.
Ты спектакль видела? «Коллеги» выпустили. Он - Максимов
- хорошо... Спектакль ладный, а уж поносят как...  Аксёнов - то вверху не угодил... Старик Даусон, бедняга, крутится, как на сковороде. Думал авторитет у властей завоевать, а тут на тебе - идейная мораль, это хуже проказы. Ходят слухи, уезжать собирается. Да и то. Из такой бордели, как наша, бежать надо, Я её вопросом к тому, что мне интересно, возвращаю.
  - Почему Шелконогову кисло?
  - А! Я и забыла. Он же пишет... Пьесу его... Вроде всё
на мази было. Я уж ему говорила - на банкет позовёшь? - Тьфу- тьфу, говорит, не сглазь. Сглазила. Хорошие у него "друзья".  Лысый, терпеть его не могу, с этим Скоковым компашку организовали, плюс директор Весенний. Зарезали!
Вот беда, думаю, а мне ничего не говорил. Скрывал, значит, И то, кому хочется про плохое...
  - Но он у тебя молодец. Я его люблю. Хоть и хмурый, а
хвост морковкой держит. Ну, бывай... Да. Про банкет-то вспомнила... Костя сказал, - там ещё что будет или нет, а вот -
разовые за стишки к "Замужней..." получать буду – отметим.
И тут - фиг с маком. Лысый его, как автора, а у него там, около десятка романсов - шмансов написано, так Лысый с директором договор с ним не заключили - тоже фиг.
Спрашиваю Костю - чего он? Костя так здорово его скопировал: не знал я, Константин Петрович. Думал - энтузиазм - помочь родному театру в бедственном положении. И Ромашков его тогда обдурил и этот! Лопух он непрактичный!
 И ещё про огорчения. Должен он был ехать в Москву, в Академию, какие-то педагогические чтения, доклад делать. Умный он, зараза, и когда только всё успевает. Не пустили! Переживал - жуть.
  - Не так, говорит, доклад важен, а хочу спектакли посмотреть, столичного духу набраться. Не пустили!
  - И опять, без перехода, - слушай, девка, пойдём шарахнем,
 Бутылку в сумке показывает.
  - Я, конечно, не против, но ты же на работе.
  - А ну её в сраку, эту работу.
Так мне захотелось после этих рассказов Костю увидеть. Работаю на стройке, - высматриваю. Заглянет, думаю, как все актёры. Прямо даже сердце щемило, так хотелось его увидеть
Рассказать, что с Дормезным перестала встречаться и про случай с Кацнельсоном. Но Костя не появлялся...
Да, ещё, когда с Шихановой выпивали, говорю тогда, - себя губишь.
  - Пусть, - отвечает. - Только и осталось - выпьешь - мир
 просветлел. Зачем опять нырять в темноту. У неё прямо на лице было написано - последние дни танцует. Страшно, когда видишь, а сделать ничего не можешь...
  Подошла Исаева, мой завпед, подсела, долго молчала, потом, - Разошлась я со своим Натаном.
Натан Ушаков - зав труппой в театре. Такая дружная пара была. Ещё вместе с ним меня прорабатывали. Ахнула я, на неё уставилась. - Вот уж не думала... Жалко стало, обняла. А та в плечо мне уткнулась, скупые слёзы вытирает.
  - Я тебя, помню, Любочка, ругала, а у самой-то вот как
случилось. Ты то, как живёшь?
  - По разному, - отвечаю. Такая она несчастная, не заметила, как тоже по-бабьи стал ей про себя рассказывать. Очень
по-хорошему с ней поговорили. Рассказала она, что конкурс у них ввели. Дотаций сократили и по конкурсу с осени увольняют несколько актёров, в том числе Савицкую. Такая хорошая, сочная актриса и вот, на тебе на разовых будет. Столько она в жизни натерпелась!
   Какая там работа. Слава одна. Мало помогли. Но зато - заметка в газете с фотографией - Комсомольцы помогают строить культурный очаг. Показуха. Кончилась моя ударная неделя на стройке. Так я моего Косточку и не увидела. Знал он, что я здесь - не хотел встречаться. Обидно было до слёз, а где-то в глубине души понимала - кто захочет после такой безобразной драки.
   Ладно, напоследок две новости из той весны. Дали нам двухкомнатную квартиру - старый аэродром, - на первом этаже. Радость! Мать со своим туберкулёзным - в комнате, мы с Виктором в другой. Угол я себе занавеской отгородила. На работе у меня вроде всё наладилось. Шпынять перестали. Директор пообещала дать комнату в коммуналке. Я в чины к этому времени вышла - председателем профкома стала.
Да, про комнату заговорила - Савицкую вспомнила. Ей дали комнату в коммуналке, как потерпевшей - реабилитированной. Позвала она нас с Костей на новоселье. Наболело у неё - такое, порассказала!
    Вечер хорошо провели, жалко её. Как она будет теперь в одиночестве?
    И еще о Кацнельсоне, чтоб эту тему завершить. Думала -
сдержит своё слово - не вышлет свидетельство об окончании основного курса, после случившегося. Однако, через время - получаю! Вот ведь, какой молодец, не зря я всё  же в гостиницу  ходила!
  На телестудии Станкевичу показываю. Хвастаюсь.
Он как-то неопределённо: - Ну-ну, хорошо... Учись теперь на профессионала... Бывала там налётами. Ничего не замечала. Потом, спустя время - поняла. Откуда-то просочилось, как я к ним попала. Стали относиться ко мне настороженно. Я этого не знала. Но чувствовала, как Костя стал сдержаннее в разговорах со мной, не делился своими переживаниями, мне казалось - опасается меня, может, поэтому и не появился на стройке театра.
   А от Кацнельсона телеграмма - Плывёт по Волге в Саратов, просит встретить на пристани.
  Я немного опоздала. Он стоит на сходнях, увидел меня, капитану машет - дескать, подожди с отправлением. Весёлый, будто прошлого не было. Обнял - Рад видеть твои веснушки, - весной они у меня высыпают, переживаю всегда. - И твою косу. Как дела на телестудии?
  - Пока хвастаться нечем.
- Не сразу. Что я хотел тебе...  И на пароход заводит в уголок.  - Ты молодец, что в гостинице сопротивлялась
 У меня ведь в каждом городе, как приезжаю - есть такие, которые охотно приходят в гостиницу.
   - Ты другая... - Ещё что-то оговорит. А я про себя - вот ведь  как бывает. Ждала от встречи что угодно, только не похвалы. И весело мне!
  Гудок. Он обнял меня, поцеловал, по сходням проводил. - Будут затруднения - пиши. Помогу. - Вот так, ребятишки!
               

34.
   Оперный театр. Перерыв. В фойе стоят группами участники совещания. Прогуливаются, оживлённо беседуя. Шелконогов направляется мимо них за кулисы, по укоренившейся актёрской привычке отмечая про себя: " Как они отличаются от нас, грешных. Строгие костюмы, лица гладкие, даже, я бы оказал, упитанные. И, боже мой, какие они серьёзные, сознание важности дела, по которому они собрались, прямо написано на сановных физиономиях. Прямо типажи из амплуа социальных героев. Амплуа, редкое в театре и очень ценимое".
- Константин Петрович! - От группы отделяется жгучая брюнетка в шикарно сидящем на ней синем костюме.
- Костя... Шелконогов с недоумением смотрит на женщину.
   -  Не узнал? - Перекладывает из правой руки в левую кожаную с тиснением папку, протягивает ладонь. - Здравствуй. - Крепкое мужское пожатие. - Ай-яй-яй, какая короткая память у артистов. Вернись-ка памятью в Ленинград. Я в завкоме...
   - В красном свитере, - подхватывает Шелконогов, начиная улыбаться. - Пионерлагерь Ушаки, ты физрук, худой, как моща физрук и немножечко мой квартирант, - продолжает она, - вижу узнал, раз мой свитерок вспомнил. Это была моя приличная единственная одёжка.
  - Шелконогов вспомнил её внезапный налёт в Борисоглебск и такое же внезапное исчезновение после ночи.
Тёплая волна подкатила под горло. - Лера! - Раскинул руки,
намереваясь обнять. Та, оглянувшись, отстранилась.
  -  Ну-ну... Не забывай, где мы.
  -  На секунду ему показалось неуместным её присутствие здесь, среди этих чопорных пиджаков. В памяти жила та Лера, бурная, скептически поносящая вранье, матершинница.
  - Зачем ты здесь?
  - Делегат. Кустовая партийная конференция в Поволжье.
Обмен опытом.
  - Но ты - то как?
  - Забыл. Кажется, тебе писала... Я секретарь горкома.
Шелконогов бросил взгляд на её костюм - Понятно, - тускло
проговорил он.
  -  А ты тут зачем?
  - Пригласили вас развлекать.
    Раздался звонок.
  - Сейчас концерт. Я поняла. Работай хорошо, - назидательно проговорила она, - буду тебя смотреть. - Почти, как команду.    - Кончишь, не уходи!
  - Но у меня.
  -  Ещё чего! - тоном секретаря, не терпящим возражений.
  - Я с тобой не наговорилась!
Когда Шелконогов провёл своё выступление и вышел в фойе, Лера была уже там.
  -  Идем в буфет. Купим чего полопать. Это - полопать, -
наполнило ему прежнюю Леру, он улыбнулся.
В буфете у Шелконогова глаза разбежались от изобилия, Лера командовала буфетчице.
  - Пару бутербродов с икрой, с севрюжинкой, тартинки, с
  буженинкой положите...
  Шелконогов вспотел. - Слушай, остановись... Возьмём вон с килькой...
  Лера взглянула на испуганное лицо, понимающе улыбнулась.  У тебя финансы поют романсы. Не забывай, кто я... Есть возможность - угощаю. - Буфетчице. - Заверните аккуратнее... Что? Коньяк три звёздочки? А получше? Выпили? Ну, понятно, с утра заседаем. Держи пакет! По тому, как уверенно распоряжалась Лера, было видно - дело ей знакомое. И это не нравилось Шелконогову. Вроде это была та, прежняя женщина, и в тоже время, что-то было чужое... Он хмурился, но молчал.
 «Надо уйти» - твердил он себе, но что-то удерживало его. Какое-то нездоровое любопытство, потом он догадается - столкнулся с экземпляром из другой касты, и стало интересно узнать, как это произошло её превращение?
   В номере гостиницы Лера переоделась в халатик и чужое, будто ушло в шкаф вместе с официальным костюмом.
  - Снимай пиджак, бабочку, открывай бутылку, и будем вспоминать. Ну, что ты налил, как обидел. Вот - другое дело. Давай хлобыстнем по рабоче - крестьянски! Закусывай!
   И опять на мгновение ему показалось что-то наносное в её поведении. Впрочем, он тут же осадил себя - останови свои наблюдения. Ты встретил человека, который в Ленинграде много сделал для тебя. Радуйся встрече.
  Лера будто услыхала его мысли. Откинулась на спинку стула.
Подняла руку, махнула ладонью, как бы призывая далёкое.
  -  Я рада встрече. Чем-то добрым пахнуло оттуда.
 Послевоенными годами... Хреновое было время. Ты, как светлая ласточка был тогда в моей заводской жизни. Душу согрел, вот как сейчас глоток коньяка. - Погладила себя по груди. Усмехнулась.
   -  Я ведь тогда крепко глаз на тебя положила. Вокруг меня работяги - матюкальщики и вдруг ты такой... Да ещё затащил меня в свой мир. Ходила с разинутым ртом. Завидовала твоей... Надя, кажется - помню. Почему, думала, достался ей этот певчий дрозд. Не разошлись? Двое детей? Ну и ладно. Помнишь, вы у меня ночевали на полу. Вы занялись, -  она назвала открытым текстом совершаемое, а я подушку грызла.      -Решила - отобью парня.
  - Не вышло бы.
  - Ну-ну. Ещё как бы вышло. Я уж тогда поняла тебя. Слабый ты. Размазня - интеллигенток. Вот сейчас говорю про тебя, может обидно... а ты проверяй, права или нет. Бороться не умеешь.
 Шелконогов пропустил через память несколько событий и с огорчением должен был признаться, может  не совсем, но она права.
  - Вижу - соглашаешься. Стоило мне взяться по-настоящему,
всё бы получилось.
  - Не взялась... Почему?
   - Потому и не взялась, что слабый. Бьют, небось, тебя...
Обиды, как кашу глотаешь и молчишь. Ну, и потом, пожалела
твою медичку. Совесть что ли это называется. Тогда она ещё была у меня, как её тогда понимали...
– А теперь? - вырвалось у Шелконогова.
– Теперь выучилась. Совесть, это целесообразность. Надо и всё!
 - Сказала твёрдо, как непререкаемое. - Всё прочее - эмоциональные всплески, их надо к ногтю. Не сразу это поняла. С трудом доходило. Помогла работа. Я тогда в райком попала. Там жёстко разговаривают. С космополитами да с этими... генетиками мы боролись. Поняла - поступишь по житейской совести, пожалеешь, твоя песенка спета. Я ещё тогда трепыхалась. Твой мир вспоминала. Однажды сорвалась. Помнишь, к тебе в Борисоглебск приехала.
     Печально, как о давно забытом, - славная была ночка... Прощальная. Поняла - твой мир - иллюзия. И в нём, конечно, люди живут, вот ты ведь по прежнему там, но не по мне. Вернулась - начала пахать. Я ведь настойчивая, даже настырная хамка. Как попёрла - заметили. Пошла, шастать по ступенькам вверх.
  - То есть по судьбам человеческим, - зло сорвался опять
Шелконогов.
    - Да! И по ним. Ты вот обозлился потому, что - оттуда, из иллюзии... - С вызовом ответила она. - А жизнь- не канарейка,  иль ты кого-то, -опять открытым матом, - или тебя! Вот, дошагала до горкома!
     Шелконогов вскочил, забегал по номеру.
   - Как ты живёшь? Вспомни, какая была. Говорила - ненавидишь враньё. Про работяг... Внушают им в газетах, что они
гегемон, - верят, а на самом деле - мусор, средство...
   - Дура была... - Тоже вскочила. - Обывательские разговоры на уши вешала! Ну да, были жертвы, перегибали палку. Но культ вскрыли! Обнародовали, Смотри, как Хрущёв ломит -заботится. Какое строительство квартир.
 Кстати, у меня трехкомнатная с мужем. И дача. Приезжай с Надей, не на пол положу.
  А я, думаешь, зря номенклатурное кресло задницей грею? Помогаю, как могу. А целина?
   -  Верно, всё вроде верно. За квартиры - спасибо. Но объясни ты мне - целину пашем, а хлеб покупаем. Ты вот севрюгу  трескаешь, - показал на стол, а знаешь, что в городе  голодно? Твой гегемон бастует...
  - Временно.
   -  Ну, да. Как говорят: постоянный фактор - временные трудности.
   -  А я верю, через двадцать лет войдём в коммунизм! Ты ухмыляешься... Ну, да, может прав. Я тоже не очень... Да, хрен с тобой, как на духу: надоело жить впроголодь, вот парт кормушкой и соблазнилась. И теперь надо верить. Или-или. Пусть в газетах немного врём. Оптимизм воспитываем - пусть верят. Враньё во имя! Потом спасибо скажут. В хорошее надо  тянуть силком! Силой, понимаешь! Особенно наше быдло, то есть народ...
    - Какая чепуха! Ты пробуди у человека интерес, и он сам начнёт пахать без подталкивания. Ты же руководящий кадр, значит, немного хоть историю человечества изучала. Процесс жизни должен идти естественно, без понуканий... Во всяком случае, раньше шёл. Смена формаций шла без взрывов. За исключением тех, что рождались естественным развитием событий. И только вы выдумали Силу.
   -  Вижу, грамотный... Только политически слаб... Да, ладно
об этом. Ты вот упрекнул - она кивнула на стол. - Это полагается, понимаешь? За то, что мы по пятнадцать часов заседаем. Ломаем головы, как сделать лучше!
Шелконогов побледнел. Лера была, в халате, но он увидел
её в костюме, что висел в шкафу. Себя, не помня, притянул к  себе. Зло зашипел.
  - Как же ты не подавишься, если знаешь, что вокруг недоедают?! Надо же быть с теми, кто в очередях мается! Надо, как все!
   Лера увидела близко колючий взгляд. И вот надо же так. Но телу прошла горячая волна. Летуче в памяти давно прошедшая ночь в Борисоглебске. От близости из головы выскочили  все возражения. И хоть её красивое лицо сохраняло ту же злость,
что была перед её глазами, всплыла только обида за то, что
он её не понимает. Так они стояли какое-то мгновение,
  -  Ты совсем обхамел, мужик! - устало, без желания спорить,
  - Партийные привилегии никто не отменял...
 Шелконогов отпустил лацканы воображаемого пиджака. Она ещё что-то говорила, а перед глазами Шелконогова вдруг всплыли строчки из письма Ефимки: хату латают... И до слуха донеслось: - Катись-ка ты из номера... сам знаешь куда...
   Шелконогов одел пиджак. И уже в дверях, - а тебе  не приходило в голову, что всё, чем ты занимаешься, это тоже иллюзия? - Помедлив. - Извини. Я кажется лишнее наговорил. Коньяк виноват. Извини и забудь всё... Прошу тебя - забудь,  если можешь...
  - Подожди!
Шелконогов продолжал стоять в дверях. Теперь он страшно жалел, что сорвался, ругал себя изо всех сил.
  - Вернись. - Устало опустилась на стул, провела ладонью по лицу. Почти просяще, - да вернись же... Садись... - Взглянув на его опущенное лицо, - заизвинялся... Не бойся, к Ивану Ивановичу докладывать не побегу. - Помолчала, развела руками, - что это с нами произошло? Ведь я же радовалась, увидев тебя... Честно. Очень. Какого чёрта... Зачем?
   - И вдруг дошло. - Ты сказал - иллюзия? - С испугом. - Не может быть! Не сбивай меня! У меня жизнь выпрямилась... Наладилась. - Упрямо. - Не собьёшь меня! Да и поздно. Поворота нет. Даже если... Не хочу, чтобы ты так уходил... Как живёшь?
  - Живу по пёстрому...
  -Что-то мы не туда завернули. - Взглянула на него.
- Притух ты. С лица поправился, а в глазах...      Вечереет. Включи свет. Давай допьём. Может, повеселеем.  Ты ешь...
 -  Не хочется.
  - А говоришь, плохо со жратвой. - С горькой улыбкой, - И
не хочешь партийную еду... Разочаровала я тебя, - Через паузу игриво, - как я?
  -  Смотришься на пятёрку.
Помедлив, нерешительно, - так может вспомним, - она кивнула на постель.
  -  У тебя муж...
   - Причем тут муж? Так, обязанность. А ты - она взглянула на окно, - как тот Сириус, что мне показывал. - Подошла,
 обняла со спины, взъерошила волосы. - Пожалуй,
ты прав.  Холодный... Провожу до дверей. Обняла, близко прильнув, - почему так в жизни... Впрочем, остановись, дура.     - Отстранясь, - Помни обо мне. Будешь в Ленинграде - заходи. С Надей, с детьми - обязательно заводи. Иди...
  - Спасибо...
 Вышел на улицу. Про себя... Как жизнь поворачивается! Была человек и вдруг! . .
  -  Старик простеночный перед глазами. - Были у тебя мысли…
Когда в её клан тебя звали. Покаяться надо было. В ногах валятся – приняли бы.
  Был бы зелёный свет в жизни. - Права твоя Лера... А ты себя не перешагнул... Каждый получает то, что отпущено. Что отпущено...         
                35.
   Непередаваемое ощущение. Перед гастролями, если даже это "малые" - обслуживание сёл своей области, как сегодня, в труппе много споров. Коли это большой город - ничего, но если село, тут "всю зиму ездили, так еще и сейчас..., "замучили".
 Пусть начальство само помотается по области, узнает, почём Фунт лиха... В общем - недовольство полное.
Начальство, между прочим, ретиво выполняя план, спущенный сверху о проведении очередной компании, изо всех сил
"декретирует" - поездку. Драму или Оперу не заставишь - "тяжёлые" театры. Им подавай большие города. А нас можно. И хоть каждое лето театр, уже по традиции, выезжал в село, но каждый раз труппа роптала. Роптала... и ехала с удовольствием. Вот такое противоречие!
    Во-первых - нет репетиций, во-вторых - серьёзные соображения, - суточные! С трудом, но можно на них прожить в селе. Тогда  сэкономится зарплата к отпуску. Можно будет куда-то поехать, отдохнуть.
   Вот в таком приподнято-недовольном настроении труппа собралось в этот майский день к театру, в садике, около полу модернового выступа здания. Солнце. Птицы надрываются во всю.
   - Ого, это соловей, - восхищается Света Седова, - актриса
на роли молодых героинь. Круглое лицо млеет от восторга.
Скворец, милая, скворец, - шутит Вера Савицкая.
- А это синичка соревнуется с воробьями, но куда там, эти нахалы всех перещебечут.
    Утро аккомпанирует настроению актёров весенней симфонией.
    К тротуару приткнулись два пазика - "Коломбина" и "Балерина". Актёры прозвали так эти автобусы оттого, что на  просёлках в них нещадно трясло.
   Вера Гребёнкина. - Гера, поставь этот чемоданчик рядом с моим сидением. - В автобусах места распределены согласно положению, занимаемому актёром в труппе и возрасту. Распределение всегда вызывает кучу споров.
  - Интересно, - чуть плачевно возмущается Света Седова,
читая список. - Играю центральную роль, а должна трястись
сзади.
   Вот когда протрясёшься столько лет, как моя задница, будешь сидеть впереди, - добродушно поучает её Цибин.
  - Фу, не могли не нагрубить, - парирует Света. Команда - по машинам! Всей рассаживаются. Укладывают вещи на задние сидения. Проходит пять, десять минут. Транспорт не трогается. В чём дело? Актёры высыпают на тротуар. Около грузовика с декорацией стоит трёп. Монументальный Весенний, рядом маленький Даусон и Ушаков. Дружно, если можно так сказать, размахивают руками.
  -  Откуда я мог знать, - оправдывается зав труппой Ушаков.
  -  Надо знать, - вставляет шустряк Скоков, наблюдая за
 директором. - Вчера этот Петровский был здесь, сегодня провалился. Накладка...
  Директор возмущён. - Безобразие. Надо было предусмотреть!
  -  Предусмотреть, - опять, как эхо Скоков, повторяя жест  директора.
Шикарный пиджак Весеннего распахнут, из-под жилетки торчит неизменный хвост ремешка.
  Бросается к актёрам. - Товарищи,  не волнуйтесь, небольшая неприятность. Утрясём...
   -  Скоков - Выбросив по ленински правую руку. - Помните,
повторяет его жест - с честью выполнить задание партии...
Всё продумано. Предусмотрено... Бригадиры назначены. Членам даны поручения. Администратор с вами... Передовой на месте - заделывает спектакли... Суть - коллективное творчество, дружба.
 Он продолжает воодушевлять, а около грузовой диалог.
Ушаков Марку Силецкому. Сегодня он шофёр. А вообще, человек на все руки. Он и зав пост, администратор, кассир, актёр, когда надо - рабочий на сцене.
  - Марк, надо вводиться... Петровский не пришёл...
  - Да, пожалуйста, - это Даусон просяще.

  - Когда? - невозмутимо спрашивает тот, натягивая верёвку,
  укрепляющую декорацию.
  - Сегодня вечером играть. В дороге подзубришь.
  - Руки заняты. Сунь роль в карман.
Обрадованный Ушаков подбежал к директору.
  -  Всё в порядке!
С опозданием на час машины отправляются от театра.
 Директор одергивает жилет, заправляет конец ремня в петлю, тот непослушно выныривает наружу. Прощально машет рукой вслед.
Настроение в автобусе поднялось. Всё-таки выехали.
С богом, - вздохнул Цибин. - Только бы колесо не отвалилось или свечу не потерять.
Сплюнь, старче, - это Савицкая, - накаркаешь...
 Администратор, стоя у кабины, объясняет: - едем в северные районы. 
  Шелконогов достает карту области. - Оттуда спускаемся на юг, потом на восток, в район Борского, к нефтяникам и перекантовываемся на знаменитый курорт Серноводск. Там подышим сероводородом. Отдохнём...
   - О-го-го! - это Шелконогов, - ничего себе маршрутик!
      Сию минуту никто не знает, что их ждёт впереди и
 поэтому, когда выезжают за город, при виде весеннего пейзажа  за окнами автобуса, поют актёрскую гастрольную:
              Средь листвы шум воробьев и воробьих,
              Над садами цвет, как море лебедей.
              Пыль, стряхнувши с чемоданчиков своих,
              Запевает люд актёрский веселей.
         Гастролировать отправляемся,
         В ближние и дальние края.
         Мы ни бурь-непогод не пугаемся,
         Ни песок не страшен нам, ни грязь-земля.
Одна группа на левых сидениях.
- Колёса по колдобинам плюх трах-трах,
- Актёры на сидениях - ах-ах-ах!
          Все хором.
   -Жжик-ур, кря-кря, Хлоп-бум, уря-уря!
Автобус останавливается.
  - Вот черти, накаркали. - Это недовольно Савицкая.
   - Сломались что ли?
Администратор. - Всё в порядке. Перекур. Через два часа. По расписанию. Все высыпают с асфальта в перелесок. Дружно дымят.
  -  Ой, бычок, - восторженно Свете Седова.
  -  Ох, Светка, где ты росла, - это Гребёнкин, - смотри
под хвост - тёлка.
 Света хмурится, потом также. - Всё равно, милое животное.
   - Шлёпает себя по щеке. - Здесь хорошо... Только комары
злющие...
  Энтузиазм потихоньку иссякал. Стали раздаваться вздохи.
     О, господи, скоро, что ли конец?..
К шести вечера приехали в райцентр Кошки. Измученные дорогой
актёры, оглядываются.
  - Интересно, в этих Кошках есть кошки, - пытается острить Цибин.
   Администратор. - Женщины - в роскошную гостиницу, мужчины - в интернат. Умыться, причесаться, съесть, у кого, что есть и через полтора часа - в путь. На точки. В село Кармала едет "Девушка с веснушками", " Замужняя", в Ермаково. Утром в Кошках – «Зайка-зазнайка», вечером бригада меняются местами. Вот план на два дня. Нужно ли объяснять - спали после спектаклей, как убитые.
  Утром Цибин, высунув всклокоченную седину из-под одеяла:
  - Эй, романтик, неплохо бы поискать, где перекусить, курсак отощал...
  - Твоими устами глаголет истина, старче. - Шелконогов подымается с постели, - А также обозреть эти Нью - Кошки. Вчера не до того было.
    Идут по ранней, пустынной улице. - Понимаешь, старче, мне интересно, чем отличается одно село от другого. Индивидуальность. Люди - то разные...
  - Разные, говоришь... - иронический прищур мохнатой брови. - Что видишь?
  - Увы. Пока никакого оригинала. Разве что... Смотри, сколько домов с забитыми окнами!
  Молча проходят мимо полу развалившихся: домов с порушенными воротами и оградами. В огородах бурьян.
  - Бегут люди из сёл. - Задумчиво говорит Цибин. - Беда.
Татары да мордва ещё держатся... Ты заметил, как они принимают спектакль?
  -  Мы в этих районах впервые... – с тоской в голосе.
- Господи, как этой забитости нужен хоть глоток культуры!
 Зашли в чайную. Уже сидят несколько хмуроватых актеров.   Светлана перебирает ложкой кашу. Куксится.
  Цибин бодро: - Почему весёлые слёзы?
Мне бы кусок хлеба, - утирая нос, - я не могу без хлебушка.
  - Терпи. С хлебом и в городе напряжёнка.
  - Я же не могу играть. У меня малый запас прочности.
Цибин преувеличенно серьезно Скокову: - Ты же Главный, распорядись. Тот бежит на кухню. Слышен его возмущённый тенорок. Возвращается, разводит руками. - Не завезли... Говорят, норму вчера съели...
  - Эх, ты, а ещё Главный, резюмирует Цибин, уходя на кухню. Выносит кусок хлеба.
  -  Повариха свой отдала. - Торжественно вручая хлеб.
  -  Подкрепи свой запас прочности.
  -  Спасибо, улыбается Света.
Постепенно актёры втягиваются в разъездную жизнь.
Проходит несколько дней.
   - Господи, кажется, что мы тут давно - давно, - вздыхает Савицкая, усаживаясь в автобус. - Если бы на месте жить, как-то привыкаешь. А то теперь вот перекантовываемся в какую-то Ёлховку. Долго мы там? - это вопрос администратору.
Увы, почтеннейшая, один день. Чемоданы не распаковывать.
 Играем и ночью, после спектакля едем в красивейшее место.
 Новый Буян.
Село оправдывает своё название. На вздыбленных крутых берегах речушки, среди сосен спиртоводочный завод, похожий на Жигулёвский, построенный чуть ли не двести лет назад. Недалеко полуразваленная церковь. Садик, магазин, дом приезжих - приют актёров. И песок-песок...
   После утреннего спектакля, у разбитого клубного окна толпится детвора. С любопытством рассматривают, как переодеваются актрисы.
  - Гля, братва, девка. А я думал, пацаны играют.
  - Кака девка. Знамо, пацанов играть привезли.
  - Во - дура. Мотри - титьки.
   -Ого... И верно!
Одна из актрис. - Чего выпялились. - А ну, марш отсюда, оглоеды. - Ребятня разбегается.
  Всё началось незаметно... Когда впереди "Коломбины", едущей по просёлку, закрутил столбик пыльного смерча, Света с восхищением: - Ой, как красиво! Как живой! Но "живые" столбики, желая повеселить глаза актёров, стали плясать с боков и сзади. В автобусе повис пыльный туман. Как в парилке, когда плеснули на каменку. Люди стали походить на плавающие по салону тени. Достают платки, закрывают рот и нос, чихают.
  - Не "Коломбина", а сплошное сито, - ворчит Савицкая.
  Закрывают все окна и верхние фрамуги. Пыли не становится меньше. Прибавляется духота.
  -Гера, - это Верочка капризно, сделай что-нибудь... Я не
поеду дальше!..
  - Я не делаю автобусы. Шедевр нашего автомобилестроения.
   - Успокаивая. - Потерпи, может скоро кончится.
  - Нет-нет! - почти истерически. - Остановите, выйдем на
воздух, подышать.
  Транспорт останавливается. Высыпают из автобуса. Пейзажа не видно. Вокруг серо-жёлтое марево и нетерпимая жара. Снова прячутся в автобус. Трогаются. "Коломбина" идёт, как слепая, на ощупь. Вдруг резкий тормоз. Пассажиры вскрикивают, валясь на передние сидения. Шофёр выпрыгивает, бежит вперёд. Еле видно, как его фигура вздевает руки вверх. Возвращается, матерясь.
  - Мостик разобран, мать его... Всё. Будем пережидать. Не поеду. Всем покинуть салон. Актёры выскакивают - из автобуса. Ахают от увиденного. Переднее колесо наполовину повисло над пятиметровой пропастью. Внизу - смутно - русло пересохшей реки.  "Коломбина" медленно, осторожно пятится от разобранного мостика.
  Цибин, стоя на краю, глубокомысленно: - Да, господа, как-то неуютно кончать жизнь в этой ямке.
   Около открытой двери автобуса спор. Администратор: - Какого чёрта тебя понесло по проселку? Шофёр. - Сами же сказали переход длинный, надо срезать путь, чтобы приехать хоть за час до спектакля...
  - Я же не говорил, чтобы ехать по разобранным...
Шофёр зло: - А он, этот мой, не звонил мне, что он разобран!
Поищу объезд. Скрылся в пылевом смерче.
Все забрались в автобус. Ругаться не было сил.
Шелконогову эта пыльная буря напомнила ту, что была дома после памятной драки.
  - Ты потаскун... Никчёмный человек, - кричала Надя. -
Сколько мне терпеть? - Мало того, что таскаешься по девчонкам.
 Ох уж эти проститутки, ещё заразу в дом принесёшь.
Так к тому же пьёшь с ними, по ресторанам таскаешься, когда дома порой есть нечего, да ещё драку затеял! Тебя же в городе  каждая собака знает... Ты думаешь, мне легко выслушивать рассказы о твоих похождениях?!
  Он сам удивлялся. Казалось, ходил по городу, как обычный прохожий. Старался незаметно встречаться с Любой, вроде никто не обращал внимания.
   Но тут, случилась драка - всё выложили Наде, даже о том, как он с красивой брюнеткой и пакетом со спиртными закуской, пошёл в гостиницу.
  Возникла шальная мысль: за ним следят, наверное, Люба по глупости незаметно для себя оговорила его, а "Володи" - шутить не будут... Мысли старые, привычные, от которых мурашки по коже.
Он сам себе наговорил много горьких слов. В том числе и те, что бросила ему Надя. Пожалуй, ещё хуже, хлеще ругал себя, чем она. Надя - надёжная, преданная, но поглощённая работой, конференциями, научными докладами, усталая от домашних дел и детей.
  А Люба умиляла своим восторженным лепетом о необычайной его талантливости и уме. Он чувствовал себя при ней таким обожаемым, возвышенным, что забывал обо всём. Она находила его, а он не мог отказаться от встреч, хотя порой удивлялся её прилипчивости, настырности, объясняя себе это её наивностью и любовью к нему. Надя не давала ему желанных ощущений греховного восторга, который, как он считал, были ему нужны для успешного актёрского творчества.
Так и плыл он по течению меж двух женщин, переложив ответственность на свою Судьбу...

 Чувствуя себя кругом виноватым, молчал.
    - Всё. Видеть тебя не могу! Стыдно перед матерью и детьми. Вон сидят в тех  комнатах - посмотри на них - со стыда провалишься сквозь землю! Уходи!
 Он и в самом деле был готов провалиться, куда угодно. Встал. Молча вышел на улицу. Пришёл к Гребёнкиным. Рассказал, сидя на кухне.
   Вера, с гримасой осуждения: - Не понимаю я вас, мужиков. Имеешь приличную во всех отношениях жену, а уж, сколько лет путаешься с этой…
 Брезгливо фыркнула и ушла от них. - Ну, ладно,  виноват... Зачем скандал,  если я сам себе сказал всё плохое? / И вдруг - а Надя-то не знает,  говорил ли я себе плохое или восхищался своим гусарством? / Как у тебя,  Егорий? Тот достал из холодильника водку,  налил в рюмки.  - Верунчик у меня самая хорошая.  - Интонация такая,  что, всё становилось ясно. - Выпей, легче станет. Всё дело в деньгах.  Не хватает. Ну, подрался ты из-за б...  Пришёл домой побитый и хлоп на стол пачку пиастров. Что бы она запела? Ведь бьются,  понять их можно! Вся суть нашего существования - добывать! А ты - плохой добытчик,  всё на Наде проезжаешься. Давай, перестраивайся,  выпьем за это!
    Я,  брат,  тебе историю расскажу. Как вспомню,  до сих пор в краску бросает,  из-за денег...  Ты знаешь, как у нас в театре трудно выбить добавку десятки к зарплате.  Навалилась на меня моя хорошая. - Иди. Проси.  Директор твой друг!
  Я ведь на ней,  - кивок в сторону ушедшей из кухни спать
жены, - чуть не насильно женился. В общежитии играемся... Ничего ещё серьёзного... А она красивая чертовка - ухлёстывали за ней... До её отца доходили слухи - блудит. Следить он стал за ней. Пришёл. Мы обнимаемся. В первый раз. У меня другая женщина была... Открыл дверь. Увидел. Крутой был мужик.
Или, говорит, женись, или карьеру испорчу. Женился... Нет, я не жалею. Хорошая она, но... Давай, выпьем. К чему это я?
     - Да, о деньгах, будь они прокляты!
  -  Так вот - иди, говорит, проси. Домой без добавки - ни-
ни! Это ещё до того, как нашего директора сняли. Прошу. Мой друг - директор, ни в какую. Стоишь, говорит, надо добавлять - нету. Такое отчаяние навалилось... Веришь, встал на колени... Ты никому... Директор даже испугался. Стал поднимать.
  - Не встану, пока не дашь! - Согласился он!
Вышел от него... Вот ведь какое в душе бывает: стыд от унижения! И... подлое торжество. Себя сломал и чувствую - радуюсь, что унизился... Бывает с человеком такое?! Не в десятке дело, в тот момент об этом не думал. А в свинской радости от унижения... Оказывается, победа бывает не только на баррикадах, когда человек буревестничает, а даже когда ужом ползёт.
  - Человек - хранилище всех противоположностей. Чудо природы... Вершитель добра и... пакости.
  - Веришь, вот сейчас рассказываю о стыдном и почти весело
мне, что грязное про себя... Может это освобождение... Как
у попа на исповеди...
  Шелконогов впервые видел его таким. Обычно уверенный в
себе, с анекдотом в кармане... И тут же про себя - может хорошо, что про семейное своё рассказал. Освобождение. Хорошо они тогда поговорили.
    - Давай допьём... И утро вечера мудренее. Я тебя у сына на диван положу.
На другой день Шелконогов пришёл в театр, гримом спрятал синяк. Секретарша зовёт к директору.
  Тот улыбается, протягивает ордер на квартиру.  Поздравляю! Но ведомственная. Пока работаешь - твоя. Уйдёшь - оставишь театру.
  Пришёл на Галактионовскую.
Надя - Кто тебя звал? - кастрюлями около плиты гремит. Он молча положил ордер на стол: - Ты просила...
Взяла подозрительно: - чего ещё выдумал?
  Прочитала. Надо было посмотреть на её лицо! Такое редко увидишь! Большущие глаза, как старинные пятаки!
  Тут самое время сказать о том, что если бы автор был мастером своего дела, он, как минимум на страницу разразился бы описанием того, что увидел в старинных пятаках. Горькие мытарства на частных квартирах, жизнь впятером на восьми общежитейских метрах, беганье в дворовой туалет... Да мало ли что накопилось в сердце молодой женщины, о чём надо бы написать. Но мы пропустим это по причине неумения делать описания. Впрочем, читатель сам может вспомнить свои переживания, долгие ожидания и наконец радостный переезд. Ведь в это время началось массовое строительство микрорайонов - спасибо Хрущёву, у людей заиграли сердца, как у Нади. Она тихо охнула, ноги, по-видимому, подкосились, опустилась на стул.
  - Вот видишь... Видишь, дурачина - как к тебе относятся.
  - Только ты на меня...
  - И стоишь... Такое вытворяешь! - Громко со слезами. -
Откуда ты такой взялся, весь вывернутый... Не как все люди.

- И улыбаясь, утирая слёзы. - Майся с тобой... Подошла,  обняла, - голову на грудь.
  - Такой уж есть...
Переехали на Садовый проезд –3.
Шелконогов очнулся оттого, что застучал мотор.   
  "Коломбина" медленно спустилась с дороги и осторожно ниже моста переехала сухое русло реки. Пыльная буря по-прежнему посвистывала за окнами автобуса. Но, настроение приподнялось. Приехали в село Борское. Это прямо впритык к Оренбургской области. Машины, как серые чудовища приткнулись у дверей интерната.
   Дежурная на крылечке, глядя на вываливающихся из машины артистов. - Господи, знать черти из ада к нам пожаловали!  Передовая администраторша Галя хлопотала, как клушка и заикаясь: - Н-надо скорей... Что делать? Г-г-грузовая с декорацией пропала... П-поедем так... Время д - девять. . .
    Цибин, рыжие, мохнатые брови над яростными глазами... Осторожно, взяв ручищей её за кофту на груди, так же заикаясь, - Ты мменя видишь?
  - Да, дда,
  -  Если будешь ещё выступать, - угрожающе спокойно, - это
будет твой последний день. Я тебя с-съем!
- А... как же искусство советское в массы? Горение... Энтузиазм. . .
     - Счавкаю тебя вместе с искусством и энтузиазмом!
                36.
 Природа решила проверить актёров на стойкость. Пыльные бури принесли за собой дожди. Сначала не было ничего страшного.
   Так, лёгкая сеяная дождевая пыль. Бабы сидят на лавочках у домов, перед ними ведро с горящими щепками - дым от комаров и мошки. Над развалившейся церковью с берёзками около обнажённого купола, галки мирно хлопочут у своих гнёзд.
  Мирная картина. Но вот порывы ветра стали бросать в кроны пачки дождя. Тополи обиженно загудели. Бабы убрались по домам.
  - Мало ли что, - это администратор, - надо выехать пораньше. Переехали вздувшуюся от, разлива Самарку на пароме. Дорога в Утёвку. И тут он - дождь - догнал актёрские автобусы. Только проехали Максимовку, как дождь освирепел. Окрестности стали проглядываться, как сквозь марлевую занавеску. Дорогу в момент развезло. Будто её смазали маслом. Шофёр Петя с матюгами, отчаянно крутит баранку...
Конечно, сели. Началось знаменитое "Эй, ухнем!" Сначала раз, потом два, а затем потеряли счёт. Сели по самые втулки.
Где цепи на скаты, - орёт администратор на Петю, тот $
омывается. - Весенний их себе на шею повесил, юродивого в
городе изображает.
  - Давай трос, попутку поймаем.
  -  А что, я его рожу что ли, мать иху в начальство... Актёры вымокли. Зубами в автобусе стучат. Однако поймали попутку грузовую с тросом. Так, на поводу к вечеру приехали в Утёвку. А зрителям хоть бы что. Сидят, семечки лузгают. Детишек полный клуб. Решили играть подряд, сначала детский спектакль, потом для взрослых.
  Отыграли. С отчаяния играли хорошо. С огоньком. В зале сидели то ли чуваши, то ли мордва. Думали, не поймут. Нет, приняли на ура! Давно у них театра не было. Надо в обратный путь.
Шофёр Петя. - В гробу я видел эту дорогу, глядя на ночь. Не поеду! У меня - люди. И не самоубийца.
  А дождь всё идёт. Администратор за голову хватается.
  - Чует моё сердце, завтра спектакли сорвутся.
Скоков командует: - Ты вот что, размести людей. И пожрать что ни будь. Голодные.
  - Ночью, где я возьму? - ужасается тот.
  - А хоть рожай!
Выгнали его под дождь. Сидят все злющие. Достал таки! Принёс трёхлитровую банку молока и буханку хлеба. Поели в мрачном молчании.
 Хоть режьте меня, - это робко администратор, -в доме приезжих  мест нет... И торопливо веселясь, - ночи-то с гулькин нос осталось, здесь, в клубе, как-нибудь, а?
Что делать? Как-нибудь устроились, кто на стульях, кто
Как. Утром уже знакомый мат около "Коломбины". Новый скат оказался разрезанным до торчащей волдырём камеры. А дождь всё идёт... Пока заменили колесо, пока искали трактор, прошло полдня. В Борское приехали уже к ночи. О выезде администратор даже не заикался.
                37.
Время смешалось. Вернее, расписание спектаклей во времени. День- ночь, всё кувырком. Дожди. Теперь перед автобусом, как правило, трактор. Цель - село Яблоневое. Дороги - семьдесят пять километров по грязи в посёлок нефтяников, грязь, как пластилин с нефтью... Четыре часа утра, может больше... При подъезде - зарево. Это сжигают газ. Кажется, горят тысячи факелов. Зрелище потрясающее! Села ещё не видно, а слева и справа от дороги - гул. Будто земля возмущается, что из недр высасывают кровь - её жизнь и варварски, как это может делать единственное животное на Земле - человек, сжигает эту жизнь.
  Трактор останавливается оттого, что "Коломбина", будто поскользнулась задними колесами и её, помимо воли, невидимая сила по масляной земле потянула в кювет. Задрав недоумённо нос, она встала почти поперёк дороги.
  -  Приехали! - это шофёр Петя выключил мотор.
  -  В сто пятый раз, - мать её... - Грузовая осторожно остановилась в отдалении. Гул горящих факелов стал слышнее в утренней симфонии, как солирующий инструмент. Подошли нефтяники.
   - Кто такие?
   - Откуда?
Администратор, открыв дверцу, стоя на нижней ступеньки,
в грязь спуститься опасается, объясняет. - Должны были играть вечером, но добрались только сейчас. Нам бы в клуб...
  - Дак клуб-то развалимшись...
  - Отчаянные ребята...
  - В нашу глубинку по такой дороге...
Бригадир совещается с рабочими, потом, с трудом доставая сапоги из грязи, подходит к дверце. - Клуб всё равно не годится, что, если вы здесь? Вот тут, среди сосен, поставим две машины, откинем борта... Ребята одобряют... Поднимем остальных... Как говорится, не отходя от кассы...
Администратор с неуверенной улыбкой, голову в салон.
  - Как, люди? Дождь вроде утихомирился...
Перспектива ехать ещё куда-то, искать площадку, явно не улыбалась вконец измученным актёрам.
  - А что? - загорелся Шелконогов, - это великолепно. Прямо у истоков показать рабочему классу... Я сфотографирую.
  -  Барма киряк. - Это Цибин. Он выучил несколько слов по-татарски и теперь щеголял ими к месту и не к месту. - Якши!
Бригадир явно обрадовался. - Лады, ребята, вылезайте.
Парторг будет доволен, - всё-таки галочка - культурное  обслуживание на месте. Счас, ставлю машины,  воон на той полянке, под деревьями,  подкинем свет, и пошла плясать...
  Нефтяникам,  - ставь грузовики. Поднимай народ! Театр приехал! Грузовушку с декорацией тяните поближе...
  - Трактористу - ты, паря,  вытащи их колымагу, да тоже поставь её на полянку. Удивительно! Все засуетились, каждый побежал по своему поручению.
  Прошло минут сорок, и площадка была готова. Актёры гримировались, надевали костюмы, прямо в автобусе...
Проснулось утро. Соловей сообщил о своем присутствии, зацвиркали синички, приветствуя поднимающееся из-за сосновых крон сквозь испарения дождя солнце. Откуда-то издалека петух присоединил своё кукареку, к хору птиц.
Зрители, кто с чурбачком, кто с табуреткой расположились
перед импровизированной сценой.
  - Тю, сколько набралось народу, - это Гребёнкин. Жене: -
  «Замужняя невеста», поворачивайся.
  - Я не привыкла в таких условиях, - капризничала Верочка,
    -  Балаган какой-то.
     - Балаган и есть... Для народа!
  Сыграли спектакль! Удивительное дело! Казалось бы, после всех мучений кошмарной ночи в дороге, актёры будут играть спустя рукава, но нет! Откуда взялся энтузиазм! Играли с огоньком, весело. И зрители поняли это. Долго аплодировали. Женщины принесли полевые цвета.
  - Ну, уважили артисты! - это бригадир.  Век не забуду
такого. Я и в кино - то был лет пять назад, а театра сто лет не видал. Ну, уважили! Таперя вот что... Верно, проголодались.
  - Цибин серьёзно, как всегда, - курсак зело отощал.
Бригадир, стоящей в белом халате в дверях вагончика поварихе.
  -  Как у тебя?
   - Готово, Пожалуйте. Не обессудьте, на скорую руку, что
бог послал.
  -  Ого! Бог у вас, видать добрый, заботливый, - это Савицкая, взглянув на столики, когда все вошли в столовую.
Бригадир помялся в дверях, потом, - не знаю, как у вас принято... Может, мужчины могут по маленькой... Спиртику разведённого?  Гребёнкин, скинув свою неизменную, видавшую виды каскетку с лысины, сделал большие глаза. - Смогут - смогут! Вот это по-царски, - развёл руками.
  - И не только мужчины! - категорически заявила Савицкая. Мы что, у бога обсевки?
  Бригадир кивнул поварихе, и та разнесла на подносе стаканы, наполненные наполовину.
  Тут в вагончик вошли ещё несколько буровиков. Как актёры поняли потом - это были специально отобранные ребята, для... вручения подарка. Маленькая с оригинальной крышкой канистрочка с  нефтью, которую поставили на стол. Во главе их был парторг.
  - Пусть эта посудина напоминает вам о вашем пребывании у нас, как символ дружбы рабочего класса и искусством!
  Дальнейшие события, как выпили, закусили, как пошли разговоры "за жизнь", надо целиком отдать на откуп фантазии читателя.
  Дорога немного подсохла и "Коломбина" отправилась в обратный путь, под неизменные строчки актёрской песенки.
          Мы играем на метровых пятачках,
          В перелесках, на машинах, среди нив,
          И неведомо ни горе нам, ни страх,
          Мы с улыбкой продолжаем наш мотив...
Отыграв в "Новых ключах" второй спектакль, группа поздно ночью вернулась в Борское. Хороших снов вам, путешественники!
                38.
      Когда подъезжаешь к Серноводску, то слева видно районное село Сергиевск, на берегу реки Сок, а прямо перед глазами -холмы. Холмы выпрастываются из-под леса и как волны на спокойной речке, бегут к притулившейся деревеньке, спутываются у корпуса курорта. Серные воды на высоком берегу Сургута. Ленивый, весь в камышах Сургут тут же незаметно вливается в Сок. Уютный зелёный оазис среди степей.
Дорога, норовисто перепрыгнув через сургутский деревянный мостик, торопится вверх и по центральной улице деревни с "Чайной", торговыми точками, останавливается у въезда на курорт. Сюда подходят театральные автобусы. Актёров размещают по частным деревенским домикам.
   Шелконогов идёт исполнять общественную обязанность в курзал - вести семинар с клубными работниками. Такие встречи проводятся в каждом крупном кусте. До сих пор всё проходило    нормально, а тут...
Только он поздоровался и раскрыл свою тетрадку - план занятий, как из последнего ряда раздалось - перерыв! Шелконогов удивился. Он уже заметил подозрительно неделовое настроение среди слушателей. Они дружно поддержали возглас.
  - Я ведь не успел еще рта раскрыть...
  - И не надо раскрывать...
  - Что по сухому язык трепать...
  -  Дак "Троица" у нас...
Стало всё ясно. "Семинаристы" дружно отправились в «Чайную». Неожиданно получивший "волю" Шелконогов вышел на деревенскую улицу. Где-то в районе "Чайной" раздавалась частушка.
                Весела я весела,
                Меня любят два села,
                Утовка, Лозовка,
                Вот кака я ловка!
 Этот приезд театра был не первым. Актёры любили уютный уголок области, и охотно ездили сюда почти каждое лето. Как – то через год или два, после работы в театре Шелконогова, пединститут командировал его в Сергиевск провести занятия с учителями школ.
   Художественное слово было даже в городских школах не в почёте, что уж говорить о селе.
    За день до отъезда Люба - Константину Петровичу - Возьмите меня с собой!
  - Мне придётся много работать...
  - Я мешать не буду... Сяду на последнюю парту, буду
слушать. Хоть пять часов говорите, буду, как мышка...
  - Заглядывая в глаза, настойчиво, - возьми! - Шутливо угрожая, - Уедешь, без тебя пойду по рукам.
   Они сняли комнатку в домике у тёти Нюши. Так она просила себя называть.
С утра уезжаем в Сергиевск, зато вторая половина дня была свободной.
Сейчас, погружённый в воспоминания того приезда, Шелконогов удивился. Он стоял у домика тёти Нюши. За окном мелькнуло знакомое лицо, и хозяйка вышла за калитку. Заговорила, будто расстались вчера. - Слыхала. Приехали. Думала, зайдешь – нет?
  Входи. - Взглянув на пустые руки Шелконогова. - Чемодан-то где? - Сообразила. - Один приехал? 
   - Один.
   -  Ну, всё едино... Хошь - живи у меня, или там где...
  Скупо улыбнувшись, - расстались, что ль со своей зазнобой-то?
  - Вроде...
  - Жисть человеческа... Девка твоя с косой-то... Любой кажись звали... На тебя, как на икону глядела. Тады - ить ишшо подумала - плохо, когда баба так на мужика... Бросит. Зашли в дом, на кухню. - Садись. Хошь, редиской угощу?
- Спасибо. - Подвинула тарелку с вымытой свежей редиской.   Хреново живем. Вот - кивнув на тарелку, - курортникам продаю.
 Посмотрела на Шелконогова. - Дюже любопытно, из-за чего разошлись-то, со своей сожительницей. Не говори, сама увижу.      - Достала карты. Она и в тот приезд, почти каждый вечер гадала. Молча разложила карты на столе. К нему.
  - Чё ты, паря врёшь-то? Вон она на тебя уставилась сызнова.
Будто на шее повисла. - Тыкая пальцем в короля. - Чё морду
воротишь? Надоела?
  Тётя Нюша, это Шелконогов отметил ещё в первый раз, не была образцом галантности. Хмурый взгляд из-под платка над бровями, много повидавшей женщины, явно не располагал к вежливому обращению. Потом, когда пожили, стало понятно - добрая тётка.
   Сейчас слушать такое ему было вроде приятно. В тоже время последние события, связанные с Любой, оставили глубокую зарубку на сердце. Объяснять не хотелось, да и зачем ей знать, что он принял решение прекратить всё. Порвать! Стараясь замять разговор, смешал карты. - Не надоела, а так надо, тётя Нюша. Для обоих лучше расстаться.
 О себе и конечно, о ней думаю. Чего ей со мной, женатиком...   
  - Неужто совесть в тебе заговорила, о жене вдруг вспомнил - не верится, - перебила его тётя Нюша.
... Молодая. - Будто не слыша её, продолжал Шелконогов. Попереживает, успокоится... Ей семью надо создавать. Замуж  надо. Я виноват во всём... Надо исправлять, пока не поздно.
  - Да вроде как поздно... О чём раньше - то думал? По картам выходит - надолго к тебе приклеенная... А может, врут карты-то... Они, брат, тоже, как люди с чувством. Иной раз гадаешь - они, как воробушки в руках... А счас тяжело ложились. Из-за тебя, шмарганда ты солёная! Испортил девке жизнь и на понятый... Осподи, прости мя грешную! Правов у меня нету, в чужую жизнь нос совать... Детишек твоих жалко... Но тебе виднее... Дакось, на тебя раскину. - Она долго тасовала колоду, что-то шепча над картами в ладони...
  Глядя на тётю Нюшу, хмурую, несмотря на солнце за окном, очень постаревшую за эти годы, после его первого приезда с Любой, Шелконогов от руготни старухи чувствовал себя не в своей тарелке. Злился, что ноги принесли его сюда, будто он напросился на нежданное ее ворчание и невольно вспоминал ту, первую встречу.
  Тогда, тетя Нюша опытным взглядом хозяйки, часто сдающей комнату, сразу поняла, что перед ней за пара. Мужчина под сорок, и рядом зелёная девица - ясно, что не муж и жена. Сразу решила сделать выигрышный ход - заломила несусветную цену за комнату. Знала - мужику будет стыдно рядиться на глазах девчонки. Так и произошло! После этого тётя Нюша защебетала утренним воробьем.
   - Располагайтесь, дорогие мои! Вы на работу в Сергиевск, вот и хорошо. К вечеру вернетесь, я вам баньку спроворю, ужин схлопочу.
    И была баня...
  - Ты мылась когда-нибудь в деревенской бане?
  - Нет. Только в городе в обшей женской...
  - Значит, ты не знаешь, что такое баня! Это священный восторг. Освобождение духа и тела - декламирует Шелконогов, доставая из сумки трусы и майку. - Я тоже уже плохо помню.
   Но  одно потрясающее мгновение врезалось на всю жизнь. Представь   себе - уральская зима. Горбатые сугробы вокруг баньки... Моемся - отец, я и погибший в войну брат Женя. Хлещут меня веником нещадно. Но терплю, знаю, дальше будет хуже... И вот оно - самое страшное! Брат берёт меня на руки, я отчаянно ору - не хочу! Но он неумолим! Выходит через предбанник и прижимая меня к животу, спиной бухается в сугроб. Его здоровущее тело тонет в снегу... Пар... Встаёт, сажает меня в выемку от его спины, начинает осторожно купать снегом. И удивительно - страх проходит! Становится вкусно, как от летнего купания в речке... Потом опять на полок и веник. Ух! Как вспомню, так вздрогну! Пошли скорее...
  - Как... Можно вместе? - неуверенно спрашивает Люба.
  - Мы же не в общей женской, - смеётся он.
  - Дай привыкнуть к мысли... Глядя на его озорные глаза,
- тебе смешно, а я никогда не мылась ... с мужчиной.
 Константин Петрович преувеличенно равнодушно, - можешь... если хочешь, иди одна...
  -  Нет, что вы... то есть ты, - шепотом, - я хочу с тобой
Но толи страшно, толи стыдно...
  Из кухни голос тёти Нюши, - поторапливайтесь, банька поспела, самый скус...
В предбаннике Люба, топчась с ноги на ногу, - что... надо раздеваться? Совсем?
  -  Нет-нет. Что вы, мадемуазель, в бане быть раздетой -
нонсенс. - И почти таинственно, как большой секрет. - Только
в ночной сорочке!
Люба смеётся. Подхватывает его таинственную интонацию, -сорочки нет. Я понимаю - неприлично, но попробую раздеться.
  Костя плещет водой на каменку и когда пар, пробежав по потолку, окутывает полок, командует. - Ложись! - Берёт веник, - Как говорит известный политический деятель, - сейчас покажу тебе кузькину мать!
Забравшаяся было на полок Люба, ящерицей соскальзывает вниз, почти со слезой, - может, ты шутишь, а мне страшно. Я никогда не парилась.
  Костя усмехается, поворачивает её спиной, легонько шлёпает веником по попе, загоняя на полок и несильными, осторожными взмахами начинает парить, приговаривая, - бояться надо было раньше, мамзелька. Бояться и бежать от меня... Перевернись на спину, а теперь попала в лапы... Ну-ка бочек покажи... Попала в лапы - терпи. Еще один поворот... - Набирает ковшом воды в таз, поливает её.
   Люба лежит на груди, свесив одну руку с полка, болтает ею, постанывая, - какое блаженство... Как в сказке... Вот не знала, не гадала... А может мне так хорошо потому, что ты со мной, Косточка?
  - Слезай. Власть переменилась. Другие тоже хочут сладкого пирога.
  - А можно, я теперь тебе веником всыплю?
  - Не можно, а должно, отроковица, - наставляет он Любу,
располагаясь на полке.
  - Ох, сейчас и задам, - смеётся она, размахивая веником над головой.
   Кухня. Все сидят за столом. В средине "плакон" - так тётя Нюша зовёт плоскую бутылку наливки. Разомлевшая после баньки, она допивает пятый стакан фамильного чая с добавлением мяты. В распахнутое окно доносится вечерний шелест засыпающих деревьев. Тётя Нюша переворачивает, пустую чашку и, осторожно опускает на блюдце. - Спасибо, осподи, напоил рабу божью. - Тихо, не торопясь, продолжает рассказ.
   - Усадьба у ефтих господ Голицыных сбочь дороги, как к нам ехать, недалечь...
  - Мы останавливались, - это Шелконогов. - Аллея сохранилась, а дом чёрт-те что...
  - Колхозное, не моё, вот и рушат. А сказывали, богатое было именье-то. Да... Дак вернулся хозяин с каменного пояса, дюже учёный был, чего-то там шукал и привёз с собой девку-чумичку. Можа ей лет восемь, можа десять, кто знат... Ну, отмыл её, одел... Ёвонного сынка - Григория, учителя премудростям учили. Отец-то девку к - им и подсунул. А та,
  хоть и косоглазая, но шустриста была, науки всякие враз схватывала.
    Курорта в нашей деревне тут и в помине не было. Дикое место было. За деревней-то одни холмушки голые, а я как замуж в этот край вышла - лес ишшо был. Густущий!
  - Муж... - Люба не договорила, боясь, что вопрос будет не к месту.
  - В войну загинул... Да... А сказ-то мой про то, чти
было сто с хвостиком лет назад. Дюже чащоба была. Тока вода серная выпыривалась, да в озеро выливалась.
Годы-то - шли. Гришка с девкой подрастали. Стали примечать князевы услужающие, что бегат девка на озеро. Гришке, хучь я господский сын, но всё равно антиресно.
  Проследил. Дело к вечеру было. На ночь сворачивало. Смотрит из-за дерева, удивляется. Девка вроде физкультуру над серной водой делат. В себя эту вонючую пакость вдыхает. Балдеет, значит. А потом разнагишается, в озере поплавает, выскочит, две дощечки в руках, колотит она ими и подпрыгивает, будто пляшет... Люди так сказывают - натура ейная своё брала - шаманила.
   Гришка-то, уж раньше, как она округляться стала, сказать по-нашему, глаз на неё положил. А тут стал бегать за ей на озеро совсем крыша-то у парня сдвинулась... - остановилась, прислушалась, руками всплеснула. - Ахти! Дура! старая! Керогаз-то не загасила. - Бросилась, схватила чайник, за ручку, ойкнула - руку обожгла, нашла тряпку, сняла чайник, на доску бросила. Крышку открыла, - слава те осподи, вода на донышке... Чую - по дурному он заурчал - догадалась.
  - Тёть Нюша, дальше-то... Оставьте чайник, ничего с ним.
Дальше-то что? - это Люба. Ресницы под брови упираются. Щёки в розовость ударились. Она их ладошками утихомиривает, грудью на стол навалилась.
  - Тьфу, ты карасину-то сколь спалила, - расстроилась тётя Нюша, гася керогаз. Охота рассказывать у неё прошла.
  –   Пора спать.
Люба выскочила из-за стола, просяще, - нечестно, тётя Нюша заманили, а... Ну, хоть коротко, в двух словах.
  - Дак, чё там, конец у всех одинакий, - бросила взгляд на обоих, хмуро, - снюхались они. - С намёком, грубо - вот как вы, только Гришка - то, не в пример - кивнула на Шелконогова, деточек с женой не обделял...
  - Шелконогов возмущённо поднялся на ноги, шагнул к старухе. Та по его взгляду поняла - перегнула палку.
Постаралась улыбнуться. - Ладно, ино... Не ершись. Извиняй дуру деревенскую... - И уж совсем неожиданно запричитала, чайник, жалко!
  -  Да ведь он целый, - зачем убиваться-то, - это Люба.
 Тётя Нюша также, - А коли б распаялся... Вот горе-то!
   - Так не распаялся ведь!
Старуха будто очнулась. - А!?  - Почти спокойно. - Я и говорю, хорошо, что не распаялся...
  -  Взглянула на Любу, усмехнулась. - А тебе, девка, вижу
дюже антиресно... Оно понятно... Про любовь... Тако не весёлый конец-то. Садитесь, коротко скажу. Стали они с господским Гришкой к озеру бегать. Оно с виду озеро, как все и счас глядится обнаковеноне. Но так я догадываюсь от серной воды, да грязи живёт в нём какой-то дух. Вроде оно заколдовано...
  - Ведь недаром девка ночами шаманила. И парня в это дело втянула. Попрыгают они, а потом, дело молодое, рази ж устоишь, ложатся... Да и всю ночь... Дело житейское... Токо сказывала ключница, была одна несообразность чё ли... Старик- барин ключницу-то следить посылал. Очень доверял ей. Грит - пусть сын перебесится. Всё-таки у себя дома, следить можно, девка чиста, а потом... Ну, да чё толковать, книжки читали. Так полагалось - господа крепостных девок брали для услаждения. Вот старик - то Гришину утеху значит, и одобрял.
   Токо... Как бы это сказать помягше... Кинстинтин, плесни мне для куражу из плакона. - Выпила. Крякнула, огурчиком закусила, игриво так глазами - зырк на Шелконогова. Тот обеспокоился.
  - Тетя Нюш, только, чур, не хамить. Не люблю. Обойди это место в рассказе.
  -  Нельзя, паря. Не скажу, не поймёшь, почему померли...
Да ничё такого... От любви всяко на свете бывает. Ключница-то заметила... тьфу ты, как слово-то найти... Во. Непрерывка. У всех людей, как сделали дело и рядом лежат. А у этих, - ключница сказывала, и та обмирала, - эти не расходятся. Сначала он сверху, потом она, так ночь и кантуются не отрываясь, силу надо иметь... Мы с мужиком, кода этот сказ впервой услыхали... Дело молодое, решили пошалить -не вышло! Вот тода мы и решили - озеро колдовское! А девка-шаманка на замок парня в себе запрёт и не выпускает. Ключница токо слышит, как парень - пусти, а та чуть не плачет - не получается, дескать...
   Ну, чтоб короче. Худеть оба стали. Лихоманка их трепет. Днём места себе не находят. К вечеру бегут на берег и всё сначала...
    Старик взметался, сына в Петербург угнал, девку за дворового парня выдал, да без толку. Не принимат она парня и всё! По ночам на озеро бегала, извелась вся, кожа да кости.
   Раз утром не вернулась. Пришли на берег, а она уже холодная... Похоронили...
   Дак дело на эфтом не кончилось. Сказывают,  понесла ключница на могилку девке-то цветочки,  глядит - могила раскопана.   Заглянула,  крышка сбоку, а он рядом с ней в гробу...  Ключица бац - без памяти на холмик притулилась.  Спустя время очнулась и к барину...  Много - лет прошло... Могилку у них одна на двух. И камень с надписью один... Как зайдёте на кладбише,  налево,  вдоль заборчика...  Увидите.
  Ночью, положив голову на мужское плечо, Люба шепчет. - Ужас... Какая любовь! - Уже задрёмывая. - Мы завтра обязательно к озеру...
    Воскресное утро. Константин Петрович встал рано, с намерением поработать за столом, пока Люба спит. Разложил бумаги, взял ручку, сунул не набитую трубку в рот. Ушёл в мир своих действующих лиц...
  Немного погодя чувствует, по лопатке бегают лёгкие пальцы, Коса через плечо свешивается над чистым листом. Он, повернув голову, смотрит негодующе. Люба. - Ой, что это я... Шла умываться... - Ушла.
   Только Шелконогов вернулся к своим героям, как теперь уже через другое плечо, снова опускается коса. Возмущение Шелконогова гасит умоляющий шепот, - хочу к озеру...
Идут по безлюдной, ранне утренней улице.
  - Смотри, как блестит роса в траве!  Люба в открытом лёгком сарафанчике, снимает босоножки, бежит по траве, сбивая росу. Проходят через территорию курорта, останавливаются около танцплощадки у обрыва. Внизу озеро. В тишине слышно, как выливается вода из двух колодцев. Пахнет сероводородом. Люба морщит курносость, - фу!
   Спускаются по тропинке к озеру. Теперь она несётся во всю прыть, будто опаздывая куда-то. Забегает на горбатый мостик через канаву, что выводит лишнюю воду из озера, глубоко втягивает в лёгкие щекочущий запах.
  -  Знаешь, Косточка, странность, в первый день приезда
этот запах раздражал - тухлые яйца! Сейчас я с удовольствием вдыхаю... К чему бы?
  - Надо полагать - потребность организма, - философски,
после недолгого раздумья, замечает он. - Представь, я тоже испытываю нечто подобное.
Люба снова глубоко втягивает воздух. Медленно осматривает берег. В голове вчерашний рассказ. Тихо. Может они на этой полянке? Нет, вон под тем старым тополем...
 А ключница за стволом... Посмотри, озеро - бирюзовая бирюза и булькает... пузыри со дна... Красиво и страшно...  Прильнула к Косте.
  - Вот надышусь, искупаюсь, - шепотом, подняв подбородок, лукаво стрельнув взглядом, - тогда берегись... Тот серьёзно:
  -  Нельзя.
   - Почему?
   - На работу кто пойдёт!?
   - Фу, испортил всё, - сморщила опять нос. Помедлив, мечтательно, - так хочется... колдовского...
  - Надо дождаться тёмной, ненастной ночи... А сейчас, смотри, солнышко продирается сквозь листву, синички цвиркают..
Люблю раннее утро.
  - Не хочется уходить... - Горячо. - Тётя Нюша права. Озеро
колдовское. - Резко повернувшись к Косте, упёрлась острым синим взглядом в его глаза, выдохнула. - Я согласна... как они… Потом умереть!
   Тот хотел ответить шуткой, но удержался... Такое теперь  редко услышишь: - Не надо о смерти. Идём...
   Под деревьями влажная прохлада. Тропинка через заливной луг с высокой по пояс травой ведёт к лодочной стоянке. И тут жара настигает их. Костя снимает тенниску. Люба вопросительно смотрит на него, тот кивает и она сбрасывает сарафан. На лодке поднимаются вверх, выше канавы с сероводородной водой. Запах исчезает. На смену ему - шуршащая зелень камышей, щекочущий ноздри и ощутимый на языке вкус речной воды.
  -  Как в деревне, - щебечет Люба, загребая ладошками воду и пропуская её сквозь пальцы. - Мы любили купаться с дедом Трофимом. Высокий, костистый сидит в камышах на берегу, рядом подотчетная тряпка с нарезанным салом, картошкой, огурцами и бутылкой. Около - ребятня. Выпьет, похрумает огурцом, встаёт, поднимает руки к небу и орёт, как труба.
–   Благодать! Орлы мои, окунём грешное тело в водах реки Чордаж!
  - Я не знала ещё о библейской реке и удивлялась, почему он нашу Каменку так зовёт. Сижу на полотенце голышом. Берёт на руки, идёт в воду. Любил меня, отличал среди других. Кажется заходит далеко, далеко, я ору от страха, крепко вцепившись в жилистую шею. С трудом отцепляет меня, - плыви отроковица.
   Не бойся. Я рядом - так плавать научил... Купаться хочу...
  -  Мы за этим сюда и приплыли.
  -  Косточка, миленький, - поколебавшись, шепчет Люба, - мне вчера в баньке хорошо было... Знаешь, немножко стыдно, а хочется голышом, как в деревне... Можно?
Костя без улыбки, - Валяй!
Люба оглядывается. Река пустынна. Закинув руки за спину, отстёгивает лифчик. Ловит взгляд Кости, - А ты не подглядывай!
Мне всё-таки стыдно. Я же впервые с тобой так... Днём, под
солнцем. Вон оно как таращится.
  -  Ему можно. Оно прародитель всего живого, в том числе и нас. Пусть смотрит, какое совершенство оно создало!
  -  Ну, оно - пусть, а ты отвернись. - Он слышит, как щёлкнула резинка трусиков и тут же всплеск. Лодка от толчка чуть уходит вперёд. Люба, выбрасывая руки, саженками уплывает в сторону.
  -  Далеко не плыви, - это Костя, - мало ли что...
  -  Она возвращается. Распущенная коса, как водоросли в воде гуляют по её спине. Держась за борт, утирая ладошкой лицо.
  - Ну, так и будешь ждать, бояка? Я не смотрю.
  - Костя раздевается и ныряет. Лодка, как норовистый конь,
присев кормой в воду, устремляется вперёд. Утыкается носом
 в травянистый берег. Оба догоняют её, проплывая через
бело-жёлтое кувшинковое поле. Люба рвёт их,  стараясь, чтоб стебли были длиннее.
    Лишний раз убеждаюсь. Человека произвела вода. Он раньше был с жабрами и жил в океане. Дарвин не прав. Непередаваемое ощущение первобытности, когда тело без цивилизованных тряпок в воде! Как рыба...
  -  А у рыб есть одежда, товарищ философ?
  -  Чешуя... К сожалению, они не могут её снять, как мы...
Они держатся за борт. Люба перебрасывает в лодку охапку лилий и осторожно приникает к костиной спине, держась за его плечи.
   - Ты лодка, я пассажир. - Лодка делает круг в воде.
  -  В первый раз езжу на мужчине, - смеётся она. - Не хочу быть пассажиром. - Теперь она нос к носу с Костей.
   Держась за борт, тесно прижавшись, друг к другу, стоят столбиком в воде, будто приклеенные. Люба невольно разводит ноги...
    -  Вот и вся философия, - шепчет она, положив голову на
его плечо.
Они на берегу. У Кости в руках камера. Глядя на лежащую, на полотенце Любу, воскрешает в памяти ренуаровских купальщиц.
"Куда там им - думает он, - эта само совершенство!"
  -  Вставай, ленивица. Зайди в камыши. Теперь встань ко
мне в пол оборота и перекинь волосы на грудь. Посмотри на меня. так, будто тебя застали врасплох.
 Люба пытается изобразить испуг. Не получается. Перед её носом трепещет крыльями стрекоза.
  -  Она хочет на меня сесть. Вдруг укусит. - Отгоняет
стрекозу, но та, отлетев, снова возвращается.
  - Очень хорошо, - вопит в восторге Костя. - Не трогай!
Если сядет - терпи! - Он делает несколько кадров с разных ракурсов.
  - Лилии! - восклицает Люба, бежит к лодке, достаёт цветы
драпируется в них. - Как? Фотограф морщит нос.
  - Красиво. Но лишняя деталь. Отвлекает от главного, В картине всё должно быть соразмерно.
  - Хочу не соразмерно, - капризничает она.
  - Пожалуйста. - Делает кадр.
Много лет спустя, Люба, рассматривая снимки с удовольствием и в тоже время с горечью вспомнит.
  - Было же это всё... Как русалка в камышах. Куда всё ушло... Теперь вот смотрю, вроде я и не я...
  -  Ты, чё, паря, где гуляшь, будто заснул, - это тётя Нюша, - рожа блаженна у тебя...
Шелконогов с трудом вернулся из прошлого - бодро, - что мне сулят твои карты?
  -  Зря бодришься. Карты не врут, им верить надо. Не знаю уж, как тебе сказывать, больно пакостно они легли...
  Будет удар твоему сердцу через казённый дом. Шибко тебя ударит! Слёзы твои вижу...
   Дальнейшие слова тёти Нюши доходили будто издалека. Знакомый, до деталей узнаваемый страх повис над головой. Последнее время он отошёл вроде бы покинул Шелконогова, не напоминая о себе. Константин Петрович даже успокоился. И вот вдруг... Липкий колодный пот от лопаток медленно, как неотвратимость, потёк по позвоночнику.
   Судорожно он нырнул в прошедшие месяцы в поисках причины, Сразу - Люба, с ней вроде всё в порядке - стажируется на телевидении. Дома? Но он недавно, по дороге в Серноводск забегал домой - там спокойно. Казённый дом. Театр!
   Стараясь не торопиться, он день за днём стал вспоминать события, после открытия театра перед, майскими праздниками. Открытие прошло на редкость тихо - неопределённо. Правда, ругали на сдаче "Генку Пыжова - первого жителя Братска", поставленного к открытию. Да и было за что. Слабая инсценировка и такой же спектакль. Даусону, как руководителю, досталось на орехи.  "Красная шапочка". Может тут... Руководство поручило Шелконогову поставить спектакль, как режиссёру. И хоть репетиций было мало, но спектакль  получился. Городская комиссия сказала - хорошо! Он радовался вместе с актёрами. Такое везение редко бывает в театре. После премьеры, когда пили на радостях водку, Даусон разоткровенничался. Предупредил не доверять директору. Предложил перейти в режиссуру - у вас хорошие данные, - а сам... подал заявление об уходе, ввиду отсутствия перспектив в театре. Хотел поставить
"Гамлета" - не дают. - Шелконогов даже огорчился. Он уже работал над ролью. Теперь - увы! Мелькнула мысль, которая потом всё чаще стала посещать его, - а не подать ли тоже заявление об уходе? Ведь перспектив действительно никаких.  Он чувствовал, что перерос этот театр.
    Играть изо дня в день роли, которые не приносят радости - напрасно тратить жизнь. Теперь маленький толчок картами... Страх... Может, что-то сболтнул некстати на работе или Любе?
Он даже спросил Даусона, осторожно спросил - Не интересовался ли кто его фамилией из известного дома, - но тот заверил - никто не приходил.
В общем, всё вроде хорошо. Так откуда же карты сказали тёте
Нюше про удар?
  - Может, ты что-то напутала?  - спросил Шелконогов, отдирая от спины прилипшую рубашку.
  -  Смотри сам, толпится вокруг тебя вражья сила!
Он, как почти все актёры, был суеверным. Да и сколько раз убедился на фактах, предчувствия его не обманывали, когда он не там переходил дорогу. Но сейчас он не ощущал угрозы! Откуда же это?
  -  Ты, паря, я вижу, скис. Не журись. Может ещё пронесёт.
Бог над нами грешными. - Тётя Нюша перекрестилась. - А ты
вот что... Скушно мне одной-то. Нынче чегой-то курортников мало. - Не сдала комнату. Поживи у меня, ничего с тебя не возьму.
  -  Спасибо, тётя Нюша. Пожалуй, я с удовольствием. А на счёт денег – напрасно. Театр по рублику в день, тебе за меня заплатит. Дело к вечеру, принесу чемодан и поеду на выездной в Исаклы. Жди ночью.
  - Вот и славно. Приедешь - поужинаем. У меня в погребе давно уж плакон пылится...
39.
  -  Я хочу построить социальное полотно. Купеческое самодурство и протест молодых, Платона и Поликсены, так сказать, революционный призыв. Мне кажется "Правда хорошо, а счастье лучше" Островского даёт этот материал. С воодушевлением излагает свой замысел Виктор Динский, дипломант Ленинградского театрального института, присланный "делать диплом".
  Они с Шелконоговым сидят в курортной беседке. Солнышко
сквозь ветви деревьев играет бликами на их лицах. По аллее
ковыляют больные на костылях, в пижамах.
  -  Мне рассказали в институте, у вас с Меркурьевым был потрясный спектакль. Когда я узнал, что вы здесь работаете и
в Ленинграде играли Платона, я сказал себе - это везение!
Ваш Платон будет у меня центральным персонажем. Не скрою. Когда приехал в театр, знакомился, с людьми. - Через паузу, хитровато, - о вас говорят всякое... Особенно режиссёр, лысоватый... Стар, де, молодого человека играть... Шелконогов понял, откуда ветер дует. Неприятно.
  - Задумайтесь. Может он прав...
  - Обычные интриги в театре. Вижу только вас.
Шелконогов вспоминает, как он в те далёкие времена, тоже горел мыслью бросить в лицо сидящим в зале - "это вы лишние, а я почётный гражданин". Тоже лелеял думку потрясти революционным призывом основы. Почему-то не потряс. Публика оставалась равнодушной и никак не хотела принимать на свой счёт, что она лишняя. Сейчас желание снова сотрясать, никак не грело его.
  -  У пьесы есть другое название "Наливные яблоки". Призыв
 - хорошо, но было. Может подумать о непроходящих ценностях. О наливающейся любви?
  - Любовь - да. Но "Правда" выше. Сегодня нас призывают дать положительного героя, чтобы классику соотнести с грандиозными свершениями строительства социализма.
Шелконогову стало скучно. Он поморщился, как от зубной боли. Но понял - спорить бесполезно. Да и не хотелось. Вокруг радость природы, птичий щебет в ветвях.
  -  Попробуйте. Может, выйдет. А сейчас идёмте купаться.
 Чувство, что должно что-то случиться не покидало его.
  Тревога ходила у него за спиной. От этого ощущения больно давило сердце. - Хоть бы знать, откуда ждать беды, чтобы подготовиться, - думал он. Вечерние выездные спектакли как-то отвлекали - забывалось. Но приходила ночь - всё начиналось сначала! в одну из ночей, он это ясно помнит, не удавалось уснуть.
  Приехали поздно,  был далёкий выездной.  Казалось устал,  мечтал добраться до постели. Добрался. И ни в одном глазу!
Наверно это от перемены в погоде,  - думал он,  ещё на обратном пути. Далёкие раскаты грома и сверкание молнии предвещали грозу. Сейчас громы висели над домиками и зло извергали стрелы молний. Казалось, кто-то рвал огромное одеяло с треском и пытался поджечь молниями крыши домов. Духота, он ощущал это физически, давила сердце.
Шелконогов понял - сна не будет. Включил свет и взял газеты, что тётя Нюша оставила на столе.  Открыл окошко в надежде -кончится духота,  разойдётся дождь,  будет свежее и может быть он уснёт.
  Рассеянно просматривая старые газеты, наткнулся на статью об отчётно-выборном собрании областной писательской организации. Четыре колонки статьи были написаны вполне в «духе». По отработанному плану. Шапка, об успехах и в конце отдельные    недостатки. В отчёте упоминалась и его повесть.  Только упоминалась и всё. Он уже знал,  значит, какое-то время спустя должны последовать, по-видимому, после обсуждения в обкоме результатов собрания и передовая.
  Быстро стал просматривать газеты. Вот она! Пробежал её глазами. Предчувствие подсказывало - будет и о нём. Так и есть! Строчки расплывались перед глазами. Что-то критическое. Стараясь успокоиться, отложил газету, стал ходить по комнате. Очертания предметов приобрели ясность. Снова стал медленно читать статью.
  Укрепление связи с жизнью народа... Отображение богатства и многообразия вдохновенной социалистической действительности, обличение всего, что мешает двигаться обществу вперёд.
  Встречи руководителей партии с деятелями культуры и искусства - направляющая линия в развитии социалистического реализма... Ибо, есть люди, забывающие об интересах народа, рабски подражающие западному модернизму. Критика необходима, но с обязательным условием, чтобы произведения не носили злопыхательский характер, а были жизнеутверждающими, помогали избавиться от недостатков... В основном писатели города стоят на правильных позициях. Но есть молодые авторы как, например Шелконогов, который в своей повести ущербно идейно, искажённо представляет характеры наших современников...
  Глаза Шелконогова снова застлала пелена. Ярко виделись только два слова: ущербно, искажено!
  Во всей передовой из писателей упоминается одна его фамилия! Значит он один злопыхатель среди здорового коллектива! Занимался мутный рассвет. Дождь прошёл. Туча уходила за холмы, устало, погромыхивая вдали. Шелконогов вышел на крыльцо. Остро пахло картофельной ботвой и ещё чем-то невыносимым. Взгляд упал на бегонии. Жёлтые, любимые им цветы, источали отвратительный запах!
  Сердце прыгало, как шарик настольного тенниса. Вот оно -"карты не врут". Не верь после этого!
И тут же следующая мысль: почему? Почему сердце колотится воробьём? До сих пор он считал писательство отхожим промыслом, как способ заработать добавочные деньги, небольшие деньги к основной актёрской зарплате. Да, переживал, когда "резали" материал, но переживал с улыбкой. Неужели теперь это дело зашло так далеко в его жизнь, что он испытывает настоящую боль? Может быть и так... Скорее всего, он не знал, а пока предчувствовал то, чем это обернётся.
   Надо было что-то делать. Он вышел из комнаты и не выбирая сухих мест, стремительно зашагал по пустынной деревенской улице.  Куда - не разбирал. Вышел за село и через холмы по мокрой траве стал шагать в лес.
Очнулся среди молодого ельника, окружающего сосны.
    Дальше произошло совсем непонятное. Он увидел, что висит над лесом. Перед глазами панорама: курортные здания в купах деревьев, две реки, сливающиеся к подножию холма... И главное себя, лежащего внизу около пенька. Если он там, то кто же висит? Такое уже было однажды. Во время болезни в детстве. Он даже не помнит, чем болел. Но в памяти остался его полёт. Он летел над церковью, над своей улицей и сквозь прозрачную крышу видел себя, лежащим на кровати. Вот, как сейчас...   
 Он здесь и там, у пенька. Парить было приятно... И тут же - беспокойство: как он - Шелконогов там, внизу? Плавно спустился и завис над лежащим...
   Он пришёл в себя. Приподнялся, сел на пенёк. Сосны гудели, будто благодаря небо за прошедший дождь. Лёгкие порывы  встряхивали кроны, обсыпая Шелконогова крупными каплями. Он давно уже заметил - лес, его добрый разговор, действовали успокаивающе. Сосны будто шептали своей мелодией: надо пережить! Унять боль.
   Долго он ходил среди сосен, приникая порой к мокрым стволам, будто набираясь от них силы... Вернулся весь мокрый. Тётя Нюша стояла за калиткой.
  - Чё ето с тобой, паря? Гляжу в комнату, свет горит, а тебя нету. Ой, какой ты мокрющий и вроде не в себе. Знать, случилось что- то.
Случилось, тётя Нюша, случилось, - ответил он, стараясь
улыбнуться. - Не там дорогу перешёл! Вот колесо истории и прокатилось по мне.
  -  Ну-ну, колесо. - Разглядывая его, понимающе вымолвила она.
 Расспрашивать не стала. - Иди-косъ смени мокрое, простудишься. А я печку затоплю, простирну, высушу... Да и голодный, небось... Ох, ты, жизнь - жизнёшка, посыпь горошка...
   Вечером, после выездного тётя Нюша кормила его горячей отварной картошкой из чугунка.
  -  Таперь наш курорт исхудал. Видно, власти забыли про нас.
  -  А прежде-то ещё осударь Петр Лексеич прямо сказал - тут лечить надо. Видно, Николашка первый послушался его и открыл тут "Дворянские воды". Сказывают, дворяне со всей России сюда съезжались. Болести свои лечили, наряды показывали... Теперь не то...
   Шелконогов слушал в пол-уха, а в голове: почему искажение? Ведь характеры взяты из жизни... Почему-то вспомнился недавний эпизод.  Они сидели около сельского клуба, рядом с полуразрушенной церковью. Ждали "Коломбину", она повезла после утреннего спектакля ребятишек в соседнюю деревню. Столовая в селе оказалась неплохая. Они сытно, даже с вином пообедали и теперь занимались "трёпом".
 Живчик, Главный - Скоков, говорил о повести Шелконогова.    - Хорошо написал. - Мне понравилось. Вполне в духе соцреализма. Потому и напечатали...
  - А ты знаешь, что такое - соцреализм? - это Гребенкин, привалясь к стенке клуба, щурясь на солнышко.
  -  Конечно. Вот его небольшая повестушка, а как заставляет размышлять о жизни.
Шелконогов слушал, ворочаясь на скамейке. Когда в лоб говорят такое, хотелось куда-то спрятать уши.
  - Может, хватит?
Нет, почему же. Ты талант. Написал великолепно.
  -  Что ж ты бочки катишь! - это Гребёнкин, с мало скрываемой злостью. - На днях распинался по-другому.  Повернувшись к Шелконогову - повесть дрянь. Нет писательского таланта. Актёр слабый, дескать, просто везуха!
Скоков замер. Согнулся, будто его ударили под дых. Взвизгнул, - Врёшь! Не было такого!
  -  Тебе свидетелей позвать? - Вот он, рядом, - кивнул на жену.
Вера, стараясь сгладить конфликт. - Что-то вроде этого говорил.
Может быть не в себе?  Подсказывая Скокову, - ведь выпивши, был...
  - Сговорились! жена не свидетель! - замахал руками. – Поймав подсказку. - Ну да, выпил, не помню, что говорил...
  Гребёнкин жёстко. - Что у трезвого на уме, то у пьяного на
 языке!
Наступила пауза. Все смотрели на Скокова. Тишину нарушали галки
обсуждая свои птичьи дела. Побледневший Скоков стирал тыльной стороной ладони пот со лба. Подсел к Шелконогову, тихо.
  - Было... Я подлец... Сейчас говорил правду. А тогда... Не знаю, почему занесло... Может, позавидовал... Ты прости! Прости... Ну хочешь - ударь меня, подлеца! - Стал горячо оправдываться. Шелконогов с удивлением слушал Скокова, видел скупую слезинку около носа и думал - сколько разных характеров вокруг. Ведь эта  речь наверно правдива! - И уж совсем поразился, мелькнувшей мысли: он получит наслаждение от раскаяния! Что-то от Достоевского... Наслаждение! Ему стало даже жалко этого, крутящегося на скамейке человека. И тут же снова мысль: потом он будет мстить за унижение. Зачем же так плохо думать...
 А может, не будет?..
   - Ладно... Все мы пёстренькие...
   -  Именно пёстренькие, - подхватил Скоков. - В наших душах творится чёрт-те что... Иногда сам удивляешься - зачем так поступил... Хорошо, что понимаешь, - и ладонь давай совать в знак  примирения.
  - Но руку я тебе не подам, Скоков, - сказал Шелконогов жёстко сам, удивляясь своем злости. Ведь только что жалел его.  -  Пока не подам!
40.
  -  Куда нас везёшь сегодня, маленькая моя? - Бодро спрашивает Цибин, обнимая Галю - передового администратора, около "Коломбины". Маленькая - колобок кустодиевских форм женщина, игриво приникает пышным боком к старику.
  -  Туда, где в прошлом году нас угощали поросёнком. Деревенька небольшая, Смарково, кажется, называется, но люди - сплошное гостеприимство. Нынче я там не была, договор с парторгом подписала на центральной усадьбе. Не сомневаюсь - примут хорошо. Потерпите, - пухлые ладошки лодочкой, - ехать надо будет по просёлку, потрясёт таки, но впереди - поросёнок.
  Взглянув на небо. – 0х, тучи, чтоб их... Проскочить, бы успеть. Садитесь скорее. Поехали. - Когда выехали из села, словоохотливо. - Пока будете играть, я всё устрою. Да и для себя постараюсь - разживусь чем-нибудь. В город с оказией отправлю. Там голодно. Мужик мой звонил - мяса на базаре сорок рублей - ужас!
   Дорожный разговор зацепил за больную тему: почему так плохо с продуктами. Галя, как человек, ближе всех соприкасающаяся с колхозным начальством, просвещала.
  -  Происходит концентрация, ликвидация неперспективных, маленьких деревень. Создаются крупные комплексы. Москва ломает голову - как накормить. Заботятся о нас. Надо потерпеть.
  Цибин. - Сколько себя помню, призыв потерпеть, сопровождает меня всю жизнь.
  Утешаюсь газетами. Развернёшь, а там об успехах. Вроде легче становится - значит где-то в перспективе -лучше будет. Терплю. Во времена моей неправдоподобной юности комплексов не было, но странно - еда была. Помню кулеш – пшённое пиршество - ложку в тарелку - стоит...
 Гребёнкин. - Остановись, несчастный! - вопит, глотая слюну.
Чуть успокоясь. Очередной эксперимент с сельским хозяйством. Нет, я не против, но почему после переустройства не становится лучше. Вот загадка. - Шелконогову, - как думаешь, о пишущий мудрец?
  -  Не знаю... Наученный опытом - все разговоры в автобусе будут известны там, где следует, преувеличенно бодро, громко, чтобы все  слышали, - всё будет хорошо!
  - Оптимист, - тянет скептически Гребёнкин.
  - Ни хрена не будет! - это припечатала Савицкая. - Они ж там, наверху жизнь не знают. Очередная компания под флагом заботы.
  - Ох, мать твою! - это она зафиксировала один из многочисленных ухабов на дороге. Шоферу. - Ты же мне все старые селезёнки оборвёшь!
  - Дак дождь, - оправдывается тот, - колдобину не угадаешь.
 Подъехали к небольшому домику с надписью "Сельский клуб".
  - Чегой-то народ не толпится, - это обеспокоенная Галя.
  - И замок на дверях. Трогай, поедем домой к зав клубу. Неужто забыла?
Едут по улице. Все смотрят в окна автобуса.
  - Дома вроде нежилые...
  - Вон, окна заколочены...
  - А тут даже рамы нет - дыра...
  - Людей не видно...
Подъехали к дому завклубом. Калитка в воротах настежь.
Галя выскочила из автобуса,  бросилась во двор.  Стучит. Выходит старуха. Галя, прикрывая газетой голову от дождя,  - где твоя дочка - завклубом?
   - Уехали все,  милая. Переселились,  стало быть, на центральную.   Ближе к свиному,  как его - компесу...
  -  А вы как же?
Старуха сморщилась. Утирая концом платка скупую слезинку.
- Помирать тут буду. Нас пять старух осталось. Порешили - не поедем. Тут уж...
Галя вернулась в машину. - Разворачивайся, - это шофёру.
"Коломбина" медленно, как на похоронах ехала вдоль нежилой улицы. Дома под дождем, будто немо вопили сквозь распахнутые створки окон с побитыми стеклами.
     Вроде после бомбёжки в воину...
  - Как на счёт поросенка, Галочка, - это Гребёнкин, почти весело.
  - Хватит тебе, Гера, - утихомирила его печально жена.
нашел, когда языком...
Дождь поливал крышу автобуса. Струи стекали мимо окон, и казалось, они льют горькие слёзы по заброшенной деревне.
41.
Это театр! Даже, если внутри затишье, кто-то бдит там,  наверху. Думает,  как улучшить работу. Почему-то "улучшение"  всегда сказывается в первую очередь на актёрах. Приехал директор.  Собрал коллектив в худ зале.  Хмуроватые,  подстать погоде - шел дождь, актёры переговариваются.
Чего наш Весенний на нас свалился?
  - Что-то привёз, ничего хорошего.
  -  Болтун. Признает ошибки. Клянётся их исправить и... палец о палец не ударит.
  -  Может это и хорошо. Не мешает. А делал - было бы хуже.
  - Ох, артисты-артисты, какой увлекательной жизнью вы живёте,
 в который раз печально  острит Савицкая.   Вышел на сцену директор.
   - Я собрал вас, товарищи...
 Кто-то в рядах: "чтобы сообщить вам пренеприятное известие - к нам едет ревизор".
  -  Ревизора пока нет, но будет, - отрезал тот в ответ на реплику. - Вы знаете, что слухи о закрытии театров муссируются давно. Теперь они приобрели реальные очертания. Закрываются тридцать два городских театра. Так пока донеслось. - Тишина в зале. Все ждут - сейчас скажет - и нас... Директор выдерживает драматическую паузу. Чуть улыбнувшись.
  - Я знаю, сейчас вы думаете - и как с нами? Успокойтесь. Забота партии и правительства о нас безгранична. Театры для детей пока не трогают. - Общий вздох облегчения. - Но! - он поднял указательный палец. Нам предложено ужаться. Срезали дотацию. Будем сокращать труппу, оркестр, цеха. Сокращение будет делаться
по возможности менее болезненно. Демократическим путём. Вступает в действие указание о конкурсной системе на замещение должностей в труппе. Будет решать художественный совет.
  - Уж он нарешает...
  - Любимчиков да подлиз не тронет...
  - Потому, - поднял палец директор, - мы сворачиваем гастроли. Вернёмся в город, худсовет будет заседать. Тем, кому выпадет судьба, будут освобождаться, ну и, наверное - на биржу в Москву. Остальные - в отпуск. Сегодня играем здесь шефский спектакль для спинальников и фур-Фур - домой.
Актёры расходились, как в воду опущенные. После спектакля шёл дождь, актёры устроились в "Коломбине". Шелконогов бурчал потихоньку.       - Тоскливы Серноводска дали,
                Дождём природа в этот час,
                Печально провожала нас, 
                Когда домой мы уезжали...

42 .
  Консультант в областном отделении писателей, - Игорь Игоревич, которого все почему-то звали - И. И. - сидел с лицом задумавшегося ребенка, которого просят рассказать бином Ньютона, а он знает только четыре действия.
  Увидал Шелконогова, встал и не выходя из глубины своих мыслей, сунул вялую ладонь в его руку.
   - Идём в коридор. - У окна. Тихо. - Переживаешь. Понимаю... После первого же знакомства И. И. понравился Шелконогову и он часто приглашал его в театр. Тот, пребывая в постоянном размышлении, тоже как-то отметил его про себя. Сложились отношения доверительности. Наверное, поэтому ноги сами привели Шелконогова к И. И. Ощущение несправедливости происходящего не давало покоя. Дома, когда он показал жене вырезанную из газеты передовую, реакция была мгновенной.
   - Вечно ты лезешь, куда не следует! Почему ты не можешь жить, как все: Работать, есть, спать, заниматься детьми. Ты их совсем забросил. Подумать, наконец, обо мне. То-то вижу, врачи на работе с участием спрашивают, - как чувствует себя муж? - Чего это, думаю, они заботу проявляют. Жалостливо на меня смотрят. Оказывается, муж опять выкинул номер. Попал в передовую! Как теперь будешь выпутываться?
  Он и сам задавал себе этот вопрос - как жить? В театре или молчат или бросают злорадные взгляды и с преувеличенным участием утешают.
От этого становится еще горше.  Надо что-то делать, НО ЧТО?
А  И.И. глядя на крыши за окном, рассказывает.
  - Тут такая Варфоломеевская ночь была! - И опять через мысль будто отсутствуя - Журнал закрыли. Редактора - секретаря отделения под зад коленкой. Жаль. Стоящий был мужик. Хороший писатель. Ты, кстати, из-за него погорел... Он что-то в тебе увидел. Печатал тебя... Ты считался в его команде - это бесило остальных: сопляк, а печатают.
  - Но почему в постановлении одна моя фамилия?! - Выпалил Шелконогов вопрос, мучивший его. Моя повесть плоха - допускаю,
   - Остальные пишут, как классики?
  -  Потому... Члены партии. Маститые. Пишут, как все, по серому.       - Спохватился. - Ну, то есть по канонам соцреализма. Канон правильный - надо правду в революционном оптимизме...
  А получается скучно... - Он опять нырнул в свои мысли. И как результат. - Загадка!! Да, ты спрашиваешь - почему? Молодой. Зелёный. Попал в стрелочники. Наше писательское дело такое, кажется, пишешь в одиночку, ни от кого не зависишь, ан - нет. Зависишь от отношений, что вокруг тебя.
  - Отношения... Но это не честно, в конце концов! - опять
взорвался Шелконогов.
И.И. поморщился. — Эко слово нашёл - нечестно. - Из лексикона девятнадцатого века. Её теперь, эту честность, с фонарём искать надо.
   На улице почему-то внезапно стало темнеть, и крыша дома напротив стала заваливаться на окно. Шелконогов приложил лоб к косяку.  – Темно, темно, темно вокруг... Топор над головой... Вороний крик зловещий  - бормотал он, будто в забытьи.
  - Ты что?... худо, что ли? - взволновался И.И. – может воды?
Крыша отвалилась на место, свет вернулся в окно.
  -  Не надо... Так. Репетирую...
  - А я уж подумал... Не переживай. Оно, когда первый раз ударят - тяжело. Потом привыкаешь... - Вздохнул. - Как я... Честность... Хоть моё дело возьми. Вижу - написал мужик что-то стоящее. Поддержать надо. Но лишь намекнут, кому следует - подмял палец вверх. - Разложу по первому разряду, будь ты хоть Пушкин. Есть у нас такое слово - надо. Да что далеко ходить. Историю с Пастернаком знаешь? "Доктора Живаго" читал?
  -  Где я возьму?
  -  Ходит в списках по рукам. Прочитал я. Ничего там особо крамольного нет. Видно даже - писал поэт. Своеобразные метафоры.
В "Литературке" - разгромная, рецензия. А ему Нобелевскую премию... Жаль, не помогло. От переживаний сыграл в ящик. Наше дело кровавое. Когда надо - ударят до потери...
  - Я уже понял. Принёс статью, вроде очерка о гастролях на
селе в газету - там не взяли. Прежде мило так разговаривали, а тут - слабо написано. Не подойдёт, - сказали.
  - Вот - вот. А ты предложи в Москву.
  - Маленькое везение. В театр пришла цидулина из "Театральной жизни". Просят написать о работе театра на селе. Ну, как мне тут от ворот - поворот дали, я им отправил.
  - Неуж взяли?
  - Написали - очерк пойдет, и просили прислать, фотографии.
  - Поздравляю. Ну, а здесь готовься - печатать долго не будут! И ко мне на консультацию материал не носи. Раздолбаю! Со вздохом так, печально сказал.
Шелконогов также невесело улыбнулся.
     -  Спасибо за предупреждение.
     - Как в театре?
Шелконогову не хотелось говорить о театральным делах.
  - Штормит, как в плохую погоду. Выбит из колеи. В себя не могу придти. Еду в дом отдыха "Белое озеро".
  - Правильно. Отдохни. И мой совет - не забивай голову замыслами, - что, как писать. Путного не сочинишь, а себя измучишь.
  - Я уж думал - надо бросить писать.
  -  Все так думают в твоей ситуации. Но ты на крючке. Не выйдет. Это как в вашем театре - попал - не выберешься. А пока пусть время тебя полечит.
43.
  Динский напускал туману, стараясь спрятать наливающуюся яблочную любовь за тюль, в глубину сцены. - Старуха Барабашева права - любовь не есть какая необходимость - восклицал он, загоняя  на место указательным пальцем постоянно сползающие на кончик носа очки, - любовь была, есть, будет - чего тут диковинного?. .
  -  Во-первых, нет на свете одинаковой любви, - возражал уже достаточно заведённый Шелконогов, -и потому она всегда диковинна, интересна зрителю! Во-вторых...
  -  Во-вторых, я не спорю, - дипломатично спускает колки Динский, -но нам надо стряпать положительного героя... Стряпать -вот дело!
   Савицкая с девушкой рядом, смеясь, заходит в трепаловку, где в ожидании выхода на сцену сидят актёры. - Осмотрела курящих.
  -  Что - то скучновато, хоть бы Скоков – Главный покомандовал.
    - Уехал твой Главный, в другой театр.
- Чёрт знает, что творится, - воскликнул Цибин с наигранным возмущением. - Даусон уехал, Главный тоже... Кто нами командовать будет? Я не привык без поводка... Даже растерялся...
Актёры, принимая шутку, смеются.
  - Свято место пусто не будет. Пришлют кого-либо. Потерпи.
  - Коська Шелконогов сбрендил. - это опять Савицкая. - Как
все любовники, считает сцены любви главными. - Закурила папиросу. - Идите смотреть, как он будет грызть толстые щёки Динского. - А это Маша, горящая желанием стать актрисой, - она вывела из-за спины молодую чувашку. - Скажи артистам - здрасьте. Карминный румянец со щёк, мимо раскосых глаз, облил надбровные дуги. Восхищение, что она видит столько актёров, фонтанировал из глаз.
  - Здрасьте.
Юное существо, с восторгом взирающее на них! Что может быть приятнее. Актёры улыбаются, усаживают её, но Савицкая,   -дома насидишься. - Повернувшись к Натану Ушакову - зав труппой. - Наташа, будь добр, посади её в зал. Малохольный Шелконогов таки добился, чтоб сцену любви Платона и Поликсены репетировали чуть не каждый день. Машка, как у меня появилась, первое же - слово провякала о Шелконогове. Пусть смотрит.
  Когда Натан с Машей ушли, - приехала... Все слова о театре.
 Чёрт её знает, может, на своё несчастье и будет актрисой...  А может просто в дурака - Шелконогова влюбилась. Он у неё тогда ночевал.
  - Как ночевал?
  - Когда было?
  - Мы не слыхали!
Любопытные вопросы посыпались на Савицкую.
  - Стой, девки... Поняла я. Вы же в другой бригаде были на гастролях в деревне... Ну, так и быть, в ожидании выхода, расскажу. История почти невероятная... А теперь, как время прошло, она кажется совсем фантасмагорической, неправдоподобной...
 Но вот - Машка, вы её видели. Она из той деревни. Значит, всё было.
 Не сон. Забросила нас администрация аж в Оренбургскую область.  Деревня толи Котлубанька, толи Елшанка,  не помню точно.
Уже при подъезде было что-то необычное. Нетронутые сосны, берёзы вдоль просёлка, видимые сквозь дождевую пыль, навевали это впечатление. Обычно около каждого села наворочено черт-те что. Мусор, поломанные заборы... Мы, сегодняшние, варварски относимся к природе. А тут лес и среди него десяток добротных домов. Будто девятнадцатый век и какой-то островок,  вроде скита,  как  описывал незабвенный Мельников - Печерский.         
   Вроде всё обычно и не всё. Клуб небольшой,  деревянный и вокруг - никого. Оделись, загримировались. Рассуждаем – подоили коров, или нет. Зритель всегда появляется после этой процедуры.
  Приходит Галя, наш передовой администратор, вид какой-то не такой. Приписываем это тому, что в дождевых передрягах последних дней потеряла она сумочку с деньгами. - Начинайте. Открыли занавес. Кстати, он открылся вверх, не в стороны, как сейчас все занавесы уходят, а вверх. По рассказам потом узнали, это было еще до войны, какой-то шатун - старичок за то, что ему разрешило общество жить в нардоме, такой механизм сделал, — чтоб занавес вверх уходил. О таких занавесах мы в мемуарной - театральной литературе читали. В наше время встретили впервые. Смотрим в зал - одни бабы, да ребятишки. И что поразило: сидят, особенно в первом ряду - в глаза бросилось, - Сидят, груди вывалили - сосунков кормят. Прямо - елшанские мадонны с младенцами Иисусами на руках. Подивились мы такой непосредственности и начали спектакль. Уж немножко привыкли к необычностям в деревне. К тому же их надо было ещё уметь увидеть.
  Глаз нужен. Не каждому дано. Сыграли. Кланяемся. Они не расходятся. А сидели тихо-тихо. В деревне такое редко бывает.  - Ещё, говорят!
 Встала статная молодуха, одна из мадонн. - Вы нам песенки пропойте. - Вежливо так говорит. Как откажешь? Пропели Седова с Шелконоговым свой дуэт: забыл гусарские проказы и жжёнку по ночам не пью... - Потом все остальные номера.
  Опять встаёт та же молодуха, убирает титьку в лифчик и также просяще. - Вы не переодевайтесь, если можно... Мы впервые в театре. Спуститесь к нам в костюмах. Рядом с нами посидите, если можно...
  Спустились в зал, они вокруг сбились тесной группой. Среди них видим - не русские. Притрагиваются к платьям. - Мы, говорит, кино видели. А тут, когда всё рядом - интереснее. Особенно гусарский костюм на Шелконогове их заинтересовал. Около него молоденькие собрались. Щебечут.
 - Вот вы показались нам. Деньги разделили. - Это снова молодуха. - По скольку досталось? - Оборотясь к Цибину. - Помнишь, как ты сказал - Ко всем. - Вы же его знаете.
Цибин, когда острит, лицо у него, как у министра.
  -  Карман оттягивают. Девать некуда.
  Те ахают. Тут Гоша Гребёнкин, деньги для него - острый вопрос, мы уже знаем: - Зачем же дезинформировать. Еще примут всерьёз.
- И разъясняет: - Деньги государству. Мы получаем зарплату.
 - Много, небось?
Сказал он.  Не очень поверили.
    -  Шутите наверно?
Это правда. А наш патриарх, - кивок в сторону Цибина,
это он пошутил.
Рядом с Шелконоговым девушка-чувашка. Потом узнал - Машей зовут.  - А можно к вам в артистки? - Косоватые глаза блестят.
  - Ух, как хочу.  - И по ментику пальцами играет.
  -  Конечно можно.  Только сначала нужно кончить институт или студию.
  - И вы учились?
  - В Ленинграде.
  - Ох, как интересно. Расскажите.
 А другая чувашка, с ребёнком, практично: - За такие деньги да еще учиться!
Шелконогов. - Долго объяснять. Такая профессия... Не за деньги... Призвание души...
Тут Светка Седова. Её, видимо, давно занимал этот вопрос.
   -  А где ваши мужчины?
Те переглядываются.
  -  У нас бабья, деревня. Мужики в городе, али на буровых неделями...
Светка опять. - Женский монастырь! Откуда ребятишек столько? Первая молодуха-мадонна, тоже вроде шутит.
  - А к нам из оренбургских степей молодцы налетают. Улыбнулась и так открыто. - Может ваши, - кивнула на мужчин, - помогут.  Автобуса вашего нет. - Время позднее. Дождь на дворе. Значит ночевать у нас в избах будете.
    Тут у неё младенец - Христос голос подал. Во время спектакля они усыпили детишек, груди им дали, тихо сидели. Сейчас, видно, пришла пора кормить. Вслед за одним и другие захныкали. Мадонны, как одна - титьки наружу. И младенцам в рот. А Костя у нас с фотоаппаратом по деревням ездил - снимал всё необычное. Засуетился и так слащаво - ласково, боясь, видимо, что не согласятся:
  - Можно, я вас так сфотографирую? Вместе с артистами?
Те засмеялись. - Валяй, говорят.
Костя побежал, два фонаря, что всегда у нас по бокам сцены включил. На группу направил.
  А первая - такая, видимо, заводила, хулиганистая мадонна, -мы, говорит, покропить можем, молока хватает. - Вытащила сосок у младенца изо рта, надавила на грудь, струя так и брызнула! Тут Костя совсем с ума сошёл, загорелся.
  - А можно, чтобы вы все сразу фонтан устроили... Я вас в это время...
Мадонны совсем развеселились. Видно, понравилась им эта затея. Сели рядышком. - Груди у ребят отобрали.
  - Командуй, артист.
 И как Костя сказал - давайте, - вот сюда направляйте, в одну точку. - Дружно титьки надавили.
Не знаю люди мои... Столько лет на свете прожила. Всякое видела, но такого... Струи в одной точке сошлись и в самом деле фонтан получился! Было в этом что-то бесстыдное и... святое! Будто в языческие времена!
  Те смеются, а Костя: - Еще, еще раз! - Потом. - Теперь груди младенцам в рот. - Мадонны исполняют. Костя несколько раз щелкает. - Спасибо. Молодцы!
  - Чего для артистов не сделаешь! - Видимо, попали они в не обычную обстановку и от всей души веселились. Хорошо так, по доброму.
Расходиться стали. Мадонны артистов к себе ведут, ночевать. Даже поссорились немножко. Нас мало, а каждой хочется к себе. Молодая чувашка, что от Кости не отходила, вы её видели - Маша, взяла его крепко под руку.
  - Чур, ко мне гусара. Мамка спит давно. Хочу послушать.  Слушать - слушай, - это первая мадонна, - однако накорми, спать уложи и прочее...
Не знаю уж, что она имела ввиду под прочим... Мужчины утром молчали, этак многозначительно улыбались, но в один голос: - Спалось, как в раю!
  Вот такое необычайное путешествие в женский монастырь врезалось в память. Поездка в светлое, где люди впервые встретились с театром... Да, видимо, немного и того. Машка-то   видать всерьёз... Раз тут появилась...
  Репетиция окончена. Все расходятся. На сцене, при дежурном свете, Шелконогов и Вера Гребёнкина.
Вера вопросительно смотрит на партнёра. С плохо скрытым недовольством, - тебя устраивает эта детская режиссура? Динский ничего не даёт?
Шелконогов, размышляя, - дело не в нём. Пожалуй, дело в нас.
  - Ну, ты даёшь! - вспыхнула Вера. - Я знаю текст, честно репетирую...
  - Честно репетировать мало. Надо кое-что ещё...
  - Что-что? - Так же возмущённо. - Ты можешь мне сказать?!
   - Души…
   -Не блуди, Шелконогов! Где я её возьму? В реквизите выпишу что ли? Душа в очередях за жратвой замаяна.
  - Да-да, конечно, - бормочет он между прочим. Брови сведены - размышляет. Потом мысль - догадка. Берёт её за плечи, поворачивает к себе. Просто. - Ты чертовски красива! Как-то не замечал раньше...  Твои ресницы. . .
Гребёнкин из "трепаловки" прошёл на сцену.
  -  Верунчик, ты решила на сверхурочные?.. Идём домой.
Вера, не глядя на мужа, - Гера, ты мне надоел!
  -  Муж, не может надоесть, - острит Гребёнкин, - это неприметная принадлежность в квартире, как шлёпанцы...
     - Вот шлёпанцы пусть мотают домой!
     - Ну, если такая твоя директива... Я пошлёпал. - Уже в дверях, - обед я варить не буду!
Вера - Шелконогову. - Ты что-то говорил?.. Ах, да, комплимент... - Со вздохом. - Знаю, что громыхание, пустые слова, а приятно. Спасибо.
  - Да нет. Это не громыхание. Сам не знаю, почему это у меня вырвалось... Ах, да, о душе говорили...
Очень по-деловому, опять разглядывая её лицо, - ну, вот...
  Это я и хотел сказать... Зря ты на себя наговариваешь
 твои ресницы... подрагивают, как душа... и вовсе они не замаяны в очереди...
Вере, смотрит с недоверием, но её неуверенная улыбка говорит  о готовности поверить.
  - Слушай, Шелконогов, ты бес-искуситель! Я же знаю, зачем
ты говоришь...
  - Ну, извини, коли, не нравится, занесло меня, без всяких
там "зачем"... Неужели ты не замечала, как я на тебя смотрю? Да нет, ты не подумай, что я вульгарно этак решил тебя сбить с пути. Просто, я говорю, что вижу. Вижу маленькие, как пельмешки, ушки и говорю - они красивы!
   - Да ведь я могу поверить!
   -  И правильно сделаешь, потому, что твоя красивая мордоплясия - истина в первой инстанции!
Глаза Веры стали влажными. - Послушай, Костя, нельзя же так!  Бросив на него взгляд, чуть помедлив, - подлый ты... Заставил меня вспомнить давно забытое... Господи! Жасмином пахнет!! Как, тогда... Мне было... Встретились у памятника Чапаеву... Мой первый мальчик, моя любовь, принёс букетик жасмина и сказал, что я красивая... - Почти до крови кусая губы, мне давно уж никто такое не говорил!..
Казалось, под рёбрами поместилось что-то огромное, требующее выхода... Странным образом перемешались два юноши - Платон и жасминный мальчик... Ужасно хотелось окунуться, вернее, удержать то неуловимое - светлое, не имеющее названия, появившееся после слов Кости.
  -  Костя,  - мы будем репетировать?
На сцене появились Савицкая с Машей.
  - Константин Петрович,  Машенька  жаждет сказать вам пару слов...
Веру будто подбросило со - скамейки. Подбежала к Маше,  схватила за руку,  вытащила из закулисной темноты под дежурный свет. Уперев руки в бока,  подозрительно,  - кто такая? Откуда? Чего надо?
  Костя оценил ситуацию. Савицкой, что открыла рот для объяснения, - дружиня, захлопни, говорило. Бери её, и катитесь. Мы работаем, потом встретимся.
  Тёмно - каштановые глаза Веры стали почти чёрными, как уголь и казалось - вот вспыхнут.
  - Ну, Шелконогов, ты ходок! Опять на молоденькую потянуло! Губы в злой усмешке, - на косоглазую!..
"Обидеться? - Нет-нет, потом, может быть... Сейчас надо переводить на текст Островского. Она созрела... Спасибо Савицкой - добавила со своей Машкой..." - Что добавила, он, и сам не знал... Всё это пронеслось ветерком в его голове. Он подскочил к Вере. Постучал пальцем по лбу. - Очнись, дура!  У вас одно удовольствие - издеваться над людьми и тиранить. Вы воображаете, что в вас существует любовь, а совсем напротив!
  - Всю горечь и боль за своё положение в доме - хозяин из меня шута сделал! - Он выплеснул Поликсене - Вере. Наверное, это было искренне, потому что больше месяца после открытия сезона в душе Шелконогова гнездились два зверька, не дающие ему покоя: катастрофа в писательском деле и отчаянная неудовлетворённость всем, что творилось в театре. Зверьки с двух сторон грызли сердце и, порой ему казалось - профессиональное актерское воображение тут, как тут, - что само небо с его извечными громами и молниями должно обрушиться на него!
  Он чувствовал себя маленьким, беспомощным, действительно, если не шутом, то игрушкой в руках Судьбы. Положение Платона и самого Шелконогова в этот момент унижения и издевательства, сливались в одно чувство отчаяние. Оно вопило словами Островского:  «Так уж вы посадите куклу такую, да и выражайте ей свою любовь!»
Вера, не отошедшая ещё от житейского гнева и невесть откуда взявшейся ревности, выпалила.
   " Как ты смеешь мне такие слова говорить?
  - Отчего не говорить, коли, правда!"
 Вера - Поликсена с поистине купеческо - барабашевским гневом, «Да ты и правду мне не смей говорить!
  - Самому лютому зверю - льву и тому правду в глаза скажу!»
Всё кончено! Бросился уходить... А ноги не идут, и сердце выстукивает - любишь...
                Ох, ты доля, ты моя долюшка,
                горемычная, невезучая...
                Горячо полюбил добрый молодец,
                вся душа горит огнём - пламенем, 
                на беду полюбил, да на горькую
                и теперь ходит бедный, да мается!
Причитание Платона растопило купеческий гнев девушки. Горячее, сердце рвалось навстречу словам о любви. Трудно дыша, она придвинулась к Платону. Тот ощутил её прильнувшее плечо.
  -"...Куда ж подвигаетесь... - Я ведь живой человек, не истукан каменный.
  - Очень хорошо, что живой— Я ничего не запрещаю."
Как крутая волна - толчок в сердце Платона. Обнял девушку! Замерли в молчании... Казалось так бы сидели всю ночь.
 "...Я скажу завтра бабушке, что люблю тебя и ни за кого, кроме тебя, замуж не пойду!"
Платон с трудом поверил в услышанное и потому неуверенно ответил, - вот это по душе...
  -  Да, по душе... - Поликсена явно чего-то ждет, но Платон,
поражённый её словами о замужестве, сидит, как истукан.
  - А говорил, что живой человек!
  - Я право не знаю. - Знает, но робость вдруг поселилась в душе.
  - Поцеловал бы, что ли,  - вырвалось у смущённой от собственной храбрости Поликсены. Платон осторожно целует.
   А Веру- Поликсену уже понесло.  - Как я тебя люблю!  Как я тебя люблю!  - захлёбывается она. Все, что ты хочешь... Милый ты мой,   хороший!"
Поцелуй длится дольше, чем положено по сцене. Задохнувшаяся Вера чуть отстраняется, набирает воздуху, и Костя видит её глаза. Теперь зрачки светло-светло карие на влажном белке.
  -  Жасмином пахнет,  - шепчет она.  - Оглядывает серую глубину сцены. Взгляд на Костю.  - Уже всё?..
И будто спохватившись,  - не надо...  Не хочу... Всё к чертям. Приникает к губам Кости... Потом опускается на скамейку.  - Дай сообразить... - Массируя пальчиками лоб.  - Почему с Динским на репетиции ничего не получалось? Почему сейчас...       
 Ты садись рядом...  Обними меня...  Так почему сейчас получилось...  Нет-нет,  ты не говори, я знаю,  ты умный и всё объяснишь. Я попробую сама...
  -  Порыться в душе,  - подсказывает он.
Повернув к нему головку,  - ага!
  -  И что она подсказывает?
  - Дай-ка я послушаю, что она... Нет, ты не отстраняйся, как
говорит моя Поликсена, - сиди близко. Твоё тепло...
  - Не договаривает, извиняясь лёгкой улыбкой. - Замолкает.   Может я скажу глупость по - бабьи, ты не смейся...
   - Ну, что ты...
Сколько лет уже играю. Небось, тысячи раз любовные слова
партнёру говорила... Привыкла что ли? Ты прав - о душе... Или что там еще у нас есть... Сердце слова не задевали. Отбарабанишь и домой...
Ремесло. Или по-другому - актёрская техника.
  -  Ага-ага! - Подтвердила она. - А сейчас... - Скользнув взглядом по доброму лицу Кости, подсела плотнее, прижав затылок к его уху. Тишина.
  - Но отдаваться взахлёб каждый спектакль, вот как мы с тобой, сейчас... В психушку угодишь. Трудно. А хочется...
Ох, как хочется сохранить, как-то зафиксировать, что ли...
Притронулась пальчиком к его губам, -вот это самое... Обалдеть можно! - Выдохнув, принялась целовать. - Потом, отстранясь, зазнаешься?
  -  Нет. - Не зазнаюсь. - Твёрдо, почти требовательно.
Мне сейчас это надо!
Высоко на колосниках - деревянный скрип и даже вроде тихое покашливание.
  - Как думаешь, там кто-то есть?
  - Непременно. Театральный Домовой. Хозяин. Без него театр не обойдется... Ему нравится наша репетиция.
  -  Живой?
  -  Конечно. С сердцем и нервами....
  -  Вот! - Как решение. - С сердцем и нервами! Вот почему сейчас получилось... - Резко, - что я, дура... Я и раньше знала это!
 - Уставясь на Шелконогова, разглядывая его, будто в первый раз видит. - Конечно, многое от тебя... - Покачав головой. - Ты... Ты... Да нет, не скажу, какой ты хороший!
Вера, поглядев на понурого Шелконогова, взглянув в его тревожные глаза, покачала головой. - Вон ты как!... У меня сразу слова на языке заморозились. - Поколебавшись, тихо. - Тебе что, хреново? - Как догадку. - Наверно директор настроение испортил, Сказал?..
Сердце толкнулось в рёбра. - 0 чём?
О, господи, зачем я... Значит не говорил, а я, дура, ляпнула...
  - Ну - раз ляпнула, давай ляпай суть.
  - Да ты не волнуйся...
Шелконогов  сдавленным криком. - Говори!
  - Секретарша Тоська: пришёл мужик, зашёл к директору. Тот вышел, - покажите папку Шелконогова. Ту, где анкеты там, биография... Сидел, выписывал... Вернул. Тоська спрятала, да Глашке одевальщице - они подружки - проговорилась. А та - мне в грим уборной... Я думала, тебе Весенний... Впрочем, ему до тебя...
Кажется, у нас появится новый директор. Этого болтуна снимают...
О, господи, чего я о нём... Ты не придавай значения, может просто проверка из Управления культуры.
Тогда бы все дела проверяли...
   - Тоже верно...
А в памяти Шелконогова недавний эпизод.
 Ректор. Извините, Константин Петрович, ваш театральный практикум на этот год не утвердили. Такое полезное дело и вот - на тебе...
  Потом, встречает студентов и те: - Жаль, что вы не захотели с нами работать. Пришёл актёр из драмы, скучный, как осенний дождь ...
Вера, глядя на посеревшее лицо Шелконогова, - ну, Костя, да успокойся... Мало ли ходят... - Она вспомнила эпизод с капитаном на агиткатере. - С другой стороны, зря не будут в бумагах... - После паузы,
  - Знаешь, я не пойду домой.
  - Егорий ждет.
  - Пусть. - Улыбнувшись, - ему полезно похудеть. Я сегодня
люблю тебя. Пойдём, надерёмся до пьяна.
Шелконогов. - Пожалеть решила...
- Ещё чего... Не знаю, как там у тебя внутри, а внешне смотришься оловянным солдатиком... - Прислушиваясь к своим мыслям. - Ты уж потерпи... Не хочется тебя покидать!..
 - Намекая прищуренным глазом, - не знаешь почему? - Тот пожал плечами. - Врёшь. Знаешь. Ты всё знаешь, только часто молчишь.    А меня будто шарик проткнули, я и фонтанирую.
  - Как женщина, повидавшая жизнь.
  - Я вздорная, капризная и нравлюсь тебе потому, что смазливая... Чем черт не шутит, может, и соблазню тебя... Сегодня у нас с тобой случилось... Уж не найду слова, как назвать, но важно - случилось! Хочу запомнить! Такое бывает редко! Что так смотришь? Не пугайся. Я практичная баба, приплыву к Егорию, скажу, что была с тобой... и все будет, как прежде, потому, что он любит тебя... - Напевая, - мы оба любим тебя, - она пошла к выходу. Костя за ней.
В  начинающихся сумерках от стены подъезда отделилась фигура и вошла в световое пятно, навстречу выходящим.
  -  Константин Петрович, я ждала...
Вера мило, зло улыбаясь. - Сегодня мой день, чумичёночек.
  - Я понимаю, - заторопилась Маша, - просто хотела... Вот возьмите вашим ребятишкам, - Она протянула авоську с яблоками.
  - Наши, деревенские, вкусные...
Спасибо, Маша. Ты добрая... Завтра утром мы обо всем...
Конечно утром... До свидания. - Убежала.
 Хм... Чудесная закуска на десерт. - Взяла яблоко. - Ты меня заморил. Хочу есть. Пойдём в "Центральный", там солянку сооружают неплохо... Идём, хороший мой...
44.
  - Ты чего так долго, мам?
Любовь Ивановна, не отвечая, прошла в свою комнату. Сын за ней. Села на постель около тумбочки, упёрлась взглядом в окно. Максим сел рядом, обнял мать.
  - Люблю, когда ты меня обнимаешь. Руки у тебя, как у папы.
Вот лучше о папе и расскажи. О тех, шестидесятых. Ты уж
давно не возвращалась в те времена. А нам с Танькой очень хочется послушать.
  Прилетел Кеша. Сел на голову Любовь Ивановны, сообщил.
   - Кеша крутой парень. Люба дура. Дай поцелую. - Цепляется лапками за подбородок, клюв к губам тянет.
  - Любовь Ивановна улыбается.
  - Что ж ты к дуре лезешь целоваться?
  - Сладенько.
Приведу себя в порядок, поужинаем, тогда уж... Я ведь тоже
люблю те времена вспоминать. Порой мне кажется всё нереально... А ведь было...
После ужина.
  - Ну, так вот. Долго мы не виделись... А у меня в ту пору
 - событие. Подходит Станкевич - главный режиссёр телевидения, я вам говорила о нём. Вышли мы в садик, во дворе студии, сели  на скамейку. Он о жизни спрашивает. О Константине Петровиче.
  А мне не с кем поделиться, - он один знал и сочувствовал…
Рассказываю.
  - Жаль, что так складывается. К твоим огорчениям вынужден добавить ещё одно. Час от часу, думаю, не легче.
  -  Надо уйти с телевидения. Я тебя поддерживал, а теперь пригласили меня в Сочи, Главным. Еду. Без меня тебе тут жизни не будет. Не ведаю уж как, но коллектив знает, почему ты к нам попала и зачем... Происходит отторжение. Пока я был - молчали. Уеду - худо будет.
   Володя второй залавливал меня. Выспрашивал. А что я могла... Сама стала понимать - боятся они меня студийные. При мне ни о чём не говорят. Всё это сказываю Володе. А он уже злится. - По другим каналам поступают сведения, от тебя - ничего. Не хочешь с нами сотрудничать. - Честно рассказываю ему обстановку. Уходит недовольный. А тут, как Станкевич сказал - поняла всё.
  - Вздохнула тяжело. - Ушла! Жалко было до слёз... Я уж почти привыкла. Многому научилась. Особенно в режиссуре. Ушла... Ношу в себе горечь!
  А тут ерунда. Вечер памяти Горького в литературно - мемориальном музее на Степана Разина. Встреча с Екатериной Павловной... Принимают участие артисты... Вижу фамилию Шелконогова. Взметалась. Пришла. Небольшой зал. Набит старушками. Всё как-то вроде по-семейному. За столом, я так поняла, седенькая, старенькая первая жена Горького. Прячусь около дверей - боюсь, увидит Костя. Сердце в рёбра толкается. И все вижу, вроде, как в тумане. Что говорят, плохо воспринимаю. Вот мой Константин Петрович читает "Гривенник" Горького. Я этого рассказа не знала.
Короткий. Несколько минут. Может оттого, что читал Константин Петрович, а скорей потому, что рассказ лёг на моё удручённое состояние, плакала я, стоя в дверях. Вот и мне, как рассказчику судьба положила в ладошку маленький серебряный гривенник будто нищей и ушла, как та женщина.     Потом он читал что-то Гарина- Михайловского...
Ужасно захотелось поговорить с ним... Но не посмела. Вышла на улицу, спряталась за углом. Жду. Стали все расходиться... Проводила я взглядом его и всё. А в голове - ни о чём не могу думать, только о нём.
  Узнала. Уехал отдыхать в дом отдыха "Белое озеро", это недалеко от нас. Крепилась - крепилась, взяла на фабрике отпуск на неделю за свой счёт и поехала. Даже, думаю, прогонит, всё равно поговорю, хоть несколько минут. Надела на себя его любимое платье, чёрное в белый горошек, сшитое мной по его эскизу и махнула. Приехала рано. Еще не проснулись. Села на бережку на кривую берёзку, что над водой висела, недалеко от тропки, которая вела от палат к озеру. Думаю, пойдёт купаться, увидит. Бежит!
   В одних плавках, в руках целлофановый - пакет с мылом полотенце вокруг пояса. Почистил зубы, взял мыло, пошёл в воду намылился - купаться. А над озером туман плавает. Нырнёт - нет его, вынырнет - туман вокруг пояса, будто в нём он плывёт на мелководье. Так бы вот и смотрела на него...
Вышел, вытерся полотенцем, оглянулся, зашёл за ветлу, плавки снял, выжимает. А попка его - мне на виду. До этого за сердце хваталась - так колыхалось, а тут весело стало - родную попку вижу. Смешно, правда? Сама не заметила, как на тропинку вышла. Одел он плавки, в палату направился, а тут я...
  Вы бы посмотрели на его лицо! Испуг. Побледнел весь. Невольно рукой машет - вроде как я ему кажусь. Потом подошёл, рассматривает меня, будто в первый раз видит и молчит... Молчит, так как только у чего выходит. Долго вроде в глаза тебе смотрит, вроде рядом, дотронуться можно, а нет его. Нырнул толи в прошлое, толи... От тишины у меня в ушах зазвенело. Голова кругом. Всё, думаю, сейчас прогонит! Жутко стало, даже, кажется, сердце остановилось. А он, видно, пересилил себя, вернулся из путешествия, заставил себя улыбнуться.
  - Ты?
  -  Я….
  - Ну, зачем ты приехала? Что ты липнешь ко мне? Что-нибудь случилось?
  - Просто увидеть... Извини, я на несколько минут... Соврала я.  Посмотрю и уеду...
  - Стоило за несколько минут киселя в дороге хлебать...
Смягчился. - Здравствуй. - Обнял меня, слегка.
  Господи! Родное тело, тёплое, живое... Прижалась к нему,  оторваться не могу! И хлюпаю, конечно, зная, что он тает от моих слёз... Тут... Бывает же такое. Видимо от переживаний - живот у меня схватило. Резкая боль. Застонала я, согнулась.
  - Извини, что-то с животом...
  Он, конечно, встревожился, повёл в комнату. В ней три койки. Соседи ушли на завтрак. Уложил он меня в свою постель, одеялом закутал - схожу за врачом. - Испугалась. - Не надо. Просто полежу, отойдёт. Ты иди, завтракай. - Оделся он, - я скоро, убежал. Лежу в его постели - радуюсь, - вот это мне и надо! Счастье! Не прогнал!  Намёрзлась ночью в вагоне, а тут тепло. И живот тоже от тепла успокоился. Не знаю, как получилось - уснула, ночь-то была без сна, всё рисовала, как встретимся.
  Часа, небось, два спала. Проснулась, он сидит рядом на стуле, смеется. - Ты, говорит, соседей моих испугала. Пришли они – и видят, женщина спит. Ко мне, - там у тебя... Объяснил. Смылись. Вежливые.
  Я все устроил. Договорился. Идём. Будешь жить в женской комнате на троих... Пошли, покажу твою койку.
Опять радость - буду с ним рядом несколько дней.
  - Как твой живот?
Озорничать мне ужасно захотелось. Тепло так, уютно в его постели.
  - Мой живот хочет, чтоб ты приложил ладошку. Приложил, поглаживает... Господи, какое счастье!
  Весь вечер гуляли по лесу. Я рассказала о своих делах. Жалобно так рассказывала, помню. В мыслях сидело - надо, чтобы, когда в город вернёмся, он меня не оставлял. Он говорил о себе. Скупо так. Видно было, у него что-то плохо. Даже очень. По вот ведь эгоистка - радовалась, что он рядом, а на остальное мне было фактически наплевать, лишь бы обниматься с ним.
 А где-то через день говорит. - У меня дело. Еду в Кузнецк, в театр. Созвонился. О режиссуре.
Я, как обычно, прилипла - А я с тобой! Я мешать не буду. Он поморщился, но сказал - Ну, со мной, так со мной.
  К вечеру сели в поезд, Кузнецк - то недалеко. Приехали. Встречает директор. Мило так разговариваем в кабинете. Он меня представил, как актрису.
  -  Возьмём, - это директор. - У нас молодёжи мало. Только плохие дела у нас.
Тут же рассказал, что дотацию сняли. Вопрос стоял о закрытии театра, но труппа согласилась работать и жить на самоокупаемости. То есть получать то, что заработает своими спектаклями, только чтоб  не закрываться.
  - Трудно и голодно будет. Но куда актёрам деться. На бирже безработных актёров навалом.
Договорились они с Константином Петровичем, что будет ставить у них спектакль, как кончится отпуск. Название пьесы уж не помню.  Помню только, Шелконогов предлагал классику, а директор,
 - одеть дорого будет. Лучше современную комедию. Я впервые присутствовала при таком разговоре – казалось необычным.
 А потом фантазия заработала. Я уж вообразила себя актрисой. Плохо помню, о чём они говорили.
Чтоб завершить тему, скажу ещё о двух вещах. Где-то может через месяц- два, нетерпение меня охватило, ведь я уже фантазировала, как я буду работать актрисой, а Константин Петрович, как обычно, не подаёт знака - С глаз долой, из сердца вон. Позвонила, попросила о встрече. Сразу спросила:      - Что с Кузнецком?
  -  Печально. Театр закрыли! Как я огорчилась! Передать не могу. Ведь я размечталась, что мы там с ним будем работать и жить вместе.   Вот так я побывала в актрисах.
А он помолчал. Долго на меня смотрел и вдруг:
  - Как у тебя дела на фабрике?
  - Хорошо, - отвечаю. - Сплетничать по моему поводу бросили.  В передовиках хожу.
  - Это славно. – Помолчал, и будто вдалбливая слова, растягивая их, сказал, - ты должна поступать в партию! - Так веско, будто важнее ничего нет.
  - Зачем? А
  - Так надо! Долго объяснять... Ну надо, понимаешь! Ты по характеру хороший организатор, энергичная настырная, будешь к месту. Остальное сама поймёшь, потом.
Потом, когда вступила, поняла. У нас без партии ни шагу.
Вся карьера от этого зависит. Он беспокоился обо мне. Что-то в его жизни происходило. Часто задумывался, будто решал что-то. Но меня и свои мысли не пускал. Я к этой стороне жизни относилась легкомысленно. Во всяком случае, не задумывалась серьёзно.
  А он волновался за мою судьбу. Пообещала я ему. Подала заявление. Приняли. Потом даже стала парторгом фабрики. И вот тогда только поняла, почему он был так настойчив. Ведь без меня не решался на фабрике ни один вопрос. Я стала уважаемым человеком. Уже не Любка-вертихвостка, а Любовь Ивановна. И верите ли, родненькие мои... Власть! Теперь я уж прорабатывала... Давала прикурить. Сладко чувствовать свою власть, это мне и помогало потом во взаимоотношениях с Костей. Научил меня на свою голову! Не подумайте плохого. По делу ругала. А девчонок... У которых ситуация вроде моей - жалела, защищала...
Любовь Ивановна, как обычно помолчала, когда восстанавливала в памяти прошлое и  вдруг горьковато улыбнулась.
  - Раз уж на ум пришло. Совсем недавнее время, когда Горбачёв парадом объезжал всю страну. В каждом городе встречи, демонстрации... Смутное время, что сейчас в разгаре, ещё в подполье пряталось, зрело, копилось... Приехал и к нам. Меня, как, одного из ценимых парторгов выдвинули, чтобы на Круглой площади, у памятника Ленину, я с ним поговорила. Очень я гордилась, что меня выбрали, что по телевидению будут показывать. Научили меня, о чём с ним говорить...
  Максим. - Мы на заводе по телеку эту встречу смотрели.  Говорю нашим, это моя мамка с ним говорит. Удивляются, поздравляют... Ты такая весёлая, а уж он - море обаяния и говорит здорово.
 - Да, уж он умел зубы заговаривать! - Опять горьковато улыбнулась, показала ребятам правую руку. - Я её, дуру, потом, после рукопожатия, три дня не мыла... Все меня узнают, расспрашивают, а я руку показываю и говорю, что сама плохо помню от обалделости смысл разговора... Только вдруг засекла - улыбка у него на губах и… пустые, холодные глаза. Поняла потом - не о чём ему со мной говорить. Только по обязанности улыбается. Поразилась я этому открытию! Не хочу об этом. Вернёмся в шестидесятые.
   Тогда, после возвращения взялся Константин Петрович руководить агитбригадой во Дворце Металлургов. Это, вы знаете, на Безымянке, далеко ездить. А он взялся. И когда он только успевал - всегда меня удивляло. Его спрашиваю, а он смеётся.
     - Надо же деньги зарабатывать.
  Театр, институт, пишет по ночам, и ещё бригада. Я, конечно, прицепилась к нему, он не возражает, заставляет присутствовать на всех репетициях. Представил, как своего заместителя. Я не понимала, зачем это он делает. Но присутствовала я с удовольствием, мне лишь бы около него тереться. Потом поняла - он обо мне беспокоился... Когда уедет, чтобы у меня была работа в самодеятельности. Готовил меня к этому. Что он собрался уезжать, поняла я только зимой.
   Что со мной было! Жила,  как под топором.  А что я могла поделать?  Он же молчал - не выдавал свои мысли. Да и виделись только в агитбригаде...  Однажды...  Однажды он не пришёл...
  Любовь Ивановна сморщилась,  будто от боли. После паузы. 
 А ну вас!  смотрите вон в ящик!
45.
  - Костя - Костя! - кричит Вера и бежит по коридору навстречу. - Я тебя изождалась вся. Смотри, рецензия в газете - вот… И как скоро, через неделю после премьеры - оперативность!
  - Что там? Ругают?
  - Ну, да. Стала бы я козой около тебя прыгать, если бы ругали. Хвалят. Особенно нашу сцену. Вот это место - читай... Нет лучше я сама... Ой, нет, скажу главное, а уж потом... "искренность... девичья непосредственность... - Ты представляешь, у тридцатилетней бабы - непосредственность... И самое главное - горячая любовь..." Так мы с тобой его тронули - чуть не плакал от умиления...
  - Вера звонко хохочет, потом резко оборвав смех.
Знаешь, мне почему-то очень дорога эта рецензия. Нет, не рецензия, хотя она тоже, а наша сцена. Когда еще случится такое, кто знает, да и случится ли! А тут родненькое - вкусненькое...
Заглянув в глаза Кости. - Ты что не рад?
  - Почему же... Рад...
  - Ага.  Так радуешься мужественно - сдержанно,  как представитель сильной половины. - Снова смеётся.  - А я вот так!  - И чмок-чмок Костю.  - Побежала. Вернулась. - Как думаешь, добавят мне десятку за такую работу?
  - Если по справедливости - должны!
  - А идти к директору надо?
  -  Я бы не пошёл.
  -  Ну,  ты - другое дало... Нет, я сама не пойду... Хоть я и
хамка, но стыдно... Я Герку моего натравлю! Всё-таки муж – пусть хлопочет.
  Увидела Машу. - Вон твоя чумичка дожидается. - Чего ты с ней валандаешься? Неделю тут торчит. - Маше с плохо скрытой неприязнью. - Отойди, ципа. И отвернись. Ишь, глаза раскосила. - Косте просяще. - Отправь ты её... За каким чёртом тебе этот роман?   
  - Не роман. Ты не понимаешь... Актрисой хочет быть. Помогаю.
 Делаю с ней несколько вещей, чтоб поехала сдавать экзамены в театральный.
  - Знаю я эту помощь. Ведь если ты возьмёшься помогать всем девицам, что хотят стать актрисами, не хватит тебя, как мужика... Она в тебя втюрилась, как в новые ворота.
  -  Слушай, а какое собственно тебе дело до моих романов? Я кто тебе муж, или дальний родственник? - Возмутился Костя.
Вера хлоп-хлоп ресницами. - Интересно! В ресторане водку пили?
  - Ну, пили.
  - В любви клялся?
  - Ну, клялся...
  - То-то. Муж у меня свой есть. А ты не дальний, ты ближний, раз клялся.
  - Позволь. Клялся я когда?
  - Ага. У тебя клятвы действительны только по вторникам?
  -  Именно это было. Как это сказать - условная фигура...
  -  Вот я Герке своему скажу, он тебе покажет фигуру!
Костя рассеялся - Не дури, Верка. Катись отсюда. Дай поработать. Ну, чего стоишь? Она сегодня уезжает.
  - Верно? Вот молодец. Опять чмокнула. Вытерла ладошкой краску со щеки. - Ты по быстрому. - Взглянула на Машу, фыркнула, убежала. Костя отвёл Машу в дальний угол фойе.
  - Читай басню.
  - «Проказница мартышка...»
  - Позволь. Кто она?
  - Мартышка.
  - Вот. А не Маша из Елшанки. Во вторых, она...
   - Проказница... Проказница…
   -  Вот это ты и покажи. Попробуй.
46.
  Значит так. Смотрел я...
  -  Подожди - подожди, - перебила Любимова.. - Ишь, прыткий. Сразу "смотрел я"... Ты давай по порядку. Как доехал, где жил, что купил...
  Шелконогов развёл руками. -  Этак я буду говорить до второго  пришествия. Вы же знаете, краткость не является моим достоинством...
  - Знаем-знаем. Болтун и краснобай, хоть и молчун, - изрёк патриарх Цибин, - но раз уж собрал нас - твоих друзей, изволь говорить кратко. Рассказывай весело, ибо нам остро не хватает витамина "ГС", что в переводе означает на театральном языке - Гомерический Смех. Ну и панораму театральной жизни... Валяй.
  - Смущаюсь и повинуюсь, о волшебнейший из артистов Коля ибн Цибин. - Поклон с прижиманием руки к сердцу. - Вы знаете, что на меня свалилась благость в виде творческой командировки от Всероссийского Театрального Общества, кратко ВТО. - Патетически, - Москва, как много в этом звуке...
  - Сейчас он нас стихами достанет. - Не унимаясь, басил Цибин,
  - Давай витамин, стервец.
  -  Даю, даю, ребята. Автор-чех, "Свиные хвостики" в театре им. Пушкина. Сурдинный оркестр, где тромбон иронически из-за такта делает "ис-та", а за висящими лентами танцуют девы.
Игрушечная декорация, такая же игра актёров. Раутберг, - артист божьей милостью, - голос, дикция... Полторы минуты! - Шелконогов подчеркнул интонацией значительность времени. Полторы минуты Раутберг держал паузу, пытаясь выбраться из складки-лестницы стоящей посредине сцены. Напрягите фантазий и мысленно проделайте тоже самое. Зал буквально лез под стулья от смеха.
О таких паузах пишут только в актёрских мемуарах. Я полночи потом хохотал, хоть мне было не до смеха. Было два адресочка - где остановиться - в обоих случаях - неудача. Прокемарил ночью  с чемоданчиком на вокзале, потом утром устроился... Сижу на скамейке и как вспомню - Раутберг садится на плиту, - смех разбирает, а соседи зыркают неодобрительно - спать мешаю. "Аристократы" у Охлопкова. В афише - карнавал. Честно всматривался. Глаза проглядел - ей богу нету. А может карнавал в том, что зрители сидят на сцене? Или "дорога цветов" - вы о ней слыхали... Нет, пожалуй, маскарадное действо в том, как вполне упитанные артисты играют перековывающихся заключённых.
  Мечта артиста - попасть на "Медею" в зал им. Чайковского.
Шум на всю страну. Стою чуть не на коленях перед администратором, унижаюсь, как раб, на себя смотреть противно, но... кланяйтесь, артисты, чаще кланяйтесь, и будет вам благо!
  Я в зале, на барьере балкона... В партере симфонический оркестр /"Орестея" Танеева./. Хор в полумасках - на монологах Медеи - Козыревой, хор певческий... Это грандиозно! Всё, что пишут о спектакле – верно. За исключением одного: длинно. Охлопков не учёл время. Зритель вместе с эстетическим наслаждением получает в нагрузку усталость. И ещё подброшу мыслишку. Сейчас в моде шептальное актёрское исполнение. А тут сердца рвутся от голоса. Что лучше, не знаю, но мне ближе, когда  судьбы человеческие вразнос!
  - Люди мои, коллеги-актёры, не ругайте меня, я буду   
кощунствовать. Оправданием мне, хотя и слабым, будут слова: впечатления мои субъективны, ибо это взгляд провинциального актёра из глубинки, приехавшего посмотреть на расцвет столичного искусства... Конечно же я погряз в штампах, махрово- пыльных старых понятиях о театре и скептически принимаю новое...
  Вот после этого покаяния мне будет легче сказать о знаменитой, прославленной Бабановой в японской  «Украденной жизни» - / хорош художник /, что она загубила центральную роль... Но, молчу-молчу... Кланяюсь прошлой славе... Тьфу ты, чёрт... Совсем забыл. А вы меня не остановите ...
  Поднял перед собой ладони, как бы отгораживаясь от реплик.
 - Знаю, заслушались, - не надо комплиментов, я - сама  скромность, перехожу к главному, которое забыл: пленум ВТО.
 Представьте зрительный зал на пятом этаже в Доме Актёра. Парадный стол под красным сукном с графином и трибуной. В фойе гуляют знаменитости - моя бедная голова кругом. Тормошусь, кланяюсь, как последний... Ладно, вы улыбаетесь, а попали бы. Ждём Яблочкину. Никто меня не посылает, но я уже в  ажиотаже угоднического рвения, бегу вниз по лестнице встречать легенду нашего театра.   Вот она! Коляску в сопровождении старушек и молодых, щебечущих заботливые слова, ребят, вкатывают в кабину лифта.  "Господи, хотя бы не опоздать" - проносится в голове, и я стремительно бегу по лестнице наверх. Сцена приподнята на метр.
Бурное вполголоса совещание около коляски: поднимать её на сцену или оставить в зале? Страдаю, неужели - думаю - потащат наверх, не дай боже, уронят. Но, вижу оставили внизу. С облегчением вздыхаю.
Черкасов читает приветствие пленуму. Потом опять совещание около коляски. Яблочкина должна сказать своё приветствие. Уж не знаю, что там случилось, - сижу сзади, вижу только листочек с  текстом в руках тоже известного артиста. От волнения не могу вспомнить его фамилию. С дрожью в голосе он читает её слова. Аплодисменты. Улыбки в зале на лицах, как ромашки в поле.
Коляска уезжает из зала. Доклад должен делать Царёв, но говорят, он болен. Читает член совета ВТО Покровский. Пересказывать не буду - читали в газете. И потом знаменитая Ангелина Осиповна Степанова в своём выступлении почти продублировала его. Восторженно она говорила о съезде партии. О торжественности происходящего и как от счастья билось её сердце. Какие делегации из-за границы, из Африки! Костюмы, люди!
Общественная работа в ВТО привела меня в партию, и я благодарна судьбе, которая сделала мне такой подарок...
 К сожалению, я не могу вам пересказать все, что она говорила. Говорила она так горячо, по - актёрски взволнованно, что я заслушался и не смог записать. Глаза мои были влажными. Впрочем, не только у меня, а у многих сидящих в зале и наградой ей были горячие аплодисменты.
   Милейший Василий Осипович Топорков так же темпераментно говорил: "Мало быть профессионалом, надо быть гражданином!" Этой высокой нотой он поддержал Степанову, и все были с ним согласны. Кстати, ехал, душа рвалась во МХАТ! Такое счастье - посмотрел три спектакля. Шекспировская "Зимняя сказка", Болдуман -во, актёрище! "Синяя птица" - устал от кромешной темноты. Дети спрашивают друг друга: о чём они говорят? Может я не прав, но академией несёт со сцены. Кажется, им очень скучно играть.
   Некоторый диссонанс в патетический хор пленума внесли товарищи из провинции, требуя от ВТО быть ближе к театрам на местах, которые, дают по 250 спектаклей в год на селе. Иные иронизировали по поводу творческих встреч на предприятиях, когда в обеденный перерыв рабочие едят бутерброды, пьют из бутылки кефир, а актёры их развлекают. Но, по-моему, зря иронизировали. Надо быть и нам с вами ближе к жизни, хотя Чехов и прав- тут нужны новые формы.
  Один критик, не записал его фамилию, требовал говорить правду, чтобы перестраивать людские души... А кто спорит? Надо! Только почему-то не говорят - как? Особенно газеты и журналы, и критик тоже. И я, мои дорогие коллеги, не знаю ответа на это требование.
  Модный драматург, его пьеса идёт во МХАТе, поправил ход пленума, на котором, как-то незаметно стали скатываться к критиканству и монологам, вроде низких актёрских ставок. Потогонной, - слово-то, какое, ужас, - системе эксплуатации актёров в местных театрах /500 с хвостиком спектаклей в год!/ Наконец о безобразиях с закрытием театров, но драматург, молодец, поднял вопрос о глубине разработки принципов соцреализма в театрах и о проблеме конфликта. Вернее бесконфликтности. - Некоторые утверждают, что
раз нет антагонистических противоречий, то писать вроде не о чем - взволнованно вопрошал он. - Неправда. Надо писать пьесы о том, что мешает. Мы живём хорошо, но в этом хорошо есть что-то, что мешает двигаться к отличному. И вот тут нужна острота. – Пистолетные мысли!
  -Ну, замаял, "пистолетчик", - раздался травестюжно - мальчиковый басок Шихановой. - Чем тебя питала Москва, скажи? А может перервёмся -перекурим, буфетчица бутерброды соорудила. Столица голодает или нет?..
Все ушли на перекур, - Шелконогов, перелистывая записную
книжку, наткнулся на заметки о поездке прошлой зимой в Пестравку. Перед этим спорили - надо ли ехать в стужу? Но прошёл упорный слух - это почти единственное место, где можно купить мясо.
В городе магазинные полки пусты... Что-то невероятное со снабжением! Люди мечутся по магазинам. Чуть не со слезами: детей кормить надо? Ругают продавцов, как будто те виноваты.
 Тут параллельно уже в который раз удивился способности мозга воскрешать прошлое.
 В записной книжке написано четыре слова: "Пестравка, скачек в бурю, мясо", а за ними...
        Утреннее солнышко играло калейдоскопом в сугробах.
В "Коломбине" только и разговоров - кто какую тару взял, сколько купит, если повезёт с мясом. Приехали без приключений. Сыграли два спектакля в шесть и девять вечера. Ночевали в доме заезжих.
   Всё в ажуре. Утром рано - за мясом в комиссионный, магазин! Увы - нет! Удручённые сели в автобус, надо ехать в Большую Глушицу. Это сорок километров. Уборщица в доме заезжих -  Ни-ни...  Здря собралися,  просёлок в сугробах...
 Посмотрела в окошко.  Там солнце.  - Полно погоды будет...
При выезде из села заметили - поперёк дороги, выныривая из канав, шастала злая позёмка. Первый раз сели километрах в трёх от Петровки, бодро выпихнули автобус. Пока раскачивали под "раз - два, взяли", не заметили, как солнце чёрт с неба слизал, вокруг посерело, и ветер стал подвывать в окна "Коломбины".
 Здравый смысл говорил - вернуться. Но где там. Когда у нас был  здравый смысл! Есть слово - надо. Нас ждут. Вперёд! Когда сели выше втулок в пятый раз и метель начала весело резвится вокруг, администратор сказал. - Иду в Высокое, это где-то  рядом, за трактором. - Ушёл. - Мороз так и лезет за все пазухи. Вышло всё население из автобуса - надо греться. Опять "раз-два, взяли". И действительно взяли - вытолкнули "Коломбину". Заодно согрелись; Шиханова даже пошутила, под общий смех остальных, - нас начальство дустом заморить не может, а тут какая-то метель... Тьфу! Прорвёмся!
  А дорогу-то не видно! Паренёк- монтировщик в кепке, - я впереди пойду дорогу показывать. Петя-шофёр, - стой, дурак! Чего ты в кепке... Через пять минут уши отвалятся. На шапку.  Уши опусти, воротник вздёрни и нащупывай только накатанное.
   Так и ехали ощупью за маячившей впереди фигурой. Потом передового стали менять. К вечеру, закоченевшие въехали в деревню Высокое. Нашли сельсовет. Администратор сидит около печки, книжку читает "Покупателю о парфюмерии и косметике". Всю морозную злость на него...
  - Сидишь, мать твою... - Это Шиханова. - Они с Савицкой без крепких слов обходиться не могли. Шиханова, конечно, в репертуаре уступала Савицкой. Разве ж может "дитя асфальта" соревноваться с обладателем высшего, десятилетнего лагерного образования.
   -  Жопу греешь, распронатуды твою в три...
Ну и дальше цветистый, не умирающий фольклор.
   - Чего вы... Ошалели - оправдывался тот. - Я же трактор  жду! Вон, как раз тарахтит...
Отогрелись у печки-то, голоса прорезались, вече устроили, -что делать? Первые. - Ночевать в Высоком, - это женщины.
  - Ехать с трактором в Глушицу, - это конечно дминистратор.
- Посмотри на часы, эксплуататор актёрский. Кто нас в полночь смотреть будет? - это Савицкая. Третьи - Пусть трактор тащит обратно в Пестровку, там дом заезжих, хоть выспимся, может и мясо завезли...
 Перевесили третьи. Пришвартовались к трактору и покатили назад.
 А метель будто взбесилась! В темноте, как ударит- ударит по "Коломбине", та трещит, скрипит, чуть не переворачивается.   
И происходит на улице что-то невообразимое. Не столько видят, сколько чувствуют актёры, как трактор назад поворачивает. Проедет и снова разворот вперёд.
  - Что он, пьяный что ли, танцует туда - сюда?
  - Куда, к чертям собачьим, - это администратор, - не видите, заблудился. А ведь местный... Во, вот вернулись в Высокое,
 Ага, при выезде три  дороги... Так. Теперь вроде правильно, фур-фур на Пестровку...
  Около десяти вечера, проехав шесть километров, въехали в село. А места в доме заезжих заняты! Что тут началось! 
 Женщины, - злость уж выдохлась, - в слёзы, Гребенкин держит администраторский шарф в кулаке и подпирая этот узел под подбородок, шипит, - Милейший, я очень голодный, если не разместишь, съем тебя вместе с твоей потрясно - мохнатой шапкой!
  Тот понял, дело плохо, энтузиазм у него прорезался. Через малое время женщин разместил на раскладушках, а мужиков отвёл в райисполком. На диванах устроились.
  Утром буран вроде утих, а как рассвело, снова шастать меж домов начал. Но актёрам не до него. В магазине выбросили мясо!  Это , как разбойный клич - сарынь на кичку!  Мясо! Мясо!!
  Местные жители испуганно жались к стенкам магазина. У прилавка все население автобуса. Обсуждения... Советы друг другу - что брать... Переживания - вдруг не хватит... Всё это в азарте, зычными актёрскими голосами.
Шелконогов тоже толкаясь у прилавка, уже по выработанной привычке запоминал происходящее. Актёры, как цыгане, приезжая в село, всегда обходили три- четыре имеющихся магазинчика, в надежде купить залежавшееся то, чего нет в городе. Особенно радовали книжные магазины. Почти всегда можно было купить западную классику. Это в те "хорошие" времена, когда с продуктами в городе было терпимо. Сейчас не до книг. Перебои в городе даже с хлебом...
   Радостно возбужденные актёры загрузили кошёлки с мясом на заднее сидение автобуса.
Пурга продолжалась, но теперь отоваренные актёры уже мечтали привезти мясо поскорей в свои семьи, и казалось им, что природа чуть подустала... Они с надеждой поглядывали на троицу: Петя,  администратор и тракторист. Забравшись под угловой фикус в вестибюле дома заезжих они разговаривали на высоких тонах.
  Из доносившихся реплик выяснилось, первое: Петя не берётся везти людей без трактора. Второе: Трактор почему-то
оказался в ремонтной мастерской, к тому же кончился бензин.     Пока отремонтируют, заправят, зимний день короток, ехать ночью в буран опасно, ведь далеко - сорок километров. - Не-не... Не можу, - мямлил тракторист... Не хоша, можа подумать, - взгляд на администратора, может поймёт. Не понимает, твердит одно: - Я заплатил председателю колхоза за рейс до Глушицы...
  - Во! Пушшай предсядатель, раз получил едет, - резонно парирует тракторист. Вона, кака завируха за окошком...
Хоша, можа подумать... и опять взгляд красноречивый на администратора. Темпераментный сначала разговор, явно терял градус, Напрасно думал тракторист, что администратор его не понимает. Понимал и очень ясно - надо заплатить самому трактористу и появится энтузиазм.
Природа действительно подустала, но решили ночевать здесь.
   Актеры, как малые дети. Те радостно кричат: училка заболела, и разбегаются по домам. Эти: - Молодец, трактор заболел, пошли в лавку!   Вечер, переходящий в ночь. Номер перебравшихся из райисполкома мужчин в дом заезжих. Посредине, меж восьми коек стол. На столе дешёвое вино- бормотуха, стеклянные банки с надписью "салат", россыпь столовских котлет на афише и по кусочку  хлеба на брата. Это всё, что можно было достать.
Когда актёры подвыпьют, когда тепло /такое везение/, когда в топку брошено немного, лишь бы утолить голод, о чём они говорят?
Конечно, самое больное - разрыв между славословием в печати о достижениях и фактическим положением дела в театрах. Извечные, вопросы: Кто виноват? Что делать?
- Всё зависит от директора, - басит Цибин. - Боже, сколько их на моём веку... Всяких видел, но наш Весенний, - это уникум. Это надо же иметь огромный талант, чтобы так неумело работать.
  - Ты говоришь про директоров, а режиссёры? Вот где корень! - Припечатал Гребенкин. - Вон один за другим едут.
Фифка - травести приехала. "Ах-ах, постановочная часть слаба, актёры, актеры неинтересные. И гонор у всех! Будто они бога за бороду схватили и только в их руках истина. А вот сейчас появился ... На букву "Г"... Ему даже банальности говорить скучно.
А как и предыдущие твердит: - Театр низко пал. Буду поднимать!
"Поподнимают" годик-два и дальше поехал...
Вера Гребёнкина подсела к Шелконогову.
  - Слушай, Костя я, наверное, пьяная... Ты мне как-то сказал:
мои ушки-пельмешки красивы...
  - Возможно. Не помню...
Укоризненно покачала головой. - Ты свинья. Потом ты говорил всё время...
    - И  помолчи, а то гадость скажешь.
Так вот, мои красивые уши вянут от этих разговоров. Почти
каждый день одно и тоже: плохое руководство и где достать еду.
  - Тебе хорошо за широкой спиной святого Егория - он добытчик, а каково остальным! От жизни за стенами театра не спрячешься... - он говорил как бы, между прочим, целиком занятый своими мыслями - писал что-то на куске свёрнутой афиши.  - Не скроешься, жизнь тебя за холку...
  Вдруг неожиданно завопил не очень громко, но издал странный звук.
      - Ой... Испугал... Ты чего?
  - Тут у меня список Нечистой силы. Кощей, Ведьма, Дракон,
 что съесть солнце... Солнце- это жизнь... Ну и прочее.
  - Ты что? - Вера покрутила пальцем у виска.
    - А разве заметно?
Вера дробненько рассыпалась смехом. - Ещё как. - Зачем тебе Нечистая?
  - Сам не знаю. Но беспокоит. Будто вокруг... - Он неопределённо развёл руками. - В сказку просятся... Может быть...
  - Господи, как твоя Надя с тобой живёт!
  -  Живёт... Мается, но живёт... - Прислушался, как худенькая остроносая Синькина громила своих коллег. Удивлённо Вере, - ты слышишь, что она про нас...
  -  Актёры превратились в дачников. Погрязли в быту. Летом на грядках, сейчас, зимой идёте на Волгу. Продолбили лунки - сидят с удочками, вокруг грандиозные свершения. Страна летит...
  -  Куда? - промямлил Гребёнкин, пытаясь разжевать резиновую котлету.
  - А мы хныкаем, жалуемся, - не обращая внимания на реплику, возмущалась ораторша. - Директор плохой, Главный тоже... А мы какие? Ходим, клянчим десятку к зарплате. Да что далеко ходить. Вон наш Скоков... Уж, какой был патриот театра, а как отказали  с повышением зарплаты, так ноги в руки и поскакал в другой город. Рвачи все.
  - Может, просветишь нас, о мудрый Цицерон, - проговорил Гребёнкин, еле расправившись с котлетой, - насчёт причин столь низкого падения нашего сословия?
  - Не намекай, - резко оборвала Синькина, заслонившись, как щитом, ладошкой, - Не надо! Знаю я эти разговоры - власть виновата! Почитайте "Советскую культуру", почти  в  каждом номере забота об актёрах, а мы? Да мы в лепёшку должны
расшибиться в ответ на эту заботу, а не ныть!..
   Из прошлогоднего путешествия в зимнюю непогоду Шелконогова вернула Любимова. Навалившись грудью на плечо, прошептала.
  - Продолжай. Только не насилуй актёрскую массу пленумом.
  - Ты знаешь, я, как член правления была там не раз... Скажи, что видел, а главное, как жил...
  - Ты куда меня толкаешь, - улыбнувшись, также шепотом ответил Шелконогов. - Не донести до масс столичные мысли...
  - Те-те-те... Эти мысли уже не раз слыхали... Пето-перепето,
А воз и ныне там...
  - Уговорила... У меня в записной остался второй день пленума... Смотри, - он ткнул пальцем в страницы, - сплошные жалобы периферии...
  - И самоотчёты Главных об успехах в их театрах... И это знаю.   Валяй.
  - Значит, второй день... "Ужасный грипп, чихаю и кашляю",
прочитал Шелконогов. — Извините, это к делу не относится.
Вот. О музеях. Два слова. Человек я современный, но античностью ударен с детства. Удивительная гармония души человека воплощённая в архитектуре... Греческий, итальянский дворики - ах - ах! У меня нет слов! Это в Пушкинском... А в Манеже - живопись. Представлены все республики. О содержании говорить не буду... Могучие фигуры рабочих...  колхозников... Нет, мне нравится, только вот с манерой письма... Пока не прочитаешь, не угадаешь, кто написал. Ну, Сарьян, Пластов, а остальные - дети одной кисти. Бог с ними, с художниками...
   Сидел рядом с индусами на "Рамаяне"... Этнография на переднем  плане. Раньше смотрел "Белый лотос" - там драматургически крепче... Что можно отметить? Большой актёрский труд... И смех юных зрителей... Кстати о смехе.
 Хохочет стервец- зритель, особенно в трагических местах на чеховском "Иванове" во МХАТе. Прямо распирает его и шабаш... Может я, со своими периферийными мозгами чего-то не понимаю... Может это комедия... Пришёл домой, а по телеку "Пьеса без названия" в Вахтанговском.  Тут уж я прямо обиделся. Смерть Платонова и... хохот в зале! Вот вы улыбаетесь, а может надо задуматься, а? Может тут  проблема?!       Ну, ладно-ладно... Не надо на меня наседать... хорошо в Москве кормят... Вот у меня тут список. Семнадцать поручений. - Он расстегнул рюкзак. Стал выкладывать на стол содержимое. - Любимова, держи свою тушь... Исаева, внуку игрушку - поросёнок хрюкает...
   Актёрский народ столпился около стола.
  - Верунчик, неужто этот бандит не выполнил наш заказ, - это Гребёнкин жене. Та заволновалась, пробилась к столу.
Костя, ты о нас не забыл?
  -  Очень нужно о вас помнить. - Огорчённое лицо Веры. - Шучу. Егорий - победоносец, вот тебе рябина на коньяке и на закуску мандарины. Держи, красивая... А где наш мазило - красило. Он краску заказывал для спектакля "Верю в тебя", чтобы светилась.
 Шелконогов не очень весело веселился... Всё-таки приятно
делать доброе ближним. А где-то в далёком подсознании гнездились события вчерашнего дня. Началось всё хорошо. Встретили его на вокзале Надя и старший - Женя. Обнимая сына - мелькнуло: "надолго ли уезжал, а он уже вытянулся... Ну и худющий же, как я в детстве..."
Надя ахала,  считая места, - как же ты там управлялся!?
  - Как говорит Островский,  "своя ноша не тянет",  с носильщиком в вагон садился...
  - Ну, здравствуй, столичная штучка, - при её молчаливости во взаимоотношениях с мужем, это была длинная речь. Чуть улыбнувшись, приложилась к его щеке. Обыкновенный жест, но было в нём ещё что-то, говорившее о доброте, нежности... Тепло!
  Приехали на такси на Садовый проезд... У подъезда встречали младший Серёжа и Зинаида Ивановна - Надина мать. Поднимаясь по лестнице, Шелконогов думал: "Жаль домик на Галактионовской. Сколько лет прожил - привык. А тут - стандарт, не греет... Надо привыкать... А может, не понадобится?! Может не понадобится?
    Очень он взметался после случайно прорвавшегося у Веры рассказа о человеке, что знакомился с его делом у секретаря. Это было, как соль на рану, на тех "зверьков", что не давали ему покоя, последнее время. Внешне всё было, как всегда. Он репетировал роль Сергея в "Верю в тебя", распевая песенку под гитару, что была необходима, по ходу спектакля. Ездил во Дворец металлургов на репетиции агитбригады.  Занимался трёпом в курилке, даже пытался острить... А в голове всё время стучало: что делать?
   Первая мысль - уволиться, уехать! Куда-то подальше, - чтоб забыть всё! Всё! Но куда? Сезон начался, труппы укомплектовались, кто его возьмёт? Обычно актёры поддерживают связи с другими  театрами, но он так обжился в городе, что растерял   даже адреса тех актёров, с которыми переписывался по приезде.
  Тяжелее всего было по ночам. Когда дневная суета уходила, в наступавшей тишине снова, теперь уже неотступно, возникали всё те же вопросы: как жить? Мотаясь по улицам ночного города,  он в сотый раз пытался здраво анализировать обстоятельства жизни.
  Ну, допустим, без литературной работы проживу, - размышлял он,
  - в конце - концов это же не основная его работа. Ну, стукнули, ну печатать не будут - пройдёт время, - болячка зарубцуется...  Может, посветлеет горизонт...
  Главное - театр. Бесперспективность серьёзной работы в детском театре для него была очевидной. Брянцев в Ленинграде затеял хорошее дело - театр для детей. Но он не мог предполагать, как будет жить выпущенный из бутылки джин. Играть "сказочки" для младшего возраста - не выполнишь план, да и актёры разбегутся.
Только классику играть под флагом имени Ленинского комсомола, некоторые ТЮЗы так изощряются, но ведь не дадут те, в руках которых право - утверждать репертуар, ибо сие будет называться овзрослением. Где дорога? Ответа нет. К тому же он успел испортить отношения с последним приехавшим режиссёром. Чёрт дёрнул высказаться о методе репетиций и даже ляпнуть что-то вроде совета дескать, так, наверное, продуктивнее...
 Г. расплылся в широкой улыбке, поблагодарил за подсказку -
Я люблю, когда актёры высказывают здравые мысли... И в повешенном приказе об очередном распределении ролей, Шелконогов не увидел своей фамилии, хотя роль для него была. Все актёры знают, что это такое - опала! Исправить положение можно одним способом - наступив на свою совесть, бесстыдно хвалить режиссёра.
  Бегать в кабинет и глаз в глаз, мысленно на коленях, клясться в верности. Почти всегда срабатывает. Это у мужчин... У женщин, особенно молодых, немного проще, потому что... ну, да, потому, что они женщины, а режиссер мужчина... Первый способ был не для него. Он просто не умел это делать. Институтский опыт  когда он с отчаяния распинался перед Ириной Мейерхольд, до сих пор, при воспоминании бросал его в краску стыда.   Второе - уходить. Он уже сам утвердился в этом решении! Но сейчас конкретно - куда? Может вспомнить о профессии технолога? Уйти на завод? Тут же отбросил эту мысль – все навыки растерял.
  Кто его возьмёт. Просто уволиться? Глупо. Ведь у него семья! На зарплату жены не проживёшь... После ночных мотании по улице, приходил домой усталый... Все спали... Как-то увидел - блёклый свет луны падал на лицо Старика в простенке. "Что скажешь? - мысленно спросил он и тог также без звука ответил, - ты забыл свой страх... В твоей  биографии рылись не зря у театрального секретаря... А помнишь — Челябинск?
  Ещё бы... Тот вечер, странный вечер, когда он за час до Нового года получил заказанный в ресторане "Урал" торт и шел домой. Прохожих было мало, все уже сидели за праздничным столом, провожая старый...
 Пурга, посвистывая, свободно гуляла по опустевшим улицам. На одном из уличных углов, вместе с охапкой снега, она выбросила фигуру в шляпе. Мелькнуло - мороз, а человек в чёрной с широкими таких тогда не носили, полями шляпе. Появление было внезапным. Он поскользнулся, уронил торт, тот откатился в сторону.
  - Грабитель, - подумал Шелконогов, поднимаясь со снега и  отбегая в сторону. Оглянулся. Шляпы не было. Торт, приткнувшись к холмику снега, одиноко маячил цветной коробкой.
Вернулся, поднял торт, двинулся по улице и услыхал хруст снега под ногами, шляпа шла за ним в отдалении. Только сейчас ощутил страх, что потёк из-под шапки по спине. Бросился бежать. Шляпа тоже бежала за ним. Задохнулся. Хватая морозный воздух ртом, с решимостью отчаяния остановился и повернулся к шляпе. Та тоже остановилась. Чёрная фигура маячила среди завихрений пурги.
  - Что надо? - проговорил он, не узнавая своего голоса.
 Шляпа молчала. Сопровождаемый хрустом снега под ногами дошёл до своего подъезда, поднялся до двери квартиры, остановился, прислушиваясь. Показалось, хлопнула дверь внизу.   Но никто не поднимался...
  За столом смеялись, разрезая помятый торт на куски... И здесь, однажды в вечерний дождь, он снова повстречался со Шляпой. Это было вскоре после разговора с Консультантом в отделении Союза писателей. Повторилась та же процедура, что была тогда. Они шли под дождем и когда Шелконогов останавливался, стоял и тот отдалении. Он избавился от своего спутника, заскочив в тронувшийся с остановки трамвай.
  Всё это промелькнуло в его голове, когда они поднимались на третий этаж, потом был пир, сначала для глаз.
Ребятишки воробьями трещали перед высыпанными на стол подарками.
  - А это что? - вопрошал Сергей, открывая круглую картонную коробочку, внутри лежали треугольники сыра в цветной обложке.
  - Камамбер. Москва может себе позволить такой деликатес.
Попробуй. Сын быстро развернул обложку, вытащил покрытый тонкой плёнкой плесени сыр. Откусил. Сморщил нос.
  -  Ну и дураки москвичи. Не вкусно. Я думал - сладкое.
Надя, не веря своим глазам, перебирала продукты. - Зелёный
сыр - чудо. - И Косте, - а рокфор привёз?  - Вот. - Масло, мясные консервы, ого, даже вобла, а это что - чёрное? - Трепанги.
- Никогда не ела. Так, это рис... Жень- Серёж, вам по рубашке тридцатого размера.
  -  Очень нужно, - пренебрежительно махнул ладонью с тонкими пальцами старший. - Лучше попробуй орехи в сахаре.
  - Очень нужно, - передразнила Надя сына. - Вот нам с бабушкой чулки, - это дело. - Повернувшись к Косте, что с блаженным видом наблюдал суетню над столом. - Откуда у тебя столько денег?
  -  Выдали в бухгалтерии "Театральной жизни", за очерк о деревенских гастролях...
   Шелконогов смотрел на сидящую за столом семью, и странное чувство копошилось в его душе.
  Будто и не было никаких бед, что мучили его последнее время. Вот они родные, близкие, дорогие ему, радуются его возвращению и хорошо ему с ними! Вот так бы и жить! Не раздваиваться, обходиться малым. Что ещё человеку надо?
Оказывается - надо. Чуть сказавшееся благополучие приносит
радость. Но ненадолго. Сидит в человеке какой-то бес и потихоньку подтачивает разум. Да разум-то и сам - не промах. Не может или не хочет, чтобы радость жила в человеке. Начинает метаться, глядишь и поломал тихую идиллию. И вот уже суетится человек, добиваясь осуществления мыслишки, зародившейся в его вздорном мозгу. Снова переживает, снова несчастен, клянёт жизнь на все корки.
   Не надо. Не надо думать об этом, - останавливает себя Шелконогов, - сегодня, сейчас хорошо. Пусть придёт завтра, принесёт свои заботы, но это будет завтра. Сейчас Надина головка лежит на его плече и тихо посапывает её римский носик.
Надя была в этот вечер доброй, необычайно ласковой. И снова ему вспомнились неповторимые, далёкие, ленинградские дни...
Радостные дни... Им разрушенные... Теперь они были, как в тумане...
  За окном микро районная тишина. Проникая в квартиру через стены, невидимые щели, она обволакивает спящих, давая успокоение душам.
   - Константин Петрович, дорогой! Как я рад встрече! Исчезли из нашей Северной Пальмиры так внезапно!
  Шелконогов видит себя сидящим на скамейке около скульптуры Двуликого Януса в Летнем саду, любуется тихими водами Лебяжьей канавки. Из её воды появляется добрейший Иван Иванович и раскинув руки идёт к Шелконогову. - Нехорошо... Даже не простились со мной. А ведь я к вам привык. Вы были мне, как родной.
Прихожу я в Александринку, говорят - уволился, уехал...
  Интонации голоса тёплые-тёплые. - Переживал я ваше исчезновение...
- Обнимает его. Объятия холодные, даже мокрые. Приближает свои глаза.   По мере их приближения, они раскрываются всё шире и шире; теперь внутри них - центральная аллея Летнего сада. По ней с тяжёлым топотом, - асфальт дрожит под ногами, - несётся стадо странных животных. Тут кентавр, бык Анубис, летят Химеры, будто сорвались с собора Парижской Богоматери... Шелконогов понимает - это за ним! Он бежит, но ноги, как ватные еле двигаются, животные почти настигают его. Тяжёлое дыхание, отдающее смрадом, он ощущает над собой. Кричит. Но голос пропал, какой-то сиплый хрип.
 -  Смылся... Вот мы его сейчас... - рычит Анубис голосом Ивана Ивановича. - Окружают его, дышать становится невозможно и он просыпается. Вскакивает с постели. Стоит посреди комнаты, держась рукой за бешено колотящееся сердце. Но даже наяву не может избавиться от наваждения. Всё, что натворил он за эти годы, навалилось на него. Нескончаемые обиды, измена своей Надинке, сбитая с пути судьба Любы, неудачи в театре, страх - все угрызения совести навалились на него невыносимой тяжестью! Бежать!
     В окно вползает серый рассвет. Взгляд падает на раскрытый номер "Театральной жизни" на столе. Страницы, где идёт информация - в каких театрах что поставлено, список занятых актёров и режиссёров. Вечером он мельком просматривал его. Наткнулся на фамилию Бедова - бывшего Главного режиссёра в Борисоглебске. Вспомнил его острое с огромным лысым лбом лицо. С тех пор они не встречались. Он ещё думал: где он теперь? Вечером весёлый щебет детей и милая, уютная обстановка за ужином отвлекли его. Теперь он понял: надо дать телеграмму! Расстались они хорошо. Может, помнит, - шевельнулась слабая надежда,  позовёт... Желание было неудержимым!
Торопливо оделся, побежал на почтамт и бросил слова о помощи в телеграмму.
Днём получил ответ - приезжай! Показал телеграмму Наде. Будто мешок на плечи положили. С тяжёлым вздохом опустилась на стул. Согнулась, наклонив голову, плечи стали подрагивать. Подняла большие глаза, взглянула с каким-то даже удивлением, будто перед ней стоял чужой, совсем незнакомый человек.
  - Ты понимаешь, что ты делаешь?
  -  В очередной раз не там перехожу дорогу...
  - Прекрати словесный блуд, - сказала тихо, тяжело. –     Почему - Скажи внятно!
  Костя стал торопливо, горячо объяснять, тут же понимая неубедительность доводов. Причины, когда вылились в слова, казались вздорными, мелкими, не имеющими под собой оснований.
  -  Мне тяжело, как в склепе! Чувствую себя загнанным в угол!
Мне надо вырваться! Вздохнуть другим воздухом!...
  - Допускаю... Я всегда шла тебе навстречу, когда дело касалось твоего творчества, упустила блестящие возможности для своей карьеры сначала в Ленинграде, потом в Челябинске... безропотно ехала за тобой... Ты о нас-то подумай... Квартира в волжском городе, работа у меня - лучше не надо. Дети под присмотром матери, здоровые... Какого чёрта?.. Ломать устроенную жизнь, что с такими муками далась, не дам! Поезжай один. Поезжай один, хлебнёшь фунт лиха, может, очухаешься. - Сквозь сдерживаемые слезь, о надрывом: - Пропади ты пропадом! Не хочу тебя видеть!
  От этого возгласа он сначала испугался, потом где-то в глубине груди толкнулась жалость, залепетал невнятно.
  - Ну, что ты... Как же я без тебя, без детей... Пойми...
Ты моя Надежда, большая Надежда на всю оставшуюся жизнь!... На всю оставшуюся... Верь этому!.. - заторопился он, путаясь в мыслях. - Конечно, поеду один... Посмотрю, как и что... Может понравится.
  Тогда уж вас, семью... До конца сезона разберусь - будем решать... Ты придешь - посмотришь. Квартиру там обещают хорошую.  Мягко, уговаривая, - куда я без тебя, без ребятишек...  Понимаю тебя, родная... Опять доставляю тебе неприятности. Тяжело подниматься с семьёй. Но что делать? Что делать?
  - Последнее опять, как отчаяние. - Надо! Надо!! Не могу иначе!
 Надя чуть отошла. - Господи, зачем ты мне послал такого малахольного мужа! - Тут же вдруг другая мысль про себя: А может так лучше? Уедет, отстанут от него эти девицы, что липнут к нему, особенно эта, с косой.
 Надя догадывалась по неровному поведению мужа - то отчуждению, то заискивающей ласковости и по доносящимся до неё слухам, что у мужа продолжается, как бы это сказать, роман, что ли с этой девицей.
    Отчуждение, возникшее последние годы заставило Надю искать утешение в работе. Она училась в двухгодичной ординатуре по неврологии при Мединституте, получая большое моральное удовлетворение. А так как с деньгами было трудно, продолжала работать на полставки в больнице нефтяников. Благо почти всю заботу о детях: взяла на себя мама.
  Времени на общение с мужем оставалось совсем мало, и она с обидой видела, что это видимо, устраивало его. Но из гордости она не подавала виду, как это ей тяжело.
    Но отпуска они проводили вместе, он возил её на Кавказские минеральные воды, по Волге до Астрахани, В Ялту, Сочи и там был таким ласковым и любящим, что ёй казались нелепыми все свои подозрения. Она знала свой максимализм, гнала от себя мысли об измене любимого, обожаемого мужа. Её гордость, нравственная чистота не позволяли ей унизить, их брак подозрительностью, слежкой.
  Она понимала, что если подозрение перейдут в реальность, она не сможет остаться с мужем, их семья рухнет.
 Наверное, женский инстинкт сохранения семьи не позволял ей углубляться в опасную тему...
    Чуть улыбнулась. - Кто знает? Может там будет неплохо? Может зря взметалась?
    И вслух.  Что ж... Видно, такая судьба... - Со слезами. - Да  хоть бы поближе, а то Казахстан... Мало тебе проклятой Уфы было…
  Я уж отвыкла на Волге от азиатских краёв... - Вытирая нос платком, - за какие грехи мне такое наказание...
47.
  - Нет, ты скажи! Чего тебе не хватает? - Егорий сидит напротив Шелконогова. Держит покачивающийся в его руке стакан.
  - Вот ты созвал нас в этой прекрасной новой грим уборной, где у тебя персональное место. - Похлопал по столику, как бы утверждая, что место действительно есть, - прощаешься после того, как мы тобой извели за эти годы столько казённого грима, я недоумеваю...  Какие черти гонят тебя из этого дома? - Поставил стакан. Загибает пальцы на руке - Квартира есть - раз, положение в театре - уважают - два...
  - На конкурс не выставляют, - вставил Ваньков, дёрнув печально шеей, будто тесен воротник, - как некоторых...
  - Во, слышишь, что говорит бывший директор и может бывший актёр, которого хотят сейчас под зад коленкой. Мне его жаль...  Не завидую... Тебя не трогают... У тебя жена - чудо, дети цветочки. Ты пишешь. Тебя знает город. В этом прекрасном жигулёвском городе, на матушке-реке Волге.
  - Ты же в середине сезона... Кстати, ты и приехал в средине зимы, это у тебя стиль что ли? Чего не хватает, романтик?
Вера, хлопнув печально ресницами. - Гера, скажи ему... Я только его...
  - Да моя жена тебя полюбила... Как ты смеешь вгонять её в  тоску? - Он стукнул кулаком по столику. - Я ревную, а ты смываешься, оставляешь меня наедине, - он кивнул на Веру, - она же, меня...
   -  Поступок поистине необъяснимый! - Цибин разбавляет водку терновой настойкой. - Может его потянули дали... Он ещё молодой.  Прекрасные порывы. Когда-то тоже мечтал. Лететь хотел. Иллюзия. Поднял стакан, - Шелконогову, - Стремленья гонят нас вперёд, никто не знает, что нас ждёт. За твои иллюзии, продавец! Вернее, за наши иллюзии! - Выпил.
  - Что ж вы, черти закулисные, его достаёте! - это Савицкая.
  -  Я его понимаю. У него впереди большой ринг. Не то, что у вас.
Вроде меня - доживать век на разовых... В занюханных...
  -  Позволь, - заворочался медведем в кресле Цибин, - Раз занюханный - уйди.
  - Ушла бы. На пенсию не прожить.
  -  А по мне... Этот клоповник родной! - продолжал обижаться Цибин  - Всю жизнь в нём! Каждая стенка, прохожу, говорит - здравствуй. Прикоснись ко мне, старче!.. Притрагиваюсь... Греют. Тёплые. - Тихо, уйдя в себя. - И напоминают они удивительные времена. Ещё ТРАМы были... Какое горение! Жена была, мы с ней душа в душу... Отсюда и похоронил.
  - Втянул в себя воздух, глотнул, удавливая комок в горле  - Где всё? Разве только стены... Но это так мало...
Замолк, разведя руками, будто удивляясь загадочности бытия и невозможности найти ответ. Закулисная осторожность вползла в грим уборную.   И будто обрадовавшись, вьюга ворвалась в тишину. Заскреблась в окно, просясь в тепло, залепила стекло охапками снега.
 - Вон, даже она, - Цибин кивнул на вьюгу, - ярится, а зачем? Где смысл?
  - Вот - вот, - оживился молчавший до этого Шелконогов.
Меня тоже мает этот дурацкий вопрос. Смысл саморазвития живого? Нашего с вами... Мы погрязли в быту, отдаём этому жизнь, а под конец Эвересты вопросов выпирают наружу. Может смысл в создании условий для жизни? Или может Всевышний, заботясь о гармонии мира, думает о создании условий?... для этих условий... Чтобы  выправить вывихнутый мир?
  Георгий вытаращил глаза. - У тебя случаем, колокольня не зазвонила? - Прислушиваясь. Пока вроде нет... А вот мир... С ним - Гоша ещё больше засуетился от догадки.
  - Господи, прости за сомнения... Думаешь, мир, в котором мы живём - того? Что, если...
  Шелконогов хотел подтвердить. Более того, на языке крутилось сказать о некоторой странности окружающего. Она, эта странность беспокоила его, ибо остальные, казалось, не замечали этого, но во время сдержался. Сказал только: - Надо допускать. Что если?
Допустим... Тогда зачем ехать? Ведь там, куда едешь, также шарага? А здесь свой абсурд, привычный...
Егорий хлопнул ладонью по лысине. 
   - А вдруг?
    -Нет, я должен выпить, - плеснул в стакан. - Патриарх, - это Цибину, - плесни терновника, чтоб мысли посветлели. С этим идиотом  опасно говорить. Собьёт с панталыку.
 Цибин меланхолически. - В этом что-то есть!.. Кстати, был случай...
Шелконогов подсел к Любимовой.
  - О чём хохлимся, Лидок?
  -  Колька - Циба тоску развёл. Мы ведь вместе с ним сюда пришли...  - Мгновенная цепочка, как бусинки - одна за одной. Споткнулась.  - Похороны Шихановой. - Сгорела баба! Какая душа была у актрисы! - После паузы. - Уходят люди. Вот и я... Скоро сыграю в ящик...
  - Ну, что ты! В тебе столько энергии...
  - Видимость. Нет, жаловаться грех. Я прожила... Всегда около были поклонники. А теперь вот одна и жутковато становится, значит, пора! - Как решённое - пришла пора! Вот дождусь весны, чтоб могилку мягче копать и под солнышко... - После скакучей мысли, - как же ты с... - Запнулась.
  Шелконогов понял. - Не хотел я... Так получилось...
 Не там и не во время улицу перешёл. Чувствую себя подлецом и гигантским свинтусом. Сколько ей горя принёс! И Римлянке моей... 0на молчит... - С огромным вздохом, - совесть, когтистый зверь, - Она хоть знает, что ты...
  -  Догадывается, конечно. Решил я - надо ставить точку! Ещё молодая, может повезёт - подвернётся человек: Не такой свинья, как я. Уеду тайком, не прощаясь, как тать в нощи! Это одна из причин, почему уезжаю...
  Любимова со вздохом, на высокой ноте, - ох, как кисло с тобой расставаться. - И на этой же ноте, будто подхватив её, вьюга с новой силой свистнула за окном. - Смотри, как всё скукожились!
В груди Шелконогова кипящий котёл. В горле предательский комок. - Не думал, не планировал такого... Печально наше расставание, под свист ветра за окнами, давайте на последние свидание... - Не договорил... Жалко улыбнулся...
   «Поднимем бокалы, содвинем их разом, да здравствуют музы...» и здравствует неизвестное будущее!
  - Счастливой дороги...
  - Удачи на новой сцене...
  - Ты ещё схватишь её за хвост...
  В ушах у Шелконогова до боли знакомая старая мелодия: - сиреневый туман...
48.
  - Наша партия, - самая поэтичная в мире! И мы не позволим разным  горе - поэтам, писателям клеветать в своих, с позволения сказать, произведениях, на нашу действительность...
В спектаклях театра должен быть выпукло показан положительный герой...
 - Встречи с руководителями государства - новый импульс в нашей работе...
Главный режиссёр выбрасывает по-ленински руку: - Будем собирать, и строить из положительных кубиков театр!
 Слова доносятся издалека, как сквозь вату. Шелконогов летит над широченным проспектом Мира. Дома над улицами города в серой дымке. И запах. - Странно, в городе вроде нет шахт, а пахнет угольной пылью. Наверно это из дымовых труб. Ведь топят углём, - догадывается он.
Вот он у только что построенного здания театра. Красив! Сквозь стеклянник, идущий по всему фасаду, виден репетиционный зал. Труппа сидит перед столом полукругом. Он видит себя, уютно приткнувшимся к тёплой батарее. Записная книжка в руке на колене. Глаза полузакрыты. Не успевает осознать, почему его фигура в зале, если он на улице, как труппа по призыву оратора вскакивает и начинает складывать из разных цветных, с преобладанием красного, кубиков театр.
    На столе стоит лысый, толстый человек в вышитой украинской  рубашке. " Мирное сосуществование, соревнование в экономике, борьба в идеологии..."
Рядом яростная тень: "Полная свобода для борьбы за коммунизм и никакой свободы в борьбе против коммунизма!"
Сбоку, обращаясь к лысому, вопит человек, похожий на Эренбурга, - не трогайте кубики! Пусть это делают писатели, художники, драматурги. Вы сложите не то! - подбегает и рушит сооружение.
   Пожилая дама, грудью заслоняя строительство, - Появление абстракционистов - отчаяние в разумности бытия. Неверие в цветущую за окном жизнь. Малевич - чистая иллюзия. Надо отдаваться полнее искусству, жизни!
- Ты сколько раз отдавалась, - это какой-то человечек ей в лицо, - а результат...
  -  Не хами! - Указывая на "Эренбурга". - Он недостаточно партиен... Не позволим!..  Наплыв.
  Шелконогов  видит, как он идёт по проходу зрительного зала. Навстречу Бедов. Обнимаются. Бедов, осматривая его бархатную чёрную куртку и бабочку, - здравствуй, дорогой! - Одобрительное похрюкивание и фырканье... Вот сразу видно - приехал - артист. Рад, что появился в моём театре. Тебя мне недостает в актёрской палитре. Устроили тебя хорошо?
   - В гостинице. Всё нормально.
  - Ты осмотрел театр? - Театр великолепный. Я восхищён!
   - Я строил. По чешскому проекту. Вполне модерновый. Параллельно работает казахская труппа. Два раза в неделю.
Неплохие актёры... - Обращаясь на сцену. - Перерыв.
Впрочем, нет, на сегодня довольно. Все свободны. Шелконогову, - приготовил тебе потрясные работы. Как здоровье? Помнится, ты раньше побаливал. Шелконогов тронут тем, что он помнит о его здоровье. - Здоров, здоров. Благодарю. Они сидят за режиссёрским столиком. Лампа под абажуром освещает только лица. В тёмном зале гуляет тишина.
  - Так вот, "Двое на качелях". Шикарная пьеса на двоих.
  Потом Протасов в "Детях солнца". А сейчас - Яков в "Чужом ребёнке",  доволен?
  - Ещё бы. Даже слишком на конец сезона.
Шелконогов - улыбается, а из темноты зала появляются на пустой сцене персонажи, которым он отдал часть своей души. Платон, Фердинанд, Альдемаро, Хлестаков... Даже те, имена которых он плохо помнит. Они бросают реплики, исчезают за кулисами, вызывая у него какое-то неосознанное беспокойство.
  Плывут строчки письма Нади: " Здравствуй, дорогой... Скучаем... Дети ждут твоих писем... Скоро ли?...  - строчки исчезают. Отдалённо - тревога. Это ощущение он поймал в себе еще, когда ехал в поезде. Теперь оно обострилось. Особенно по ночам. Просыпаясь на гостиничной койке, он с непонятным удивлением рассматривал тени ролей, Нади, ребятишек, бродившие по номеру в темноте и спрашивал себя - чего они хотят?.. Даже несыгранный Гамлет упирался взглядом в лежавшую фигуру и будто спрашивал его: "Быть или не быть?". Это двойственное существование тревожило его. Казалось, отчего бы? Приняли его хорошо. Отношение – лучше некуда. Впереди интересные работы... В чём дело? Может опять его извечное - не там перешёл дорогу? И теперь на перепутье?! И как догадка - а может это всё блажь? Сопливое интеллигентское нытьё? Так бывает только во, сне. Глухой диалог в репетиционном зале, будто ждал своего часа, чтобы впечататься в ухо Шелконогова.
Поэзия... Свобода, мать иху... Ты помнишь, как мы в нашем лагере поэзии надышались?
  - Ещё бы... Теперь вот на поддувание хожу.
    - Героя им подавай... Герои в обнимку с вечной мерзлотой лежат.
  - Да и здесь, под Темир-Тау...
И тут же недавний разговор. Юркий Вогшеев, затащивший его в буфет, шмыгая курносостью. - Чего приехал? Ты думаешь, тут Человечий театр?
  - Посмотрел спектакли... Неплохие актёры...
  - Ха! Почти одна треть на поселении.
  -  Как это?
  - А так. После лагерей... Не дальше каменного пояса. Тоже
узнал недавно... Ссыльный театр... А вообще тут такой кошмарный край и жизнёшка... - Он в гостиничном номере. Утро.  На уголке стола, около подушки соседа стопка книг. Из праздного интереса Шелконогов перебирает их. Соседа нет, он на партконференции. Интересно, что читает секретарь. Пушкин,  Эренбург " Оттепель"... Внимание привлекает тонкая брошюра с грифом «для служебного пользования». Он уже хочет положить её, всё таки "для служебного", но любопытство берёт верх, о событиях в какой-то области, по видимому доклад. "За зиму пало 17 миллионов овец..." - Он протёр глаза. Перечитал - не может быть!
   Нет, чёрным по белому - " 17 миллионов"! Чуть не задохнулся! Попытался представить и не смог! Перед глазами заснеженная степь, усыпанная овечьими трупами, края нет!
А издалека врезается голос Вокшеева:
   - Доработаю сезончик и уволюсь... Место зачуханное. Ты видел в парке - чахлые берёзки - вся красота... Берёзки...
Нырок в далёкое детство, Клубничная гора, раскидистая на просторе его Берёзка... Шатёр... Он - хан и он же раб, на коленях. А девица - берёза, окутывая ветвями, - много дорог пройдёшь разноликих...
  Он рад видению, сердце гулко колотится от желания, теперь, когда он прошёл полжизни, поговорить с ней, расспросить... Увы...   Видение исчезает от грубого вопроса Бакшеева:
   - Зачем приехал? Чего ищешь?
Он и сам задаёт себе этот вопрос - чего ищешь? - И где-то смутно, неосознанно, пожалуй впервые, - в чём смысл его существования?
   Записная книжка вываливается из руки и с глухим стуком падает на пол. Шелконогов открывает глаза. Какой стыд! Заснул на таком важном сборе труппы! Когда обсуждается кардинальный вопрос в жизни театров и вообще в культуре страны! Тёплая батарея виновата. Густо покраснев, оглядываясь - не видал ли кто, он поспешно поднимает записную книжку и быстрее, чем всегда поднимает руку. Принимают резолюцию с одобрением генеральной линии партии в области культуры. Дружный лес рук! Это какое-то наваждение!
    Репетиции "Чужого ребёнка". А где-то за плечами невидимым облаком,  неотвязно - зачем всё?
После одной из генеральных Бедов, хрюкая, с кавказским акцентом - играешь армянский анекдот. Стар, от этого нет любви...
 Ошарашил, конечно, этой репликой. Актёры говорят о нём, что очень злой. В далёкую бытность этого не замечал, а может забыл. Другой актёр на его вопрос - как? - Чеховский тоскующий герой. Яков вовсе не написан грызущим кулисы кавказцем. Но надо задуматься. Ведь это дебют в театре. Беспокойство за свою судьбу отодвинуло то, что было за плечами. Мучительные размышления ночью.
Мысленное прокручивание всей канвы роли... Только актёры по-видимому знают, как это трудно, когда может случиться это - "не быть." Дебют висит на волоске!
    На премьеру Шелконогов шёл, как на плаху. Сосредоточенность до предела... И что-то случилось! Необъяснимое... Актёры часто рассказывают про это чудо. Кажется - роль завалил. Во всяком случае, на репетициях это чувствовалось. И вдруг! Откуда приходит - это вдруг? Конечно, на самом деле не вдруг, а результат трудных размышлений, мучительных влезаний в "шкуру изображаемого лица". Полный отказ от своего естества во имя того живого человека с его страстями и горестями. Как это трудно, когда всё  всерьез, когда от этого, к тому же, зависит судьба.
  После спектакля Бедов колюче из-под нахмуренных бровей, - всё хорошо! Как это у тебя - вдруг. Не ожидал. - Чуть улыбнувшись, спохватился, пожалуй, перехвалил, - акценту ещё меньше, только мелодия... дебют состоялся! Душа Шелконогова пела - прошёл!
Молодой режиссёр, но уже с апломбом, - вы относитесь к тому виду актёров, от которых можно ждать неожиданностей! И написанный вами пролог, куплеты - сработали. Поздравляю... Мой спектакль   удался...
  Шелконогов чуть не ляпнул мнение актёров за кулисами, - окрошка, винегрет, - но с трудом удержался. И помня данный, когда- то совет - беспардонно льстить режиссёру, сказал, кривя душой, - вы помогли. Без вашего таланта... - 0, господи прости бедного актёра.
  Но то, что тревожило и стояло за плечами, отступив на время, только и ждало, чтобы снова навалиться на него. Он удивлялся  настырности мыслей, злился, негодовал, что не может избавиться от них, но поделать ничего не мог. Нарыв должен был созреть. Он созрел и прорвался на дне рождения у Бедова.
  Сначала всё вроде было хорошо. Шелконогов подарил ему книгу с надписью, которую Бедов с удовольствием прочитал, а последние строчки даже вслух гостям.
                И память вдруг подбросила слова
                на серенькой программке откровенье,
                что суть движенья жизни, - говорит молва,
                сокрыто в русском слове- удивленье!
Ему было явно приятно, что Шелконогов процитировал его надпись про удивленье. Это поднимало его авторитет перед гостями. О, тщеславие и самолюбие, тебе нет предела!
   - Кроме того, что я заполучил такого блестящего актёра, - хвастался Бедов, - он ещё и недюжинный поэт!
  Шелконогова удивило, что кроме него в гостях нет ни одного актёра, он спросил виновника торжества об этом.
  - Э, пустое, - ответил пренебрежительно тот, - куриные мозги, серость.
  Костя удивлённо бросил на него взгляд, - как такое можно говорить о людях, с которыми работаешь, - чуть не вырвалось у него. Тот понял. Поспешно поправился. - Нет-нет, не все. Есть интересные экземпляры. Но в основном массе... - махнул рукой.   – Разве могут они поддержать интеллектуальную беседу с культурными людьми...
   Культурные люди, как потом в ходе разговора, выяснил Шелконогов - пара довольно милых врачей, с явным налётом мещанской плесени и другая пара, по видимому из партийной номенклатуры. Потому что мужская половина всё время - а вот в газете написано! - с явным восторгом о том, что там написано.
   Жена Бедова, полная дама, - попробуйте вот это, вкусно,
- пальчики оближете!
Костя вспомнил борисоглебскую Хиппеляйнен, кроткую, красивую героиню-финку, что ушла от своего обожающего её мужа к Белову, и которую он оставил с её слезами, переживаниями. Сравнение было не в пользу теперешней... Он пожалел ту, ушедшую в неизвестность и тут же возник вопрос - что заставило Бедова жениться на этой пышненькой, с бородавочкой около левой ноздри, женщине? Впрочем, он тут же, одёрнул себя - твоё какое дело!
  Взаимоотношения мужчины и женщины, это такая огромная область человеческого существования, область таинственная, даже загадочная и лучше в неё не лезть. Тем более жена, видимо, хорошая хозяйка - стол ломился от изобилия.
Истосковавшийся в своей теперешней холостяцкой жизни по домашней еде, Костя с вожделением посматривал на пищевой натюрморт. Кажется мы с тобой, обратился он к своему желудку, - обойдёмся надоевшей "казы" на ужин.
   Тосты в честь виновника торжества с пожеланиями успеха, долголетия. Мужская номенклатура, кроме обычных пожеланий напомнила о заботе партии и предложила тост за здоровье членов ЦК, правительства. - Пусть им там, наверху, по-хорошему икается, за то, что мы можем, вот за этим изобильным столом, -поклон в сторону хозяйки, -прекрасно чувствовать себя и наслаждаться жизнью. - Все, улыбаясь, крикнули ура - и выпили по очередной полной рюмке.
  Чуть опьяневший Шелконогов уплетал за обе щеки, и в голове, бывает же такое, опять неотступно крутились мысли, травившие последнее время: вот едят, говорят, довольные - жизнь сегодняшним днем... Бытом... И не задумываются - зачем? Есть же что-то еще. Быть может главное! Да и я хорош - жру эти вкусности и доволен.  И что? И надо быть довольным! И к чертям все глупейшие мысли о сути существования. Долой Сартра с его идиотским экзистансом. И совсем уже некстати в голове строчки из несыгранного Гамлета над черепом Йорика:
  "Здесь были губы, которые целовал столько раз, а теперь Державный цезарь, обращённый в тлен, пошёл, быть может, на обмазку стен".
   Он смотрел на пьяненькие лица, видневшиеся сквозь папиросный дым, и теперь это довольство незаметно начинало раздражать его. Если бы он знал ответ на вопрос - зачем? Было бы легче, но он  не знал, поэтому разговоры - какая выросла нынче удачная морковка, - казались мелкими, незначительными: черт-те, о чём говорят!
   Единственное животное на Земле - человек, наделён разумом.   Сознаёт, что он смертен. Это сознание должно обострить вопрос, зачем он? Между тем, большая половина не задумывается над этим вопросом. Почему? Вот и эти...
"Эти" пели про подмосковные вечера. Пели серьёзно, как на собрании, с сознанием значительности мероприятия.
  -  Чёрт подери, - это мужская номенклатура, когда кончили петь. - Хорошо у тебя, Саша. - Как резюме, с деловой миной, солидно. А то вон в газетах пишут, ансамблей развелось. Дрыг-дрыг, - покрутил руками в воздухе. - Молодежь пошла, - махнул ладонью.
  - Воспитание, наша с вами проблема, - поддержал виновник торжества. - Что-то мы упустили. Буду искать пьесу о молодёжи с положительным героем.
   - Постарайся... Хулиганьё на шахтах...
  - Что-то наш Константин Петрович задумался, - это милая хозяйка прервала его мысли, - вы пробовали вот этот салатик с морковкой, с чесночном?
  Опять морковка! - Да- да, салат бесподобен.
Он смотрел на её лицо; возникло дикое желание протянуть руку и смахнуть бородавку около носа, раздражавшую его. Он понимал - приглашён затем в эту культурную компанию, чтобы своим интеллектом поддержать авторитет хозяина дома. Что-то вроде свадебного генерала.
  - Прочитали бы что-нибудь юмористическое, - не унималась подмигивающая бородавка.
  Читать Шелконогову совсем не хотелось. Смутность душевных размышлений никак не стыковалась с этим довольным застольем. Отказаться? Значит, обидеть хозяина. А ведь он только что по его приглашению поступил в театр. Нет, надо читать. Но что? Как угодить этой сытой компании? И вдруг - бывает же так. Бешено захотелось взорвать это благополучие за столом. Зачем?  Вряд ли задумывался об этом. - Эпитафии, эпиграммы, - объявил он.
  -  Эпитафии, это печально, - воскликнула Женская медицина и кокетливо стрельнула глазами.
  -  Не беспокойтесь, мадам. Будет весело. Это не о
присутствующих. Роберт Бернс, Александр Поп.
  - Поп? Зачем нам попы? Религия - опиум! - заявила Женская
номенклатура. - Мы с попами давно покончили!
  - Это не тот поп для начала... Очень подходит к застолью.
              Я - гренадёр, лежу в земле сырой,
              Я простудился, выпив кружку пива.
              Не пейте пива жаркою порой,
              А пейте спирт и будете вы живы.
 Мужчины были в восторге! и понесло. Прогуливаясь вокруг стола, остановился около мужской номенклатуры, и печально:
                Господь во всём конечно прав.
                Но кажется непостижимым,
                Зачем он создал прочный шкаф, - сделал паузу
                -с, таким убогим содержимым.
Компания переглянулась, лица вытянулись, - силён этот поп.
Номенклатура растерянно улыбнулась - еле выговаривая слова.
Шелконогов подошёл к виновнику торжества. Тот с опаской посмотрел на него.
                - Он долго в лоб стучал перстом,
                забыв названье тома.
                Но для чего стучаться в дом,
                где никого нет дома.
Над столом нависла тишина. Костя, не замечая невидимых, зловещих волн, подошёл к женской медицине. Положив ладони на плечи, - пардон, мадам, это не про вас, про английских проституток.
                - Благоуханна, как весна,
                Сиятельна, как небо в звёздах.
                Всем одинаково она
                Принадлежала, точно воздух.
Медицина захлопала в ладоши. - Как мило и остроумно!
  Дикое, непреодолимое желание смахнуть бородавку с лица хозяйки не оставляло Шелконогова, он подошёл к ней, протянул пальцы.
  Та, испуганно ахнув, - ой, шипит на кухне, - вскочила, убежала.
  - Пора. - Солидно вымолвила Мужская Номенклатура, тяжело   поднимаясь со стула, после паузы.
  - Куда же вы... - Засуетился виновник торжества. - Сейчас
будет чай с тортом...
  - Мы уж дома чай то... Без торта, но... оно надежнее... Без
выпадов... - Поджав губы, вымолвила Женская Номенклатура.
Шелконогов уходил последним.
  - Подожди, - с хрипловатым придыханием остановил его хозяин. В глазах злой огонёк.
  -Ты, конечно, пьян, но не настолько же, чтобы не уразуметь, что ты натворил?!
  - А что я такое... - Почти искренне удивился Шелконогов.
Ты оскорбил моих гостей! - почти криком.
  - Чем?
  -  Эти намёки. Ты талантлив, чёрт тебя подери. По актёрски прочитал хорошо... Всё поняли...
  - Что поняли? - упорствовал Костя. - Я же предупреждал - не о присутствующих...
  - Они поняли, как надо, жук ты чёртов! Моя карьера зависит от этого, - он кивнул на стул, где сидела Мужская Номенклатура,  - ты думаешь, я зря его пригласил!..
  - Я же не знал, что у них плохо с юмором...
Хозяин всплеснул руками.
   - Откуда у них юмор в кабинетах, балда ты осиновая! Так хорошо всё началось... - Устало опустился на стул. - В общем, всё ясно. Мне придётся зализывать... А ты... Уезжай! Чтоб духу твоего не было!! Без тебя будет проще уладить... Уезжай!
  Шелконогов вышел на улицу. Ветер гонял последние предвесенние снежинки. Расчистил от снега часть скамейки на бульваре, сел, поднял воротник. В голове сумбур. Старался сосредоточиться осмыслить происшедшее. Угадывал ли он такой финал вечера? Да ни в жизнь! Было одно предположение: уж коли день рождения, то можно будет вволю накормиться. На холостяцких харчах истосковался по домашней еде. Желудок побаливал. Это предположение было и оправдалось, слава богу, но остальное...
  Вот она жизнь... Кажется, я опять не там перешёл дорогу... Её - жизнь... надо делать сразу набело... Кто может похвастаться этим? Сколько ошибок! А может смысл в этих ошибках? 0ни запланированы тем Высшим Существом, что руководит нами? Может это не ошибка, а закономерность? Предопределение... Не странно ли? Недостижимый идеал - жизнь набело... Другие, их большинство, посвящают жизнь полу смыслам, хотя может быть для них весь смысл - быт. Перед глазами огромная ухоженная квартира Бедова... Пожалуй, в этом полу сермяга... Может смысл в поисках неосознанного? Фантасты пишут об этом. О неизвестном, загадочном... К сожалению фантазии - продукт догадок сегодняшнего дня, опыта этого дня. Им, допустим, не дано прыгнуть туда, за пределы разума. Предел фантазии - космические корабли. Но социальная, жизнь общества на Земле, ограничивается утопией. И жизнь показывает - осуществление утопий, - ошибка! Пожалуй, верна предыдущая мысль: ошибки - закономерность... Моя, актёрская работа... Боже, сколько в ней мучений. Её смысл? Отдал кусочек сердца, зритель ушёл и забыл. Что осталось? Работа ни на что...  Может прав патриарх Цибин - наше дело - иллюзия.
    Творцы иллюзий! Так зачем? Больно сознавать это! Могут возразить - есть описание работ знаменитых актёров. Это остаётся... Но прочитайте их. Жалкий лепет, не дающим пищи уму.
   Даже знаменитое описание Белинским игры Мочалова в Гамлете... О, Гамлет - болячка моя... Когда понял, что играть не прядётся, вроде не очень огорчился, а сейчас почему-то свербит, значит, наверное, успел привыкнуть, потерял, как родное... Мысли, как воробьи перед тем, как угомонятся на ночь...  Господи, о чём это я?.. Да, о тщете существования, особенно в своей профессии...
  Чёрт побери! Весна за пригорком, а зима злится... Колотит
 ногами друг о друга, плотнее запахивает пальто.
За спиной, в кустарнике злорадный посвист... Надо встать, уйти в тепло... Зачем? Может тут, на скамейке замёрзнуть? Город спит... Тишина... Даже вроде уютно... Да, смысл в бессмысленности... Да  Да нет... Должен быть где-то смысл!.. Как убежать от бессмыслицы? Почувствовать себя свободным?
   Избитая фраза - сладкое слово свобода. Что это такое? Вот, говорят, заграницей есть свобода. Может в ней смысл? Как эта свобода влияет на человека в конкретности, в быту? Вся жизнь – обязанности... Надо! Надо! Надо! А если ничего не надо... Ничего... Ни мне, ни от меня... Взять и свободно... вот тут замёрзнуть? Уйти от - надо! Ноги уже ничего не чувствуют и хорошо, даже тепло... Да...  замерзают. Перед глазами портрет Старика. Вздыхает, качает головой осуждающе.
  - Не одобряешь, Старик?
  - Дурак.
Где-то в мозжечке вдруг страх. Затылок вспотел, холодным потом. Страшно хлебнуть такой свободы... Лучше обратно в несвободу! В рабскую бессмысленность существования! И вдруг... 0, это - а вдруг, русское авось... Что-то просветлеет... Шелконогов с трудом стряхивает с себя замерзающий уют... Встаёт на ничего не чувствующие ноги и с усилием начинает шагать... Шаг... Ещё шаг... Ноги чужие, наверное, так себя ощущают люди, у которых протезы... Шаг и шепот замёрзшими губами, - идиот!
   Шаг, - живи, как все. Шаг, - ешь, пей, рожай детей, для утешения, по Чехову, - посади дерево... И держи при себе эти поганые мысли... Услышат - засмеют... Главное сейчас - тепло. Дубина - замёрзнуть решил! А кто за тебя увольняться будет? Остановился, закрыл глаза, представив всё,  что предстоит впереди. - Иди, пожинай плоды своего дурацкого поведения. Иди...
  Уснуть не мог... Было мерзопакостно на душе. Услужливая память, чтоб еще больше растравить сердце, подсовывала последние дни в семье. Боже, сколько горестей он доставил своей родненькой Римлянке!
  Надо написать ей о моей катастрофе. Зачем? Не знаю...
  - Увольняюсь... Подробности потом, дома... Прости, что доставлял и, к сожалению, сейчас доставляю тебе огорчение... Таков уж я... Наверное, ни один человек в мире не ругает себя, как я... Сейчас до идиотских чёртиков ощущаю, как мне тебя недостаёт, хочется, чтоб ты была сейчас рядом... Огромная потребность рассиропиться и пожаловаться у тебя на плече. Ты умеешь найти нужные слова, сказать их от души...
49.
   Уехал! Уехал, Максимчик! Тайком, как самый последний... Я сразу, когда он несколько дней не пришёл в агитбригаду, поняла - что-то тут не ладно. Спрашиваю у директора Дворца, будто ненароком, а он мне: - Шелконогов позвонил, сказал, что уезжает, и что теперь руководить бригадой будете вы. Так что вам и карты в руки. Взметалась я! Боже, что в моей бедной голове, да и в сердце творилось! Сначала злость! Я перед ним собачкой расстилалась, а он сбежал! Бросил! Такая злость, что сама даже удивлялась -насколько могу быть злой... Уж как я его ругала, самыми последними словами, что у нас на фабрике в ходу! Все маты перебрала, даже сама удивилась - как много я их знаю. Казалось, появись он, убила бы тут же! Потом. - Ну и чёрт с тобой, - говорила себе, - освободилась от зависимости, от каторги. Теперь - сама себе хозяйка, проживу как-нибудь! А сердце так и вопило!
После пришла в театр, нашла Гребёнкина, скроила весёлую рожу, - где он? - Тот сказал. А сердце продолжало вопить. Известно, когда оно вопит, то возникают дурацкие мысли... Должен же остаться какой-то след от моей любви! Постепенно поняла - не будет мне покоя, пока не совершу, не выполню её! Решение зрело и спустя время поняла - только так и не иначе!
  Взяла отпуск, села в поезд. С вокзала дала телеграмму, чтобы не успел отказать в приезде. Приехала. Встречает мрачней тучи.
Потом узнала - у него что-то неладное в театре. А тут я... Еще в вагоне, ехать долго было, перебрала все варианты, как вести себя, что сказать и решила, - сразу! Будь, что будет!
  - Кто звал?
  - Я сама...  - Набралась духу.    Вот видишь,  с вещами, даже
матрасик прихватила.  - Насовсем!!
 Не понял он, - как это?
 - К тебе. Жить!
Побледнел он, несмотря на мороз, задохнулся, слов не находит. Даже заикается.
  - Как при - приехала, так и уедешь! - Повернулся и вон от меня. - Катись! - бросил.
Маюсь, хожу по вокзалу, вещи в камеру хранения сдала, а в голове, - неужто такой бессердечный, так и не придёт, хоть бы обратно проводить. Сижу всю ночь на вокзале и вновь обдумываю своё положение.
  Последние годы я стала замечать, как Константин Петрович стал охладевать ко мне. Не проявлял инициативы для встреч, приходилось мне более обычного "липнуть", как он говорил, "облизывать" его, чтобы растопить желание побыть со мной.
  Он, как я поняла, вначале решил сделать из меня "Девушку своей мечты". Называл меня, очевидно внушая это себе, талантливой,  красивой, умной, искренней, нежной... Сколько времени и сил вложил он, фактически закончив за меня курсы самодеятельных режиссёров. А какой из меня режиссёр? Я оказалась способной лишь шить панамки на фабрике.
  С годами ушли мои девичья свежесть и наивность. Осталась заурядная женщина, на которую никто фактически не обращал внимания.
 Поняла я, что, скорее всего мне придётся одной век коротать! Стала с завистью смотреть на женщин с детьми, вот это полноценные женщины! А я одна как перст!
  Узнав об его отъезде, ужаснулась - значит, всё кончено? Но время и жизнь научили меня, как вывернуться, но добиться своего!
   Решила, пусть хоть убивает – приеду! Останусь не на долго, хотя бы на пару ночей! Хватит, чтобы успеть увезти его плод! Так решила.
    Утро. Я глаза на дверь, всё проглядела, надеялась, что придёт, не бросит... Пришёл!
   Обрадовалась я. Быстро залепетала. - Не пугайся, соврала я... Не насовсем приехала, знаю - не примешь... На неделю... Смотрю, он хмурится. Нет, это я отпуск взяла на неделю... Полтора  суток сюда, столько же обратно... Что остаётся? Потерпи уж меня эти дни... Вот стою в очередь за обратным билетом... Светлое облачко появилось у него на лице...   Пожалел!
  - Дура. Неделю будешь стоять. Пропишешься тут... Идём!
    Взяли вещи в камере. Он их несёт и быстро так, не оглядываясь, я за ним собачкой семеню, и что-то пытаюсь лепетать. Ведь всё-таки оставил! Он в гостинице жил, сказывал потом, как с трудом уговорил одну уборщицу на этаже сдать комнату ненадолго...
  Пришли, двухкомнатная квартира. Дверь за занавеской в другую комнату - прошли туда. Ребёночек еле ходит, муж... Ушёл он на работу, а я сама не своя от радости. Константин Петрович ушёл. Сижу. Понимаю, надо что-то делать, чтобы хорошо встретить его вечером, и не соображу, как начать. Чувствую, есть хочу так, что меня в дугу сгибает, а попробовала кусок хлеба - во рту слюны нет, и зубы не жуют. Однако сосредоточилась.
  В чём покажусь? - соображаю, достала из чемодана его любимое платье - чёрное в белый горошек, попросила у хозяйки утюг, погладила, надела... Смотрю в зеркало, вроде нравлюсь себе. Вырез у него глубокий, завлекающий, талия в обтяжку. Похудела я без  него, раньше с трудом натягивала, а теперь как раз.
  Только тут же думаю - зима, чего я в платье без рукавов. Сняла, положила в чемодан, к летним вещам, свитерок надела. Хозяйка из меня никудышная в ту пору была, но поняла я, надо будет его накормить, как придёт, а у меня только кусок колбасы. Побежала в магазин, сыру купила, бутылку вина, еще что-то, не помню... Вернулась, бутерброды, сделала. Стола нет, табуретку около кровати полотенцем накрыла. Разложила всё.   Время будто остановилось!
   Спохватилась. Я же после поезда. А я уже знала - он терпеть не мог, когда запахи. Пошла, под душем помылась, решила, пусть не по сезону, но всё-таки одену платье. Главный его соблазн - коса. Расчесала - по спине пустила. Господи! Как измучилась, ожидании его! Вечер. Пришёл!
Такой же мрачный, как был. Увидела, бросилась на шею, он отстранил, даже не посмотрев на меня.
  - Давай поговорим! - Походил по комнате. – Ты, что удумала? - это, не глядя на меня. Только, бросил взгляд на занавеску на дверях. Она тонкая, хозяева дома. Всё проглядывается. Слышно.
    Голос - понизил,  повторил,  - что удумала?
  - К тебе...
  - Я что-нибудь обещал? Хоть раз заикался?
  - Не заикался.
  - Почему же ты?..
   - Хочу с тобой...
  - Меня спросила?
  - Хотела тебя увидеть... Сбежал,  неужели не мог по-мужски
сказать, что не хочешь со мной... Вижу... Не хочешь...
И вряд ли захочу! - это жёстко.  - Я люблю свою жену, у
меня дети, я за них в ответе!  - Голос поднял.
  - И за меня ты в ответе - окрысилась я с неожиданной злобой.
  - 3а тебя тоже,  - это уже мягче с оттенком виноватости.
Бросил на меня взгляд,  горько улыбнулся. Надо, наконец, определиться!..
  -  Как это,  - недоумеваю,  - определиться?
  -  Сколько тебе лет?
  -  Много,  - отвечаю,  про себя добавив,  - много, а я по прежнему  еду на свидание,  забыв, что мне не восемнадцать.
То-то...  - И будто меня нет.  - Какая жалость, что мы живём в такое время... Нет воспитателей... Нет людей, которые
объяснили молодому существу моральные нормы поведения с мужчиной...  Сначала школа,  уже тут ставит вопрос - куда путь направишь, - думать. А то пресловутое - все дороги открыты...
Вот и несёт юное создание - куда?   Не знает...
 А молодость,  как весна, короткая, пока цветок цветёт - глотать надо солнце,  а то лепестки опадут - глядь - подумать не успела.  А ведь тут закладывается вся будущая жизнь!
 Что смотришь? 0 тебе говорю... И о себе тоже... А я слушаю в пол-уха его философствования, все мысли о главной цели моего приезда, как бы её приблизить поскорее.
  В памяти Константина Петровича свежие, оттого доставляющие, боль события на дне рождения Бедова. - Вдряпался, не успев начать работать... Теперь придётся фур-фур нах хауз... А тут ещё эта...   ох, горе ты, моё!
    Нас учат, дважды два - четыре. Но это в арифметике. В жизни чаще бывает пять!
Слушаю, вижу сел на любимого конька, думаю, пусть болтает, может, скорее, отойдёт, оттает.
  - Я вот приехал. Гостиница... Один в чужом городе... Одиноко... Жизнь свою начал прокручивать. - И с горечью, - сколько глупостей натворил! И в поступках и главное в мыслях! Зачем приехал? А? – Потом взглянул на меня - вот очередная проблема!..
 Громко - определяться! - Взглянул на занавеску, почти шепотом, горячо, - понимаю, жизнь тебе поломал! Виноват... Каюсь... Прости, если можешь... Но дальше так нельзя! Надо сделать серьёзный шаг в жизни! /За этим и приехала - это я про себя./
У тебя всё впереди, ещё встретишь... Ты умненькая, с открытой душой, смазливенькая... Много мне дала эмоционально... - Смотрит в замороженное окно и расписывает, какая я хорошая. И так говорит, что я сама себя не узнаю... и вдруг догадываюсь, ведь он не обо мне говорит, а о "Девушке своей мечты". Встречался, жил все эти годы не со мной, а со своей выдумкой!
  -  Спасибо тебе... Мне тоже с тобой расставаться трудно.
  - Если бы, думаю, не трудно, когда жил рядом со своим сочинением. И в самом деле, чего я ему буду мешать? И тут же - а смогу ли я без него?
  - Ты встретишь хорошего человека, обязательно встретишь... Он будет лучше меня...
  - Лучше не будет, - вставила робко. Он, не обращая внимания,  - полюбишь, жизнь наладится.
  - Не полюблю... Не наладится...
А он своё. - Я на перепутье... Сложно всё... Не хочу говорить подробно, но почти знаю - я здесь временно... А тут ты...
Я в гостинице, куда тебя?
  - Вот тут, - показала на комнату, он только фыркнул. 
Понимаешь, что ты сделала?
  - Понимаю. Глупость... Я ведь у тебя глупенькая...
Он вроде совсем оттаял.
  - То-то же... Раз понимаешь... Надо ехать обратно.
  И смотрит на меня, ждёт ответа.
  -  Поеду. Говорю, чуть не со слезами. А что делать...
Где иной выход?
  - Вот и хорошо... Пойми, так лучше для нас обоих... Ты успокойся, хоть понятно - трудно... Завтра скажу администратору, он купит билет...
  - Билет? Завтра? - опять сердце у меня куда-то провалилось.
  -  Завтра. Тянуть - узел затягивать. Ложись. Постарайся уснуть.  Я приду за тобой.
Меня, как подбросило с кровати, где я сидела.
  - Ты не останешься?
  - Так лучше!
В голове закрутилось. Как же, думаю, его задержать. Догадалась.
  -  Я двое суток не ела. Вот приготовила, - кивнула на табуретку.
Покорми меня... Может это наше последнее свидание...
  Последнее! Так и уйдёшь? Оставишь меня голодной?
  - Что ж... Давай покормлю...  - Сел рядом со мной на постель перед табуреткой. Выпили вина. Едим. Я ему рассказала, как ехала, а сама будто невзначай косу распустила и прядь - ему на  плечо. Кормит меня.
  -  Прожувала?
Это у нас с ним шутка - такая, когда мы ели. Я набью за обе щёки и сижу, он подгоняет, - прожувала...
  - Нет, говорю...
Он ждёт. Смотрит, нравится, как я лопаю. Смотрит, а сам носом втягивает. Я уже знаю, это он запах от моей косы... Пряди волос нюхает и... на руку косу накручивает.
 Поужинали мы... Я к нему плотно прижалась, так хорошо, хорошо ощущать его тепло... А коса моя у него в руках, носом в затылок мне уткнулся, что-то невнятное бормочет...
Господи! Как мне хорошо!.. И весь предыдущий неприятный разговор будто улетучился куда-то. Так бы вот всю жизнь и сидела... Волны по спине туда-сюда... Его рука у меня на груди...
Ужас, как нравилось мне, когда он так... Пальцы будто на пианино клавиши перебирают... Дрожу вся...
  - Ты не уйдёшь? Ведь, кажется, вечность прошла, когда мы с тобой...
  - Что уж там... Ещё одна глупость - последняя...
Всё дальнейшее было, как в тумане. Шепчу ему, ты не осторожничай, сейчас как раз безопасные дни. Хоть в тумане, а помнила своё твёрдое решение: чтобы остался след от нашей любви!
   Меня будто несло куда-то... Спать ему не давала до утра! Слаб мужик... Всё Шептала - в последний раз ведь!  Так вырвала у него еще пару ночей. Ведь за этим приехала! За этим...
  На всю жизнь расстаёмся - шептала ему. На всю оставшуюся жизнь... А про себя другое, - ныряй, ныряй в колодец! Сей животворное семя!
  Уехала я ... Такие малюсенькие были эти дни и ночи. Вроде одно мгновение... До сих пор не могу вспомнить, что в них было. Один свет... Вспышка и всё...
  В дороге думаю. Сорвался мой генеральный план - не смогла остаться жить с ним... И только спустя время поняла - не весь план сорвался. Появилась цепочка, что связала нас навсегда, теперь не одна буду... И появился у меня через девять месяцев плод нашей любви, ты, мой родненький, любимый сыночек!
Вот с тех пор смотрю на тебя, вспоминаю Костю, и радостно мне становится жить на земле!
50.
 Шелконогов положил на стол секретарше заявление об увольнении. В ответ на её недоумевающий взгляд, - так надо. Извольте вручить мне бегунок.
  - Надо сначала резолюцию на заявлении.
  - Будет. Всё согласовано. - Взял бегунок. Пошёл подписывать.
Перед глазами последнее письмо Нади. Поздравляет с успешным дебютом, и  пишет о детях, как они разговаривают о папе и вместе скучают о нём. - Вот и не будут скучать, думает он, - заявлюсь и скажу, - вот я, снова вместе.
О дальнейшем - что будет, как жить, старается не думать, прячет тревогу где-то в дальнем уголке души.
Вызывает в кабинет Бедов. Хмуро, - Садись.
  Шелконогов, преувеличенно бодро, - всё в порядке, Александр Сергеевич. Заявление у секретаря, бегунок в руках. Там, наверху можете сказать, что возмутителя спокойствия уже нет в театре.
  - Ишь ты, занозистый... Был я там наверху. Извинялся...
 Ладонями по щекам, глаза закрыты. - Боже, как я унижался!
   -  Напрасно...
   - Что ты понимаешь... Вроде пустяк, а от этого много зависит...
  Шелконогов пожимает плечами, - я же уеду.
 Да не о тебе речь... Впрочем, и о тебе. Придёт сегодня со свитой смотреть спектакль.
  - Зачем?
  - А кто его знает. Проявил желание посмотреть, кого я пригласил. Иди, видеть тебя не могу, мотор барахлит. Смотри, играй хорошо.
После спектакля в грим уборной. Шелконогов разгримировывается. Бедов, ходит за спиной.
   - Был у него в ложе. Сказал, что это твой последний спектакль...
   - Начальство обрадовалось?
   - Не ершись. Кажется, ты понравился. Сказал - на моё усмотрение...
 Так. Значит, по логике мне сейчас нужно кланяться, - думает Шелконогов, - просить, чтобы оставил в театре. Он явно этого ждёт. - Раз - на усмотрение. Поклясться, что буду ниже травы. Господи, опять стучать лбом об пол. - Вслух. - Не беспокойтесь. Уеду, всё со временем забудется.
 - Ишь - уеду. - Удивленно, присев рядом на стул. - Гордый. Значит, не обломала ещё жизнь-то! А ты обрадуйся, попросись оставить тебя на моё усмотрение.
  - Да ведь вам забота. Вдруг опять что-то выкину. На производственном ляпну не то, эпиграмму сочиню. Вам переживание.
  - Бедов, испуганно хрюкнув, - ты уж, пожалуйста, попридержи      язык. И о том, что был у меня на дне рождения тоже... Мало ли что...
В ответ на молчание Шелконогова.
  - Знаю, о чём думаешь. Просишь режиссёрскую работу. Будет.
 У Шелконогова сердце под горло. По спине волной тепло.
  - Не очень понял, что сказали, Александр Сергеевич, - и разгримировываться бросил.
     - Правильно понял... Решай.
А тот про себя: "Врёт... Как все режиссёры, когда им надо, обещают золотые горы, потом же... Но хочется верить! Вдруг правда? - да нет, какая правда, ведь покупает, совершенно ясно, что покупает".
  - И вслух, - надо верить? Бедов ладошкой по горлу полоснул.         
  - Надо. Остаёшься?
Шелконогов представил себе, если всё-таки уехать, что впереди? Ну, вернётся, семья конечно обрадуется. Ненадолго. А потом что? жить на иждивении жены? Работы сразу не найти, проситься обратно в ТЮЗ - такой мысли не мог допустить. Что за жизнь будет?
Бедов тревожно смотрел на молчащего Шелконогова и решил добить: - В мае зарплату добавлю!
"Ишь, как стелет... А куда мне? " 
- И вслух. Если не обманываете...
  - Вот и лады, - обрадовался Бедов. - Ты мне сейчас во как
   нужен! Да уж, кстати, Вагина в "Детях солнца" играть некому. Выручи. - Взглянув на скисшее лицо Шелконогова, - нет, Протасов остаётся за тобой. Введу потом. Знаю, ты сделаешь его хорошо. Прошу тебя, не возражай, помоги по старой дружбе.
 Чьё сердце не растает, коли так просят, Шелконогов, с осадком на сердце, но согласился.
Вышел на ночную улицу. Стараясь разобраться в ощущениях, сел на бульваре на скамейку. Чёрт побери. Как играет Судьба! Ведь совсем настроился уехать. И вот, поди, ж ты! Плохо или хорошо? Пожалуй скорее хорошо. Конечно, на короткий срок. Не верилось, что Бедов  исполнит обещанное. Но пока есть работа.  Это главное. А там посмотрим. Не будем заглядывать далеко вперёд. Сейчас - жив курилка!


51.
Время летело гончим псом, подталкивая дни к весне.  Письмо Шелконогова домой - взволновало Надежду Николаевну. Что его так встревожило? Ждала письма с разъяснениями. Но его не было. Стала звонить. Бодрый голос мужа успокоил её. - Была чёрная  полоса, - говорил он, - теперь всё утряслось. Репетирую, играю Якова в "Чужом ребёнке" и кажется склонен к тому, чтобы остаться в этом театре. Впрочем, это решать тебе. Жду тебя на майские праздники. Приезжай! Соскучился до чёртиков!

   Премьера "Детей солнца".
Бедов на репетициях извёлся: - Никакого быта. Публицистичность. Характеры не так важны... Пусть будут даже похожи. Публицистический бой. Бой взглядов! Никакого быта!
Монолог Протасова о солнце и его детях - в пролог, посыл к солнцу на заднике. Надо показать отрыв интеллигенции  от народа, сегодня это актуально. Наши художники, вроде Вагина, погрязли  в само копании, не отражают наше великое строительство...Партия нас призывает....
  У Шелконогова бурлит внутри. Даже если это и так, то надо через схватку в быту, а не через призывы. Порывается спорить, но во время спохватывается. Обещал Бедову молчать. Надо выполнять обещанное.
  Премьера прошла прохладно. Зритель остался равнодушным.   Шелконогова это бесило. Дома перед Надей он изливал свою душу. Под весеннюю капель Надя с сыном Серёжей приехала  на майскую праздничную неделю посмотреть, стоит ли переезжать  в этот город.
 Константину Петровичу дали трехкомнатную квартиру на проспекте Мира.
  Директор, как экскурсовод, водил его по квартире. - Вот. Шестьдесят с хвостиком метров. Занимайте большую комнату с великолепным фонарём. В двух других пока живёт актёрская молодежь. Привезёте семью, я их отселю. Кухня с огромной печью. Если захотите, мы ее сломаем, будет четвёртая большая комната.
  Надя только удивлялась, когда после приезда ходила по квартире. - Это же хоромы! Мебели сколько надо. А почему пол покрашен красным?
  - Это теперь модно, - объяснил Костя, - Видишь, стены разного цвета. Внесены геометрические фигуры: треугольники, трапеции.  А в комнате у девчонок, видишь, индустриальный пейзаж.
  - Тоску нагоняет этот пейзаж...
  - Захочешь, начальство всё перекрасит. - Через паузу.
 Пока, конечно, очень уныло, - соглашается он. - Но если останемся, сделают полный ремонт.
  - Если останемся, - это Надя, как эхо, нарезая колбасу на
ужин. - Какая странная, - это она о колбасе, - жесткая.
  - Казы называется, конская.
  - А мне нравится. - Весело заявляет сын, набивая рот ломтиками. - Ещё мне нравится дунганская лапша. Ты, мама, сделаешь такую лапшу дома?
  - Ишь ты, разобрался, - улыбается Надя. - Такую лапшу делают только в казахстанском ресторане. Это у них фирменное...
Что ты в сухомятку, запивай чаем. - Оборотясь к мужу, - мне кумыс  понравился. - Это она вспомнила, как на другой день после, приезда, пообедав в ресторане, они гуляли по бульвару и Костя завёл их в дверь, над котором была вывеска "Пиво". Пива не было, а из бочки качали в пивные кружки кумыс.
Сын попробовал, сморщил нос, - кислое молоко.
А Надя: - это же шампанское! Никогда не пила! - И потребовала ещё. Когда вышли на улицу, она, оглядываясь на серый весенний день, стала напевать.
  Ого, как весело на улице! Проспект широченный, с размахом строят... Если ты будешь, - это мужу, - поить меня кумысом, мы приедем к тебе насовсем. Какой бодрящий напиток!  - И без перехода, -  мне спектакль понравился. Люблю Горького. - Какой язык!
 Длинновато, правда...
  - То-то и есть... У Горького самая смотрибельная пьеса
"Последние".  Там чувствуются законы драмы. Остальные пьесы...  Не даром он сам называл их - сцены. Сцены из повестей. Велик был старик. И играть в его пьесах актёрам интересно, но для афиши.
Если на афише - Горький, значит солидный театр. А зритель...
  - Знаю, знаю. Сейчас ты будешь развивать тему о загадочном зрителе, который почему-то не хочет смотреть серьёзные пьесы.
  - А он действительно загадочный... В чём тут секрет? Разрыв между его потребностями и театром. Может суть в жизни? В социальных условиях существования этого загадочного? Хотят отвлечься от сурового быта?
   - Какой суровый быт? Съели потрясную лапшу, напились до веселья кумысом, что еще надо человеку?
Так, болтая, гуляли они по бульвару до вечера. Шелконогов старался поддерживать хорошее настроение жены, пряча свою тревогу, которая не оставляла его.
   Сейчас, после ужина, они уложили сына спать на стол,  подстелив костино пальто.
    - Ух, твердо как, - это серьёзно Серёжка, копая себе норку,    - сны будут плохие.  А я люблю весёлые, смешные...
    -Спи... Пусть тебе приснится дунганская лапша вот и будет веселье.
  - Хочу завтра лапшу, - пролепетал сын, засыпая.
Потом, лёжа на театральной, односпальной кровати, Надя осторожно спросила, - ты тут как?
Свет от уличного фонаря падал через не занавешенное окно.
  -  Обычно... Чаще по-разному.
Косте почему-то не очень хотелось говорить о том, что с ним происходит.
  Надя поплотнее прижалась к нему, погладила по волосам, тихо, - скучала без тебя. Одной так одиноко. Ложилась в постель, разговаривала, с тобой. Даже Старика в простенке спрашивала: как  он там.  Но он молчит. И совсем шепотом, прямо в ухо, - как обычно-то?
  У Кости я груди стало тесно от этого доброго шепота. С кем ещё он может поделиться своими мыслями? Кому он может рассказать, что происходит у него в душе. Прорвало!
  - Делаю ошибки, римлянка ты моя! - И он стал рассказывать о разговорах с Бедовым, о дне рождения у него, обо всём, что накопилось. И чем дальше говорил, тем несчастнее себя чувствовал.
 Чуть не до слёз. Теперь ему казалось, что он самый бросовый человек на земле, что у него всё плохо складывается, хоть беги. Надя утешала его.
  - Что до ошибок, так ты уже должен привыкнуть, к сожалению, ты, как говорится, "ошибочный" человек... Тебя заносит...
  Не надо было так высокомерно- капризно разговаривать с Бедовым.    Он тебя пригласил, ты ему испортил день рождения, а потом он же тебя и уговаривал... /Лялечка ты моя, подумала, но вслух не сказала, знала, что он не любит этого слова./
Легонько целует его в щеку. - Но ты молодец, умеешь во время  исправлять свои ошибки. Правда не всегда, но умеешь... Что же касается извечного вопроса о смысле жизни, то не ты один, многие интеллектуалы маются, зачем они на Земле и не находят ответа. Может оставить его? Пустое всё. Твоя беда - не можешь стоять двумя ногами на земле. Всё по верхам, получается, что - "Есть ли жизнь на Марсе" - основная забота для тебя. А ведь мы четверо маемся около тебя. Ты отгородился от меня, невольно думаю, что я далека тебе, что у тебя есть своя скрытная  личная жизнь и это угнетает меня.  Обернись к нам. - Стараясь скрыть обиду, насколько возможно ласково. - У нас с тобой есть дети. Надо растить. Вон лежит мальчишка, мечтает о лапше. Надо накормить его, чтобы помнил поездку. Вот радость! Дома остался второй, вспоминает тебя каждый день, письма тебе пишет и говорит, мама проверь, нет ли ошибок, а то папа буден огорчён, скажет, плохо учусь...
  У Кости побежала по щеке непрошеная слеза. Он казался себе теперь маленьким- маленьким, как в детстве. И как в детстве мать, Надя смахнула осторожно пальцем его слезу.
  - Всё будет хорошо. Вот увидишь...
  - И с придыханием, чуть слышно, - обними меня, как только ты можешь, родной мой...
Потом, успокоенная, поделилась: - Мы с мамой говорили... Папа мой был белорус. Мама мечтает поехать на его родину. 
  - А что? Вот доработаю сезон, плюну на Казахстан, махну на биржу,  наймусь там, в театр, что в Белоруссии.  Тем более что  мне тут кроме ролей ничего не светит.
И он рассказал о последнем разговоре с Бедовым,  который обещал режиссёрскую работу, но бесплатно.  - Мне деньги нужны, чего я ему буду горбатиться
  -  Пишешь всё?   - Угу.
   - Бросил бы... Чует мое сердце, доведёт твоя писанина нас
До беды... Ведь это лишние огорчения...
  - Знаю... а поделать с собой ничего не могу. Ходят персонажи вокруг меня... Настырно ходят, говорят - запиши, что я подумал... Не отступают...
  - Ведь это плохо, Костя...
   - Начало было, уж больно хорошее, вот и попался на удочку. А теперь... - Он беспомощно замолчал. - Я уж давал себе слово - бросить... И опять молчание.
  - Мы на перепутье с тобой... Будущее смутно... Потерпи до
лучших времён.
  - А они будут – лучшие?
  - Надо надеяться... Маята мне с тобой... А может потому и люблю, что маята?
52.
                Из записок Шелконогова.
   Итак, гастрольное лето. Полтора часа лёту и мы на берегу моря - озера Балхаш. Из окна самолёта: холмы, изрезанные морщинами, как лицо столетнего старика. В морщинах земные полоски.
Вершины холмов лысо-белесые. Всё это называемся мелкосопочник.
 Город.  Современные дома улицами сбегают к озеру.  Вдоль деревьев по улицам канавы для полива,  иначе зелень не выживет. Гнетущая жара, видимо от неё головная боль всю ночь в плохой гостинице.  Все спектакли купила дирекция металлургического медеплавильного завода. Работаем на гарантии.   Выдали суточные. Все ахают - мало, это по-видимому после хрущёвской денежной реформы жизнь стала ощутимо дороже. Вспомнили сталинскую реформу в сорок восьмом году. По этому случаю собираемся у входа в Дом культуры. Покупаем пирожки с подлятинкой и лопаем их,  запивая газировкой за три копейки. Это завтрак.
   Прочитал воспоминания александрийского актёра Давыдова,  и печалью повеяло от жизни сегодняшнего театра. Насколько жизнь того театра была трудной,  но оживлённой,  настолько сейчас тоже трудно, но серо, регламентировано - буднично...  Неприятность.  Как всегда неожиданно. Юркий Вохшеев таки уехал и меня вводят на роль Ипполита в "Не всё коту масленица".  Это двадцать пять страниц текста легло мне на плечи.  Настроение испорчено надолго.
    Джезказган. Дорога идёт мимо водохранилища, перегорожена река Кингир, вокруг медеплавильного завода и поворачивает с запада к городу.  Где-то тут,  говорят, урановые рудники и недалеко космодром Байконур.  Гостиницу заполонили военные.  Поговаривают будет полет с Терешковой...
А жара на улице!   Кошмар! Сухой,  горячий воздух. В комнате открыты окна, двери,  но даже сквозняки не помогают.  Ходим, все голые, только в трусах,  даже женщины еле прикрыты. Листаем газеты... О разногласиях с Китаем.  Информация настолько мутная, что существо понять невозможно.
А жара,  в тени до 40°С.  На улицу выходить страшно.
 Во второй половине дня поднялась песчаная буря. Плотно закрываем двери,  окна,  но пыль и песок проникают во все щели. В комнате туман. Людей плохо видно. Ходят какие-то тени,  как в банной парилке. Взгляд в окно - домов не видно. Свист ветра и жёлто-серая каша вокруг.
Кажется совсем не кстати вспомнил дружиню Савицкую, что рассказывала как замерзали на лесоповале. Жара и мороз - для заключённых дорога только в одну сторону.
    К ночи чуть утихомирилось...  Комнату не узнать. На постелях, стенах слой  пыли... Всё перетряхиваем,  отмываемся...
    Вчера во вторник,  двадцать пятого,  был хороший вечер. Играл в первый раз Ипполита.  Принимали отлично,  мне было радостно. После спектакля зашёл директор с администратором, пригласили к себе в номер отметить дебют-ввод.
  - Удачная замена,  - это директор, - не то, что этот малахольный Вокшеев. Рад за вас, за спектакль.  Смотрится хорошо, давайте по этому поводу поздравим Шелконогова, - собрались все участники спектакля,  - и выпьем по рюмашке...
Неторопливый разговор.  Конечно о прошедшей недавно буре.
Директор рассказывает:  - Место это раньше называлось Кингир. Богатейшее место в смысле рудных залежей.  И проклятое.  Бури постоянно. Здесь было много лагерей. Ссыльные, кто из них выживал, потом здесь и селились. Дорога на большую Землю была заказана. Восстания были... Вообще Казахстан, особенно наша область была зоной восстаний.  Всех танками...  Много полегло... Вы уже заметили интересы здешних жителей. Во дворе стол,  за которым  сражения в карты,  кости и водка.  Не дай боже заговорить о политике,  пошлют на три буквы. По сути, город ссыльных. Театром не интересуются. В воскресенье купаются в бассейне...  Даже от воды пахнет спиртным.  И мат. Пьяны в дым,  даже женщины и мат висит густым облаком...
    На другом конце стола Пётр Самсонов,  играющий купца Ахова, по-видимому, из чувашской местности - скулы,  узкие глаза,  страстный рыбак:  - вот такую рыбину, - развёл руками, - в Балхаше достал! Всей комнатой уху ели и котам досталось...
 На кроватях, около Шелконогова интеллектуалы.  Разговор о прошедшем пленуме.  Тась Лексеевна - Феона, - пышная дама,  всё время жалуется на свои болезни, - нет-нет и не говорите!   Там вверху им не до театра. Будут сокращать... Уже сокращают... 
 У меня голова начинает болеть,  как подумаю, что нас ждет. Скорей бы на пенсию...
  - Проживёшь?
  - Да хоть на хлеб - молоко...
Выездные спектакли из Джесказгана. 0х, уж эти выездные! В общем-то во всех краях советской империи выездные в театрах были похожи, как две капли воды. Но нюансы, оттенки, в зависимости от местности и актёрских характеров все-таки были. Поэтому занесу в записную книжку коротко несколько эпизодов. Сначала общее: дороги оторви, да брось, поломки машин – не проходящее,  клубишки,  за редким исключением - клоповники, душегубки.
  Актёрские ночи в клубах на грязных матрасах, а то и на голых столах, редко - гостиница... Наверное, хватит.  Теперь эпизоды.
Встретились с казахской труппой театра. Они молодцы. Приезжают утром. Располагаются среди мазанок - полуземлянок, устраивают праздник. Им колют барашка. Плов, бешбармак, гармошка... Так весь день... даже иногда спектакль не играют... И вообще от многочисленных встреч с казахами впечатление лучше чем думал о них. Каюсь. Добрые по натуре, что удивительно - единственная, пожалуй, нация,  говорит по-русски без акцента.
  В спектаклях ощущается культура...
  Эпизод. Кажется это было в селе Никольском,  играли на открытой площадке. Камни на сцену из-за забора. Прекращаем играть. Милиционер гоняет ребятишек. Снова начали и снова - камни... Что делать? Решили пустить на скамейки всю ораву мальчишек.  Они выиграли бой!
  Как-то после трёхдневного мотания по клубам - душегубкам, ночевок на сцене - по матрацу на брата,  грязнущие,  решили помыться в речке. С утра дождь, но что нам. Всей группой разделись, женщины за кусточками. Дождь сверху, а мы с мылом в реке.  Какое потрясающее удовольствие! Постирали рубашки, трусики, дождь к полудню кончился, развесили тряпки на ветвях для просушки.
 Лежим на солнышке, Самсонов травит злой анекдот.
  - Помер Бедов, в рай стучится.
   - Кто?
   - Бедов. Хочу в рай.  Заслуженный.
   - Мало ли вас заслуженных.  Нельзя.  Грехов у тебя много.
Он ко мне - что делать: Надо помогать. Лезь, говорю, в чемодан.  - Залез.  Спрашиваю у моего тёзки ключаря Петра.     - Станиславский здесь живёт?
  - Здесь.
  - Возьмите его барахло.  - И чемодан рай, бросаю.
  Это актёришки изощряются по поводу приверженности Седова – системе Станиславского. Есть в ней, какая-то сермяга, но в провинции она вызывает ироническое отношение.  Может и по ней, а может без неё, но ведь играют.  И неплохо!
   Ещё эпизод. Село, где администратор не поладил с председателем; он не захотел купить спектакль. - У нас не ходят... Будет пусто. Чего зря: деньги выбрасывать.   Работайте на кассу, - снисходительно разрешил он. - Что возьмете - всё ваше.Нашего Самуила Каца, - из ссыльных - заело...  Облаял он председателя многоэтажным русским матом по-казахстански,  сказал: - Приходи вечером, старый жмот, увидишь,  как у тебя не ходят в театр. Разговор был дня за два до намеченного дня.
  Приехали в полдень. Самуил заставил два раза проехать по селу автобус и грузовую машину с декорацией. Народ в окна смотрит, а детвора гурьбой собралась у клуба около остановившегося транспорта... И тут начинается громкий диалог.
  - Феликс, ты обезьян кормил? – Это он шофёру.
  - Нет.
  - А попугаев?
  - Где я пшено возьму.
  - Что ж, ты делаешь, мать твою... Они же с голоду подохнут!
  - орёт администратор, как можно громче. - И ребятам,
 - пацаны, магазин у вас есть?
  - Есть хорош, отвечают те.
  - А хлеб там есть?
  - Не завезли.
  - Ну,  хоть сало?
    -  Не, дяденька, сало у мамки, в магазине не торгуют.
Вот, беда-то!  Обезьяны без сала работать откажутся.
  - А  Феликсу. - Сходи в магазин, дурная твоя башка, купи хоть крупы для попугаев. А вы, пацанва, чего собрались, марш по домам.  Видите у нас беда. Придётся обезьян не показывать.
Ребятня рассыпается по селу. К вечеру они несут сало, хлеб.
Вот, мамка дала для обезьян. За ними тянутся родители. Самуил передает сало проголодавшимся актёрам. - Лопайте обезьянью еду. А в клубе уже битком народу...
После спектакля пацаны орут: - где обезьяны с попугаями?!
  - Я их в Джезказган отправил на кормёжку, - отбивается администратор.
  А председатель зубами скрипит: - гони деньги за аренду.
  - Фиг тебе, мил человек, мы договор с тобой не подписывали.
   Странно... Очень странно... С тех пор, как оказался в этих краях, что-то происходит в душе.  Не пойму что, но чувствую себя среди необозримых мелкосопочников гораздо лучше! Страхи не вспоминаю.  Что бы не происходило, ловлю себя на том, что подпираю сам себя. Даже ёрничаю, задираю своих коллег по маленькой бригаде и веселюсь, как мальчишка. Я думаю, что это от того что наконец-то решился и расстался с Любой, надеюсь, навсегда! Какое облегчение! И сами собой рождаются проказливые строчки.
                Заболела Тась Лексевна,
                заболела,  грустно шепчет:
                "Тяжко, братцы, грудь томится,
                заложило так, что право
                и не охнуть,  не вздохнуть;
                Знать,  последний раз играю...
                До финала б дотянуть.
                Вкруг актёры и с участьем
                предлагают то таблетки,
                то горчичники,  то банки,
                ей советуют поставить,
                но в ответ лишь громче стонет,
                плачет    Тася Алексеевна,
                собираясь помирать.
                Ипполитка бородатый
                молча выскользнул из клуба
                и вернулся чрез мгновенье,
                прикрывая чуть рукою
                оттопыренный карман.
                А потом, лишь представленье
                доиграли,   тут же,  с ходу
                пред беднягою актрисой
                он плеснул в стакан перцовки,
                отломил кусище хлеба,
                сала с запахом чесночным,
                огурец посыпал солью...
                "Будь здорова,  Тась Лексевна,
                путь не близкий, чай трудненько
                на тот свет будет взбираться,
                вот прими - на посошок!"
                Глаз округлила Тась Лексеевна,
                "Очумел что ль окаянный,
                очумел, совсем свихнулся!
                Надо мной, больною, старой,
                ну-ка шутки шутковать!".
                Говорит, сама невольно
                смотрит, как за каплей капля
                с огуречной половинки
                сок стекает... Чует запах,
                крепко острый запах сала,
                и бормочет: "Шут с тобою,
                всё одно уж помирать".
                Пропустили. Закусили...
                И тогда Тась Алексевна,
                всхлипнув вдруг, себя жалея,
                так сказала всем актёрам:
                " Знать туда пора мне, - пальцем
                показала прямо в небо, -
                что ж, прощайте лицедеи,
                коль обидела кого-то,
                то прощения прошу.
                Низко в землю поклонилась,
                вновь слезу пустила громко
                -помирать пойду на койку..."
                А на утро Тась Лексевна
                бодро глядя в свет-окошко,
                признавалась по секрету;
                " Вы подумайте, подружки,
                ну, зачем мне на тот свет?
                Коль была бы там перцовка,
                вот тогда рискнуть бы можно.
                Подожду конца гастролей,
                а потом у я, думать буду,
                есть ли смысл мне помирать".
                -  -  -  -  -  -  -  -  -  -  -  -  -
Прохладная погода.  Наш администратор Самуил Кац мечется в поисках точек где можно играть. По ночному холодку вдруг оказались в Павлодарской области. Потом снова у себя... Какой-то  совхоз, бывший лагерь заключённых... Озеро. Штормит: Волны на фоне сопок на той стороне озера... Пологий песчаный берег с перевёрнутой лодкой у плетня...  Шум озёрных волн,  будто громкий шепот... Мелкие,  быстрые стайки волн,  будто белые барашки набегают на берег. На берегу стаи уток, гусей. Смотрят навстречу волнам,  гогочут... Видно, хотят лететь туда, где рождаются барашки. Некоторые не выдерживают, взлетают, тяжело с громким гаганьем парят недолго над водой и плюхаются в волны...
   Стация Дарья. Клубишко хреновый, но живём - чудо. Дом отдыха для поездных бригад. Горячий душ! Впервые после Балхаша моемся горячей водой. Восторгам нет границ!
 Переезд в совхоз Кактынкульский.  Не уверен,  правильно ли записал, тоже живут потомки заключённых. Сыграли два спектакля. Зритель буйный, драка во время спектакля,  Бабы кроют матом... Матрац  на полу. Сон. Лечу над Казахстаном, машу руками,  как птица. Понимаю, что во сне, полетать приятно.  Волшебное око: внутри  Земли вижу, ворочаются, как доисторические животные несметные богатые пласты залежи руд, угля... Слышны их вздохи... Над животными на метр от поверхности кладбища заключенных.  Лежат, переругиваются матом, Просыпаюсь от писка у носа. Мышонок. - Гуляй себе, - говорю ему. Он неохотно уходит. Унизительное свойство человека - предчувствие,  Ещё не знаю что, но ощущаю - будет неожиданность. Не просто неожиданность, а приятная...
Ха, это после такого-то сна...
   Переезд и снова - чудо.  Добротные дома,  палисадники... Оказалось - немецкий совхоз. После спектакля расспрашивали о жизни.
  - Живём неплохо. Заработок в среднем сто рублей. У трактористов двести... - это высокий рыжий немец. Нос похож на греческий. - Налог двадцать рублей в год, больше ничего. Разрешается иметь участок, живность...
  - У нас всё своё, за исключением чая, сахара, соли,  хлеба.
  - Это говорит хорошо одетая женщина,  стоящая около рыжего мужа.
И всё посматривает на меня. - Вот только хлеба нынче сгорели...
  - Если возьмем по центнеру с гектара - хорошо, - поддерживает её муж. - Во всём целинном крае хлеба сгорели...
  - Помолчав, - гостиницы у нас нет...  Может к нам на ночёвку? Как, Марта? - это жене.
 Та заторопилась - конечно-конечно, - вот пусть молодые, - указала на меня и на Саню,  играющую Агнию.
Пришли в дом. Чистая горница... На постели горка подушек.  Я насчитал семь штук, одна другой меньше.
  Сели за стол ужинать. Горячая картошка - пар над миской, огурцы, какое-то мясо...
  - Ой, как вкусно! - это Соня. - Давно домашнего не ела.
  - Глазки сияют, нахваливает во всю. Совсем молодая актриса с повадками лисы. - У меня мама такое, же мясо делает...
  Спрашиваю осторожно у хозяина, - не скучают ли по волжской  родине?
  Тот немногословно, - конечно. Пишем в Москву, чтобы разрешили переехать, пока безрезультатно. - Наливает по второй рюмке. Соня, - ой, я кажется уже...
  - Ничего. - Спокойно возражает хозяин, - постель рядом. Положим вас с мужем на пуховик - отдохнёте.
Соня зырк на меня глазом, фыркнула, но промолчала. 
Марта  осторожно ко мне. - В войну не работали в Новосибирске, на заводе?
    - Работал...
   - Технологом в шестом цехе, - подхватила Марта.
   - Точно. - И удивляюсь про себя, - откуда знает?
  - То- то я смотрю, лицо знакомое. А я на операции... Поясок у снаряда обтачивала, может помните? Вы подходили сзади и наблюдали, как работаю... Не помните, - это с сожалением. – Конечно. Я тогда была молодая, да и вы - юный, в синей мазаной телогрейке ходили... Мне ещё нравилось, когда вы рядом стояли, старалась работать лучше... - Не выдержала, встала, подошла сзади, обняла и со слезами, - ой, какое тяжёлое время было! Бас зовут Костя...
  Будто нырнул в те далекие годы. Перед глазами цех, нитки операционных станков, шум калориферов... И странно, тогда было трудно, а сейчас память воскресила все, и стало тепло, даже глаза повлажнели. Стили наперебой вспоминать то время, людей, что тогда работали.
  - Мы перевыполняли нормы и нам давали по килограмму хлеба...   Мастер наладчиков Саша Зайцев, - надо же, помнит фамилию, - длинный такой, худой, всё мне шпиндель поправлял , когда я снаряд плохо крепила!.. - Взахлёб рассказывает...
  - Как же вы здесь оказались?
После войны привезли всех женщин с завода. И наших мужчин... Они в шахтах работали... Встретились... Вот,  говорят, - выбирайте.  - Рассмеялась звонко, щёки румянцем покрылись.
  - Подошёл ко мне Юра, - кивнула на мужа... Долго рассказывать...  Вот поселились... Дочка у нас в Алма-Ате в институт поступила
   -  Ох, Марта - болтушка,  - это муж. - Давайте за встречу!
   - Выпили. В комнате одна лампочка, а будто светлее стало. А может от выпитого...
  Думаю про себя: "Вот она, приятная неожиданность".
  - Говорили в цеху про вас - хороший технолог, как же вы...
  - Попал в артисты? Выучился в Ленинграде, такова Судьба...
  - Это уж точно. - Судьба...  Как я обрадовалась,  когда увидела на сцене... Но всё-же не верила... Сначала думала - похож на того, что на заводе, пока вот здесь не разговорились...
  - Марта, - это муж тихо, но строго, - разговорилась. Надо отдыхать. Смотри, артисточка носом клюёт...
Что? А да я совсем пьяная. - Соня махнула вяло рукой. И тут же за столом стала стягивать платье.
Марта разобрала постель и смеясь отвела её в кровать.
  - А как же вы? - спрашиваю.
  -  На полу...
  -  Я рядом... - Хотел объяснить, что мы не муж и жена, но Марта перебила. - Что вы, постель двуспальная, места хватит.
Махнул про себя рукой. Мы уже привыкли, ночуя по клубам, спать все вместе, на сдвинутых матрацах. Условия. Не находили в этом ничего необычного. Разделся, лег рядом с Соней. Та в полусне положила мне руку на грудь, хозяин выключил свет. Убрал руку, отодвинулся на край, лёг спиной к ней. Но она прильнула торчащими сосками к спине, обняла. А перина такая, будто в тёплой ванне плаваю. Только в далёком детстве на такой спал. Уснуть не могу, ворочаюсь. Соня уже приспособила головку ко мне на плечо.  Вот,  думаю,  маята-то...  Отодвинул ее вглубь. Начал засыпать.  Чувствую,  она опять рядом...
  Встал. Вышел на улицу,  небо чистое, усыпанное обвалом звёзд.
Невольно мысли: странно всё-таки Судьба распоряжается нашей жизнью...  Поди, ж ты, такая встреча!  Боже, что только не роилось в голове в эти тихие ночное часы...
                -  -  -  -  -  -  -
  Дорога среди низких холмов, Пятнами колки леса- берёза, осина,   тополь - первые естественные леса с мая месяца.  Голая гора с открытыми карьерами у подножья.  Село, добывают корундовый камень. На добычу выходят все, от стариков до детей. Двадцать рублей тонна.  Мальчишки за день набирают до четырёх вёдер.
  После спектакля в клубишке, когда разошлись зрители, какая-то суетня. Наши сдвинули два стола, собирают табуретки. На столы расстилают афиши, на них кладут еду.
  - В чём дело?   - спрашиваю.
Самсонов, курносый нос, ноздрями вверх.  - Ты что, не знаешь, у  нашего Шелконогова день рождения. Мать честная,  думаю, откуда пронюхали.  Сели за стол.
  Тась Лексеевна торжественно разворачивает тренировочные трикотажные штаны.
     -  Носи. Знаем, что у тебя нет.
  Вот черти. Спасибо! - Бегу на улицу, нарезаю ветки джуды, что около клуба. По дороге зреет экспромт. Встаю на колени, преподношу  Тасе Алексеевне.
                Примите, дама сердца,
                Дарю вам их от сердца,
                Плохонький сиреневый букет.
                Хоть пахнут чуть не перцем,
                Клянусь вам,  дама сердца,
                других цветов средь сопок этих нет!
   Аплодисменты.  Раскланиваюсь.  Удивительная актёрская братия! И как сплачивают вот такие трудные поездки людей. Доброта сердец вдруг вырывается, нарушу, среди мелкой грызни, ворчания и руготни на начальство, которое заставляет нас  метаться по дырам!
   Сидим, уплетаем огурцы с колбасой казы, разговариваем о скором конце гастролей, а меня прямо раздирает от желания обнять всех!
   - Родненькие мои, не ругайтесь, но устал от прозы! Мочи
нет терпеть! Душа скорбит по старым звучным рифмам. А может не получится,  внимайте:
                Штаны, штаны!
                /Торжественно поднимаю их над головой./
                Вас шили всей бригадой,
                /Реплика, - Не ври,  купили в лавке./
                Штаны, штаны -
                Страда летних дней!
                Простые, легкие, со штрипками - что надо!
                Подарок к празднику от всех моих друзей!
                Штаны, штаны,
                Носить, вас буду славить!
                Штаны, штаны -
                Вниманья, ласки знак!
                Когда износитесь, клок оторву на память!
                Повешу на стену - актёрской дружбы стяг!
  - Господи! Куда деваться от доморощенных поэтов, это Самсонов, - а ну, надевай их сейчас же, стихоплёт!
  Под общий хохот напяливаю штаны, огрызаюсь, -подожди, Самсон,  ты у меня на примете.  Скоро появится поэма о твоих подвигах...  Хвастун ты Сазан Пискаревич! ...   
   Вечер получился чудесный.  Завклубом,  женщина со стрижкой под, мальчика,  сидела вместе с нами за столом. Стакан с водкой на донышке стоял перед ней,  но она не притронулась, когда стали устраиваться на ночлег,  вдруг сказала со вздохом:
  - Ох-хо-хо!  Как хорошо-то с вами...  Я впервые в такой компании...  Всё ждала....
Самсонов подсел рядом.  - Чего, уважаемая? - Мужчина - сама галантность.
  - Когда... Драться будете...
   -  Зачем? - удивился тот.
   -  Не знаю. Просто так. Наши, когда выпьют, потом друг друга за грудки... А у вас - смеетесь, стихи рассказываете...
  - Ну, это атавизм! Ха - за грудки...
Заведующая.  - Вы уж извините, что вам так ночевать приходиться... Знаете что... Подождите.
Побежала к дверям в кладовку, открыла замок и вытащила большой свёрток.  - Вот бархат. Дали на занавес, а я прятала - боялась, изрежут. Раскиньте его, всё будет приятнее спать... Да я сама... Развернула малиновый занавес, расстелила его поверх матрацев, отдыхайте.  - Ушла.
  - Я цыганский барон, я в цыганку влюблен, - запел Самсонов, разваливаясь на бархате, - чем не цыганский табор...
Соня пристроилась с краю, показывает мне место рядом с собой. - Ложись. Чёрта с два, думаю,  я с тобой на перине намучился.
  - Я вот здесь, рядом с  Тась Лексеевной.
Но Соня вскочила,  схватила за руку,  притащила на своё место.
  - Я что-то сказать хочу.
Лёг. Она одной полой кофты себя накрыла, другую на меня.
  - Ну, говори, - это шепотом... Свет погасили...
  - Ты правда на заводе работал?
  - Правда.
  - Значит, ты старый...  Выглядишь, как молодой. Ипполита играешь  - в самый раз...
   Огорошила она меня про старость-то. И тут же - значит не совсем старый, раз выгляжу на молодого.  Однако осадок. Отвечаю зло.  - Я молочные ванны принимаю...  с шампанским.
  Соня тихо хихикнула. - А я замуж за тебя собралась. Экая думаю, младенческая непосредственность.
  - Тебе сколько лет?
  - Не важно. Я уже второй год после школы в театре. Теперь вот роль дали.
  - Плохо играешь.
  - Знаю, мне говорили.
  - Выйдет ли из тебя еще актриса?
  - Выйдет, - ответила уверенно. - Я упорная. Присмотрелась
к тебе. Такой муж мне нужен. Ничего, что старый. Все актрисы мне говорят - надо замуж, чтоб жену муж проталкивал. А ты ведущий. Тебя режиссёры будут слушать. И ещё стихи пишешь, мне нравится. Напишешь про меня стишок? Я ведь красивая...
   А грудкой ко мне приткнулась, обнимает.
Зло меня взяло. Ну, думаю, молодая, но нахальная, настырная.  Руку её скинул. И любопытно стало - как она дальше думает.
  - А когда совсем состарюсь, что будешь делать?
  - Видно будет. Может другого найду, что сейчас думать.
  Ах ты, думаю, маленькая стервочка!  И тут же чуть не восхищаюсь её непосредственностью или скорее дуростью.
 А эта надо же, ещё так открыто всё говорит.
 - Что ж твой замысел хорош, только шиш с меня возьмешь.
Отвернулся.
  - Вот ты стихами заговорил, значит, я тебе нравлюсь.
  - Да ты поняла, что я сказал?
  - Поняла. Чего не понять... - Опять грудкой толкается. -
Гастроли скоро кончатся. Надо, чтобы мы стали мужем и женой...
  - Сейчас вот разбегусь. Завтра рванём расписываться.
  - Зачем расписываться? - удивилась она, - главное фактически... – Ну же! Как это делается, я же еще не знаю...
Совсем она меня сразила!
  - Ты хоть понимаешь, на что нарываешься?!
  - Я сказала уже, всё понимаю... Костя, миленький, сделай со
мной, что полагается,  - и опять обнимает, губами в мои щеки
Тыкается.
  - Взять бы, да по заду тебе ремнём...
Соня в голос хохотнула, закрыла рот ладошкой и тихо, - у меня попка ничего - заглядываются парни, - повернулась задницей, взяла мою руку - пощупай.
  Обозлился, оттянул трусишки, да и врезал ладонью.
   - Самсонов из своего угла, сонно: - что там у вас? Будто треснуло что - то...
  - Треснуло, - отвечаю, - спи.
А Соня от смеха ужом крутится. - Будешь мужем, каждый день можешь шлёпать. Небось, нравится... ну, что же ты?!
  -  Дура ты малолетняя! Недоносок испорченный! - Встал, ушёл на другой край занавеса.
  Долго ворочался... Мысли одна задругой. Вспомнил моих девственниц, начиная с Надинки. А ведь перед этим был завод, Вера, затем Шурка, конечно Люба, а теперь Соня...  Ведь мне пятый десяток, а всё дорогу не там перехожу, лишь только поманят молоденькие... Соня права, зачем пошел с ней на немецкую перину? Если бы она не перепила, то случилось бы неизбежное в очередной раз... Ведь сделал несчастными Надинку и Любу, сам мучался, сбежал от  них в другой город для Сони, что ли?   Надинка гордая, а Люба ведь прикатит, начнёт права качать перед новой молодицей.  Вот весёлая жизнь может начаться?!  Надо бежать и из этого города, пока не успел и здесь дров наломать...
  Не выдумала же она – как устроить свою жизнь. Вокруг неё такое!
   Беспардонное угодничество и...  беспардонный нигилизм: /Я всё могу, от Хлестакова до Лира/ - две стороны одной социальной жизни. Ну, а талант, который когда - то решал всё? Увы, теперь это прилагательное к другим, основным способностям и может восхищать лишь молоденьких дур,  да тешить тщеславие героя-любовника, которого в себе обожаю!..
  И тут же: Какой сюжет напрашивается! Если его развить, ведь чёрт - те что написать можно? Читать взахлёб будут. Вообще, удивительное ощущение. На этих огромных просторах, в маленькой бригаде забыл о своих страхах, мне было хорошо с этими людьми, несмотря, на отвратные условия.    Нет-нет,  надо ехать в цивилизацию, здесь уже опасно...
   Рядом храпит Самсонов...  На все лады храпит.  То как огромный ребёнок тоненько, почти жалобно посвистывает, то повернётся и мощный храп рвётся из груди. Наверное, по храпу можно определить характер человека, сочиняю я "глубокую" мысль. Гляжу на него,  ночь заглядывает в окна, а от меня сон сбежал куда-то в тёмный угол и что-то тёплое в груди шевелится  при виде самсоновской мощи.

                Вот идет он, наш могучий,
                добрый,  грозный повелитель,
                По прозванью Пётр Самсонов,
                вот он встал меж ив плакучих,
                что роняют с листьев капли,
                капли-слёзы прямо в воду.
                Вот он сбросил плащ, рубашку,
                обнажив свой торс могучий
                с животом,  вперёд торчащим...
                Вот разматывает леску,
                размахнувшись удилищем,
                он крючок бросает в воду...
                Эй,  спасайся, мир подводный!
                Пескари, ерши, уклейка
                к бородатому Нептуну,
                чтоб спастись, несутся в страхе.
                Царь Нептун, тряхнув трезубцем,
                бородой зелёной, длинной
                шевельнул и так промолвил:
                - Эй, сынок, зови скорее
                Государственный совет!
                Собрались министры-щуки,
                долго жабрами ворчали,
                долго шлёпали губами
                А решили так:  сомиху,
                Что давно уже ослепла,
                заговариваться стала
                и от старости на печку
                влезть без помощи не может,
                ту сомиху сдать Самсону.
              - Молодцы!  Решили мудро!
              - проворчал Нептун зеленый,
               Зажилась старуха долго,
               Сколько денег пенсионных
                На неё истратил, ужас.
                Пусть теперь послужит людям!
               Рой-экскорт ершей, уклеек,
                за усы, схватив старуху,
                в путь последний провожали.
                Три оркестра судачиных,
                похоронный марш играли,
                Пескариных две капеллы,
                ораторию-кантату
                на три голоса рванули,
                Пять стиляг - уклеек тощих
                танцевали рок и твист.
                Старый сом, в дымину пьяный,
                обсопливясь шамкал вяло:
                -Ну,  прощай старуха - руха,
                будь здорова,  не тужи.
                Как червя глотала бабка, как Самсон, пружиня руки
                и ногой в скалу упершись
                из воды извлек старуху,
                как взвалив её на спину
                в сельский клуб явился гордо,
                как уху потом варили,
                с жиром,  плавающим сверху,
                как актерская орава
                ту уху под водку ела,
                я рассказывать не буду
                -слишком беден мой язык.
Муза,  дай силы воспеть приключения нашей бригады,
 горя,  несчастий и радости столько познавшей, что ужаснулся бы Зевс - повелитель Олимпа.
Зной и безводье томили нас в красных песках Джесказгана, Так, что страданья троянцев звучали бы лепетом детским. Пыльные смерчи на длинных дорогах казахских
были страшнее, чем грозное войско Приама.
Потом вонючи мужи обливались в клубишках,
Утром, смывая тот пот в серо-мутной речушке...
Всюду встречали следы лагерей заключенных,
Много тут полегло - жертв геноцида народа.

                -  -  -  -  -  -  -
Последний разговор с Бедовым.

   Значит,  всё же увольняешься. Чего тебе не хватает? Роли у тебя будут хорошие, квартира - на автомобиле катайся -
   - Есть что-то еще...
   - Зарплату - хочешь, сейчас напишу приказ, дать следующую самую высшую ставку...
   -  Душа не здесь... Долго рассказывать...
   -  Куда едешь? место есть?
   -  Нет. На биржу.
   -  Ты свихнулся. Театры закрывают. На бирже актёров безработных пруд пруди. У тебя же семьища!
   -  Рискну...
   - Будто не слышишь! Тупой, как сибирский валенок.
   - Видно - Судьба.
Бедов, после раздумья. - Может ты прав... Меня тоже подмывает... Окунуться в российскую театральную бучу.
   -  За чем дело стало?
   -  Прижился. Тут тепло. А подмывает. Давай лапу. Удачи тебе.        Может встретимся. Наш мир узок.
                -   -  -  -  -  -  - 
  Самсонов. - Спасибо за стихи. Я  их сохраню. Чего тебе в актерах делать. Ступай в поэты.
  - Слишком ненадёжен хлеб...
  -  Я, брат, тоже еду. Списался с Белгородом. Всё-таки Россия.
Соня - Эх, чёрт! Не на того поставила! А я уж кое-кому намекнула, что замуж иду. Остался, я бы тебя добила. Ты поддающийся на крепенькие попки... А актрисе без мужика нельзя. Заедят.    
53.

         Из записок Шелконогова.
  Биржа! Сад им. Баумана, Аллея... Сбоку деревянная раковина сцена.  На сцене: столик, два стула - столик, два стула...
 Один стул занят боссом - нанимателем, другой для того, кто хочет наняться. Столиков может десять...
Всё это охватил взглядом... Тревожным взглядом, потому что душа трепыхалась: повезёт ли? Тревога еще и оттого, что по аллее шествие. Разодетые в пух актёры и актрисы. Народу - ух! Встречи – встречи...
Будто все друг с другом знакомы...  Раскинутые руки, преувеличенно радостные восклицания - здоровканья, объятия... внешне - прямо праздник!
  И тут же, будто шестым чувством - один пульс у этой массы - видимое волнение.  Большой наплыв безработных после закрытия городских театров.
   Признаюсь сам себе: дурак, что легкомысленно уволился. Сердце замирает. Почти в конце аллей ларёк, около него небольшая группа - счастливчики! Это те, кто "покончили". Термин, когда актер нанялся и отмечает вместе с боссом событие. Значит есть возможность устроиться - это греет...
Пять ступенек - подъём на сцену, на стенке списки, каким театрам кто требуется.
   Помню наказ моей Римлянки - устроиться на её родину в Белоруссию. Пробегаю взглядом города и маленький ужас: в списках их нет! Зарегистрировался у представителя ВТО, а в голове – хоть бы куда - ни будь!
    Метнулся снова к спискам - где требуются любовники, города небольшие - там, где уцелели театры.
   Подхожу к столику... директор - сама любезность. Представляюсь. Садитесь, рассказываете, каком вы хороший. - шутит. - Здесь все гениальные. - Предварительный разговор. Где учились, список сыгранных ролей, рецензии...
В общем, весь набор документов и причина ухода из последнего театра. Обычная отговорка - не сошлись с Главным. Реже - не дают ставку, на которую актёр рассчитывает.
   - Ну, что ж, мы заинтересованы, - это Директор, - днями подъедет Главный, тогда и порешим.
   Особенность.  Никогда актёра не берут сходу. У них же выбор! Надо потрепать нервы!
У другого столика. Словоохотливый, любезный Главный в подтверждение предыдущей мысли, травит избитый на бирже анекдот. - Боюсь купить кота в мешке. С одним договорился, а мой дружок-актёр у меня работал, только что обнял, поздравил того, с кем я договорился, потом подошёл ко мне и на ушко. - Дрянной актёр, зря.
Его берёшь дуб дубом и пьяница... Так что подождём день-два. Имею вас в виду!
       Ещё столик. Та же история. Но уверения в нужности.
Смутное чувство. Но вроде есть надежда. Вечером смотрю "Бунт женщин" у Завадского. Это по пьесе "Лисистрата". Скучно... На сцене все одна в одну - красавицы. Господи, сколько нашего брата. Наверное, спектакль неплохой, но отношу скучность за счёт своего тревожного состояния.
     Пасмурный день. Моросит дождь. Актёры толкутся за кулисами раковины. Лица у всех, как погода. Присесть негде - подпирают стены. Вдруг рядом всхлипы. Актриса лицо руками закрыла, качается... Рядом актёры утешают.
  -  Неделя прошла, - бормочет она. - Ни одного предложения! Помощь, что дали в ВТО проела... У меня ребенок... Что делать?
    Вижу, актёры лезут в карманы, суют ей в сумочку деньги. Тоже дал ей пятёрку. Господи, что это наша актёрская жизнь! появился директор из Белоруссии из города Г.
Одутловатое лицо, взгляд сыщика из кино, палка, нога на протезе. После обязательных разговоров: - Улыбнитесь... Так, зубы в порядке, встаньте, пройдитесь. - Недоумеваю, но исполняю.
Так... ноги прямые - хорошо... - Через мрачно - подозрительный взгляд, - мясо на ляжках есть?
     Взрываюсь, - у меня и на заднице наросты!
     Чуть улыбнулся, - вспыльчивый - хорошо!  Это по актёрски.
Не обижайтесь, про ляжки выспрашиваю, чтоб ватоны стёганые не шить- морока для пошивочного. У меня Ромео должен быть в трико. Перед тобой был хорош, но ноги, как спички, а надо, чтоб бабы писались при упоминании о Ромео, сердце у меня сделало толчок.               
    -  Я не ослышался?
  Он уже вполне добродушно, - вижу, клюнул, - будем тебя вводить в идущий спектакль.
   - Почти извиняясь, - сделай одолжение, сойди в зрительские скамейки хоть в десятый ряд и вякни пару слов, дудка в горле есть?
     Почти веселясь, шагаю по скамейке, ору: - а где наш вожачёк? Помнится, его мучила изжога. А теперь как?
    Директор подхватывает. - Теперь не мучает. Кокнули твоего вожачка. - Смеётся.
  - Лады, парень, давай трудовую книжку. Вот тебе аванс.
 Спохватившись. - Честно, как пьёшь?
Как все. Не страдаю.
  - Хорошо, а то - не дай боже... У тебя семья?    - Сам пятый.
Жена понял, не актриса?
    Врач.
  - Ладушки! Устроим на работу. Жильё, извиняй - комната в общежитии. Временно...
  -  Я и сам так рассчитываю, Мало ли что. Вдруг не сойдёмся, так чтоб семью зря не поднимать. Но после дебюта...
После дебюта, чую, впишешься в труппу, трехкомнатную квартиру отвалю. Замётано?
Замётано!
Пошли в ларек! замочим договор!
            - - - - - - - - - -