Буквы. В. О. Пелевину посвящается

С самого кесарева сечения Федя Паяцкий был неудачником. Напасти подстерегали его всюду, преследовали везде и настигали легко.
До года он переболел всеми младенческими болезнями, тремя подростковыми и лишь чудом уберегся от паркинсона.
Когда Федя научился ходить и пошел в детский сад, мытарства не только продолжились, но и усугубились. Воспитательница уделяла ему внимание лишь за тем, чтобы поставить в угол, повариха обносила творожной запеканкой, а ребята постоянно били Федю, причем, даже девочки. Когда же на шум прибегала воспитательница – она находила излупцованное Федино тельце и привычно ставила его в угол, как очевидного зачинщика драки.
Но в один великий день Феде исполнилось пять лет – с этой даты он вел отсчет своей сознательной жизни. Потому что именно в этот день у Феди внезапно открылось Сознание, прямо над домашним «наполеоном» с пятью красными свечами. И это был первый его день рождения, сохранившийся в памяти: Федя до сих пор помнит липкий крем на пухлых пальчиках и захватывающее дух чувство сопричастности Вселенской истине. Конечно, дать описание своему первому проблеску Федя смог лишь много лет спустя – тогда же он просто излил избыток эмоций в нарядные белые колготки, за что был поставлен в угол до самого вечера.
Но наказание казалось ничтожным и блекло пред яркостью внутреннего озарения, осиявшего смятенную Федину душу. И, стоя в темном углу, уткнувшись разом посуровевшим лбом в холодные жесткие обои, Федя был исполнен величайшего смирения и величайшей же гордыни, причем одно органично проистекало из другого, переливаясь парадоксальным инь-яном.
В те минуты своих пока что нестройных, неуклюжих размышлений Федя уже был морально готов воскликнуть, подобно Пьеру Безухову во французском плену: «Они хотели запереть мою бессмертную душу?!» - и расхохотаться «толстым» смехом.  Да, морально он был готов, на практике же - лишь сосредоточенно шмыгал носом, будто вынюхивая витавшие в воздухе частички идеи, необходимые для завершения спасительной мозаики…

***

Итак, уже в пять лет Федя впервые понял, что уберечь его от нескончаемого ливня невзгод и мучений может лишь очень крепкий и надежный «духовный зонтик». Из какой же пряжи соткать полотно этого зонтика?
Как много после сформулировал Федя, «наивысшим выражением духовности является словесность, а слова состоят из букв». Следовательно, нужно посвятить всю свою жизнь, все свои молитвы, все добрые дела и благородные поступки, каждую старушку, переведенную через улицу, каждую кошку, снятую с дерева – все это нужно посвятить какой-то одной букве. А там уж она даст знак и наставит на путь. Это-то и было смыслом Фединого открытия, истоком его сознательной жизни.
Почему только одной? Да потому, что где две – там и все, а полного алфавита Федя в пять свои годочков не знал. Оставался главный вопрос: какой именно букве?
Поиски затянулись на семь лет. Федя перепробовал всю кириллицу, по мере усвоения, пытался обратиться к латинице – но желанного улучшения не наступало.

Федя подрос, пошел в школу – однако в жизни его мало что изменилось. Разве лишь, прежние обидчики сменили детсадовские чешки на кроссовки и ботинки – оттого пинки сделались ощутимее и злее. Федю по-прежнему били все кому не лень, ленивые же издевались словесно. Учителя безо всякого повода занижали оценки, а от родителей он получал одни тумаки и упреки.
Особенно плохо пришлось Феде в пятом классе, когда он решил прибегнуть к помощи твердого знака. Ту четверть он умудрился закончить без единой тройки – во всех предметных графах дневника стоял обидный диагноз «неуд». 
А как-то после школы его отловили гопники из другого квартала  – и не только сняли почти новую куртку, но и отправили в больницу с сотрясением и рассеченной бровью.
Усталый и нечуткий доктор с колючим голосом накладывал швы и постоянно окрикивал: «Да не верти ты головой!» - а Федя беззвучно дергал неоформившимся еще кадыком, будто пытаясь выговорить не имеющее звука имя своего равнодушного союзника…
Но и после того инцидента Федя с недетским упорством продолжал раболепствовать перед твердым, очень твердым, прямо-таки бессердечным знаком. Однажды он даже решился пригласить его в свою тетрадку по русскому, в диктант, на все позиции после конечных согласных…
Как ни странно, учительница не рассердилась, а лишь  улыбнулась и сказала: «Ты что, Паяцкий, в старину поиграть надумал? Наставил еров – и вроде как уже Лев Толстой? Ты б еще ятей туда насовал!»
- Ятей? – недоуменно переспросил Федя.
И учительница поведала о том, что когда-то букв было больше, рассказала про ять, ижицу и фиту – не забыв, правда, заметить, что отменили их правильно, потому что некоторым, не показывая пальцем, и тридцать три освоить не под силу!
«Ять!» - этот таинственный значок, начертанный белым мелом, этот дивный символ запредельного спрыгнул с шоколадно-школьной доски и взорвался радужным конфетти во вторично осененной Фединой голове.
Ну конечно – недаром и сама его фамилия, «Паяцкий», будто бы лелеет эту букву в самом своем сердце!
«Ять»… Кому ж посвЯТить себя, как не свЯТому ЯТЮ?
Он снова, как семь лет назад, испытал трансцендентальное блаженство, что сродни оргазму, но куда сильнее самого неистового оргазма – однако ж теперь в телесном плане этот выплеск ментальной энергии оказался даже бОльшим, нежели тот, детский…
Федя надолго сделался  посмешищем всей школы.
 
Но его это уже мало тревожило: тогда, в тот памятный день рождения, он лишь одним глазком прильнул к скважине в мир счастья и могущества - теперь же обрел ключ к этой скважине. И ключ был сокрыт в букве «ять»!

Вскоре догадка получила свое первое подтверждение.
Ранним, но темным зимним вечером Федя зяб на остановке в ожидании автобуса. Подрагивая извилинами, он думал о том, как лучше обустроить алтарь для нового божества… За этими-то размышлениями его застигла врасплох невесть откуда навалившаяся кодла гопников.   
Федя попробовал спастись бегством – но моментально был окружен и остановлен грозным окриком: «Стоять-бояться, блять!»
«Целых три ятя!» - возрадовался Федя и застыл на месте, странным образом успокоенный и умиротворенный.
И верно: на сей раз гопники ограничились одним фингалом, отобрали сорок копеек, выданные на школьный обед, но не стали добивать ногами, как обычно…
«Ура! Эврика!» - ликовал Федя, поднимаясь и отряхиваясь от грязного придорожного снега.

***

В скором времени Федя раздобыл пару репринтных изданий («Переписка Витте с Вышнеградским по вопросам золотого стандарта» и «Мой Достоевский: воспоминания распорядителя гражданской казни по делу общества Петрашевского»). Федя старательнейшим образом заштудировал правила употребления ятя в дореволюционных текстах – и стал следовать им во всех своих диктантах и сочинениях.
Правда, увлечение это было несколько однобоким: Федя прекрасно выучил, в каких случаях ставится ять вместо «е», однако, скажем, разделение сфер влияния между всеми другими гласными в безударных позициях интересовало его гораздо меньше. Поэтому в писаниях его нередки были фразы вроде «свђтет мђсиц яснай».
Убедившись в тщетности попыток перевоспитания, педагоги в конце концов махнули рукой. Окончательное решение «вопросу о Паяцком» положила та самая учительница русского языка и литературы, что открыла Феде глаза на «потаенные» буквы (возможно, она чувствовала свою вину в поведении ученика). Она просто сказала: «Да шут с ним: может, вырастет – лингвистом станет! А там, на филфаке, грамоте быстро научат…»

***

Нет, Федя не стал лингвистом, знатоком старинной письменности и пожирателем желтых пергаментов. Его ни в коей мере не занимали ни малые юсы, ни даже большие. Только яти.
И он усиленно работал над собой, над чистотой своей речи. Разумеется, главной задачей стало, как подбирать и выстраивать слова, чтобы произнести побольше ятей.
Прежде всего, Федя взял себе за правило никогда не говорить «снова», «вновь» или «повторно». Зачем, когда есть такое замечательное слово «опять»?
Слово «назад» также было вымарано из Фединого лексикона. Зачем, когда есть великолепное наречие «вспять»?
Еще Федя стал избегать слова «друг», употребляя вместо него идеологически более верное «приятель». Нововведение мало сказалось на жизни Феди и круге его общения: в друзья к нему никто и не набивался. Сказать по правде, и в приятели не набивались, но здесь у Феди был четкий критерий того, кто ему приятель: те, кто его не бил. Таких в классе выискалось двое: мальчик, настолько толстый и гиподинамичный, что на физкультуре  схватывал одышку еще не зашнуровав кеды, и сутулая девочка в очках, похожих на иллюминаторы батискафа.

Далее, Федя произвел коррекцию системы счисления. Точнее, создал свою собственную.
Ни одна из систем, предлагаемых математикой, не годилась – ни банальная десятичная, ни старомодная дюжинная, ни программистские бинарная и шестнадцатеричная. По сути, Феде было все равно, как считать, – главное, чтобы система оказалась «ятичной».
Само собой, любимыми его числами стали пЯТЬ и десЯТЬ – от этой печки Федя и плясал. Единицу Федя называл «пять-на-пять», двойку – «десять-на-пять». Тройка, соответственно, носила уже более вычурный титул: «пять-на-пять и десять-на-пять», четверка -  «пять-отнять-пять-на-пять».
Конечно, язычникам, то есть родителям, одноклассникам и школьным учителям такая система казалась громоздкой и непонятной – поэтому за первую же контрольную по алгебре, выполненную в «модифицированных» числах, Федя получил «десять-на-пять». Пришлось пойти на компромисс: Федя, скрепя сердце, согласился выводить ненавистные «лишние» числа без ятя, но при этом усердно проговаривал их подлинные имена в уме, иезуистки скрещивая пальцы.
 
Далее, он составил для себя сборник поговорок, афоризмов и изречений на все случаи жизни:
«Опять двадцать пять».
«В сорок пять баба ягодка опять».
«Никому не объять необъятного».
«Сиять всегда, сиять везде».
И еще с полтысячи подобных правильных фраз, которые сам Федя называл «ятными».
По его философии, это диковинное прилагательное было родственником слова «приятный» - и родственником старшим. То есть, если «приятность» - это нечто ПРИ «ятности», морфемный флигель и сбоку припека, то «ятность» - самая сердцевина, корень света и блаженства.
«Ятность» речи стала для него чем-то вроде кошерности диеты для правоверного иудея.
Не обходилось и без курьезов.
«Федя, обними бабушку!» - «Никому не объять необъятного!»
Что ж, бабушка была маминой мамой, а мама, хоть и надулась, драться не умела. Зато папа, несердито поругав, на следующий день вдруг ни с того ни с сего подарил карманный тетрис…
Не обходилось и без худших эксцессов.
Заехала погостить старшая сестра, давно замужняя дама.
Родители: «Ой, Леночка, а ты посвежела, будто даже помолодела!»
Федя: «В сорок пять баба ягодка опять!»
Сестра, в отличие от мамы, драться умела – и ей было всего тридцать.

Но, не взирая на досадную изжогу и острые колики, Федя продолжал соблюдать свою «кошерную», ятную диету. 
Однако если есть «кошерная» словесная пища – должна быть и «трефная». Да, Федя был отнюдь неглуп, вопреки внешней своей заторможенности, - он медленно запрягал коней сиюминутных суетных мыслишек, но лихо брал истинные философские барьеры,  подскакивая до самых сияющих вершин мудрости бытия. И на одной из таких вершин он узрел антипода своего благодетеля, своего злейшего врага. Как уже догадался читатель, это была буква «ер», та самая злодейка, когда-то лишившая Федю новой куртки и отправившая на больничную койку.
Сам собой сформировался запрет: не употреблять слов, заминированных злокозненным именем «ер».
Никогда не говорить «беру» - а только «возьму», но еще лучше – «намерен взять».
Никогда не говорить «верю» - а только «готов принять к сведению».
Федина манера выражаться, подчинявшаяся одному ему ведомым, но строжайшим правилам, развившись, выросла в необычайно затейливого монстрика, какому сложно сыскать аналог не только в естественной, но и в фэнтезийной биологии. И в чем-то она была даже поэтична…
«Пора гулять вспять!» - переводилось как «Нужно возвращаться домой».
«Объятья суЯты сумятной» - давка в общественном транспорте.
И уж понятное-ятное дело, Федя не мог испачкать или изгваздать брюки, а только – «запятнать»; точно так же ничто не могло «прийти ему на ум» или «стукнуть в голову», но лишь – «навеяться»; и любой человек, хоть что-то создающий, от кинорежиссера до токаря, нарезающего болванки, в Фединых устах был «ваятель».
Когда же, в разгар школьных скандалов, конец которым впоследствии положила толерантная литераторша, Федю исключили на десять дней (категорический отказ называть Г-ер-манию и В-ер-саль своими именами), мальчик скорее возрадовался этому инциденту, нежели огорчился, обозначив его как «приятное изъятие из клятой «эскалятии».

Впоследствии, в институте, витиеватость речи, достойная Велимира Хлебникова, когда бы сей последний перманентно мешал водку с кокаином, послужила даже к Фединой чести, составив ему репутацию пусть и чудаковатого оригинала, но юноши безусловно интеллигентного, тяготеющего к культурным истокам и основам.

Однако ж до поступления в вуз случилось в жизни Федора Паяцкого одно немаловажное событие, уж навсегда и накрепко связавшее Федину судьбу с буквой «ять» - и сам он более чем деятельно способствовал этому событию.
Феде исполнилось шестнадцать, пришла пора получать паспорт… и Федя учинил в отделении милиции настоящую, ураганную истерику децибелов на двести, требуя, чтобы фамилию записали правильно: «ПаЯТЬский»…
Федя давно уж понял, что половина его бед – от этого кощунственного, святотатственного искажения. Один бог ведал, когда и какой пьяный волостной писарь столь хамски надругался над гордыми династийными звуками, с каким злым умыслом мазанул по фамилии этим похабным клоунским колёром – но ошибка подлежала безусловному исправлению.
- Нет, вы позвольте вам опять об «ять» объяснить! – сбиваясь и захлебываясь пеной, кричал Федя дебелой паспортистке. Та, наивно (и самолестно) возомнив в этом темпераментном очкарике черт знает какие неофициальные намерения, в конце концов пала перед натиском - и новенький Федин «дубликат бесценного груза» расцвел правильной фамилией: Паятьский. Вновь заведенная учетная карточка ПНД – тоже. 

***

После института (история умалчивает, какого именно, да и не суть важно) отец устроил Федю в городскую налоговую инспекцию. 
На собеседовании, на вопрос «А вас не смущает, как бы… эээ… что работа наша фискальная, как бы… что сборщиков дани вообще никогда не любили?» был получен ответ «Изъятье десятины – занятие приятное, коли по ятным понятиям десятина». Начальник ГНИ поднял брови (вернее, сами поднялись), покашлял и сказал: «Эээ… пойдешь, значит, Паятьский, на культурный фронт!»
И Федя пошел – курировать общественные фронты… фронды… то бишь, фонды, расплодившиеся во множестве и, хотя налогов по закону не платившие, но надзора требовавшие, в силу этого самого обстоятельства и требовавшие: мало ли, какие деньги они моют без мыта, какие средства прокатывают без отката?
Оказалось – не мало. А весьма даже прилично. Впрочем, и людьми попечители фондов были приличными: в скорейшем времени нашли с культурным Федей общий язык, и установилось полное взаимное Приятие.

***

Прикупив квартиру на Кутузовском и отстроив коттедж на Ленинградке, Федя всерьез задумался (нет, не «всЕРьез», а «внЯТно») о женитьбе.
На одном из раутов в честь очередного какого-то достижения в борьбе за отечественную культуру его свели с девушкой. Итонски утонченной, сорбонски бонтонной, дочкой благополучного до меценатства банкира, приЯТной во всех отношениях, кроме одного: звали ее Вера.
Но то было еще полбеды, даже треть. А две трети крылись в фамилии возможной пассии-партии: Перверзева!
Поначалу, увлекшись девицей, Федя пробовал было пустить в ход свою казуистику, заточенную не то, что бритвенно, но лазерно острую.
Федя рассуждал так: «Два неприятельских слога в фамилии – это, понятно, неприятно. Но с обратной стороны, нет ли здесь эффекта «минус на минус»? Ведь если посудить, Перверзева – указует на «перверсию». То бишь, восприять следует наоборот…»
Однако ж, напившись больше, он утратил интерес к девице и просветлел: «Блять! Оно ж ведь еще и Вера! То есть, три «неприятеля», три минуса! Ну и пошла она…»

На той же тусовке Федино внимание привлек один симпатичный паренек,  мелированный блондинчик с нарочито крупной и вычурной серьгой в правом ухе. И, хотя в наши дни бижутерия в ушах ничего уж не значит, Ярик Телятьев был не тот случай (когда бижутерия в ушах ничего не значит). Нет, Ярик Телятьев был известен всему московскому бомонду за неисправимого гея, беспросветно бирюзового, как небо над Сан-Франциско ясным летним днем.
Ярик нисколько не стеснялся своих сексуальных пристрастий, а, напротив, всячески подчеркивал их.
Между тем, истина, ведомая лишь немногим его друзьям, состояла в том, что единственным назначением «голубого ореола» было избавление от подружек, уже наскучивших, и заманивание новых доверчивых поклонниц.
Известно ведь, сколь сильное, почти что нездоровое влечение питают многие и многие, и очень многие (да почти все!) женщины к тем мужчинам, которые так или иначе отказываются смотреть в «противоположно-половую» сторону, будь то служители строгих культов или приверженцы «изысканной любви». Не будем искать объяснения этому явлению в природной склонности двух хромосомных «Андреевских крестов» к мессианской жертвенности и миссионерскому наставлению на путь истинный,  исправление настроек сексуального «компаса». Все проще.
Дело в том, что все образованные женщины читали в школе «Евгения Онегина» – и крепко, на подсознательном уровне усвоили бессмертные строки об обратной пропорциональности мужской любви к женщине и ее к мужчине симпатии. Поэт же тем и велик, что до сих пор властвует над умами и чувствами, хотя бы женскими. 
Но, какова бы ни была теория, на практике идея подтверждалась блестяще: если Ярик Телятьев от чего и страдал, то уж точно не от дефицита дамского внимания.
От нежелательного внимания мужского, со стороны истинных геев, он уклонялся, ссылаясь на верность «единственному бойфренду». Совершенно мифическому.
Такое положение Ярика вполне устраивало, и оно сохранялось целых два года… Однако не могло существовать вечно: тусовка, падкая на романтические истории, уж давно перешла от сплетен и тонких намеков к открытым сомнениям в «эстетской» ориентации Ярика и почти что ультимативным требованиям предъявить «свету» своего таинственного возлюбленного. Статичный дамоклов меч разоблачения превратился в грозно-динамический маятник Эдгара По, что опускался все ближе и ближе к изобретательной мелированной голове.
Развенчание образа сулило Ярику потерю изрядной части девичьего интереса – что было нисколько не желательно. Но и связываться с подлинным бойлавером также не хотелось (никогда не хотелось). Ярик все более погрязал в проблемах и дилеммах…

Касательно же половых предпочтений Федора Паятьского можно сказать, что в первую очередь он был «ятефилом», во вторую – податным инспектором, а в третью – натуралом. Всех мужчин он делил на две категории: те, кто представляет опасность, и те, кого можно кинуть или иным образом использовать. И если не считать чувство, испытываемое мошенником к своей жертве, за нежное, то Федор Паятьский не питал к мужчинам никаких нежных чувств (по правде говоря, и женщинам перепадало не много душевного его тепла: божественная буква не терпела конкуренции).
Вместе с тем Федор был человеком практичным, неглупым и начисто лишенным каких-либо догматических убеждений, называемых, в разных случаях, «атавистическими комплексами» или «моральными устоями».
Глотнув абсента и проанализировав конъюнктуру, Федор внезапно понял, что именно этот мелированный красавчик, а никакая ни Вера Перверзева – подлинный подарок судьбы.
Ибо тогда Федор впервые узнал фамилию смазливого Ярика, неблагодарного, безответно обожаемого любимца тузов шоу-бизнеса, банкиров, решивших встать на стезю прекрасного (а приобщение начавших с гомосексуализма),  и седовласых литераторов, корифеев подростково-патриотической беллетристики.
Федора, в отличие от всех перечисленных, ни мало не занимал сам Ярик – но фамилия, фамилия! О, что за сладкая, божественная музыка звучала в ней! ТелЯТЬев! Пожалуй, Федор напрочь не понял бы старинного анекдота, в котором один француз, восхищаясь благозвучием русского языка, приводил в пример слово «телятина»…

Между тем, затащив Ярика в уголок, Федор говорил с ним весьма сухо и деловито:
- Итак, приятель, не будем гонять порожнятье, а определять – так внятно: я – не голубой. Но хочу сваять имидж, будто тоже – да.
- А нафига? – удивился Ярик, в душе испытывая смутную тревогу: неужто этот хмурый налоговик, всегда в черных очках и строгом костюме, а-ля якудза-мэн из фильмов Бессона и Тарантино – неужто он раскрыл главный секрет Ярика Телятьева и подбирается с намеками?
- Для восприятия по понятиям! – неопределенно, но веско ответил Федор. – Для культурных деятелей – приятно. Но – не надо бояться. Итак, вот мое предприятие: ты селишься у меня, ни дать ни взять, как мы с тобой – друг друга обоятели, телес мятели и сеятели, но на самом деле… Короче, ты живешь у меня на квартире, водишь дружков, каких хочешь, получаешь штуку баксов в месяц, делаешь «шоппинг», уборкой занимаешься. Между нами – ничего такого, но пусть все думают! – в раздражении закончил Федор обычным языком, видя растерянность Ярика, вызванную «ятной речью».
Озадаченный Ярик пробормотал:
- Я, как бы, подумаю…

И подумал. И решил.
Конечно, будучи кумиром не самых бедных развратников, Ярик бессовестно «альфонсировал», в полной мере злоупотребляя благосклонностью филантропов-гомофилов и ничего не давая взамен. Но воздыхатели, устав от неприступности фальшивого гея, снимали осаду (а вместе с нею – прекращалась и гуманитарная помощь осажденному), уходили, менялись, требовали каких-то авансов, знаков внимания, а то и – брр! - поцелуев… Ярику до тошноты опротивели мясистые, грудастые и брылястые дядьки с ласково-липкими пухлыми ладошками – в конце концов, они отвлекали от основного промысла: украшения фюзеляжа своего кобеляжа новыми очарованными сердечками.
Как бы то ни было, предложение Паятьского пришлось более чем кстати.

***

Вскоре освоившись с хозяином дома, к тому ж объединенный с ним общей мистификацией, Ярик решил не стесняться Федора – и уже через месяц вовсю водил на квартиру самых разных, но всегда симпатичных девиц. Федор не отставал. Жили они весело и непринужденно, вполне дружески, хотя о каком-либо физиологическом сближении не шло и речи.
То есть, между ними не шло – публика же лишь о том и говорила. О счастливчике-налоговике, умудрившемся отбить знаменитого Ярика у прежнего его бойфренда, кому Ярик был столь предан душой и особенно телом, – и завлечь в свои пенаты на Кутузовском.
Рейтинг Федора вырос, как рейтинг Чингисхана после покорения Китая. Культурные деятели, узнав о «неформатной» сексуальности сурового госслужащего, окончательно убедились в бесспорной и высокой его духовности. И если прежде кое-кто, из робости и недоверия, страшился «сунуть на лапу» - то теперь у Федора не было ровно никаких проблем со «взятьем за приятье».

***
 
Пролетели три счастливых года. Ярик возмужал – и уж подумывал остепениться, обзавестись семьей. Закончить, наконец, вуз, после четырех своих «академов». 
Федора печалило грядущее расставание: уже утвердившись в образе полового «гурмана», он должен был и впредь поддерживать выгодный имидж. Тем более, что по новым веяниям науки, гомосексуальность объявлялась феноменом генетическим, исправлению не подлежащим.
Хотя, конечно, можно было сослаться на «верность до гроба» и нового бойлавера не заводить…
Федор с Яриком много спорили, порой повышая голос, и все чаще Паятьский обращался к «сожителю» строго, полным именем: «Ярослав! Давай выяснять, что деяти!»
В один раз Ярик почему-то обиделся и, отвернувшись, буркнул:
- Вообще-то, не Ярослав, а Еруслан… Предки так обозвали, черт бы их!

Федор стоял, будто пораженный молнией… Нет, не так: пораженные молнией, как правило, не мешкая пеплом осыпаются.
Федор стоял, будто король Лир, оценивший истинный моральный облик дочерей. Будто Наполеон, получивший известие об исходе Трафальгарской «регаты». Будто Муму, взирающая на горестную бородатую физиономию Герасима сквозь воду, все более толстую…

- Почему ты сразу не сказал? – неслышно прошептал Федор. И тут же грянул: - Ты ведь знал! Знал о «Понятиях ятности»!
Ярик, предательски оказавшийся Ерусланом, лишь пожал плечами, будто говоря: «Ну, типа, не хотел тебя расстраивать!»

В тот вечер Федор сидел в небольшом, уютном погребке на Остоженке и сосредоточенно напивался.
Еще год назад ему казалось, что он начисто изжил «ерористический элемент» из своего бытия. Но месяц назад прилетела пЕРвая чЕРная ласточка: организацию, в которой работал Федор, переименовали в «МинистЕРство по налогам и сборам»…
Та беда была поправима: Федор уж подал заявление об уходе и кантовался в конторе последние дни.
И вот – ужасающее открытие: он сам, своею волей, ввел в дом человека, оказавшегося скрытым «ерористом»!
Что ж, от Ярика можно было избавиться, покуда не поздно. Федор уж прикидывал, не принести ли его в жертву священной букве Ять, не вымолить ли прощение кровью «ерзавца»?
Но – а точно ли не поздно?
На седьмой стопке густо отдающего торфом «айриша» мозг Федора пронзила страшная и противная, как катетер, мысль: «А нет ли и во мне, во мне самом признаков ерноты?»
И тотчас с другой стороны, подобная другому противному и страшному катетеру, вонзилась встречная мысль: «А ведь есть, есть! Ибо, в чем смысл «до» в имени «Федор»? До – это Дао, только по-японски. До – это дорога. Прямая, как линия триграммы из И Цзин… А так же «до» - это предлог… «Е до Р». В любом толковании «до» можно заменить черточкой, тире: «Е – Р».  И вот он, неприятель мой роковой! И вся моя жизненная планида-менада, сокрытая в самом имени, получается, путь, «до»… от Е до Р… то есть, полный «Еръ»! Как же против самого себя «контр-ерористическую» оп-ер-ацию деяти? Ерово!»
Выпив девятую стопку, Федор принялся рассуждать дальше:
«Правда, начинается мое имя все-таки с «Ф», а в старом написании – Фита. Точно, греческие слова – они с фитой были, а не с «Ф»… Уж не ей ли следовало посвятить себя?»
И Федор стал прикидывать, как бы можно было переиначить, перекроить свою речь от «ятности» к «фитности»… Придать ей «фитнес»… Мысли в разгоряченной его голове плыли, как кусочек маргарина по сковородке… На ум не шло ничего удобоваримее «фитопланктона».
Совершенно растерянный и удрученный, Федор огляделся по сторонам.
 
За соседним столиком один известный столичный медиум и «астралитик» обстоятельно, со знанием дела, бросаясь пространными цитатами из величайших писаний человечества, объяснял клиенту, какого телепузика выбрать к себе в эгрегоры.
Федор был знаком со светилом оккультных наук: учились на одном потоке, хотя и в разных группах. В ту пору будущий адепт тайного знания кормился студенческими товарно-биржевыми игрищами: менял партии презервативов на партии «камазов», а заключив форвардную сделку – стрелял у сокурсников по десять баксов…

За другим столиком расположились двое парней со смуглыми лицами и хищными крючковатыми носами. Прислушавшись к их беседе, Федор понял, что это чеченцы: они называли друг друга не по имени, а «нохчо».
Федору подумалось почему-то о гарлемских афро-американцах, которые весело кричат друг дружке «Хей, нигга!», но если так к ним обратится белый – он сильно рискует стать синим белым… «Мертвенький – потому и синенький! Из анекдота…» Мысленный маргарин в голове Паятьского, окончательно растопившись, аритмично шкворчал и брызгал странными ассоциациями.
Федор решил не выяснять, обижаются ли чеченцы, когда «кафиры» называют их «нохчо».
Он просто слушал.
- Э, нохчо! – говорил один смуглый парень, высоко задирая палец. – Ты не понимаешь, в чем корень! А корень в том, что, как сказал великий Джохар Дудаев, «даже  чеченская политическая элита не оказалась готовой. Отсутствие в ее портфельном багаже эффективного методологического инструментария не только поставило нас всех в ошибочное тупиковое положение, но и не обозначило достаточно эффективного выхода из кризиса»! Яхчи?
- Нет, нохчо! – возражал другой - горячо, но доброжелательно. – Это только в политическом преломлении, да? А в философском – совсем другое. Тут уместнее вспомнить про Лао Цзы и бабочку…

«Надо же! – умилился вдруг пьяный Федор. – Вроде, дикие люди, дети гор – а такие воспитанные: мясо ножиком режут, вилкой придерживают!»
Но были еще трое, отнюдь не разделявшие умиления Федора – и они уже вошли в кафе: простые и проворные, веселые и грозные. В белых кроссовках, в синих джинсах, в серых пиджаках на черную майку без картинки…
Поравнявшись со столиком, за которым восседали чеченские спорщики, трое мужчин разом вскинули руки – и частые, едва слышные хлопки будто продырявили галдеж, наполнявший зал, и тот с недолгим визгом сдулся, обмяк до полной тишины.
Слышно было лишь, как позвякивает о краник пивная кружка в руке бармена, как льется на линолеум пиво из не перекрытого вовремя драфта, и как медленно, скрипя кожаной курткой, оползает на пол знаток китайской философии…
Знаток же теоретического наследия Джохара Дудаева завалился сразу, вместе со стулом, в последнем своем рывке опрокинувшись на спину.

***

Когда тела убрали и посетители вернулись к трапезе, за столик к Федору подсел один из давешних мужчин в синих джинсах и пиджаке на футболку. Ни слова не говоря, он закурил, пододвинув пепельницу к себе, и принялся молча, неотрывно смотреть на Федора добрыми, чуть усталыми и серыми, как толкиеновский маг Гэндальф, глазами.
- За что вы их? – поинтересовался Федор, тоже закурив.
- Да так… Поставили на прослушку – думали, может, выдадут себя как-нибудь, террорюги. А тут батарейки в «жучке» сдохли…  Обидно стало…
- Так может, они и не… бандиты вовсе?
- Может, и нет… - на удивление легко согласился собеседник. – Ладно, забей на них! Давай-ка, лучше, ПаяЦкий, о нас, о живых погутарим!
Мужчина напористо, нарочито, с невообразимым злорадством прицыкнул на «Ц» в фамилии Федора, той самой «Ц», которую с таким трудом, слезами и криком, мольбами к черствой паспортистке удалось в свое время избыть шестнадцатилетнему Феде…
Федор похолодел: сейчас он явственно ощутил, что находился под колпаком все это время, с самого получения паспорта. «Ну конечно: меня ж тогда на учет в психдиспансер поставили! Они следили за мной, постоянно следили…»
- Вы кто? – спросил он, стараясь делать вид, будто руки его не дрожат, будто он просто стряхивает пепел – с только что зажженной сигареты.
- Фидеин. Майор Фидеин, - ответил тот. – Майор – звание, Фидеин – фамилия. Ассассин я.
- Так Фидеин или Ассассин? – глупо уточнил Паятьский.
- Фидеин – фамилия, майор – звание, ассассин – должность! – терпеливо растолковал мужчина. – Работа моя такая…
И вдруг абсолютно не к месту,  немилосердно фальшиво, но задорно затянул: «Работа у нас такая…»
Потом прокашлялся, одернул пиджак и снова сделался улыбчиво-серьезен:
- Я вот что тебе скажу, Паятьский: бросил бы ты фигней страдать! Сам посуди, что за жизнь у тебя: сплошное недоразумение! Букву себе какую-то дурацкую придумал, ятить ее в качель…
От такого святотатства глаза Федора полыхнули гневом. Но, наверное, пьяная пелена была столь плотна, что собеседник не заметил этой вспышки и продолжал:
- Строишь из себя пидора – а сам… даже Оскар Вайльда не читал! Обман и надувательство! Нехорошо… Ладно хоть, что взятки берешь, как нормальный человек…
Федор скромно потупился.
- Но, - Фидеин поднял палец, похоже, не отдавая себе отчета в том, что пистолет с длинным глушителем по прежнему в его руке, - но, между нами, поскольку решил ты с налоговой соскочить, кое-кто возымел на тебя виды!
- Какие… виды?
- Известно, какие! – охотно стал объяснять Фидеин: – Чистые руки, светлые ряды, все такое. Надо ж изобличать, а? Надо, конечно! Кого-то – однозначно надо! А кого? Кто у нас свинтить надумал? Who is out of this game – he will be the hunter’s game! Думай, башка, – шапку куплю!
Путем нехитрых умозаключений Федор догадался, что какие-то влиЯТельные люди решили принести его в жЕРтву антикоррупционной борьбе – точно так же, как сам он мыслил принести Ярика-Еруслана в жертву великой букве Ять… П-ЕР-спектива не внушала оптимизма…
- Так что, припекут тебя, Паяцкий, срок припаяют – как выпить и не закусить! Хорошо, кстати, сказал, а?
- Что – «выпить и не закусить»?
- Нет, «припаять Паятьскому»! Хорошо, а?
- Хорошо… - машинально подтвердил Федор. – То есть, плохо… И что деяти?
Фидеин пожал плечами:
- Можно, конечно, приютить тебя под нашей крышей… «Нету в Раше краше крыши красной нашей». Честный откат – и живи себе не тужи, стриги с культурных барыг барыши. Плати башли – век не кашляй! Но… - энергичное майорское лицо осклабилось кладбищенски-лимонно.
- Что?
- Но ты ж ведь шаман!
Слово «шаман» было произнесено столь многозначительно, что Федор понял: в него вкладывается некий особый смысл. И все же переспросил:
- Кто?
- Шаман – не шарман! – доходчиво объяснил Фидеин. – Нет, Федя, не будет тебе покоя под нами. Да и нам – тоже не будет, над тобою. Это ж ты ведь как выпьешь – нормальный, а по трезвяни все мозги на ять свой помножить норовишь. Того гляди – разочаруешься в смысле «бытиятя» своего, слетишь с катушек окончательно, проблемы одни… Ну, может, и поживешь ты под нами лет пять… или десять… Может, роман даже кто о тебе напишет, но конец-то всё один: в Баден-Баден линять! Так чего, тянуть, спрашивается? Нет, Федя, будь я на твоем месте, я бы сейчас в Баден-Баден и дернул! Ладно, здоров бывай, без любви не давай!
И троица удалилась.

«Как он сказал? – сумбурно припоминал Федор, стоя под проливным дождем у бетонного забора, где-то на окраине Москвы, в промзоне – а то и в пригороде: он не помнил, как очутился здесь, он вообще ничего не помнил по выходе из кафе, да и события в самом кафе – смутно. – Как он сказал: «Лин-ять?» А еще – «лет пять или десять». Почему не четыре или восемь? Это знак, это ятно-внятный знак!»

И той же ночью Федор Паятьский уехал в Баден-Баден.
О дальнейшей его судьбе будет следующий наш роман. Точнее, не его: свет клином сошелся, что ли?