Кара

Свет. Тьма. Свет где-то там, далеко-далеко, крохотным пятнышком, даже и не свет вовсе, а маленькая, чуть различимая точка. Тьма вокруг. Тьма тёплая и в ней так легко плыть куда-то, не зная, где верх, где низ. Старательно сопротивляюсь силе, которая мягко, но настойчиво начинает направлять моё движение в сторону, где брезжит едва различимое мерцание. Мои старания не проходят втуне, я вновь отдаляюсь, но тут меня, словно щенка, подхватывают за шкирку и выдёргивают наружу через чёрное жерло колодца в ослепительный свет. И я хочу закрыть глаза, зажмуриться, но веки уже плотно сжаты. Теперь надо вдохнуть - и короткий миг кажется, что это никогда не произойдёт. Но это только трусливая тень былого навязчивого кошмара, затмевающая крылом пробуждающееся сознание. На самом деле грудь покорно наполняется затхлым, пропахшим больницей, воздухом до отказа. Я открываю глаза и вновь оказываюсь в темноте. Постепенно привыкая к скудному освещению, начинаю различать силуэт массивного письменного стола напротив, за ним чётко очерченный крест оконного переплёта. На подоконнике, белеющем в жидком свете уличного фонаря слоновой костью, цветочный горшок с кустиком герани. Если сделать усилие и повернуть голову направо, можно увидеть книжный шкаф, налево - грубо выбеленная голая стена, на ней - календарь. С низенького дивана, на котором я лежу, отчётливо вижу цифру "7", месяц чуть ниже, мелким шрифтом, не разглядеть. Но мне, собственно, и не надо, я и так знаю, какой там месяц, и какой год. На полу, между диваном и письменным столом, раскинув руки, словно пытаясь обхватить и побороть, то, что на него навалилось, лежит мужчина в дорогом, атласном, халате до пят. Он неподвижен, вокруг головы - тёмное пятно, оно уродливой кляксой расползлось на половину ковра. На застывшем особой, мраморной красотой, лице - то ли улыбка, то ли гримаса. Короткие вьющиеся волосы прядями слиплись на лбу, напоминая терновый венец, в жёлтом свете из не завешенного портьерами окна они кажутся чёрными, но я знаю, что это не так. Медленно, как бы нехотя, с лёгким свечением, идущим изнутри, фигура на полу теряет свою материальность, словно выцветает. Сквозь просвечивающую рисовой бумагой кожу теперь видно тёмно-красную паутинку нервов, сухожилий и опустевших вен. Потом беззвучным роем искр-светлячков тело рассыпается, на долю секунды облаком повисает в воздухе, затем тает сахарными крупинками в стакане с кипятком - бесследно.
  Вместе с ними исчезает и безобразная клякса на густом ворсе ручной работы персидского ковра. Вновь играет в бледном свечении фонаря за окном причудливый орнамент: семь лун хороводом вокруг рогатого полумесяца. Упавшей утренней звездой рядом с ним сверкает лезвием полураскрытая опасная бритва. Я неторопливо встаю с дивана, наклоняюсь за бритвой, на хищно поблёскивающей полоске металла не осталось никаких следов. Вспоминаю лёгкое, щекочущее прикосновение, неуловимо переходящее в едва слышное жжение, внезапно расцветающую огненным бутоном жгучую боль, липкие руки, роняющие тягучие капли уже ненужной влаги. Бросает в дрожь, но это лишь мгновение. Я привычным движением складываю бритву, подхожу к шкафу, кладу правую ладонь на ручку шкафа, чувствую приятную прохладу полированной бронзы. За стеклом дверцы корешки хорошо знакомых книг - разные языки, разные издания. Я их никогда не открываю. Это из-за них я здесь, в этом я уверен. Моя гордыня, будь она проклята. Не поворачиваю ручку, а чуть надавливаю на неё и огромная махина шкафа отъезжает в сторону, обнажая тёмную нишу, обитую красным бархатом. Где-то сверху, внутри тайника, с тихим щелчком включается яркая лампа, наполняя зеркала, расположенные по бокам выемки сияющими коридорами отражений. Чего тут только нет - рядами выложены в замшевых футлярах опасные бритвы, родные близнецы поднятой с ковра, маленькие склянки, аптечный запах которых и наполняет воздух больничными ароматами. Чуть в глубине, на специальных стеллажиках, выложены тупоносые револьверы, здоровенный, в жёлтой кобуре, маузер, по сравнению с которым маленький воронённый браунинг поблизости кажется детской игрушкой. Под ними, на отдельных полочках, с маслянистым отливом на латунных боках, россыпью и в картонных коробках, разнообразностью калибров напоминая арсенал, лежат патроны. Вокруг, свернувшись ядовитым гадом, лежит малиновый шёлковый шнурок. Провожу по нему рукой - и на ощупь как холодная змеиная шкура. Задеваю рукой серебряный портсигар, он падает из небольшого бархатного кармашка, раскрывается. Выпадает крохотный, не больше фаланги большого пальца, стеклянный шприц. Немного повертев его в руках, задумчиво рассматривая изящную инкрустацию перламутром на металлических деталях, бережно укладываю шприц обратно в ватное ложе портсигара. Не в этот раз. Возвращаю стальное жало бритвы обратно в футляр из замши. Отвергаю маузер и браунинг сразу - первый с немецкой аккуратностью дырявит череп по два, три раза, забывая прикончить его обладателя, немыслимо растягивая агонию, второй в силу малого веса при сильной отдаче вылетает из руки так, что потом не дотянешься. Выбираю увесистый никелированный "смит-и-вессон", проверяю барабан - он полон. Опускаю в просторный карман халата, подталкиваю шкаф, и тот с негромким скрипом возвращается на своё место. В комнате опять сумрак, чуть светлее только у окна, подхожу к нему. За стеклом бесконечная ночь, разбавляемая только жалким мерцанием фонаря, влажный булыжник брусчатки, вылинявшая от дождей вывеска над дверью в здании напротив, все окна темны. Ни души. И вновь наваливается тяжкий безумный бред - смятые белые накрахмаленные простыни, горячка, и я должен, должен что-то успеть, что-то очень важное, прошу помочь мне приподняться, мне надо помочь, но мне суют какие-то пилюли, долой их, мне они не нужны, в печку их, пчелиным укусом обжигает инъекция, по мгновенному, тупому опьянению узнаю морфий, но мне не нужна бездумная радость, которую он дарит, мне нужно успеть, мне нужно успеть ... Весь мир сошёл с ума и я тоже не выдержал, но чем дольше я шёл в этом направлении, тем яснее понимал, что это и есть единственное нормальное состояние. Но - горький парадокс - одновременно с этим физически невозможно стало существовать. И я стою у окна, опираясь на подоконник, вдыхая тяжёлый запах герани, не в силах справиться с охватившим меня чувством безысходности. Единственный способ обуздать моё безумие, которое вовсе не безумие, а прозрение, единственный выход из этой комнаты, единственный шанс подарить себе короткое мгновение забвения оттягивает карман моего халата. Но сначала я оттягиваю пурпурный атлас рукава с предплечья левой руки и смотрю на надпись, рыжими огненными язычками пляшущую на бледной коже, стократ умножающую моё страдание и делая его достойным меня: "Александр Александрович Блок, осуждён навечно".