Футурэ

Повесть

- 1 -

Шел 2666 год... Это было время, когда давно уже ужасающей катастрофой прогремела третья мировая (термоядерная) война. После этого с карты исчезли все страны и большинство городов, которые существовали еще с прошлого тысячелетия. Ядерное оружие и прочие средства массового поражения, которые могли быть запрещены еще в XX веке, убили почти все живое. Лишь редкие гигантские шершни величиной с орла и крысы величиной со слонов долгое время путешествовали  по этой темной холодной и радиационной пустыне в поисках пропитания, но вскоре все вымерли.

Немногие города смогли спастись с помощью новейших достижений науки. Они были укрыты специальными противорадиационными куполами, за которые выйти было невозможно. Сообщения между городами существовали поначалу лишь благодаря специальной сверхзащищенной авиацией, но впоследствии была проложена сеть подземных железных дорог, по которым поезда  могли ездить в совершенной безопасности.

Поначалу города очень тесно общались, стремясь поддержать друг друга. Но, к сожалению, между ними были громадные расстояния, а новые города строить было очень трудоемко и дорого. Каждый город все больше замыкался  в себе. Население везде страшно росло. Многие пытались эмигрировать в другие города, но и там встречали очень схожую картину. Вскоре каждый город, вообще объявил себя независимым государством с собственным гимном, флагом, конституцией, государственным устройством и вооруженными силами. Часто между ними случались размолвки, но до открытых конфликтов редко дело доходило, ибо жизнь у всех была слишком уж обособленной.
Однако население продолжало расти. Каждая власть по-своему боролась с теснотой, но каждый город в тайне безумно желал завоевать другой, уничтожить его жителей и заселить. Люди все больше забывали, к чему привели человечество бесконечные войны за выживание. Все больше злились друг на друга только за то, что другие существуют. Золотые века мира, наступившие после ядерной войны, сменились вновь глупым и опасным для всех отчуждением. Причем не только между городами, но даже, нередко, внутри самих городов.

Это отчуждение возникло даже внутри такого, казалось бы, цивилизованного  и демократического города, как Космополь. В этом городе была одна из самых гуманных конституций в мире. На его гербе был даже изображен голубь, символ мира, которого впоследствии сменил ястреб. Любой, прочитавший эту конституцию, наверняка подумает, что читает какую-то фантастическую сказку о выдуманной утопичной стране. Конституции в республики Космополе постоянно менялись, но одна стоила другой. Хотя последняя была наиболее прогрессивной. В ней допускалось право  на самоубийство, которое выполнялось так неукоснительно, как ни одно другое.

Боясь, что население города чрезмерно вырастет, правительство отменило почти все пособия, хотя продолжало безбожно драть налоги. В общем, население жило по принципу "помоги себе сам", который все больше вырождался в принцип "сильный слабому не товарищ" и даже в принцип "человек человеку волк". Государство всячески поощряло вытравление всех слабых людей, открыто пропагандируя культ силы и желательность вымирания всех "нежизнеспособных". В итоге, любой человек, который оказывался в чем-то хуже других, как правило, или уезжал в другой город, или, что чаще всего, окончательно покидал этот мир путем суицида. И все общество единодушно поощряла это. Каждый старался не только собственными силами помочь себе, не рассчитывая нисколько на помощь других, но "передавить" в своей области  всех "неудачников". Само слово "неудачник" настолько превратилось в бранное и оскорбительное, что обычный мат совершенно вымер. Доходило  даже до того, что любой человек, который где-либо потерпел самую мелкую неудачу, совершил незначительную ошибку (даже не по своей вине), составлял уже предсмертную записку и покупал заранее веревку, пистолет или цианистый калий. Те же, кто настолько отличался от других, что его никто не понимал и не принимал, объявлялись уродами или идиотами, что означало верную смерть. Нет, их не убивали (эвтаназия была запрещена конституцией), они просто вымирали, как вымирают все жертвы законов борьбы за существование.

При такой господствующей философии население должно было существенно уменьшиться, но в городе все равно царила гнетущая атмосфера тесноты. Из-за тесноты люди, как правило, звереют, но и от их постоянной борьбы за место чувство тесноты только больше возрастало. Выхода из этого замкнутого круга никто не видел. Да и никто не искал его, все лишь думали о том, как бы не отстать от жизни. Все постоянно спешили, не задумываясь куда. Каждый космополец видел смысл своей жизни в том, чтобы выжить, а для того, чтобы выжить, надо угнаться за убегающим временем и затоптать тех, кто обессилел и упал. Не было времени даже думать о том, есть ли смысл спешить и бороться вообще.

В обычный будничный день жители города представляли собой смешанную и одновременно однообразную толпу, которая постоянно мечется в разных направлениях по узким улочкам между ужасающе широкими и  бесконечно высокими зданиями самых разных конструкций, но одинаково серых. Лишь магазины изрядно выделялись на их фоне. Причем, именно в этом  каждый магазин стремился превзойти каждый другого. Использованный колорит для оформления был явно малоостроумен и непригляден, но всем почему-то казался потрясающим.

Вообще, вкусы жителей Космополя были более чем своеобразными и считались самыми современными и "развитыми" на всей планете. Живопись космопольских художников все больше походила или на обычную цветную фотографию, или на какой-то интересный по цвету орнамент, однако, лишенный всяческой экспрессии и духовной работы. Господствовала  компьютерная живопись, которая произвела новое направление названное "тридеизвращизмом", которое допускала самую буйную фантазию в построении объемных тел.  Были, правда, и "бунтари" против "компьютерщиков", которые использовали любые попавшиеся под руку реальные предметы, но так и не создавшие ничего стоящего.

В музыке, которая оказалась в полном подчинении у поп-эстрады, господствовал стиль "рэйп". Мелодии превращались в пятнадцатиминутные повторения одной и той же ноты с использованием сопровождений, напоминающих звуки ксилофона, расстроенного пианино и криков летучей мыши. Слова песен все больше упрощались и сокращались. Одна группа выпустила альбом "Алфавит", где слова песен вообще сведены к одной отдельно взятой буквы. Этот альбом, кстати, был хит сезона.

CD-диски на прилавках постепенно вытесняли книги, которые и без того все становились менее разнообразными по содержанию. Художественная литература все более утопала в новейших жанрах, представляющие собой комбинации массовых жанров, существовавших еще в самом конце прошлого тысячелетия. Чтобы не "утомлять" читателей и "не отнимать у них времени", книги стали выходить все тоньше, лишенные каких-либо мыслей автора, но с изобретательно закрученным сюжетом, который все же развивался по достаточно стандартной схеме.
Философская литература издавалась крайне редко, была самым настоящим дефицитом. Преимущественно издавался пользующийся большим спросом среди интеллектуальной элиты древний философ Ф. Ницше. Остальные философы были все как на подбор писавшие под его гребенку. Особенно выделялись среди них такие книги, как "Теория о преступлении" Р. Р. Раскольникова,  "Философия обыденной реальности" П. П. Лужина и "Экзистенциальные искания" А. И. Свидригайлова. Ни самих этих авторов, ни когда они жили, ни существовали ли они вообще, никто не знал.

- 2 -

Студент Ансельмус встал в этот день рано, хотя обычно каждый день он спал до полудня и позже, что раздражало его родственников. Они хотели постоянно куда-то направить его, но он лишь уходил в себя, запирался в своей комнате, начинал что-то читать или писать. Написанное никому никогда не показывал, называл это своим личным делом. Он ненавидел официальную идеологию, как и любую идеологию вообще. Ансельмус был занят исключительно поисками истины, нередко воображаемой, хотя философов читал мало, ибо невзлюбил официально издаваемую философию. Он считал, что человек ценен сам по себе, а не тем, что он достиг. Ансельмус между тем обожал всегда тех писателей, кого почти не издавали, их ему приходилось день-деньской искать в библиотеке. В это время забылись те писатели, кем восторгались, кого почитали гениальными еще в начале тогдашнего тысячелетия. Нередко те книги, которые когда-то считались интеллектуалами просто макулатурой,  напротив становились памятниками культуры древности.

Поэтому, в общем-то, Ансельмус не казался никому страшно начитанным человеком. Он, наоборот, использовал достаточно простые слова в разговоре, рассуждая между тем о достаточно серьезных вещах, которые большинству его собеседников казались пустяками. К нему относились как к слабоумному, который обречен на вымирание.  Ансельмус ненавидел борьбу за существование, он хотел жить исключительно в собственном мире, который большинству был просто непонятен. Это его нежелание идти со временем, постоянное игнорирование внешнего мира, презрение к любой массовости выводили из себя близких и родных. Ансельмуса пытались отправить в психиатрическую лечебницу, откуда  его скоро выпустили, даже не начав "лечение". А пока он продолжал учиться в каком-то техническом вузе, куда он попал под давлением родных, совершенно не думая о собственном будущем. Оно ему было не нужно. Будущего нет!

Таков был этот человек. Верящий не в силу и не в разум, но в сердце, в душу. Ансельмус был неторопливый и меланхоличный, но в этот день что-то в нем пробудилось. Он вскочил и, наскоро приведя себя в порядок, выбежал на улицу. Студент видел то, что видел всегда - бегущих людей, несущихся машин. Он видел общую картину обычного дня, но почему-то вдруг начал усиленно что-то искать глазами. Ему хотелось увидеть что-то, разглядеть. Но он так ничего и не увидел. Ансельмус не видел никакой красоты в этой механической жизни. Он видел запущенный двигатель, который работал вхолостую. Все мелькало, и все превращалось в размытое пятно. Наконец, он увидел что-то действительно живое.

Это был маленький котенок, вышедший зачем-то на дорогу. Он не был очень уж пушистый, но имел яркую окраску в удивительном сочетании белого, черного и рыжего цвета. Мяуканье котенка никто не слышал и не мог слышать. Но оно было единственным, что можно было слушать без зажимания ушей. Это был не крик, это был тихий плач. Кошки, как известно не переносят громких звуков. Котенок вышел на середину дороги и не знал, что и делать. Он хотел убежать от этого оглушающего рева, от этого ужасающего бега. Вокруг была одна лишь слепота, глухота и откровенная глупость, породившие безжалостность. На котенка никто не обратил внимания... Зрелище было явно не из приятных. Ансельмусу захотелось крикнуть на всех, чтобы они остановились, но ничего не получалось - крик заглушался. "Сколько еще таких несчастных котят они загубили, мерзавцы!" - с негодованием и режущей жалостью подумал он.

И Ансельмус решил бежать. Он с трудом вписался во всеобщий ритм беготни и побежал со всеми. Ансельмус сам не знал, куда бежать, но бежал. Запыхавшись (что случалось с ним очень быстро), студент завернул в подворотню и остановился, переводя дух. Возбужденно глотая воздух, он услышал пение знакомого как собственное дыхание голоса. Догадавшись, откуда слышится этот голос, Ансельмус нашел дверь, которая была даже не заперта. Он открыл ее и то, что он увидел, произвело переворот в его душе и радикально изменило его жизнь.

Она стояла на стуле и задумчиво смотрела в окно. Девушка была невысокого роста, хрупкого телосложения, с прямыми темными волосами. Она была в черном джинсовом костюме и в таких же черных больших и тяжелых ботинках. Ансельмус видел ее со спины, а девушка не заметила его вообще. Она пела о том, что не смогла найти в жизни тепла, о том, что трудно быть свободной птицей  в бешеном механизированном городе, о том, что жестокость и бессердечность становятся нормой, о том, что ни плач, ни крик теперь не поможет... 

Во время пения она привязывала к висевшему на стене крюку веревочную петлю. Ансельмус застыл и потерял дар речи, он никогда не слышал ничего подобного. В этих песнях и в этом голосе звучало столько жизни, тепла, красоты, тихой грусти и громкого протеста, что студент даже забыл о том, что эта девушка собирается делать. Она тем временем продела свою голову в петлю и, закончив петь, вздохнула, опрокинула ногами стул и повисла...
Ансельмус только теперь пришел в себя и впал в неподдельный ужас. Но  именно в таком состоянии он нашел самый верный путь. Он тут же поймал самоубийцу на руки, вытащил из петли и понес на диван. Неизвестно какими путями он растормошил девушку, и сам очнулся только тогда,  когда она стала дышать и пришла в себя. Спасенная привстала и устало посмотрела на Ансельмуса. Студент только странно пожал плечами и опустил руки.

- Почему ты не дал мне умереть? - таков был первый вопрос, какой он услышал от нее.

- Потому что ты должна жить! Без тебя все умрет! - громко с негодованием ответил Ансельмус.

- Все и так умерло, - усмехнувшись, тихо сказала она.

- Но разве это значит, что и ты должна умереть? - теперь уже спрашивал он.

- Это моя жизнь.

- Твоя? И ты решила ее закончить? Зачем?

- А зачем жить? Зачем мне петь и кричать, когда все равно меня не понимают?

- Чтобы дать хотя бы малейшую надежду! Кроме тебя никого не осталось.

Ее глаза наполнились слезами. Девушка не знала, что ей делать - совсем расплакаться или сдержаться и быть сильной. Она схватила себя за волосы, закусила губу и ударилась головой о стену. Закрыв лицо волосами и, уткнувшись в диван, она начала кричать сдавленным и хриплым голосом:

- Убийцы! Подлые убийцы! Расставляют сети, капканы и думают, что сильнее всех! Они ведь хотят, чтобы я умерла...  Они заранее меня хоронят! Мой труп им мерещится во сне! Я хочу это остановить! - она поднялась и ударила кулаком себе в сердце. -  Но я одна... Одна! Я хочу, чтобы пришла смерть... С косой! С острой! Нельзя сдаваться! Но со смертью не будет жизни! Жизни нет! Нет будущего!

- Линэйя! Не сдавайся! Живи! Пусть ты одна, но живи! - перекрикивал Ансельмус.

Линэйя раскрыла лицо, завела волосы назад. Слезы брызгали из ее глаз как ливень.

- Как ты меня назвал? Ты что, не знаешь, что Линэйя умерла?! Ты не знаешь моего настоящего имени?!

- Знаю, но не хочу его знать!

- Правильно! Бери крапиву в руки, - она схватила его запястья, ее голос, казалось, начал успокаиваться. Слезы течь перестали совсем.

Он тоже взял ее запястья. Они пристально смотрели друг другу в глаза, не моргая ни на секунду. Оба вцепились друг другу в запястья, ощущая бешеный пульс. Наконец, у Линэйи руки ослабли, и она отпустила его руки. Он тоже разжал ее запястья и осторожно положил свои руки ей на плечи.

- Нет! - вновь закричала она и вырвалась. - Ты такой же, как они!

- Убей меня, если это так! - крикнул в ответ Ансельмус.

- Ты знаешь, что я ненавижу насилие и убийства. Я не смогу никого убить! - со страшным укором проговорила Линэйя сквозь зубы.

- А я хочу умереть, чтобы ты жила! - с решительностью сказал Ансельмус.

- Поклянись! - недоверчиво приказала она.

- Клянусь тем котенком, которого они убили!!! - резко и громко произнес студент свою новую клятву с такой безумной искренностью, что даже Линэйя вдруг ахнула.

- Правильно! Но никогда больше не клянись. Запомни это! Клятва - страшный грех, - она снова успокоилась и улыбнулась.

- Клянусь, что больше никогда не буду клясться, - важным и выделанным голосом шутливо проворчал Ансельмус и засмеялся. Его смех подхватила Линэйя. Их смех стал общим и почти синхронным. Они смеялись громко и долго, хотели   так смеяться целую вечность. Но, увы, вечного смеха не бывает.

Отдышавшись, Линэйя вдруг снова заплакала и положила голову на плечо Ансельмусу:

- Помоги мне! Пожалуйста, помоги!

- Помочь? Чем я могу тебе помочь? - недоумевая, спросил он.

- Идиот! - закричала хриплым голосом Линэйя, вскочила и начала быстро ходить по комнате. Наконец, она вновь забралась на стул.

- Ты опять?! - закричал безумным голосом Ансельмус.

- А что мне еще делать?!

- Пой!

- Я уже пела! Хватит!

- Тогда рисуй!

- Хо-ро-шо! - четко прокричала она, взяла черный грифель и подошла к чистой белой стене. Девушка послюнявила грифель и нарисовала на стене ворону. После чего схватилась за голову, крикнула что-то и упала в обморок.
Ансельмус это же мгновение вскочил и подбежал к Линэйе. Взял ее на руки и начал щупать пульс. Желая изобразить ветер, он подул ей на лицо и начал обмахивать рукой. Не помогало. Ансельм тут же побежал в ванную, наполнил граненый стакан водой и прибежал в комнату. Он вновь взял ее на руки, поднес край стакана к ее губам. Она выпила. На ее высоком бледном лбу выступил холодный пот. Она открыла свои глаза. Они блестели как капли росы рано-рано утром. Зрачки то увеличивались, то уменьшались, словно в такт сердцу. Ансельмус помог ей сесть на стул. Сам сел на пол у ее ног. Линэйя пришла в себя и весело по-детски рассмеялась. Теперь уже на ее лице не было и тени той одержимости.

- Ох! Ты, наверное, думаешь, что я всегда такая злющая припадочная истеричка! - продолжая смеяться, сказала она детским тонким и звонким голосом.

- Вовсе нет! - мягко, но с уверенностью ответил Ансельмус. - Ты очень добрый и чуткий человек. Никогда не видел такой же красивой и живой девушки, как ты.

- Правда? - искренне удивилась она, даже перестав так смеяться. - А те пышногрудые с белыми острыми зубками?

- Да ну их! Они не имеют ничего внутри! А ты живая! Ты самый настоящий оживший идеал!

Линэйя покраснела. Ее лицо помрачнело.

- Зачем ты пыталась покончить с собой? - спросил Ансельмус.

- Не знаю. Что-то нашло на меня.

- Но ведь ты же христианка! Ты должна была понимать, что самоубийство - один из самых тяжких грехов.

- Я тогда понимала. Но не думала о геенне огненной. Я никогда не думаю о том, что будет. К тому же конституцией зафиксировано право человека на самоубийство.

- Твоя душа выше всяких конституций.

- Я знаю, - кивнула Линэйя и, улыбнувшись, спросила. -  А как тебя зовут-то, проповедник?

Ансельмус встал на ноги, принял позу Гамлета и произнес глубокомысленным голосом:

- Ах, если б я знал это сам...

Линэйя рассмеялась, Ансельмус тоже. Они обнялись и хохотали, чуть ли не до упада. Наконец, когда смех затих,  Линэйя вновь серьезно спросила:

- И все-таки, как твое имя? Не может быть, чтобы его у тебя не было.

- Какое есть - Ансельмус.

Линэйя вновь села на стул и, закрыв глаза от ужасных воспоминаний, воскликнула:

- Ансельмус! Почему в этом городе правят эгоизм и зависть?!

- Они правят во всем мире, Линэйя. Их порождает стремление к силе и к власти, - ответил Ансельмус.

- Наоборот, эгоизм и зависть порождают стремление к власти и силе, - открыв глаза, сказала Линэйя спокойным и ровным голосом.

- Во всем виновник - сила! - резко выпалил Ансельмус.

- Не сила, а ненависть, - возразила Линэйя. - Сила для них не цель, а средство. Цель у них - убедить себя в том, что они не жалкие посредственности. Им важно, чтоб это признали все другие, тогда у них отпадают все сомнения.  Они не останавливаются ни перед чем, если видят, что есть кто-то лучше или удачливее их. Эти изверги, - Линэйя остановилась, ее голос вновь задрожал, на ее глазах опять появились слезы, - убили... Да! Убили того, кто мне помог больше всего. Они представили дело, как самоубийство. А затем распустили слух о моей смерти. О, господи!

- Какой ужас! - Ансельмус был шокирован, хотя знал заранее, что высокопоставленные подлецы способны на все. - Они плодят смерть повсюду!

- Смерть?! Ты сказал: "смерть"? Нет! Он бессмертен. Его музыка до сих пор играет на небесах. Неужели, ты не слышишь?! - Девушка указала на небо, как бы приглашая послушать.

Ансельмус пересел на диван, закрыл глаза и прислушался. Он услышал эту довольно странную, но настолько впечатляющую музыку, что ему показалось, что теперь уже далеко не двадцать седьмой век, что сам он страшно далеко от Космополя. Он слышал звуки того, что люди третьего тысячелетия так легкомысленно утратили. Ансельмус знал, что этого никогда не было и никогда не будет. Но хотелось верить, что это время придет. Время, когда не будет страха, боли, холода, зависти, ненависти, войн, насилия, власти. Тот мир, из которого шли эти звуки, совершенно чужд всем законам реальности. Свобода, искренность, любовь, фантазия, творчество, жизнь там признаются самыми важными ценностями. Других просто не существует. Эта музыка, правда, была печальной оттого, что жизнь того небесного города просто несовместима с реальностями несчастного шара, который едва не погиб, но его жители так ничего и не поняли.

- Да, совершенно ничего не поняли! - в один голос заключили Линэйя и Ансельмус и странно посмотрели друг на друга.

Девушка схватилась за воротник черной джинсовой куртки и задумчиво, но вслух сказала:

- Хочу убежать отсюда.

Ансельмус весело и без тени издевки усмехнулся:

- Твое желание исполниться, ты же вся в черном!

- Ха! А ведь ты тоже!

- Гм... Вообще-то, правда!

- Не "вообще-то", а совершенно верно!

Ансельмус вдруг вновь задумался. Линэйя тоже перестала смеяться, пристально посмотрела на студента и твердо спросила:

- Ты тоже хочешь убежать?

Лицо Ансельмуса просияло:

- Да, хочу.

- Тогда зачем медлить? Бежим!

- А мы сможем убежать? - его лицо наполнилось сомнением.

- А почему не сможем?

- Что нас ожидает в других городах?

- Не все ли равно? Ты думаешь, там будет хуже, чем здесь?

- Неизвестно. Будущее...

- Будущего нет! - перебила Линэйя с такой уверенностью, с какой сказала бы, что не умерла на самом деле. - Надо жить этим мгновением. Только тогда сумеешь понять время.

- Времени тоже нет! - в свою очередь возразил Ансельмус.

- Откуда такая уверенность?

- Если бы оно было, мы бы могли...

Дальше он ничего не смог продолжить. Он запнулся и ничего не смог выразить словами. Ансельмус пожал плечами и захохотал. Линэйя посмотрела на него  с недоумением и тоже начала смеяться. На сей раз, они смеялись не долго.

- Я не хочу больше смеяться, - сказала Линэйя, опустив голову.

- И я тоже, - согласился Ансельмус.

- Тогда давай бежать!

- Но ты пойми! Смогу ли я быть тебе надежной защитой? Я самый обыкновенный человек, даже слабый.

- Я тоже самый обыкновенный человек. А ты спас меня от смерти! Значит, я могу тебе доверять. Ты не глуп, значит, ты сможешь меня поддержать в трудную минуту, - когда девушка это говорила, она загибала пальцы, будто что-то считала.

Затем вдруг сбилась со счета, тихо вздохнула, встала и прошлась по комнате. Она села на диван, где сидел Ансельмус, и взяла его руку. Ее взгляд начал исследовать его ладонь по линиям ума, сердца и судьбы. Наконец, Линэйя сказала тоном опытного хироманта:

- Это ведь наша с тобой судьба. Почему мы должны ей противиться? Наши пути, наши линии пересеклись. Это было нужно Богу. И Богу нужно, чтобы мы бежали. Может нам еще придется много скитаться, прежде чем найдем нашу землю обетованную.

Ансельмус вскочил и посмотрел на Линэйю глазами, исполненными такой решимостью, какой у него не было никогда.

- Бежим! - закричал он, - Да! Бежим!

И схватил ее руку. Девушка улыбнулась и тоже крикнула:

- Бежим! Да здравствует Жизнь! Долой Космополь!

Они начали громко говорить, перебивая друг друга. Слова их перемешались, ничего в их речи невозможно было разобрать. Вновь весело вместе рассмеялись и также одновременно замолкли.

Глубоко вздохнув, Ансельмус спокойно, но серьезно спросил:

- Но что мы туда возьмем с собой?

- Ничего я не возьму из этого города! - топнув ногой, решительно и громко ответила Линэйя. - Нет будущего - нет и прошлого!

- Правильно! - подтверждающе крикнул Ансельмус.

Они, схватившись за руки, выбежали на улицу. Толпа продолжала свой бесконечный и бессмысленный бег. Оба без труда влились в бегущий ритм. Двое держались крепко за руки и не могли потерять друг друга в безумном беге.
Ансельмус и Линэйя прибежали на вокзал. Они на все имеющиеся у них деньги купили билеты в один конец на первый попавшийся поезд. Как оказалось, он следовал в город Лагеревск.

- 3 -

Поезд ехал по подземному железнодорожному пути. Путь лежал в темном мрачном туннеле. Стук колес был невыносим, почти оглушителен, но иногда становился чуть потише.

Ансельмус и Линэйя ехали в плацкартном вагоне. Девушка, лежа на верхней полке, пела, почти крича, одну свою любимую песню, которую исполняли еще в конце ХХ столетия. Студент пытался подпевать Линэйе, но так как ему на ухо наступил гималайский медведь, да и голосом у него не вышел, он быстро замолкал.

Что касается других пассажиров, то они сочли ту парочку явно сумасшедшей (особенно девушку) и старались находиться подальше от них. Но ни Ансельмуса, ни Линэйю это нисколько не волновало. Когда Линэйе надоело петь, она, стараясь перекричать стук колес, громко сказала Ансельмусу, лежащему на соседней верхней полке:

- Ансельмус, ты говоришь, что стихи пишешь. Не можешь мне их показать?

Студент ничего не слышал, но как ни странно понял слово в слово, что Линэйя сказала. Он вытащил откуда-то несколько отпечатанных страниц и передал их девушке. Она же долго и сосредоточенно читала этот текст и, наконец, после детального просмотра выдала короткое резюме:

- Извини меня, но, по-моему, это какая-то чушь!

Ансельмус понимающе улыбнулся и подмигнул. Потом сказал:

- Конечно же, бред! Полный бред! Я из-за этого бросил стихи писать.

Линэйя тоже улыбнулась:

- А разве вся наша жизнь не есть полный бред?

Тут поезд выехал на ослепительный дневной свет и затормозил. Проводник объявил о единственной и конечной остановке - городе Лагеревске.

У Ансельмуса и Линэйи закружилась голова, когда они вместо узких и тесных улочек Космополя увидели широкие и тихие, малолюдные улицы нового города.

Невыносимо ярко светило солнце, почти нигде не было видно теней. Лишь по краям этой улицы или, скорее, площади были посажены отдельные деревья на равном  расстоянии друг от друга. Ветви и стволы этих тополей были почему-то все или прямые как штыки, или уродливо до безобразия изогнуты. Казалось бы, эти деревья словно издевались над тем местом, где они росли, мстя, наверное, людям, которые вздумали их посадить именно здесь по заданной кем-то схеме. Хотя листва была обильна, но сосредотачивалась где-то ближе к верхушке. Под деревьями росла маленькая дикая темная трава, которая теперь была почти вся засыпана пухом. Этот пух тополей, подгоняемый слабым ветром, разнесся по всей улице, нередко мешая свободно дышать и что-то видеть, так как постоянно, как пыль попадал в глаза, нос и уши.

Поначалу они этого не замечали. Наоборот, это их забавляло, в Космополе не росло тополей. Ансельмус и Линэйя восхитились этим солнцем, этим пухом, этими деревьями, этим простором, о котором можно было только мечтать в Космополе, несмотря на то, что все-таки травы росло мало, вокруг был один раскаленный асфальт. Пытаясь стряхнуть с себя облепивший их пух, двое, в конце концов, обнялись и попытались вдохнуть воздух, которого, как им казалось, было так много. Но почему-то этот воздух им показался трудно вдыхаемым и необычно тяжелым, а солнце жгло и давило. От жары и головокружения они еле-еле держались на ногах. Но им удалось пробраться под тень одного из тополей. Ансельмус и Линэйя долго держали за ствол этого тополя, не выдержав чего-то, рассмеялись и упали на траву. Сидели, обнявшись, смеялись из-за чего, о чем-то говорили, скорее всего, ни о чем.  Им было почему-то очень тяжело слушать что-либо даже друг друга, как будто уши заложило. Иногда Ансельмус вставал и пытался обмахивать Линэйю и себя руками, ему казалось, что слишком мало было ветра и трудно дышать. Но быстро уставал и вновь опускался на траву. Обнявшись еще сильнее, влюбленные стали приближать друг к другу свои губы, которые пересохли и походили на изюм. Они вновь забыли о жаре, словно нашли неиссякаемый освежающий источник друг для друга...

Но тут все опять прекратилось. Неожиданно и резко. Появился какой-то служитель, видимо порядка. Он походил своим внешним видом на большого располневшего хомяка. Свои маленькие глазки он из-за солнца сильно прищуривал на столько, что самих глаз не было видно.

Блюститель откашлялся и грубо прикрикнул на влюбленных:

- Поднимайтесь, граждане! Чем вы здесь занимаетесь?!

Вырванные из своих далеких и оторванных от реальности грез, Ансельмус и Линэйя с ужасом и смущением взглянули на этого самодовольного человека в казенной форме. Неожиданно им их положение показалось настолько комичным и пошлым, что они желали лишь расхохотаться до смерти и забыть в этом смехе все то, что они все время  чувствовали и думали.

Ансельмус встал, отряхнувшись от пуха, и помог встать Линэйе, при этом обнял ее за плечи и даже сжал, чтобы не дать ей снова впасть в истерику.

- А что такое? - спросил он, выражая смущенное удивление.

- Предъявите документы! - визгливым голосом приказал милиционер.

Ансельмусу вдруг показалось это смешнейшей комедией, он схватился за затылок и громко на всю улицу засмеялся. Линэйя же, наоборот, была охвачена ужасом и, казалось, не понимала что происходит. Оба тут же получили удар резиновой дубинкой. Ансельмус молча достал паспорт, который он никогда не вынимал из кармана. Сотрудник милиции рассмотрел паспорт, его лицо вдруг вытянулось в длину почти в полтора раза. Он по-идиотски изумленно взглянул на пару и отпрянул:

- Так вы - эмигранты!? Из Космополя!? Пошлите быстро в отделение! 

Подошли двое напарников. "Нарушителей" увели. Ансельмус не помнил, как его разлучили с Линэйей, он не помнил, куда его собственно вели. Он очнулся в какой-то темной прохладной, видимо подвальной, комнате. Прямо в глаза ударил свет включенной настольной лампы. На столе стоял стакан с холодной минеральной водой. Ансельмус хотел до него дотянуться, но никак не получалось, у него были связаны руки. Стоял какой-то здоровенный амбал с тупым и статичным механически-агрессивным выражением лица. В руке у него был длинный-предлинный провод, одним концом включенный в розетку и с искрящейся развилкой на другом. За столом сидел другой поменьше явно ростом, в больших очках с черной оправой, с более живым, улыбающемся, но хитрым и подлым крысиным лицом. Тихим вкрадчивым и уравновешенным голосом "очкастый" спросил:

- На кого работаете, товарищ космопольский шпион?

- Да ни на кого! - удивляясь и раздражаясь, спросил Ансельмус.

- Зря вы так! Лучше скажите по-хорошему, и вы сможете увидеть свою подругу.

- Ни на кого я не работаю! Какую чушь вы несете!

- Ну что ж? Приступай, Садизмин! - сказал тот самый, не терявший спокойности голос.

Стоящий уже замахнулся на Ансельмуса проводом, но тут вдруг зазвонил черный телефон на столе. "Очкастый" сделал Садизмину знак, чтоб он остановился, сам встал и взял трубку. И с уверенностью сказал:

- Капитан Магнитофонов слушает!

Затем, слушая телефон, начал резко меняться в лице. Голос его терял былую уверенность, слова все больше становились неразборчивыми.

- Как вы сказали?... Отпустить его?... И не обижать? Да как же, товарищ майор! Вы же сами приказали!... Что такое?... Директива от Вождя?... Поддержка иммиграции?... Как прикажете! На сексуальный час прибуду!

И положил трубку. Сказал Садизмину, чтобы тот развязал Ансельмусу руки, а самому студенту гневно сообщил, что "произошла идеологическая ошибка" и его с Линэйей отпускают.

- А что это за "сексуальный час"? - поинтересовался Ансельмус, не веря своему неожиданному избавлению.

- Разделывать меня там будут! Не понятно, что ли?! - обиженно и злобно разорался капитан Магнитофонов, как будто во всем были виноваты космопольские эмигранты.

Ансельмус смеялся от души безо всякого злорадства, эта сцена, эта резкая перемена тона - это его рассмешило до слез. Линэйя вскоре тоже вышла и тоже была не в худшем расположении духа. Они обнялись и вновь поцеловались. Это им так понравилось, что хотелось, чтобы этот момент повторился много-много раз.

Но надо было идти, уладить сложнейшие формальности. Вначале надо было зарегистрировать свое прибытие в таможенной конторе и засвидетельствовать, что прибыли с пустыми руками. Затем необходимо было сообщить в Высший Идеологический Комитет (вышиделком) о своем прибытии и направить заявление о просьбе предоставить политическое убежище (это было необходимо, чтобы снять обвинение в шпионаже или идеологической диверсии). Это заявление затем разослать в консульство и дальше в министерство иностранных дел, даже в ЧКГБ, откуда их только что выпустили. Это вшивалось в личное дело. Затем опять в вышиделкоме пройти идеологическую экспертизу, которая состояла в том, чтобы, не моргнув глазом и не поведя бровью, ответить на все задаваемые вопросы положительно.  Результаты также сшивались и заносились в центральный информационный центр. После этих и других процедур, во время выполнения которых необходимо оббежать чуть ли не весь город, допускалось получение вида на постоянное жительство с возможным последующим получением гражданства.

Перед этим, правда, надо было зарегистрировать место своей текущей работы.  Ансельмус и Линэйя решили записаться в работники в сфере искусства, как их ни отговаривали.  Линэйя сказала по этому поводу: "Пусть это нам не даст ни денег, ни независимости, но мы не можем не делать того, что составляет нашу с Ансельмусом жизнь". Вдвоем они пошли на собеседование в отдел кадров в творчкоме.

Их встретила там заведующая - одна женщина довольно неопределенного возраста с огненными волосами. В глазах ее постоянно горел какой-то огонь, даже можно сказать пламя, что, правда, придавало ее виду какое-то сходство с безумием. Ее лицо было покрыто множеством морщин, из-за того, что она постоянно нервничала, и ее лицо могло много раз сменить выражение лица за один лишь час. В отделе ее, как правило, уважали, многие даже обожали. С ней легко было общаться, не смотря на ее неуживчивый характер.

- Ну что? Каким видом творчества вы думаете здесь заняться? - обратилась она к Линэйе.

- Я умею петь, - просто, но со смущением сказала Линэйя и принялась что-то напевать.

Женщина тут же подняла кверху снятые очки и громко с неровной интонацией сказала, улыбнувшись:

- Линэечка! Поешь ты красиво, но уж голосок у тебя слабоват. Нам требуются другие голоса, мощные, способные акустическим резонансом разнести обветшалое здание буржуазной псевдокультуры. Тебя мы будем иметь в виду лишь как запасной вариант. А есть другие таланты?

- Я очень люблю рисовать, - еще более неуверенно ответила Линэйя, постепенно переходя на шепот.

- А что ты обычно рисуешь? - заинтересовано спросила  заведующая.

- Я рисую где угодно, когда угодно. Рисую свои чувства. Можно рисовать что-то конкретное, но мне это неинтересно. Мне хочется переливать одно состояние в другое, - вдруг оживилась Линэйя, - получается, правда, что-то такое... . Я не знаю, как это объяснить. Я сама говорю и для себя это понимаю, но окружающие, кажется, меня не понимают...

Линэйя протянула заведующей несколько сложенных листов.

- Да... Не слишком понятный рисунок, - сказала женщина внимательно, сквозь очки, рассматривая каждую деталь.

Девушка рассмеялась:

- Вы не той стороной смотрите!

Заведующая посмотрела листок со всех сторон, но ничего так и не поняла. Ее общее резюме было такое:

- Знаешь, Линэйя, художник ты талантливый, но ты уж больно подалась разлагающему влиянию буржуазного неомодернизма, в том числе и сюрабстракционизму. Тебе надо быть ближе к народу, тогда ты встанешь на спасительный путь комреализма.

Линэйя улыбнулась и пожала плечами. К заведующей подошел Ансельмус, держа пачку распечатанных страниц. Его всего трясло от волнения.

Женщина пробежала глазами его стихи, рассказы и сказала:

- В принципе вы пишете, Ансельмус, замечательно. У вас талант коммунистического масштаба, хотя и вы не убереглись от проклятого формализма и "потока сознания". Правда, знаете, когда вы тут упоминаете о фашизме, здесь у вас сплошные эмоции без всякого смысла...

- Странно, - спросил Ансельмус Линэйю, когда они вышли из творчкома, - где это я упоминал о фашизме, ума не приложу?

Линэйя на несколько секунд наморщила лоб, но тут же вдруг вспомнила:

- А  помнишь... Может это: "... бешено крутится сломанный крест над головами"? Каково?

- Да, действительно...- хмыкнул Ансельмус. -  Но я ведь не старался все свести к фашизму, это было бы просто безумием каким-то.

- Знаешь, - усталым голосом сказала Линэйя, - давай лучше никогда не упоминать слово "фашизм", оно мне еще более неприятно, чем слово "ненависть".

- Прекрасно! Мне тоже.

- А все-таки  эта заведующая - довольно милый человек. Ты как думаешь, Ансельмус?

- Да... Хотя она и чудная немного...

Дом, куда Ансельмуса и Линэйю поселили, было найти довольно сложно. Дома стояли тесной кучей, невозможно было разобрать, где  кончается один дом и начинается другой. Зато улицы были настолько широкие и длинные, что никогда почти не бывало пробок, можно было не бежать, сломя голову. Хотя частенько и проходили большие группы людей, растянувшись почти по всей улице. Как правило, ходили они на большую площадь, где собирались, дыша друг другу в затылок, на пространстве около шестидесяти гектаров. Кто-то выходил на трибуну красного, как кровь, цвета и начинал что-то орать голосом, напоминающем гудок паровоза. Обычно этот оратор не выговаривал правильно ни одно слово, а слова длиной более четырех слогов говорил по складам. Это так нравилось собравшимся, что аплодисменты гремели после каждого сказанного предложения. Они были готовы слушать все, что угодно, даже если это было полным бредом. Всю речь, несмотря на страшное косноязычие оратора, воспринималась, как бесспорная истина и как нечто чрезвычайно интересное и занимательное, хотя каждый раз говорилось слово в слово одно и то же. Если же речь кому-то казалась скучной или (еще чего доброго) неправдоподобной, то такого слушателя ждала черная невзрачная машина, в которой сидели несколько людей, явно напоминающих Садизмина и капитана Магнитофонова. Поэтому буквально все, словно сговорившись, упорно смотрели в глаза выступающим наивнейшим и простодушнейшим взглядом, каким смотрят, только тогда, когда слышат или видят что-то невиданное и неслыханное. И при этом у всех одна рука была в кармане... Считалось хорошим тоном показывать в кармане то, что нет решимости показать прилюдно, а также на кухне осыпать всеми возможными непечатаемыми (как правило) словами все увиденное и услышанное здесь. Но почему-то, когда о соблюдении подобных обычаев узнают где-то в ЧКГБ...

Придется все-таки закончить лирическое отступление, т.к. Ансельмус и Линэйя нашли искомый дом.  Лифт был сломан, как всегда в это время. Пришлось подниматься на двадцать пятый этаж пешком по лестнице. После чего неожиданно включили лифт, и оставшуюся половину пути можно было преодолеть без особого напряжения.

Номер квартиры был  почти уже стертый, но его можно было еще с большим трудом распознать. Серо-желтая дверь с невыносимым пением отворилась.

- Ба! - прогремел неровный голос, звучащий обычно басом, но с поразительной легкостью  переходивший на сопрано. - Пришли, наконец-то! Мы уже тут обмывать нововисельников... тьфу ты! Новосельников собрались, а они опаздывают. Нехорошо! Не по-коммунистически! Штрафную!

Ансельмус тут же залпом выпил то, что ему дали. Он постарался не меняться в лице, что, впрочем, было нетрудно. Лицо будто само не знало, какое принять выражение. Вначале, ему показалось, что он пьет машинное масло, потом какие образовавшиеся внутри пары  начали создавать ощущение образовавшегося внутри одеколона, настоечного на нефти, которую подожгли. Потом начало все расплываться перед глазам, хотя через несколько секунд все стало на свои места. Обстановка теперь  стала видна предельно точно. Ряд опустошенных, полуопустошенных и неоткрытых бутылок с совершенно разнообразных видов выпивки, кости от копченой рыбы, пахнувшей аммиаком, куски огурца, выглядевшие, как сожженный пластилин... Светло-серые костюмы с желтой или белой рубашкой и платья цвета крысиной шести...

- Из чего гнали-то? - совсем не думая об этом вопросе, спросил  Ансельмус. Как это пришло ему в голову, не знал даже он сам.

- Из бензина, конечно, - пробормотал обладатель неровного баса, самый большой и тучный, сидящий во главе стола в одной майке. -   Попробуй, достань какой-нибудь такой спиртягу. Что продают-то в киосках? Одну воду... Дурят нашего брата-пролетария. А еще говорят про господствующий класс, про борьбу с пьянством.

- Вода - это жизнь... - еще более неожиданно для себя сказал Ансельмус.

Присутствующие расхохотались икающим, но вместе с тем громыхающим хохотом. Этот хохот чередовался с натурально поросячьим визгом.

- Ха-ха... На одной воде! Каково? Разве это была бы жизнь?! - громко воскликнул бас, с грохотом поставивши стакан на стол. И тут же с необычайным гостеприимством и радушием  сказал: - Но все равно... Садись, парень! Нравишься ты мне. Молодец! И красавицу свою присаживай.

Линэйя выпившая "штрафную", улыбнувшись доверчивой, но все понимающей улыбкой, села на табуретку рядом с Ансельмусом, оказавшись, к счастью, немного подальше от остальных участников пиршества. Женская половина сборища тут же начала перемигиваться и перешептываться. Кто-то из них явно сказал: "Таких красавиц - раскрасавиц видели, да только не в городе, в деревне... На шестах стояли и ворон отпугивали".

Тут все стали говорить о том, о сем. Правда, больше о том, кто больше своровал на работе, как кто придумывал "отмазки" на прогулы, рассказывали кучи бытовых анекдотов, примешивая зачастую и политические. Соревновались, кто скажет как можно более неприличную шутку про власть. Женщины же вслух мечтали о космопольских тряпках, ругали своих "мужиков-немужчин", которые не могли устроить им "нормальной" жизни. Ансельмус криво улыбался, иногда начинал конвульсивно посмеиваться. Линэйя же со скучающим, но одновременно и заинтересованным видом уставилась в потолок, потом медленно перешла взглядом на стену. Но через несколько минут уже начинала зевать.

- Нет... Все-таки то мне в тебе нравиться, - гремел обладатель баса, которого все называли Большой Бас, положа руку на плечо Ансельмуса, - что ты интеллигент полный, до мозга костей. И в тебе отсутствует при этом ихний, чисто интеллигентский выпендреж. Вот они строят из себя непохожих на других. Потому их и никто не любит, что они так ин-ди-ви-дуальны. И еще хорошо, что вас занесло к нам. У нас ведь такой гостеприимный город! С таких, как вы, например, в Риноцеритбурге, где правят фашисты, кожу сдирают живьем, жгут в крематориях, обливают водой на морозе, пытают, как Бог черепаху, - и тут взглянул на омраченное беспробудной печалью, лицо Ансельмуса. -  Да что ты загрустел! Выпей еще! Расслабься!

После второго стакана студент уже видел перед собой одну только серую пелену. Закусив куском синтетического огурца (натуральные, по словам Большого Баса, "растут только в Африке"), который был вкуса резины, Ансельмус вновь начал видеть более или менее отчетливо, хотя уже и в трезвом виде ничего разобрать было нельзя. Сил говорить, воспринимать что-либо, спорить не было. Ансельмус сидел и, покачивая головой, слушал, что говорил Бас.

- Не бойся! Все мы тут интеллигенты! Работаем, кто инженером, кто журналистом, кто юристом, кто еще кем-то...

Есть среди нас даже офтальмолог. А что делать? Надо же как-то с  народом... объединяться. Пусть исчезнет всякое различие между людьми, все одинаковы, безо всякой ин-ди-ви-дуальности. Всеобщее равенство, всеобщая уравниловка! Правильно я говорю?! 

Ансельмус закивал, что есть силы,  головой. Затем, пытаясь двинуть заплетающимся языком, спросил:

- В чем смысл жизни?

-  Смысл жизни, - начал Большой Бас изменившимся тоном, словно твердил заученный урок, - в том, чтобы жить, трудиться и создавать счастье для будущего поколения.

- А что такое счастье? - усмехнувшись, опять спросил Ансельмус. Бас захохотал, покрутил пальцем у виска и, захлебываясь от алкоголя и смеха, объяснил:

- Это, когда много жратвы, много водки, много зрелищ, начальство доброе, не требует лизать у них пятки, вожди - либеральные, народ добрейший...

- А где же народ?

- Народ? А хрен его знает, где народ! Пьет, безмолвствует, матерится у себя дома. Честно говоря, когда выпьют люди, сразу видно - народ! На этакий народ молиться надо! Но в трезвом виде, друг-Ансельмус, это такие сволочи... 

- Ну, ты! - резко возразил Большому Басу один из сидевших, маленького роста, коренастый, бритоголовый, с выдающимися зубами и голосом, прямо сквозившим неприкрытой злобой. - Не охаивай народ наш! А то, как не постесняюсь дам, да врежу тебе!

- Испугал! Весь дрожу! - захохотал Бас. - Как страшен ты, Крошка-Крыс!

- Ты смотри, - сквозь зубы с неподдельной ненавистью  зашипел Крошка-Крыс, - я ведь все про тебя знаю, все анекдоты твои слушал. Как пойду в ЧКГБ!

- Ой, лезет вон из шкуры! - насмехался Большой Бас, все больше намереваясь раздразнить соседа. - А я еще раньше тебя приду и стукну на тебя!

- Ах ты, Иуда татарская! - разорался Крошка-Крыс и брякнул стаканом об стол. - Тоже мне, творческая личность. Да я сам, знаешь, какой поэт!

- А  давай  прочитай, что сочинил! - продолжал хохотать Большой Бас и пододвинул стул Крошке-Крысу, чтобы тот на него встал.

Новоявленный поэт тут же вскочил на стул, сжал правую руку в кулак, а другую вытянул вперед, и заговорил, вбивая каждое слово, как гвоздь:

- Я достаю из широких штанин... чуть поменьше пожарного шланга...

- Заткнись, идиот! - раздраженно перебил его, Большой Бас и, зажав рот, подхватил и опустил на пол. Крошка-Крыс страшно вырывался, усердно пуская  в ход кулаки, ему даже удалось попасть по глазу Басу.  Тот тут же раскрыл ему рот и, не слушая потока непечатной брани, схватил за горло и ударил Крыса об стол головой.

Присутствующие тут же встали в круг и воодушевлено стали наблюдать за дракой, как на бой боксеров на ринге. Женщины посылали воздушные поцелуи и аплодировали, мужчины то и дело поднимали и опускали большие пальцы. Что касается Ансельмуса, то тот презрительно отвернулся. Линэйя же еще раньше полностью отключилась от происходящего, хотя и не потеряла  сознание, а сидела, опустив голову и держа под себя руки.

Когда все закончилось, Ансельмус поднял глаза и увидел все тот же серый стол с разбитыми, перевернутыми стаканами, тарелками и бутылками. Над столом тучей кружились осы и мухи, желая отведать хоть что-нибудь. Вся компания сидела в полусонном унынии. Многие даже задремали. Остальные же считали, что вечер не закончен, и молча ждали чего-то еще эксцентричного. Один Большой Бас выглядел довольным, но тоже был не прочь подлить масла в огонь.

- Ну, что, товарищи! - бормотал он  бодрым, но неровным и пьяным голос. - Кто нам что-нибудь еще расскажет? Или споет? Или станцует? А? Ну, смелее! Кто? Может ты, братан? - он подтолкнул Ансельмуса, но тот лишь опустил взгляд и ничего не отвечал. - Что приуныл? Скучно нам! Ну, давай!

Вдруг его прервал голос, который не сказал ни единого слова в течение всего вечера. Линэйя словно очнулась, вскочила и крикнула:

- Я! Я буду!

Она запрыгнула на стол и разогнала тучу мошкары, комаров и ос. Линэйя начала танцевать босиком на столе, не думая даже о разбитом стекле покрывшем почти полностью поверхность. Но осколки лишь ломались под ее ногами. Девушка хваталась за волосы, выкрикивала слова каких-то песен, нисколько не задыхаясь, почти до хрипоты, изображая на столе какие-то совершенно нереальные фигуры. Насекомые в ужасе разлетелись, но люди все были несказанно довольны. Они кричали, свистели, смеялись, аплодировали. Был такой оглушающий шум, что  Ансельмус, заткнул уши, но не сводил глаз с танцующей Линэйи...

Было утро. Ансельмус сидел на полу и смотрел  на окно. Комнатку им выделили одну единственную с письменным столом и одной железной кроватью, на которой сейчас спала Линэйя с мертвенно бледным лицом.

За всю ночь Ансельмус поспал только полтора часа, потом вскочил, стал ходить из угла в угол, затем сел и стал задумчиво смотреть в окно, иногда переводя взгляд на спящую Линэйю. Но как только он это делал, ему тут же хотелось увести взгляд назад, потому что у него начинало разрываться сердце. Хотелось плакать, но Ансельмус уже давно разучился лить слезы. Он только прятал голову и опять вдруг начинал смотреть в окно.

Тут проснулась Линэйя, осовело глядя на потолок. Приподнявшись на локтях, она сказала тихим, ровным  голосом Ансельмусу:

- Доброе утро! Мне снился какой-то странный сон. Он что-то символизировал - это точно. Были какие-то крысы, разделившиеся на две группы, смертельно ненавидевшие друг друга. Они шипели, грызлись, царапались, старались убить одни других... Одни говорили, что они белые, а те черные,  другие говорили то же, но наоборот. Хотя были все совершенно одинаково серы...

Ансельмус вскинул на нее глаза и возбужденно выговорил:

- А  мне снилась ты! Ты была, знаешь... Ты была в цепях. Да! В цепях! В какой-то ужасной, сплошной темноте, вся в белом, закованная в цепи. И все говорила, говорила мне что-то... По-моему, что-то такое... В общем, твердила мне, что нельзя никого ненавидеть.

Линэйя бодро, но с каким-то оттенком грусти, улыбнулась и промолвила:

- А ведь верно! Все так. Действительно! Если начинаешь ненавидеть -  начинаешь страдать. От этого становишься только злее, беспокойнее. Это приводит или к самоубийству, или к бессмысленной жажде мщения. Ужасна жизнь человека, живущего в ненависти к чему-то или к кому-то! Надо всегда уметь прощать.

Ансельмус смотрел на стены, потом его взгляд устремился в пол. Потом вдруг вздрогнул и резко с каким-то вызовом посмотрел в нежные, спокойные глаза девушки:

- Прощать?! Ты сказала: "прощать"? Линэйя! Объясни мне тогда, почему ты вчера начала плясать для них, для этих  пьяниц на столе?

Взгляд Линэйи изменился, девушка в эту секунду словно мобилизовала все свои внутренние силы, приготовилась к защите от чего-то. Она сказала резким, даже чуть повышенным тоном:

- А потому что я - пружина! Я - пружина, способная перенести любое давление, любой удар. Я все равно распрямлюсь, выскочу. Мне так захотелось... Мне никто не страшен!

- А они? Им ведь тоже все по фигу! - недоумевая, усмехнулся Ансельмус.

- Они? Нет! Они лишь привыкли жить под постоянным давлением. Несчастные! На них постоянно давили, давили... Им даже не давали быть такими, какие они есть. Хотели их переделать на свой манер. А в итоге? Ничего. Под давлением они все уже давно превратились в лепешки. Да! Они стали такими плоскими. Все такие плоские и видят все в плоском виде. Скучно!

Так и не ясно к чему Линэйя произнесла последнее слово. Оно относилось или к жизни в Лагеревске, или к только что сказанной речи. Так что Ансельмус не нашел ничего другого, как повторить тоже самое:

- Скучно! Все плоско!

- Знаешь что? - вдруг задумалась Линэйя. - Ведь эта вся  обстановка, эти все коммуналки. Это ведь все сделано не случайно. Это тоже способ ограничения роста населения. Только другой, чем в Космополе. Здесь сталкивают их друг с другом, чтобы никто не видел ничего, кроме таких же, как он. В результате - все друг на друга доносят. А потом? В лагеря? Или расстрел?

- Не знаю, - хмуро пожал плечами Ансельмус. - Во всяком случае, мы с тобой - одни из немногих, кто вернулся из ЧКГБ. И вот, что интересно, - его лицо приняло вдруг странное выражение, - как можно так совмещать любовь к ближнему и ненависть к нему, полную покорность властям и скрытый бунт, юмор и безысходность, садизм и самоистязание, серьезность и абсурд. Как странно!

- Абсурд! - вздохнула Линэйя. - Полный абсурд. И бред.

Оба сидели и смотрели в окно куда-то вдаль, затем взгляды ходили где-то по стеклу, раме окна, в потолок, в пол. Окно было открыто, дул ровный, спокойный, без всяких порывов, ветер, ни сухой, ни влажный.  Где-то на улице слышалось гудение, создающее фон усталой, но суетящейся бессмысленности.

Оживил между тем обстановку, невесть откуда взявшийся комар, который стал подлетать к еще не успевшей толком одеться Линэйе.  Ансельмус начал хлопать в ладоши, пытаясь поймать и прибить кровопийцу, но никак ему это не удавалось. Линэйю это развеселило, девушка, смеясь, вскочила с кровати и тут же поймала комара в раскрытые ладони. Она решила их не сжимать и не убивать насекомое. Приложив закрытые ладони к уху, слушала жалкий, тихий и ничтожный комариный писк. Линэйя дала послушать этот звук и Ансельмусу, но тот торопливо и брезгливо отшатнулся, он страшно ненавидел этот писк. Линэйя же улыбнулась, подошла к окну, открыла и выпустила комара на воздух. Ее возлюбленный смотрел на нее недоуменно и непонимающе. Он все пытался объяснить себе что-то, но ничего путного не выходило.   

Линэйя тоже странно посмотрела на него, как бы удивляясь, чего тут непонятного, и тихо спросила:

- Ты не заметил, что мы по своему поведению чем-то напоминаем этого комара?

Ансельмус еще больше удивился. Девушка продолжила, несколько повысив голос:

- Мы ведь также как и он, все стремимся куда-то, не зная куда. Ищем место, где бы сесть и присосаться, но, как только видим, что нам не нравиться кровь или над нами нанесена рука, так сразу же в ужасе улетаем оттуда. Опять бежим и что-то ищем...

- Но ведь мы ищем нашу землю? - Ансельмус нахмурил брови, покраснел, вспомнив, тот момент, когда сама Линэйя уговаривала его бежать.

 - Ты все еще не понял, что Земля для всех только одна? Она едина, как бы мы ее не делили между собой. Попытка укрыться от мира ни к чему не приведет, он везде нас найдет, ибо он есть даже под землей.
 
- Так что же делать? - сильно сомневаясь, спросил Ансельмус.

- Как что? - удивилась Линэйя, для которой уже было все ясно. - Жить!

- Где интересно можно жить на этой Земле? В Космополе? В Лагеревске? Или, может быть, в Риноцеритбурге? 

- Жить можно где угодно! Надо только жить где-то, а не метаться из угла в угол. Думать о том, что сейчас, сию минуту. Как знать? Может, и удастся изменить мир к лучшему. Но лучше должны стать МЫ! Если мы можем творить, мы должны творить. Как может человек ничего не делать, если он вдохновлен творчеством?!

Ансельмус слушал ее, и все больше ощущал почти физически, что мелок по сравнению с ней. Он сел на пол, опустил виновато голову и обнял ее колени.

Линэйя, словно и не сердилась никогда, улыбнулась грустной, всепрощающей, но не высокомерной улыбкой. Она положила свои руки ему на плечи, осторожно развела его руки, отошла и села на пол рядом с ним. Повернув руками его мрачное лицо к себе, она  рассмеялась и сказала:

- Ты какой-то вечно печальный! При первой же возможности превращаешь в трагедию все, что видишь или слышишь. Ты не пробовал писать трагедии? Из тебя бы вышел знаменитый трагик! Эсхил, Софокл, Шекспир...

- Какие глупости ты говоришь, Линэйя! - скривив губы от подавленной улыбки, но серьезно и даже с некоторым усталым раздражением проговорил Ансельмус.

Линэйя отпустила его лицо и обидчиво, но не зло, сказала:

- Опять все начинаешь сводить к разумности! Почему ты не можешь полноценно жить собственными чувствами и эмоциями? Ты сам себя делишь на части и потом мечешься между этими частями.

- Я - мужчина, ничего не поделаешь, - обречено ответил тот. - Вам, женщинам, в этом случае легче, вы можете всецело жить сердцем. Мужчина же должен жить исключительно головой, сердце - это лишь вспомогательный механизм.

- Кто тебе такое сказал, мыслитель?! - удивленно расхохоталась Линэйя. - Ты не обязан делить всех на категории. Зачем это нужно? Каждый человек все равно рано или поздно вынужден будет внять стуку сердца или вспомнить о разуме.

Ансельмус запутался и засмеялся вместе с ней. Оба долго хохотали, как в истерике. Смеялись уже даже не над самими собой, а над собственным смехом.

Закончив смеяться, ободрено и вызывающе вздохнув, Линэйя объявила:

- Значит, едем назад в Космополь!

Ансельмус осекся:

- С чего это вдруг?

- Там, конечно, нисколько не лучше, чем здесь. Но почему же  мы должны забыть родной город? Мы должны спасти его, через него мы спасем весь мир.

- Эт-тот город, - прошептал сквозь зубы Ансельмус и продолжил уже вслух, - этот город убьет нас. Мы ему не нужны, мы ведь защищаем котят. Значит, мы - враги.

И тут же повысил голос, перейдя почти на крик:

- Ты же сама говорила, что там убивают. Они и тебя чуть не убили! Там ведь все, что не повинуется стандартам глупости, гибнет!

Но и Линэйя не выдержала и крикнула в ответ:

- А где тогда нам быть?! Ты знаешь это?! В этом городе мы уж точно не выживем! Мы ведь слишком "ин-ди-ви-дуаль-ны"! На нас быстренько донесут, будь уверен! Со света сживут!

Ансельмус вздохнул и сказал тихим голосом:

- Нам нет пристанища в этом мире. Почему нас все ненавидят, и мы всех ненавидим?

- Почему ненавидим? - удивилась Линэйя. - Мы любим друг друга, а, значит, любим всех остальных. Не может человек любить кого-то и ненавидеть всех остальных. Если человек ненавидит всех людей, он неминуемо ненавидит и самого себя.

- Я сам себя ненавижу! Но я люблю тебя и только тебя! - воодушевлено воскликнул Ансельмус.

- Быть такого не может! - улыбнувшись, но самым серьезным тоном ответила Линэйя. - Если человек любит кого-то, то он не может ненавидеть сам себя. В крайнем случае, относится к самому себе равнодушно.

- Значит, мы любим только друг друга и сами себя, - грустным, печальным и безнадежным голосом произнес сам себе и ей приговор Ансельмус.

- Тем более непонятно, почему же все-таки мы страдаем постоянно? - усмехнувшись, иронично спросила она.

- Не знаю... Черт! - схватился за голову Ансельмус, у него совсем начали путаться мысли. Он досадовал из-за того, что ничего не ясно. Наконец, он вдруг решил:

- Зачем?! К чему мы здесь сидим на полу и гоним всякую чушь?! - посмотрел вокруг и вскочил. - Давай лучше, как в первый раз! Бежим! Не ясно куда, не ясно зачем, но бежим! Мы - космопольцы? Великолепно! Тогда мы просто обязаны бежать, такого должно быть наше мироощущение, если верить этим идиотским догматикам. Куда и зачем - другой вопрос. Сейчас нужно что-то делать. Бежать! Пока нас не уничтожили окончательно.

Линэйя слушала, раскрыв рот и выкатив глаза, словно услышала то, что хотела только что сказать сама и уж никак не ожидала услышать от него. Но потом вдруг тоже вскочила на ноги уже с другим выражением лица, уже отражающим полное понимание и полную убежденность. Она скептически, но понимающе усмехнулась и ответила:

- Ты, конечно, хорошо сказал. Но откуда в тебе такая решимость бежать? Куда бежать? - засмеялась. - Наверное, ты думаешь что-то найти в другом месте...

Наступила некоторая пауза. Казалось, теперь уже Линэйя пытается придумать что-нибудь охлаждающее пыл. Но ничего не получилось, она только махнула рукой, опять засмеялась и согласилась:

- Давай! Что нам стоит? Мы везде можем погибнуть. Но, может, мы найдем, то место, где пусть даже нас и не признают, но хоть оставят нас в живых? Свобода - это ведь возможность быть таким, какой ты есть и каким хочешь быть. Не так ли?

- Так, значит бежим?!

- Безусловно!

Они вышли на улицу и побежали по привычке самым быстрым бегом. Но бежать было удивительно легко, их никто почему-то не останавливал, им никто не мешал. Они  беззаботно смеялись, точно совершали утреннюю пробежку.
Прибежав на вокзал, они заметили, что билеты на сегодня есть только на Риноцеритбург. Пришлось, правда, уладить многие дела с пограничной конторой, но удалось убедить, что поездка ничего общего ни с политикой, ни с классовой борьбой не имеет.

Думали ли они, что там будет?!

- 4 -

Город носорогов... Он был словно воссоздан с триптиха Ганса Грундинга. Нельзя было сказать, что дома полностью походили на казармы, но настолько однообразен был фасад, настолько поражали здания своей геометрической точностью, что создавалось именно такое ощущение. Одно окно, как на подбор, походило на другое. Одни и те же шторы, один и тот же засохший мертвый цветок на окне (почему-то коричневого цвета). Цвета зданий строго чередовались: белое, желтое и цвета хаки. Крыши были кровавого цвета, и, несмотря на причудливое сооружение похожее на башню в форме черной луковицы или головы носорога, выглядели зловеще и ужасающе, будто каждый день на них, словно на алтарь, приносили свежую кровавую жертву.

Улочки были очень узкие и темные, но чуть пошире, чем в Космополе. Правда, они были очень длинные, нельзя было увидеть, куда можно было прийти, если идти по какой-то улице.  Причем, пока идешь, видишь лишь одни окна и сотни, а то и тысячи наблюдающих черных маленьких глаз, не было ни одной подворотни, куда можно было свернуть. Зато каждый перекресток был широченным и напоминал большую площадь. Видно там устраивались митинги почаще, чем в Лагеревске.

Обычное же состояние города было опустевшим, если не сказать опустошенным. Стояла такая тишина и пустота, что даже шепот мог отдаваться громким эхом на всю улицу. Это затишье напоминало тишину, наступившую после ожесточенной и кровопролитной битвы, когда на поле остались лишь убитые. Действительно, лучше всех понимают, что такое война, именно мертвецы.

Однако это только так кажется, что город вымер. Нет, он живет какой-то особой, можно сказать, окопной жизнью. К эху от случайно брошенных слов кто-то прислушивается и тут же чуть что, начинает бить тревогу. Поэтому все ходили, как правило, с хитрыми, но ожесточенными и озлобленными, иногда с усталыми лицами. Старались не говорить ни слова, хотя на митингах орали так, что даже не слышали друг друга.  Все так старались походить друг на друга, не только по одежде и походке, но и по малейшему движению, по малейшей характерной черте, что всячески всматривались друг в друга. И как только замечали хотя бы малейшее отклонение, то тут же доносили об этом куда следует. У жителей Риноцеритбурга (или, как они сами называли свой город, Рюнглера) была даже чрезвычайно схожая  внешность. Одни и те же лица, напоминающие жабу, скрещенную с каким-нибудь носорогом (отсюда, наверно, их и называли жители других городов носорогами).  На всех лицах было застывшее, словно замороженное, выражение, чудовищным образом сочетающее страх, агрессию, подлость и безумие. Но у многих и это отсутствовало. Их лица не выражали ни одного чувства, ни одной мысли и больше напоминали большие мешки, на которых нарисованы глаза. Черепа тоже были удивительно схожи. Каждый из них походил на старый  свистящий чайник. Такая форма являлась единственно правильной, обладающие иной считались морально и физически недоразвитыми и тем самым врагами Рюнглера.

Ансельмус и Линэйя пришли, когда это гробовое молчание наступило.

- Почему здесь так тихо? - спросила девушка.

- Странно... Всё как будто мертво, - задумчиво произнес ее спутник.

- А может быть, действительно, всё умерло?

- Нет! Что-то тут не так? Я чувствую! - тревожно шепча, произнес Ансельмус, словно пытаясь к чему-то прислушаться.

- Ты? Чувствуешь? - тихо усмехнулась Линэйя и прыснула, готовая вновь рассмеяться, но...

- Тихо... Еще тише! Тсс... - Ансельмус сжал ей рот ладонью. - Ты ведь не знаешь, куда мы попали?

Он убрал ладонь, когда почувствовал движение ее губ.

- Куда? - не поняла и переспросила Линэйя. - Объясни, пожалуйста!

- Я еще сам не знаю... Но здесь, это место... Нет! Это не похоже на место, где есть место для жизни. Здесь живет лишь смерть!

Он говорил все тем же тихим шепотом и предостерегающим тоном.

- Ты просто всего боишься! - вырвалось у Линэйи.

- Дай Бог, чтобы ты была права!

После этих слов вдруг резко прожужжала ужасная, режущая слух и глушащая все вокруг сирена, какая бывает при воздушной тревоге.

Вскочил весь город, открылись все окна, послышался стук сапогов по асфальту. Ансельмус и Линэйя стояли в этот момент на перекрестке. Звук шагов был со всех сторон. Беглецы были окружены.

Линэйя не могла выносить этот звук. Она упала на асфальт и закрыла уши. Ансельмус же остолбенело смотрел на желтое, безумное и безжизненное небо, схватившись руками за волосы. Его губы просили о чем-то Господа. Но сам он понимал теперь совсем другое. Он понял, что этот мир оставил Бога и неизвестно что будет дальше. Впрочем, почему неизвестно? Известно до мелочей! Не будет ничего! Будет смерть, страшнее которой невозможно придумать.

Его тут же схватили за руки. Он больше ничего не видел. Он не ослеп, ведь не видел даже темноты. Он видел ничто... Ансельмус чувствовал отвратительно-мерзкое дыхание обступивших их людей, которых и людьми-то назвать не поворачивается язык. Слышал их трубящие и изрыгающие бредовые проклятия голоса. Его руки схватили и сковали какой-то зверской, жесткой и прочной до жестокости сталью. Единственное, что кричал его мозг: "Где Линэйя?!".

Их засекли... Их схватили... И за что?! За то, что они не те. За то, что они не носороги. За то, что они другие, из другого города, они выглядели и говорили по-другому. Это уже было в Риноцеритбурге преступлением, одним из самых тяжких.

Да! Мрак! Опять мрак! Опять подвал, застенки... Опять будут обвинять, а потом и пытать, мучить. Только теперь уже по-настоящему. В Лагеревске Ансельмус и Линэйя еще дешево отделались. Сейчас начнутся настоящие страсти.

В голове у Ансельмуса все гудело, и гудела эта сирена. Он уже не мог ни о чем думать: его мысли никак не могли перекричать этот гудок. Он ничего уже не видел и не слышал, кроме сирены и криков. Сейчас бы не помешала бы тишина или хотя бы что-нибудь от головной боли, но шум, как назло, усиливался. Сейчас уже гудел лифт. Его направляют в бункер. Там сажают на  какой-то стул, что-то ему вкалывают, наверняка что-то зловредное. Теперь уже Ансельмус кричит, сам того не зная, что. Теперь он бьется, пытается выйти, но почему-то никак ничего не получается. Но над ним лишь смеются, своими тошнотворными голосами выговаривают всяческие оскорбления. Как будто их главная цель - унизить его, за то, что тот лучше их. Пытаются дополнить это ударами электрических плетей и своих ног, обутых в сапоги из металлической на ощупь резины. Затем спрашивают что-то его о чем-то. Захлебываясь в собственном поту и крови, чувствуя  сводящую судорогу нервов, Ансельмус уже говорит что-то совершенно не то, но уже не запоминает что. Потом его поднимают, переводят в другую камеру и начинают подвергать новым мучениям, куда более изощренным, но не менее жестоким. Но что-то убило в нем ненависть, желание сопротивляться, и вселило страх и трепет.  Сыпались новые вопросы и угрозы применения все более ужасающих пыток. Камеры менялись одна за другой их, число все более становилось бесконечным, как бесконечен этот ужас...

Ансельмус очнулся... Он не понимал, чем это все было. Сон? Но сколько он длился. Что это за кошмар? Где он сейчас? Что это все означает?

Носороги? Но кто они такие? Что они вообще значат? Можно ли ответить на все эти вопросы?

Нет, видимо сейчас не ответят. Странно, что же такое случилось. Почему руки закованы, но стул мягкий? Почему все тихо, но так страшно?

Ансельмус встряхнул головой и вновь пытался чего-то вспомнить... Но почему-то все забылось. Нет! Он вспомнил Линэйю. Да! Теперь он понял, что все это означает. Но где Линэйя?!

Вошел какой-то странный в черной форме. Лицо было все в морщинах, хотя и казалось непробиваемым и статичным. Глаза были налиты кровью, но губы (мерзкие жабьи губы) улыбались. Было что-то в этом выражении лица сочетание подчеркнутой снисходительности и безумного, безудержного желания мучить.

- Желаю здравствовать! Я - подполкфюрер отдела контрразведки. Фамилия - Баркалим.

Он издевался. Естественно, его интересовало здоровье Ансельмуса только в садистском плане, и пришел он не затем, чтобы пожелать доброго утра.

Ансельмус весь съежился... Почему? Почему-то он почувствовал зверский холод. Совсем одному было конечно страшно, но с приходом Баркалима все стало более страшно и более противно. Ансельмус пытался поднять руки, чтобы удержать посетителя на расстоянии, но подполкфюрер только еще "участливее" наклонился.

- Ага! Вас что-то гнетет? - спросил Баркалим, таким тоном, словно ему все только что стало предельно ясно. Голос звучал, как что-то стремящее затянуть, отжать и выдавить,  звук, очень напоминающий стиральную машину.
 
- Тты... Вы... - хотел сказать Ансельмус, но не находил ни сил, ни слов, пока наконец не произнес: - Вы издеваетесь?!

- А как же?! - смеялся довольный собой контрразведчик, смехом перезарежающейся винтовки, сопровождающей трубный вой носорога. Наконец, он перестал смеяться и вкрадчиво, но высокомерно сказал:

- Разумеется, издеваюсь! Неужели не понятно? Ты - жалкий интеллигент! Обесчеловеченный заморыш! У тебя пропали все обычные человеческие потребности, в том числе и потребность убивать, побеждать и властвовать.

- Сами вы обесчеловеченный! - устало выдохнул, наконец, Ансельмус, перестал метаться и застыл в одной позе.
Баркалим вздрогнул, словно укушенный комаром. Но затем улыбнулся самой отвратительно искаженной, высокомерной улыбкой. Подошел к рубильнику на противоположной от Ансельмуса стене. И объяснил:

- Я могу сейчас врубить этот рубильник, чтобы ты почувствовал боль, какую не ощутишь, окажись ты на девятом кругу ада... Согласно этой глупой поэмке  для  трусливых обывателей, написанной каким-то носатым выродком Данте. Или этой суеверщине о какой-то распятой лягушке.

Ансельмус стиснул зубы и решил не говорить ни слова, сколько бы этих слов из него не выбивали. Подполкфюрер усмехнулся подчеркнутой усмешкой и победоносно продолжил свой монолог:

- Да ты я вижу, присмирел? Хороший ты недочеловек! Умный! Все понимаешь. Кто будущий хозяин вселенной? Отвечай... Молчишь? Самый правильный ответ!  Только мы - высшие существа на Земле, жители Рюнглера способны решить это. Мы обладаем наиболее совершенной системой философии, воспитания людей и управления людьми. Мы покончили со всякого рода энтропией в нашем обществе. Все едины, все соответствуют всем требованиям высших людей партии и естественно нашего Великого Рино, предъявляемым к гражданам Рюнглера. Никто не смеет отклоняться, выделяться всячески. Мы этого добились путем усиленной идеологической работы с населением, а также усиленной работы по селекции жителей. Отсекали и уничтожали все уклоны, все уродства, все отклонения от внешних и внутренних норм, все неровности человеческой души. Выработали целую систему нормативов, провели тотальную личностную унификацию, посредсвенизацию, тоталитаризацию, нацификацию и риноцеризацию. Добились исключительной чистоты нашей нации. Наше могущество - в нашем всеобщем единении. Все органы безопасности усиленно следят за проявлением каких-либо малейших личностных отклонений и беспощадно борются с любым проявлению непохожести на других, ибо любое отклонение от выработанных неустанным трудом стандартов  есть уродство. Теперь мы добились того, что с нами не могут не считаться. Стоит только нам мобилизоваться, как все почувствуют  преимущество нашей системы. Все замолчат перед нашей грозной великолепно укомплектованной ордой. Все задрожат и почтительно умолкнут.

Ансельмус против своей воли разжал зубы и расхохотался, задыхаясь и кашляя.

- Ну, чего ты смеешься, идиот?! - крикнул обиженный Баркалим.

Ансельмусу стало еще смешнее. Еле-еле сумел остановиться на секунду и произнести:

- Ха! Не даром на вас весь мир смотрит, как на психов!

- Нет! - рыча, закричал Баркалим. - Это ты идиот! Урод моральный и физический! Ты на настолько низкой ступени общечеловеческого развития, что я, так и быть, снесу твое чрезвычайно возмутительное оскорбление мне, как представителю высшей расы.

Ансельмус успокоился и снова сжал зубы, видя, что рука подполкфюрера показательно потянулась за рубильником. Лекция продолжалась:

- Что касается вас, более низших, то вы никак не додумаетесь до подобной системы, пока не перестанете огульно осуждать тоталитаризм. Не разглядели вы положительных сторон. У вас совсем несовершенные методы борьбы с теснотой. У вас вовсю гуляет энтропия, эпидемия интеллигентности. Это ведь очень страшная болезнь, превращающая человека  в подобие овцы. Вы лишились всякой воли к власти, к победе, к безудержным телесным наслаждениям, к наслаждениям чужими мучениями и унижениями. У вас заглохли все нормальные благотворные инстинкты, даже самый обычный инстинкт самосохранения. Мы долго боролись с этой эпидемией, не боясь запятнать себя в глазах мира. Цель оправдывает средства! Мы избавились совсем от интеллигентности как от наивысшего уродства. Теперь встал вопрос об избавлении всего мира от этой чудовищной болезни и утверждении мирового господства нашей нации и нашей философии. Это можно сделать только путем развязывания новой мировой войны с использованием новейшего неядерного и ядерного сверхпоражающего оружия. Разработки такового уже ведутся.

"Много наговорил!" - подумал Ансельмус, ужасно устав слушать этот бесконечный бред. Но не выдержал и вслух произнес:

- Безумцы! Земля и так уже скоро погибнет, а вы хотите ее уничтожить совсем. Чем совершеннее оружие, тем беззащитней человек. И так уже остались одни только маленькие городки, где люди бьются от тесноты, ибо уже на всей остальной площади Земли вообще жить невозможно. А вы хотите, чтобы все окончательно погибло?

Контрразведчик его не слушал, поэтому только и спросил:

- Вопросы есть ко мне?

С криком Ансельмус задал свой давно уже мучащий его вопрос:

- Где Линэйя?!

- С твоей подругой случай особый, - издеваясь, и одновременно с раздражением отвечал Баркалим. - Она относится к самой паразитической, деградирующей и ненавидимой нами категории людей, мнящей себя богоизбранной нацией. Ее настоящее имя - Софья Гайднман.  Ты знал об этом?!

- Ну, допустим, знал! А что? - устало и нетерпеливо вздохнул Ансельмус.

- Как что?! - рассвирепел подполкфюрер. - Именно евреи - главный рассадник этого вируса интеллигентности. Эта всеми презираемая нация захватила многие важнейшие объекты, ибо ее перестали уничтожать. Много-много веков пытались люди стереть эту заразу с лица земли, но не смогли. Эта нация чудовищно живучая и потому смертельно опасная для человечества. Ее представители должны быть, безусловно, все поголовно истреблены! Но только надо использовать их врожденный индивидуализм и заставить каждого из них пройти целую систему сознательного унижения и подавления, как физического, так и морального. Нужно, чтобы они раз и навсегда поняли необходимость своего уничтожения. Только тогда мы их подвергаем какой-нибудь страшно мучительной казни.

- И вы, подлецы, еще смеете после этого называть себя высшей расой! - вскричал несдержавшийся Ансельмус. - Это вы-то люди?! Вы - не люди, вы... Вы - носороги!  Вы - всего лишь злобные посредственности. Вы стремитесь доказать себе и другим свое превосходство, подло и хладнокровно убивая всех непохожих на вас, но все видят, кто вы такие. И все знают это!

Баркалим повернул рубильник... Жесточайший заряд пронзил Ансельмуса. Это было в течение минуты. Эта была пронзающая все тело боль, которая пробежала с немыслимой скоростью, но сотрясающая, пронзающая и сжигающая все на пути. После этого шока Ансельмус ничего не смог сообразить. Этот удар оглушил, казалось, все ощущения и мысли.

- Ну, так вот! - нагло и хамски крикнул Баркалим. - Мы еще сможем смягчить ее страдания. Вернее ты сможешь облегчить. Если ты согласишься сотрудничать с нами, мы твою возлюбленную мучить не будем и постараемся убить по возможности гуманно и безболезненно. Понял?! Если нет, то мы ее подвергнем самым страшным мукам и издевательствам. Не лучшая участь ждет и тебя, но мы тебя пока убивать не будем. Ты пройдешь долгий курс насильственного перевоспитания, путем страданий и поймешь, что мы - хозяева и лучше нам помогать и подчиняться.

Ансельмус перевел дыхание, у него промелькнуло предположение, что таким образом можно спасти от мучений Линэйю. Но целый свежий поток мыслей резко перечеркнул этот вариант: "Нет! Нельзя верить ни единому слову! Они способны лишь лгать. Все их слова - наглая ложь! Они хотят сделать из тебя предателя! Не выйдет! Держись!".

Вслух Ансельмус лишь усталым и страдающим тоном спросил:

- А  почему же вы меня сразу не убьете?

- Это я один решить не могу, - с серьезным лицом опять начал объяснять Баркалим. - Мы должны окончательно убедиться в твоей полной непригодности. Если мы в этом убедимся, мы тебя убьем за ненадобностью. А пока мы постараемся вытянуть из тебя все, на что ты способен. Мы будем использовать все твои возможности на благо Рюнглеру.

- Так слушай же! - вскричал хрипло, выложив весь остаток сил в свой крик, Ансельмус, - Я с удовольствием сам стану евреем, только чтобы считаться у вас врагом номер один. Я бы добровольно завербовался  в какую-нибудь разведку, только бы быть против вас, и чтобы вы меня возненавидели. Желаю испытать на себе всю вашу ненависть. Потому что я знаю, кто вы. Вы - ничтожества! Никто! Вы опустошены и потому всех ненавидите, что всех боитесь! Вы лишь способны убивать и мучить тех, кто слабее вас! Всё! Я закончил. Приступай!

Очередной заряд боли скрутил его и надолго вырубил все сознание. Но спасительная смерть не наступила. Очнувшись, Ансельмус обнаружил, что его перетащили в совсем другое место. Это была холодная камера с серыми ободранными стенами. На верху, где-то в углу гудел вентилятор в форме свастики. Был жуткий холод, как в холодильнике. Иногда, правда, что-то включали, раздавался какой-то зверский звук, поднимался настоящий вихрь, но почему-то становилось теплее и теплее, пока не начинался невыносимый жар.

Ансельмус лежал на полу. Но через полчаса он уже не мог лежать и сел. Правда, сесть было некуда. Камера была тесная и маленькая, как погреб, но совершенно пустая. Только было сильно яркое, режущее глаза, освещение.  Где-то за стеной слышались чьи-то разговоры, иногда смех. Но в самой камере ничего, кроме гудения вентилятора не было слышно.  Ансельмус сидел на полу и не знал, что делать. Он пытался о чем-то думать, но не одна мысль не лезла ему  голову.

Тут заскрипел замок, сначала тихо, потом все громче и громче. Раздался оглушающий грохот, дверь в камеру открылась. Голосом гудящей машины заглянувший охранник сказал:

- Подполкфюрер сказал, что, не смотря на твое поведение, он чувствует к тебе симпатию. Он решил, что ты можешь разделить все свои мучения со своей потерявшей рассудок еврейкой. Желаю приятно провести время!

И втолкнул в камеру, закованную в цепи девушку, в серых лохмотьях и закрыл с тем же ужасным грохотом дверь. Ансельмус поднял глаза. Да! Он крикнул, словно пораженный молнией на все камеру криком,  отозвавшимся  резким и громким эхом:

- Л и н э й я!!!

Схватил ее за плечи и начал трясти, все спрашивая:

- Что? Что они с тобой сделали? Как ты? Не молчи! Слышишь!

Девушка взглянула на него рассеянным взглядом и улыбнулась такой же рассеянной улыбкой. Она протянула ему руку и сказала:

- Привет! Меня зовут Сонечка Гайднман.

Ансельмус вскочил и пристально и как-то удивленно посмотрел на нее:

- Этого не может быть! Нет!

Начал колотить кулаками по стене, которая ничем не откликалась. Затем резко ударил туда лбом, но никакого отклика не было все равно.

- Сволочи! - крикнул он в стену. - Скоты! Изверги! Подонки! Нелюди!

Тут Линэйя тихо и с притворным удивлением произнесла:

- Что ты так убиваешься? Странный какой-то! Ты разве не знаешь, куда мы попали? А? Ансельмус, подойди ко мне и успокойся.

Ансельмус сел напротив нее и нервно, словно ожидая чего-то, посмотрел в глаза. Линэйя отвернулась от него и закричала куда-то:

- Почему ты на меня так смотришь?! Не смотри! Хотя бы так не смотри! Да! Я - идиотка!

Она вскочила и зашагала по камере.

- Идиотка! И была ею! И ты со мной связался! Ты - тоже идиот!   

- Линэйя!

- Что? Мы - идиоты! Задумали бежать! Далеко же мы убежали! Вот! Вот он -  итог нашего бегства! Попали на рога носорогам!

Затем села и весело и яростно захохотала, сказав тоном шутливой дразнилки:

- Носорог бодает рогом. Не шутите с носорогом!

Тут опять раздался зверский звук. Поднялся теплый вихрь. Недолгая теплота сменила обычный морозильный холод, но быстро сменилась жгучим жаром. После того, как все закончилось, Линэйя быстро взбодрилась и успокоилась.

Она села и принялась тихонько что-то напевать, но потом все громче и громче. И, наконец, уже совсем вслух сказала, почти не прекращая песню:

- ...Я их за это ненавижу.

Тут же резко прекратила петь и крикнула в лицо Ансельмусу:

- Да! Я их ненавижу! Ненавижу! - затем тихо добавила. - Хотя и ненавидеть нельзя никого. Надо любить своих врагов.

Но не прошло и двух секунд, как девушка опять вскочила и вновь перешла на крик:

- Поэтому я их ненавижу! Я ненавижу их за то, что я теперь должна им все простить! Что я их должна всех возлюбить! Что я должна теперь подставлять им свою щеку! Им, уродам, мразям самого низкого пошиба! Не стоят они этого!

- Я полностью разделяю твою ненависть! - в ответ возгласил с готовностью Ансельмус.

- Нет! Ты не должен! - испуганно закричала Линэйя, обхватив голову руками, но тут же вновь успокоилась и продолжила ровным голосом не громким и не тихим. - Если ты начнешь ненавидеть, ты станешь таким же, как и они. Ты понимаешь меня? Пока ты - враг ненависти, ты защищен от того, чтобы превратиться  в носорога, но когда ты начнешь ненавидеть... Давай, не будем никого ненавидеть, не будем никому желать зла! Согласен?

- Да! - тихо выговорил Ансельмус.

Вдруг совершенно некстати открылся на потолке невесть откуда взявшийся люк. И оттуда громкий, молодой, звонкий и мелодичный девичий голос весело и  даже без малейшей злобы и издевательства обратился к ним:

- Привет, влюбленные!

Два удивленных и обрадованных лица посмотрели вверх и увидели красивое смугловатое лицо с раскосыми карими глазами. Незнакомка продолжала:

- Радуйтесь, друзья! Пришел час вашего освобождения!

Ансельмус и Линэйя еще больше удивились, но та девушка  на верху продолжила с необыкновенной жизнерадостностью, но без глупейшего оптимизма и без тени злорадства:

 - Сейчас этот город постигнет кара Божия. Но ни один безвинный не погибнет! Если, конечно, того сам не пожелает... Приготовьтесь к грозе!
 
Вверху мелькнула белая скрипка. Скрипачка ловко перепрыгнула через открытый люк, подняла скрипку высоко и начала играть одну композицию из "Времен года" Вивальди, правда, не без некоторой импровизации. Играла она быстро, ловко, смело и настолько живо, что казалось, что скрипка ожила у нее в руках. 

Между тем на вечно желтом небе Риноцеритбурга стали неожиданно сходиться фиолетовые тучи. Они все густели, погружая весь город в тень. И тут молния сверкнула, грянул гром! Но это было только начало. Молния резко раскалилась и как терновый куст разрослась по всему небу. В городе включили самую мощную сирену тревоги, но даже и она не смогла заглушить грохот грома и игру скрипки. Раздался на одной площади крик: "Катастрофа!". Рюнглеровцы стали в ужасе выбегать на улицу. Никто ничего не понимал, и все бегали по узким улочкам, как тараканы. Все стали, естественно просить помощи у властей, но наиболее высокопоставленные лица благополучно успели трусливо покинуть город.

Молния ударила в крышу, где стояла скрипачка, но она быстро успела увернуться и перепрыгнуть на крышу другого дома. Тюрьма загорелась, вентиляторы в виде свастики сломались. Стены горели и рушились, но ни один узник не пострадал. Замученные бесчеловечными спецслужбами они стали обрадовано выбегать из этих бессильных ныне застенков. Бывшие заключенные стали, весело смеясь, обниматься и помогать выбираться своим соседям, как братьям.

Гроза продолжалась. Улицы все больше заполняла толпа, теперь уже лишенная всякой стройности и упорядоченности. Толпа стала уже разношерстной из-за беглых узников.  Большая часть тут же направилась в ударном порядке на вокзал, откуда уже эшелонами отправлялись поезда во все оставшиеся города мира. Но многие глазели на прекрасную узкоглазую скрипачку, так виртуозно владевшую своим инструментом. Взрослые ужасно злились, кричали, что это надругательство над классическим наследием. В исполнительницу летели камни и горящие деревяшки. Но та увертывалась от них с неподражаемой и грациозной ловкостью, одновременно прыгая с крыши на крышу. Она даже и не думала останавливаться играть, и смеялась от души, как Гаврош на баррикадах. Но туда, куда скрипачка прыгнула, тут же ударяла молния, луковицы и носорожьи головы бессильно падали, разбиваясь  вдребезги. Крыши горели и, скрипя, съезжали.

Молодежь тут же с восторгом приняла игру веселой скрипачки на крыше. Они бросали ей коричневые сухие  цветы (других в Рюнглере не было), кричали приветствия, посылали воздушные поцелуи. Забыв обо всей своей ненависти и озлобленности, обо всей кошмарной и нервной жизни, молодые начали смеяться от небывалого счастья. Начали раскрашивать свои лица - кто мелом, кто фломастером, кто акварелью. Лишь бы быть как можно неодинаковей, оригинальней, не быть более похожими как две капли воды на других. Взрослые сердились и тут же стали оттаскивать детей к вокзалу. Но те не сопротивлялись, все уже страстно хотели покинуть ставший вмиг ненавистным город. Попытка организованно провести эвакуацию не удалась, всеобщее бегство стало беспорядочным, хотя и без всякой давки и толкучки. Что же касается наиболее злостных "проводников рюнглеровской философии", то те не могли теперь показаться наружу. Они заперлись где-то в укромных местах, ожидая, когда паника прекратиться. Но дождаться им не пришлось. Некоторые из них скончались от раздирающих сердце мук совести или покончили с  собой. Но многие все же вылезли и во всеобщей спешке успели умудриться сесть на какой-нибудь поезд и избежать возмездия.

Ансельмус и Линэйя взирали со страхом и радостью на рушившиеся стены и оковы, на горящую тюрьму. Линэйя все повторяла какие-то слова (наверное, из какой-то старой песни). На секунду выглянувшее из-за туч чистое солнце выкрасило их серые одежды, в которые их одели после первых допросов, в ослепительно белый цвет. У Линэйи резко расплавились и рухнули оковы. Ансельмус увидел где-то далеко-далеко темную дыру, из которой  веяло холодком.

- Ну, что, Линэйя, опять бежим?

- Куда?

- А туда, - и указал на дыру.

- Правильно! Туда! За купол! Мы больше не принадлежим этому миру. Да здравствует вечная и полная свобода!

И они опять, в который раз побежали через весь город, но на сей раз не на вокзал, а туда, за грань спасительного противорадиационного купола, пробитого молнией.

Последней покинула уже обреченный город скрипачка, лишившаяся слушателей. Она спрыгнула с последней крыши и исчезла в темноте. Никто ее больше нигде не видел.

Не пролилась даже ни одна слеза ребенка. Все сумели покинуть город, а гроза все больше и больше разразилась...

- 5 -

Они выбежали за купол... Они пришли туда, откуда уже точно невозможно вернуться. Там была совершеннейшая пустота и тьма. Невозможно было видеть ничего, но Ансельмус и Линэйя знали, что здесь ничего нет. И их скоро не будет. Ничего, кроме холода и радиации, которая, правда, неощутима, но все же есть.

Линэйя плакала, дрожала и не могла выговорить ни слова. Были слышны лишь тихие-тихие всхлипывания и стук ее зубов. Но в этой абсолютной замогильной тишине это было слышно более чем отчетливо, хотя и не было в помине никакого эха. Ансельмус обнял Линэйю и пытался согреть ее своими руками и своим дыханием, но сам лишь чувствовал, что тепло быстро и неумолимо уходит.

Они не знали теперь, что им делать. Бежать было некуда, да они не могли больше бежать. Ноги, как и руки, быстро холодели и слушались все меньше. Вначале Ансельмус и Линэйя лишь наблюдали через купол катастрофу Риноцеритбурга. Но она становилась все менее интересной и двое несчастных, но довольных собственной участью, влюбленных побрели, куда глядят глаза. Глаза же их глядели, казалось, совершенно в никуда.  Было совершенно все равно держать их открытыми или закрытыми. Ансельмус своими почти неживыми руками еле-еле достал из кармана фонарь одного из охранников, который он подобрал во время паники. Включив этот единственный источник света, студент начал направлять его по всем сторонами, но нигде ничего не было кроме камней и песка. Ничего даже и не намекало, что где-то поблизости должно быть что-то живое. Но тут Ансельмус увидел одну свинцовую табличку лежавшую неподалеку. На ней было нацарапано: "Здесь была жизнь..."

Линэйю словно облили кипятком. Что-то дернулось внутри нее. Она вырвалась из объятий Ансельмуса, подбежала к табличке, подняла ее, опустилась на колени и стала рассматривать надпись при свете фонаря, будто силясь прочитать. Потом бросила этот свинцовый лист, показала на то, что вокруг и разгорячено сказала Ансельмусу:

- Видишь теперь, что мы наделали?!!

- Почему МЫ? Мы-то тут причем?! Мы не изобретали атомную бомбу, - удивленно и испуганно возразил он.

- А почему мы должны отделять себя от других? МЫ все в ответе за все земные ужасы. Мы - люди! Значит, мы - часть того самого человечества, которое вот уже сколько веков занимается уничтожением всего вокруг, но еще больше - самоуничтожением.

Линэйя вдруг вновь взяла эту свинцовую дощечку с надписью, села на холодный, как снег, песок, положила перед собой табличку и ногтем вывела свои инициалы и инициалы Ансельмуса. Потом обхватила голову руками и снова залилась слезами. Сквозь слезы она бессвязно повторяла: "За что?... Почему?... Зачем?...  Неужели, все так?"

Потом вскочила и замахала руками, но не Ансельмусу, а кому-то кто далеко, вернее, был далеко, и закричала, на сколько хватило голоса:

- Стойте! Стойте! Остановитесь! Опомнитесь! Что вы делаете?! Зачем?! Зачем вы убиваете все?! Не убивайте Землю, нет! Не убивайте! Только не плодите смерть! Почему вы хотите все и всех убить?! Почему?! За что?! До каких пор?!

Она  сорвала себе голос, но продолжала кричать, уже сдавленно и хрипло. Линэйя упала на песок,  начала кататься по нему, хватаясь за волосы, словно желая их вырвать. Наконец, вскочила и снова села, обхватив руками колени, и тихо заплакала.

Ансельмус, указывая пальцем туда же, прокричал последнее проклятие:

- Это вы убили Линэйю! Вы убили все живое! Вы заплатите за все! Впрочем, вы уже начали платить...

Линэйя же тихо повторяла про себя: "...тает под снегом, плачет дождями... Слабыми...". Повернувшись к Ансельмусу, сказала замерзшим и почти умирающим голосом: "Не надо никого ненавидеть. От ненависти идут все войны... Надо любить всех. Все достойны жизни и любви... Лучше обними меня. Умрем с миром!".

Ансельмус сел рядом с ней и обнял ее. Объятия становились все более крепкими. Их души и тела сливались, но холод не отступал. Они все крепче прижимались друг к другу, но тепло все уходило. Когда же почувствовали последний прилив, оба прошептали друг другу: "Я люблю тебя! Мы любим друг друга! Мы любим всех, кто любит нас! Мы любим весь мир!" И наступил их последний, вечный и общий сон.

Эпилог.

- Линэйя! Ты где?

- Я здесь, Ансельмус. А ты где?

- Я тоже здесь, совсем рядом, любовь моя!

- Где мы? Ты не знаешь?

- Это не ад. Но... И не рай.

- Ну и, слава Богу! Ад мы уже прошли в жизни, а рай нам ни к чему.

- Почему?

- Всегда, когда чего-то достигнешь идеального и вечного, все заканчивается. В раю все закончится, и нельзя уже будет жить дальше.

- Где же мы тогда?

- Это белый туман... Нет! Это всего лишь чистый лист. Мы должны его чем-то заполнить.

- Тогда нарисуем наш мир! Правда, я совсем рисовать не умею, руки растут не так.

- А ты рисуй не руками, а сердцем. Этот наш мир не будет похож на тот. Там будет все иначе.

- Не будет больше войн, ненависти, лжи и смерти. Все будут жить лишь текущим мгновеньем, не будет страха. Будет вечная жизнь, вечное творчество, вечное размышление, вечный поиск.

- Этого будет вполне достаточно. И с нами еще будут все, кто нас когда-либо любил, и кого мы любили. Все! Все, кто враг Ненависти.

Февраль - Июль, 1999 г.