Призрак ДАДА

- ... Я начну с того, что я потерян. Все просто до предела. Вернее, все настолько сложно, что сложное переходит в простое и становится предельно простым. Представьте себе человека, который небрежно держал в руках какой-то маленький, но очень дорогой и важный для него предмет. Например, обыкновенная тонкая и недлинная швейная игла. Она не сделана ни из какого золота, не знаю, притягивается ли она магнитом. Но сейчас нет ничего важнее этой иголки. И тут эта иголка падает из рук, когда, допустим, пытаемся вдеть в нее нитку. Неважно куда упала - в траву ли, в стог сена, на ковер. Главное, что при этом она скрылась из виду. И вот человек, который даже и не подозревает, что может именно потерять и именно эту иглу, относясь к этому делу спокойно, даже с долей юмора, пытается шарить рукой, словно слепой, наскоро ощупывая знакомую ему поверхность, чтобы удостоверится, что все в порядке. Но нет! Рука его проходит по этой поверхности, не встречая никаких препятствий. Что такое? Нагибаемся вниз и смотрим, но ничего не видим. Ничего того, что может привлечь наше внимание. Даже под сильной лупой не видим. Еще раз проводим рукой. Теперь уже более внимательно. Ничего. Интересно, может не совсем здесь. Может быть, эта иголка где-то рядом. Где она? Но ее опять нет. Что же это, в самом деле? Где?! Где и куда?! Как можно больше концентрируем внимание на этой поверхности. Проводим рукой, стараясь больше сосредоточиться и ничего не пропустить. Но почему опять нет? Что? Это на зло?! Опять проводим, проводим все обширнее, теперь быстрее... Еще быстрее. Нет, надо очень медленно, медленно, очень внимательно. Внимательно-внимательно все нужно обшарить и как можно более на широком расстоянии. Человек ползает, он чуть ли не целует губами все эту поверхность, как целует землю эмигрант, вернувшийся на родину. Только разница здесь велика. Эту поверхность, человек, потерявший иголку, ненавидит. Он не хочет ее видеть. Хотя было бы куда хуже, если бы вместо этой поверхности была бы бездна или вода. Тогда и искать не надо! А сейчас надо. И невозможно сейчас оторваться от этого серого, пропахшего пылью и извергающего пыль ковра. Этот ковер густой, но холодный, как пол. Он ничего не может ответить. Он молчит и ничего не способен сказать. А  человек все ищет-ищет  свою иголку, проклинает ее, ругает самыми последними словами, хотя ничего так не желает, как неожиданно для самого себя коснуться рукой, щекой, губами, лбом этого металла, такого же серого и холодного, но на котором есть остатки тепла и пота своих рук. Своих пальцев, сжимавших эту иглу, своих ладоней, на которых эта игла покоилась. Но теперь ее нет. Как нет и не было ни одной моей возлюбленной, которая бы держала эту иглу своими пальцами. Уже поэтому я бы отправился за этой иглой на край света. Но нет! Надо же возвратится на землю. Я одинок и нет у меня никого и ничего, кроме швейной иголки. Но я и не наркоман, чтобы у меня свет сошелся клином на какой-то игле. Я не сижу ни на чем, уверяю вас. Но мои глаза уже загорелись и вспыхнули. Словно через мои зрачки прошли две спицы. Я ударил кулаком об пол, чтобы он сумел мне хоть что-то сказать, но, кроме стука, который возможно разбудил бы меня, я ничего не услышал. Тогда я распластался по ковру, как блин на сковороде. Я уже ползал животом, как улитка, или слизняк, продолжая совершать движения руками, как пловец. Но ничего, ничего опять не нахожу. Я вскочил и с яростью бессильного стал изо всех сил топать ногами и шагать этому ковру. Затем, чуть не разбив себе колени от раздражения, я упал ниц на ковер. Я стал тереть эту поверхность ладонями. Затем тер все сильнее и сильнее, как будто от этого могла эта иголка появиться. Ладони запеклись, но никакой иголки так и не обнаружено. Где она?! Где эта иголка?! Почему мне нельзя даже пришить пуговицу?! Я не нашел, я потерял. Но как я мог потерять? Я выронил эту иголку и все! Вот и все! Почему она пропала? Почему достаточно уронить что-то, чтобы окончательно это утратить и бесповоротно?  Я пробовал магнитом, но все без толку. Может она не здесь? Нет, не может быть! Я ее здесь уронил! Да! Да!

Вот так всегда и происходит. Если бы это происходило в данный момент, я бы описал все намного точнее, но получилось бы куда бессвязнее. А собственно так происходит куда чаще, чем кажется. Теряя таким образом иголки, я также теряю нити, волосы и более важные вещи. Я теряю нити своих мыслей, они рвутся, а мысли уносит ветром, как воздушные шары, куда-то далеко-далеко. А я остаюсь так и ничего не понявшим, хотя мыслей было много, но я никак не могу прийти ни к одному четкому умозаключению. А то, что остается, не более чем крики, эмоции и полный бред. Этим не докажешь ничего. Я совершенно также теряю любовь и доверие всех своих родных и близких. Я словно теряю иголку с ниткой и никак найти не могу и связать, сшить покрепче. Лишь бы успокоилось сердце. Но я все теряю. У меня все в беспорядке. Всем кому я нравился, я внушил ненависть и презрение к себе. Все, кто меня ненавидел, теперь лишь смеются надо мной.

Теперь я уже дошел до самого конца. Я совершенно так же, как потерял иголку, потерял самого себя. Мне казалось, что я нашел себя. Я держу себя в своих руках, вот он я. Но нет! Опять куда-то засмотрелся, что-то недоглядел. Потом опять на меня, как дождь с неба, свалились неведомые ранее эмоции. Теперь я выпал из собственных рук. Я потерян... Да! Да!

Я ничего не понимаю, что вокруг. Я старался это сделать. Но всегда, как только мне уже казалось, что я близок к понимаю, мне тут же являлось доказательство обратного.

Мне казалось, может быть, что я что-то понял. Я начинал тут же говорить об этом. Странно... То, что кажется таким понятным, то, что поймет любой отдельный человек, который разговаривает со мной, не способно понять все человечество в целом. Из-за этого каждый уверяет меня или в том, что  рано или поздно все одумаются, или в том, что на самом деле все, что я говорю, не имеет никакого смысла.

Наконец,  понял! Я решил не говорить об этом, а написать... Я воспользовался фантазией и эмоциями, стараясь пренебречь здравым смыслом, и рассказал об этом. Но рассказывать что-либо куда легче чистому листу, он готов тебя слушать, не перебивает и не издевается над тобой. Но люди!

Они не смогли понять, что я говорил с ними о них самих, говорил о том, что сделали они и еще могут сделать. Никто не понял, никто не ответил. Говорят: "Ушел в себя! Формалист! Эмоции безо всякого смысла... Шершавый язык... Повторы. Это уже было!". Началось! Да, пускай все пошло комом! Пусть эмоции - ядерный реактор. Когда работают - хорошо, когда взрываются плохо. Я согласен. Слишком много крика. Но что поделаешь, если даже крик этот не услышан. Эй, люди! Вы оглохли? Если я кричу слишком громко, почему же никто из вас не слышит меня?   

- Я слышу Вас, продолжайте...

- И никто ведь меня не слышит, никто мне не верит... Я им говорил, что хватит, а они продолжают. Я говорил, что они ничего не добьются своей глупостью, они отвечают мне, что глуп я. Конечно, любой предпочитает смеяться. Ну, так смейтесь! Но мало того, что смеются. Им мало этого! Они захотели меня урезонить. Один говорил, говорил, что я резонерствую, но почему же он упрекает меня в этом, хотя сам - совершенный, разумный, циничный, приземистый, мелочный, самый настоящий Резонер в самом худшем смысле этого слова. Почему же я не в праве даже быть самим собой лишь только потому, что я сам смешон? Почему я не могу быть смешным? Никто мне не хочет дать воздуху, никто не хочет, чтобы жил я. Все хотят, чтобы жил кто-то другой, который все время только и делает, что пытается привлечь к себе внимание и думает о том, как бы выгоднее услужить, не гнушаясь никаким прислуживанием. Весь мир только и держится на тех, кто не приспособился, на тех, кто не от этого мира, на бьющих о стены головы, на эпилептиках. Почему же мне надо быть не таким, а всего лишь таким, как все?! Да! Да!

Не выйдет! Вы подвергли все, что я написал, стремясь ни на секунду не  солгать перед самим собой, глупейшему анализу, на основе ваших разумных, но идиотских схемах. Вы говорите, что я думаю не о том, что нужно, и чувствую не то, что нужно. Но вы попались! Если не попались, то я вас поймаю. Я  понял, что вам не нужна искренность, вам нужна приторная ложь, смешная, глупая и веселая, как те несчастные, которых вы называете "дураками" и "идиотами". Хотя бы на секунду задумывались, почему вы считаете кого-то сумасшедшим, а сами себя умнейшими из умных, хотя  в итоге оказывается, что нарядили в смирительную рубашку именно тех, кто составляет самый свет этой жизни. За ум, добро, за все установленные вами добродетели, вы называете людей сумасшедшими. Не странно ли именовать бараном человека, не ставшего бараном, как другие. Чацкий не из той ли оперы? Да! Да!

Так, вот! Если вы хотите смеха вместо крика, вы его получите, в избытке. Я начну смеяться, да смеяться так, что вы окажетесь в роли жалких шутов, а не я. Всю вашу глупость, весь ваш абсурд, весь ваш "разум", я подниму на смех, заставлю сомневаться во всем, к чему бы вы ни прикоснулись. Ибо не будет больше ничего святого у меня! Буду я один. Истина - это я. Весь мир - сплошная и смешная иерархия шутов, именующих себя нормальными людьми. А на вершине пирамиды - истукан, именуемый Абсурдом. Я исследую всю пирамиду от вершины до подножия. И не надейтесь больше, что вам удастся рассмеяться надо мной. Я теперь другой, я - безжалостный мститель, поражающий смехом. И имя мне - ДАДА! Да!

... Забегав по комнате, я остановился возле каждой стены, возле каждого предмета, на который можно обратить свое внимание  и крикнул каждый раз слово: "Дада!". Мне казалось, что все, что я вижу  в этом кабинете должно услышать и даже ужаснуться этому слову. Схватившись за сердце, отбивающее барабанной дробью, заглатывая жадно воздух, я сел за стол, стукнул  по нему  кулаком, словно думая, что так придаю большую выразительность, и крикнул снова: "Дада!". Но этот  крик уже чем-то напоминал, чье-то хриплое рычание, наверное, я сорвал голос.

Психиатр нисколько не был ни удивлен, ни озадачен, ни испуган, он только ждал меня, когда из меня выйдет этот проклятый порыв, который сделал из меня какого-то орущего бессмысленные, пошлые, банальные фразы.

Видя, что я немного успокоился, хотя остывающее было все еще готово взорваться в любую минуту, психиатр поправил очки, улыбнулся на мгновение благожелательной улыбкой, и спокойно, растянуто, не срываясь ни на одном слове, сказал:

- Хорошо. Очень хорошо. Мне теперь все ясно. Вы пишете?

- Да, - еле звучащим голосом ответил я, - а разве я уже не сказал это?

- Прекрасно. А зачем вы пишете?

Во мне снова произошел взрыв, но не такой уже продолжительный и сокрушительный. Вначале какая-то необъяснимая злоба обратилась именно против психиатра. В этот момент казалось, что эта злоба вполне логична, что я просто обязан был ее испытывать. Но через мгновение я вдруг подумал и решил, что как раз злится на психиатра нечего и незачем. Кто-то во мне говорил, что он издевается надо мной и потому вполне логично испытывать злость, но я тут же попытался в этом разобраться и понял, что ничего похожего на издевку ни в его словах, ни в его тоне не было. Ввиду полного оправдания психиатра, злоба продолжавшая  бесноваться направилась уже против меня самого. Целых два момента работало против меня. Во-первых, если психиатр нисколько не взволнован, не шокирован моей речью, если он спокоен и невозмутим,  это даже не вызвало смеха, то это означало только то, что я не представляю из себя чего-либо оригинального, безумного, из ряда вон выходящего. Во-вторых, его вопрос "зачем" еще более убедил меня в бессмысленности всего, что я говорил или написал.

Это подействовало на меня, наверное, сильнее, чем тот первый "взрыв". Я долго смотрел в глаза доктору, пытаясь найти в них какое-то для себя оправдание или сочувствие. Второе находил, первое отсутствовало совершенно. Я рухнул локти на стол, едва не сломав себе руки. Затем обхватил свою голову руками. Мои же руки мне показались вдруг удивительно добрыми и понимающими все. Они ровно ходили по моим волосам, будто гладили  и успокаивали. От этого мне захотелось просто расплакаться, как маленький ребенок. Я вдруг ощутил себя куда менее злым, чем думал о себе секунду назад. От этого чувства я взглянул на  психиатра совсем другим взглядом. Теперь я не был рассерженным и отверженным, сделавшим одолжение кому-то, придя к психиатру. Теперь мне хотелось именно помощи, совета. Скажите мне что-нибудь, будто сказал я ему, я сделаю все, что вы мне скажите, лишь бы это помогло. Но тут же я вспомнил, что мне был задан вопрос, улыбнулся, усмехнувшись, и ответил, по-детски пожав плечами:

- Не знаю.

Психиатр улыбнулся, словно попал в точку:

-  Что ж,  это самый лучший ответ на этот вопрос. Поздравляю Вас! Но, что же вы хотите? Сможете ли вы сформулировать свою проблему?

Раздражение уходило, а я оказался поставленным в тупик. Но психиатр, казалось, и не ждал моего ответа. Он тут же задал совсем другой вопрос:

- Что вы хотите? Какой смысл вкладываете? Вы хотите большой славы?

Я улыбнулся, испугался надуманности и банальности собственного ответа, но, тем не менее, ответил:

- Знаете, я думал об этом. Но слава угнетает, за тобой охотится кто-то, ты начинаешь кому-то безумно нравится или не нравится, в любом случае начинают все доставать. А я большую часть времени люблю проводить один.

- А если бы много денег?

- А зачем они мне? Чтобы боятся за них и за себя? Чтобы меня любили или ненавидели из-за них? Жить в обстановке всеобщей зависти? Нет уж!

Последний ответ я произнес, немного негодуя. Видно было, что я все-таки чуть-чуть лукавлю перед самим собой, но, не смотря на противоречивость чувств, все, что я только что сказал, показалось мне убедительным и вполне резонным. Мне, который так ненавидел резонерство.

Психиатр повеселел, словно опять попал в точку. И сказал чуть удивленно, но и как бы подбадривая:

-  Тогда в чем же дело? Пишите! Пишите больше! Не останавливайтесь, ни дня без строчки!

Здесь он проявил, наверное, ненужную эмоциональность в противовес своей манере, говорить невозмутимым тоном. Но именно эта эмоциональность придала мне сил. Я, словно вновь до чего-то поднялся, снова захотелось что-то высказать. Однако этот подъем вдруг вызвал бурю нетерпения и волнения. Оскалив зубы, я в запале выкрикнул:

- Тогда дайте листок, блокнот или еще чего-нибудь! И ручку! - тут я немного спохватился и произнес всем известное волшебное слово. - Пожалуйста!

Когда у меня в руках оказались все те предметы, что я просил, мой лоб тут же оказался наморщенным, а зубы - грызущими стержень. Доктор улыбнулся, понимающе кивнул, отвернулся, подошел к окну и сделал вид, что наблюдает за тем, что делается на улице.

У меня не клеилось ничего. Вертелось одно словосочетание и все больше заявляло о себе: "какой-то призрак Дада". И никак не удавалось придумать, что-то к этой фразе. Я решил это срифмовать, хотя стихи у меня удавались крайне редко. Написал это словосочетание на листке блокнота и стал думать дальше. Короче получилось вот что:

Какой-то призрак Дада
Залез на провода,
И что-то помешало
Смеяться. Ха-ха-ха!

Какой ужас! Где еще сыщешь такой же бредятины без смысла, без рифмы и даже безо всякого юмора. Листок пришлось выдрать, скомкать и бросить далеко в угол, дабы не напоминать ни себе, ни кому-либо о его существовании. Однако поклялся себе, что могу сосредоточиться, хотя уже весь горел от стыда, сожаления, недоумения и злобы. Да самой, что ни на есть злобы на все, что меня окружало и что было мне близко, не исключая самого себя. Постепенно гнев как раз сосредотачивался на моей персоне, и я, скрепя сердце, скрипя зубами и стержнем по листку, вывел:

Я знаю, что людям надо
В нелепом и уродливом мире.
Им нужен лишь призрак Дада,
Верхом на подсознания гидре.

- Хм... По-моему, не так уж плохо, - произнес, прочитав, психиатр будто бы себе под нос. Я тут же потребовал листок назад и разорвал его в клочья. Оставшиеся кусочки я рвал с таким же наслаждением. Когда же остались обрывки, которые разорвать мне уже было не в силах, я собрал их в кучу в ладонях, встал из-за стола, бросил их  вверх и рассмеялся, громким радостным смехом. Обрывки, словно конфетти, стали медленно падать на пол.

Подкатившая вдруг жажда мести заставила меня, воскликнуть со злорадным смехом:

- Формализм?! Нет! Это - Дада.

- То есть - призрак Дада? - попросил уточнения психиатр.

- Да! Призрак. И какой призрак! - продолжал я совершенно сознательно восклицать в каком-то странном желании быть безумным. - Этот призрак все заполонил и преследует всех. Мы - его рабы!

- Браво! - вдруг с чувством зааплодировал психиатр, встал и крепко пожал мне руку.

Я был смущен и испуган. Сжался весь в дрожащий комок и сел на стул. Видимо на это и была рассчитана тактика психиатра.

- А еще что-нибудь такое можете? - усмехнулся он, не скрывая торжества.

- Вы запрете меня в диспансер? - тревожно, тихо и серьезно спросил я.

- Господи! Да что же вы такое говорите! - тем самым обычным успокаивающим тоном проговорил психиатр. - Успокойтесь! Возьмите блокнот, ручку и напишите еще чего-нибудь.

Трепет и ужас отступили, я снова взялся писать. Дело пошло еще хуже. Теперь не удавалось написать ничего даже связного. Все выходили словосочетания, одно бессмысленнее другого: "всемогущий, злобный Дада", "призрак нашей мечты и надежды", "доброе наше разочарование", "добрый, несчастный, но озлобленный до ужаса Дада", "призрак не Дада, а Дао и даже Дэ", " всесильная нирванность",  "чертова смешливость умершего Дада", "вечно живое движение", "круговорот Дада в природе", "духи войны в искусстве", "Дада - источник всех бед", "совсем и абсолютно не здесь"... И чем больше я писал, тем больше всякий жар, как ненависти, так и вдохновения уходили из меня. Наоборот, все больше бился холодный пот, а ком в горле готов уже сжать его и выплеснуть слезы...

- Не то! - уверенно процедил я, вырвал листок и вновь разорвал. И тут все перед моими глазами словно расступилось. Мне ударил в глаза свет, который тут же превратился во тьму. Снизошедшее озарение заставило меня мигом и навсегда возненавидеть и заклеймить все, что я писал сейчас на блокнотных листах, а заодно и все свои мысли. Но я опять взял ручку и написал: "Господи! Еже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое..."

Больше ничего написать не смог, ибо тут же вскочил со стула и пошел в темноту. Я шел по какой-то единственной дороге, но с большим трудом, как будто волочил на себе изнемогающую тяжесть. При этом ощущал на себе вину и позор, не зная за что. Чувствовал себя самым низким ничтожеством, какое только мог себе вообразить. По дороге мне попадались знакомые люди, в которых я узнал героев моих рассказов. Именно перед ними я чувствовал наибольшую вину, даже не мог им взглянуть в глаза. Они же смотрели на меня со страхом, страданием и укоряющим смирением, как будто предстают перед жестоким мучителем-тираном.  С каждым разом груз моих сожалений становился все невыносимее, пока в темноте не заметил какого-то мерцания в виде креста. Это сейчас же придало мне сил, я с большей уверенностью и целеустремленностью направился вперед по дороге, но...  Подойдя к кресту, обнаружил, что там никого нет.  Только почему-то по всему кресту бежала свежая кровь, а на самом верху была прибита табличка с надписью "Здесь был Иешуа".

- Нет!

Я очутился снова в кабинете с психиатром. Доктор, поправляя свои очки, сосредоточенно и терпеливо ждал, что я скажу дальше. Я опять сел на стул и схватился руками за голову. Но теперь уже не с целью самоутешения. Схвативши себя за волосы, я умоляющим голосом высказал:

- Что я наделал! Совсем все не то! Ведь это... Это все я сделал! Я их убил всех. Всех своих героев. Не мир бессмысленно жестокий, не призрак Дада, а я сам. Господи, помилуй меня!

- Вам нужен священник? - спросил безо всякой насмешки психиатр.

Этот вопрос вернул меня назад в реальность. Я своим вздохом выдохнул все, что меня угнетало, и сказал спокойно, ровно и твердо:

- Нет. Теперь уже все прошло. Призрак Дада больше меня не беспокоит, его уже больше нет. Большое вам спасибо за помощь. Век вам этого не забуду!

- Вы меня растрогали, - изумился доктор, - но я же ничего толком вам не сделал, за что меня благодарить. Я только обеспечил вам ваше столкновение с вашим "вторым я" и все. А это было сделать - раз плюнуть.

- Все равно благодарю от всей души! - воскликнул я вне себя от признательности. - А сколько я вам должен?

- Не надо мне ничего, - потупился немного психиатр, - лучше оставьте на память автограф. И напишите какой-нибудь хороший рассказ.

Дрожа от волнения, я долго подбирал нужные слова, наконец, написал на блокноте: "Чтобы мир стал добрее, надо нести в него добро, излучать добро и наполнять этот мир добром".

Я вышел на улицу, которая была озарена солнцем после дождя. Но теперь меня даже самый яркий солнечный свет вовсе не раздражал. Я склонился над травой и провел рукой по ней. И казалась эта влажная от дождя трава живой, подвижной и доброй, но слабой и беззащитной. И звуки пения  птиц, которые я с полным правом могу назвать самой лучшей музыкой в мире, тоже казались веселыми, наполненными жизнью, но тоже какими-то хрупкими. И я боялся, что это все, что так надрывает мне сердце, все это может быстро быть разрушено и уничтожено. Но мне хотелось, чтобы больше никто никогда не посмел нарушить эту жизнь, никакой призрак Дада, никакой ужас, никакая ненависть, никакая сила. Ведь все слабое и гибкое - живет, а сильное и косное - мертво. Но это уже не мои слова и это уже, наверное, другая история.

Январь, 2000 г.