Бегство от войны

               

                Бегство от войны

                Перед войной

     Оленька родилась в юбилейный год – вся страна отмечала столетие со дня смерти Пушкина. По радио звучали стихи Пушкина, выступали «пушкиноведы» и критики, и шли очень хорошие радиоспектакли по его произведениям. Поэтому выбор имени для девочки решился просто: в шапку положили бумажки с «пушкинскими» именами – Ольга, Татьяна, Наталья. Два старших брата перемешали свёрнутые трубочки, и… жребий пал на Ольгу. Что ж, имя лёгкое, красивое.
    Старшего брата, родившегося на десять лет раньше Оленьки, папа назвал Львом в честь Льва Толстого. Второй, родившийся через полтора года, должен был стать Михаилом, в честь Лермонтова. Но мама, решив, что это уже получается какой-то зверинец, быстро зарегистрировала его Владимиром. Когда папа вернулся из краткосрочной командировки, дело уже было сделано. И братьев стали называть Лёвка и Вовка.
     Особенностью рождения дочки было ещё и то, что она была «декретная». В этом году декретом советской власти были запрещены аборты, и девочке предстояло появиться на свет «по всем законам». Ну, и третья особенность – то что она родилась девочкой!
    Семья жила в Смоленске, в большой, по тем временам, квартире. Только удобств не было никаких – вода в колонке во дворе, и туалет тоже во дворе. Конечно,  не было ни ванны, ни душа, ни горячей воды. Это тогда считалось роскошью, мыться все ходили в баню, а малышей купали в детской ванночке. Папа работал управляющим трестом по лесозаготовкам, был «главным лесничим» области, а мама работала инспектором ГорОНО. Так тогда назывался отдел народного образования.
     Все хлопоты по дому легли на плечи бабушки, папиной мамы. Бабушка приехала жить к сыну в город после «раскулачивания». У неё с дедом  было две коровы и лошадь, крыша хаты была покрыта железом, что сразу, автоматически, возводило деда с бабкой в разряд «кулаков». Но хоть никуда не выслали, и то счастье!
    Дед сразу же нашёл себе работу сторожа при виварии медицинского института, где готовили различные сыворотки и проводили эксперименты. Он и жил там в небольшой каморке около животных, в основном, кроликов, без конца дымя своей трубкой с табаком-самосадом. Табак он выращивал сам, во дворе около забора. А бабушка нянчила внуков, «унучатов», как она говорила с белорусским акцентом, потому что всю жизнь прожила в деревне почти на границе с Белоруссией.
     Бабушка любила внуков всем сердцем, они были для неё смыслом жизни, и от них же  ей  доставалось больше всего. Братья любили друг друга, но и дрались отчаянно, скорее всего, чтобы доказать своё первенство. Лёвка, более развитый и спокойный, подтрунивал над Вовкой, а Вовка прямо на стенку готов был лезть от обиды. Стоило только Лёвке за обедом тихонько шепнуть Вовке: «Профессор кислых щей», как тот тут же кидался с кулаками на Лёвку, и дрались они до крови. Почему-то эта фраза казалась ему очень обидной и действовала на него, как красная тряпка на быка. Родители, конечно, строго наказывали и правого, и виноватого, а бабушка в их отсутствие старалась покрывать драки и разнимать дерущихся мальчишек, за что часто получала и синяки, и царапины.
    Поэтому, когда через восемь с половиной лет предстояло рождение ещё одного ребёнка, бабушка заявила, что если снова будет мальчик, то она уедет. Нет, не сможет она вынести ещё одного сорванца! Наверное, это была просто лукавая игра, никуда бы она не уехала, тем более, что и «унуки» уже практически выросли «из драчливого возраста», учились в школе.
     Хотя были заготовлены две ленты – розовая и голубая, но все мечтали только о розовой. Всем очень хотелось иметь девочку, дочку, сестрёнку. Когда из роддома поступило известие, что родилась девочка, бабушка счастливо кричала: «Не верю, не верю, это вы меня обманываете, чтобы успокоить!» А сама вытирала слёзы радости от сбывшегося желания и готовила побыстрее одеяльце с розовой лентой.

                Первый день войны

      Весной сорок первого  Оле исполнилось четыре года. Дом, где жила Оленька, был деревянный и «высокий», потому что квартира была на втором, высоком этаже, и подниматься надо было по лесенке. По теперешним временам это было просто здание барачного типа, но с квартирами. В Смоленске перед войной было очень много деревянных строений, как частных домиков, так и ведомственного жилья. Оле нравилось, что там было много соседей, и даже совсем незнакомых людей, но всё равно всем она говорила «здравствуйте», и ей всегда улыбались в ответ.
    Оля росла довольно самостоятельной девочкой, говорить начала очень рано, ещё до года, когда и ходить-то не умела самостоятельно. Мама рассказывала, что одним из первых слов дочки после «мама» и «папа» было слово «сама». И действительно, когда она стала уже постарше и научилась одеваться, она отвергала всякую помощь в этом вопросе. Если родителям нужно было торопиться и брать с собой ребёнка, то Оленька садилась медленно и тщательно зашнуровывать ботиночки, отказываясь от родительских услуг плаксивым голосом: «Сама-а». И тут уж родителям приходилось стоять и ждать, чтобы не разразился поток слёз и обид.      
       Оле недавно разрешили одной ходить в продуктовый магазинчик, который был в соседнем доме, и самостоятельно покупать мороженое   и леденцы на палочках. Денежку для покупки ей сначала давали без сдачи, но вскоре Оля научилась различать монетки и знала, сколько надо за что платить. Продавщица её встречала возгласом: «О, наша постоянная покупательница явилась! Что ты будешь выбирать? Тебе посчитать?». А Оля важно отвечала, что она сама знает, сколько надо отдать монеток. Она уже знала все буквы и хорошо считала в пределах двадцати, правда только два действия – «прибавить» и «отнять».
     Оля любила смотреть, как братья играют в шахматы и сама немного умела играть, знала все шахматные ходы. Когда она очень сильно приставала к братьям, чтобы с ней играли, братья делали ей «киндермат» в четыре хода, и Оля быстро отлипала, потому что  проигравший вылетал вон, а плакать ей было нельзя. В следующий раз с «рёвой» играть бы не стали. Но и обидно было очень, поскольку она никак не могла понять в чём же здесь хитрость.
    Девочка росла среди мальчишек – братьев и их друзей, старалась во всём им подражать. А лить слёзы в мальчишечьей компании было последнее дело, тогда бы её живо выдворили из комнаты, да ещё с обидными словами, что маленьким девчонкам нечего делать среди «взрослых» пацанов. Лёвка, правда, был более добрым и терпимым к сестрёнке, чаще с ней играл, девочка его очень любила и важно заявляла, что когда вырастет, выйдет замуж только за Лёвку. Старшие всегда умилялись и весело смеялись этому заявлению, поэтому Оля даже считала, что получила на Лёвку некоторые права. Мама говорила, чтобы Оля скорее училась читать, и тогда не приставала бы ко взрослым.
     И никто не подозревал, что скоро всё круто изменится в их жизни, и сама жизнь разделится на две: «довоенную» и «сейчас». В «довоенной» были мечты и надежды, устроенный быт, а «сейчас» был страх, неизвестность, и сама жизнь могла оборваться.

     Оля вместе с братьями была в гостях у тёти Гали, маминой сестры, у которой был сын на полтора года младше Оленьки. И ещё там, вместе с ними, жила вторая незамужняя сестра, тётя Поля, и дальняя родственница из деревни Ульяна. Оле нравилось бывать в этом доме, потому что у маленького Димки, её двоюродного братца, было много игрушек, не таких, как у Оли. Например, у него была настоящая железная дорога с вагончиками и паровозиком, и в вагоны можно было сажать разных пассажиров. Паровозик заводили ключиком, и он сам ехал по рельсам по кругу и вёз вагончики. Такую редкую игрушку, хотя для Димки она ещё была рановата, прислал Димке отец. Он уехал от тёти Гали в другой город, но сына не забывал и присылал дорогие подарки.
    Тётя Поля, самая старшая из сестёр многодетного маминого семейства, была маленького ростика и далеко не красавица. Она так и осталась старой девой, работала учительницей географии, любила детей, умела их занять интересной игрой и сама-то, по мнению взрослых, была как ребёнок. Её даже и взрослые, и дети звали «Полюля», хотя тётя уже приближалась к пенсионному возрасту. Её непрактичность, полное незнание жизни с лихвой окупалось добротой характера и готовностью придти на помощь любому. Она никогда не обижалась на подтрунивания и понемногу, как умела, обшивала всех – и детей, и взрослых. А тётя Галя работала врачом-педиатром, и домой приходила иногда очень поздно, если ей «привозили тяжёлого ребёнка». Оля всегда думала, что это просто очень большой ребёнок, его тяжело держать на руках, поэтому тётя Галя так устаёт.
     И вот там, в гостях, они и услышали по радио грозные  и страшные слова о том, что Германия вероломно напала на Советский Союз! Что тут началось! Все закричали, ничего нельзя было понять, но всем было ясно, что нужно быстрее бежать домой. Телефоны тогда были редкостью, только у больших начальников, но людская молва была быстрее всех видов связи. Захлопали двери соседей, появились сразу толпы на улицах. Некоторые жители сбивались в кучки и пытались объяснить друг другу ситуацию, но большинство быстро мчалось к своему жилью, к родным, или на работу – выяснить ближайшую задачу.
    Семья тёти Гали жила довольно далеко от Олиного дома, примерно полчаса хорошего ходу. Но теперь, чувствуя, что братьям надо очень срочно домой, и её, Олю, никто здесь не бросит, девочка закапризничала, и специально не хотела идти быстро. Тогда братья  схватили сестрёнку за руки и  припустились бегом. Оля летела над землёй, поджав ноги и визжа от восторга. Очень редко братья баловали её таким вниманием. Это был такой прекрасный полёт через весь старый парк, где находился  маленький прудик в виде подковы.
   Прошлым летом родители разрешили братьям взять трёхлетнюю Олю в лодку и покатать по этому прудику. Оля с большим опасением перебралась в качающуюся лодочку и крепко уцепилась за борт, боясь, что лодка может опрокинуться. Папа с мамой шли вдоль берега по асфальтовой дорожке и махали детям рукой, а Оля бросала на них короткие взгляды, потому что ей было страшновато, и она боялась разжать руки, чтобы помахать в ответ. И когда через пять минут, проплыв под мостиком и сделав поворот, лодка причалила к берегу, в глубине души Оля испытала огромное облегчение. «Плавание» не доставило ей никакого удовольствия, но она была рада, что никто не заметил, как она боялась.
    Теперь, через год, озеро уже не казалось ей таким огромным и опасным, но больше она не просилась «покататься на лодке», да и времени сходить в парк у родителей не находилось. Время настало тревожное, взрослые часто заводили разговор о надвигающейся войне, но считали, что «мы всем зададим жару», а война, если будет, то продлится недолго.

     Мальчики бежали уже вдоль улицы с двумя рядами высоких деревьев, а Оля теперь сама отталкивалась ногами от земли, подпрыгивая и помогая братьям её тащить, и пролетала два-три шага. Вот уже и виден длинный забор, в котором есть калитка, ведущая в их двор. Братья перешли на шаг, чтобы отдышаться, и даже отпустили Олины руки.
       И это было самое первое её впечатление от начала войны – летящий полёт через парк, такой радостный и приятный. То, что разговоры взрослых о войне уже ходили с начала года, Оленьку совершенно не интересовало, и самого значения слова «война» она не понимала. Страшные знаки надвигающейся беды  появились чуть позже.

     Так получилось, что отец почти сразу же ушёл в народное ополчение. Он хорошо знал смоленские леса, организовывал отряды из добровольцев, которые не были призваны на сборные пункты. Этих людей немного обучили военному делу, и через месяц папа уехал с ними к приближающейся линии фронта. Потом семья уже узнала, что он попал в окружение и  выводил  уцелевшие отряды ополченцев вместе с разрозненными частями красной армии к нашим войскам. Но тогда, в первые дни войны, никто не мог предположить такое. Все считали, что немцев быстро разобьют, что наша армия защитит и город, и страну. И папа вот-вот вернётся. Слово «эвакуация» стало звучать почти через месяц. Тогда ещё никто из семьи не знал, что об отце они не будут иметь никаких известий около двух лет, а самим им придётся бежать, бросив всё в огне пожарищ.

   Почти что с первых дней войны начались бомбёжки города и  вспыхнули пожары, поэтому детей сотрудников школьных учреждений  вывезли за город, в школу-интернат. Но взрослые ходили на работу и держались до последнего, всё надеясь, что немцев скоро отгонят. Мама звонила папиным сослуживцам, чтобы узнать хоть какие-либо сведения, и в первую очередь, жив ли он. Но связь с отрядами была утеряна, а в учреждениях срочно готовили и отправляли в тыл, в сторону Москвы, различные приборы, станки, документацию. Через полтора месяца стало ясно, что вражеские войска уже на подходах к городу и сдача Смоленска неминуема. Город бомбили часто и яростно, пожары вспыхивали каждый день в разных местах. В магазинах исчезли почти все продукты, а население спешно начало эвакуироваться. Кто-то уезжал в ближние деревни, к родственникам, но большинство потянулось в Москву, чтобы потом ехать дальше, в глубь страны. Машин уже почти не было, и поток беженцев тянулся на подводах  и пешком, везя скарб на детских колясках или тачках.

    Ещё до начала бомбёжек около Олиного двора стали дежурить пожарные машины. Как раз у той калиточки, что вела через забор к их дому, к вечеру собиралось две-три красных машины со страшными гофрированными шлангами, огромными лестницами и людьми в круглых и тоже страшных   красных касках. Почему-то особенно пугал их цвет. Днём машин не было, а вечером Оля боялась проходить мимо них до панического ужаса. Ей, конечно, объясняли, что это просто машины, что они тушат пожары, спасают людей, но Оля ничего этого не хотела воспринимать, потому что боялась не сути этих машин, а их необычного красного внешнего вида. Если она знала, что вечером ей придётся проходить мимо этих чудовищ, пусть даже с мамой или бабушкой, она уже заранее начинала бояться. Нет, она старалась не выдавать своих страхов, чтобы её не посчитали за маленькую капризулю, но проходила это место почти не дыша, крепко держась за руку и зажмурив глаза. Самыми счастливыми были те вечера, когда этих машин не было.
     Так продолжалось до отъезда в интернат, расположенный километрах в тридцати от города. Для Оли, «домашней девочки», не ходившей в садик, это  была совсем новая обстановка, новые люди, всё было совсем не как дома. Видения ужасных машин померкли, сменившись новыми впечатлениями и жизнью по другим правилам. За город были вывезены дети-дошкольники, примерно с трёх лет. Все они уже знали, что пришла страшная беда, что капризничать нельзя и старшие должны помогать младшим. Оля плохо запомнила этот месяц суматохи, редких приездов мамы, которая привозила продукты и сдавала их на кухню для детского питания, а Оле иногда давала конфетку или печенинку.  По словам женщин-воспитательниц, а попросту, сотрудниц учреждений, отправивших сюда детей, «все мамы защищали город и, значит, своих деток, поэтому плакать и огорчать мам никак нельзя». Оля, как и другие дети, слушалась воспитательниц, но ничего не понимала, и слово «война» было просто какой-то переменой жизни. Дети постарше, которым осенью надо было идти в школу, внимательно слушали рассказы взрослых о событиях в городе, они уже хорошо разбирались в настроениях  людей и «военных» словах. Некоторые сами видели бомбёжки и пожары.
    Вечером, когда уже темнело, и дети, и воспитательницы собирались на веранде и смотрели в сторону города, где горизонт был багрово-розовым. Изредка на этом фоне проскальзывали оранжевые сполохи, и тогда взрослые говорили, что это рухнул ещё один дом. Детей-сирот и тех, у кого родители погибли под бомбёжками, уже начали эвакуировать. Наконец, в последний приезд, мама сказала Оленьке, что завтра они уезжают, что сейчас мама поедет «собираться», а днём все приедут за ней  и все вместе поедут дальше уже на лошадке.
    Город горел. Теперь не помогали никакие пожарные машины, никакие дежурства по тушению бомб. Да и некому было тушить. Машины были отданы фронту вместе с водителями, и вся деревянная часть города, а таких домов было очень много, полыхала и без зажигательных бомб, просто от взрывов. От фугасных бомб и снарядов  рушились дома, заваливая своими обломками дворы и проезжие дороги. Спасательные команды и уцелевшие жильцы разбитых домов помогали разбирать завалы на дорогах и спасать, кого можно. Но убитых и раненых, которым уже нельзя было помочь, было столько, что горе и боль близких чёрным облаком висели над обречённым городом.
     Всё своё имущество жители складывали в компактные чемоданы и узлы и вытаскивали на улицу, «в щель», а попросту в траншею, вырытую во дворе. Надеялись, что бомбить-то  будут дома, а не дворы, и поэтому вещи лучше сберегутся, если загорятся квартиры. Выносили одежду, посуду, кое-какую мебель, памятные сувениры, словом, всё то, что имело смысл в прежней жизни. И надеялись, ещё и ещё раз надеялись, что немцев остановят.
    Олиной семье и семьям соседей не повезло – бомба угодила прямо в эту щель, мгновенно уничтожив пожитки и тёплые вещи. А сам дом уцелел! И кое-какие вещи, хоть и не самые лучшие, сохранились.
     О том, что сталось потом с их домом и даже кварталом, мама так и не узнала. После освобождения весь город был в руинах. Кроме огромного каменного Собора, стоявшего на холме. Он служил ориентиром как для нашей, так и для немецкой авиации, и его не бомбили.
      Мама с бабушкой даже особо не горевали по поводу погибшего имущества, потому что документы остались целы – мама всегда их носила с собой в сумочке, и были с собой  все деньги, хотя на них уже практически ничего нельзя было купить. Зато все были живы, а это было самое важное! Только о папе ничего не было известно. Теперь нужно было срочно уезжать и добираться до Москвы. А там уж видно будет…
     Мама сходила к дедушке, который по-прежнему продолжал «сторожить» уже эвакуированный институт, чтобы узнать его мнение. Дедушка угостил её вкусной жареной крольчатиной.
– Откуда? – удивилась мама.
–  Да вона, з вивария, – ответил дедушка.
– Да разве можно это есть?  – испугалась мама.  – А вдруг они заразные?
– Ничаво, не боись, –  отвечал дед. –  Я их сколь ужо употребил, да тем раздаю, у кого ничё нет… И все живы… Кроли-то здоровые, опыты на них не зводили, дак они от голоду тощают и дохнут… Да таперя, видать уж всё равно…
Мама спросила, поедет ли дед с ними со всеми в эвакуацию, но дед сказал, что никуда не поедет, что у него сильно болят ноги, а что немцы старику сделают? А и смерть придёт, так неизвестно где застанет. Зиму он продержится, а там и война кончится…

    Решили ехать вместе двумя семьями – мама с бабушкой и детьми, и две сестры с незамужней Уляшей, которая стала для Димки второй матерью. Пять женщин и четверо детей – это была ещё та «артель»!
    Никакого транспорта уже нигде не было. Машины были отданы фронту,  автобусы частично были разбомблены, а на целых уехали последние жители, сумевшие попасть в число пассажиров. Не было бензина, не было водителей. Железнодорожный вокзал был разбомблен почти в самом начале войны.
      Мама всё надеялась, что вернётся папа, и ждала до последнего… И вот он наступил, этот последний час. Ей удалось достать на папиной работе лошадь с подводой и проводником, пожилым дядькой, который добирался в село к своей родне в направлении к Москве. Михалыч, как все его называли, работал в том же тресте, где и папа, хорошо знал их семью. Погрузив всё, что уцелело от пожара на подводу и полностью нагрузив рюкзаки и сумки, «табор» двинулся в направлении интерната, чтобы захватить Олю, благо это было по пути, а затем ехать дальше, к Москве. Вещей сохранилось не так много. Практически, всё, что можно, было надето на себя, в узлах было несколько тёплых детских одёжек, одеяла с маленькими подушками и чудом уцелевший большой тканый ковёр. Этот ковёр потом оказался для них просто спасением. На нём спали все вместе, подстелив под низ сена, на нём же жили около месяца, пока ехали на нарах в теплушке в далёкую Сибирь, и на нём же спали на полу в большой  комнате барака, выделенной для их семьи… Но всё это было позже.
    Оля с Димкой ехали на подводе, а взрослые и братья Вовка с Лёвкой шли пешком, с мешками и рюкзаками на плечах.  Дети весело распевали модную тогда песенку «Мы едем, едем, едем в далёкие края, приятные  соседи, хорошие друзья!». Взрослые подпевали сквозь слёзы, стараясь сохранить хорошее настроение и  зря не пугать детей. Потом пели ещё одну замечательную песенку о том, что «далёко, далёко за морем стоит золотая стена, в стене той заветная дверца, за дверцей большая страна». У Лёвки в заплечном мешке что-то гремело, и бабушка радовалась, что это, наверное, стукаются кусочки сахара-рафинада. Каково же было её разочарование, когда на первом же привале обнаружилось, что это брякают в доске шахматные фигурки! Но, как выяснилось потом, шахматы оказались полезнее килограмма сахара…

    Оленька навсегда запомнила первую ночёвку под открытым небом, когда горел костёр и на небе были огромные звёзды. Отсюда уже не было видно города, не слышно было воя самолётов и разрывов. Было тихо, потрескивал хворост костра, братья на прутиках жарили грибы, найденные вдоль дороги. Их почему-то в этот год была целая прорва, буквально, росли под ногами. Грибы Оле показались совсем невкусными, а разговоры утомили и были непонятны. Зато было так приятно заснуть на сене в копне у дороги, где было так тепло и мягко…
    Дальше подвода нагнала ещё несколько семей беженцев, и теперь уже в их «отряде» было три подводы. Вообще на дороге встречалось много людей. Ехали обычным «российским» трактом, то есть по грунтовке. Вместе с ними шли и другие люди с пожитками за плечами, и военные группами, причём в направлениях к фронту и обратно. Взрослые старались всё время разузнать, как обстоят дела на фронте, близок ли он, но сведения были самые разные. Одни говорили, что немцы уже заняли деревню, куда направлялись беженцы, другие говорили, что ничего подобного, они только что там были, и никаких немцев  нет. Все боялись паники, и отсутствие достоверной информации действовало угнетающе. Надеялись на везение, на случай. Кто мог, молился богу, кто старался сделать расчёты поточнее. Михалыч уже давно свернул к своей деревне, где надеялся переждать «пока немцев отгонят». Если б знать, если б знать…
     Ночевали они теперь уже в деревнях, в брошенных хатах. Оля помнила, как ей было жалко мычащих коров. Мама говорила, что они уже давно не доены, у них сильно болит вымя, и потому они мычат. Молока пили сколько влезет, да ещё некоторых коров успевали подоить, сцеживая его прямо в землю. Бабушка с Улей, по своей крестьянской натуре расстраивались неимоверно, и доили коров со слезами на глазах. Если б только они могли предположить, что впереди будет страшная и долгая война, голод и гибель не только животных, но горы похоронок…
      Некоторые соседи «по табору» старались нигде не задерживаться, и рвались быстрее в столицу. Но тут заболел Димка, пришлось задержаться. Потом, много позже, мама говорила, что дети просто объелись малиной, которой в том году было великое множество во всех садах. И ещё было очень много грибов. И белые, и подосиновики, и лисички росли буквально возле любого дерева. Их жарили, и варили, и сушили, если успевали протопить печь. Расстройством желудка страдали все. Но Димкина мама, тётя Галя, была детским врачом, и ей показалось, что у сына это очень похоже на дизентерию. Оле сразу сказали, чтобы она не подходила близко к братику, что скоро он поправится. Полегчало ему только через неделю. Без анализов трудно было точно поставить диагноз, что это было – болезнь или отравление, но время всё равно уходило со страшной быстротой. Со страшной потому, что немцы наступали буквально по пятам.
     Теперь ехали уже с началом темноты, стараясь днём отсиживаться в лесочках. Днём вдоль дорог летали немецкие самолёты-разведчики, и можно было попасть под бомбёжку. Взрослые и старшие братья ходили «на разведку», стараясь получше разузнать дорогу в соседних деревнях, а также последние сведения о немцах. Самое страшное началось при подъезде к железнодорожной станции  не очень далеко от Москвы. Буквально в паре километров от их подводы уже шёл бой. Пробегавшие мимо бойцы с удивлением глядели на «табор» и говорили женщинам, чтобы они побыстрее убирались отсюда, что скоро здесь будут танки… Лошадь развернули, поехали в обход и чуть не упёрлись в околок, где расположились  эти танки с фашистскими крестами. Детям приказали молчать, чтобы ни звука, и снова поехали с какой только могли скоростью. Оленька онемела от страха, от панического ужаса, ибо чёрные танки у неё перепутались со страшными машинами в оставленном городе. Она уже не помнила, как подвода выбралась к станции железной дороги, как лошадь с телегой отдали одному человеку, который помог им занять место в поезде. Как оказалось впоследствии, это был предпоследний поезд на Москву. Уже на следующий день  железная дорога была перерезана немцами, и те, кто не успел, либо выбирались из окружения пешком, либо попадали в плен.

     Закончился первый, самый страшный, ввиду своей неожиданности и огромных потерь, период переселения половины страны на восток, в тыл. Он был очень горестным, потому что развеялся миф о нашей сильной армии, он принёс первые могилы и огромное число людей, пропавших без вести.  Бытовые трудности, голод и холод ждали всех впереди, первой военной зимой. А пока была только растерянность, тревога за близких, от которых не было вестей, радость, что удалось вырваться от немцев и щемящее чувство неизвестности впереди…

                В Москве.
 
     Оленька не помнила, как и где они ночевали в Москве. От последнего страшного взгляда на немецкие танки она получила что-то вроде нервного шока. Она даже стала заикаться, как было у неё в раннем детстве, когда ей ещё не было и года и она только начала говорить. Тогда врачи посоветовали родителям стараться меньше разговаривать с ребёнком, не поправлять его и вообще не акцентировать внимание на заикании. Они говорили, что девочка развивается очень быстро, и речевой аппарат у неё просто не успевает за мыслями. Всё само пройдёт со временем. И действительно, к трём годам Оля говорила совершенно правильно, даже по-взрослому и без всякого заикания. И теперешнее заикание, вызванное испугом, прошло через пару дней.
     Сразу после прибытия поезда в столицу вся объединённая семья перебралась с Белорусского на Казанский вокзал, потому что там был и эвакопункт. Мама с тётей Галей первым делом зарегистрировались как беженцы и получили направление в Сибирь, в Кемеровскую область.  В более близкие районы людей уже не направляли, маршруты были, в основном за Урал, и дальше. Маме посоветовали брать самый дальний маршрут, потому что расстояние уже не играло никакой роли, а в далёких сибирских деревнях легче было в те годы прожить и не голодать. Там к беженцам относились очень хорошо, потому что туда их приехало  ещё немного.
    Мама с сёстрами оформляли документы, получали какие-то пайки, узнавали номер формирующегося эшелона и его местонахождение. Запасались, насколько было возможно, продуктами. Оля, конечно, почти всё время была с бабушкой, и запомнились ей только два визита, потому что там была домашняя, «праздничная» жизнь, как у них раньше до войны.
    В Москве жил брат мамы, хирург, профессор медицины. Мама вообще имела много братьев и сестёр, потому что родилась она последним одиннадцатым ребёнком. И родственники у неё жили в разных городах – Москве, Туле, Ленинграде, в городках Подмосковья и Смоленской области. Ни о ком из них мама не имела никаких известий.
    Военная обстановка ухудшалась с каждым днём. Часть москвичей тоже уехала, дома стояли все с заклеенными крест-накрест окнами, зачастую плотно занавешенными шторами. Город, хотя и бомбили, но больших разрушений и пожаров, как в Смоленске, не было. Столицу хорошо охраняли отряды истребителей, большое количество зениток, и на крышах дежурили отряды добровольцев, тушивших зажигательные бомбы.
      Брат мамы, дядя Володя, работал теперь в госпитале, куда привозили раненых с тяжёлыми ранениями головы. Он был нейрохирург. Детей у него не было, и он жил тоже с одной из старших сестёр мамы. Такая это была большая семья! Вот в этот дом и приехала Олечка с мамой и братьями в гости. Мама говорила о папе, просила дядю Володю сообщить ей, если он что узнает. Свой адрес, мама сказала, она пришлёт, как только они все доберутся до места.  Дядя Володя всё смотрел на Оленьку, очень она ему понравилась. По-видимому, он вообще детей видел редко, играть с ними не умел, но Оля была не по годам развитым ребёнком, с ней можно было говорить на разные темы и… она немного играла в шахматы, любимую его игру.
– Ты не хочешь оставить здесь девочку? – спрашивал он маму.  – Ведь вам ехать так далеко, с маленьким ребёнком будет очень трудно. А здесь за ней будет и уход, и я послежу за здоровьем. Да и вообще в Москве для неё будет гораздо больше возможностей…
– Нет-нет, что ты, –  говорила мама. –  Мы уж все будем вместе. Даже если туго будет, то всем лучше быть вместе. Да и потом, вернётся отец, что я ему скажу?
Дядя Володя подъезжал с другого боку, к Оленьке, расписывая ей прелести столицы и как ей тут будет хорошо жить. Он просто не понимал, что Оля ещё слишком мала, чтобы решать такие вопросы, и его разговоры смущали девочку, она не знала, как отвечать, «чтобы не обидеть дяденьку» и чтобы мама была довольна. После тяжёлого бегства  из сожжённого города, когда немцы шли прямо по пятам, остаться в чистой и большой квартире с ванной, горячей водой, чего в Смоленске не было, для Оли было очень заманчиво. Но и без мамы, с чужими людьми, тоже было страшновато оставаться. Впрочем, мама сама всё решила, они попили чаю с конфетами и стали прощаться. Оле подарили замечательную железную коробочку в виде сундучка, полную разноцветных леденцов, которые назывались «ландрин». И, хотя Оля до войны уже съела много разных конфеток, сейчас, после четырёх месяцев почти без сладкого, их вкус был просто необыкновенным. Мама потом, уже в эшелоне,  давала ей и Димке «за хорошее поведение» по кругленькой маленькой разноцветной горошинке,  которую дети старались сосать помедленнее.
   Второй визит, который запомнила Оля, был в семью папиных знакомых. Там были две девочки, две сестры, уже школьницы. Они играли с Олей, пели песни, рисовали. У них было очень много, с точки зрения маленькой девочки, красивых вещей: на стенках висели их рисунки, были яркие краски и карандаши и красивая разноцветная бумага. На прощанье Оле подарили несколько кусочков совсем необычной бумаги, наверное , ещё из довоенной Германии: тонкой, гладкой и изумительного ярко-розового цвета. Оля долго хранила эти бумажки, на них было так приятно смотреть. Такого, прямо светящегося, розового цвета впоследствии она и не встречала, разве что обёртки леденцов. Но подаренная бумага была тонкая и шелковистая, а у конфет – просто грубые фантики.
   Ещё Оля запомнила, что эти сёстры вместе с их папой приходили провожать Олю со всей семьёй на вокзал. Погода стояла по-осеннему холодноватая, был конец сентября. Эшелон отправлялся рано утром, и в свете восходящего солнца изо ртов шёл пар, а под ногами была застывшая земля. Вообще в этот год зима пришла рано и была очень холодной.

     На девять человек семьи были выделены целые верхние нары в вагоне-теплушке, где топилась углём печка-буржуйка и был кипятильник. Когда все положили свои вещи на указанное место и вышли прощаться, то Оля получила ещё один подарок – цветные карандаши и тетрадку. Взрослые старались сдерживаться, хотя у всех в глазах блестели слёзы, и слова расставания звучали прерывисто от комка, стоявшего в груди. В дальнейшем Оле не пришлось  больше встретиться с ними – очень сильно разбросала всех судьба, порвав не только связи, но и оборвав многие жизни.

                «Мы едем-едем-едем…»

   Эшелон с беженцами двигался медленно. Маленький паровоз, задыхаясь на подъёмах, выпускал клубы чёрного дыма, покрывая всё сажей. Поезд часто стоял на разъездах, пропуская составы, везущие на фронт солдат, боевую технику и продовольствие. Братья Оли очень интересовались окружающей жизнью, новыми впечатлениями от путешествия и старались определить, какие пушки везут под чехлами. Взрослые знакомились с попутчиками, слушали их истории, рассказывали о себе. Все старались на крупных станциях разжиться газетами, пусть и не очень свежими, чтобы хоть как-то быть в курсе военных событий. Мысли были у всех мрачные: захватят немцы Москву или нет, насколько они продвинутся вглубь страны, как будет с питанием, как сложится дальнейшая судьба их и детей. Надежда на скорое окончание войны уже давно угасла, но воскресала радость при сообщении о каждом сбитом самолёте, об удачной боевой схватке.
    Оля с Димкой чаще всего играли друг с другом, потому что у соседей по теплушке не было детей подходящего возраста. Там было две мамы с грудничками, и ещё семьи в которых, кроме женщин, были два старика и один инвалид без ноги. Ещё там было несколько подростков школьного возраста. Наверное, с ними общались Вовка с Лёвкой, но Оля этого не запомнила, потому что старшие братья не очень-то допускали её в свой мир. Самым радостным было прибытие на крупные станции, где имелись эвакопункты. Там можно было получить продукты по специальным талонам, выданным ещё в Москве, и что-то прикупить на станции.
     В первые дни пути, полные, как обычно, неразберихи, слёз и  неумения одиноких женщин с детьми наладить как-то вокруг себя хоть минимальные удобства, мама начала ходить с жалобами пассажиров к начальнику поезда и к ответственным по эвакуации на вокзалах. Сначала она ходатайствовала только за беженцев своего вагона и соседних , но вскоре её назначили «негласным общественным начальником», и теперь все женщины обращались к ней. Мама ругалась с начальством, когда во-время не было угля для буржуек, ходила в здравпункт, чтоб достать лекарства и бинты, успокаивала женщин от истерики. Мама была активным человеком, да и дети её были под присмотром бабушки, не то, что у матерей, ехавших в одиночку с маленьким ребёнком. Поэтому она могла больше внимания уделить чужому горю и бедам.
    Однажды в вагоне стало очень тихо, все говорили шёпотом, а Оле с Димой велели сидеть в дальнем углу нар и не смотреть на дядю, укрытого одеялом с головой. На ближайшей же крупной станции в вагон вошли двое людей, одетых в белые халаты. Они положили на носилки пожилого мужчину, которого дети считали «стариком», потому что он был седой и вынесли из вагона. Детям сказали, что «дядя заболел и крепко спит», а взрослые шептали слова прощания, а некоторые потихоньку крестились. Но к счастью, в их теплушке больше никто не умер и не заболел.
    На одной из станций для Оли с Димкой мама купила игрушку, которая потом очень развлекала детей. Это был кружок из фанерки, напоминавший сковородку с ручкой, на котором были укреплены курочки, тоже из фанерки. Курочки были повёрнуты головами к центру кружка. К ним были приделаны ниточки, которые проходили через отверстие в центре кружка, а к концам всех ниток внизу был привязан довольно большой деревянный шарик. Если держать фанерную «сковородку» за  ручку и наклонять его в разные стороны, то шарик болтался, натягивал ниточки, и курочки начинали «клевать». Оля отлично понимала, что это просто игрушка, что курочки просто плоские деревяшки, но они клевали, как живые. Когда на кружочек насыпали крошки, то они исчезали. Куда? Братья предложили ей подстелить кусочек газеты и посмотреть, где окажутся крошки. Их на газете не оказалось! Значит их птички склевали по-настоящему? Оля проделала этот «эксперимент» раза три, и никаких крошек нигде не было. Ей было не понять, что несколько малюсеньких крошечек было просто не найти. При тряске вагона и кружочка они разлетались далеко и были такие маленькие… Мама сказала, что больше нельзя напрасно изводить хлеб на баловство, и у Оли ещё долго в душе были сомнения, как это могут деревянные курочки по-настоящему есть.
     Больше всего во время этого месячного передвижения в теплушке  всех донимали вши. Они развелись не только в волосах, но и в одежде. Оля постоянно запускала руки в волосы и чесалась, хотя волосы были коротко подстрижены. Каждое утро, расчёсывая волосы, все чесались частым гребешком над газетками, чтобы вычесать, а потом выкинуть паразитов. Пробовали выводить их керосином, но вши всё равно появлялись через пару дней, а от запаха керосина болела голова. Казалось, ими был пропитан весь вагон.  Поэтому чесали волосы, выискивали паразитов друг у друга, и никто не стыдился этого занятия. Все были в одинаковых  условиях, и соседские вши были такие же , как и Олины.

    До конечной тупиковой станции в Кемеровской области добрались, когда уже всё вокруг было припорошено первым снегом. Мама говорила, что в Сибири зима начинается раньше, чем в Смоленске, и зимы здесь холоднее.   
  Часть попутчиков выгрузилась ещё раньше, у них местом назначения были  другие городишки и посёлки. А Олина семья ехала до самого конца, до станции, которая так и называлась: «Тупик». Дальше рельсов не было. Конец пути упирался в деревянные надолбы, вбитые перед земляным откосом. Паровоз тут не разворачивался, а ехал обратно «задом», толкая вагоны перед собой. А сам посёлок, в нескольких километрах от станции, назывался «Барзас». Для вновь прибывших администрация посёлка прислала подводы, чтобы доставить их к приготовленному жилью. Хотя настоящего зимнего снега ещё не было, но уже стояла глубокая осень, земля покрылась белой снежной порошей и было ветрено и студёно.
. Оля с Димкой сидели на телеге, укутанные в большие шали и ждали приезда «домой».

                Новая жизнь.

.  Некоторые одинокие мамы с ребёнком, по договорённости, поселились в избах местных жителей. Особенно охотно их принимали в тех семьях, где были фронтовики. Горе объединяло людей, и взаимная выручка помогала выжить в военные годы. 
    Семью Оли, как и несколько других больших семей беженцев, поселили в двухэтажных деревянных бараках. Раньше здесь жили строительные рабочие, но потом бараки опустели. Перед приёмом беженцев руководство посёлка спешно привело их в порядок, окна местами застеклили, местами забили фанерками, проверили состояние печей и крыши и побелили. Вот и весь «ремонт». Теперь «квартира» Оли представляла собой большую площадь без всяких перегородок на втором этаже. Поначалу спали все вместе в ряд, подстелив привезенный большущий ковёр, а на него складывали все мягкие пожитки. На день всё это скатывали к одной стенке и получалась большая пустая комната с печкой. В первые же дни семье выделили несколько предметов старой мебели – тумбочку, стол, пару табуреток и, самое главное, доски. Из них потом сколотили топчаны, лавку и перегородочки.
     Начинался ноябрь с суровыми сибирскими морозами и снегопадами, и все силы взрослых были направлены на предстоящее утепление жилища и добычу тёплой одежды и обуви. Дрова беженцам тоже были выделены от района, здесь они стоили дёшево. Практически, все жители заготовляли их сами. «Казёнными» дровами обеспечивались лишь школа, больница и конторы.   Посёлок считался районным центром, там был ещё и клуб с небольшой библиотекой. Было и электричество от движков местного лесопильного завода, но оно было нерегулярным, и всё население имело наготове керосиновые лампы. Население, в основном, работало на лесопильном и спиртоводочном заводах. Последний гнал технический спирт из древесных отходов. Пить его было нельзя, но жители обходились своей самогонкой, а чаще – бражкой, которая имелась в каждом доме.
      Вовка с Лёвкой сразу же начали ходить в школу. Пропустили они немного, да и знания у них были намного лучше, чем у одноклассников. Братья всегда учились легко, без усилий, и никто из домашних никогда не проверял их уроки. Считалось само собой, что учиться надо хорошо, что это долг и обязанность каждого ученика. Лёвка все годы, с первого класса, был отличником, Вовка тоже учился без троек.
     Тётя Галя сразу же стала работать врачом в больнице, а Уля стала работать там же санитаркой. Тётя Поля начала преподавать географию и ещё что-то, потому что учителей не хватало. А мама устроилась инспектором по школам, она должна была проверять работу всех школ района. Приезд беженцев в какой-то мере был даже благом для посёлка, потому что многие специалисты ушли в армию, из мужчин остались только пожилые или с болезнями. Особенно мало осталось врачей.
     В первую очередь из зарплаты были куплены детям валенки и шапки-ушанки. Жизнь стала потихоньку налаживаться. Бабушка старалась приготовить еду из скудного запаса продуктов и того, что выдавали по карточкам. Семья не голодала в буквальном смысле слова, но и сытно никто не ел. Детям, правда, покупали немного молока у женщины, у которой была коза. И это была вся «роскошь», которую могли позволить для Оли с Димкой.
    Через полмесяца мама уехала в командировку на неделю в деревню, где была семилетняя школа, и привезла оттуда целый мешок мороженой картошки и половину конской ноги. Это уже был большой праздник, и настроение стало у всех получше. Бабушка напекла из тёртой  картошки драников, а из конины сварили настоящий мясной суп.
    Олю, конечно, ещё не угнетали проблемы военного времени, но взрослые жили только известиями с фронта, строили предположения о том, когда же остановят немцев и вспоминали папу,  где он сейчас. О плохом никто старался не думать, но и радужных надежд на скорую встречу уже никто не строил. Оля слушала разговоры взрослых, слушала чтение газет вслух. Бабушка и Уля были малограмотные, читали почти по складам, и вечернее чтение газет стало почти традицией. Оля ужасно хотела научиться читать. Буквы она знала уже давно, и слоги тоже, но чтение не получалось. Наверное, это было похоже на чтение взрослых с иностранного языка: буквы известны, слово можно прочитать, а смысл слова непонятен. Что-то и Оле мешало сразу воспринимать  целиком значение слова из букв. Она приставала к братьям и маме, чтобы те научили её «сливать» слоги в слова. Учиться читать можно было только по газетам, потому что ни кубиков, ни детских книжек не было. Зато заголовки в газетах, напечатанные крупно, можно было прочитать. Умение читать пришло к Оле внезапно и сразу, как озарение. Зато, не используя предварительную технику чтения по складам, Оля начала читать сразу легко и быстро. Даже не понимая смысла некоторых слов, она произносила их чётко и правильно. Теперь бабушка уже сама просила её почитать газеты. Оля делала это с большим удовольствием, хоть и без особого интереса. Ей просто нравилось, когда взрослые незнакомые люди просили её почитать, а потом удивлялись и хвалили.
    Так незаметно приближался конец сорок первого года, первого года войны.

                Новый год.

 
   Несмотря на материальные трудности и тревожную неизвестность о папе и других родственниках, приближавшийся Новый год следовало отметить по-праздничному. Немцев остановили под Москвой, враг не смог взять столицу, и это тоже наполняло сердца гордостью за армию, за наш народ. Настроение взрослых стало чуть радостнее, появилась надежда… Дети тоже чувствовали эту перемену  и старались выразить её в приготовлении подарков к новому году. Вовка с Лёвкой уже многое умели мастерить, а Лёвка хорошо вырезал ножиком из дерева различные фигурки. Он вырезал даже красивого шахматного коня взамен потерявшегося, и теперь втайне готовил подарки  для каждого члена семьи.
    На праздник решили пригласить  директора школы, врачиху из больницы, где работала тётя Галя, потом был ещё один учитель, который хорошо умел петь песни. Были и ещё гости, как тогда там говорили, «из учёных», а попросту, из среды эвакуированной интеллигенции.
    Подарки готовились всем приглашённым, и в этом принимали участие тоже все. Надо, чтобы они были смешными и могли быть выполнены своими руками. Оле запомнилось только несколько: учительнице подарили огромный карандаш, вырезанный из здоровой палки, заточенной на конус и покрашенной в красный цвет свекольным отваром. Было написано, что этот карандаш сам проверяет тетрадки и никогда не ломается. У заведующего больницей недавно сдохла больничная лошадь, которая была необходима для разъездов врачей по району и для подвозки продуктов в больницу. Врач был пожилой уже человек, и он очень горевал о гибели своей «Рыжки». Ему подарили коня, вырезанного из картонки, раскрашенного карандашами и написали, что этот конь может работать весь день, сена не просит и всегда будет здоров. Потом в качестве подарков был сделан большой деревянный шприц, скатерть-самобранка в виде салфетки с кисточками, большое перо, красивые коробочки с хвоей, «которая лечит от всех болезней». Были и просто красиво написанные слова песен, раскрашенные по краям завитушками. Оля тоже писала поздравления печатными буквами, а Димка был ещё маловат, и просто радовался и смеялся вместе со взрослыми, придумавшими оригинальный текст. Конечно, некоторые поздравления были в стихах.
   Ещё интереснее было готовить и наряжать ёлку. О самом дереве заботы не было – выйди из дома, и метров через двести-триста начиналась тайга. Выбирай себе любое дерево! Выбрали, конечно, самое красивое, ёлку до потолка. А вот игрушки готовили все вечера, вплоть до самого нового года. Самым вкусным украшением были конфетки, которые выдали к празднику по талонам. Их завернули в красивые бумажки, и даже сохранившиеся «золотинки» от прежних времён. А самым красивым – цепи, сделанные из газетной бумаги. Но Оле больше всего нравилось несколько цветочков, сделанных из шелковистой ярко-розовой бумаги, подаренной ей в Москве. В дело шло всё, что только можно было найти, полоски склеивали клейстером. Из белой бумаги вырезали звёзды, фигурки. Оля здесь уже приносила ощутимую помощь, так  как старалась склеивать аккуратно, да и вырезала уже точно по контуру. И, конечно, наибольшее старание вкладывалось в смешные тексты. Подарки для членов семьи делались втайне, чтобы до времени о них нельзя было догадаться.  Постоянное шушуканье братьев, основных заводил праздника, создавало атмосферу волшебной таинственности и ожидания чуда. Это было самым ярким воспоминанием для Оли на всю жизнь.
   Все подарки были завёрнуты в газеты и сложены под ёлку.  К ним были приклеены белые газетные полоски от краёв с  именем того, кому предназначался сюрприз. А для Оли и Димки были положены «настоящие» подарки – вожжи. Их одевали друг на друга, и один был лошадью, а другой – кучером. А можно было сразу запрячь «двух лошадей» – Олю и Димку, а Лёвка был за кучера. Лёвка дёргал за разные концы вожжей, и «лошади» поворачивали то вправо, то влево, гарцуя по всей комнате. Это была интересная для тех времён игра.
   Под новый год бабушка с Улей приготовили из сырой тёртой картошки «квашню», целое ведро, и мелко-мелко порубили варёную конину с луком и рисом. Из этого «теста» и начинки испекли пирожки. Конечно, был и  традиционный винегрет с подсолнечным  маслом, и солёные огурцы, и хлеб. Но изумительный вкус тех пирожков тоже остался у Оли на всю жизнь. Никогда потом она не ела ничего лучше. Может, потому, что на следующий год картошка была уже не мороженая? Кто знает!
    Праздник прошёл очень весело, хотя спиртного на столе не было совсем. Женщины были непьющие, да и денег не было на выпивку, а двое гостей-мужчин не могли пить по состоянию здоровья. Был только брусничный разведенный морсик. Его одинаково все пили за столом – и гости, и дети. Пирожки из мороженой картошки тоже всем понравились. Никто из гостей не знал, что начинка из конины. Только Лёвка время от времени вскрикивал «И-го-го», когда гости брали пирожки, а мама с бабушкой и Улей переглядывались между собой с хитрым видом. Смеялись при получении подарков, а заведующий больницей время от времени доставал своего «коня» и кричал: «Это моя Рыжка!» И все опять смеялись. Потом пели много песен: «Когда я на почте служил ямщиком», «Хаз-Булат», «Лучину» и весёлые – «Бывайте здоровы», «Катюша». Пели и романсы, но Оля плохо знала слова и мелодию. Танцевали в основном  под старинные вальсы в своём исполнении. И хотя перед войной уже на патефонах крутили пластинки с танго и фокстротами, но их мелодии тогда ещё не вошли в репертуар провинций, да ещё таких далёких от центра.
     В середине веселья  в дом пожаловали незваные гости – директор спиртового завода, можно считать, одно из первых лиц в посёлке, с тремя товарищами. Хотя в барачной комнате и без того было тесно, но места всем хватило. Вновь прибывшие привезли с собой водочки. Но им сказали, что здесь вся компания непьющая и предложили просто присоединиться к празднику. Показали полученные подарочки, прочитали самые смешные поздравления, и спели разные песни. Когда погасло электричество, зажгли свечи, и стало совсем сказочно. Детей вскоре уложили спать за дощатую перегородку, и уставшая Оля быстро уснула.   
   А взрослые до самого утра веселились, говорили о своей жизни до войны и старались не думать о войне и всех несчастьях. Мама потом рассказывала, что при прощании директор всех поблагодарил и сказал, что он первый раз видит, как можно «культурно и интересно» встречать праздник». Обычно же здесь принято было напиться, наварить пельменей до упора и на другой день маяться с больной головой и похмеляться. Хорошо, если кончалось без ругани и драки. Конечно, в семейных домах, где не было больших компаний, праздник проходил мирно, и отличался от будней только количеством еды и выпивки. Танцы в домах совершенно не были приняты, а уж если разгорячился народ, то под гармошку топтался вприсядку на улице.
     Для Оли, да и для всей семьи, это был самый счастливый день после объявления войны.

                Болезнь.

   Время после Нового года летело незаметно. Мама и тётя Поля приносили из школьной библиотечки книжки, и Оля читала стихи Пушкина  в маленьком издании карманного формата. Там  были «страшные» стихи о том, как  «сети притащили мертвеца». И уж очень страшным было стихотворение про вурдалака. Лёвка с ужасными гримасами и завыванием объяснил Оле, что это оборотень, который пьёт кровь из шеи человека. Само это слово «вурдалак» было таким же страшным, вернее, вызывало чувство бессознательного ужаса, как и красные пожарные машины. Это стихотворение Оля читала при свете лучины у печки, сидя рядом с Димкой и бабушкой. Братья делали уроки за столом, где горела керосиновая лампа, а здесь, у печки, был полусумрак, и Оля тоже старалась читать с завываниями, чтобы и Димке с бабушкой тоже стало страшно. Конечно, она понимала, что бабушка не боится никаких вурдалаков и мертвецов, и поэтому-то и читала эти стихи вслух. Но всё равно, обстановка таинственности была приятной, и страхи были тоже приятны. «Полюля» приносила  совсем детские книжки Барто, Чуковского, но Оля уже давно знала эти стихи  наизусть, и читать их было не интересно. Книжки братьев тоже не доставляли ей особого удовольствия, она многое в них не понимала. Лёвка охотно объяснял непонятные слова, он любил играть с малышнёй, и поэтому Оля его просто обожала. Вовка тоже любил Олю, но возиться с девчонкой у него как-то не получалось. А вот Лёвка был кумир. Он умел делать разные игрушки, ловко затачивал ножичком карандаши, и вообще с ним было так интересно! Жалко, что у братьев, помимо учёбы, было и много дел по дому, и свободного времени, как и у всех подростков военных лет, было мало. Поэтому редкие моменты общения с братьями, особенно с Лёвкой, были так радостны и западали в душу.
     В воздухе потеплело, чувствовался перелом зимы. В ту первую военную зиму Оля с Димкой гуляли мало. Было очень холодно, морозы стояли суровые, одежды удобной и тёплой не было. Детей поверх зимних шубок, которые стали уже коротковаты, закутывали в шерстяные платки, и они такими «кулями» недолго топтались во дворе. Оля ждала своего «дня рождения». Она уже понимала, что никаких тортов не будет, но ведь что-нибудь ей подарят?  И тут случилась беда.
     Ещё с вечера Оля чувствовала недомогание, болела голова. Но она ничего не стала говорить маме, потому что очень боялась врачей и особенно уколов. С утра взрослые ушли на работу, а Оле стало намного хуже, болело горло, но она старалась не показывать виду, не желая расстраивать бабушку. К вечеру ей уже стало совсем плохо. Тётя Галя, к несчастью, надолго задержалась в этот вечер в больнице, и бабушка просто растерялась, когда внучка потеряла сознание. Мороз стоял сильный, а больница находилась на другом конце села. Пока сбегали туда, и запыхавшись, пришла тётя Галя, бабушка смачивала холодной водой Олину горящую голову и причитала: «Ой, внученька умирает! Ой, внученька умирает!». Она винила себя, что не углядела за Оленькой и ничего толком не могла рассказать. Тётя Галя сразу заподозрила дифтерит, девочку закутали в одеяло и потащили на руках в больницу. Счастье, что в те времена дифтерит считался довольно распространённой болезнью, и районные больницы имели противодифтеритную сыворотку. Успели вовремя. Потом уже Оля узнала, что дифтерит – это заразная болезнь, и все боялись, что и Димка может заболеть, и братья. Но всё обошлось Им всем сделали прививки, и никто не заболел. Оля пробыла в больнице весь срок, определяемый карантином. За это время день рождения уже прошёл, а на улице начиналась весна. Снег стал рыхлым и тяжёлым, потемнел и днём таял, а утром блестел ледяной коркой. Оля смотрела в окошко и ждала, когда она сможет погулять. За время болезни она похудела, а волосы у неё были наголо острижены. Мама говорила, что в больнице за её косичками некому ухаживать, и опять заведутся вши. А волосы отрастут быстро, и будут ещё лучше. Скоро лето, и голове без волос будет даже легче.
     Дома Олю встретили как самую долгожданную гостью. Всё это время с ней общались только мама и тётя Галя, а все остальные смотрели на Олю только через окошко. И теперь казалось, что она вернулась после долгого-долгого отсутствия. Оле приготовили кулёк с карамельками, печеньем и кедровыми орешками. И говорили, как она выросла, стала совсем большой. А через неделю лысая Олина головка в платочке перестала всех удивлять, и всё пошло своим чередом.

                Разлив

    Весна вступала в свои права бурно и радостно. Дни всё время стояли солнечные, но дети гуляли мало, потому что в валеночках ходить уже было нельзя – снег стал сырой, местами на нём стояли лужи, а около солнечной стороны даже вытаяло до земли. Ботиночки тут же проваливались в снег, и ноги становились мокрыми, а сапожек не было. Наконец, маме удалось достать детские галоши, которые можно было одевать на валенки.  Галошки были чуть великоваты, но гулять в них было хорошо. Оля отлично понимала, что это очень ценная вещь, и новых уже не достать. Поэтому к обуви и она, и все домашние, относились очень бережно.
    Бабушка старалась теперь не отпускать внучку далеко от себя, и брала её во двор, когда ходила туда по хозяйственным делам – принести дров или воды, вынести ведро. Никаких туалетов или воды в бараках, разумеется, не было. Умывались из умывальника с соском-затычкой, а туалет был на дворе. Для детей, конечно, были горшки, а взрослые ночью пользовались ведром, стоящим за печкой, рядом с занавеской из старого халата.  Поэтому утро бабушка начинала тем, что наливала воду в умывальник, и выносила помойное ведро. Вообще все работы по дому лежали на её плечах, а обслужить такую ораву было не просто. А ведь ей уже было шестьдесят три года! И всё же бабушка находила время для внуков, особенно Оленьки, и рассказывала разные сказки, и защищала в случае провинностей, и утешала, если случались царапины или ушибы. Бабушке можно было рассказать всё, чего нельзя было сказать маме.
     В этот день бабушка с Олей пошли на Дедушкину речку. Так называлась крохотная речушка, вернее, ручеёк, который летом в некоторых местах можно было даже перепрыгнуть. Но сейчас, в начале половодья, речка вздулась и по ней мчался стремительный и глубокий поток. Вода легко несла щепки, ветки, даже мёрзлые комья земли. Бабушка взяла с собой тряпки и половики, чтобы хорошенько прополоскать в воде, потому что зимой такие вещи никто и не стирал. Воду надо было таскать в вёдрах из проруби, и её экономили.  А сейчас полощи, сколько угодно! Речка была совсем близко с бараком, потому что и сами бараки были построены на краю посёлка. Речка просто отделяла от домов тайгу.
     Бабушка поставила тазик с половиками на берег у самой воды и вытащила первый половик, который всегда лежал около порожка. Он был самый грязный, и бабушка долго с ним возилась. Оля была уже без варежек, солнышко припекало, но бабушкины руки от холодной воды покраснели  и заледенели. Пока бабушка отогревала их, засунув в карманы ватника, Оля ходила рядом и смотрела на бегущую воду. Потом она стала поддевать ногой ветки и всякий мусор и бросать его в речку. Сильная и стремительная вешняя вода тут же увлекала веточки на середину , и они быстро уносились прочь.
   Бабушка снова принялась за полосканье, и тут приключилась беда. Когда Оля стала подкидывать очередную щепку, галошка, которая была великовата, сорвалась с валенка и упала в воду. Оля закричала м бросилась прямо к воде, надеясь её схватить. Бабушка, мгновенно оглянувшись на крик, бросилась оттаскивать внучку, и они уже вдвоём смотрели, как, кувыркаясь в воде, уносится чёрная новая галошина.
– Бей меня, бабушка, бей, – кричала вся в слезах Оленька, потому что хорошо понимала свою провинность. Куда уж тут «бей»! Пришлось бабушке тащить внучку на закорках, потому что валенок без галоши тут же бы промок. А бабушка больше всего боялась простудить Оленьку, особенно после болезни.  Олю вечером даже и не особенно ругали, но молчаливые упрёки и сетования угнетали ещё хуже.
    К счастью, быстрая и дружная весна дней через десять полностью очистила двор от снега, и можно было гулять в ботинках. Но этот случай Оля запомнила на всю жизнь.

                Приглашение.

     Настало лето. Оно мало чем запомнилось Оле, потому что обыкновенные события быстро уходят из памяти, а помнится только или очень хорошее, или проступки, в которых была Олина вина. Летом был день рождения у тёти Гали, и, как всегда, этот день «отмечали», то есть, приглашали знакомых, делали винегрет и пили чай с конфетами. Сейчас, прожив больше полугода, и мама, и тёти обзавелись знакомыми. Вообще в те военные годы  люди сходились очень быстро. Помогали друг другу.
  В этот день рождения решено было  пригласить очень хорошую знакомую, из местных жителей, семья которой жила совсем близко от Олиного дома. Одна беда – муж этой женщины пил, и взрослые боялись, что может возникнуть скандал, если он напьётся. Такие случаи уже бывали. Муж у неё был инвалид, у него не было двух пальцев на правой руке. Он очень переживал, что не на фронте. И выпить-то ему надо было всего рюмочку, чтобы «стать нехорошим». Мама хотела так передать приглашение, чтобы женщина пришла одна, без мужа. Решили послать детей – Олю с Димкой. Им сказали, что пригласить надо только «тётю Машу» и передать приглашение тихонечко. Оля с Димкой быстренько побежали к дому тёти Маши, но увидели, что её муж тоже дома. Вернее, Оля заметила, а Димка даже не обратил внимания, он просто забыл.  Димка, хоть и старался говорить тихо, но получалось у него всё далеко слышно. И муж тоже услышал приглашение для тёти Маши. Оленька, понимая, что поручение выполнено плохо, шёпотом, но тоже довольно громко напомнила Димке, что надо пригласить только одну тётю Машу. Весь их разговор, конечно, был услышан, и получилось потом очень неприятно. В конце концов к  вечеру  всё утряслось, мама сказала, что дети не так передали её слова, и что они рады их видеть вместе. Муж тёти Маши перестал обижаться. Оля, хотя и понимала, что мама просто обманывает гостей, но и свою вину чувствовала, ведь ей уже пошёл шестой год. Этот эпизод тоже оставил глубокий след в душе девочки, приобщив её к реалиям взрослой жизни.

                Театр

    Зимой  сорок первого года в посёлок прибыли ещё несколько эшелонов с эвакуированными, в их числе  была и труппа одного из Ленинградских театров. Артисты тоже, как и все беженцы, сначала обживались, устраивались на любую работу, но через год с помощью администрации посёлка организовали в клубе театр. Ставили мелодраматическую пьесу из военной жизни, а, может быть, переделали какого-то классика под современные условия. Ведь тогда вся жизнь подчинялась войне и  военным проблемам. Одним из действующих лиц в пьесе был ребёнок, и артисты обратились к маме, чтобы она разрешила попробовать Оленьку. Оля подходила по возрасту, и была очень развитой девочкой. Так Оля стала «артисткой» и ходила на репетиции. Правда, не на все. По сюжету пьесы  мать девочки была замужем за лейтенантом, а тот ей изменил. В конечной сцене, когда происходит роковое объяснение , мать стреляется, а дочка с криком «Мамочка, мама!» должна была к ней броситься. Изменщик-лейтенант подхватывал умирающую жену, на лице у него должно было быть раскаяние, трагическая музыка и…занавес. Точного содержания постановки Оля не помнила, поскольку в пьесе у неё слов не было, а её «сценические родители» просто таскали девочку каждый к себе и всё время ссорились. В ребёнке, по-видимому, и заключался весь конфликт. Оля очень любила репетиции, там её угощали какой-нибудь конфеткой, и вообще было очень интересно. Правда, самый главный сказал, чтобы Оля сидела тихо, не мешала артистам работать и не приставала к ним. В финальной сцене на репетициях вместо выстрела ведущий громко топал каблуком, после чего Оле надо было закричать про мамочку.
    Наконец, настал день премьеры. Раньше репетиции шли днём, а здесь спектакль был поздно вечером, чтобы его могли посмотреть те, кто работает. Чтобы Оля не заснула раньше времени, её угощали то конфеткой, то печенинкой. Оля, «отыграв» свой выход в первом акте, где её, как бессловесный куль, перетаскивали к себе «родители», во втором не участвовала. И ждала третьего, где будут стрелять. Но здесь её встретила неожиданность: вместо стука каблуком был выстрел из настоящего пистолета холостым патроном, но о-очень громко! Артист, игравший лейтенанта, чуть замешкался, и Оля по-настоящему перепугавшись, бросилась к «матери» со страшным воплем. Это был такой натуральный страх, что зрители, переживавшие все повороты драмы, стали вытирать слёзы. Они выходили из театра с чувством, полным ненависти и презрения к герою пьесы.
    Поставив ещё два или три раза спектакль, артисты уезжали в турне по другим клубам районных центров. Они долго уговаривали маму отпустить с ними Олю, говорили, что с другой девочкой так не получится, но мама ни за что не хотела соглашаться. Она надеялась получить весточку от  папы, да и опасалась за здоровье Оли. Это был второй случай, когда судьба девочки могла переломиться и стать совсем другой. Но не стала.

                Вторая зима.

      С наступлением холодов на Олю навалилась новая напасть – многочисленные чирьи возникали по всему телу. Может, был недостаток питания или витаминов, может, какая-то инфекция. Особенно чирьев было много на бёдрах и на попке. Их смазывали зелёнкой или йодом, но они всё равно нарывали и причиняли иногда сильную боль. Тётя Галя называла это фурункулёзом и приносила какую-то вонючую мазь из больницы  – ничего не помогало. Одни чирьи проходили, но вместо них возникали другие. Возможно, что применение антибиотиков моментально поправило бы всё дело, но тогда их в больницах ещё и в помине не было.
     Бабушка, видя как мучается Оленька, как бинтуют открывшиеся фурункулы и отдирают прилипшую марлю при перевязках, решила попробовать своё средство. Наказав Оленьке ничего не говорить родителям, она выводила внучку на лестничную площадку, поворачивала больными местами к луне и звёздам и шептала «заговоры». Оля повторяла иногда за ней: «Сгинь, болезнь, уходи, от Оли отойди, улетай в чёрное небо…». Больше Оля ничего не запомнила из тех «заговорных» слов. Она особенно не верила в такое «лечение», но если проходил один из чирьёв, бабушка радовалась и приписывала это своему влиянию. И Оля радовалась вместе с ней.
    В остальном жизнь шла по-прежнему – взрослые жили интересами с фронта, обсуждали сводки, радовались, когда наши войска не пускали немцев дальше. Оля очень пристрастилась к чтению, и тётя Поля приносила ей книжки из школьной библиотеки. Библиотечка была небольшая, но Оле пока и этого хватало. Она уже прочитала все сказки Пушкина, детские рассказы Толстого. К концу зимы почти вся имеющаяся детская библиотечка была ею прочитана. Пожалуй, больше всего Оле нравился Некрасов с его поэмами о девочке Саше и о Мазае и зайцах. В семье всегда любили животных, и у них, как и в Смоленске, жила кошка. Рассказы о животных были тоже очень интересны для Оли. И про лес тоже. Может, это сказывались папины гены. Оля даже начала рифмовать  «стишки» про «природу». Сначала ей помогала тётя Поля, попросту из корявых Олиных строчек делала ритмические «куплеты». А потом Оля и сама научилась чувствовать  «правильные» стихи. Это были совершенно детские наивные строчки, но они были «на актуальные темы», то есть, касались семейных дел, и все смеялись, когда в стихах «Вовка двойку получил, потому что не учил». Взрослые хвалили Олю и даже показывали её стишки знакомым. И те тоже хвалили. Оля писала, как снег выпал, как из лесу шишки принесли и из них сделали вкусные орешки, и про козу Катьку.
     Хотя тайга была рядом, но Оля её не видела. Некогда было гулять с детьми по лесу. В лес ходили только «по делу» – за хворостом, за ягодами, за грибами. Старшие братья ходили с поселковыми ребятами по осени «шишковать» и приносили целые мешки кедровых шишек. Лёвка, наверное, пошёл в папу, потому что любил лес, хорошо всегда в нём ориентировался и умел находить интересные сучки и корни.  Из них он потом  выстругивал и человечков, и зверей.
    Он вообще многое умел делать руками, Оля его очень любила, и повторяла свои детские слова, «что выйдет замуж только за Лёвку». Взрослые улыбались и передавали знакомым Олины слова. Теперь Оля уже понимала их значение и причину улыбок взрослых, но  не изменила своего отношения к брату, считая его своим лучшим другом.
    Приближался конец года, новогодние праздники. Бабушка и Уля ходили лепить пельмени для фронта, как новогодние подарки для бойцов. Муку и мясо выделяли колхозы, а часть населения посёлка готовила посылки. Пельмени выносили на мороз, и когда они начинали звенеть при пересыпании, их упаковывали в коробки. Туда же, в эти коробки, многие складывали свои собственные подарочки – варежки с двумя пальцами, чтобы было удобно стрелять, кисеты и, конечно, клали письма, особенно молодые женщины и девушки. Никто не знал, куда попадёт посылка, а всё равно писали и поздравляли бойцов, желая им скорейшей победы. 
    Тем, кто лепил полный рабочий день, тоже давали по кулёчку пельменей. Бабушка берегла их к празднику.
    Вскоре в семье случилась большая радость: пришло письмо от папы! Папа нашёлся! Оказывается, после выхода из окружения, когда он вывел очень много солдат и просто  разных людей, беженцев, папа попал в Москву. Но никого из родственников там  не застал, а в эвакопунктах добиться сведений было долгим делом. И поэтому он так долго искал их адрес. Папа писал, что он пока занят, приехать, конечно, не сможет, приедет только осенью, когда устроится на постоянную работу на Урале и получит жильё. И что он всех очень любит, и ждёт писем. Нечего и говорить, что все сели писать ответы, коротенькие, потому что мама сказала, что всё должно уместиться на одном листочке. Оля тоже написала сама несколько строчек, стараясь писать мелкими буковками. Почта тогда шла очень долго, и папин ответ пришёл через полтора месяца. Он был рад, что все живы и здоровы, ведь это было самое главное в такой страшной войне, когда немцы заняли огромное пространство страны. Теперь все с облегчением вздохнули, казалось, что самое страшное уже позади, хотя впереди было ещё почти три военных года.

    Зима шла к своему концу, дни стали длиннее, в воздухе повеяло тёплым ветром, весной. Письма от папы теперь стали приходить чаще, и ему тоже отправляли в письме, сложенном треугольничком, по нескольку строчек от каждого. Мама, наверное, считала недели и дни, которые остались до приезда папы, а для Оли это были обычные дни, безо всякого трепетного ожидания. Папа за это время уже потускнел у неё в памяти и был, скорее, символом, чем живым отцом.
    За отшумевшим половодьем, таким же бурным, как и в прошлом году, наступила пора посадки картошки. В прошлом году беженцы картошку тоже сажали, как и все местные жители. Для этого дела выделялся вспаханный клин, который размечали колышками на участки. В то, первое лето, посадочный картофель для эвакуированных выделил какой-то колхоз. А уж в это лето «посевной материал» готовили сами. На посев оставляли всю самую мелкую и здоровую картошку, а начиная с апреля срезали с картофелин макушки, где было много «глазков». Хранили в холодном помещении, в ящике с песком, чтобы не засохли.
   В середине мая почти весь посёлок занимался посадкой. В прошлом году Олю не брали «в поле» из-за её болезни, а на этот год она уже помогала сажать. Подносила в маленьком ведёрке золу и кидала мелкие картофелины в лунки вдоль рядка. Целых картошек было совсем-совсем мало, а срезки нужно было класть аккуратно, в середину луночки и глазками вверх. Оле помогала бабушка, заодно проверяя качество работы внучки, но Оля не ленилась нагибаться и не допустила ни одой ошибки. Все остальные работали с лопатами, разрыхляя землю и засыпая лунки. Этот день был таким тёплым, почти как летний, на душе было радостно, и работа тоже была в радость. Все распевали песни, кто как мог, а во время отдыха ели хлеб с дикой черемшой и пили молоко. Оля радовалась вместе со всеми взрослыми, потому что помогала в важном деле, и сама казалась себе взрослой.

                Оздоровительная площадка.

      Для детей-ленинградцев, переживших блокаду, и для ряда больных детей беженцев была летом основана «оздоровительная  площадка». Это было что-то вроде пионерского лагеря, только дневного. Дети приходили к завтраку, проводили «на площадке» весь день и там же обедали и ужинали. Мама устроила Олю в эту организацию, хотя туда принимали  только школьников. Оля была там самой младшей, и очень этого стеснялась. Официально дети должны были заниматься сбором лекарственных трав, но фактически это был просто лагерь усиленного питания. Средства на это выделялись государством, и питание было отменное. Оля, как ни старалась, не могла справиться с такими большими порциями, и нянечки и воспитатели буквально заставляли её всё доедать. Один раз даже давали рисовую кашу со сладкой соевой подливкой, которая называлась «шоколадной». Оля сквозь слёзы смотрела на эту вкуснотищу, но не могла больше съесть ни кусочка.
     Зато она старалась «собирать травы». Далеко в лес или на поляны её не пускали, а близко росла трава не очень ценная. Оля собирала листья мать-и-мачехи, потому что их хорошо было отличать, они были такие большие. Потом  она собирала листья подорожника, их росло побольше. А потом уж и вовсе не стало «ценных трав», всё поблизости было собрано, а далеко её не брали. Оля сильно переживала свою «неполноценность», но никому не жаловалась, ни маме, ни бабушке. Она считала, что её направили сюда «для поправки», и всё равно не поймут, что она хочет как бы «отработать» свою привилегию.  На этой площадке она не встретила  подружек, чувствовала себя «не на своём месте»  и  ждала, когда закончится трёхнедельная смена. Может быть, именно в это время  Оля поняла какую-то стыдноватую неестественность «привилегий» и впоследствии всю жизнь  надеялась только на свои силы и возможности.

     Остаток лета прошёл в разговорах о скором приезде папы. Мама потихоньку начала сборы памятных вещей, потому что с собой брали только свою одежду, одеяла и подушки. Семья тёти Гали с Полюлей, Димкой и Улей оставалась жить в посёлке ещё год. И все Олины книжки и игрушки тоже оставались для Димки. Мама говорила, что Оля уже стала большая, скоро пойдёт в школу, и у неё будут другие книжки. А Димке надо было всё равно учиться читать.
     При первой же возможности семья сестры вернулась в освобождённый разрушенный Смоленск, где сразу же начались восстановительные работы. Дома строили пленные немцы, и жители даже приходили смотреть на них, как в зоопарк. Но это были обыкновенные люди, и даже некоторые немного стали говорить по-русски. Когда семья Оли переехала в родной город, немцев уже не было, их отпустили в Германию.
    Тётя Галя устроилась на работу в мединститут и детскую консультацию. Они поселились прямо во вновь отстроенном общежитии мединститута, где тёте Гале выделили комнату. Здание  было кирпичное, трёхэтажное, с водопроводом и канализацией. Вся семья тёти Гали радовалась, что теперь не надо было носить воду из колонки, и недалеко от них по коридору были мужской и женский туалеты и душевая комната.
    А семья Оли вернулась в Смоленск только через два года после окончания войны.

                Приезд папы

   Папа приехал , когда уже начались осенние холода. Его ждали со дня на день, потому что в последнем письме он указал день своего выезда. Но поезда ходили не выдерживая расписания, в первую очередь пропускали фронтовые эшелоны или санитарные поезда.  Папа появился неожиданно, когда все были на работе, а братья в школе. Бабушка обняла папу, и слёзы у неё бежали ручьём. Ведь папа был её сыном, и, может быть, она переживала больше всех, только втихомолку. Потом папа обнял Оленьку, почти не узнав её.  За это время девочка очень выросла и повзрослела. И папу она тоже чуток подзабыла. Она смотрела на него скорее, как на дорогого и желанного гостя. Бабушка поспешила поставить чайник, и тут вскоре пришли братья. Что тут началось! Они кричали от радости, подбрасывали свои школьные сумки, трясли папу за руки, за плечи, и моментально умчались, чтобы сообщить новость маме и тёте Гале. Мама прибежала через полчаса, потому что посёлок был небольшой, и идти до работы было чуть больше четверти часа. Опять начались крики и слёзы радости, и все говорили одновременно, так что ничего нельзя было понять. Бабушка, поминутно вытирая слёзы, разогревала в кухонном закуточке еду и счастливо слушала этот весёлый гам.
     Потом папа раздавал небольшие подарочки. Он ничего особенного не привёз, потому что нужно было бы всё везти назад. Лёвке он подарил перочинный ножик с двумя лезвиями и шилом, Вовке – ботинки, а Оле маленького пупса. Он привёз подарки и для всех остальных, но Оля это уже не запомнила. Папа прожил в посёлке несколько дней, пока мама оформляла документы на себя и детей, увольнялась с работы. За это время он помог заготовить дрова на зиму, сделать перегородку, чтобы у тёти Гали была «своя комната». Мама с папой много говорили о времени, проведенном в разлуке, и все слушали, и сами рассказывали, как прожили здесь два года.

    Оля не помнила, как доехали до Новосибирска. Но сам вокзал привёл её в восхищение. Она не видела таких огромных залов, такого яркого электрического освещения. Они все прошли обработку в санпропускнике, там был душ с горячей водой, и светло. До этого Олю мыли по очереди с Димкой дома, в большом тазу. А здесь было много женщин, все раздетые, мылились мочалками и не боялись расплескать воду. Потом Олю одели во всё чистое, и мама посадила её на скамейку в большом зале, где горели люстры. Оля должна была сидеть тихо и ждать, пока она сходит за вещами, которые тоже «проходили дезинфекцию». Здесь было так красиво, светло и чисто, что хотелось просто сидеть и любоваться. Мама купила Оле чудо-хлеб, который продавали без карточек, по «коммерческим» ценам, как говорила мама. Это была белая пышная лепёшка, намазанная повидлом и сверху украшенная узкими полосками теста «решёточкой». Она была необыкновенной вкусноты, полоски теста сверху были подрумянены, так что глаз нельзя было оторвать. И потом купили «на дорогу» несколько буханок «пеклеваного» хлеба с блестящей коричневой корочкой, тоже по высоким ценам. Вскоре вышла «из санобработки» бабушка, а позже подошли ребята. Все отламывали по кусочку калача и удивлялись такому красивому вокзалу,  как здесь блестит пол и всё  хорошо устроено. Потом появился папа с билетами, и сказал, что вечером они поедут. До отъезда мама и ребята гуляли по вокзалу, а бабушка сказала, что она лучше посидит и посмотрит за вещами. На вокзале были киоски, в которых продавали газеты, журналы и книжки. И там купили несколько разных книжек, чтобы всем досталось читать.
      Оля ходила скучная, ей нездоровилось, но она старалась не показывать виду и держалась, чтобы родители и бабушка из-за неё не расстраивались. Мама в это суматошное время не обратила особого внимание на состояние дочки, а Оля не жаловалась. И только, когда уже сели в поезд, обнаружили, что Оля прихварывает. К вечеру у неё немного повысилась температура, которую мама измеряла, приложив руку ко лбу. Но поезд ехал вперёд, и все надеялись, что до приезда ничего не случится. А там уж будет врач и лечение. Олю напоили горячим чаем и дали ей таблетку аспирина. Поезда в это время ходили, конечно, много быстрее, чем в первые дни войны, был уже порядок. Из Новосибирска до Урала, в небольшой город Свердловской области, куда они ехали, поезд шёл не более пяти дней. 

                Опять болезнь

    Состояние Оли всё время ухудшалось, а когда приехали на нужную  станцию, Оле стало уж совсем плохо. Саму станцию и город Талицу, куда направлялась семья и где находилась выделенная папе квартира, разделяло расстояние около двадцати километров. Ехать с больным ребёнком по холоду было нельзя, и поэтому прямо с поезда девочку, закутанную в одеяло, принесли в дом одной папиной знакомой, с которой он подружился, когда приезжал устраиваться на работу.
   Тётя Тася, так звали папину приятельницу, жила в своём деревянном доме. Муж у неё был убит на фронте почти в самом начале войны. Она работала фельдшерицей в станционном врачебном пункте, и приняла самое горячее участие в судьбе девочки. Олю принесли с поезда почти без сознания и положили на  широкую кровать тёти Таси.
   Не надо было быть врачом, чтобы определить воспаление лёгких, но тётя Тася прослушивала Олю через настоящую врачебную трубку. Она сказала, что надо поставить банки и пить сульфидин. Оля настолько ослабела, что даже уже не боялась банок, хотя видела, что туда суют огонь. Девочку напоили горячим молоком с мёдом, и она уснула.
    Папа с бабушкой и ребятами, забрав все вещи, сразу же уехали со станции, потому что папу ждала машина от леспромхоза, куда его назначили директором. Папа очень беспокоился за дочку, но надо было работать и устраивать семью. Мама осталась с Олей и спала вместе с ней на такой широкой и мягкой кровати, какой Оля никогда не видела. От лекарства и заботы тёти Таси на второй день ей стало заметно лучше, температура почти спала, но и мама, и тётя Тася боялись осложнений. Оля лежала целый день в кровати, любуясь покрывалом, сшитым из шёлковых лоскутков. «Лоскутные» одеяла были очень модными в то время, и почти каждая женщина, имевшая швейную машинку, обязательно шила себе такое. У тёти Таси оно было особенно красивым, с голубыми и жёлтыми узорами из треугольников и квадратов.
  Через день Оле разрешили встать, одеть платье и пить чай за столом вместе с мамой и приехавшим папой. Потом Олю снова уложили в кровать, но всем было ясно, что угроза болезни миновала, и папа очень радовался и целовал Олю колючими щеками.
   Оля с мамой  пробыли в доме гостеприимной тёти Таси почти неделю. За  это время в квартире, где должна была жить вся семья,  уже всё обустроили. У всех были кровати, стол и стулья. Часть мебели осталась от семьи предыдущего директора, который был уже старый, часто болел, как рассказывал папа, а после освобождения уехал поближе «к тёплым краям». Кое-что было взято в хозслужбе леспромхоза. В квартире имелось три маленькие комнатки, и одна большая. В одной комнатке спали мама с папой, в другой – братья, а Олина кроватка стояла в бабушкиной комнате. В каждой комнате было по окну, а в большой – целых два. И сердцем квартиры была, конечно, большая кухня с русской печью. Здесь царствовала  бабушка.

                Жизнь на Урале

    Дом стоял почти на краю городка, вытянувшись фасадом с окнами вдоль наклонной улицы. Нижний конец улицы упирался в лес. Прямо на неё выходила лесная дорога, сделанная из двух узких деревянных полос,  и называлась она лежнёвкой. По ней из леса шли машины с длинными прицепами. На них лежали брёвна, затянутые сверху цепью. Без досок лежнёвки тяжело нагруженные  машины просто застревали бы в топкой почве. Брёвна везли на станцию и грузили в вагоны, которые шли на фронт. Из этих брёвен, как потом узнала Оля , делали блиндажи, укрепления и много ещё чего. Оля гордилась, что папа тоже помогает фронту.
    Другой стороной дом смотрел на огороды и дворовые постройки. И крыльцо тоже выходило во двор. Собственно, так были построены почти все дома на этой улице, участки которых разделялись деревянными небольшими заборами.
     Почти все жители держали свиней и кур, а некоторые – и корову. Или козу. И на всех участках имелись маленькие баньки. В этих баньках и мылись, и стирали бельё, и готовили овощи для зимнего хранения. Воду брали из колодцев, которые тоже были на каждом участке.
    Огороды отделялись длинным забором, идущим параллельно улице, от красивого парка лесотехникума, так тогда называлось училище, где готовили работников лесного хозяйства. Парк был большой, с аллеями из разных деревьев. За ним ухаживали студенты техникума, но после начала войны училище почти опустело, ребята, преподаватели, да и много девушек ушли на фронт. Как улица, так и парк выходили на пустошь, на самый край городка. Правда и там, в низине, тоже начиналось строительство частных домиков и даже бараков. Некоторые люди, приехавшие в эвакуацию, не стали возвращаться на свою родину, потому что у многих погибли семьи или всё было разрушено. Да ещё стали возвращаться из армии солдаты, у которых были ранения, молодые парни, хоть и покалеченные. Им тоже  нужно было жильё.
      Из огорода в парк вела калитка, и можно было сразу, пройдя парк, выйти на улицу, ведущую «к центру», где находился кинотеатр, школа и почта. Сама улочка, где стоял Олин дом, была небольшая – домов пятнадцать, наверное, с одной стороны, «парковой», да около десятка с другой. В конце уклона улочки была небольшая деревянная изба-магазин, где давали по карточкам хлеб и все основные продукты питания. Овощей в магазинчик никогда не завозили, потому что все сажали свою картошку, морковку и капусту. Зато продавали прямо без карточек вкуснющий плиточный фруктовый чай, который можно было жевать просто так, как фруктовую сладость.
    Вот в такую квартиру приехала мама с Оленькой, как только девочке стало получше. Парк уже стоял голый, и лишь на одной аллее, на которой росли яблони-дички, на ветках висело много красных яблочек величиной со смородину. После первых морозов они потеряли кислоту и были очень приятны на вкус, только вот состояли почти из одних косточек.
     И мама, и бабушка боялись за здоровье Оли, только что перенёсшей воспаление лёгких, и в эту зиму Оля гуляла мало, только по двору и тепло закутанная. Сразу же осенью во дворе появилась корова, к великой радости бабушки, которая очень скучала без домашней живности. Поросёночек, совсем маленький, величиной с кошку появился, как запомнилось Оле, весной, когда пробилась первая травка и стало тепло.
    В эту зиму самой большой радостью для Оли, помимо книг, которые мама приносила из библиотеки для всей семьи, было знакомство и игры с соседской девочкой Танюшкой,  моложе её всего на год. Дом  был двухквартирный, с  другой стороны в точно такой же квартире жила семья главного инженера леспромхоза. Огородные участки, разделённые забором, соединялись калиткой, которая никогда не закрывалась, потому что соседи стали хорошими друзьями. А у самой калитки, где почти всегда была тень от дома, росла огромная черёмуха. Её ветки свешивались по обе стороны забора, а весной стоял удивительный черёмуховый аромат белоснежных цветочных кистей.
      Мама Танюшки, очень красивая и изящная женщина, работала в больнице. Сама Танюшка была тоже очень миловидная девочка, обещавшая стать красавицей. Танечка была послушным ребёнком с «лёгким» характером, и поэтому у подружек почти не было ссор.  Папы у них не было совсем, был только дедушка, который работал вместе с папой. Кем он приходился Танюшке и её маме, Оля не интересовалась, он был с сединой и потому казался девочке «старым», хотя ему не было ещё пятидесяти лет. Из разговоров взрослых Оля поняла, что там случилась какая-то «история», и что ей не следует говорить на такую тему. Уклад жизни в той семье был совсем другой, более строгий, и Ирина Владиславна, мама Танюшки, придерживалась этикета и в поведении, и в одежде, и даже во время еды. Девочки не шумели, когда она днём отдыхала после смены. Зато бабушка была очень хорошая, добрая и не выговаривала детям по пустякам. Оля старалась бывать в гостях, когда Ирина Владиславна уходила на работу, чтобы не надоедать. Как правило, играли всегда у Танюшки, у которой было много кукол ещё с довоенного времени. Но главной притягательной силой для Оли являлся очень  большой ящик с кубиками разной величины, из которых строили дома или дворцы. Такой ящик был привезен в своё время из Германии. Это был какой-то измерительный набор, потому что содержал очень много кубиков с гранями один сантиметр, полсантиметра и два дециметровых больших куба. Именно на них и выстраивались потом башенки, зубчатые стены, ворота.
     А мама Танечки умела вырезать из бумаги кукол, красиво их раскрашивать и потом одевать на них платья разных фасонов, тоже из бумаги. Это было занятие, которое никогда не надоедало. Куклы у Оли , конечно, не получались такими красивыми на лицо, но бумажных платьев у них было много.
    В доме Оли Танюшка бывала гораздо реже, потому что всегда было шумно от старших ребят и их друзей, все были заняты, и для девочек  не хватало места для игр. Да и игрушек у Оли было мало, потому что в военное время их не покупали, разве что только в больших городах. Впрочем, в куклы Оля играть одна не умела, ей больше нравилось что-нибудь строить, или вырезать, или раскрашивать. Мама говорила, что Оля растёт совсем как мальчишка. И всё-таки самой любимой куклой, кроме пупса и мишки, была «россомаха», сшитая бабушкой. Лицо у неё было нарисовано, а волосы были из пакли и торчали во все стороны. Но у неё была красивая юбочка и кофта, которые можно было снимать.

    Зима пролетела быстро, и наступило последнее лето перед школой. В этом году в первый класс стали принимать детей с семи лет, а не с восьми, как раньше. Оле, по существу, в первом классе нечего было делать – она хорошо читала и писала, а считала уже свободно в пределах ста. Но мама сказала, что пойти во второй класс сразу  не разрешают, и Оля потеряла интерес к будущим занятиям, потому что знала, что в первом классе пишут палочки и учат буквы.
   Летом она много бывала в парке. Около техникума была хорошая спортивная площадка с шестами для лазания, турником и параллельными брусьями. Там занимались ребята старшеклассники, и Оле очень хотелось научиться делать, как они. Но братья говорили, что маленькой девочке не место на взрослых снарядах и отсылали Олю гулять подальше.
   Однажды Оля не выдержала, и, когда никого не было поблизости, вскарабкалась на брусья, установленные для прочности на бетонной плите. Она видела, как мальчики, перехватывая руками брусья передвигались вдоль них, болтая ногами в воздухе. Почему бы и не попробовать? Но брусья были очень широки для её рук, она тут же сорвалась, и сильно ушиблась бедром. На мгновение потеряв сознание от боли, Оля, придя в себя, первым делом осмотрелась, не видел ли кто её падения. Она боялась, что тогда обо всё расскажут маме, и её будут ругать. Превозмогая боль, Оля отползла к лавочке, и села, чтобы подождать, когда всё пройдёт. Однако ушиб не проходил, и ей пришлось потихоньку доковылять до калитки, и через огород осторожно проскользнуть домой. Дома была только бабушка, мама с папой на работе, а братья ушли со своими друзьями. Никто к Оле не приставал и не расспрашивал, почему она такая бледная и хромает.
    Чтобы не тревожить ушибленную ногу, Оля села читать книжку, а бабушка, проходя мимо, всё удивлялась: чего это внучка сидит тихо так долго и не бегает, как обычно? У бабушки всегда была куча дел по хозяйству, и она только порадовалась, что девочка занята чтением. На бедре расплывался большой кровоподтёк, и место ушиба быстро синело, но Оля давным-давно сама уже раздевалась на ночь и заправляла свою кровать, так что никто ничего не узнал. Нога поболела с недельку, потом перестала, и когда Оля мылась с мамой в баньке, то синяка почти не было видно. Мама мыла Оле только голову и спину, а всё остальное тело девочка тёрла мочалкой сама, поэтому мама ничего не заметила.
   На брусья Оля больше не забиралась, да и вообще охладела к спортивной площадке. Если бы она знала, каким боком выйдет ей это падение!

                Школа

      В первый школьный день настроение у Оли было приподнятое, как и у всех первоклассников. Их уже собирали накануне вместе с родителями. Директор говорила, что теперь они стали уже большие, должны хорошо учиться и этим помогать старшим в борьбе с врагом. Потом детей познакомили с учительницей, и она сказала, что надо с собой приносить, как вести себя в школе, и показала класс.
    Школа Оле понравилась – это было большое двухэтажное кирпичное здание, и идти туда надо было через парк. Перед школой собралось много детей разных возрастов, с цветами в руках. Братья подвели Олю к её первоклашкам, а сами ушли к своим одноклассникам. Потом прозвенел звонок, и все побежали к своим классам.
    Начался первый урок. Оля так и знала, что начнут писать палочки в тетрадях, даже сама попробовала написать, но ей тут же стало неинтересно, и она вытащила из школьной сумки книжку с детскими рассказами Толстого. Ей нравилось, как мальчик с девочкой спасли котёнка, и она перечитывала рассказик уже не в первый раз. Учительница ходила между партами и смотрела, как дети работают. Когда она дошла до Оли, то её сразу удивило поведение девочки. Оля сказала, что читать и писать она умеет, потому и читает книжку. Учительница проверила, как Оля читает, и сказала, что это очень хорошо, но Оля должна работать, как все дети. Посмотрела на тетрадку с палочками и заметила, что они у Оли не очень ровные, и ей надо учиться писать красиво. Оля была уверена, что её будут хвалить, как всегда было раньше, и отповедь учительницы оказалась ледяным душем. Она больше не читала книжку, но на других уроках сидела надутая и разочарованная.
     Впоследствии Оля всё равно приносила книжки с собой в школу, но учительница больше почти не обращала на неё внимания, занимаясь с теми учениками, кому ученье давалось с трудом.
     К концу первой четверти учительница потребовала тетради на проверку, но у Оли было мало записей, да и те все на разных листочках. Дома она весь вечер сидела и переписывала в чистую тетрадку то, что сохранилось на отдельных листочках, и на другой день принесла красивую большую пятёрку. Впрочем, оценка не принесла ей особой радости, потому что она просто выполнила обыкновенную формальность.
    Началась вторая четверть, но длилась для Оли она совсем недолго. Её опять стал мучить фурункулёз, чирьи. Девочке очень не хотелось ходить с перевязками и мазями, и она терпела, пока чирьи были маленькими. Некоторые, выболев, проходили сами, но вот чирей на бедре, на том самом, которое было ушиблено при падении с брусьев, никак не проходил, гнойное пятно становилось всё больше, и девочка начала чувствовать недомогание. Тут-то всё и раскрылось. Мама и ругала дочку, почему та молчала, и жалела, не зная, как помочь беде. И папа, и бабушка тоже суетились, ещё не предвидя, какая беда ждёт впереди.
   На другой день вызвали врача из больницы, хирурга. Этот врач, Иван Степанович, был на войне, там его ранили почти в самом начале сражений и отняли ногу. Он ходил на костылях, но был очень хорошим специалистом. Осмотрев Олину ногу и измерив температуру, он сказал родителям, что у девочки начинается общее заражение крови, по народному, «антонов огонь». Оле стали давать стрептоцид, делать уколы, но болезнь всё усиливалась. Иван Степанович сказал папе, что есть такое лекарство  - пенициллин, американское, но достать его очень трудно, оно всё идёт для фронта. Олю нужно срочно везти в Свердловск, в клинику.
    И начались тяжёлые дни. Олю в полузабытьи, а чаще в бессознательном состоянии  привезли в детское хирургическое отделение столицы Урала. Папа обратился с просьбой о помощи к министру путей сообщения Кагановичу, с которым встречался  на совещаниях. И тот помог.
  У Оли всё время держалась температура под сорок, а очаги поражения проявились на голени другой ноги, на руке и на стопе. Не помогали длинные разрезы в местах багровых опухолей. Врачи сказали, что ничего сделать нельзя, и летальный исход очевиден. Утром, на восьмой день болезни, папа принёс две ампулы пенициллина, больше не было. Всего миллион единиц. Лекарство осторожно разводили и делали уколы через четыре часа маленькими дозами.
    Мама всё время была с дочкой в больнице, днём и ночью. Папа передал лекарство утром, а потом ушёл по делам и вернулся только под вечер с апельсином и большим красным яблоком. Такие сладкие и сочные яблоки привозили из Алма-Аты и продавали у поездов, на станции. И они стоили очень дорого. Оля лежала неподвижно, никого не узнавая, а мама  всё время смачивала её губы водой. Оля не знала, какие чувства горечи и страха испытывали родители, видя умирающую девочку, такую долгожданную и любимую. Мама взяла принесенный папой апельсин, и одну дольку осторожно выдавила в приоткрытый ротик девочки. И Оля проглотила сок! Папа, прикрыв глаза рукой, чтобы не видно было слёз, вышел из палаты, считая, что это последнее действие или «желание умирающего».
     Этой ночью произошёл перелом болезни, температура значительно снизилась. Под утро Оля пришла в себя, и съела ещё половинку апельсина.
     Папа рассказывал маме, что он шёл утром в больницу «попрощаться», так как уже не верил в выздоровление. И какова же была его радость, когда он увидел осмысленные глаза дочки и услышал её тихий голос! Жива! Это было просто чудо, не только для родителей, но и для врачей. Они даже предлагали маме назвать дочку другим именем, как будто она родилась во второй раз!
    Началось медленное выздоровление. Лекарства было недостаточно, чтобы полностью подавить болезнетворные бактерии, и впоследствии у девочки начался множественный хронический остеомиелит конечностей. Он сопровождался ухудшением самочувствия и операциями по очистке гниющих поражённых участков кости. Но это было потом, и пенициллин уже стал более доступным населению.

     Через несколько дней Оле стало настолько получше, что она уже просила что-нибудь почитать. Конечно, когда везли на поезде закутанную умирающую девочку, ни о каком чтении и мысли не было в голове. А сейчас мама походила по палатам и принесла Оле потрёпанную книжку, без обложки, без начала и конца.  Начиналась она повествованием о встрече землян с селенитами на Луне. До сих пор Оле попадались лишь книжки классического репертуара и советская детская литература, с фантастикой она встретилась впервые. Эта книжка просто зачаровала её, нестерпимо хотелось узнать: что же дальше? В книжке один из землян улетел обратно, а другой остался на Луне, не успел. Что же с ним стало дальше? Но на этом страницы кончались, и не было фамилии автора. Оля перечитывала её несколько раз, и каждый раз со всё большим интересом. Особенно её поразило описание совершенно другого мира и иных разумных существ. Можно сказать, что именно эта книга дала ей «путёвку в будущее», разбудив её собственный разум и воображение. А, может быть, просто семена упали на хорошо удобренную почву.

      После Сталинградской битвы наступил перелом и появилась твёрдая уверенность, что немцев погонят. Но всё равно, война уже причинила такой ущерб и принесла столько горя и взрослым, и детям! А сколько горя ещё ждало  впереди, потому что жизнь стала очень тяжёлой, а конца войны не было видно. Взрослые понимали всё это, а дети оставались детьми, просто рано повзрослевшими.
    Дыхание войны пропитывало все мысли и судьбы людей. Даже здесь, в детских палатах.  В той, где лежала Оля, было девять кроватей, в три ряда по три. Олино место находилось у самой стеночки. Рядом стояла тумбочка и стул, на котором сидела мама. Теперь, когда Оле стало получше, мама могла помочь и другим больным детям, у которых вовсе не было родных. Дети без родных назывались беспризорники, у них вообще не было дома. Сюда попадали с травмами или очень тяжёлыми болезнями. Эта палата хирургического отделения была «лежачей», и были здесь и мальчики, и девочки. Даже в коридоре вдоль стенки всё было уставлено кроватями, и оттуда сразу переводили больных на освободившееся место.
    Большинство травм было связано с железнодорожным транспортом или драками. Мама говорила, что у некоторых из этих детей отцы или погибли, или воевали на фронте, а мамы работали. А другие были совсем без родителей, жили в детдомах. И за ними некому было присматривать. Если кто-то умирал, то его просто накрывали одеялом и увозили потихоньку, чаще всего, когда дети спали. Безо всякой суеты. Тех, кто шёл на поправку, тоже переводили в другие палаты. Среди «старожилов» Оле запомнился только один мальчик, уже большой, лет четырнадцати, наверно. У него была странная нервная болезнь: любое прикосновение к коже сухих рук вызывало боль. Около него всегда стояла миска с водой и он сам всё время макал туда свои руки. И  врачи тоже осматривали его мокрыми руками.
   Этот мальчик дружил с «блатными», пока не сорвался с товарного поезда. Он знал много песен, которые мама тоже называла «блатными». В этих песнях говорилось о несчастной судьбе, об изменах и любви. Но в них совершенно не было «плохих» слов, и был красивый мотив. Он их пел тихонько, и никто на него не ругался.
   Мама ходила и в другие палаты, а потом рассказывала Оле о том, что случилось с другими детьми. Как они сюда попали. Мама думала, что эти истории вызовут у дочки чувство осторожности, но Оля просто жалела других страдальцев, особенно тех, кому делали уколы.  Она их очень боялась. И перевязок тоже. Наверное, её страшила не сама боль, а ожидание этой боли. И она готова была терпеть «свою» боль, лишь бы не ждать её от врачей.
 Из соседних палат мама приносила «больничные» книжки, потрёпанные и зачитанные до дыр. Для Оли тоже купили несколько книжек с рассказами о животных, которые потом остались в больнице для других детей.
    Как только состояние Оли стало удовлетворительным, приехал папа, и её забрали домой. Мама сама стала делать перевязки, и Олю навещал всё время хирург Иван Степанович. К Новому году Оля начала ходить, сначала очень недолго, на костылях, а потом сама. Папа, как увидел костыли, всё время переживал, что девочка может остаться инвалидом, а хирург говорил, что чем раньше она начнёт ходить, тем лучше. И он оказался прав! Состояние Оли стало совсем хорошим, но тут опять получилось осложнение – локоть правой руки распух и рука стала сгибаться с болью, а потом и вообще не могла разогнуться. Папа с мамой не знали, что делать. Хирург сказал, что это воспаление суставной сумки, оперативное вмешательство ничего не даст и даже может ухудшить положение. Поэтому Оле сделали гипсовую лангетку, и теперь её рука была согнута в локте и покоилась на широкой повязке, одетой на шею. Боль вскоре утихла, но неподвижность руки не позволяла ничего делать. Оля даже писать не могла, потому что лангетка захватывала и кисть руки. Ни о какой учёбе в школе не было и речи, зато Оля много читала, хорошо играла в шахматы и вообще очень повзрослела.
    Опухоль спала только через два месяца. Как-то незаметно, сама собой. Рука стала работать  и сгибаться, но только вот писать пришлось учиться заново – буквы выходили корявые, пальцы плохо слушались.  Но и эта напасть миновала, правда,  почерк у Оли был отвратительный, каллиграфией она не занималась,  мама не хотела, чтобы рука сильно напрягалась. Учебники за первый класс она прочитала, а в решении задач по арифметике ей помогала учительница начальной школы, Софья Иосифовна. Она жила через дом от Оли, и мама договорилась с ней, чтобы  Оля не отставала от школы.

                Дедушка

    Дедушка появился  вскоре после переезда семьи на Урал. Он приехал вместе с папой, который ездил в командировку в Москву и всё узнал про деда. После освобождения Смоленска папа посылал запросы, чтобы узнать о судьбе своего отца. Тогда это было не просто, потому что дедушка «был в плену». Правда, в связи с возрастом, а ему было под семьдесят, никаких серьёзных «проверок» ему не делали. Дед рассказывал папе, что его попросили «дать показания» о жизни при немцах, потом всё записали, и дед расписался, как умел. Взрослые неоднократно говорили на тему о судьбах тех людей, которые «оставались под немцем», и Оля знала, что таким людям трудно устроиться на работу, как будто они «клеймёные». 
      Бабушка уже давно не жила вместе с дедушкой, ещё с довоенного времени, всю себя посвятив семье своего сына. Всё же приезду деда она была рада. Дед стал жить в кладовке при кухне. Туда вошла кровать и тумбочка, а под кроватью стоял ящик с дедушкиным охотничьим ружьём. Как уж он привёз его, Оля не знала, ружьё деду было положено по закону, когда он работал сторожем. Наверное, когда город спешно эвакуировался, о таких мелочах просто забыли. В ящике ещё был свинец и порох. Из свинца в специальной отливке он вместе с папой и братьями отливал дробь, а пыжи делали из старых валенок.
   Охотой в этом маленьком городке занимались почти все трудоспособные мужчины, и даже некоторые женщины. Добыча была хорошим подспорьем  в питании, и в тех семьях, где были охотники, зимой было мясо зайцев и косуль.
   А ещё дед привёз много семян табака-махорки, который посадил по весне в огороде и сам за ними ухаживал. Дед курил трубку и никаких папирос не признавал. Его чуланчик был насквозь прокурен, да ещё связки листьев табака висели по стенам. Дедушка рубил табачные листья и корни в специальном корытце на улице, чтобы не было в кухне табачной пыли. Он вообще  почти всё время проводил во дворе, если не было очень холодно.
    Дед взял на себя всю работу по уходу за скотиной, чистил стойло, выносил навоз в огород и столярничал. Он выдалбливал из толстых обрубков берёзы корыта для корма свиней на продажу, мастерил клетки для кур. Дед был молчаливый, говорил только по делу, а о своей жизни в плену так и вовсе ничего не рассказывал. Наверное, папа и бабушка знали о его мытарствах, потому что в первое время у деда очень болели ноги, и сам он сильно кашлял. Но в семье вопросы жизни «под немцем» всегда обходили молчанием. Время было такое, что нечаянно сказанное даже ребёнком слово могло привести к большим неприятностям.
     Оля с дедушкой общалась мало, у них не было общих интересов. Она только любила смотреть, как делается дробь и картечь для охоты. Но её всегда в момент отливки расплавленного свинца отгоняли подальше, чтобы не попали случайные брызги. Свинец заливали в специальную формочку с дырочками, похожую на челюсть. А когда челюсть раскрывалась, там уже были готовы горячие блестящие дробинки. Дедушка вместе с папой и патроны сам набивал и вообще готовил всё снаряжение  для охоты. Старшие братья, особенно Лёвка, тоже ездили на охоту с папой и дедушкой. Охотились всегда зимой, потому что летом убивать животных нельзя, у них должны родиться дети. Однажды они привезли полтуши косули, загрызенной волками и наполовину съеденной. Этим замороженным мясом долго кормили пушистого серого сибирского кота.
     А ещё дедушка мастерил из проволоки каркасы. Перед Новым годом, мама обкручивала их ватой и делала дедов-Морозов. На голове она рисовала глаза, потом приклеивала бороду и усы, всё обмазывала картофельным клейстером и  посыпала слюдой. Получалось очень нарядно, и бабушка продавала их на базаре. Даже в те тяжёлые времена люди тянулись к празднику и хотели, чтобы было красиво.
    На вырученные деньги бабушка покупала сладкие подарки для внуков, обычно петушков на палочках, или «настоящую» стеклянную игрушку на ёлку.

                Бабушка

    На бабушке держался весь огород и скотина. Конечно, ей помогали и дедушка, и мама в прополке и поливе, но бабушка была главная. Она знала, в какие сроки лучше садить, выращивала свои семена, потому что их нигде не продавали, разве что на базаре. Да и то, если это был какой-то особый сорт. Бабушка всегда выходила во двор с «пырялкой» в кармане фартука, так она называла маленький рыхлитель. Она «пыряла» комки земли, удаляла сорняки. «Негодяи», говорила она с ударением на последнем слоге, «кто землю не любит». Труд на земле для неё был священным и уступал только «умственной» работе.  Она даже сердилась на маму, когда та призывала к работе в огороде сыновей. По мнению бабушки, ученье было куда важнее, а свою работу по дому она и вообще за труд не считала. Сама она была целый день в домашних заботах – с утра топила русскую печку и готовила еду для всей большой семьи, варила пойло для свиньи и коровы и ковырялась на грядках. Только зимой, когда кончались огородные и заготовительные работы, бабушка «отдыхала». Отдыхом для неё было то время, когда она садилась что-нибудь зашивать, штопать или шила платья для Олиной куклы. Её крестьянская натура, привыкшая к труду от рассвета до заката, была сродни трудоголикам. Свою работу по дому она считала простой и лёгкой, и очень ценила и уважала тех, кто работает «на службе» и зарабатывает деньги «важным умственным трудом». Поэтому все силы она положила на то, чтобы дать образование своим детям – папе и его сестре тёте Нюре. Она считала, что только те, кто получили образование, могут делать настоящую «учёную» работу, что было в её глазах высшим достижением. А самыми умными она, наверное, считала писателей. Книги были для неё высшей мудростью человека.
     Сама она всегда рвалась к учению, но в деревне в то, ещё дореволюционное время, девочек совсем не учили грамоте. Даже школы не было. Бабушка сама, почти тайком, бегала за четыре километра в церковно-приходскую школу в соседнее село. Но «проучиться» ей удалось всего одну зиму. За это время она научилась немного читать и писать, и это уже было большое счастье.
     Впоследствии, когда прошло много лет, она писала письма своим взрослым внукам, и письма эти были очень складные и интересные. Её природный ум быстро схватывал суть вопросов, и, несомненно, у неё был литературный талант, которому не суждено было проявиться. Бабушка, в отличие от мамы, и сказки рассказывала хорошо, и умела  петь песни. Она часто пела народную песню «Сидел рыбак печальный на берегу реки…». Много позже Оля узнала, что эта песня была на стихи Лермонтова. Наверное, ей доводилось где-то читать или слышать стихи Лермонтова, потому что и папа тоже очень любил этого поэта. Папиной любимой песней была «Выхожу один я на дорогу». А ещё он всегда пел «Вечер на рейде», особенно, если были гости и выпивали стопочку-другую.
    Бабушка никогда не беспокоила никого просьбами по пустякам и даже сердилась на маму, когда та просила кого-нибудь из детей что-то подать ей или найти. Она считала, что её долг как можно лучше обеспечить заботой и покоем тех, кто работает. А ученье для неё тоже было важной работой.
    И только уже будучи взрослой, сама став матерью, Оля поняла, каким стержнем в семье была бабушка, и  как мало она, Оля, её ценила и любила. Такой всепоглощающей и в то же время умной любви к детям и внукам ей больше не приходилось встречать.

                Папа

      Наверное, после бабушки по силе любви к  Оленьке мог сравниться только папа. В глубине души даже сыновья, его гордость, уступали место дочке. Может быть, тут сказалась и Оленькина болезнь, когда она чудом осталась жива, или то, что Лёвка с Вовкой уже выросли и вступали в самостоятельную жизнь. А Оленьке ещё долго будет необходима родительская опека. Папа, так же, как и бабушка, носил любовь в себе, внешнее проявление нежности и ласки как-то не были приняты в семье. Но когда дочка садилась к нему на колени, показывая книжки или рисунки, его глаза просто до слёз светились пронзительным счастьем и надеждой видеть дочку счастливой. И для Оли самым тяжёлым наказанием было огорчить папу. Поэтому Оля всегда старалась быть умной и умелой, чтобы, в первую очередь, доставить радость отцу. Как теперь бы сказали, она всё время «тянулась к верхней планке своих  возможностей».
      Папе почти всегда было некогда, он уходил рано утром на работу в контору, а потом уезжал на лесные «делянки». И приходил, когда уже было темно. А мама после болезни Оленьки бросила работу , потому что надо было делать перевязки и ухаживать за больной девочкой.
      Для папы, как для директора леспромхоза, конец года всегда был очень трудным. Надо было не только выполнить план по лесозаготовкам, но и обеспечить вывоз стволов на станцию. В суровое военное время невыполнение плана грозило большими неприятностями. Осень сорок третьего года выдалась дождливая, машины из леса не шли даже по лежнёвке, а многие скатывались с колеи и их потом вытаскивали тракторами. Лежнёвку всё время приходилось ремонтировать, потому что такую мокреть даже брёвна не выдерживали. Подмораживать стало только в конце ноября, когда у папы было большое отставание по вывозке. Папа не жаловался, ходил бодрый, но Оля, кровать которой после болезни стояла в комнате родителей, слышала иногда папины тревожные слова, связанные с машинами, погодой и планом. Оля уже была достаточно большая девочка, чтобы понимать трудности военного времени. Впрочем, она уже почти и не помнила другую жизнь, без войны, когда можно было ничего не бояться, покупать разные вкусные конфеты или мороженое.
     Олина семья по тем временам жила хорошо, о голоде и речи не было. Но хотя у них была и корова, и свинья, денег всегда было мало. Часть мяса и молока бабушка продавала на базаре, да ещё за корову надо было сдавать государству молоко или масло. Экономили, как и все в те военные годы, на всём, тратя деньги только на самое необходимое:  старшие братья росли, им нужны были каждый год обувь и одежда. Да и Оле надо было покупать чулки и верхнюю одежду. Платьица и лифчики с резинками для чулок мама шила сама, тут ведь было не до моды, лишь бы чистенькое. Конфеты Оля видела только по праздникам, а бабушка так и вообще забыла их вкус, всё приберегая для внуков.
    В декабре папа «весь закрутился» по словам мамы, стал дома появляться не каждый день, ночуя в лесных бригадах, где шла погрузка древесины. Оле особенно запомнились последние ночи перед новым годом. Машины с тяжёлым рёвом, освещая фарами дорогу, проходили мимо их дома, и папа не спал, подсчитывая их количество.  Днём, в общем шуме, они как-то не привлекали внимания Оли, да и папа был на работе. А теперь, когда до конца года осталось двое-трое суток на выполнение плана, тревога и забота папы стала для Оленьки тоже очень важной. И светлые сполохи от фар, пересекавшие комнату из конца в конец, создавали радостно-тревожное напряжение и сопричастность к настоящей работе. Тридцатого декабря днём уже стало известно, что план выполнен, и машины теперь везли свои прицепы с брёвнами сверх плана. Такого радостного, праздничного настроения Оля потом не испытывала в жизни. Даже в те моменты, когда получала золотую медаль и поступала в институт. Может быть, потому что она тогда, в детстве, радовалась не за себя, а за других, а это чувство сильнее и глубже.

               
                Ещё одна ёлка
 
    Эта ёлка, в отличие от запомнившейся Оле ёлки в первый год войны в далёкой Сибири, была радостная и счастливая. Уже всем стало ясно, что война выиграна, что мы победили. И хотя все понимали, что придётся ещё гнать немцев до Берлина, но дух несомненной победы окрашивал всё кругом. Конечно, каждый надеялся, что война закончится быстрее, что немец скоро капитулирует, но не вышло. Все города приходилось освобождать с большими боями, и с фронта продолжали поступать похоронки. Но всё равно этот новогодний праздник был особенным, радостным.
    Красавицу ёлку привезли заранее, и она стояла во дворе, на холоду.  Игрушки тоже делали красивые, с выдумкой. Картонных курочек, зайчиков и белок  аккуратно вырезали, раскрашивали и посыпали блёстками. Нечего и говорить, что были сделаны дед-Мороз и Снегурочка, а Дед-Морозов было даже два. Один был на ёлке, маленький, а другой, большой, стоял возле ёлки на подставке. Оля в этот раз принимала самое активное участие в украшении ёлки. Она сама клеила цепи из разноцветной бумаги, особенно хорошо годились обложки от розовых и голубых исписанных тетрадей. В те времена бумага очень ценилась, ни один листочек, даже исписанный, не выбрасывали, не говоря уж о газетах. Каждому клочку находилось применение в хозяйстве.
    Сама работа по украшению ёлки уже была праздником. А ещё ведь и подарки надо было сделать! Да такие, чтобы  вызвать улыбку и смех.
     Мама посоветовала Оле написать для всех поздравления в стихах. И Оля с радостью взялась за дело, взяв к себе в «помощники» Лёвку, который выполнял роль «редактора и критика». Он по-прежнему был для Оли и образцом для подражания, и объектом любви и привязанности. Лёвка приехал на каникулы из Москвы, сдав на отлично свою первую сессию. Оле он привёз в подарок из столицы шоколадную «бомбу». Это был такой шоколадный шар, в середине пустой, и обёрнутый в блестящую фольгу. Внутри шара был завёрнут сюрприз – малюсенький, меньше пальчика, мохнатый медвежонок. И сам шоколад, и сюрприз, были так удивительны! А ещё он привёз три широких шёлковых ленты – белую, чёрную и розовую.
     Оля готова была с радостью выполнить любую просьбу брата. Даже когда он попросил у Оли плюшевый лоскут, служивший одеялом на кукольной кроватке, она его отдала безо всякого сожаления, хотя он нужен был Лёвке всего лишь, чтобы до блеска начистить ботинки. Оля уже тогда понимала, что внимание брата важнее всех её игрушек, вместе взятых. Её огорчало только, что она много младше, и братья не принимали её всерьёз, считая, наверно, малявкой. А ей так хотелось доказать им, что она уже умная и самостоятельная!

   Ёлка удалась на славу! Было много гостей – папиных сослуживцев и соседей. У папы вообще, где бы он ни появлялся, всегда находились друзья. Папу очень любили не только в его управлении, но и рабочие на лесозаготовках. Наверное, потому, что он всегда старался помогать хорошим людям. Хотя папа был членом партии – без этого нельзя было работать на должности управляющего –  он не мог мириться с несправедливостью, которую она творила. Он осторожно помогал тем, кто отсидел срок незаслуженно, по политическим   статьям. Принимал на работу, хотя по тем временам это было даже опасно. Конечно, Оля, да и братья, не имели никакого отношения к этой стороне папиной работы, он не любил об этом говорить. Но и поклонения товарищу Сталину в семье тоже не было. В семье ценилось уважение к людям, любовь к Родине, к народу. Политика не присутствовала в жизни. Обсуждать что-либо было опасно, да и война наложила свой отпечаток молчания. 
     Среди гостей, конечно, была и учительница, которая помогала Оле не отстать от школы, и хирург Иван Степанович, и даже приехала тётя Тася со станции. Она очень обрадовалась, увидев, как выросла Оля, потому что всё время переживала за её болезнь. Все получали шуточные подарки и сувениры, сделанные своими руками. Подарки были завёрнуты в большое количество бумаги, чтобы подольше разворачивать и гадать, что это такое. Потом радовались сюрпризам, показывали их друг другу и читали шуточные надписи. А Оля читала сама свои стихи, и все ей хлопали. Стихи, правда, были только для мамы с папой и бабушки, для гостей Оля писать не умела, потому что не знала, что сказать. Но всё равно её «куплеты» понравились всем гостям. А ещё Оля декламировала стихотворение про партизанку Зою Космодемьянскую.
    На этот Новый год уже пели новые «военные» песни, и за столом звучала «Землянка», «Тёмная ночь», и, конечно, довоенные тоже. Только вот не танцевали, потому что играть на гитаре никто не умел, они тогда не вошли ещё в моду, а патефоны были редкими и дорогими. Это уже была роскошь.
    Но самое главное наступало, когда приближалось двенадцать часов по московскому времени. Тогда все смолкали, слушая по радио перезвон курантов. Считалось, что надо с первым ударом успеть загадать желание до конца боя часов, и тогда оно сбудется. Все загадали, чтобы поскорее закончилась война и чокались стопками друг с другом.
    Оля потом пошла спать, а взрослые продолжали веселиться всю новогоднюю ночь, пели песни и вспоминали разные истории из своей жизни.
     Ёлка стояла в квартире почти целый месяц, пока не начала сильно осыпаться. Тогда её разобрали, и Оля с мамой аккуратно складывали игрушки до следующего года в большую коробку, а стеклянные, «бьющиеся», осторожно перекладывали ватой.
   
                Последняя зима войны
    
       Для Оли весь сорок четвёртый год прошёл без особых радостей. Многочисленные осложнения после тяжёлой болезни и незаживающий свищ на бедре не позволяли ей ни учиться в школе, ни ощущать все радости детства. Оля сильно похудела, и у неё был плохой аппетит. Бабушка испекла ей вкусные горячие плюшки из настоящей белой муки, но Оля, съев одну, говорила: «Очень вкусные, спасибо, но я больше не хочу». Она понимала, что огорчает бабушку, которая так старалась, но ничего не могла с собой поделать. Оля вообще чувствовала, что её болезнь не только большое горе для семьи, но ещё и материальные расходы для всех.  Мама из-за неё не работала, да и много денег уходило на лекарства и подарки для врачей и медперсонала больницы, в которую Олю возили на анализы и лечение. Врач Иван Степанович говорил, что у Оли начался хронический остеомиелит, поражение костей, и необходима операция. Сам он уже не брался за неё, и советовал отвезти девочку в хорошую клинику.
   Родители написали письмо дяде Володе в Москву, потому что он сейчас работал нейрохирургом в военном госпитале и мог помочь. Дядя Володя считался лучшим хирургом госпиталя, возвращавшим движение рук и ног совершенно безнадёжным калекам, а также делал очень сложные операции после ранений в голову. Для него хирургическое вмешательство по очистке кости бедра не было особенно сложным, но он написал, чтобы девочку привезли в Москву, и он сам её прооперирует, никому не доверяя.
    Оля очень боялась предстоящих мучений, но ей сказали, что если не сделать операцию, то ногу могут вовсе отрезать, и будет она ходить с протезом, как Иван Степанович. Поэтому Оля смирилась, и больше уже не жаловалась и не портила никому настроение. Она не хотела, чтобы за неё переживали другие, особенно папа.
   Поездка в Москву по тем временам с больным ребёнком была не простой и стоила много денег. Нужно было везти с собой и одеяло, и простынку, и подушку. Ехать надо было несколько суток, поэтому брали с собой продукты, да ещё часть продуктов в виде домашней колбасы и сала надо было отвезти Лёвке, который уже стал студентом и учился в Москве. С продуктами в те времена было плохо, и кроме того, что давали по карточкам по государственным ценам, всё было очень дорого. Родители по мере возможности посылали продуктовые посылки и ему, и Вовке, который поступил на следующий победный год в тот же институт, только на другой факультет. В предпоследний год войны выпускников десятилеток уже не призывали в армию, давая им возможность учиться дальше, потому что война шла к концу. Так что Лёвке повезло. А Вовка ещё кончал школу и ему не было восемнадцати лет.

   Олю повезли в октябре, начале глубокой осени, когда уже землю подморозило и нужно было ехать в зимней одежде. Папа поехать не мог, он только проводил Олю с мамой до поезда, а в Москве их встречал дядя Володя. Встреча и всё дальнейшее сильно стёрлись в памяти Оли, теперь по-настоящему боявшейся операции. Она только хорошо запомнила время в госпитале, когда всё уже было позади.
    Оленька лежала не в палате, потому что там были только военные солдаты, а в ординаторской у врачей. Туда поставили кровать, потому что дядя Володя был главным хирургом этого госпиталя. И все врачи и сёстры  очень хорошо относились к Оленьке, улыбались и старались рассмешить девочку. Но с особенной любовью к Оле относились выздоравливающие бойцы, у которых ноги были целые. Они поджидали , когда Олю надо было везти на перевязку на каталке, чтобы «прокатить её с ветерком» по коридору. Наверное, они очень соскучились по дому, а девочка напоминала им свою семью.
     Через несколько дней после операции, когда Оля уже хорошо себя чувствовала, её на кресле-каталке отвезли в красный уголок госпиталя, где был концерт для раненых. Это было просто удивительное зрелище! Оля никогда раньше не была в театре, да и в кино тоже была всего два-три раза. А здесь, в госпитале, перед ранеными выступали очень хорошие артисты, их голоса звучали по радио. Они исполняли эстрадные песни, частушки про гитлеровцев, рассказывали юмористические истории из военных дней, и танцевали. Этот концерт, и даже отдельные номера из него запомнились Оле на всю жизнь. А ещё её потряс увиденный здесь же спектакль «Платон Кречет». Это была пьеса для взрослых.  Мама хотела сама его посмотреть, а Олю взяла, думая, что девочка ещё не поймёт всех сложных переживаний героев. Но Оля к этому времени уже успела потихоньку прочитать много взрослых книг, где было «про любовь», в том числе очень популярные тогда «Повесть о настоящем человеке» и «Молодую гвардию».
    Спектакль произвёл на Олю неизгладимое впечатление. Нет, Оля не имела желания «стать артисткой», хотя определённые артистические способности у неё были. Болезнь как-то отодвинула от неё все обычные мечты девчонок. Оля просто жила жизнью героев на сцене. Таким же миром, уносившим её чувства в разные времена и ситуации, для неё впоследствии стало кино. Тогда на экранах шло очень много трофейных фильмов с субтитрами и без названия режиссёров и артистов. Но для Оли артисты сами по себе были не интересны, даже те, которые играли в советских фильмах и о которых знала вся страна. Оля не собирала открытки с артистами  и артистками, хотя и видела у подружек целые альбомы, заполненные фотографиями кумиров. Ей был важен только сюжет и переживания героев. Поэтому спектакль «Платон Кречет», сыгранный перед ранеными прямо на подмостках красного уголка госпиталя, стал важной вехой в её развитии.

                День Победы

      Весна сорок пятого года проходила в ожидании конца войны. Извещения о победе ждали со дня на день, но его всё не было и не было. Наши войска давно уже шли по Европе, а с фронта продолжали поступать похоронки.Такую похоронку о гибели сына получила в марте сорок пятого года и учительница Оли, помогавшая девочке не отстать от школы во время болезни. "Погиб смертью храбрых в бою за Родину" - такая была стандартная фраза. Командование выражало соболезнование семье погибшего, да только от этого горе матери не становилось меньше. Мама и бабушка Оли часто заходили к учительнице , стараясь словами утешения облегчить нестерпимую боль утраты, особенно страшную уже в самом конце войны, когда победа была совсем-совсем близко.Мама даже оставалась ночевать у неё в доме, ьрялась, что "сердце не выдержит". А Оля старалась все уроки учить толькона "отлично", чтобы учительнице было приятно.
- И чего это Гитлер не сдаётся - обсуждали взрослые военные новости. - ведь всем ясно, что немцы полностью разбиты. Выходит, этому ироду убивать не только чужих, но и своих не жалко? Мало ему пролитой крови? Ничего, отольются ему все наши слёзы! Скорее бы только!
   А когда, наконец, торжественный голос Левитана объявил о полной капитуляции Германии, то люди просто с ума посходили от радости. Так долго ждали,- и вот она, Победа! Они обнимались, целовались друг с другом, даже совсем незнакомые.  Когда  прозвучали долгожданные слова, мама с бабушкой закричали, побежали к соседям, к тем, у кого не было радио. И даже на тихой окраинной улочке появились люди, выбежавшие из дома и кричавшие: «Победа! Победа!»
   В этот день все почему-то говорили очень громко, почти кричали. Может быть, прорвалась тёмная завеса страха, боли, горя и все радостные чувства, которым раньше не было места, вырвались на свободу. Как будто с души сорвали покровы, как полоски затемнения с окон в освобождённых городах.
     Бабушка с мамой сразу бросились в кухню замешивать тесто для «хвороста», потому что его было просто и быстро приготовить. Напекли целых два таза, а дедушка толок в ступке кусочки сахара, чтобы превратить его в сахарную пудру и затем посыпать хворост. Потом стали варить много овощей для винегрета и чистить картошку, потому что в конце дня обязательно соберутся гости. Оля бегала от мамы к бабушке, к соседям, к учительнице, а папа сам заехал домой в обед и совещался с мамой о предстоящем праздновании. Оля тоже помогала всем в приготовлениях - принести, убрать, помыть посуду.
  Вскоре пришла соседка помогать, все очень громко говорили и смеялись даже над самыми пустяками. И почему-то смех переходил в слёзы, но тоже какие-то радостные, их не стыдились.
  Чёрная тарелка радио не смолкала ни на минуту, передавая отчёты о прохождении капитуляции, выступления командующих и радиорепортажи.


     Вскоре подошла соседка помогать, все очень громко говорили, как будто упало покрывало страха и беды.  И почему-то слова радости тут же заменялись слезами о тех, кто погиб и не дожил до этого светлого дня. Это была действительно «радость со слезами на глазах…». Только не было ещё тогда этой волнующей и пронзительной песни. Да и как -то не пелось в эти счастливые моменты. Слишком долго ждали люди этого счастливого мига, слишком дорого досталась победа. Поэтому все просто кричали одновременно от радости и слёз
    Оля бегала от мамы к бабушке, к соседям, к учительнице, которая жила недалеко, а папа сам прибежал домой и совещался с мамой о предстоящем праздновании.
    Радио не смолкало ни на минуту, передавая отчёты о прохождении капитуляции, выступления командующих и торжественную музыку.
    Наверное, в этот день не было ни одного человека, который бы не выпил за Победу. Застолье в этот раз было необычное – люди приходили, выпивали, снова уходили, чтобы вернуться вечером. Это были папины сослуживцы, соседи и друзья.
  А вечером вся комната наполнилась гостями. Слова радости тут же заменялись слезами о тех,кто погиб или пропал без вести. А таких тоже было много. Надеялись - может быть попал в плен, может, лежит в госпитале, может, случится чудо, и он вернётся... И надеялись ещё много лет после конца войны. Это была действительно "радость со слезами на глазах", только не было ещё тогда этой волнующей и пронзительной песни Да и как-то не пелось в эти счастливые моменты. Слишком долго ждали люди этого счастливого мига, слишком дорого досталась победа. Поэтому все просто кричали от радости и слёз. По радио тоже не звучали военные  песни, как бывало раньше во время войны, потому что всё уже кончилось.Передавали марши, классическую торжественную музыку, но больше всего, конечно, говорили о победе советского народа. За столом тоже не пелось, как обычно. Произносили много-много тостов за Победу, за Сталина, за маршалов, за советский народ. Стоя и в молчании выпивали за память тех, кто не дожил до этого светлого праздника.
  И в эти минуты с учительницей стало плохо.Она повалилась на стол с тонким протяжным криком.Мама и соседка рядом бросились к ней, принесли валерьянки. Она выпила, потом грустно, чуть извиняясь, улыбнулась, попросила не обращать на неё внимания и не портить праздника. Во многих, очень многих семьях лежали похоронки. и всё же эти женщины со слезами, катившимися по щекам, выпив за вечную память дорогих погибших сыновей или мужей, присоединялись к общему ликованию. Потому что верили, что их смерть была не напрасной, она стала частичкой Победы.
     Вечером по радио передавали залпы салюта в честь Победы. Оля никлгда не видела фейерверков,но взрослые говорили, что это очень красиво: по небу рассыпаются звёзды. Во время салюта все стоя держали в руках рюмки и выпивали кто как мог. А когда кончили бухать орудия, все опять целовали друг друга и кричали "Ура!" Ведь наша страна победила и уничтожила фашизм, которого, все так думали, больше никогда не будет на земле! И ещё думали, что это последняя война.  Ведь не зря же столько людей погибло, чтобы принести людям свободу! Все отлично понимали: впереди предстоит трудная жизнь, надо будет восстанавливать столько разрушенных городов, сожжённых деревень, работать изо всех сил за тех, кто погиб.Понимали умом, а сердцем хотелось верить, что сейчас, с завтрашнего дня, да нет, вот прямо с этой минуты начнётся новая, счастливая жизнь! Всем хотелось верить, что сейчас, вот прямо с этой минуты, начнётся новая, счастливая жизнь!
    День Победы остался в памяти Оли как день криков восторженной радости и светлой  печали. Как день единения всех советских людей. Как день начала прекрасного будущего, которое будет у всех людей на земле.

Татьяна Туманова,  октябрь – апрель 2004