Вдохновение

Жил-был писатель, и было у него Вдохновение. Оно обитало на чердаке как самое примитивное привидение, которое боится дневного света, но при этом светится по ночам и гремит под самым ухом тяжеленными кандалами.
Вдохновение приходило к писателю всегда незваным гостем в виде бледной девушки, хрупкой как хрусталь. Глядя на нее, творец забывал сердиться и, потрясая кулаками, вспоминать всю известную ему матерную ругань. Даже бессвязный и режущий ухо финским ножом звон цепей казался писателю удивительной в своей гармоничной гениальности музыкой. В этот момент одержимый начинал в спешке рыться в ящике стола, ища, чем можно писать и на чем. Постоянно оборачиваясь, он каждый раз извинялся перед милым его сердцу привидением.
Зачем только этот глупец так суетился? Возможно, из страха спугнуть Вдохновение, но оно не переносит суеты. Претенденту на звание художника слова надо было лишь посмотреть внимательно и сосредоточить свой взгляд на ней, а не видеть разорванные им самим в плохом настроении старые обои на рушащихся желтых стенах.
Все жалкие потуги демонстрировать свою власть над вольной квартиранткой только поощряли ее капризы. Муза хотела, чтобы писатель любил только ее, ревновала его не только к случайно попавшим в дом незнакомкам, но даже к любой другой музыке, кроме звона цепей. Может быть, сказалось уязвленное само-любие и комплексы по поводу собственной нереальности. Что же еще могло вызвать в ней такую ядовитую ревность?
Как бы то ни было, но, в результате, Вдохновение не показывалось неделями, запираясь на чердаке, а сочинитель в гневе бегал по своей комнате и стучал чечетку по прогнившим доскам паркета. Пожар внутри так и не разгорался, как будто дрова все промокли. Таким образом, выходила только одна страница, и та мо-ментально окислялась с помощью огня, превращаясь в маленькую кучу пепла.
Писатель долго терпел такое отношение. Он повидал за всю свою жизнь массу критиков, рецензен-тов, «журналюг», издателей, директоров книжных магазинов. Все они были бесчувственными подлецами, но никто из них не доставлял таких мучений писателю как его любимая Муза. Терпение лопнуло, когда впервые садистка пришла днем. Да-да! Светило солнце, творческой личности нужен был отдых, спокойный ветерок нежно бил в окно, хотелось вдохнуть побольше воздуха и как реактивный самолет рвануть в лес. А она не-жданно-негаданно опять приковала его к себе и к гладкому полированному, безразличному столу. Не успевая сесть, автор тут же исписал целую тетрадь абсурдной драмой.
Если бы это случилось в дождливый промозглый полдень, когда ничто не тянуло идти прыгать через лужи и ловить носом холодные капли! Если бы это случилось в ночь, когда не надо было вставать рано, а отягощенная впечатлениями голова не давала заснуть! Тогда мастер слова был бы просто счастлив. Но сейчас… Обезумевший, забывший о своей стеснительности и воспитанности писатель вскочил, разорвал негорящую рукопись и долго-долго объяснял, что "продажная девка" выпила из него всю кровь. Он обвинил Музу в том, что она давно поняла, когда ей не нужно являться и пользуется этим знанием. Инженер человеческих душ, очевидно, не помнил себя и забыл, кому обязан литературной славой и грошами, которые не умел ни зарабатывать, как следует, ни целенаправленно тратить. Но самое главное - благодаря этой жестокой Музе, он был свободен, мог делать любимое дело, а это дано не каждому. С проклятием безумец удалился и долго бродил по лесу, пока испортившаяся погода и не превратила его в промокшую бродячую собаку. Тогда-то мечтатель, продрогнув от холода и одиночества, одумался и решил, что еще не все потеряно. Вернувшись, он тут же попытался подняться на чердак. Эта попытка удалась. Музыка, звучащая за дверью, всегда приводившая писателя в нормальное расположение духа, теперь вселила в него надежду. Даже не просто надежду, а уверенность в том, что его простят и не могут не простить.
Однако прозаик побоялся постучать в дверь. Стыд сковал все его суставы, и эта скованность продолжалась до тех пор, пока деятель искусства не вспомнил, что у него в кармане ключ от чердака. Скрипучая тяжелая дверь, которую не так просто было открыть, даже если замок не заперт, издала целую гамму изысканных стонущих звуков.
Обычно интерьер прибежища Вдохновения казался не очень эстетичным с точки зрения грамотного дизайна. С другой стороны, это был сущий рай для археолога. В крайнем случае, для старьевщика. В изобилии валялось, висело, стояло, пылилось, путалось под ногами неисчислимое множество как старых, так и старинных вещей. Подавляющее большинство обитателей чердака являло собой ни много, ни мало, как произведения искусства. Недописанные и дописанные, изданные и неизданные, порванные и целые рукописи, книги, нотные тетради, картины. Хорошо сохранились статуэтки, статуи, пара гитар, три мандолины, одна лютня, десяток флейт, черное полированное пианино в углу, которое повидало много разных похотливых настрой-щиков, но еще сносно звучало. Мало того, все стоящие по углам шкафы, выставленный на середину стол, наскоро запрокинутые стулья с распоротой поклонниками Ильфа и Петрова обшивкой были исключительно ручной работы. Одежды, пережившей Романовых, коммунистов и двух первых Президентов, хватило бы на всех актеров и на всю массовку, снимающихся в каком-нибудь историческом фильме с участием большой толпы. А на стенке шкафа, где хранилась секретная переписка императора Павла Первого и маркиза де Сада, был прибит гвоздем из коллекции Петра Великого фамильный носовой платок Ивана Грозного, который достался тому по материнской линии. Где-то за баррикадами, сгодившимися для обороны парижских коммунаров, со скрипом раскачивалось плетеное английское кресло викторианской эпохи. Пройдя завалы, наступив на рукописи, написанные почерком Достоевского, современный литературный гений оторвал случайно ногой твердый знак от какой-то деревянной рекламной надписи, споткнулся и тут же чиханием заглушил всю игравшую музыку. Наконец, задыхаясь от поднявшейся пыльной вьюги, он разглядел сидевшую в кресле-качалке иссохшую неестественно бледную старуху. Престарелая барыня сидела в белом аристократическом платье в проволочных очках с не-прозрачными радикально черными стеклами, крутила шарманку, расположившуюся у нее на коленях, и в такт качанию кресла напевала припев песни “The Memory Remains” группы “Metallica”. Когда писатель перестал чихать, она спустила очки с переносицы, явив свету совершенно здоровые, сияющие молодостью глаза, и голосом Фаины Раневской с притворным удивлением спросила:
- Молодой человек! Чего вы тут, позвольте спросить, пыль всем в глаза пускаете?
Бедный мастер словесности, который очень долго перебирал стандартные фразы в надежде найти такую, что смогла бы выразить весь спектр охвативших его эмоций, сказал следующую:
- Кто вы?
Сбросив словно оковы очки, пожилая дама разразилась девичьим, кокетливым и насмешливо-уничтожающим хохотом. Так могла смеяться одна только…
- Несчастненький! Пока ты шлялся неизвестно где, я состариться успела, - хвастливо сказала жес-токая Муза, - Так что извини, но я скоро умру.
- Привидения разве стареют? – испуганно замялся писатель.
- Твои представления о привидениях устарели, - продолжала злорадствовать Муза.
Это означал почти конец карьере. По крайней мере, умирающая старуха вряд ли могла бы эффективно греметь цепями. А если она и впрямь умрет? В ужасе литератор отступил, натолкнулся на секретер и вдруг нащупал почти упавший дорогой револьвер самой первой модели. Отвернувшись, будто в отчаянии, хитрец оперативно просмотрел барабан. Убедясь в наличии патронов, закрыл его, крутанул как при игре в «русскую рулетку» и одним прыжком оказался у оторопевшей нереальной особы, держа ствол прямо у нее промеж прекрасных глаз.
- Дудки! Больше тебе не удастся меня так просто изводить, ибо я ускорю твой уход.
Привидение засуетилось, убрало подальше шарманку, отбросило в дальний угол черные очки, рука-ми обхватило голову. Не понятно было, испугалась ли она. Ее глаза отражали теперь уже искреннее удивле-ние, но не страх. Это было даже какое-то презрительное удивление от неожиданности, которая не возвышает, а принижает писателя в представлении Музы. Она улыбнулась грустно и разочарованно, а ее вздох был по-хож на зевок от скуки.
- И ты ничего не мог лучше придумать? – спросила женщина без возраста.
Рассерженный прозаик неторопливо взводил курок.
- Там ведь совсем нет патронов, - замирающим голосом прошептала Муза.
- Есть! Я сам только что проверил. А ты умрешь сейчас же! - прорычал в ответ писатель.
- Пусть даже он заряжен, - апеллировала к логике Муза, - хотя ума не приложу, где ты взял патро-ны. А сможешь ли ты выстрелить в даму почтенного возраста, а? Грубиян!
- Это кто кого ругать-то должен? Это ты предаешь меня! Хочешь довести меня до…
- До чего же? Я не виновата, что связалась с таким неврастеником. Тебе повезло, что я нереальна. За убийство привидений не привлекают к уголовной ответственности. А надо бы…
- Я полагаю, что ты хочешь выступить с законодательной инициативой? Ха-ха-ха!
- И не надо так глупо и грубо иронизировать! Я с тобой говорю по-человечески, хотя могла бы дать себя убить, а потом являться тебе в кошмарных снах и быть укором совести до конца твоей жизни. И что бы ты делал?
- Знаешь, я бы предпочел, чтобы именно так и было! Каждое утро у меня бы было самое мощное вдохновение на весь день, что непременно бы сказалось на моей дальнейшей писательской рабо-те.
- Ты просто пошлый и расчетливый эгоист! Все тебе подай на голубом блюдечке с золотой кае-мочкой, бесплатно и в подогретом виде. Дрянная у тебя душа - работать не хочет, любить тоже! Не любишь никого, даже свою несчастную Музу. Кто тебя самого любить будет?
- Только не надо! – скривился от стыда и отвращения литератор.
- Надо, мой милый писатель, надо! Кем ты станешь без меня? Наемным убийцей?
Рука с револьвером бессильно опустилась, не произведя никакого выстрела. Еще более пристыжен-ный, втоптанный по самые уши в зловонную грязь, жалкий мизантроп сел на стоящую рядом стопку пожел-тевших от старости бумаг. Таких ударов ему давно не наносили. Тут бы разумнее всего заговорить о прими-рении. Но не таков был этот упрямец, чтобы просить вслух прощения! Собравшийся с духом, он вскочил как пружина и снова наставил огнестрельное оружие на свое Вдохновение.
- Не тебе учить меня морали! Я требую, чтобы ты снова помолодела. Это единственное условие, чтобы оставить тебя в живых.
- Требуй, - с абсолютным спокойствием ответила Муза, опустив руки на кресло, - тебе все равно не убить меня. Я же не настолько реальна, чтобы меня можно было бы застрелить.
- О, Матерь Божья! – ужаснулся писатель и, не зная, что делать и как, просто сел, не опуская при этом револьвера. Что-то щелкнуло у него в голове и заставило его вздрогнуть и сказать привиде-нию: - Тогда я убью себя! На твоих глазах.
- Это еще более глупо! - вырвалось у Музы.
Посмеиваясь, писатель подвел ствол к виску:
- Кому это все надо? А тебе надо? – он имел в виду все свои творения, всю свою жизнь, себя само-го и даже ее.
- Да подожди ты! Мне надо тебе сказать… - в голосе ее звучали мольба и надежда, но фраза не была закончена.
- Как здесь скучно, – с отвратительной затвердевшей от злобы улыбкой перебил писатель.
И выстрелил. Вначале был щелчок, потом внутри черепа грянул взрыв, как предсмертный рев за-стреленного льва. Все вокруг стало расплываться перед глазами как отражение в потревоженной воде. Четко было видно только гигантское дуло пистолета перед самим лицом писателя, откуда тянуло запахом горелого пороха. Почему-то этот запах ужасно стал манить самоубийцу. Он встал со своего уже неощутимого сидения, еле слыша сквозь протяжный звериный рев слабый скорбящий девичий крик, перемешанный с плачем, и нырнул в глухую беспросветную трубу. Там голос Музы начал удаляться, рычание постепенно переставало быть звериным, становясь механическим, трансформируясь в звук медленно поднимающегося лифта. Ни запаха, ни света, никаких других ощущений не было вообще.
Все дальше и дальше летел глупый мертвец по этому однообразному и бесконечному туннелю, без малейших препятствий и ограничений. Вспоминая физику, он мысленно назвал это движение равномерным. Но скорость почему-то вновь стала расти. Подчиняясь неведомой, невообразимой, неощутимой, неповтори-мой и неразумной силе, сознание продолжало свой надоевший и становившийся невыносимым полет. Как можно было выдержать эту постоянно убыстряющуюся бездонную пустоту?! Страх начал сдавливать все дыхание, а мысль, что конца этому более не будет, вселяла не снившееся никому из живых отчаяние. «Когда же меня хоть куда-нибудь принесет?» – взмолился осужденный призрак, не отличающий уже гудение трубы от собственного стона.
Благодаря милосердию Создателя, его тут же выплюнуло как пулю туда, где много света. Писатель очнулся… в маленькой комнатке без двери, со светлыми желто-зелеными стенами без обоев. Белый потолок светился без единой царапины. Окно походило на решетку, откуда шли ослепительные и одурманивающие солнечные лучи. Привычное тело ощущало спиной через скудный больничный матрац железную кровать, руки и ногу были стянуты и привязаны к спинкам прочным, но эластичным материалом. Радость снова сме-нилась удушающей тоской, сковывающим ужасом и неприятной догадкой о месте нахождения.
«Где, интересно, я нахожусь?» - подумал писатель, хотя догадка уже скреблась, как крыса за стен-кой. Звук когтей, царапающих камень, раздражал его больше всего на свете. Слава Богу, что это происходило только в его мыслях!
- В психоневрологическом диспансере, конечно! Или забыл? – это сказала сидящая рядом, столь лю-бимая и столь ненавидимая им вдохновительница.
Она была снова молодая, выглядела не старше 18-ти лет. Ее волосы снова стали черные как уголь, смугловатая кожа была гладкой, как поверхность мрамора, морщинки остались только у магнетических глаз, которые она хитро прищуривала, словно хотела выстрелить из них и тщательно прицеливалась. Уголки ее тоненьких губ извивались змеей, образуя слегка надменную, но нисколько не злую и даже немножечко уча-стливую улыбку. В ней не было ненависти даже на ноготок ее маленького мизинца. Злосчастные цепи не гремели больше, а Муза походила теперь на родственницу, пришедшую на свидание, а не на привидение. На ней был скромный белый медицинский халатик, под которым соблазнительно просвечивало короткое летнее розоватое платье без рукавов, но с глубоким декольте.
- После того, как я застрелился, не помню ничего, - ответил привязанный, прекрасно понимая, что такое «желтый дом» и что попал сюда по заслугам. Его жажда мести улетучилась как капля во-ды, упавшая в огонь.
- Ты здесь за попытку суицида. А сдала тебя хозяйка, снимаемого тобою дома. Ты же задолжал ей за два месяца, и она решила нанести тебе визит «вежливости», чтобы напомнить об этом. Увы! Пока ты не расплатишься с ней – не видать тебе смерти как своих ушей.
От этих слов у писателя в голове забурлило, как в действующем вулкане перед извержением. Мерз-кие оковы напомнили о себе, когда он попытался сделать резкое движение. Все попытки освободиться вызы-вали только дополнительные страдания.
- Ну, что за люди! – простонал, наконец, деятель искусства и сразу стал похожим на одинокого, за-травленного волка, который, будучи даже пойманным и связанным, продолжал жалобно выть на луну. И по-чему люди-садисты его сразу не пристрелили, раз считают его угрозой для общества?! Истинно волчьего воя, правда, не получилось, поэтому пришлось спеть следующие строки из песни «Наутилуса»:

Мы живем в Городе Братской Любви,
Нас помнят, пока мы мешаем другим
.
- Только не надо! – поморщившись, прервала песню Муза, довольная, что ей удалось, как следует передразнить этого законченного нытика. - Ты бы все равно не умер. Что за пули были в твоем револьвере? Придуманные тобою, вымышленные! Кого ими можно убить?! Разве что меня…
«Значит, я ее и вправду чуть не убил!» – без сожаления, но с ужасом подумал мнимый самоубийца. В вслух же ничего не сказал, язык ему не повиновался.
- А я вот тебя пожалела! Куда ты без меня? Не была бы такой глупой, давно нашла бы себе другого писателя с лучшим характером. Но не смогла тебя бросить! Привязалась к тебе, что ли?
С непонятным наслаждением и даже гордостью слушал писатель эту наглую ложь. Эта Муза была его творением с головы до ног и никак не могла бы пережить его смерть. Она вообще не могла существовать вне его сознания, и это обстоятельство было для нее страшнее всех несуществующих пуль, тяжелее всех не-реальных цепей.
А тем временем создатель мигом вырвался из депрессии, залился злорадным хохотом и воскликнул: «Тень! Знай свое место!». Несчастная девушка рвала свои фантастические волосы на виртуальной голове, кричала, грозила, умоляла, чтобы ее мучитель замолчал. Она, совсем как реальные люди, не могла слышать правду о себе, даже если знала ее.
- Ладно, ладно… Мы квиты! – примиряясь, сказал, наконец, писатель. Чувство жалости смыло всякое торжество.
- Почему? – сквозь слезы задавала Муза риторический вопрос. – Ну, почему ты не создал меня ре-альной? Я бы принесла тебе столько радостей!
- Чего же ты требуешь от писателя? Как будто я могу создать что-нибудь реальное!
Муза постепенно прекращала лить слезы. Ничто не предвещало никакого резкого ответа, никакого очередного выпада, никакой издевки. Теперь она будто бы хотела лишь небольшого участия с чьей-нибудь стороны. Но единственный человек, кто мог с ней общаться, сам был в более печальном положении, так как у него отнята малейшая свобода. Муза не понимала этого, так как не была свободна никогда, но видела, что писателю сейчас приходится нелегко. Она решила доиграть до конца свою роль, и насмешливость снова вер-нулась к ней:
- Тебе повезло, что я нереальна! Меня не надо кормить, гулять водить, развлекать ежечасно. Мне не нужно дарить много дорогих и красивых вещей, не нужны ни твое внимание, ни твои физические ласки. Тебе даже не к кому меня ревновать. Я всегда к твоим услугам, стоит тебе только подумать, захотеть. И не надо говорить, что это спорно! Я такая, какой ты меня выдумал. Черт бы тебя побрал, с твоими вечными комплек-сами и вечными больными фантазиями!
Когда вдохновительница говорила последнюю фразу, хладнокровие опять покинуло ее. Несчастный пациент психоневрологического диспансера чувствовал себя, как пригвожденный к скале Прометей, у кото-рого клюют печень. Но это было только начало. Муза продолжала, уже более спокойным и уверенным тоном:
- Ты скажешь, что все сказанное мною – пошлость. А не есть ли пошлость - попытка выставить свои душевные болячки как глобальные проблемы человечества? Разве пошлый трагический фарс с участием ущербных, сломленных и запуганных хлюпиков, именуемых твоими героями, есть живая картина действи-тельности? Ты извини меня за резкость, но неужели ты не замечаешь, что твои произведения печатают не иначе, как в серии «Творчество душевнобольных». Около трети страниц, любой опубликованной твоей книги занимает реклама, а иллюстрация на обложке - фотография из «Playboy». Зачем? Да чтобы покупали! Ибо не найдется ни один уважающий себя художник, который согласился бы тебя иллюстрировать. Разве не так? Ты, конечно, будешь называть фамилию Пелевин, но даже за нею тебе не укрыться. Ах, да! Ты же у нас сам по себе, ни на кого не ориентируешься. Но тебе когда-нибудь должно было прийти в голову, что ТЫ просто НИКОМУ не нужен? Мир тебя не боится и в тебе не нуждается. Тебя просто нет. Вот как!
- Вот так! – автоматически ответил задумавшийся над дальнейшей судьбой творец.
Отчаяние, скрещенное со злобой, начинало сжимать вокруг него кольцо. Монолог наглого создания начал выводить из себя. Совершенно не зная, что он будет делать дальше, писатель вдруг сжал кулаки. Не-ожиданно руки налились такой силой, а мозг такой решимостью, что теперь его не могло удержать ничего. Та привязка, которая до сих пор могла удержать любого буйного помешанного, просто лопнула. Писатель сам никак не предполагал, что он, такой низкорослый, худосочный, не отличающийся ни силой, ни смелостью, сможет порвать такие свежие, такие умело скрученные оковы. Муза радостно вскрикнула. Слава Богу, что ее крик не мог слышать никто за пределами палаты! Ободренный успехом, безумец перепрыгнул через желез-ную кровать и бросился к окну. Было бесполезно разбивать стекло и прыгать с третьего этажа, но романтик, тем не менее, выставил руки, надавил и… Окно вдруг открылось!
- Вот этого я никак не ожидал! – воскликнул очнувшийся от столь сильного помрачения писатель. Он сел на кровать испуганный и удивленный, продолжая ничего не понимать. Странно вела себя Муза, пры-гала от счастья, посылала воздушные поцелуи своему единственному другу, попыталась даже кинуться ему на шею, но вовремя вспомнила о своей нереальности.
- Я знала, что так будет! Я верила в тебя!
Но деятель искусства продолжал смотреть выпученными от радости и страха глазами на развеселив-шееся привидение, безмолвно прося объяснить, что же происходит. Долгожданное объяснение последовало:
- Это все я подстроила! Ты неслучайно оказался именно в этой палате. Окно здесь тоже не заперто предусмотрительно. Здесь работает моя знакомая медсестра, убежденная лесбиянка. Ее специально в муж-ское отделение взяли, чтобы не вступала в связь с больными. Я ее уговорила по-женски, чтобы она убрала замок именно с этого окна. Вот так тебе удалось его распахнуть! Но порванные веревки – это уже полностью твоя заслуга. Ты – просто молодец! Пришлось мне тебя, конечно, довести… до аффекта. Прости, пожалуйста!
Никогда за все время этого странного сотрудничества неудачливого писателя - авангардиста и соз-данной им Музой-привидением никто ни разу не заикнулся, ни о каких чувствах. Были чисто деловые отно-шения. Вдохновительница теперь говорила тихо, но серьезно, мягким голосом, но решительным тоном:
- Теперь ты, псих ненормальный, убедился в том, что я тебя всегда любила?
Лицо ее собеседника покраснело до пурпурного цвета. А голос Музы стал повелительным:
- Отвечай же! Любишь ты меня или нет?
- Да! Люблю! – задыхаясь от стыда и смущения, ответил писатель.
- Тогда ты должен совершить романтический поступок, который полностью искупит всю твою вину передо мной. Ты должен осуществить побег!
Заточенный творец встал у окна, опершись на подоконник. Он жадно вдыхал воздух, которого лише-ны на длительное время все его соседи-пациенты. Писатель грустно вздыхал, думая о полной абсурдности даже попытки самовольно покинуть этот дом скорби.
- Ты знаешь, что здесь третий этаж? – произнес он, наконец. - Я не умею летать, а сводить счеты с жизнью после таких признаний… Нет, это невыносимо!
- Дурак! – тормошила его Муза. – У меня же всегда с собой ковер-самолет. Каждое привидение имеет право на собственный летательный аппарат, как гласит Закон Фантазий. А ведь этот закон ты сам и выдумал.
- А если меня будут искать?
- Кто? Кому ты здесь нужен? Им накладно содержать какого-то неудачника-писателя. Они тебя выписали бы отсюда через три дня. Но я-то хочу, чтобы ты бежал именно СЕГОДНЯ! И вообще, отойди от окна!
Недоумевающий писатель повиновался. Откуда ни возьмись, у Музы оказался сверток, который она принялась тут же развертывать за окном. В воздухе повисла небольшая ковровая дорожка с вышитым старинным узором, в центре которого располагался летящий в небе дракон, цвета осенних листьев. Не давая будущему беглецу опомнится, привидение продолжало:
- Не удивляйся, это раньше был гобелен. Его вешали на стенах многих богатых замков. А теперь без всяких разговоров запрыгивай и жди меня. И поживее, а то вернуться с обеда санитары и как начнут…
И не успела она договорить, как дрожащий от страха и сомнения бывший пациент уселся в позе лотоса на ковре. Не прошло и мгновенья, как напротив счастливца сидела девушка редкой красоты в одном лишь розовом летнем платье без белого халата, оставленного в помещении. Злополучное окно палаты наглухо закрылось.
«Поехали!» – скомандовали хором два пассажира. Сказочное средство передвижения медленно подняло их над сумасшедшей землей.

На ковре-вертолете мимо радуги
Мы летим, а вы ползете, чудаки вы, чудаки…

Март - Июль, 2002 г.

В рассказе были использованы цитаты из репертуара групп «Nautilus Pompilius» и «Агата Кристи».