Тот, оказавшийся на самом деле третьим, выстрел действительно напугал его. Ему стало страшно от одной только мысли, что он может потерять близкого человека.
Он уже поднимался по лестнице.
Он преодолевал уносившиеся вниз ступеньки.
Он думал, думал, с испугом в глазах думал о своей жизни, об их жизни, о его жизни. Да, он именно этого и боялся, он боялся потерять свою прекрасную теперешнюю жизнь. Именно свою. И его.
Что будет, если с ним хоть что-то случится? Он может потерять работу, свободу, он может потерять все, и тогда прощайте дорогие автомобили, прощайте квартиры, дома на побережье, яхты, то будущее, та его прекрасная жизнь… Но так ли она была прекрасна?
Лестница вела его от этажа к этажу. На некоторых был полностью выключен свет, а он все бежал и бежал, и поднимался вверх, и, не держась за перила, перескакивал через ступеньки и все думал, думал, думал.
Стоила ли его теперешняя жизнь тех переживаний, тех забот, а главное, того вечного напряжения, в котором он постоянно находился? Ему каждый день, каждый день, и еще раз каждый день приходилось оправдывать возложенные на него надежды. Он не мог огорчать родителей, а уж тем более отца. Он не мог доставлять им одни только неприятности. Он вообще ничего не мог.
Такой богатенький… робот… который ничего не может и которому ничего, по сути, не надо. Но у которого есть все.
И он знал, что обязан всем этим своим родителям: они одевали его, они кормили его, они возили его на машине, давали ему деньги, наконец. Все они. И ничего он сам. От него лишь требовалось успевать в школе. А он не мог, у него не получалось. Увлекшись своей жизнью, детской на самом деле, еще совсем несерьезной (ему было всего 14 лет), он вопреки всем стараниям репетиторов регулярно получал плохие оценки. Но все-таки держался. И ужасно переживал из-за этого. Ему было стыдно, обидно и невероятно тяжело рассказывать о своих неудачах родителям, выслушивать от них поучительные речи о том, как в действительности все просто: надо лишь работать. Не переставая трудиться. А он не мог. И разрывался от этого на части.
Он сам не знал, почему, но у него ничего не получалось, и основной заботой, основной целью той его теперешней, как он сам ее называл, прекрасной жизни, после определенного момента стало скрыть все свои неудачи и невзгоды от других людей, в том числе и от своих собственных родителей. И как бы ему ни хотелось высказаться и все им объяснить, он все равно не мог произнести два этих заветных слова: мне надоело.
Ему надоело так жить. Вставать рано утром, идти в школу, улыбаясь в ответ отцу и зная, что он (отец) ждет от него всего только самого лучшего, хорошего, только успехов, и потом выворачивать себя наизнанку, весь день что-то пытаясь, мучаясь и ничего, ничего в результате не добиваясь, выслушивать замечания, выслушивать комментарии одноклассников, и чуть ли не плакать от собственного бессилия, а потом приходить домой, и говорить, что все нормально, все замечательно.
Он устал от этого. Он устал от вечного ощущения обязанности. Не важно перед кем, пускай даже и перед своими собственными родителями. Нет, они не были виноваты. Он сам, он сам просто ничего не мог изменить. И на протяжении всей своей «прекрасной» жизни на самом деле не жил, а мучался. Мучался, потому что никогда не был свободен. Мучался, потому что всегда делал то, в чем не видел никакого смысла, что совершенно не было ему интересно. Мучался, и перед сном каждый день думал об этом, думал о долге перед своими родителями, думал о глупости этих своих мыслей и засыпал, засыпал с тяжелым сердцем, понимая, что на следующий день все обязательно повторится, и ни друзья, ни подружки, ни родители не поймут его, не помогут ему, не изменят его.
Никто не изменит ничего.
И, что самое страшное и неприятное, никто никогда не скажет о нем: несчастный ребенок! Никто никогда не пожалеет его.
Он думал об этом и пробегал третий этаж.
Возможно, все это были лишь остатки детского негативизма. Возможно, все это были лишь признаки переходного возраста. А возможно, в этом было и нечто большее. Просто, думая о своей полной напряжения, переживаний и, наконец, элементарного вранья жизни, он не находил в ней чего-то хорошего, чего-то теплого, чего-то большего, чем это все. И грустил. Сидя в шикарном автомобиле, валяясь на лазурном берегу, кушая дорогие блюда, катаясь на яхте. Это все было не его. Не он добился этого. А папа. И папа взамен теперь требовал от него только одно одного, того, чего ему (сыну) совсем не хотелось, а именно – копирования. Папа хотел сделать второго себя, а он, однажды поняв это… подумал… подумал… и согласился, и смирился, и сдался. И только потом осознал, что неправ, осознал, насколько это тяжело и глупо.
Но было уже поздно.
И натянув на лицо маску безмерного счастья и спокойствия, он благодарил родителей за все, что они ему дали, и не решаясь, а может и действительно не в силах что-либо изменить продолжал жить своей «теперешней прекрасной жизнью».
Пока он поднимался по лестнице, испуг прошел. Всего лишь четвертый этаж, а сколько мыслей, сколько эмоций.
Он продолжил свой путь уже по коридору. И не знал уже теперь, стоит ли бояться конца этой своей «прекрасной жизни», стоит ли так беспокоиться о ней и стоит ли так беспокоиться о человеке, который, любя, заставлял его страдать, причинял ему боль.
Он шел по начищенному паркетному полу.
В этой части коридора было темно.
И он вспомнил учительницу, вызвавшую его родителей в школу. Он умолял ее. Но она была беспощадна. Она ничего не понимала. Ведь у нее-то, конечно, все было хорошо.
Он вспомнил отца, сидящим рядом с ним на диване, и рассказывающим, с надеждой, с любовью, безусловно в попытке ему помочь, свою в общем-то имевшую право на существование жизненную философию.
Он вспомнил этого немного, да нет, какой там немного, в полной мере сумасшедшего парня, которому он так завидовал. Он представил, вообразил, как, наверное, хорошо, замечательно и легко жить, прикинувшись сумасшедшим, психом и получив тем самым разрешение не отвечать за свои поступки. Он вспомнил Нембони.
Он сделал еще шаг и вплотную приблизился к двери, которая вела в аудиторию учительницы Сэлли Менке.
Остановился.
Затаил дыхание.
Прислушался.
Тишина.
Он поднял было уже руку, чтобы постучать, но вдруг, прищурив один глаз, подумал: а стоит ли? Конечно, стоит! Там, за этой дверью, был единственный родной, любящий его человек – отец, – которому, возможно, в тот момент угрожала опасность, с которым, возможно, что-то случилось. И кого бы он ни считал виновным в своих мучениях, в своих внутренних переживаниях, в той невыносимой тяжести своей «теперешней прекрасной жизни», у него все равно кроме родителей, - матери и отца - кроме семьи никого не было. Они являлись самыми дорогими и, как ни странно, любимыми для него людьми.
Да, он не понимал их.
Да, он считал их действия неправильными и несправедливыми.
Но он нуждался в них.
И поэтому, даже не боясь оказаться в дурацкой ситуации, выставить себя на посмешище, своим приходом, своим вмешательством в не менее возможный разговор между отцом и учительницей, он поднял руку и постучался в дверь.
Никто не ответил.
Тогда он, немного смутившись и начиная вновь нервничать и переживать, произнес:
- Папа, ты здесь?
Одно мгновение прошло в полной нерешительности с его стороны.
Он все-таки чего-то боялся. Ему казалось, что он и сам не знал, чего. С этой мыслью он ухватился за ручку и, потянув вниз, наконец дернул ее.
«Вот сейчас папе придется оправдываться перед этой бездушной учительницей за мою глупость. Он там выслушивает от нее… обо мне… а я как дурак боюсь непонятно чего и придумываю всякую ерунду. И чего я так испугался?»
Он открыл дверь и вошел в аудиторию.
Внутри были люди.
Много людей.
Детей.
И несколько взрослых.
Они все смотрели на него.
Застыв в своих позах.
Они все смотрели на него.
Представшая перед ним картина так сильно потрясла и удивила его, что он буквально проглотил язык и на протяжении нескольких секунд даже и думать не мог о том, чтобы произнести хоть слово.
Что же он увидел?
Большой, знакомый ему кабинет математики.
И все?
О нет.
У привычных стен стояли дети. Дети стояли у стен. Они прижались к ним. Вместо того, чтобы сидеть за партами.
Непривычно. Совсем непривычно. И неправильно.
У каждой стены.
Повсюду стояли дети, ученики.
Много знакомых лиц.
Но не на них он смотрел в первый момент, не на них.
На них он обратил внимание в последнюю очередь. Они лишь создавали объем, являлись фоном, они окружали то, что было в центре, в центре его внимания.
Среди пустых парт, в самом центре кабинета он увидел то, чего ну никак не ожидал увидеть.
Отца.
Отца? Не ожидал увидеть?
Отца.
Таким.
На полу.
Отец стоял на коленях и, словно умоляя о чем-то, сжимал руки. Сжимал сильно-сильно. И застыв, в этой позе, смотрел на своего сына. На его глазах были слезы. К его голове был приставлен пистолет. Да, да, именно пистолет. Этот пистолет держал какой-то тип. В правой руке. В левой же руке он сжимал второй пистолет, дуло которого было направлено в сторону троих взрослых людей, стоявших за учительским столом.
Стоявших и, так же как и дети, смотревших на него стеклянными глазами.
Тот тип был одет во все черное. Слегка покачивая пистолет из стороны в сторону, он держал их всех на мушке.
Но ко всему прочему, на самого этого типа также были направлены пистолеты. Второй, стоявший рядом с ним (буквально в метре от него) держал в своих руках по пистолету и обоими целился в первого.
Цепочка: один тип, одетый во все черное, целился с двух рук в другого, одетого точно так же и очень на него похожего, а тот, в свою очередь, приставил пистолет к голове стоявшего на коленях отца мальчика, да и к тому же в любую секунду был готов выстрелить в кого-нибудь из тройки, стоявшей за учительским столом: учительницу, преподававшую математику, Сэлли Менке, какую-то высокую красивую женщину и какого-то низенького толстого мужичка.
Все молчали.
Мальчик (ему было всего 14 лет!), увидел эту картину, увидел эти лица, это непонимание и удивление, эти совершенно невообразимые позы. Их положение. Ситуацию. Эту удивительную, фантастичную, потрясающую сцену. Сцену, созданную случайным, на первый взгляд, стечением обстоятельств. Абсолютно, фантастически, нереальным, необъяснимым соединением всех действующих лиц именно в этом месте и именно в это время. Сцену, запечатлевшую всю абсурдность и феерическую глупость сложившейся ситуации. Он просто не верил своим глазам. Он просто не верил, что такое вообще возможно.
Еще раз обвел взглядом всю аудиторию.
Простреленная лампа (точнее то, что от нее осталось) на потолке, обвалившаяся штукатурка на полу. Пыль, купаясь в лучах света, витала в воздухе. Уставившиеся на него бандиты (он сразу понял, кто есть кто), и дети, и учительница, и отец.
Кто-то был под прицелом, кто-то – нет, но все, все были одинаково смущены, и только та, стоявшая за учительским столом – в центре – женщина приятно, довольно улыбалась.
Это все было так необычно, так странно.
Было просто невозможно угадать, что же там произошло, какие события предшествовали созданию этой картины. Ведь, действительно, увиденное им больше походило на безмолвную постановочную композицию, на некую картину, чем на реально возможную ситуацию.
Да еще и эти взгляды. Все присутствовавшие словно увидели чудо, по их лицам можно было решить, что они стали свидетелями чего-то сверхъестественного, экстраординарного, и даже невозможного. Будто обычный ученик не мог войти в класс!
Но вот что действительно хотелось назвать невозможным, так это вид его отца. Как же так?
Летели секунды всеобщего обоюдного удивления. Даже те двое, что были с пистолетами, не прерывали молчания и не решались на какие-либо действия. Почему-то. Все продолжали молча стоять (в том числе и на коленях). Сын смотрел отцу прямо в глаза. Они ждали друг друга. Они нуждались друг в друге.
Разорвавший молчание вопросительный, вопрошающий выкрик:
- Папа?
- Тим?
4. Инопланетяне-грабители
Что-то оглушительно падало.
На площадке перед главным входом рабочие ужасно неаккуратно грузили купленные в их магазине товары. Неосторожность и невнимательность, с которой они забрасывали, затаскивали и с упорным пыхтением запихивали товар в грузовые машины, резко контрастировала с той обходительностью и приветливой услужливостью продавцов, да и всего остального персонала, работавшего внутри магазина.
Это был небольшой, но известный во всем городе магазин сантехники. Он был известен в основном за счет качества предлагаемой продукции. Однако не стоило сбрасывать со счетов и низкие цены, удивлявшие покупателей сразу же, как только они попадали внутрь. Но даже этого, на самом деле, было бы не достаточно, чтобы получить всеобщее уважение, хорошую репутацию и, как следствие, высокую прибыль.
Любовь покупателей зарабатывалась во многом еще и другим путем. В этом скромном, неприметном на первый взгляд магазине царила такая уютная, спокойная, комфортная, тихая, почти домашняя атмосфера (удачный интерьер – залог успеха!), продавцы были столь любезны и внимательны, что потенциальные покупатели, а также их жены и дети с удовольствием проводили долгие часы за выбором понравившейся ванной или раковины, за выбором самой лучшей, самой подходящей, самой-самой облицовочной плитки или какой-нибудь другой, несомненно, нужной в хозяйстве, а тем более, во время ремонта, вещи.
Смесители, швабры, краски, трубы, тряпочки – чего там только не было! Прямо глаза разбегались. Но мягкое освещение, теплые, пастельные тона и тишина с легкостью возвращали их на место.
Играла спокойная ненавязчивая музыка. Опытные продавцы неторопливо ходили по аккуратно и с умом обставленным залам, показывая, объясняя, учтиво отвечая на все вопросы, советуя, с не сходящей улыбкой на лице, пытаясь вытянуть из карманов покупателей как можно больше денег.
Грузчики получили заслуженный выговор, а на ступеньках перед входом остановились двое. Они о чем-то думали. Вот так вот стояли на ступеньках прямо перед входом и, не смотря друг на друга, думали, вероятно, входить им внутрь или нет.
Вокруг кипела работа. Получившие выговор грузчики пытались проявить излишнюю активность, ту активность, которая никому не нужна, вообще никому, даже самим этим грузчикам, пытавшимся показать и доказать, что они все поняли, что их оплошность больше не повторится, никому, даже менеджеру, сделавшему им выговор, он уже был занят другим делом. И поэтому со всей уверенностью можно было сказать, что вся эта показная суета на погрузочной площадке минут через десять обязательно закончится, и все пойдет так же, как и шло.
Двое вошли.
Впервые в жизни, заходя в магазин, они не знали, что им нужно. Нет, конечно, знали. В общем. Но что именно.
Уверенно ступая по мраморному полу магазина, подозрительно оглядываясь по сторонам, оценивая продавцов, они, на этот раз уже ничуть не сомневаясь, направились к одному из них, одиноко стоявшему у стеллажа с отвертками.
Он заговорил первым:
- Могу я вам чем-нибудь помочь? – продавец сразу увидел в них потенциальных покупателей.
- Да, мы делаем ремонт в ванной…
- И поэтому нам нужно купить у вас кое-что…
- Вот из этого списка…
- Да, здесь вот кран с душем, плитка, много плитки, на пол и на стены, новая большая ванна, занавески к ней, резиновые тапочки, мочалка…
- Пена, обязательно, где у вас тут пена для ванной?..
- И еще новую раковину, зеркало, мыльницу, шкафчик, ну такой шкафчик, знаете…
- И унитаз…
- Да, и унитаз…
Двое закончили свою ни на секунду не прерывавшуюся вступительную речь и, застыв в одинаковых позах, внимательно посмотрели на продавца. В их взглядах читался вопрос.
И продавец, как обычно, не растерялся:
- С удовольствием помогу вам сделать правильный выбор. Пожалуйста, сюда, - жестом руки он указал двум явным покупателям (а кто ходит в магазин сантехники не за покупками, а просто так, это же все-таки не бутик какой-нибудь), куда следовало пройти в первую очередь, конечно, в светящийся белым, бежевым, нежно зеленым, розовым светом, шикарный, сочный, центральный отдел магазина, отдел, где продавались ванны, джакузи, еще раз ванны на любой вкус, и все-все-все, что было с ними связано.
Ах, как приятна возможность выбора. Свобода решений. И та неописуемая радость, которую испытываешь во время этого незабываемого процесса. Воображение. Мысли. Фантазии. Все работает на то, чтобы сделать правильный выбор, чтобы представить, как выбранное будет смотреться не здесь, в магазине, не здесь, на полках, стеллажах, в витринах, в отделах, не среди столь же прекрасных, новых, блестящих и призывно переливающихся на свету товаров, а дома, в родной привычной обстановке, среди знакомых предметов, среди знакомых стен.
Хотя бывает и так, что некоторым не удается получить удовольствие от выбора, выбора будущей покупки. Что ж, к тем двоим это явно не относилось, а все переживания о ком-либо другом не больше, чем пустая трата времени.
Но даже полностью погрузившись в сладостную атмосферу безграничного выбора, разглядывая одно, трогая другое, они (те двое, о которых идет речь) ни на секунду не забывали смотреть по сторонам, краешками своих больших красивых глаз наблюдая за тем, что же происходит вокруг, кто ходит вокруг, кто смотрит на них вокруг. Они прекрасно понимали, насколько это важно, ведь за те годы своей жизни, что им довелось провести, работая в столь опасных сферах, как грабежи, мошенничество, воровство, они отлично уяснили себе, что всегда надо смотреть по сторонам, всегда надо следить, не следит ли кто-нибудь за тобой. Н-да, издержки профессии.
И вдруг один из них замер. В дальнем углу зала стоял некто в черном и, даже не пытаясь скрыть своего интереса, внимательно наблюдал за их действиями. Вопросом оставалось лишь, почему они не заметили его раньше. Как так? Опытные, сообразительные, зоркие, они были слишком увлечены. Как же они его не заметили? Вот вопрос.
А все остальное и так понятно: пришло время вернуть долг. Один большой, старый должок.
- Нет, я хочу немного посветлее, а то этот цвет уж совсем какой-то темный… мрачный…
- Зиг.
- У вас есть? Ну да. Чтобы как-то прямо освежало. Вот, вот, такой, да, этот подойдет…
- Послушай, Зиг, за нами следят…
- Ты это серьезно? – они посмотрели друг другу в глаза и сразу все поняли. Один понял, что купить оборудование для ванной комнаты сегодня не удастся, а другой, что сейчас им придется драпать со всех ног (действительно, «убегать» было бы слишком мягко сказано)!
- Но как они нас нашли? И вообще, где?
- Да вон, в углу стоит, смотрит прямо на нас…
- А мы тут как олухи торчим.
Они мгновенно забыли о продавце, продолжавшем мелодично что-то расхваливать.
- Надо его как-то запутать, сбить с толку…
- Да, либо мы сейчас от него оторвемся, либо…
- Нам конец, - подхватил второй.
Каждый из них в очередной раз внимательно осмотрелся: на выходах не было никакой охраны, стеллажи выглядели столь высокими, что магазин, скорее, напоминал лабиринт, из которого не так-то легко выбраться, а тем более, выбраться быстро. Столько отделов, столько переходов, а выхода всего два.
- Главное, сохранять спокойствие, главное, сохранять спокойствие, - неустанно повторял про себя Зиг. Но вряд ли теперь им удастся спокойно покинуть этот магазин.
- А вот тут вот есть специальная ручка, видите, как удобно, - не обращая внимания на отвлекшихся клиентов, продавец продолжал выполнять свою работу. Он не унимался:
- Ну посмотрите же, эта комплектация…
Но им сейчас было не до комплектаций. Решался главный вопрос: как оторваться от неожиданно (для них) появившегося преследователя. Просто выйти? Сесть в машину? И уехать? Как бы не так. Только они выйдут, какие-нибудь громилы сразу же остановят их (они знали, как это делается), ткнут им дула в бок и без лишних разговоров забросят их в свою тяжеленную черную машину. Без слов. Молча. Увезут, куда надо. А этого им ох как не хотелось. Значит, надо что-то придумывать. Но что?
- Надо привлечь к себе внимание, поднять шум…
- Устроить какой-нибудь переполох… Скандал.
- Ну а как вам эта модель?
Они еще раз посмотрели друг на друга. В голове каждого из них одновременно родился план. Одинаковый.
- Отвратительно! Ужасно! И вы нам это предлагаете?!..
- Позовите главного менеджера!..
- Нет, ну посмотрите, это же никуда не годится…
- Совсем не годится.
- Но, - вдруг растерялся продавец, он был, конечно, безмерно удивлен столь резкому перепаду настроения у покупателей.
- Вы несколько часов морочите нам голову и так и не помогли хоть что-нибудь выбрать …
- Позовите директора!
Некто в черном продолжал с интересом наблюдать. Его локоть покоился на шкафчике для инструментов.
Тихая мирная атмосфера магазина была нарушена. Волнение, созданное двумя покупателями, передалось всем, их начали обступать. Испуганный, удивленный продавец беспомощно стоял рядом с электронными весами (да, в магазине было много всего), дожидаясь прихода старшего менеджера.
«А может, взять его в заложники, - подумал Зиг, - выйти вместе с ним. Так на нас точно все будут смотреть и уж конечно, никто не осмелится тронуть»
- Нет, это будет слишком, - поняв ход его мыслей, ответил второй. – Нам нельзя светиться, так, пошумим немного и постараемся уйти, а там посмотрим…
- Он понял, что мы его заметили, - увидев, что к ним начал приближаться их преследователь, испуганно произнес Зиг.
- Нельзя медлить!..
- Нельзя медлить!.. – про себя прокричали оба, увидев, что толпа из заинтересовавшихся покупателей начала обступать их все сильнее.
Некоторые из обступавших были полностью в черном. Как раз таки это и напугало тех двоих.
Беспокойство нарастало. Они были близки к провалу. Все труды, все попытки скрыться, блуждая среди городов, от безжалостных преследователей, попытки, которые, как им казалось, увенчались успехом, труды, на которые было потрачено столько сил, в тот момент могли просто закончиться ничем, все могло просто оказаться напрасным и даже после всего пережитого им пришлось бы вернуть долг, о котором они не могли забыть ни на секунду, о котором они помнили каждый день своей жизни, который отравлял им этот их каждый день, ведь они, на самом деле, ошиблись, однажды решив, что умнее других, они просчитались и теперь не знали, что делать, и теперь всеми силами пытались избежать наказания.
Покупателям было интересно, что же происходит, по какой причине поднялся такой шум, кто нарушитель спокойствия. И они увеличивали собой сжимавшееся кольцо вокруг тех двоих.
- Ты к тому выходу…
- Ты к этому…
- Встретимся в парке…
- В пять.
И они побежали. Разбивая кольцо из заинтересованных покупателей, рванулись в разные стороны. Началась настоящая гонка, погоня в стенах магазина. Не обращая внимания на окрики и удивленные взгляды как покупателей, так и самих продавцов, каждый из них несся стремглав к своему заветному выходу. Преследователи (их было гораздо больше, чем один), поняв, что происходит, ринулись вслед за убегавшими.
Зиг на полной скорости бежал, мчался из одного отдела в другой, перепрыгивая ванны и аккуратно сложенные мешки с клеем, преодолевая все препятствия на своем пути. Обернувшись назад, он увидел, что за ним бегут двое. От испуга его большие глаза стали еще больше. На мгновение отвлекшись, он сразу влетел в какой-то стеллаж. На пол полетела прекрасная темно-коричневая плитка. Она разбилась вдребезги. А Зиг продолжал бежать, еще что-то у него на пути, зацепил витрину, в которой стояли дрели, как он неуклюж, с тяжелым грохотом все рухнуло прямо на хорошенький ванный шкафчик, от зеркала в нем остались только лишь осколки.
Второй же, пробегая по сложенным в несколько рядов туалетным коврикам, в попытке удержаться, размахивая руками, задел висевшие на стене, алюминиевые гофрированные шланги для душа, а вместе с ними и непрочно подвешенные смесители, все они, конечно, сорвались со стены, благо, внизу были все-таки коврики.
Но кто на это обращал внимание? Успеть бы добраться до двери, успеть бы выбраться из этого лабиринта, а все остальное в тот момент было совершенно неважно.
Что там с треском развалилось? А что это высыпалось? Вон что-то потекло, растеклось по всему залу. Открытые рекламные образцы красок, шурупы, подставки и тумбочки – все, все падало, все, не выдержав скорости пробегавших, тоже срывалось с места и приходило в движение, если тот творившийся вокруг хаос можно было назвать движением.
Перепрыгнув через очередной низенький туалетный столик, Зиг неожиданно налетел на вазу, большую, высокую - по пояс - белую, красивую вазу. Он не смог ее удержать. И плюнув на это дело, побежал дальше.
Где и встретился с одним из продавцов, преградившим ему путь. Ему не составило большого труда оттолкнуть его в сторону, но, к сожалению (для владельца магазина, конечно), толкнуть неудачно, так, что продавец полетел прямо на только что выставленную раковину, ослепительно розового цвета, стоявшую на, несомненно, изящной, но уж слишком тоненькой и хрупкой ножке. Еще убытки. Еще расходы.
Но сейчас главное убежать.
Переживания и страх не давали задуматься о чем-то другом.
«Только бы выбраться» - думал, не останавливаясь, Зиг.
Другой же, почувствовав удачу (он только что свалил стеллаж с отвертками, стоявший в ближайшем к выходу отделе), облегченно вздохнул и со всего маха врезался, влетел в застенчиво выпиравший из-за угла унитаз.
«Ну кто его сюда поставил?» - пронеслось у него в голове.
Но ноге-то от этого легче не стало. Полученный удар был невероятно силен.
- Подлый унитаз, - растянувшись на полу, простонал второй.
Надо было встать. И он, вспомнив про то, что его ждет, встал и, хромая, продолжил свой путь, превозмогая себя, с большим, большим трудом, начал упорно ковылять к уже столь близкому и к столь заветному выходу.
Зиг ухватился за ручку двери, рванул ее резким движением и, открыв, выбежал на улицу.
Покупатели, продавцы, грузчики. Все-все смотрели на него как на сумасшедшего, но он-то знал…
Прямо перед его лицом в один момент выросли две коренастые фигуры. Хмурые лица. Они были полностью в черном. Зиг не успел даже как следует отдышаться. Он вдруг почувствовал дуло пистолета. Дуло в бок – это их метод. Не обращая внимания на пристальные взгляды (им было все равно, им можно было все, их шеф был все), они повели его к машине.
- Садись.
Его зашвырнули внутрь. Он понял, что сопротивляться бесполезно. И, выпрямившись, сел. Вдруг раскрылась вторая, противоположная дверь.
- Да что же вы делаете, не видите что ли, ему больно!
- Чего ты орешь, все равно тебя никто не слышит, - это был второй.
- Что они с тобой сделали, Ааату? – обеспокоено спросил Зиг, увидев как тот, с гримасой боли на лице, растирал свою ногу.
- Зигиз, все нормально, все нормально…
- Но это…
- Я сам. На унитаз налетел.
- Ну ты даешь… - уголки его губ растянулись. Он улыбался.
Щелкнули замки.
- Да, Зигиз, мы с тобой влипли по полной.
- Не называй меня так…
- Но тебя так зовут…
- Меня зовут Зигзиг, и ты, как мой брат-близнец, прекрасно знаешь об этом.
- Слушай, Зиг. Тебя при рождении назвали Зигиз, значит Зигиз, и нечего мне тут… а тем более сейчас…
- Но ты же знаешь, что мне не нравится, мне неприятно, когда меня так называют. Мне больше по душе Зигзиг, а для друзей, просто Зиг…
- Да, знаю, знаю, братец, это я так…
- Так, сяк, а что мы делать-то теперь будем?..
- Спроси лучше, что с нами теперь делать будут?..
И, несмотря на трагичность и безвыходность ситуации, они от души рассмеялись.
С переднего сиденья раздался голос, рявкнул:
- Заткнулись! Оба!
Ключ в замке зажигания. Двигатель завелся.
Им опять стало страшно за свои жизни.
Покупатели, прилипшие к стеклам и с интересом наблюдавшие за происходившими событиями, поняв, что ничего нового им увидеть не удастся, через мгновение вернулись к своим покупкам.
Шум улегся. Администрация магазина, оценив обстановку и прикинув что к чему, решила не вмешиваться. Поэтому никто из работников не выбежал с громкими требованиями и притензиями на площадку, где полным ходом шла погрузка и разгрузка товаров.
На улице был обычный, но от этого не менее замечательный, погожий денек.
На небе ласково светили солнца. Их теплые лучики нежно касались трепещущей от слабого ветерка синей листвы стройных, в это время года невероятно красивых деревьев. Погода была просто великолепная. Как раз для хорошей покупки. Ведь такое наслаждение купить что-то, а потом выйти на свежий воздух, порадоваться всему вокруг, насладиться приветливым днем и со спокойной душой посмотреть, понаблюдать, как только что купленные ванна, раковина, плитка, смеситель, занавески, резиновые тапочки, мочалка, пена, зеркало, мыльница, специальный шкафчик и унитаз грузятся стараниями заботливых, аккуратных, расторопных рабочих в специальную машину, которая и привезет все это через некоторое время домой. А там уже… удовольствие от сделанной покупки. И кому какая разница, что здесь сейчас происходило, главное, ему, им хорошо, и день замечательный, и покупка удачная.
Никто даже и не посмотрел в сторону тяжелой черной машины, отъезжавшей от небольшого и очень уютного магазина, в котором продавалась сантехника и не только.
Долгие минуты поездки прошли в томительном ожидании.
Что же их ждет? Как им выпутаться из этой ситуации? Останутся ли они в живых после всего, что они сделали?
У каждого из братьев-близнецов, Ааату и Зигиза, в голове вертелись подобные вопросы. Они молча думали о своем прошлом, вспоминая свои поступки, оценивая свою жизнь.
Да, их было за что убить. И они это прекрасно знали. Ведь в день последнего ограбления эти два братца, подставив всех, абсолютно всех, в том числе и главаря группировки, к которому их, вероятно, сейчас и везли, обманув и нагло предав, сбежали, скрылись вместе с награбленным.
Было сразу ясно, что их рано или поздно найдут, сразу было понятно, что теперь всю жизнь им придется скрываться, прятаться, убегать. Но они все-таки пошли на это. Ради тех денег, что им удалось получить подобным образом.
Но вот незадача, жизнь столь непредсказуемая штука, что сколь бы упорными ни были попытки ее просчитать, все равно очень велика вероятность, что, в конце концов, все окажется с точностью до наоборот. Вот и с ними произошла та же история. Их точно так же подставили. Кто-то оказался умнее, сообразительнее, быстрее. И как результат, сейчас он вальяжно растянувшись на удобном (немного, правда, скользком от пота) шезлонге, наблюдая за красотой океанских волн, наслаждался тишиной и покоем, да к тому же еще и просил очередной бокал бесплатного виски со льдом, аргументируя свою просьбу тем, что под тенью от разлапистой синей пальмы ему, видите ли, как-то холодно. Н-да, капризы богатых.
Зиг с силой сжал ручку дверцы. На его лице появилась гримаса разочарования, обиды на самого себя. Однажды он допустил оплошность, нет, это мало было назвать оплошностью, это была трагическая ошибка, из-за которой они лишились и денег (добытых с таким трудом), и свободы (ну разве это жизнь, когда приходится почти каждый месяц менять фамилию, и почти каждую неделю переезжать в другой город?). Хотя деньги у них, в общем-то, были, но далеко не так много, как им хотелось бы. А вот с проблемами дела обстояли иначе. Их было выше крыши. И на первом месте среди них стоял долг, один огромный, старый должок, который, как они уже поняли, им предстояло вернуть. Так или иначе. Если их, конечно, оставят в живых.
Машина остановилась у железных ворот.
Но Ааату и Зигиз не видели этого. Стекла были полностью черными (даже не тонированными, а именно черными, так что изнутри не было ничего видно). Перегородка, отделявшая задние сиденья от передних также была непроницаемой для света. Лампочка на потолке светила тускло. Полумрак.
Почувствовав остановку, братья прижались друг к другу:
- В любом случае, мы вместе…
- И это главное.
Тяжелая дверь открылась, и громила в черном выволок их из машины. На улице по-прежнему была хорошая погода. Радостный, погожий денек.
- Пошел! Вперед, я сказал!
Близнецы повиновались и под надзором охраны отправились на встречу со своей судьбой.
Их вели сквозь великолепный парк к огромному шикарному особняку.
Повсюду бегали дети, игрались и с нескрываемым удовольствием топтали цветы. Много, много детей. Как на детской площадке. Они резвились и своей неповторимой (присущей только им одним) невинностью и добротой оживляли и без того прекрасный экзотический сад.
- Босс любит детей, - заметил Ааату.
- Заткнись и шагай вперед…
- Оба! – рявкнул невзлюбивший их с первых же секунд громила.
Они вошли в дом. Там им тоже встретились дети. И еще няни, озабоченно бегавшие за ними, следившие, как бы чего не случилось.
Шум, визг, веселье.
- Дурдом…
- И это особняк шефа мафии, босса главной криминальной группировки?
Зиг получил увесистый удар в бок. И еще по спине.
- Я сказал тебе, заткнись и шагай вперед, а то…
Большеглазые ребятишки продолжали шалить, веселиться.
Никто даже и не обратил на произошедшее внимание.
Они поднимались по лестнице. Ааату хромал, а Зиг с гримасой боли на лице, держась за бок, растирал спину.
На втором этаже было так же светло и красиво, как и внизу. Повсюду стояли горшки с растениями, висели картины.
Охранники, шедшие сзади, переглянулись. Кабинет босса был уже близко.
- Ты обыскал их?
- Нет, а ты?
- И я нет.
Они щелкнули затворами.
- А-ну стоять!
- Да чего вы нервничаете, ребята? – отозвался охранник, шедший впереди всех, - у них ничего нет, - он посмотрел на жалкие физиономии братьев и добавил, - я уверен.
Те, что стояли сзади, не опускали оружия (на улице они хотя бы прикрывали пистолеты, а здесь вообще держали их совершенно в открытую… при детях).
- Ладно, ладно, сейчас я их обыщу, - он приступил.
- Все чисто, – заявил он через некоторое время.
- Отлично. Теперь надо постучаться и спросить разрешения войти, - сообразил коренастый охранник (хотя они там все были коренастые, но этот выделялся особой «элегантностью» своей фигуры).
Тук-тук.
- Можно, шеф? Мы привели тех двоих.
- Да, входите.
Они вошли.
На самом деле очень трудно описать ту красоту, которую они увидели внутри. Их взору предстал огромных размеров зал, просторный, широкий, напоминавший апартаменты президента, которые обычно показывали по телевизору, а вполне возможно, и превосходивший их по красоте и изысканности предметов обстановки, да и вообще всего, что находилось в нем.
Воздушно-большие окна давали столько света, что даже не было смысла удивляться состоянию растений, элегантно расставленных, развешенных, разложенных по всему залу. Сразу становилось понятно, что за ними ухаживали ежедневно, с любовью и заботой, постоянно давая им как можно больше света, поливая и делая все необходимое для их дальнейшего роста. Вообще, если честно, другое положение вещей удивило бы больше. Конечно, за ними ухаживали. Здоровье растений было сразу заметно: такой сочный, насыщенный синий цвет имели их листья.
А в центре зала, прямо напротив самого большого окна стоял, нет, скорее, располагался, возвышался стол, таких же огромных размеров, как и все в этом кабинете.
«И зачем ему наш долг?» – пронеслось в голове у Зига.
Хозяин представшего глазам братьев великолепия сидел, повернувшись к окну и умиротворенно наблюдал за игрой ребятишек в саду.
Он развернулся. На лице его была улыбка.
- Ну что?
- Что?
- Что скажете?
- Мы? – в один голос переспросили близнецы.
- Ну не я же. Да, вы. Конечно, вы, - он еще больше улыбнулся и вдруг в одно мгновение стал совершенно серьезным, его лицо стало как хмурая маска. – И долго вы будете вот так вот стоять, олухи безмозглые, вон стулья. Это я не вам, вы стойте, - обратился он к охранникам, заметив движение и с их стороны.
Братья неуверенно сели.
- Ну так что!? Какие будут ваши предсмертные слова?
Ааату почувствовал жгучий холод внутри.
- Мы не… - начал было Зиг.
- Довольно, - его лицо вновь приняло умиротворенный, слегка улыбающийся вид. - Я надеялся, что хоть сейчас вы перестанете врать, - он разочарованно вздохнул. - Но, как вижу, нет. Вы все те же… два болвана, так ничего и не понявшие в жизни. И вы прекрасно знаете, да-да, что я мог бы, без лишних угрызений совести, вас сейчас, вот прямо сейчас, убить, пристрелить, да вообще просто уничтожить, сделав лишь один жест рукой, лишь отдав приказ вон тем ребятам, что стоят сзади вас.
- Да…
- Но…
- Я бы не стал на вашем месте меня перебивать, - он спокойно продолжил. – Я просто очень люблю и ценю честность, - на этих словах он сделал паузу. – Почему никто не смеется? – охранники смущенно заулыбались. Зигу и Ааату было не до смеха.
- Так вот. Мои партнеры по бизнесу каждый раз удивляются мне. Как же так? Как можно существовать, работать, преуспевать в нашем деле, говоря только правду, отвечая за все свои слова? А вот можно – заявляю им я. И запомните: я просто ненавижу, когда мне врут, когда меня наглым образом обманывают, говорят ложь мне прямо в глаза и, что еще хуже, у меня за спиной, неважно где, но лгут. И вот за это я действительно могу убить, - у него постоянно менялось выражение лица: то оно было добрым, то злым, то суровым, то беспечным, и никак нельзя было определить, какое же у него на самом деле было настроение.
Все обеспокоено замерли.
Напряженно застыли на своих местах.
А хозяин особняка продолжал:
- Честность спасет нас всех. И даже вы, два идиота, посмевших меня обмануть, должны понять это!
- Мы…
- По…
- Молчать! – он хлопнул ладонью по гладкой поверхности стола. – Когда вы сбежали с моими деньгами, я решил, что однажды обязательно найду вас и убью. Но… Жизнь слишком непредсказуема, чтобы ее как-то планировать, - он вновь повернулся к окну. - И вот смотрю я сейчас на детей, что бегают в моих парках и садах, бегают по моим лужайкам и цветам, и радуюсь, и не верю, что когда-то они все изменятся, все начнут врать, все обязательно будут делать что-то плохое… Может, хоть кто-то… Так приятно ощущать себя хорошим. Любить детей, любить честность…
- И быть миллионером, - вырвалось у Зига.
- Да, ты прав, - шеф мафии встал. Подошел к окну. Вернулся обратно. Присел на стол. Взял в руки графин с водой. Налил воды в стакан, совсем чуть-чуть, где-то на один глоток. Подержал его (стакан) немного в руке. И выпил. Его трогательная речь продолжилась:
- Итак, опуская все подробности, перейдем сразу к делу. Конечно, я трачу на вас свое время исключительно из-за того, что мне нечем больше заняться, но… Буду с вами откровенным до конца. Мне нужны деньги.
Все - и братья, и охранники - переглянулись и удивленно уставились на шефа мафии.
- Да. Да, да, да. Не буду вас посвящать в причинно-следственные связи, но факт остается фактом. И не думайте, что я смог найти вас только сейчас, вы, два идиота, были под колпаком уже долгое время, и мои ребята могли в любой момент притащить вас сюда… но я надеялся, ох как я надеялся, наблюдая, в течение этого долгого времени, следя за вами, надеялся, что вы, наконец, решитесь… Что вы решитесь на крупное дело. Ограбите хоть что-нибудь серьезное, ведь я же знал о вашем положении, я знал, что вы оказались заложниками собственной глупости и жадности, и по своему кретинизму умудрились упустить мои деньги! – он неожиданно перешел на крик.
- Шеф, там уборщица пришла, - совсем не вовремя сообщил охранник.
- Пускай пока приберется в других комнатах.
- Но она говорит, что она уже убрала во всем доме, остался только ваш кабинет.
- Да к черту уборщицу! Ты разве не видишь, что я занят?!
- Вижу, шеф, но просто она говорит, что если вы ее сейчас не впустите, сегодня она убирать больше не будет, у нее рабочий день заканчивается.
- Слушай ты, скажи этой безмозглой уборщице, что она уволена и чтобы она убиралась отсюда вон, немедленно, и сам убирайся вместе с ней! Понял?!
- Да, шеф, но…
- Убирайся! Пока я не пристрелил тебя. Ребята, выведете его отсюда.
Два громилы повели третьего.
- В общем, у меня к вам деловое предложение, - обратился вспотевший хозяин к ошарашенным близнецам. – Вы срочно – в течение этой недели – совершаете какое-то невероятное ограбление, а я за это сохраняю вам жизнь.
- Что?
- Еще раз.
- Вы должны украсть, ограбить, да как угодно, мне все равно, как можно больше денег. И отдать их мне, вернув тем самым свой долг. Ясно? Проблема заключается лишь в том, что у нас вам этого, уж точно, не дадут сделать.
- Почему?
- Да, почему?
- Планета не та, идиоты! Новости смотреть надо!
- При чем тут новости?
- Да, при чем тут новости?
- А при том, что сейчас у нас вообще нереально совершить ограбление, или украсть что-либо. Короче, мой вам совет… нет, пожалуй, вы не заслуживаете моих советов… Но все равно… мой бизнес рушится! Этот G-14… В общем, выкручивайтесь сами. Делайте, что хотите. Я вам мешать не буду. Но учтите, через неделю деньги должны лежать у меня вот тут, на столе, - он пальцем указал на ту часть стола, где ровно через неделю должны были лежать деньги. - Хм, я слишком добр к вам, ведь вы подставили меня, но… Этот G-14, чтоб его…
- Мы постараемся…
- Сделаем все, что сможем.
- И не вздумайте свалить. Я вас все равно найду.
- Нет…
- Мы и не думали.
- Конечно, знаю я вас. Вы, идиоты, все думать не любите, а как дело доходит до денег, так сразу… Ладно, вы свободны. Следующий.
- Шеф, но там больше никого нет.
- Ах да, привык к политике. Эта министерская должность… Вы еще здесь? Убирайтесь вон отсюда. Немедленно! Выведете их. И никогда не смейте врать мне… и не забывайте про долг. Через неделю он должен быть возвращен. Поняли, олухи? – крикнул он им вслед.
- Да…
- Конечно…
- Ааату, Зигиз.
- Что? – обернулись они и в один голос.
- Мне действительно очень нужны эти деньги, - он по отдельности четко произносил каждое слово.
- Мы верим, Прум, верим.
Их вывели из шикарного зала, из потрясающе красивого кабинета, их вновь провели по бесконечно длинным, аккуратно убранным, заботливо вычищенным, обставленным с невероятным высоким вкусом и любовью невероятно дорогой мебелью коридорам и, наконец, выпроводили на улицу.
- Проваливайте, пока целы…
И они - кто прихрамывая, кто держась за бок - ушли.
- По-моему, мы очень даже неплохо отделались…
- По-моему, тоже…
- Ну хоть живы остались…
- И на том спасибо…
- Отпустили все-таки…
- Хотя могли бы и подбросить. Машина ж есть…
- Да, это ты прав…
- И что же нам теперь делать?..
- Да не хнычь ты, что-нибудь да сообразим…
«Хорошо бы» - подумали оба.
Прум почесал свою кучерявую зеленую шевелюру и вновь уселся в кресло. Еще немного пододвинул его к окну (он не любил выходить на террасу) и с удовольствием посмотрел вниз, вновь расслабившись, он продолжил наблюдать за тем, что происходило в парке.
Повсюду играли дети.
Глава 6
Однажды Зиг увидел объявление в газете.
Вообще он не любил читать газет, и в руки к нему она попала совершенно случайно. Однако, попав, все-таки смогла оставить неизгладимый след в его памяти.
И вот, спустя несколько месяцев с того дня, как она оказалась у него в руках, после упорных раздумий по абсолютно другому поводу, Зиг вдруг вспомнил, что же было в ней написано.
Напротив него, скромно попивая из грязного стакана несладкий чай, сидел его брат-близнец Ааату.
С трудом добравшись до этой маленькой забегаловки, они вдвоем уселись за крайний столик и начали думать.
Не было даже официантов. Неприветливый бармен сам разносил заказы. Вряд ли можно было назвать это кафе эталоном малого бизнеса, а тем более, в присутствии посетителей. Плохое освещение, старая, иногда даже не мытая (на кухне работало всего двое бездельников, да и в любом случае, у них же было не десть рук) посуда, невкусная еда и не спасавшая положения удобная мебель (стулья, диванчики). Хоть что-то. Но духота. Атмосфера всеобщего безразличия и лени, а как следствие, немытые полы и сплошная убыточность.
Хозяину было даже лень (или он на самом деле просто не мог, может, у него что-то случилось…) нанять хорошую, добросовестную уборщицу, не говоря уже о всем остальном персонале. Поэтому редко кто решался зайти сюда (даже фасад отталкивал своей запущенностью), но Зиг и Ааату зашли, вот так вот по скрипящим ступенькам поднялись и, вытирая зачем-то ноги о грязную тряпку, брошенную для приличия у входа, взяли и зашли. Усталость переборола их. И в поисках ближайшего пристанища они были согласны на что угодно, лишь бы сесть и спокойно обдумать сложившуюся ситуацию.
Нет, главное сесть, заказать что-нибудь, немного перекусить, передохнуть, а потом уже можно и приступать к обсуждению.
Ковыряясь вилкой в салате, Ааату проворчал:
- Слушай, куда мы пришли? Там за углом - еще несколько шагов пройти - нормальное кафе есть, а мы в этой забегаловке сидим. Дыра какая-то.
- Ну извини, братец. Не я орал на всю улицу, что у меня нога болит. Не я остановился при виде первой же вывески: «Заходите в наше уютное кафе, мы вас накормим и денег много не возьмем».
- Кстати, о деньгах. Что делать-то будем?
- Не нравится ему, видите ли, здесь. Сам захотел. А я говорил, дальше надо идти. Вот жуй теперь этот вчерашний салат и пей из этого обляпанного стакана.
- Ты меня слышишь или нет, деньги как доставать будем?
Вошли новые посетители. Они находились в том состоянии, когда уже было все равно, куда входить, лишь бы войти хоть куда-нибудь.
Зиг разочарованно посмотрел в потрепанное меню.
И сказал:
- Деньги – это зло.
- Зиг.
- Ну не знаю. Макароны взять, что ли.
- Зиг.
- Ну что? Ты ведь у нас спец по выбору объектов грабежа, - раздраженно заметил он.
- Я в тупике. Я не знаю. Я даже не могу ничего придумать, у меня нет вариантов, просто ничего не лезет в голову.
- Знаешь, мне это уже порядком надоело. Мне тоже ничего не удается придумать. И вообще, пора уже с этим завязывать. Но вот тебе парадокс: чем скорее мы это придумаем, тем скорее мы с этим завяжем, так что сейчас надо что-то решать, понимаешь? Хватит ковыряться в этой траве, давай думай!
- Легко тебе говорить, думай. А я как будто не думаю. В кондитерские нельзя, в музыкальных магазинах тоже, на стадион нас не пустят и пробраться туда мы сами вряд ли сможем, в банке много не возьмешь, а птицефабрики так охраняются, что…
- Нам везде путь закрыт, ну хоть это-то ты понимаешь?
- Конечно, понимаю, но нужно найти какой-нибудь выход. А еще этот, со своим G-14…
- Вообще завал...
Ааату отложил тарелку с вилкой и взял в руки пустую сахарницу, или солонку, из-за пустоты нельзя было определить, что же это на самом деле. Зиг отбросил меню в сторону и откинулся на потертую спинку дивана. Ааату и Зигиз одновременно замолчали. Они вдвоем начали сосредоточенно думать: что же еще можно было ограбить, где и как?
Хлопнула дверь.
И вдруг наступил тот момент, когда Зиг вспомнил про то, что было написано в газете. Его глаза округлились кругами озарения.
- Слушай, а давай ограбим школу.
- Что?
- Школу давай ограбим.
- Как?
- Ну как обычно. Возьмем и ограбим. Только школу. И только не здесь.
- Я тебя не понимаю.
- Ну что ж тут непонятного? В школах учатся дети, а дети – это самое дорогое, что у нас есть… ну… улавливаешь… ты же должен соображать так же, как я… ну… родители дают своим детям деньги, много денег, те таскают их в школу, потому что там они проводят большую часть своего времени.
- А-а-а.
- Да, но мы не рассматривали школы, потому что туда совершенно невозможно попасть, там защита даже серьезней, чем на птицефабриках…
- Ну так и что же нам делать?
- А то, что мы не будем грабить школу - этот лакомый кусочек - здесь, у нас. Мы совершим ограбление на другой планете. Только представь…
- Ты что совсем спятил, что ли, я не понимаю…
- Не перебивай. Я дело говорю. Только представь…
- Нет, ты говоришь полную ерунду, абсолютную чушь, бред! Я тебя, конечно, люблю как брата… Но хочу тебе напомнить, что нам жизненно необходимы деньги, а для их получения нам необходимы конструктивные предложения, прежде всего, по поводу цели предстоящего ограбления. Идти же на грабеж школы - это форменное самоубийство. Да, я понимаю, что там денег немерено, но и охраны тоже. Там такие меры безопасности, да… в любой школе… что даже ограбление парикмахерской, ровно, как и больницы, по сравнению с грабежом школы - это просто детская сказка, заканчивающаяся словами: «они забрали все и довольные продолжили свой добрый путь». Так что давай не будем…
- Может, ты все-таки дашь мне высказаться…
- Но это…
- Ааату, одна минута, мне нужна всего одна минута, или даже меньше… Ну?
- Валяй.
- Неужели так сложно дослушать до конца? Я же говорю… Мы не будем грабить ни одну из наших школ, мы просто не сможем… Мы ограбим школу на другой планете…
- Оп-я-я-я-ть он об этом…
- А что? Станем туристами. Полетим туда как туристы. Помнишь Шусишу?
- Такой низенький с фиолетовой…
- Ну да, да. Он без проблем достанет нам билеты, а так как перед отбытием на другую планету нам, в любом случае, обязательно изменят внешность, то и заподозрить что-либо никто не сможет… Так, просто… Мы просто туристы. А потом раз-раз, купим оружие, найдем подходящую школу… и все…
- Долга нет, - вдруг радостно подхватил Ааату. – Слушай, а как ты до всего этого додумался? Вот я думал-думал, а…
- Да просто вспомнилась с чего-то статейка в одной газете, как раз про межпланетный туризм… Вот я и решил, что нам подойдет…
- Дааа.
- Дааа, - Зиг начал увлеченно ковырять дырку в столе.
- Мы спасены. А может, все-таки не школу будем грабить? Вдруг у них там тоже охраны выше крыши…
- Но мы же будем там, как туристы… разве ты не понимаешь… а туристам все можно… Я уверен, нас без проблем пустят внутрь.
- А вдруг там у них все… ну… совсем по-другому, вдруг там лучше ограбить магазин или банк какой-нибудь…
- Ты что смеешься? – Зигиз продолжал сосредоточенно ковырять дырку в столе.
- Или, может, телестудию… Почему обязательно школу?
- Потому что школа – самое прибыльное место. А мы, в свою очередь, сразу должны сорвать весомый куш. Ты же хочешь вернуть долг?
- Что вы делаете?
- А?
- Что вы делаете?
Неприветливый (да к тому же еще и небритый) бармен прекрасно видел, что делал Зиг: тот ковырял и так разваливавшийся стол. Он молча подошел к близнецам и еще раз с непроницаемым лицом задал свой вопрос:
- Что вы делаете?
- Я? – палец Зигиза замер.
- Да, вы.
- Я… э… выковыриваю из вот этой вот дырочки… - замялся было Зиг.
- А мне кажется, что вы эту несчастную дырочку делаете еще больше.
- Нет, что вы… Я… нет, - он с надеждой посмотрел на озадаченного и глупо улыбавшегося Ааату. – Слушай, а чего я перед ним оправдываюсь? Ааату, достань пушку и пристрели его…
- Действительно, чего вы к нам прицепились? У вас и так тут бардак…
- А если каждый будет ковырять дырки в столах, этот бардак станет еще больше! И вообще, мне надоело здесь работать, - неожиданно взорвался он. – Одни идиоты вокруг. И жена у меня тоже… Даже поговорить не с кем… а я ведь когда-то работал учителем… - не увидев ответной реакции в глазах братьев, он почесал заросшую щеку и сказал:
- Вот ваш счет. Платите…
Через минуту в этом кафе их больше не было.
Размышления закончились, наступала пора действовать, время делать деньги.
Они вплотную приближались к этапу совершения ограбления.
Но в их жизни ничего не менялось. Они так и продолжали идти по улицам, хромая, держась за бок, и не оставляя надежды поймать такси.
- Все-таки школу?
- Да, школу.
- На другой планете?
- Да, на другой планете.
- Ох и влетим же мы в историю…
- Чувствую, ты прав, но другого выхода у нас нет, придется…
- Ну, как знаешь…
В салоне такси было уютно и тепло. Они ехали домой.
На следующий день будильник заставил их одновременно проснуться. Они плотно позавтракали.
Впереди было много работы.
Им предстояло стать туристами, потом грабителями, потом опять туристами.
Им предстояло перестать быть должниками, потом грабителями, а потом… А потом они хотели вернуться к нормальной жизни, попробовать жить нормально, а вдруг получится…
Вода медленно, тоненькими струйками стекала по стенам. У соседей сверху прорвало трубу. Но Зигиз и Ааату не видели этого и не знали ничего об этом. Они со спокойной душой (совершенно не подозревая, что их квартиру в тот момент заливают, а как следствие и ничуть не переживая по этому поводу) поднимались по лестнице на второй этаж нарядного, в прямом смысле этого слова, дома (у дочери его владельца днем раньше была свадьба), намереваясь встретится со своим старым (очень, надо отметить, даже феноменально, большеглазым) знакомым Шусишу.
Он принял их с распростертыми объятьями.
- Проходите, проходите, не обращайте внимания, не обращайте внимания на этих пьяных животных, что валяются, валяются повсюду, - улыбаясь во весь рот, он проводил их через заполненные спящими гостями комнаты. Открывая деревянную (в черную крапинку) дверь, за которой находился его почти рабочий кабинет. Шусишу жестом предложил им войти первыми.
- Прошу, прошу.
Комнатка оказалась маленькой (особенно по сравнению с кабинетом шефа мафии), но, по крайней мере, в ней никого не было, в ней никто не лежал, не просил пить и малоразборчиво не спрашивал, где тут туалет.
- Это мое скромное гнездышко, скромное гнездышко. Когда во всем доме, во всем доме творится черт знает что, я спокойненько, спокойненько уединяюсь здесь… Присаживайтесь, присаживайтесь, друзья.
Не увидев больше стульев, кроме того, на котором и сидел сам Шусишу, братья в недоумении (однако, ничуть не обидевшись, ведь они же понимали: свадьба, банкет после свадьбы, а потом еще утро после банкета) остались стоять.
- Ой, извините. Извините, ради бога, сейчас, сейчас я вам принесу… Ну дочку, дочку замуж выдал. Ну вы представляете, представляете, какая радость, какое счастье… Вот уже второй день гуляем, гуляем. Празднуем. Сейчас, сейчас, - он торопливо вышел из комнаты, намереваясь найти стулья для Зигиза и Ааату.
Послышался звук падающего тела и чье-то обиженное мычание:
-Н-н-н-а-н-н-у-н-а-а-д-д-а-а-й-с-п-л-ю-ю-я.
- Ну кто же сразу на двух стульях спит? Вон спи на полу. Как все. Отцепись!
Через некоторое время, преодолев отчаянное сопротивление со стороны разбуженного гостя, он принес стулья.
- Итак, садитесь, садитесь. Перейду сразу к делу, перейдем сразу к делу - он полез в ящик стола и достал из него два конверта. – Вот, значит, тут билеты, билеты и все необходимые, все необходимые документы. Вам остается только лишь придти в космопорт, придти в космопорт, найти там отделение фирмы «Перилла», «Перилла» и следовать всем их дальнейшим указаниям, ясно? – братья одновременно утвердительно кивнули. – Отлично. Там вам изменят внешность, внешность, проведут эк… эк… эс… эн… ин… инс… инструктаж, ознакомят, ознакомят, вот, с обычаями, природными особенностями, особенностями, короче, со всей необходимой, необходимой информацией, информацией, связанной с той планетой, на которую вы собираетесь, собираетесь отправиться. Туристическая виза, туристическая виза у вас на два дня. Оторваться от гидов, думаю, не составит большого труда, большого туда. Главное – потом не потеряйтесь, не потеряйтесь. Если что, если что, звоните по этому телефону, телефону, вам помогут, помогут, – он одел очки, достал из того же ящичка стола чистый маленький листочек и, аккуратно написав на нем что-то, передал его братьям. Взял Зиг.
- И еще, и еще. Слушайте меня внимательно. А лучше даже запишите, запишите. Вы же знаете, как я люблю, когда все всё записывают. Вот вам лист, лист, вот – карандаш. Пишите, - Зиг вновь первым потянулся к листку, но так как Ааату уже успел взять карандаш, то Зигу ничего не оставалось, кроме как уступить брату. Ааату, положив локти на стол, приготовился писать.
- Значит, Билли, Билли, Б-и-л-л-и, записал? Билли. Телефон, телефон. Пиши телефон. 732-286-88. Так? Есть? Дальше. Да, напротив, вот тут, сбоку…
- Так сбоку или напротив?
- Да пиши, где хочешь, где хочешь, лишь бы потом смог разобрать, что сам написал. Значит, оружие, оружие. У него купите, все, все, что вам надо. Вы же, я надеюсь, не собирались, не собираетесь с собой его везти?
- Нет, конечно же, нет, мы так и рассчитывали там у кого-нибудь все купить.
- В общем, в общем, чуть что, звоните ему, звоните ему, он вам все объяснит, покажет, расскажет и, если что, если что, тоже поможет, поняли? И не теряйте там время зря. Из космопорта к Билли, от Билли на дело, на дело. Сделали дело, сделали дело опять возвращайтесь к Билли, он поможет вам сбыть награбленное, сбыть награбленное. От Билли, от Билли назад в космопорт… в космопорт. И не забудьте, не забудьте ему немного отстегнуть, а то он обидится. А с деньгами там, говорят, говорят, возиться ох как непросто, непросто. Ну вот вроде бы и все. – Он снял очки. – Благодарить не надо, благодарить не надо. Вы мои давние, давние клиенты и хорошие друзья, друзья, вы всегда предупреждаете о своем заказе заранее, заранее, а мне это очень нравится, очень нравится… но вчера, вчера… это вообще… когда вы позвонили… все гости как раз кричали «горько»… как раз кричали «горько», вот… и я даже… Я чуть было на вас не обиделся, чуть было не наорал… но ничего, уговор есть уговор, уговор есть уговор. Ну что, ребятушки, есть еще какие-нибудь вопросы, какие-нибудь вопросы?
Все трое улыбались.
Каждый из братьев отрицательно качал головой. Шусишу встал из-за стола и подошел к близнецам. Потянувшись (он был невысокого роста, чего никак нельзя было сказать о братьях, они были на голову выше его), он обнял их.
- Ну дайте я вас поцелую, поцелую, на прощанье. Ведь в нашем деле, в нашем деле любая встреча может оказаться последней, и все может быть в последний раз. Дорогие мои… вы же мне уже как дети стали… Вот и дочку замуж выдал, замуж выдал… и вас провожаю, - казалось, он сейчас расплачется, но улыбка вновь появилась на его лице и он, немного понизив голос, добавил:
- Только не вздумайте мне там наделать глупостей… не вздумайте… Вы первопроходцы, первопроходцы и должны вернуться оттуда, - пальцем он указал куда-то в потолок, - живыми, - а потом уже во весь голос, - ведь через два дня, через два дня, я надеюсь, гулянка еще не закончится, не закончится, так что приходите, приходите… Я буду вас ждать… все-таки дочка…
Он дружественно похлопал каждого из братьев по плечу и, не переставая болтать всякую отцовско-счастливую ерунду, повел их к выходу. Пробираясь сквозь джунгли из тел спавших гостей, все трое, наконец, добрались до парадной двери. Там произошло очередное прощание, сопровождавшееся крепкими рукопожатиями и добрыми наставлениями. Братья-близнецы покинули приветливого хозяина буквально через пол часа после своего прихода. Было еще утро.
Они сделали все, как им сказал Шусишу.
Поехали в космопорт, зашли там в небольшой офис фирмы «Перилла», изменили внешность (по прежнему оставшись близнецами), прошли инструктаж, регистрацию и, сев на корабль, полетели.
Прилетели, вышли из корабля, вновь прошли регистрацию, и сразу же, без лишних остановок отправились на прогулку с гидом, оторвались от группы, позвонили Билли, встретились с Билли, купили у него оружие (каждому по два пистолета и обоймы к ним; больше брать было бесполезно), и, как будто невзначай, спросили, где тут находится ближайшая школа, получили ответ.
Напрасно не обратили внимания на удивленное выражение лица слегка заикавшегося Билли, и мгновенно привыкнув к оружию (у них на планете оно было почти таким же), засунув его за пояс, они отправились отрабатывать долг, совершать ограбление, «брать школу».
Было уже около пяти часов вечера, когда они подошли к ее стенам. Обычная, ничем не примечательная школа возвышалась перед ними всеми своими пятью этажами. День еще не собирался уходить на покой, но какая-то завершенность в воздухе все-таки чувствовалась. Едва заметно, но гнетуще.
- Ну что, войдем?
- Да, надо бы…
- Ну так пошли.
- Не по душе мне как-то это все, может, что-нибудь другое придумаем, а?
- Ты спятил? Мы уже здесь. Либо мы сейчас входим и через два дня оказываемся свободными, либо… даже страшно представить.
- Ну пошли…
- Не «ну пошли», а «давай ворвемся и отчистим их карманы от наших денег!»
- Мы сделаем это!
- Вот… вот так… вот это я понимаю.
И они, почувствовав в себе неизвестно откуда вдруг взявшуюся уверенность, широко распахнув дверь, вошли внутрь. Охраны нигде не было. Вообще. Лишь пустые коридоры, коридоры, коридоры, бездушные кабинеты, кабинеты, кабинеты.
Вдруг они поняли, что и вся школа пуста. Им так показалось в первый момент. Побегав по нижнему этажу, подергав за ручки двери, почувствовав и поняв, что все они закрыты, братья решили подняться выше, на второй этаж, третий, ведь школа же все-таки была еще открыта, значит, кто-то где-то еще вел уроки, значит, у них еще был шанс…
Подолы их неожиданно стильных и элегантных костюмов развивались от взволнованной беготни по лестницам. Вверх-вверх-вниз, коридор-кабинет-дверь-кабинет-дверь-ручка-коридор-тишина.
- Нет, так не бывает…
- Так просто не может быть…
- Вообще нам хватило бы и одного класса…
- Всего один класс с учениками…
- Нам нужен…
- Он должен…
- Быть здесь. И мы его обязательно найдем.
Поднявшись на четвертый этаж, они замерли.
Их взору предстал большой, широкий коридор (гораздо более широкий, чем на нижних этажах) с явно недавно начищенным паркетным полом.
С одной стороны ровными рядами шли двери, с другой – окна. У каждого подоконника стояла скамейка.
Ааату и Зигиз осторожно подошли к одной из дверей. Из-за нее едва слышно доносилась чья-то речь. Раздался хорный детский смех. Добрый, веселый, он через мгновенье стих. Чья-то речь продолжалась.
- Ну что, врываемся?
- Пушки достань…
- Проверь, все ли в порядке…
- Что там говорил этот Билли?..
- Надо сразу же забрать у всех сотовые телефоны…
- Отлично!
Они немного отошли от двери. Взяли в обе руки по пистолету и приготовились к штурму.
- Готов?
- Готов, а ты?
- И я готов.
- У меня аж сердце быстрее забилось…
- И я впервые так нервничаю…
Вдруг раздались громкие аплодисменты. Они-то и послужили сигналом к действию.
- Пора!
- Стой! Пускай успокоятся.
Еще мгновение.
- Вот сейчас пора!
Вдвоем они рванулись к двери.
Последовал удар ногой.
Дверь не поддалась.
- Вот черт! – Зиг раздраженно, с негодованием засунул один пистолет за пояс и освободившейся рукой ухватился за ручку. Дернул.
Братья-близнецы ворвались в класс.
Дверь автоматически медленно закрылась.
- Эээ… Стоять всем не двигаясь…
- Оставайтесь все на своих местах…
- Где стоите, там и стойте… Да!
Ааату и Зигиз увидели полный кабинет детей, все парты были заняты, повсюду сидели ученики, а в районе доски, перед учительским столом, улыбаясь, стояли трое.
«Какое-то собрание, что ли» - подумал Зиг.
- Здр…
- Молчать! Всем молчать! Я не хочу слышать от вас ни звука, ясно? Это ограбление! Всем поднять вверх руки…
- А потом лечь на пол, - размахивая пистолетами в разные стороны, наперебой кричали братья. Они даже не дали поприветствовать их. Толстый коротышка, стоявший слева (если смотреть со стороны грабителей, то он был справа) от двух женщин, так и застыл с открытым ртом. Его оборвали на полуслове (а он этого ох как не любил).
Дети с недоумением смотрели на новоявленных грабителей. Никто не решался произнести хоть слово. Вообще, вся эта ситуация не укладывалась в голове. Десятка три учеников за партами, боясь даже пошевелиться, думали каждый о чем-то своем, но уж точно о том, что сейчас их будут грабить, не думал никто.
- Чего уставились? Это ограбление…
- Не ясно, что ли? А-ну всем встать, и марш к стене! Сейчас же!
Дети не то чтобы неохотно, а как-то непонимающе повиновались.
Столь радостное выражение лица, столь широкая улыбка. Женщина, стоявшая справа, продолжала счастливо улыбаться. В руках она с величайшей любовью сжимала какую-то грамоту.
- Вас это тоже касается! Слышите?! К стене! И без глупостей. Пистолеты заряжены.
Те трое, так же как и дети, медленно повиновались и с поднятыми руками отошли за стол. Они до сих пор не могли поверить в реальность происходящего.
- Вот так. Лучше вам выполнять все наши требования. Вы же хотите остаться в живых? – не дожидаясь ответа, Зигиз обратился к Ааату:
- Слушай, а мы еще в форме…
- Угу, только в самом начале слова забыли, а так ничего…
- Да они просто вылетели у меня из головы…
- Вылетели, вылетели, как будто в первый раз…
- Не сказал бы, что здесь есть что-то непривычное, но мне все равно стало как-то не по себе, когда я увидел столько народу, вот я и забыл слова, и первый раз тут совсем не при чем…
- Вот и я о том же… Ку-у-у-да!? А ну на место! Лег на пол! Да. Все будут стоять, а ты будешь лежать, как последний идиот. Ишь чего удумал. Лежать! Вот! Так, да! – Ааату направил дуло пистолета на одного парнишку, рискнувшего и попытавшегося убежать. Попытка оказалась неудачной.
- Они хотят нас надуть. Не выйдет! Мы здесь главные. А за подобные выходки каждый из вас может поплатиться жизнью. Этот придурок хотел нас надуть, Зиг, ты видел? Ты понимаешь, а? Ужас! Они не осознают еще, куда попали, в какой они сейчас… ситуации (все-таки вокруг были дети). А кстати, вот, да, я вспомнил… про что там Билли говорил?
- Надо собрать… забрать у всех… сотовые телефоны, обязательно, – Зиг переводил прицел с одного ребенка на другого. Те были явно напуганы. И даже не столько напуганы, сколько удивлены. Но к тому моменту удивление все-таки уступило место страху.
- Слышали!? Все должны сдать сотовые телефоны, иначе я кому-нибудь точно вышибу мозги. В темпе!
- Телефоны кладите на стол, да, вон на тот, - он указал на учительский стол и наконец-то заметил, насколько прекрасна была девушка, сидевшая в центре. Его передернуло.
- Вот черт!
- Что случилось?
- Да нет, ничего.
Первый ребенок вытащил телефон из кармана и, неуверенно проходя между партами, понес его к столу.
- Дайте нам сказать хоть сл…
Зиг выстрелил в потолок и попал в лампу, и та, лопнув, взорвалась (как видите, сплошной убыток для школы, хотя, с другой стороны, ее уже и так было пора менять). Сверху посыпались искры.
- Молчать!
Толстячок, попытавшийся опять завязать разговор, испуганно отпрянул, а мальчик остановился.
- Еще скажешь хоть слово, я выброшу тебя из окна! (Тоже, надо отметить, убыток школе: мало того, что окно разобьется, так еще и занавески, купленные на средства класса, беленькие занавесочки, заботливо постиранные, поглаженные и с таким трудом развешенные, обязательно же порвутся при этом) Понял?!
Тот понимающе закивал головой.
- А ты иди, чего уставился? Клади телефон на стол. Или ты тоже хочешь полетать? А? – он больше не целился ни в одного из учеников.
Чего нельзя было сказать об Ааату. Он беспорядочно водил прицелом то туда, то сюда, перемещал его с взрослых на детей, с детей на взрослых, на парты, доску, цветы, картинки на стенах… Вряд ли он нервничал (все-таки стаж работы), но он был явно на взводе.
- Ну, чего вы стоите? Все, все, по очереди доставайте свои телефоны, все телефоны, какие у вас есть, и кладите их на стол, а там уже посмотрим.
Дети повиновались.
Толстячок, нахмурив брови, сурово и одновременно расстроено бормотал себе что-то под нос.
- Дело пошло. Вон уже их сколько, - заметил Зиг.
Через минуту все, напуганные угрозами близнецов, дети вроде бы выложили свои мобильные.
- И вы…
- У вас ведь тоже есть…
Переставшая улыбаться (и как заметил Зиг, не обладавшая особой красотой) женщина справа, положив грамоту на стол, полезла в сумочку за своим сотовым. Достав из нее телефон, она дрожащей рукой положила его в общую кучу.
- Ну вот и все…
- Половина дела сделана… - обрадовано произнес Ааату.
Наконец-то с полной уверенностью можно было сказать, что они действительно контролировали ситуацию.
Дети тихо прижались к стенам (некоторые даже сели на пол), ожидая развития событий.
- Труднейшая часть позади, осталось лишь собрать деньги.
- Итак, с кого начнем?
В ответ они услышали лишь гробовое молчание.
На какое-то время в кабинете пропали все звуки.
Пустая тишина.
Только часы на стене, щелкая, продолжали отсчитывать время.
Неожиданно раздался стук в дверь.
Неожиданно.
Стук.
В дверь.
Братья встревожено переглянулись.
- Можно? – послышался тихий, но уверенный голос.
Зиг дулом указал Ааату, чтобы тот подошел к двери. Ствол же второго пистолета он поднес к губам, показывая этим движением, что ни в коем случае не стоит издавать ни звука (чего и так никто не собирался делать).
Ааату на цыпочках подкрался к двери, вытянул обе руки с пистолетами пред собой и, приготовившись, замер.
Зиг остался на своем месте в центре класса. Все дети, испуганно затаив дыхание, смотрели на дверь. Трое за учительским столом, неожиданно для самих себя, встали.
Кто-то снаружи дернул ручку.
Дверь открылась.
2. Люди в машине, меняющие мир
Небо было розовым.
Вы когда-нибудь видели розовое небо?
Это так красиво.
Когда густые облака растекаются по самому его дну. А солнце светит так, что и не ясно, есть ли оно вообще или нет. Своим предзакатным пламенем оно освещает затянутый темными тучами небосвод. И получается другой цвет. Такие розовые мазки, свободные, чувственные, насыщенные. В некоторых местах, конечно, за этим цветным великолепным буйством пробиваются кусочки синего фона. Но они лишь добавляют контрастности, они лишь позволяют понять, как все-таки замечательно увидеть розовое небо. Вот так вдруг просто выглянуть из окна автомобиля, просто посмотреть и удивиться, и обрадоваться этой случайной, но в то же время совершенно обычной красоте. Красоте, которая даже и не подозревает о том, что вы на нее смотрите, радуетесь, переживаете волнение, и ощущаете счастье только от того, что видите ее, от того, что живете.
Ведь мертвый не увидит всего этого великолепия, да и кто-то другой, не обращая внимания, занявшись чем-то посторонним, может быть, чем-то важным, но отвлекшись и, в отличие от вас, не смотря на ту неповторимую красоту, что вокруг, на ту картину, случайно созданную природой, тоже не увидит самого главного, не увидит очередного кусочка своей жизни, и всего лишь отвлекшись на какие-то мелочи, на никому, в действительности, не нужную суету, элементарно глупо пропустит его, пропустит момент, пропустит все, пропустит маленькое интересное чудо, по праву принадлежащее ему (т.к. оно происходит именно в момент его жизни), пропустит, а потом обязательно пожалеет об этом. Ведь второго раза не будет.
Она выглянула из окна автомобиля.
Небо было розовым.
Ее волосы воздушно плясали от встречного ветра, слишком сильного, неприятного. Ветер раздражающе бил ее по лицу.
- Дорогой, сбавь немного скорость, а то у меня уже вся прическа растрепалась.
- Да пошла ты!
- Ну дорогой, пожалуйста, разве это так сложно, разве мы куда-то опаздываем?.. Ну так давай ехать немного помедленней. Мне неприятно, когда такой сильный встречный ветер… и он бьет прямо в лицо.
- Ну так залезь внутрь, дура! И закрой окно!
Суровое выражение его лица ничуть не изменилось.
Он по-прежнему раздраженно сжимал руль.
Девушка повиновалась, а затем и, немного помедлив, закрыла окно.
Машина продолжала ехать по одной из бесконечных дорог, ведущих куда-то, не важно куда.
Главным было на полной скорости нестись по пустынному шоссе, лениво посматривая на эту пустую дорогу и столь же лениво наблюдая за причудливой сменой столь же пустынных полей, лугов, лесов, гор, еще раз полей, и еще раз симпатично-спокойных лугов.
Да, вести машину (да и просто ехать в ней, в общем-то, тоже) было до одурения скучно. Скучно из-за того ужасного однообразия (хотя, при желании, и в нем можно было найти что-нибудь интересное и красивое), что встречалось на протяжении всего их пути.
Вот уже несколько дней они ехали на своем темно-зеленом Chevrolet Camaro (это тот же Ford Mustang 1964-го модельного года, только немного переделанный, получивший совсем незначительные изменения, как в дизайне, так и в ходовых качествах и предлагаемый, собственно, другой фирмой) 1967-го года выпуска (для тех, кто не представляет, как выглядит ни тот, ни другой автомобиль, стоит пояснить: большие окна, массивный двухдверный кузов, длинный капот, маленький багажник, просторный двухместный салон, продуманный, яркий дизайн, добавьте немного острых, немного плавных линий – вот вам и Ford Mustang, вот вам и Chevrolet Camaro тех лет).
Колеса наматывали мили по прекрасной, ровной, исключительно гладкой и качественно выложенной дороге.
В общем-то, ничто не мешало получать удовольствие от скорости и от появившейся на горизонте великолепной картины розового неба. Но напряжение чувствовалось, чувствовалось и недовольство.
В машине спорили двое:
- Дорогой, ну зачем же так нервничать? Ты ведь за рулем, - поправляя прическу, добавила она.
- Я нервничаю? Это я нервничаю? – он резко вывернул руль и съехал с дороги. Послышался хруст трескающихся веток и трущихся о днище автомобиля кустов.
Он вернул «Шеви» на дорогу.
- Да я спокоен, как удав, но… твою мать… как же так можно было…
- Но дорогой, я ведь не специально, - приведя свои восхитительные белокурые волосы в порядок, она перестала смотреться в зеркало и обратилась к не унимавшемуся водителю:
- Ты ведь прекрасно знаешь, что я поступила правильно, я сделала все, как надо, и… милый, давай не будем больше об этом.
Толстячок, сидевший рядом с ней злобно оскалился. Он издевательски улыбался.
- Как же… из-за твоих идиотских переживаний мы чуть не завалили все дело…
- Я не могла пожертвовать мечтой одного человека в угоду другому.
- Твою мать, да какая разница? Выбрали этого, значит помогаем этому, в следующий раз выберем другого, будем помогать другому!
- Дорогой, как же ты жесток, в тебе нет ни капли сострадания…
- Да плевать я хотел на твое сострадание! Это моя работа, мать ее, работа!
Вдруг руль в его руках дрогнул. Дернулся.
- Какого черта?!
Рывки, рывки, еще и еще, руль буквально вырывался из рук.
- Что-то случилось, дорогой?
- Нет, ничего не случилось! Ты что, дура совсем, что ли, не видишь нас во все стороны швыряет…
Темно-зеленый Chevrolet на огромной скорости выписывал зигзаги по (к счастью) пустынному шоссе.
- По-моему, тебе следует сбавить… - она сильно ударилась плечом о дверцу, - скорость и остановиться… - ее бросило в другую сторону. - И посмотреть…
- Сам знаю, - он продолжал с трудом выруливать, чтобы не вылететь на обочину (но так как это ему не удавалось, машину не раз выносило за пределы дороги…). – Наверное, долбанное колесо лопнуло, мать его…
Он постепенно сбавлял скорость.
- Если бы оно лопнуло, мы бы точно сейчас отправились в полет, а так нет… скорее, просто медленно, постепенно спустило. Зря ты тогда с дороги свернул, наскочил, наверное, на что-то…
Он ударил по тормозам.
Дымясь, завизжав, шины мертвой хваткой вцепились в дорожное полотно.
- Еще одно слово и я вышвырну тебя из машины, а дальше поеду один, меня твои безмозглые советы уже достали!
- Да, милый, я верю, - она вышла из автомобиля.
Как же она была красива: высокая, стройная, с такими правильными, шикарными пропорциями, невероятно милым, симпатичным личиком, большими голубыми глазами и аккуратным носиком. Все в ней было идеально: настоящие женские, женственные руки, хрупкие, но сильные, ее можно было считать эталоном не только современной, но и вообще, исключительно природной красоты.
В ней не было никакой дисгармонии, присущей многим фотомоделям. В ней не было ни тоски, ни печали. Все ее тело, все ее черты лица, все подчеркивало ее любовь к жизни, ее бесконечную радость каждому дню. А как же иначе? Разве такая красота может быть несчастна? Да, может. Но только в том случае, если она сама хочет этого, хочет быть несчастной. А так как хлопнувшая дверцей блондинка было не только безумно красива, но и чертовски умна, то сомнения в том, что ее попутчику, изо всех сил пытавшемуся сделать ее несчастной, удастся это, буквально при первом же взгляде на нее разбивались в пух и прах.
Она довольно улыбнулась, посмотрев на спустившее колесо.
С другой стороны выкатился (иного слова и не подберешь) низенький толстячок. Раздраженно пыхтя, он чуть-чуть наклонился вперед, чтобы посмотреть, как там обстояли дела с колесом.
- Твою мать, действительно спустило, - хлопнув себя по колену, пробурчал он.
Трудно было сказать, почему он так часто ругался, и в основном, упоминал чью-то мать. Возможно, когда-то в детстве он попал в плохую компанию, и уже от них набрался этих неприличных слов, возможно, это произошло и позже, а в детстве он был прилежным мальчиком, а возможно, тяготы и переживания, связанные с работой, нервные, стрессовые ситуации просто выдавливали из него все эти скверные фразы. Нельзя было точно утверждать. Никто точно этого не знал, но в любом случае, он уже привык к ним и теперь в любой момент, в любую паузу умудрялся вставить свою коронную «твою мать».
Он был полной противоположностью той красавице-блондинке: низенький, толстый (его пузико напряженно нависало над ремнем), плешивый и вечно чем-то недовольный. Он бегал на своих коротеньких ножках вокруг машины, восклицая что-то, взывая непонятно к кому, так как его спутница совершенно не обращала на эти выкрики никакого внимания.
Даже в одежде между ними чувствовалась разница. Та аккуратность и несравненная элегантность, которая была присуща девушке, оказывалась настолько же чуждой для этого жалкого коротышки. Вроде бы все новое, вроде бы все качественное и дорогое, но не то. Некрасиво и неправильно. Черный пиджак совершенно не шел к зеленым брюкам, а синяя рубашка не соответствовала бежевым ботинкам.
В общем, выглядел он довольно-таки убого (а тем более, на фоне девушки). Как ни странно, его внешнему состоянию полностью соответствовало и внутреннее. Он очень часто бывал раздражен, и почти всегда был чем-то недоволен, но больше всего его разочаровывал он сам. Все эти комплексы, сомнения, неуверенность и постоянные стрессы доводили его порой просто до невыносимого состояния, так что с ним элементарно невозможно было разговаривать.
Но его жизнерадостная спутница терпела все. Ей удавалось перенести и крики, и вопли, и ругань, и резкие замечания в свой адрес. Но она непринужденно, с достоинством и улыбкой справлялась со всем этим, понимая, где-то в глубине души действительно понимая, что он, на самом деле, совсем не виноват, что от него, на самом деле, ничего не зависело и что, в конце концов, это была их общая работа.
Официально в этой стране их звали Дотти Томпсон и Джефф Своффорд. Но они почти никогда не обращались друг к другу по именам. Какими же были их настоящие имена кроме них самих, пожалуй, никто и не знал. Поэтому даже ТАМ к ним обращались не иначе как к «Джеффу и Дотти».
Да, это правда, что они с трудом переносили друг друга (все-таки сказывалась длительность пребывания вместе), но все равно, они прекрасно понимали, что, несмотря на все свои различия, на полную противоположность и, в общем-то, обоюдную нелюбовь, они, как ни крути, все равно друг без друга существовать не могли, что они, по сути, единое целое.
Они также понимали, что выпутываться из сложившейся ситуации им придется вместе.
- Твою мать, ну как же так? – разводя руками, пропыхтел Джефф.
- Дорогой, ну что в этом такого, ну с каждым могло случиться… - чувствуя, что она красивее, умнее, счастливее и вообще во всех отношениях лучше, Дотти всегда с материнской любовью и добротой помогала Джеффу, пытаясь подбодрить его и, говоря теплые слова, хоть как-то успокоить, заставить думать и рассуждать здраво.
- Да, а случилось почему-то именно с нами! И что же теперь делать? До города еще пилить и пилить, и ни одной живой души вокруг. Где они только все шляются, идиоты?!! – почесывая свою небольшую лысину, возмущался Джефф.
- А может, стоит просто заменить колесо? А, дорогой, как ты на это смотришь?
- Сказал бы я тебе, как! Твою мать, ты думаешь, я знаю, как его менять?! – заорал он.
- Милый, успокойся, все хорошо. На мой взгляд, тебе стоит, наконец, прекратить сквернословить, а то если вдруг кто-то из проезжающих услышит, как ты ругаешься, он точно не захочет нас подвезти… а это, согласись, будет очень неприятно. Поэтому успокойся и пойди лучше посмотри под багажником, там должно быть запасное колесо, просто сними его, возьми в бардачке инструменты, а домкрат в багажнике, а потом мы вместе спокойненько, потихонечку поменяем колесо, хорошо? – она была так добра.
- Слушай ты, стерва, мы сейчас оказались в этом… из-за тебя, и ты мне тут, твою мать, еще что-то смеешь говорить, как у тебя вообще рот раскрывается, мать твою, сама виновата, и еще меня учит, нашлась тут… умная, твою мать, и ты мне тут башку не морочь. Поняла? – он указательным пальцем целился ей прямо в живот (а точнее, в пупок). - Я все сделаю сам, да, я сам все сделаю, но только ты, твою мать, сиди молча, и не командуй мной, а то нашлась тут умная, и домкрат она, видите ли, знает, где лежит, и колесо… - Джеффу хотелось сказать еще что-то, но увидев не менявшееся счастливое и немного насмешливое лицо Дотти, он развернулся и пошел к багажнику.
- Ах, Джеффи, Джеффи…
Она продолжала любоваться розовым небом.
Тем временем Джефф, постоянно чертыхаясь и бормоча себе под нос проклятья в ее адрес, залез под машину.
Посадка у Chevrolet Camaro довольно-таки низкая, поэтому он чуть там под машиной и не остался. Но все обошлось. Расстегнув ремешки, Джефф попытался снять колесо. Повсюду была какая-то черная смазка, грязь.
Колесо упало прямо на него. Хорошо еще, что расстояние было совсем маленьким.
Джефф с трудом выпихнул колесо из-под машины. И постепенно выбрался сам.
- Фуф, твою мать, достал.
Дотти обернулась к нему.
- Вот и молодец. Теперь… ах да, ты и сам прекрасно знаешь, что надо делать, - ласково произнесла она.
- Слушай ты!..
На дороге замаячил какой-то автомобиль.
- … не буду я ничего делать, и так вон весь вымазался в каком-то… грязный, как не знаю что, - он и в правду был весь перепачкан, с ног до головы, а ладони его рук вообще были полностью черными, - да плевать я хотел!.. Вон… вон… давай… останови эту машину, пускай они нам помогут. Ну же, давай…
И тогда Дотти тоже заметила приближавшийся к ним, несшийся на полной скорости пикап. Она вышла на дорогу и призывно замахала руками.
Одинокий пикап начал медленно снижать скорость (водитель заметил их).
Через некоторое время он остановился.
- Здравствуйте! – обрадовано произнесла Дотти, - вы даже представить себе не можете, как нам повезло, что вы проезжали мимо. Нам очень нужна ваша помощь. У нас тут колесо спустило, - она указала в сторону машины.
Водитель не мог оторвать от нее глаз.
- Вы же нам поможете, ну пожалуйста…
Разве в силах был хоть один нормальный (да и ненормальный тоже) мужчина отказать такой женщине? Вот и он не отказал.
- Да, конечно, но я могу только подвезти вас. К сожалению, я очень спешу, у моей сестры сегодня экзамен, и я обязательно должен поддержать ее. Иначе… Ладно, в общем, я с удовольствием помогу вам, только в темпе, в темпе…
- Твою мать, а какого я это колесо доставал? – чуть слышно пробурчал Джефф.
- Садитесь, залезайте в машину. А свою оставьте здесь. Потом вернетесь и заберете ее. Вряд ли ее за это время кто-нибудь тронет.
- Нет, нет, я со своей малышкой не расстанусь… ни за что! – запротестовал Джефф. – Давайте поставим запасное, ведь это совсем недолго, так?
- В том-то и дело, что долго, а я спешу. Знаете что, давайте я вас подцеплю на трос, ну прицеплю к своей машине, и повезу за собой, идет? Это будет гораздо быстрее, чем менять колесо, и с машиной вам расставаться не придется, ну…
Джефф и Дотти переглянулись.
- Только я поеду с вами, - обратилась она к водителю.
-Хорошо, я не против, - довольно заулыбался тот.
Он вытащил из багажника трос, прицепил его за кольцо под бампером к своей машине, аналогичным образом - к их машине, и вернулся на водительское сиденье. Дотти, осторожно наступив на подножку, тоже залезла внутрь.
Джефф остался один.
- Ну же, мы ждем! – раздалось из пикапа.
Тяжело вздохнув, он покатил с таким трудом вытащенное колесо обратно.
- Черта с два! – воскликнул он, посмотрев вниз и представив себе процедуру закрепления запасного колеса в положенном для этого месте.
Джефф схватил колесо и еле-еле, с большим трудом, пыхтя, забросил его в багажник.
- Ни тряпки, ни…
Найдя нечто, хоть как-то заменившее тряпку, он вытер руки и сел за руль своей машины.
- Твою мать, это же ее шарф!!!
Трос дернувшись натянулся.
Машины тронулись.
Всю дорогу симпатичный молоденький водитель рассказывал Дотти о своей сестре. Он говорил, что ей (сестре) постоянно не везет, что у нее всегда что-то не получается, что с ней вечно что-то происходит, и она каждый раз ужасно переживет из-за этого.
Дотти понимающе качала головой и напряженно о чем-то думала.
- Знаете, она так готовится, так переживает, а потом раз, и оказывается, что с этим номером уже кто-то выступал, этот номер уже кто-то показывал… И вот так всегда, понимаете?
- Да, - задумчиво произнесла она, - понимаю, – и продолжила напряженно о чем-то думать.
- Или знаете, иногда бывает так, что кто-нибудь, кто обязательно должен придти, не приходит, а на его месте оказывается тот, кто как раз таки приходить и не должен был, и вот этим своим появлением он портит все. Понимаете, она просто невезучая, ей просто не везет. Вот такая она, моя любимая сестренка. И к этому экзамену она тоже… так готовилась… так старалась…
Через некоторое время они въехали в город.
- Я надеюсь… Нет, я уверена, что ваша сестра обязательно поступит в эту академию, она станцует и сыграет свою роль просто замечательно, и все будут на ее стороне. Спасибо, что подвезли нас, вы нам очень помогли, - ласково улыбаясь, она помахала ему рукой и крикнула вслед:
- Удачи вашей сестре!
Потом она подошла к Джеффу, вылезшему уже из машины и смущенно отряхивавшему ужу почти чистый пиджак (за такое короткое время Джеффу все-таки удалось привести себя в порядок, и, не смотря на то, что еще недавно ему пришлось валяться под машиной и держать на себе упавшее колесо, сейчас он выглядел довольно прилично).
- Дорогой, - обратилась она к нему, - ты должен сделать это для меня. Одной девочке, сестре этого парня, надо помочь. Я уже все просчитала, осталось только щелкнуть…
-Н-ну, хорошо, ладно, черт, я щелкну, да, мне не жалко, в общем-то, но только при одном условии…
- Каком условии?
- Н-ну, я случайно… короче… твою мать… не знаю… - он замялся. - Пообещай мне, что не примешь близко к сердцу то, что я тебе сейчас скажу. И не будешь сильно переживать по поводу того, что я сделал…
- А что ты сделал, дорогой?
- Нет, ты сначала пообещай, иначе не щелкну, и сестричка твоего дружка ничего не получит.
- Ладно, милый, хорошо. Я обещаю.
- Вот и замечательно… черт…
Они вдвоем стояли у темно-зеленой спортивной машины со спущенным колесом и закрытыми окнами. Еще мгновенье, и, посмотрев друг другу в глаза, они щелкнули пальцами, вот так просто взяли и щелкнули. Щелк. И все. На первый взгляд ничего не произошло, ничего не изменилось: они так и продолжали стоять рядом с машиной, правда, больше не смотря друг на друга.
Но на самом деле…
- И что же ты такого натворил, дорогой? – она почувствовала себя еще более счастливой от того, что сделала. Она была готова простить кого угодно за что угодно.
Джефф, понимая, что сейчас самое подходящее время, наконец решился:
- Мне просто нечем было вытереть руки, а руль-то держать как-то надо, в общем, мне попался твой… этот… гребаный… мать его…
Она испуганно посмотрела на Джеффа. Потом сразу же кинулась к машине. Открыла дверцу. Посмотрела на пассажирское сиденье. Двумя пальчиками взяла черный, грязный кусок тряпки, а второй рукой прикрыла испуганно исказившийся рот. И вдруг поняла, что же перед ней:
- Аааа, мой шарф!
Крохотное пустое ведерко скромно лежало в багажнике.
Застенчиво прижимаясь к запасному колесу, оно чуть заметно терлось своими красными стенками о его черную резину. Среди ненужного хлама и других совершенно бесполезных вещей это ведерко было единственным, что могло хоть как-то подтвердить безграничную силу и воистину феноменальные способности двух приметных (всегда) с первого же взгляда людей, обиженно сидевших в машине, обиженно смотревших в разные окна (он – в левое, она – правое), и изредка подпрыгивавших на своих сиденьях из-за чувствительных толчков, так же как и сами они, подпрыгивавшего на каждой кочке (а дорога в этой части города была просто ужасной) и яме, небольшого грузовичка, лениво тянувшего за собой, или даже в некоторой степени, на себе (передние колеса, включая и проколотое, безмолвно покоились вместе со всей передней частью автомобиля на специально предназначенном для этого днище специально подготовленного в гаражных условиях багажника) ту самую машину, в которой и сидели два загадочных человека, сидели, и, как подобало загадочным людям, загадочно думали о своих загадочных, фантастических делах, о своих странных, и, даже можно сказать, экстраординарных или, если проще, необычных судьбах.
Несмотря на все возникшие предпосылки, дальше по тексту история крохотного красного ведерка приводиться не будет. Это вызвано, прежде всего, ее довольно-таки большим объемом, а также и нежеланием утомлять читателя лишней информацией. Поверьте, эта история и само ведерко никак в дальнейшем не повлияли на происходившие в описываемый промежуток времени события.
Сводя спор к минимуму:
- Твою мать, ты вообще уже, что ли?
- Да, я вообще уже, и что?
Парочка, в конце концов, все-таки направилась в какой-то весьма сомнительный «Ремонт автомобилей», то ли офис, то ли салон, то ли центр, типа «гараж» с тремя президентами, менеджерами, инженерами, чернорабочими и, если надо, просто уборщиками, всегда готовыми помочь (не без денежного вознаграждения, конечно) вашему любимому средству передвижения - автомобилю.
Один из них, кстати, и вел грузовичок, даже изредка не посматривая на засевших в зеркале заднего вида Джеффа и Дотти.
- Потом…
- Нет, сейчас…
- Сначала отвезем машину в ремонт, а потом будем помогать твоей этой…
- Нет, нет, дорогой, нет, я простила тебе шарф… Я же простила тебе шарф?
- Да, твою мать, простила, но мы все равно вначале поедем в ремонт… Ну не брошу же я свою малышку из-за твоей этой…
- Ты даже не представляешь, как она страдает. Она так несчастна… Она нуждается в нашей помощи… и каждая минута… нет… каждая секунда убивает ее, дорогой, она становится все несчастней и несчастней.
Этот разговор состоялся за три часа до того как они совершенно случайно увидели проезжавший грузовик с огромными надписями на «крыльях» и дверях: «Ремонт автомобилей. Трастер и Вильсоны».
- Ладно, - поправив ремень тогда сказал Джефф. - Я согласен… но ты же сама понимаешь, что без машины мы никуда, твою мать… ну две минуты, заклеим колесо, заклеим запасное колесо и поедем помогать твоей этой…
Шел второй час двух минут.
Они, уже смирившись, проезжали какую-то очередную неизвестную им часть города и, как говорилось ранее, безмолвно, поглядывая в соответствующие окна и наблюдая в них грустную картину уходящего дня, думали, думали, думали о…
«Том, несчастный Том. И даже ему мы смогли помочь. А Лиза? Уж как все было плохо, а сейчас даже язык не повернется сказать, что кто-то что-то подстроил, ей просто наконец-то повезло. Незаметно. И хорошо. И как же приятно понимать, что мы, что именно мы сделали это. Помогли ей, осчастливили. И сами, сами от этого, ведь действительно, сами от этого стали счастливей. И? За всю нашу жизнь мы не сделали ничего, и в то же время, мы сделали столько, столько всего… А кто? Кто? Кто мы? Мы не работаем, хотя… Мы не отдыхаем, и это тоже спорно. У меня, в общем-то, кроме него никого нет, нет друзей, я не знаю, не помню своих родителей, у меня нет ни домашнего очага, ни мужа, ни детей, и я знаю, что их никогда не будет, и… что?.. и… и я счастлива… как это ни странно… мне самой приятно так жить, мне самой приятно так сейчас об этом размышлять и задавать, задавать, задавать одни и те же вопросы, спокойно, счастливо спрашивать себя: а кто мы?.. а зачем мы?.. Ведь мы это… мы это делаем для собственного удовольствия, мы это делаем сами, никто нас не заставляет идти по этой дороге и заниматься этим… вот уже сотни лет… а я счастлива, замечательно… я прекрасна, и мы вдвоем… мы хороши, мы хороши по своей природе, потому что мы хорошие, вот же счастье. Стоп. Но кто? Кто же? Мое счастье возникло из ничего, нет, мое счастье появилось из счастья других людей. И потому мне хорошо, когда всем хорошо, и ему тоже, хм, хотя он это и упорно скрывает, но в глубине души, я уверена, он такой же, мы одинаковые, у нас одни цели, и мы одни, мы всего лишь исполняем мечты и делаем, по мере сил, мир лучше, мы просто меняем мир так, чтобы он соответствовал мечтам. Увеличиваем счастье. Тысячи, тысячи лет, тысячи, тысячи людских судеб… и как это вообще объяснить… как? И даже глупо пытаться… но мы это делаем, мы меняем историю. Как приятно понимать это, в очередной раз… в очередной раз чувствовать, что мы не зря… ах, замечательно… и никто даже не знает, никто не подозревает… подумать только, никто даже не замечает… нет, все-таки мы молодцы, и я молодец, может, спеть? Ведь так хорошо, ведь так хорошо, а от чего? От чего? Да просто, просто… хм… а все-таки обидно… эмоции… эмоции, а ведь никто даже не догадывается об этом, и никто нас не благодарит… обидно… Но так и должно быть, ведь мы все внутри, нет, они внутри, да и мы, наверное, тоже, в общем ладно… мы все равно, меняя мир, делаем так, чтобы никто не видел этого, чтобы потом никто не понял этого и не задумался над этим, и уж конечно ничего не заподозрил… хммм… вот тут-то, на самом деле, и обидно… хммм… они все думают, что так и должно быть, что мы не при чем, что нас вообще нет, что просто так сложилось, что мечта вдруг сама стала реальностью, что они просто так, случайно, стали счастливее, а мы?.. А как же мы? Нас никогда никто не вспомнит… да брось ты, дурочка, что за глупости, а? Ну что, ну зачем? Ведь я и так счастлива, я и так получаю удовольствие от того, что делаю… достаточно… а достаточно ли? Столько лет, столько людей, а что если…»
«…Какой же я идиот, твою мать. Профукал с этой дурехой всю свою жизнь, промотался… ни дня покоя… Помогать, помогать этим неудачникам, менять, менять… У меня уже пальцы болят щелкать… да какого черта? Спрашивается. Почему они сами ничего никогда не добиваются, почему они сами не могут реализовать свои мечты? Мать их. Почему они сами только и хотят, что стать счастливее, а ничего, ничего для этого реально не делают, боятся, что ли?… и только ждут нас… да-да, вы ждете нас… если бы не мы… а потом думают, что так все обязательно и должно было случиться, что никто ничего не менял, никто ничего не подстраивал, и оно само все раз и произошло, и так все хорошо обернулось, так все засверкало, заискрилось, прямо счастье, мать его… Надоело… мне это уже надоело! Помогаешь тут, распинаешься и хоть бы одна сволочь поблагодарила за все это… просчитываешь, ездишь туда-сюда, ух если б не моя малышка, а тебе ни спасибо, ни пожалуйста… делаешь за просто так, лишь бы всем помочь… Всем хорошо, а мне, ну ладно, а нам? Бросить все, твою мать, ко всем чертям и…»
Вдруг, параллельно каждый из них понял.
Вдруг наступил переломный момент в их жизни.
Нет, не во времена фараонов, не в пыльных пустынях, не на заснеженном севере, не в деревнях волосатых варваров, не в средние века, когда людей за одни только мысли сжигали на кострах, нет, не в Китае, не в Индии, и даже не после окончания Второй Мировой Войны в день победы, нет, не на гигантских площадях, не высоко в небе, а там, там, в своем любимом темно- зеленом «Шеви», отчасти на небольшом чуть ржавом грузовичке, подъезжая к ремонтному центру типа «гараж», каждый из них понял что-то.
Они оторвались от уже надоевших городских (или не городских, а загородных, кто знал?) пейзажей и, словно по команде, в одно и то же мгновение безмолвно посмотрели друг на друга.
Не отводя своих чарующих глаз, она чуть слышно произнесла:
- Дорогой, ты же знаешь, что я всегда счастлива…
Столь же чарующе упершись своим пузом в бок сиденья, Джефф добавил (чуть громче):
- Твою мать, неужели ты тоже подумала об этом?
- Да, да! Я именно об этом и подумала, да, да, да! Мы поможем ей сами! – она радостно всплеснула руками.
- Что? Какого черта, ты о чем? – он пока не решался менять свою позу.
- О том же, о чем и ты, дорогой. Чего нам не хватает, правильно? Нам не хватает благодарности… Мы сами понимаем, что делаем доброе дело, но вот никто другой…
- Ты что сдурела? Я хотел тебе сказать о том, что вот уже тысячи лет мы занимаемся этой ерундой, и нам пора, пора уже, наконец, бросить это все к чертям собачьим и начать жить как все нормальные… Слушай, а стоит попробовать, твою мать…
- Да, дорогой, да! – она схватила его за рукав. – Только представь: мы все сделаем сами, мы все подготовим, все продумаем, ну как обычно, но только не щелкнем пальцами, а сделаем… сделаем… все… сами.
- Нет, это все-таки глупо, мать твою, - он с трудом высвободил рукав.
- Почему же? Ведь это совсем несложно, ну, по крайней мере, не сложнее, чем то, что мы всегда делали, только немного по-другому, теперь все заметят это, теперь все поймут, что это делаем именно мы, теперь нас будут благодарить, и, причем, даже мир менять не придется.
- Ну как же, как же, все равно это вмешательство, мать твою, только теперь не одни мы его заметим, но и все, хотя в этом и нет ничего страшного…
- Вот тут-то ты и ошибаешься. Все наоборот: не «и они заметят», а «и мы не заметим». Но в этом же и весь смысл, это ведь и замечательно. Так, дорогой, именно так мы получим то, чего нам не хватало – благодарности, и станем еще счастливее, получив благодарность, мы будем действительно счастливы!
- Ну не знаю…
- И еще, если так задуматься…
- Ну что?
- Можем мы хоть раз не менять жизнь других людей ради того, чтобы кому-то стало лучше? Давай сделаем все сами, надо только немного подумать и немного попотеть, в общем-то, ничего особенного.
- Немного попотеть, да пошла ты! Уж лучше пускай все будет, как обычно, а еще лучше, надо все это бросить и заняться…
- Помолчи, ну ради меня, ну помолчи немного, и сделай, сделай это, один раз, я ведь простила тебе шарфик, неужели тебе так сложно?
- Может, все-таки не стоит?
- Нет, стоит, стоит попробовать.
- На этой твоей…
- Да, она как раз подходит. Кстати, я уже придумала, как мы можем ей помочь, а потом и получить благодарность от нее.
- Не хочу, не хочу, она мне не нравится, она слишком безнадежна, она не заслужила счастья…
- И все-таки выбрали именно ее, так что в любом случае нам придется помочь ей, - она опять (очень нежно) взяла Джеффа за рукав. – Ну разве тебе не хочется попробовать что-то новое?
- Ладно, ладно, мать твою, договорились. Сейчас отремонтируют машину, ты расскажешь мне свой план, и мы поедем к ней… Нашла тоже кому, другую как будто нельзя было выбрать… Что, несчастных людей мало, что ли? Нормальных?
- Она очень несчастна.
- Как и все! Да, она несчастна так же, как и все…
- В этом-то и ее проблема. В этом-то и заключается ее главное несчастье.
- Хорошо. Мы поможем ей, как ты сказала, но потом даже не думай просить меня о чем-то, намекая на этот гребаный шарф. Я больше ничего делать не буду, это в последний раз. И еще. Пообещай, что потом мы бросим это все к такой-то матери.
- Я подумаю.
- Пообещай.
- Я подумаю. Это же наша работа, дорогой.
- Да в гробу я видал такую работу! И хватит держать меня за рукав! Все, приехали уже…
- Да, дорогой, - улыбаясь, она наконец-таки отпустила его рукав.
- Да, дорогая, выметайся! Надоела уже!
Они вышли из машины, хотя точнее было бы сказать, все-таки выпрыгнули. Оставив на сырой земле две довольно глубокие дырочки, Дотти отошла немного в сторону и с удивлением посмотрела на появившихся перед ней «специалистов».
Восхищенные ее красотой, они так и застыли с ужасно глупыми (но, справедливости ради, надо отметить, часто присущими им) лицами.
- И это ваш «ремонт автомобилей»? – обернувшись к доставившему их водителю, поинтересовался Джефф.
Тот продолжал ехидно улыбаться, оголяя желтые зубы, ничуть их не стесняясь, а также совершенно не обращая внимания на свою небритую уже второй или даже третий день щетину.
- Хотя ладно. Не важно как, не важно где, главное, чтобы вы ее как можно скорее отремонтировали, - она смущенно посмотрела вокруг, а затем, еще более смущенно – на Джеффа. - Да, дорогой?
- Если с моей малышкой хоть что-нибудь случится… - обратился к мастерам Джефф, имея в виду, конечно, машину.
- Да вы не волнуйтесь, расслабьтесь, сейчас все сделаем, - успокаивал их водитель, кстати, как позже выяснилось, оказавшийся главным работником этого сервиса.
Загнав машину в гараж, трое в костюмах приступили к работе. Джефф и Дотти остались снаружи. К счастью, поблизости каким-то чудом им удалось найти весьма приличную скамейку.
Да, действительно, вокруг царило такое запустение, само место было столь пустынным, ни одной живой души вокруг, только разухабистая дорога и несколько гаражей, в одном из которых и происходил ремонт (а точнее, вулканизация и замена масла).
Еще были машины, нет, скорее, это были уже не машины, а только то, что от них осталось: остовы, двигатели, колеса. Нет, это место нельзя было назвать свалкой, или автомобильным кладбищем, нет. Это когда-то был самый обыкновенный пустырь, который есть, наверное, в каждом городе, в каждом районе. Пустырь, находчиво превращенный тремя любителями (хотя, в общем-то, и неплохими мастерами, как говорится: «если у человека золотые руки…») покопаться в двигателях, да и просто повозиться с машинами в небольшую, но весьма и весьма прибыльную «зону свободного ремонта автомобилей».
Подложив под себя предусмотрительно захваченную сумочку, Дотти села.
- Садись, дорогой.
- Дааа, а потом все штаны будут мокрыми, мать их. Нет уж лучше я постою. А ты давай… рассказывай свой план, что ты там напридумывала… Ну, я жду, твою мать.
- Дорогой, мы же вроде договорились по поводу…
- Да плевать я хотел! Давай рассказывай уже!
С трудом скрестив руки на груди, он взволнованно, или даже лучше сказать, раздраженно расхаживал из стороны в сторону, мелькая перед глазами Дотти, сидевшей (как всегда умиротворенно) на скамейке (а точнее, на своей сумочке). Подождав, пока он немного успокоится, она начала:
- Дорогой…
- Хватит всюду впихивать это «дорогой», сразу к делу, твою мать, сразу к делу!
Если бы на ее месте была другая, обычная девушка, она бы уже давно послала этого злобного, грубого, пузатого коротышку куда подальше, но не Дотти, она с материнской заботой и не понятной никому, кроме нее самой, добротой терпела все и постепенно, очень-очень медленно (из-за постоянных замечаний, споров, и всяких других признаков разговора с Джеффом) шаг за шагом раскрывала ему свой совсем небольшой и невероятно простой план, объяснение которого в нормальных условиях заняло бы не больше 2-3 минут.
Суть его заключалась в следующем.
Дело в том, что их целью на тот день была одинокая учительница по имени Сэлли Менке. У нее все было плохо, она была очень несчастна, в общем, выбрали ее неслучайно. Дотти, не поленившись, проанализировала всю ее историю, психологию и пришла к определенным выводам. Она поняла, как доставить ей наибольшее удовольствие.
Нет, это не то, что вы подумали, нет. Она решила навестить эту учительницу прямо во время занятий, и не просто навестить, а поздравить ее и вручить ей какую-нибудь очень важную почетную грамоту, и не просто вручить, а так, чтобы это видели все ее ученики, чтобы все дети понимали, какая у них замечательная учительница, а самое главное, чтобы она сама, эта учительница, эта несчастная Сэлли Менке видела и понимала, что они видят и понимают. Вот это было бы для нее настоящим счастьем. Вот это была бы радость, и поэтому, вернувшись после такого замечательного дня, такого восхитительного события домой, она бы спокойно, без ежедневных (вот уже сколько лет) слез легла спать, улыбаясь в темноту, и тихо прижимаясь мягкой щечкой к свежей подушке, она бы поняла, что еще хоть кому-то нужна, она бы перестала чувствовать себя такой одинокой, и со спокойной душой, со спокойным ощущением, осознанием того, что живет не зря, она бы наконец-то заснула в своей маленькой односпальной (и от этого очень уютной) кроватке, в своей старой (доставшейся от родителей) любимой квартирке, в своем родном (кстати, она ни разу не выезжала за его пределы) любимом городе.
- Она бы заснула, и на следующее утро обязательно проснулась бы с хорошим настроением и обязательно изменилась бы, стала, конечно же… просто обязательно… намного, намного счастливей и, как результат, почувствовала бы себя намного лучше. Вот видишь, дорогой, как все просто. Что так, что так, - она держала ладони, словно чаши весов, и смотрела то на одну, то на другую. - Все равно результат один и тот же, так отчего бы не попробовать?
- Твою мать, ну не нравится мне эта затея. Точно куда-нибудь вляпаемся. В какое-нибудь… - он пошлепал себя по губам, - мать его. Не надо этого делать, не надо!
- А я говорю, надо, хоть один раз, дорогой, но мы это сделаем, все! – она отвернулась от него.
- Ну надо так надо. А может… все-таки на ком-нибудь другом попробуем… ну не нравится мне эта твоя… Менке… Сэлли…
Неожиданно ворота гаража распахнулись. И прямо как в рекламе одного оператора сотовой связи небритый ремонтник прокричал, нет, не «велкам», он прокричал:
- Все! Все готово!
И сделал такое лицо, словно ему удалось создать, по меньшей мере, новый тип двигателей.
Радостная улыбка не сходила с его лица. Двое других уже пошли мыть руки, готовясь к предстоявшему ужину.
- Замечательно, замечательно, вы молодцы, так быстро управились.
- Да мы тут, да, мы, да, ну в общем тут мы вам тут колеса заклеили, диагностику и все такое, в общем с вас…
- Да-да, конечно, - она полезла в сумочку (немного помявшуюся оттого, что она на ней сидела), достала оттуда кошелек, вытащила из него деньги и с удовольствием расплатилась.
- Сп…
- Спасибо вам, вы нам очень помогли. Дорогой, садись, поехали, у нас мало времени…
- Твою… а ты думаешь, я запомнил обратную дорогу?
- А тут одна дорога, поедете по ней, а там уже по указателям, ясно? – пояснил мастер.
- Хорошо-хорошо, Дотти, твою мать… черт! Давай…
Но она уже была в машине. Джефф сел за руль, и, наконец-то тронувшись с места, они поехали. Под колесами временами чавкала земля. Небритые мужики в комбинезонах еще долго улыбались им вслед. Сегодня у них был явно удачный день. Впервые в их ремонтной карьере за обычную вулканизацию (для тех, кто пока не знает, что такое вулконизация, стоит пояснить: вулконизация – это такой процесс, который посредствам высокой температуры позволяет устранить проколы в шинах) им дали даже больше, чем за капитальный ремонт двигателя. Да, сегодня у них явно был удачный день. Счастливые они вернулись в гараж и принялись за бутерброды с ветчиной, приготовленные с утра их женами…
Темно-зеленый Chevrolet Camaro нес Джеффа и Дотти к центру города. Они опять ехали в своей спортивной машине и, конечно же, как обычно, ссорились (хотя нет, все действия, направленные на это, предпринимал один только Джефф):
- Ну чего ты тянешь, твою мать, куда ехать-то? – ничуть не пытаясь разнообразить свою речь, спросил он. - Может, твою мать, пока не поздно, другой девушке поможем?
- Не отвлекай меня, я думаю, - она закрыла глаза, и расслабленно легла на спинку сиденья. Она была абсолютно неподвижна, и только слегка подергивавшиеся веки выдавали то, что она не спала, а о чем-то очень напряженно думала.
- Едем в школу, – открыв глаза, произнесла она.
- Опять, твою мать! Какую еще школу? Ты что, сдурела, что ли? Уже темно на улице, она дома сидит…
- Дорогой, успокойся, я уже все просчитала, разве ты еще не понял? Она сейчас в школе и у нее сейчас урок, школа эта находится в центре города… вон… - она указала пальцем направление. - Вон там, сейчас у нее какое-то дополнительное занятие с кучей учеников…
- Молодец, т… В общем, если туда, - он указал пальцем в ту же сторону, - значит туда. - В нем тоже иногда просыпалась совесть.
Они подъехали к угрюмому зданию школы. Остановились у ворот.
- Итак, слушай меня внимательно, сейчас мы войдем в школу, поднимемся на четвертый этаж, зайдем в полный детишек кабинет, смотри, не опозорь нас, никаких ругательств, никаких скверных слов, никаких вообще слов с твоей стороны, просто будь рядом со мной и все время улыбайся. Я все сделаю сама. Хорошо? Вот так. Мы представимся служащими министерства образования, она не решится спросить у нас документы. Потом мы попросим минуточку внимания и при всех объявим ей благодарность, назовем ее лучшей учительницей года по какой-то там версии, неважно, и вручим ей грамоту…
- Грамоту?
- Грамоту.
- Но, твою мать, где мы ее возьмем?
- В отличие от некоторых, мой милый, я просчитываю все на несколько ходов вперед…
- И я тоже… это ж моя работа, мать ее…
- Ладно, хватит, - она достала из своей помятой сумочки ничуть не помявшуюся грамоту… - Надо только вписать, кому и за что, а печать тут уже стоит. Да, на всякий случай нечто подобное всегда должно быть под рукой… Включи свет. – Она вытащила ручку и начала красивым почерком подписывать…
- Хорошо, вот, теперь мы готовы, - она неожиданно погрозила ему пальцем. – Дорогой, держи язык за зубами, я тебя умоляю…
- Ладно, – вздохнув, ответил Джефф.
- Вот и умница. Как я выгляжу?
- Как всегда… Лучше не придумаешь.
Они вышли. Щелкнул замок. Джефф вытащил ключ.
Поднявшись на четвертый этаж, Джефф и Дотти остановились перед дверью, в задумчивости.
- Выбрала тоже…
- Она как раз подходит…
Дотти уверенно дернула ручку и, широко улыбаясь, вошла в аудиторию. Джефф, пытаясь делать то же самое, последовал за ней.
- Здравствуйте, - уверенно произнесла Дотти. – Извините, что отвлекаю вас, но нам поручено объявить одну очень важную новость.
Обрадовавшиеся возникшей паузе, этому небольшому неожиданному перерыву дети с удовольствием уставились, повернув свои утомленные личики к Дотти, на странную парочку, стоявшую в дверях.
Учительница с интересом посмотрела на них.
- Конечно-конечно, проходите. Только недолго, если можно, нам еще тут надо одну тему разобрать… - вытирая тряпочкой мел с рук, она суетливо вышла из-за стола.
Дотти подошла к ней. Встала рядом. Учительница, Дотти, и с самого краю Джефф.
Когда все успокоились, и в зале воцарилась приятная тишина, она (Дотти) торжественно объявила:
- Уважаемая Сэлли Менке, мы вдвоем, - она указала на себя и на Джеффа, даже не глянув в его сторону, только движением руки, - прибыли сюда из министерства образования… - над аудиторией повис интерес. - Нам поручено передать вам, что вы признаны лучшей учительницей года по версии межрегионального фонда поддержки образования, - по аудитории пронеслось многоголосое «ах». – И в связи с этим, - она посмотрела учительнице в глаза и увидела в них все взраставшую радость, - в связи с этим мы хотим вручить вам вот эту почетную грамоту, подписанную министром образования и подтверждающую, что вы действительно самая лучшая учительница, поздравляем!– Пожав руку, она передала ей уже подготовленную грамоту и, еще больше улыбаясь, произнесла:
- За безграничную любовь к своему делу и уважение к труду грамотой награждается учительница средней школы, Сэлли Менке. Еще раз поздравляем!
- Поздравляем, - чуть слышно буркнул Джефф.
Зал взорвался аплодисментами. Счастливые дети радостно хлопали в ладоши. Они и сами не понимали, зачем это делают, им просто было хорошо. Им было хорошо от возникшего перерыва, им было хорошо от понимания, что после всего этого учительница обязательно отпустит их домой и, конечно же, забудет дать им домашнее задание, а уж это, в свою очередь, означало, что они проведут гораздо больше времени, играя во что-нибудь, смотря телевизор или просто отдыхая на улице. Ну разве не стоило ради этого немного похлопать и с удовольствием немного восхищенно повизжать?
- Спасибо, спасибо, я так счастлива, вы даже не представляете, как я счастлива! - радостно прижимая к груди полученную грамоту, обращалась она ко всем. Глаза ее довольно светились теплотой и спокойствием. Ей так же, как и всем в этой аудитории, было хорошо.
- Это все благодаря моим замечательным ученикам, посмотрите, какие они умнички, - взволнованно добавила она, как только стихли аплодисменты. - Я знала, что когда-нибудь это произойдет. Наверное, я действительно этого заслужила, спасибо, спасибо вам огромное!
Раздался сильный удар в дверь.
Все, вместе с продолжавшей улыбаться Сэлли, перевели свои взгляды на эту самую дверь.
Ручка дернулась, и в то же мгновение двое незнакомцев ворвались внутрь, буквально влетели в аудиторию.
В руках у них были пистолеты.
- Эээ… Стоять всем не двигаясь…
… Оставайтесь все на своих местах…
… Где стоите, там и стойте. Да! – наперебой кричали они.
Все продолжали непонимающе улыбаться.
Джефф вдруг неожиданно осознал, что произошло, и решил как-то вмешаться:
- Здр… - его сразу же грубо прервали. Он успел произнести только лишь эти три буквы. Немного расстроившись, он замолчал (все-таки перечить им ему тоже не хотелось, жизнь была уж слишком дорога).
Двое ворвавшихся, конечно же, были бандитами, они размахивали пистолетами во все стороны, что-то кричали, о чем-то спорили, что-то требовали…
В этой шумной суматохе пронеслось еще несколько мгновений.
Царившая в кабинете неразбериха, судя по всему, удивила и самих ворвавшихся.
«Но что им надо? Они хотят взять нас в заложники? Они хотят убить нас, маньяки, что ли? Нет, если бы они хотели это сделать, они бы сразу же это и сделали, но что же тогда…» – думал один из учеников.
«А может, это все какая-нибудь неудачная шутка?» – наивно предположила учительница.
«Как они не вовремя…» - забыв про улыбку, подумала Дотти.
«Твою мать, ну знал же, знал, что с этой бабой все будет не так… знал, что все будет плохо, знал, что обязательно во что-нибудь вляпаемся, и все равно согласился, ну вот теперь…
- Вас это тоже касается! Слышите?! К стене! И без глупостей! Пистолеты заряжены.
Все до сих пор не могли понять, что же на самом деле происходит, и уж точно никто никак не мог предположить, что это самое настоящее ограбление, никто не мог поверить, что это ограбление, хотя ворвавшиеся бандиты и повторяли это, наверное, десятки раз. Все были слишком удивлены. Ну не может счастье так быстро кончиться.
«Не может…»
«Не может…»
«Ну почему мне всегда так не везет» - она по-прежнему сжимала в руках грамоту.
Они втроем зашли за учительский стол и от волнения сели.
Дотти почувствовала на себе чей-то удивленно-восторженный, восхищенный взгляд. Это был один из грабителей. Она как всегда сохранила спокойствие и никак не отреагировала.
Два очень похожих друг на друга бандита зачем-то потребовали сдать всем имевшиеся у них сотовые. Немного помедлив, дети повиновались, и начали выкладывать телефоны на стол.
- Дайте нам сказать хоть сл… - предпринял очередную попытку Джефф.
Раздался выстрел. От лампы, висевшей на потолке, практически ничего не осталось. Бандит стоявший ближе к Джеффу грубо наорал на него. Джеффа это настолько смутило и так напугало, что он несколько озадаченно замолчал и честно пообещал самому себе, что больше ни за что не станет вмешиваться в ход происходящих событий. Как бы ему ни была неприятна сложившаяся ситуация, какие бы хмурые мысли ни вертелись в его голове (а связаны они были, прежде всего, с его собственной слабостью, отсутствием силы воли, ведь он согласился на реализацию предложенной идеи Дотти и попал-таки впросак, влез, как говорится в…).
И это его ужасно бесило. Из-за какой-то учительницы, и во вторую очередь, из-за каких-то двух, непонятно как оказавшихся в этой аудитории, тыкавших во всех пистолетами сумасшедших, они - Джефф и Дотти - могли погибнуть, могли попасть под шальную пулю, и раз… и раз… и все, и даже страшно представить… что… и что… что могло произойти в случае, если бы они умерли, в случае их непредвиденной и никому, на самом деле, не нужной смерти.
- Как все глупо, как все это глупо, мать его, - чуть слышно тогда бормотал Джефф. - Какой же я дурак, безмозглый дурак, - он исподлобья смотрел на детей, испуганно жавшихся к стенам, прижимавшихся, и с удивлением выполнявших все совершенно абсурдные приказы бандитов. - Они все испортили, мать их, а получается, что я во всем виноват, какой же я идиот, безмозглый кретин, - он видел полный кабинет детей, он видел сидевшую рядом с ним Дотти и продолжавшую глупо улыбаться учительницу.
Атмосфера оставалась накаленно-непонятной.
Все ощутимо нервничали.
Наблюдая, как дети по очереди сдавали свои сотовые телефоны, Джефф едва шевеля губами все повторял, повторял: «Неужели это они серьезно, они что сдурели что ли совсем, мать их, только бы все обошлось, только бы все обошлось, только бы я остался в живых, только бы остаться в живых… мне… и ей, конечно…»
Двое в черных костюмах неожиданно обратились к ним:
- И вы, у вас ведь тоже есть… - тыкая в них пистолетами, они потребовали сдать оставшиеся сотовые. Ученики, наверное, уже все сдали…
Сэлли Менке под пристальным задумчивым взглядом одного из бандитов, перестав улыбаться, полезла в сумочку за своим аккуратненьким миниатюрным телефоном, достала его и, продолжая искренне надеяться на то, что вся сложившаяся ситуация это не более чем глупая шутка, которая обязательно должна была скоро кончиться, положила его на стол.
За партами никто не сидел.
Все молча томились у стен. Только двое сумасшедших с пистолетами взволнованно, шумно, суетливо метались из стороны в сторону, постоянно переговариваясь, неся всякую ерунду и, как показалось Дотти в тот момент, ведя себя совершенно неправильно.
В полнейшей тишине они уже было собрались приступать к основной цели своего, так сказать, визита – ограблению – как вдруг, совершенно неожиданно для того момента, для тех чувств и эмоций, которые были у тех людей, в том зале, раздался отчетливый стук в дверь.
Стук в дверь, нарушивший все планы грабителей.
Стук в дверь, изменивший весь дальнейший ход событий.
И не известно, как бы все закончилась, если бы не этот стук, и не последовавшие за ним действия. Не известно, это точно, но вообще-то с другой стороны, это и неважно, ведь все произошло так, как произошло, так, как, наверное, и должно было произойти, а значит, и переглянувшиеся в тот момент горе-грабители, мгновенно решившие, что делать, и дети, и учительница, и даже двое людей менявших мир не зря удивленно обратили свои взоры на самую обыкновенную школьную кабинетную дверь.
Один из грабителей, пытаясь не издавать ни звука, подошел к двери и направил на нее пистолеты. Второй же продолжал держать на мушке зал. Почувствовав какое-то все нараставшее внутреннее волнение, невероятную надежду, да и просто элементарный страх перед неизвестным, все трое, как по команде, немного предвосхищающе приоткрыв рты, встали со своих стульев.
Сэлли, Дотти, Джефф.
«Сейчас нам помогут, сейчас произойдет чудо, мать его».
«Господи, неужели все будет только хуже и хуже, а ведь все так хорошо начиналось».
«Нда, безмолвная кульминация, замечательно».
Мысли, словно вспышки света, загорались в их головах.
Аудитория замерла.
Да, пожалуй, это и была безмолвная кульминация. Ну, по крайней мере, ту, длившуюся несколько секунд паузу, можно было с уверенностью назвать именно так.
Внутри тишина.
Ручка дернулась.
«Машина, - подумала Сэлли. - Машина».
Кто-то снаружи открыл дверь.
Кастрация Факта
Она непроизвольно повторяла про себя всего одно слово: машина… машина… машина…
Сама не зная, почему, она каждый раз, в любой выходившей за рамки привычного хода событий ситуации, начинала проговаривать про себя совершенно ни с чем не связанное слово «машина».
Именно это слово почему-то всегда было первым, что приходило ей в голову. И потому, что бы ни случилось, если возникал такой момент, во время которого она просто не знала, о чем и думать, что и подумать, да и вообще как быть, ей обязательно, всегда приходилось останавливать себя на мысли, что где-то подсознательно, где-то глубоко, она повторяет, повторяет, повторяет это ни о чем в тот момент не говорящее слово «машина».
Этим словом просто забивалась пустота. Нервная, испуганная, расстроенная, да какая угодно. Главное, что в любом случае, в любой стрессовой ситуации именно эта незатейливая «машина» помогала ей отвлечься от всего происходящего, погрузившись в себя и как бы наблюдая за собой со стороны, удивляясь непонятной привычке медленно, постепенно, но все-таки успокаиваться.
Вот и тогда, как бы ей этого не хотелось, наступал именно тот момент.
- … и вы представляете, этих кошек уже так много, а виноват во всем ваш… этот…
- Но, может быть, это вовсе и не он. Неужели во дворе кроме него больше котов нет?
- Нет! Он один! И вместе с ним еще целая армия этих похотливых, вечно брюхатых кошек. И с каждым днем их становится все больше и больше. Куда я только уже ни звонила, кто только сюда ни приезжал, недавно вон целый фургон их увезли, и что вы думаете, через неделю уже опять их полным-полно, и все молодые, повсюду котята, мяукают, спать не дают и заразу всякую разносят, а ваш… Все из-за него.
- Извините, конечно, но что вы предлагаете мне с ним делать? Не могу же я запереть его дома и никуда не выпускать, он не приучен, ему необходимо гулять…
- Да? Он будет гулять налево и направо, а мы должны мучаться, ведь это же, в конце концов, просто невыносимо! Знаете…
- Даже не думайте о том, что я могу с ним расстаться. Это мой кот, и я никогда никому никуда его не отдам, а тем более, не усыплю, ясно вам? Извините, мне пора на работу…
- Дорогуша, я прекрасно все понимаю, но мы же все-таки живем в одном доме, мы тут все соседи, нам незачем ссориться и хамить друг другу, это тебе все равно не поможет…
- Извините, с чего вдруг «тебе», мы с вами почти не знакомы…
- А потому что «тебе»! Дорогуша, нам это уже надоело, ты… все-все, два слова, не закрывайте дверь, подождите, ладно, «вы»… вы, моя дорогая, либо сегодня же сами делаете со своим котом все, что надо…
- В смысле?
- Да ладно вам … Вы меня прекрасно понимаете, и незачем делать из себя… В общем… вы должны отвезти его на кастрацию. Кастрировать, просто кастрировать, и всего делов-то, и все закончится…
- Но… да как же можно… это ведь ужасно жестоко… я не дам своего любимого котика…
- А придется, моя дорогая, придется. Потому что, если вы этого не сделаете, то это сделаем мы, и в следующий раз, когда отсюда будет отъезжать фургон, груженный всякой живностью, в нем, вполне возможно, кроме этих мерзких кошек будет сидеть и ваш «милый породистый котик». А уж что с ним случится потом…
- Нет, ну как же так, ну так нельзя, он ведь живое существо…
- Я сказала. Все! Ничего в этом страшного нет. Миллионам котов делают это, каждому, всем котам, и ничего, живы-живехоньки, и вроде даже по-прежнему все еще радуются жизни. А когда кот стерилен, его и на улицу безбоязненно можно выпускать, и вообще… Да к тому же… в клинике… там врачи, наркоз… Честно. Я не понимаю вас. Ну вот честно, чего вы так боитесь, дорогуша? Ведь зато дому, только подумайте, какая польза, ведь я же о нас с вами забочусь. Мне уже… да и всем уже просто надоели эти…
- Извините, вы не могли бы немного отойти?
- Да, конечно, а зач…
- Дверь закрыть хочу! Хватит уже.
- Только учтите, дорогуша, я вас предупредила. Всего хорошего…
- И вам того же… Господи, как мне это все надоело!
Да, ей действительно было тяжело, ей было плохо. И она прекрасно, прекрасно, с сожалением и четким, ясным, прискорбным и вечно грустным разочарованием понимала, что «это все» и есть ее жизнь.
Она, обидевшись на целый мир, на каждого человека в нем, садилась в свое большое, доставшееся вместе с остальной мебелью и самой квартирой от родителей кресло и думала, как же так, думала, почему же так, из-за чего она так несчастна, почему ей всегда не везет и как ей со всем этим справиться?
А никак.
Мучаясь на протяжении всей жизни, она переходила от одного несчастья к другому, она все больше понимала, что это, по-видимому, ее судьба, и когда-то настырная, верившая в победу, надеявшаяся на что-то хорошее, обязательно только хорошее, девушка постепенно, с каждой новой трагедией, с каждой новой неудачей, с каждым новым днем, все больше и больше превращалась, становилась разочарованной в жизни, бедной, уставшей, несчастной, скромной, одинокой и от этого еще более несчастной, безмерно грустной от пережитых бед, перенесенных невзгод и неотвеченных вопросов, стареющей, скорее даже не столько физически (хотя и это тоже), а как-то внутренне, душевно, не защищенной ни от чего, не уверенной ни в чем, действительно, действительно слабой женщиной.
Сжавшись в комочек, она тихо заплакала.
Никого вокруг. Ни единой живой души в комнате. Даже ее любимый, единственный котик сейчас где-то гулял, а она была одна.
Ей стало так обидно. И ничто не могло ее успокоить, ничто.
Небольшие картинки, маленькие фотографии, грустные почетные грамоты.
И больше ничего.
Она устала. Устала от всего. Даже по ее едва слышному дыханию это было понятно.
Одна в четырех стенах, одна среди скромной мебели, скромной посуды, скромных вещей, скромных ковров, скромного завтрака, такого же обеда, такого же ужина, скромного всего, скромного дня и скромной ночи, скромной жизни.
Продолжая плакать, она, с безразличной ко всему грустью, безучастной, сторонней, спокойно-отчужденной грустью в своих мыслях, в своем воображении, таком же скромном и грустном, как и вся ее жизнь, рисовала картину своего очередного, скромного дня.
Сейчас она спокойно встанет, пойдет в ванную комнату, умоет лицо, потом, немного помедлив, выйдет на балкон и уже оттуда ласковым голосом позовет своего любимого котика, подождет секунду другую и услышит, как он мяукает ей в ответ и радостный, довольный своей незамысловатой жизнью, возвращается домой. Она будет с умилением смотреть на эту полную счастья картину. Ласковые лучики будут весело светить на ее улыбающееся лицо, и она будет видеть, видеть, как нежно переливается белая шерстка ее кота. Он будет источать здоровье и уверенность. Здоровье и уверенность. Несколько грациозных прыжков. И он уже на балконе. Радуясь его довольному урчанию, она ласково возьмет его на руки и как маленького ребенка понесет мыть лапки. Затем неторопливо оденется, все продолжая смотреть на своего вольготно развалившегося котика. Положит его в корзинку, наденет праздничную шляпку и, закрыв дверь, обыденно щелкнув ключом в замке, счастливо улыбаясь, понесет его на…
Нет!
Дааа!
А потом она понесет его на кастрацию. И котик, ее единственный, любимый котик больше не сможет…
Нет!
Дааа!
Он станет, возможно, даже еще более несчастным, чем она сама. И она решится на это, она сделает это, потому что она слабая, потому что она не знает, не знает, не знает, как еще можно выйти из этой ситуации. Но это в любом случае лучше, чем смерть, ведь так? Точно? Точно.
Не то чтобы она не знала, как все происходит на самом деле, не то чтобы она не понимала, в чем дело, нет, ей уже не раз говорили и об абсолютной безболезненности и о, в общем-то, малых потерях для самого кота (он сам вряд ли будет по этому поводу переживать, хотя, кто знает…), но само чувство, само осознание возможности пожертвовать (может, и мнимо, а может, и нет) спокойствием и счастьем самого любимого, самого близкого ей существа ради спокойствия и счастья других, каких-то едва знакомых ей, чужих людей, элементарно приводило ее в ужас, и безмерно расстраивало ее, и огорчало, и заставляло по-прежнему безостановочно плакать.
Она уже вроде бы и поняла, что от этого решения будет одна только польза, но…
Никаких нежелательных последствий. Все будет замечательно.
Но даже понимая это, она все равно чувствовала себя ужасно, бесконечно виноватой, злой, жестокой, бездушной, какой угодно, но исключительно в плохом понимании всех возможных слов, и как обычно, бедной, несчастной, и конечно же, слабой женщиной. И нельзя было ее за это винить. Такой уж она была человек. Сломанный жизнью человек.
«Господи, как мне это все надоело» - успокоившись, заключила она и, вытерев слезы, встала с кресла.
Несмотря на все свои жизненные тяготы, Сэлли Менке все-таки смогла окончить университет, поступить в аспирантуру и стать хорошей учительницей математики. Однажды ей даже показалось, что все уже позади, что того количества бед и несчастий, которого она перенесла в детстве и юности (сначала при родах умерла ее мать, потом, когда ей было двенадцать лет, умер отец; девочку воспитывал старший брат, который тоже вечно попадал в истории), хватит ей на всю оставшуюся жизнь, она думала, что их окажется достаточно для того, чтобы до самой смерти не знать ни этих бед, ни этих несчастий. Она верила в будущее благополучие. Почему? Ну, прежде всего сразу после окончания университета ей удалось устроиться в престижную школу в ее родном городе, да и к тому же, там, и это главное, буквально через несколько дней она познакомилась со своим будущим мужем. Так хорошо она себя еще никогда не чувствовала. Но и в этот раз жизнь сыграла с ней злую шутку, в одно мгновение вернув ее из наконец-то обретенного рая в ужасную действительность привычного ей ада, полного тех самых неожиданных, всегда нежданных несчастий и бед.
В одночасье она потеряла и любимого мужа, и еще более любимого брата. В одночасье она лишилась всего.
Каким бы это ни казалось нелогичным, невозможным, несправедливым, ее брата сбил пьяный водитель, а мужа, а мужа просто нашли мертвым, со свежим букетом роз в руках, с этими прекрасными цветами для своей любимой жены. Все сразу решили, что это был несчастный случай. Зима. День рождения Сэлли. Муж спешил с поздравлениями. Смертельно скользкие ступеньки. Смертельно скользкие ступеньки! Но кто знает, кто знает…
Что же это такое? Как же так? Так не бывает. Так плохо просто не могло быть.
Но было. Все возможно и все закономерно. Среди миллионов счастливых людей, среди миллионов не очень счастливых людей, среди миллионов немного несчастных людей, вполне может найтись тысяча-другая совсем, совсем несчастливых и даже несчастных людей, у которых все всегда плохо и вся жизнь складывается именно таким образом, что и выхода вроде не видно, и умирать пока еще все-таки не хочется.
Прошло некоторое время. Сэлли в очередной раз что-то поняла.
И тогда, оправившись от длительного шока, после потери всего, вернувшись к какой-то там жизни, она решила, что назло судьбе, назло своим бедам и несчастьям, она будет продолжать жить, чего бы ей это не стоило.
И она продолжала. Но все равно, каждый день возвращаясь с работы в свою одинокую квартиру, она раз за разом с грустью в глазах понимала, что ничего не меняется, ничто не становится лучше, а уж тем более, ее собственная жизнь. И нет сил начинать все сначала. И нет смысла начинать все по новой. И нет уверенности, что опять все не повторится.
И нет.
Ничего нет.
Никого нет.
Нет, что-то одно все-таки есть: либо случай, либо судьба.
Вот и сейчас ее последнюю, единственную радость, большого белого кота, гордого и красивого котика, обласканного любовью своей заботливой хозяйки, последнюю, единственную родственную душу (какие друзья? О каких друзьях вообще могла идти речь?), ей самой же и предстояло травмировать…
Собрав волосы в хвостик, пройдясь по комнате и еще раз укоризненно посмотрев на себя в зеркало, она сделала все то, что и собиралась сделать.
Через минуту эта немного сутулая женщина показалась на улице. Единственное отличие от ее представлений заключалось в том, что она была без праздничной шляпки на голове, но зато с замечательной аккуратной плетеной корзинкой в руках, в которой и сидел очаровательный кот по имени Факт. Ей самой очень нравилось это имя. В нем чувствовалась какая-то уверенность, какая-то точность, необратимость и надежность. Вряд ли ее выбор стоило относить только к тому, что она была учительницей математики. Просто взяв в руки крохотного котенка, ласково посмотрев на него, счастливо улыбнувшись, показав стоявшим по обе стороны от нее брату и мужу это чудо, она тогда, в тот замечательный, незабываемый день покупки впервые за много лет произнесла про себя: «Замечательно. Как же все-таки хорошо. Наконец-то. Жизнь становится лучше. И это факт». Так его и решили назвать. И вроде бы он был не против. И все радовались, и все смеялись. И все думали, что так будет вечно…
Но вот прошло время. События изменили людей. События стерли людей. И она опять оказалась одна, она вновь почувствовала себя несчастной.
И переходя улицу, и вспоминая тот радостный день, она не верила, просто с ужасом непонимания не верила, как такое в принципе было возможно, не верила, что когда-то что-то было и уж тем более, что когда-то что-то будет.
Центр города.
Безветренно.
Люди.
Будний день.
Еще утро.
Свежо-хорошо.
Машин мало.
Тень от деревьев.
Туфли.
Кот.
Немного выглянув из корзинки, Факт беззаботно от души зевнул и, даже не подозревая о том, что его ждет в скором времени, с видом полного безразличия вновь улегся на дно корзинки и с достоинством продолжил прерванный легким зудом в правом ухе и неожиданно высоким темпом ходьбы любимой хозяйки сладкий беспечный сон.
Через минуту ее одетая довольно-таки неплохо фигурка застыла у ворот ветеринарной клиники.
Еще через мгновенье, поймав себя на мысли, что она безостановочно повторяет слово «машина», Сэлли вошла в приемную.
- Да, мы, конечно же, поможем вам, - после непродолжительных объяснений и просьб она услышала в ответ хриплый голос простывшего врача. Он почесал реденькую бородку.
- И что у нас тут… давайте посмотрим.
Прищурив левый глаз, он аккуратно достал кота из корзинки. Попутно назвал стоимость предстоявшей операций.
- Это правильное… да… и во многом… да… гуманное решение, – ему было трудно произносить длинные предложения. Он болел уже третий день подряд.
- Ну вы уж сделайте, пожалуйста, так, чтобы ему не было больно… пожалуйста… он единственный… кто у меня остался. Ведь с ним же ничего не случится? – испугавшись собственных мыслей, вдруг добавила она.
- Нет… кхм… конечно нет. Вы сможете забрать… кх… своего кота уже сегодня вечером. Как говорится, не он первый, не он последний, – врач хрипло рассмеялся. - Ничего… кхм… с ним не случится… ну практически ничего…
- Спасибо, доктор. Я зайду к вам после работы, часиков в восемь, нормально?
- Хорошо.
Она еще раз погладила своего кота. Поцеловала его в мордочку, потеребила ушко. Помахала ему рукой на прощанье. И почему-то с тяжелым сердцем вышла из кабинета.
С минуту в нерешительности простояв у закрытой двери, она направилась в школу.
Тревожно стучало сердце.
Сэлли чувствовала какую-то опасность, ее что-то тревожило. Ей почему-то казалось, ей вдруг почему-то показалось, лишь только она спустилась по ступенькам клиники, что в тот день обязательно что-то произойдет, обязательно что-то случится, что-то нехорошее, что-то ужасное и недоброе, что-то пойдет не так, как надо, не так, как должно. И это неожиданное предчувствие удивило и напугало ее так сильно, что ей даже вдруг подумалось:
«А может, не пойти сегодня… может, не стоит… может, не надо… Может лучше вернуться домой… и спокойно посидеть… поплакать».
Она подумала еще секунду:
«А чего мне еще бояться? Куда уж хуже? Нет, надо пойти».
И она продолжила свой путь.
Шагая по знакомым улицам и практически не смотря по сторонам, не обращая внимания на то, что происходило вокруг, она задумчиво погрузилась в себя. Она прекрасно знала, как и куда ей надо было идти, и поэтому ее размышлениям о предстоявшем рабочем дне ничего не мешало.
Сэлли Менке, словно во сне, видела все, что с ней должно было произойти в тот день, она видела себя, заходящей в школу, медленно поднимающейся по лестнице, не обращающей внимания на бегающих повсюду, совершенно сумасшедших детей, идущей по главному коридору к учительской. Сэлли знала, что там, так же как и в любой другой день до этого, ее будут ждать совершенно чужие ей люди, немного завистливые, немного жестокие, занятые своими проблемами и делами, погруженные в свой собственный круговорот жизни. И она не будет им мешать, а всего лишь слегка улыбнувшись, поздоровается и с притворным интересом выслушает все их последние, свежайшие утренние новости. Потом она возьмет в руки журнал, ключи от аудитории и, захватив подготовленные к тому дню тесты, пойдет в свой кабинет.
А там к ее приходу будет уже полным-полно учеников, умных и не очень, но в любом случае, счастливых детей, у которых есть родители, у которых есть все, и это все нормально, и которым, как это ни печально, совершенно безразлично, что в данный момент чувствует их учительница, что творится у нее в душе. Они не станут интересоваться, спрашивать, как ее дела, все ли у нее хорошо. Они не будут переживать по поводу ее любимого кота, нет, они, так же как и всегда, начнут издеваться над ней, доставляя ей тем самым ужасную боль и страдания, вроде бы шутить, без всякой задней мысли, говорить глупости, отказываться делать то, забывать делать это, с детской непосредственностью и жестокостью они будут выкачивать из нее все оставшиеся соки и даже не будут чувствовать своей вины, не будут понимать, что делают зло.
А несчастная Сэлли, замкнувшись в себе, все стерпит, потому что стоит ей только накричать на одного из них, поставить на место, как сразу же прибегут его или ее родители, возможно, даже с адвокатами, и устроят такой скандал, так все повернут и так все окажется, что даже страшно будет подумать о бедных детях, над которыми зверски издевалась их неуравновешенная, беспощадная учительница.
А она же всего-навсего пыталась помочь им, пыталась научить их хоть чему-нибудь, она, забыв про все свои беды и несчастья, буквально преображаясь у школьной доски и, вкладывая всю свою душу, все свои знания в работу, долгими часами пыталась разжевать, растолковать, объяснить им все как можно понятней.
Она сядет на стул, разложит все аккуратненько: учебники, тетради, ручки, карандаши. Спокойно все осмотрит. Поздоровается со своим классом. И обыденно начнет урок.
Как жаль…
Она будет говорить, говорить, говорить, говорить. Забыв про все на свете, лишь полностью отдав себя детям. И никто, ни один, ни одна, никто не скажет ей спасибо, никто не поблагодарит ее, никто не признает ее труд.
Это ужасно!
Вот это действительно ужасно.
Когда силы тратятся впустую. Нет, конечно, не совсем впустую, в глубине души, урок за уроком, она чувствовала, она надеялась, что хоть кого-то хоть чему-то ей удастся научить, но без подтверждения, без понимания и признания нет ни радости, ни счастья. Что же это за жертва, если ее никто не принимает и даже не замечает?
И потому все ее старания изо дня в день все больше и больше только огорчали ее. И сегодня обязательно огорчат. Не принесут ни радости, ни спокойствия, вообще ничего.
Она, устало склонившись над учительским столом, подперев голову рукой, запустив пальцы в свои волосы, вспомнит о страдающем котике и параллельно обязательно попросит одного из учеников остаться для разъяснительной беседы.
Так все и будет.
Так все и было.
Так всегда было и будет.
Она не ошиблась ни в чем. И горько вздохнув, посмотрела на стоявшего перед ней ученика. У нее было десять минут, чтобы потребовать от него прихода родителей в школу. Потом начнется следующий урок, и опять формулы, опять примеры, опять немые ответы у доски, и нерешенные домашние задания, и глупые оправдания лодырей и лентяев, и переживания за судьбу любимого кота, и наконец, звонок, пустота…
Их взгляды встретились.
- Может, не надо? Я больше не буду… я в следующий раз обязательно все сделаю, - он задумчиво чесал затылок.
- Ты что же думаешь, мне самой это очень надо? Нет, в первую очередь это надо тебе…
- Но…
- Не перебивай, пожалуйста, - у нее в голове промелькнула мысль о бессмысленности собственных слов. – Я просто хочу увидеть твоих родителей, рассказать им всю правду о твоей успеваемости, а точнее, об ее отсутствии, и о твоем поведении. Думаю, они-то смогут на тебя повлиять.
Сэлли взяла в руки помятую бумажку, его последний тест.
«Ему совершенно на меня наплевать».
«Ей совершенно на меня наплевать».
- Извините, пожалуйста, но я честно… я больше не буду, я все подготовлю к следующему уроку.
- Я тебе верю, Тим, но все-таки, не мог бы ты передать своим родителям, что я хочу их видеть, и чтобы они сегодня, ну или когда смогут - в ближайшее время - меня обязательно навестили…
- Да, - он расстроено посмотрел на пол. - Хорошо - и не медля, вышел из аудитории.
«А чего я от него ждала?»
«А чего я от нее ждал?»
«У него свои проблемы, у меня свои».
«У нее свои проблемы, у меня свои».
Перерыв закончился.
И еще уроки, и еще дети. Так, в бесконечной суете учебного процесса пролетали часы.
За окнами стало темно. С возмущенными возгласами утомившихся, голодных детей началось последнее, дополнительное занятие.
Да, они возмущались (а разве могло быть иначе? Все-таки…), и расстроено шумели, но все равно, это были ее лучшие, самые хорошие, самые прилежные и самые умненькие ученики. Полная аудитория ее любимых детей. Всех их она знала в лицо и по имени, и каждый из них был личностью. Единственный нормальный и, в общем-то, спокойный класс во всей школе, единственный урок на котором она отдыхала. Душой.
- Замечательно, молодец, Джон.
- Да, так тоже можно.
- Ты, как всегда, права, моя дорогая Лиза.
- Умница, ты просто умница, как ты догадалась?
- Сэм решил быстрее всех, он и получит высший балл.
- Все правильно!
Великолепное занятие.
Это когда и учитель, и ученики получают удовольствие от самого процесса. Это когда всем все понятно, интересно, и у всех все получается.
- …Садись, Том. Но эту задачу можно решить еще и третьим способом. Сейчас я вам покажу как. Возьмем…
- Можно выйти?
- Да, Нембони, конечно. Возьмем…
До окончания урока оставалось еще где-то пятнадцать минут. Дети уже по-настоящему устали, им хотелось наконец уже отдохнуть. Им хотелось домой, но, если честно, им на самом деле было безмерно приятно чувствовать себя умными, и поэтому они терпели и смиренно смотрели то на доску, то к себе в тетради.
Эту творческую идиллию безжалостно разрушил стук в дверь.
«Ну что там еще такое?» – подумала Сэлли.
Оторвав взгляд от доски, она посмотрела на дверь.
Все посмотрели на дверь.
«А, ладно, и так уже пора заканчивать, мы сегодня хорошо поработали…»
Она оглядела класс, и, обрадовавшись возникшей тишине, заметила утомленно-заинтересованные лица детей, и, не переставая думать о них, вновь взглянула на дверь.
«Какие разные дети, какие умные дети, какие хорошие дети, и все равно никто никогда не скажет мне спасибо. А жаль…» - на все эти рассуждения у нее ушло не больше секунды.
Она смирилась со своей ролью.
«А жаль…»
Но почему-то ей вдруг стало действительно интересно, не случится ли в очередной раз чего.
«Вот сейчас откроется дверь, и…»
Как ни странно, дверь открылась.
7,8. Мужчина средних лет, удавшийся в работе и добившийся очень многого.
Врет на протяжении всей жизни,
да и к тому же, учит этому своего сына, в общем-то, обычного парня по имени Тим.
Возвращаясь с работы, Честер Мелоун заехал на выставку цветов.
Только он вошел в огромный, обрамленный колоннами, выставочный зал (вообще-то это была центральная зала тетра, но на время проведения выставки ее уступили расторопным цветоводам), как сразу же окунулся в прекрасный мир благоухавших растений. Словно яркий лучик света, пробивались краски сотен и даже тысяч всевозможных трав, деревьев, кактусов и, конечно же, шикарных, сочных, пышных, нарядных, маленьких и больших цветов, цветов, цветов. Они заполняли собой все пространство, они буквально создавали, символизируя собой нечто прекрасное и естественное, великолепный заповедник, нетронутый клочок природы среди скучных городских джунглей.
Окунувшись в блеск и неподдельную красоту живых, пышущих весной и здоровьем растений, Честер, открыто улыбаясь, решительным шагом направился к лотку, где продавались его любимые кактусы.
Да, у каждой стенки, у каждой колонны, повсюду, везде стояли небольшие столики, и на каждом из них (или где-то рядом) покоились иногда незамысловатые, а иногда и настолько причудливые творения матушки-природы, что пройти мимо них, не заметив, не засмотревшись, не уделив должного, или хоть какого-то внимания было просто невозможно. Да и не было в этом никакого смысла.
Люди специально ходили от одного консультанта к другому и с почти детской (за исключением самих детей) радостью рассматривали, узнавали, любовались, интересовались, с удовольствием трогали, и смотрели, смотрели, смотрели. Кто-то приподнимал горшочки с фикусами, а кто-то интересовался забавными листьями гераней. Каждому растению уделялась определенная доля всеобщего внимания, ласки и доброго тепла, ведь эти практически беззащитные живые организмы всегда, всегда, на протяжении всей своей жизни были так спокойны, так терпеливы, так безобманно красивы, и в этой своей красоте и спокойствии так замечательно, привлекающее чисты, что ими просто нельзя было не восхищаться.
О каждом цветке консультант мог рассказать столько всего, столько всего интересного, нового, необычного и порой даже очень важного для дальнейшей жизни растения. Ну и как после таких речей не купить, не обрадоваться и не принести домой частичку новой жизни, частичку света и тепла, частичку зеленого солнца. Ведь насколько сразу же освежится комната, преобразится, буквально оживет, только этот маленький зеленый комочек или какой-нибудь разноцветный гигант, но все равно попадет внутрь, окажется в вашем доме, поселившись, пристроится у вашего домашнего очага.
И поэтому выставка создавала исключительно положительное настроение, оставляя тем самым в душе очень хорошее впечатление. И растения, и люди были откровенно довольны и счастливы во время своего нахождения среди гостеприимных стен театра, по-настоящему рады и беспечно спокойны.
Мистер Мелоун подошел к одному из столиков. Там под пристальным взглядом продавца и собравшихся вокруг людей покоился феноменально пушистый кактус. Среди белой пелены его мягких колючек дерзким пятном выбивался, пробивался ярко-красный огромный (в два раза больше, чем сам кактус) цветок.
- Красота.
- Да. Вы правы. Такое чудо просто так не встретишь, его не так-то легко найти.
- Необычно… необычно красиво. Вот почему он так интересен…
- Согласен. Сочетание красок, такой контраст, вызывающая красота…
Слушая приятную оценивающую беседу обступивших редкий кактус знатоков, Честер Мелоун еще раз посмотрел на ценник и полез в карман пиджака за своим бумажником.
- Я с удовольствием куплю у вас этот кактус. Но, видите ли, сегодня у моей дочери день рождения… и она попросила именно этот кактус, - заявил он прямо в глаза продавцу. - Но мне еще надо купить торт, ну вы понимаете… порадовать ребенка… - доставая деньги из бумажника. - Не предоставите ли вы мне небольшую скидку?
- О да, конечно, конечно, обязательно предоставим, эм… пять, - нет реакции покупателя. - Нет, конечно же, по такому случаю, десять, десять процентов мы вам, конечно, скинем, все-таки праздник… подарок…
- Спасибо, - оплачивая, - вряд ли, кроме меня, его еще кто-нибудь купил бы…
- Ну, все-таки, конечно, да, вряд ли, но красота-то какая, этот вид…
- Такое чудо…
- Необычно…
- Сочетание красок…
Под всеобщий одобрительный шепот Честер Мелоун забрал протянутый ему пакетик с аккуратно упакованным глиняным горшочком, с необычно-красивым кактусом внутри, с точно по графику распустившимся цветком.
И вот уже постепенно начал удаляться этот волшебный сад. Все дальше и дальше от него. Все ближе и ближе к выходу. Исчезали краски. Таяли, растворялись запахи, сладкие, приятные. Все дальше и дальше от крохотного островка экзотической весны, экзотической жизни, экзотической в своей чуждости и непосредственности, в своей свежести и безграничности.
Он вышел.
Держа в руке пакетик с кактусом, он остановился на ступеньках театра. Впереди проносились машины. Впереди текла жизни. А там, у него за спиной, там время будто остановилось, но это было уже там, и поэтому он, довольно вздохнув, спустился вниз и сел в свою еще не успевшую остыть машину.
Честер заботливо положил кактус на пассажирское сиденье, завел двигатель и поехал домой.
Радио было настроено на его любимую классическую волну. Даже музыка подчеркивала спокойствие и уверенность человека, сидевшего в тот момент за рулем.
Но зачем?
Зачем он сделал это? Зачем он солгал? Неужели нельзя было обойтись без вранья? Разве у него не хватало денег? Разве он куда-то спешил или с кем-то на что-то спорил? Нет. Он сделал это просто так. Ему захотелось. Ему было приятно. Ему доставляло удовольствие говорить неправду. Без всякой причины. Без всякого смысла и необходимости. Просто так, просто придумывать то, чего нет, просто удивлять этим окружающих и получать от этого какое-то, на первый взгляд кажущееся странным, но на самом деле ничуть не отличающееся от других, удовольствие.
Ему так хотелось.
Ему так нравилось.
И в своем безобидном желании он не находил ничего плохого, страшного, или по крайней мере, постыдного: никто не умер, никто не обнищал, никому не стало хуже, и только он получил столь необходимый заряд хорошего настроения от удавшейся попытки.
И вроде бы взрослый человек. Вроде бы серьезный, а при первой же возможности, при любом подвернувшемся случае, в каждой подходящей ситуации он говорил то, чего нет и никогда не было, говорил то, что он сам каждый раз по-новому придумывал, с не иссякавшей фантазией, словами превращал нечто несуществующее в очевидную для многих реальность. И ему верили. Потому что человек с именем Честер Мелоун просто не мог быть лгуном! Ему все сходило с рук. То ли его честное лицо, то ли его честный голос, а может, только глаза, или уголки губ, кто знает, в любом случае он всегда, всегда врал безнаказанно, и никогда, никогда в итоге не выяснялось, что врал-то именно он.
И в тот день, в том зале, на выставке цветов он с неменьшим удовольствием выдумал милую, совсем безобидную историю про дочку, у которой день рождения, а денег на торт не хватает.
Ни торта, ни дня рождения, ни тем более дочери у него не было. Зато был великолепный кактус, которого ему так не хватало для коллекции. И было то самое приятное ощущение удавшейся попытки, ощущение вседозволенности и постоянной реализации.
Ему каждый раз удавалось это. Без особого труда. Лишь спокойная, не выходящая из под контроля актерская игра (а он по своей природе был актером), каждый раз доставлявшая ему все большее и большее удовольствие, новые идеи, безграничная фантазия и постоянное, патологическое везение. Вот составляющие его успеха. Безнаказанности. И, конечно же, отличного, и вообще-то, ожидаемого результата.
Он лгал. И радовался этому как ребенок. Радовался глупости своих слушателей, их доверчивости и простоте, радовался собственной силе. Радовался разнообразию. Да, это вносило в его жизнь разнообразие.
Такая отдушина.
Привитая с детства. Развитая в юности. И не убитая во взрослой жизни.
А зачем отделять серьезное от несерьезного, правду от вымысла. Главное – чтобы было интересно и хорошо. И все. И все.
Пламя дня уже не полыхало над городом. Когда человек добился такого положения в обществе, поднялся до такой должности, обеспечил себя и свою семью всеми возможными благами, он мог позволить себе уехать с работы в любое время, когда ему только захочется.
Честеру Мелоуну захотелось на выставку, Честеру Мелоуну захотелось домой.
Он въехал в спальный район.
Относительно колес дорожный асфальт устало крутился. Медленно проезжали клумбы. По обе стороны от машины куда-то вдаль уплывали дома. Все оставалось позади. И только родной дом по-прежнему ждал его впереди.
Когда-то давным-давно высаженные деревья понимающе кивали кронами. Хромированный бампер улыбался им вслед.
Честер Мелоун подъезжал к воротам своего дома.
Текла жизнь.
И никто не мог определить, что в ней правда, а что – нет.
Его рука потянулась за купленным буквально несколько минут назад подарком самому себе.
Пакетик.
Честер Мелоун вышел из не поставленной в гараж машины. С этим пакетиком, даже без дипломата, лишь с легенькой папочкой.
Дверца.
Гладкая-гладкая. Идеальной формы автомобиль. Сотни часов работы в аэродинамической трубе не прошли даром.
- Дорогая, я дома.
Не снимая туфли, он шагнул на ковер.
- А Тим еще в школе?
Не задумываясь о последствиях, он шел по этому не менее дорогому, чем автомобиль (нет, ну конечно ковер стоил гораздо дешевле, но, в любом случае, они находились в одной ценовой категории) ковру, и обращался к своей жене, не видя, но чувствуя ее присутствие.
- Нет, папа, я уже… я пришел, - застенчивый детский голос послышался из соседней комнаты.
Вошел Тимоти Мелоун.
- Мама на кухне…
- Вот и замечательно. Тим, ну чего ты такой грустный?
Положив пакет с кактусом на диван, Честер приблизился к своему сыну. Чуть наклонился. Положил руку ему на плечо. Ласково посмотрел на сына.
- Ну чего ты, Тим, на тебе лица нет. Что-то случилось?.. Думаешь, не заметно…
- Да, папа.
Миссис Мелоун закончила приготовления на кухне и тоже вошла в комнату. Ее фартук был абсолютно чистым.
- Через пятнадцать минут обед будет готов. Чес, ты сегодня как-то уж совсем рано, - она с притворным укором улыбнулась.
- Да, - он откровенно ждал ее ухода.
Поняв, что этот разговор окончен, она ушла. На кухне было чем заняться.
- Ну так что? – продолжил Мелоун-старший. Рука его сползла с плеча сына и жестом указала на диван.
Они сели.
- Пап, тебя вызывают в школу, - еле выдавил Тим.
- Что? – спокойная отцовская внимательность в миг сменилась возмущением. – Как это? В школу? Ты серьезно, да? Я же вижу! Но… это просто немыслимо! Что они там о себе думают, а ты… ты…
- Папа, так получилось, я не хотел…
- Ну да, ну да, я тебе верю. Конечно. Если бы я в твои годы пришел домой и сказал своему отцу, что его видите ли, вызывают в школу, со мной бы, я даже не знаю, что сделали. Да, да, это же просто… тебе самому не стыдно?
- Стыдно. Но там так все совпало. И контрольная, и драка, и шутка над этой учительницей, и опоздание, так получилось… я не мог ничего…
- Хватит говорить ерунду, Тим! Если бы ты захотел, еще как смог! Ну это ж надо! Я – серьезный человек, у меня такой бизнес, меня полгорода знает, да нет, даже больше - весь город, а ты сейчас заявляешь, что… мне надо пойти к какай-то учительнице и выслушать от нее лекцию о том, какого оболтуса я вырастил, так что ли?
- Я знал, что тебе это не понравится.
- Не понравится? Да я в шоке, я в ужасе, как такое вообще могло случиться? И ты сам прекрасно знаешь, что будь я на твоем месте, я бы никогда не допустил ничего подобного.
- А что мне оставалось делать?!
- Врать!
- Что?
- Врать, сынок, только врать. Да. И нечего на меня так смотреть. Не видел он выхода, что ему, видите ли, оставалось делать, ничего он изменить, придумать не мог… А опозориться вот так вот можно, да? Так лучше?
- Но папа, это всего лишь учительница…
- Знаешь что… Я тебя, конечно, очень-очень люблю, и плевать мне на эту учительницу, и на всех них, но просто мне за тебя действительно обидно, сынок. Какого черта спрашивается? Какая-то баба вызывает твоих родителей в школу! Тебе самому не стыдно?
- Я же сказал, что стыдно, но может… я это заслужил…
- А я, я, по-твоему, тоже этого заслуживаю?! Да? Нет уж, свои проблемы решай сам, любым способом, но решай…
- Да я только собирался пере… а она…
- Она, не она, в первую очередь виноват ты. Ничего не знаю, но… ведь это же так просто. Контрольная, говоришь? Соврал бы, что у тебя дома шел ремонт, и ты не сумел подготовиться, потому что помогал родителям, ведь это же школа, как ты не понимаешь, там все пройдет, главное только правильно сказать… с дракой, что там случилось? Неважно! Сказал бы, что он постоянно приставал к тебе, и ты справедливо дал ему сдачи…
- Но так все и было…
- Или за девушку заступился, учительницы это любят. Неужели ты не мог выставить себя в розовом свете, сделать себя героем? Подрался – молодец, не написал что-то – но ты же помощник, любящий сын. Разве так сложно сказать? Так сложно придумать хоть что-нибудь? Разве от этого кому-то станет хуже? Да нет же, только лучше, только лучше. От твоей безобидной лжи, сынок, никто, никто никогда не пострадает, но вот ты, ты действительно победишь и из всех ситуаций будешь выходить первым, самым лучшим, самым добрым, самым храбрым и хорошим…
- А как же те, кто знают правду? Ведь они же просто перестанут со мной разговаривать…
- Да плевать на них на всех, сегодня перестанут, завтра опять начнут. Главное – у тебя все будет нормально… даже замечательно… Вот возьмем, к примеру… Шутка, да – вы хотели сделать ей приятное, рассказал бы, как вы ее все любите, заботитесь, пытаетесь развеселить. Опоздал – ну ерунда же на самом деле, раз плюнуть. Стоило только сказать, что ты помогал кому-то, что ты вытащил кого-то из беды, и ведь никто не докажет, не узнает, не проверит, что это неправда, никто не сможет сказать: он этого не делал, ну так какая разница, что они от тебя услышат? Зато в одном случае ты молодец… а в другом… я должен идти в школу. Я должен идти в школу! Только из-за того, что ты в нужный момент проглотил язык и не смог придумать какую-нибудь историю, любую, неважно, какую угодно, чепуху, ерунду, любой бред, только бы рассказать, только бы выкрутиться. Ты что же думаешь, я так просто всего этого добился? - Честер обвел руками комнату. - Ты думаешь, что ты сможешь добиться того же самого на одном только честном слове, нет, братец, ты глубоко заблуждаешься, надо врать. Приходится врать. Только так можно чего-то добиться. Сейчас ты еще маленький, но жизнь столь непредсказуемая штука, что сколь бы упорными ни были попытки ее просчитать, все равно очень велика вероятность, что, в конце концов, все окажется с точностью до наоборот, так что в любом случае, в любой ситуации, где бы ты ни был и что бы ни произошло, все, все надо делать только для себя, и вранье это тоже метод, это всего лишь один из способов, это такой спасительный плот, при помощи которого можно убежать, вырваться, обезопасить себя и просто изменить, создать новый, нужный именно тебе мир. Только тебе. Только такой, который тебе нужен. На работе сейчас надо врать, на улице надо врать, везде, всюду, всегда надо врать, и тогда будет результат. Сейчас такое время, сынок, такое время. Хочешь чего-то добиться – ври! И не думай, что ты один такой будешь. Да нет, все! Все врут, только каждый по-своему. В разной мере. Но постоянно, постоянно все, так или иначе, говорят неправду. Один в одних обстоятельствах, другой в других, но все равно врет. А зачем же тогда лукавить, по-моему, гораздо проще и легче, а главное, результативней, врать всегда! Так сказать, окружить себя несуществующим миром и уж в нем добиться очень многого. Уж поверь, сынок. Да, я так считаю, да, я даже в этом уверен, ведь ты видишь меня, ты видишь эту комнату, этот дом, нашу благополучную жизнь, у нас все есть, мы сыты и одеты, и даже больше, мы богаты, наконец, а ты говоришь: папа, тебя вызывают в школу. Знаешь, так не пойдет. Я не для того всю свою жизнь людям лапшу на уши вешал, чтобы сейчас из-за твоей честности и слабости позориться. Да меня вранье ни разу так не опозорило, как твоя правда. Может, я и везунчик, не спорю, но попробовать почти всегда можно, и в твоем случае все укладывается как раз в это «всегда», а не в «почти». И если уж на то пошло, так по мне гораздо лучше и правильнее жить данным моментом, тем, что сейчас, и врать в этот момент, облегчая себе жизнь, а не думая о том, как и что там будет потом, что там кто-то скажет или подумает. То, что потом, то и будет потом. И нечего сейчас об этом думать. Сейчас неважно. А вот добиться своего – это главное, да. И ради этого вполне можно сказать неправду, и уж поверь мне, это далеко не самое худшее, из того что люди делают ради достижения собственных целей. Да, да, сынок. Уж поверь. И зачем лишний раз страдать? Правда того не стоит… И вот еще что… Помни только об одном, сынок, никогда не бойся врать!
- Да, папа.
- Этого не стоит бояться…
- Я понял, папа.
- Вот и хорошо, вот и замечательно.
- Ну так что, пап, ты пойдешь?
- Конечно, пойду. Обязательно пойду. И причем именно сегодня и прямо сейчас…
- Н…
- Да, нормально-нормально, вот только пообедаем и пойдем. Давай… сейчас кушать будем.
Он подождал, пока поднимется сын, и сам встал с дивана. С кухни доносился невообразимо вкусный запах.
- Дорогая, мы идем.
Втроем они празднично сели за стол. Так было заведено в этой семье. Каждая трапеза в этом доме сопровождалась легкой, игравшей в соседней комнате музыкой, нарядной одеждой (не то чтобы очень нарядной, а так, по-домашнему…), тишиной и спокойствием. Родители мило беседовали о всяких повседневных мелочах. В полтона. Медленно. Слушая друг друга. Довольно улыбаясь. Довольно пережевывая всегда аппетитную, всегда приготовленную на отлично, еду. Сын обычно молчал. Он несколько грустно ковырял что-то в своей тарелке, почти никогда не обращая внимания на воркование этих двух голубков, сидевших по обе стороны от него, мамы и папы, двух родственных душ. Конечно, он был счастлив. Ему было хорошо оттого, что все хорошо, от того, что всем хорошо, от того, что все рады, что все сыты и здоровы, что у них все есть, но вот…
Уж слишком.
Он лишний.
И это грустно.
И чувствовал он: что-то было не так, чего-то ему не хватало, но молчал. Всегда молчал. И в тот день, исподлобья посматривая на папу, тихо, уже в который раз, восхищаясь ослепительной улыбкой мамы, он сидел за столом и разочарованно думал о своей жизни, о том, как в действительности у него все плохо, и почему, почему он думает так, ведь вроде бы все хорошо…
Он не мог понять.
Он с испугом ждал того, что должно было произойти уже буквально через час, он трепетно боялся предстоявшего разговора между его папой и ненавистной учительницей. Ведь он вел себя как последний идиот, как самый настоящий оболтус, лентяй, и даже хулиган иногда, ну и просто, просто как-то не так, как надо.
Он не мог понять.
Что же он делал не так, почему он что-то делал не так.
И думал, думал, думал.
- Спасибо за обед, дорогая. Все было очень вкусно. Правда, Тим?
- Да, папа. Мам, все было действительно очень вкусно.
- Я старалась, мальчики, я старалась, – начав было убирать со стола, миссис Мелоун приняла заслуженные поцелуи в обе щечки от своих «мальчиков», и, обрадовавшись этой привычной, но от этого не менее приятной процедуре, тихо подхватив мелодию, доносившуюся из другой комнаты, открыла дверцу посудомоечной машины.
- Все, дорогая, мы пошли, - делая громкость чуть тише, Честер опять заглянул на кухню.
- И долго вы там? – сквозь мелодию произнесла жена.
- Нет, через часик где-то уже вернемся. Я там кактус новый купил, выбери для него подходящее место, ну как ты умеешь… ладно?
- Конечно, дорогой.
Он еще раз поцеловал ее в щечку и вместе с сыном вышел во двор.
Они молча сели в машину.
- Пап, может, не поедем сегодня, а? Может, лучше завтра?
- Нет. Именно сегодня. И именно сейчас. Сразу. Да, и чем быстрее, тем лучше.
- Ну а вдруг она уже ушла?
- Ушла - значит ушла. Разве так сложно попробовать. И все, хватит об этом, мне так хочется. Мне хочется сказать ей… ладно… там разберемся…
Честер Мелоун, пристегнув ремень, резко улыбнулся, даже немного злобно, как-то по-боевому, но улыбнулся.
А ведь…
Какой контраст.
И ведь…
Один человек.
А главное…
Он делал все так, чтобы только ему, именно ему было хорошо, и ему было хорошо.
Всегда.
До того момента.
- Пристегнись, – сын сидел на переднем сиденье.
- Хорошо, папа.
После этих слов они поехали в школу.
По стеклам бежали деревья.
Безрадостный Тим задумчиво смотрел в окно. От предстоявшей встречи с учительницей он не ждал ничего хорошего. На душе у него было как-то тяжело, тоскливо, неприятно.
Еще один поворот - и машина оказалась у стен надоевшего уже Тиму здания школы, надоевшего от ежедневных походов туда, от ежедневных уроков, ежедневных трудностей и забот, ежедневных неудач и проблем.
Но он держался.
«Осталось потерпеть еще чуть-чуть, и все закончится, и мы вернемся домой, и я помолчу, посмотрю телевизор перед сном и лягу спать. Я пойду к себе в комнату, разденусь, расстелю постель и упаду на нее, накроюсь одеялом, и мне будет хорошо, мне все будет неважно, потому что закончится день, наконец, все закончится, ни проблем, ни забот, ни переживаний, ничего, только я и моя кровать, только сон и спокойствие, наконец-то я засну и успокоюсь. Ведь нет ничего лучше, чем вот так вот после сумасшедшего очередного дня вернуться в свою комнату, успокоиться и заснуть. Ха, только это, по идее, и утешает меня каждый раз, как я прихожу из школы. Ведь все, что там творится, просто невыносимо, да и дома…»
- Вот и приехали… А уже темнеет… И действительно, ни души… нет, вон, чья-то машина все-таки стоит… Ну что, готов? – речь мистера Мелоуна вновь приняла доброжелательный и даже несколько насмешливый тон.
- Готов.
- Ну так выходи, или ты до ночи здесь торчать собираешься, давай-давай… - он вылез из машины. – Сейчас с ней быстренько поболтаем, объясним ей что как, - он подмигнул Тиму. – Будет знать, да и ты посмотришь, как надо с людьми разговаривать…
Пикнула сигнализация.
Отпустив большой палец с кнопки на брелоке, Честер Мелоун положил ключи в правый карман своих брюк.
Тим пошел чуть впереди.
Отец в два шага догнал его и привычным движением, обнимая, положил руку ему на плечо.
Раздался хлопок, отдаленно напоминавший выстрел. Какой-то грохот на одном из верхних этажей здания.
Где-то наверху.
Грохот.
- Это еще что?
- Может, взорвалось или упало что-то… не знаю, пап.
Посмотрев на сына, на молчаливые, серые стены, на пустые окна, на двери, Честер Мелоун все-таки решил продолжить путь. Но вдруг…
Он засомневался…
Дороже сына у него ничего… никого не было.
Они уже поднимались по лестнице, шли по школьному коридору, а он все думал, думал, думал: «А ведь действительно, сын это самое дорогое, что у меня есть».
- Пап, тут никого нет…
- Веди-веди, сынок, где ее кабинет?
И вот когда они уже подходили к кабинету этой несчастной учительницы, им навстречу откуда-то из темноты вышел парень. Он просто шел по коридору в направлении, противоположном тому, которое было у них.
Тим знал его.
Очень, очень странный афро-американский мальчик. Возможно, или даже, скорее всего, у него было не все в порядке с головой. Да и, если честно, по одному только его взгляду сразу же становилось понятно: что-то с ним было не так.
Тим узнал его.
- Привет, Нем.
- Привет, Тим.
- А чего это ты здесь?..
- Да так… А ты чего?
- Да тоже так… в общем, это тебя не касается…
- Ну не касается, так не касается, пока.
- Нет, Нем, постой, не уходи. Подожди, пожалуйста. Ты случайно не знаешь, у миссис Менке еще идут занятия, по-моему…
- Да, - задумавшись на мгновение, ответил тот, - я только что оттуда, - большим пальцем он указал себе за спину… туда, где скрывалась заветная дверь той самой аудитории.
- У нее еще урок? – Тим настороженно посмотрел ему прямо в глаза, это казалось (даже несмотря на то, что он все-таки спросил) несколько странным. Да и вообще, от этого типа можно было ожидать чего угодно. Аналогичные мысли, вероятно, в тот момент крутились и в голове стоявшего перед ним паренька. По правде сказать, они сильно недолюбливали друг друга, очень даже сильно недолюбливали, порой даже враждовали, и уж точно регулярно, при любой возможности, друг друга подкалывали. Ну при каждой встрече, конечно. Хотя встречались они, на самом деле, не так уж и часто. Дело в том, что каждый из них был по-своему странным…
1. ТИМ. Немного странный в своей обычности.
2. НЕМ. Просто очень странный.
…слишком замкнутым… да и просто учились они в разных классах.
- Нет. Уроки уже закончились, - в первый же момент увидев рядом с Тимом взрослого мужчину (которого он прежде ни разу не видел), Нем сразу понял, в чем дело. – Нет, она сидит там сейчас одна. Я просто, просто я, п-просто остался после занятий… мы разбирали, м-мы разбирали мою последнюю контрольную-ную, вот, ну ты понимаешь…
- Если честно, нет… Ну в общем неважно, спасибо, ты нам очень помог. Пока! Пап, пошли.
Разошлись.
Нем продолжил свой странный путь от одной обыкновенной точки к другой. (.) Б – туалет.
А оба Мелоуна, отец и сын, вплотную приблизились к решающему моменту, к той самой аудитории, в которой и находилась «свободная», по словам невинного негритянского мальчика, учительница Сэлли Менке.
Остановились.
Дверь прямо перед ними.
Ручка.
Пауза.
В тишине едва слышные неразборчивые голоса.
Отец в нерешительности:
- Нет, сынок, знаешь что… там, по-моему, кроме нее еще кто-то есть.
- Да, папа, по-моему, тоже, но ничего не понятно, о чем они там говорят…
- Знаешь, по-моему будет лучше, если ты вернешься в машину, вот тебе ключи, сядь внутрь, закройся, и сиди жди меня, и никуда из нее не выходи, - он дал сыну ключи, вытащив их из правого кармана своих брюк. - Ты же знаешь, как сигнализацию отключить, знаешь? А я тут сейчас зайду, поговорю с ней сам, мало ли… что. Я один, сынок, я один. И не беспокойся, я все от нее выслушаю и все ей объясню, а ты иди в машину, договорились?
- Да, папа, - Тим взял ключи, понимающе кивнул головой, развернулся и медленно, спокойно пошел к лестнице. Если уж его попросили. Папа, наверное, лучше знал.
Обернулся.
- Я иду, я иду.
За дверью воцарилась тишина.
- Иди, сынок, я сейчас, через десять минут…
Убедившись, что сын уже начал спускаться по лестнице, Честер, как обычно перед разговорами подобного рода, вздохнул полной грудью и спокойно постучал в дверь.
В ответ тишина.
Беззвучная пауза.
«Молчат. Подождать? А чего ждать-то, чего медлить? Надо спрашивать и входить!»
- Можно?
Опять все та же пауза.
Решившись.
Честер Мелоун без единой доли сомнения резко дернул ручку, уверенно открыл дверь и стремительно вошел внутрь.
Глава 7
Тогда-то все и началось.
В полную волнения и тяжелых переживаний аудиторию вошел мужчина средних лет. Его красивая опрятная одежда, умное открытое лицо, добрые спокойные глаза выдавали ту уверенность, ту внутреннюю гармоничность этого человека, которую иногда бывает так трудно заметить в по-настоящему хороших людях.
Вся его ухоженность и аккуратность в одежде, вся его гордость и спокойствие в чертах лица, в осанке, в движениях с первых же секунд представляли его как достойного, серьезного, миролюбивого и, уж конечно, честного человека.
Прямо перед собой, а точнее, перед своим носом он увидел два направленных ему в лицо дула. Два здоровых, тяжеленных (по виду, да и на самом деле, наверное, тоже…) пистолета смотрели на него. Их рукоятки сжимали ладони двух длинных рук одного непонятно как там оказавшегося худощавого парня.
Джефф и Дотти не могли оторвать своих глаз от вошедшего человека. Да и никто не мог. Столь неожиданным, и даже непредсказуемым было его появление.
- Ты кто? – сурово произнес Ааату. Его бродивший по лицу вошедшего злобный взгляд свидетельствовал о том безграничном недовольстве, о разочаровании и обиде, что затаились у него в душе.
За пару секунд до этого вопроса Честер Мелоун успел увидеть и оценить представшую перед ним картину, сложившуюся ситуацию. Двое, судя по всему, бандитов, один из которых стоял в центре зала и беспорядочно целился первым пистолетом в прижавшихся к стенам детей, а вторым – в троих взрослых людей, стоявших за учительским столом: двух женщин и одного мужчину, нахмуренно-удивленного, пузатого коротышку; а другой бандит в тот же самый момент приставил два своих пистолета к его (Честера Мелоуна) голове, вероятно, даже и не представляя себе, каким образом он оказался здесь и зачем он вошел именно в эту дверь.
Честер Мелоун проглотил слюну.
Он был единственным, кто сразу понял, что произошло.
Он только никак не мог понять, почему это произошло.
Учителей, учеников взяли в заложники. Зачем? Ответа на этот вопрос у него, к сожалению, не было. Единственное, что в тот момент он точно осознавал, так это незавидность собственного положения, ту абсурдность и определенную глупость своих поступков, из-за которых он и оказался в этой ситуации. В обычной школьной аудитории. В совершенно необычной обстановке. С двумя вооруженными, агрессивно настроенными (по виду) захватчиками, бандитами (по виду) и целой сворой не виноватых ни в чем, испуганных (по виду) детей (мальчиков и девочек), взрослых (одного мужчину и двух женщин) и стоявшего на пороге всего этого безумия самого себя (Честера Мелоуна).
Дуло пистолета уперлось ему в щеку.
- Ты кто? Я медлить не стану. Еще один вопрос - и я вышибу тебе мозги.
И вот тогда-то и сработали уникальные способности Честера. Он сразу, сразу же понял, решил, осознал, как он будет действовать, что ему придется говорить, по какому пути он пойдет и что, что именно он соврет. Ведь надо было как-то выбираться из этой ситуации…
- Меня зовут… Гарри Орбисон. Я… - делая вид, что волнуется (на самом же деле, волнение уже отпустило его и во всех его дальнейших словах и действиях присутствовал только лишь точный расчет и ничего иного. Ничего кроме. Никакой лишней импровизации. Только воплощение в жизнь спасительной идеи. Вот что значит Талант. Вот это и называется Талантом.), - я из благотворительной организации «Общество помощи и надежды».
- Что? – удивленно выкрикнул Зиг.
- Какого черта? Какое еще общество? Не ври мне! – Ааату еще сильнее прижал дуло пистолета к его щеке.
- Я Гарри Орбисон. Из благотворительной организации. Меня направили сюда. Сегодня. Я не вру. Ну как вам это доказать?..
Всеобщий выдох.
Все уже устали стоять, смотреть, ждать чего-то, затаив дыхание. Каждый молча сидел, лежал, стоял не менее минуты, но теперь же, когда ситуация хоть как-то наконец прояснилась, можно было даже немного успокоиться и перевести дух.
Несчастная учительница Сэлли Менке, все-таки не выдержав возникшего напряжения, обессилев, опустилась на стул.
- Что с вами? Сэлли, вы в порядке? - заволновалась начавшая было приводить ее в чувства Дотти.
- Нет, я не в порядке. Извините, но о каком порядке вообще может идти речь?..
- Молчать! – за этим выкриком неудержимо взорвавшегося Зига последовал очередной выстрел, и опять в потолок. Неужели никто его не слышал?
- В любом случае, мужик, ты влип!
Ааату схватил вошедшего (и даже сжимаемые в его руках пистолеты не помешали ему сделать этого) и с силой резко швырнул его в центр аудитории.
Зиг было уже замахнулся, чтобы ударить Честера по голове…
- Пожалуйста, я Гарри Орбисон, из благотв… - прокричал Честер Мелоун, играя выдуманную им самим роль.
- Нет, Зиг, не надо. Он, конечно, зря сюда вошел, но лишний раз кого-то увечить…
- Ну может, он хоть тогда заткнется, а то заладил тут со своей благотворительностью…
- Неважно, пока он ничего плохого не сделал, оставь его…
- Хорошо. Черт с ним, - он сильно толкнул Честера к стене.
- Что же вы делаете? – вдруг вмешалась Дотти.
- А ну м…
- Вы же невинных людей мучаете! Учительницу, этого мужчину, этих детей, - она взволнованно, самоотверженно и со всепоглощающим чувством горечи в глосе произносила эти слова. Стоя за столом, взглядом, жестами, всеми своими движениями, руками она хотела, пыталась охватить всю аудиторию, она указывала на каждый кусочек своих мыслей. И даже в этом эмоциональном порыве ей удавалось, ей удалось сохранить достойную уверенность, достойную гордость и не менее достойное спокойствие.
- Ведь мы вам ничего плохого не сделали… За что же тогда… Отпустите нас! Что вы вообще хотите? Сколько уже можно…
- Утихомирь эту истеричку!
- Замолчите, замолчите, - растерявшись, взмолился Зиг.
- Заткнись, или ты сама знаешь, что будет, – дуло пистолета смотрело в ее сторону. Ааату сжал губы.
Ситуация. В классе. Опять. Накалилась. До предела. Атмосфера. Закипала. Что-то. Будет. Нервы.
Честер сидел среди детей, опершись спиной о стену.
Сэлли, едва дыша и по-прежнему сжимая грамоту, кое-как сидела на стуле.
Дотти стояла, замолчав, едва сдерживая себя от дальнейших комментариев.
Джефф стоял и упрямо смотрел в одну точку: на корешок книги, зажатой где-то между другими книгами на одной из полок сбоку от него.
Братья-близнецы, понимая, что все идет как-то не так и что-то определенно надо менять, переминаясь с ноги на ногу и по-прежнему не опуская пистолетов, стояли рядом друг с другом, в центре зала, контролируя тем самым всю аудиторию.
- Она права, - поймав момент, как можно спокойней и размеренней произнес Честер. – Если вам нужны заложники, оставьте нас, взрослых, а детей… детей… только детей отпустите. Наша организация…
- Какие, к черту, заложники, это ограбление…
- И все…
- Мы не собираемся никого убивать!..
- Конечно, если вы сами не заставите нас сделать это…
- Нам просто нужны деньги…
- Много денег…
- Все ваши деньги.
Замолчав, братья переглянулись. Надо было решаться на финальную стадию. Пора уже было начинать…
Тут-то мистер Мелоун и понял ошибочность своих первоначальных выводов:
«Оказывается, это всего-навсего обычное ограбление. Никогда бы не подумал, - подумал он. – И сколько же трагических вариантов развязки сразу же можно отбросить. Хорошо! Просто замечательно! Но как же это все-таки странно. Ладно. В первую очередь надо еще что-нибудь придумать и выбраться отсюда. Что-нибудь этакое, душевное…»
- Все! Хватит! С этого момента никто не должен произносить ни слова! А тем более, я не хочу слышать всяких там воплей и жалоб. Успокойтесь! Чем быстрее вы выполните наши требования, тем быстрее вы окажетесь у себя дома. Ясно?
Почти все из присутствовавших в кабинете утвердительно закивали головами.
Зиг продолжил начатую братом заключительную речь:
- Сейчас каждый из вас, - он обвел пистолетом всю аудиторию, обычный школьный класс с осколками от простреленной лампы и обвалившейся штукатуркой на полу, - отдаст нам все свои деньги, - его взгляд переходил с одного человека на другого, он видел всех и не останавливаясь говорил. – Все, что у вас есть, и как только мы получим то, зачем пришли, мы сразу же вас отпустим. Но пока эти условия не будут выполнены, вы будете сидеть здесь под прицелами наших пистолетов, - наблюдая реакцию, он замолчал.
«А может, это и не ограбление вовсе… Так, просто говорят… подстроили тут, чтобы мы не сопротивлялись… вот же я все-таки… и телефон оставил… черт… как назло…»
Все, как и прежде, молчали. Никто не решался не то чтобы хоть что-то предпринять, но даже и высказать это что-то грабителям.
Но вдруг находившаяся на протяжении всей этой речи в полуобморочном состоянии учительница Сэлли Менке встала со стула и слабеньким голосом, все-таки собравшись с силами, произнесла:
- К вашему сведению, - пальцы ее скользили по лежавшей на столе грамоте, - так называемые господа грабители, через несколько минут урок закончится и вполне возможно, что за кем-нибудь из ребят приедут… придут родители, и вот тогда-то действительно начнутся вопли и жалобы, и еще полиция, а потом ФБР. Это вам сейчас с нами легко и хорошо, на вас не давят, а…
- Сядь! Я сказал, сядь! Мы все прекрасно понимаем…
- И без ваших…
- Объяснений, - братья всегда дополняли друг друга.
Сэлли, вконец обессилев и полностью расстроившись, повиновалась и села. Тихо заплакала. Дотти прижала ее к себе.
«Твою мать, может, исправить это как-нибудь…»
Ааату опустил пистолеты.
- Так, - сказал он.
На каждой парте лежали ручки, тетрадки, учебники, а под каждой партой обязательно лежало или стояло, в общем, находилось нечто, предназначавшееся для хранения всех этих предметов, то ли какая-нибудь сумка, то ли портфель, рюкзак, или даже небольшой дипломат, все они принадлежали ученикам и, как подсказывала логика, были куплены их родителями.
Ааату прошелся по кабинету, от парты к парте, выбирая лучшее хранилище для их будущих денег (в суматохе сборов они забыли взять с собой пакет, ну или хоть что-то подходящее для этого).
«Оно должно соответствовать нашему внешнему виду… чтобы не вызывать подозрений, а тут, как назло, одни только детские рюкзачки и сумочки. Хотя чего я еще мог ожидать?.. Почему, ну почему я не подумал об этом раньше, не позаботился…»
Но к его счастью, как говорилось ранее, под одной из парт стоял приличного, даже можно сказать, серьезного вида дипломат, небольшой, правда, но зато сделанный чрезвычайно добротно и качественно.
Его-то Ааату и выбрал.
Остановившись, он поднял этот саквояж с пола, поднял его, положил на парту и в полной тишине открыл.
Как и ожидалось, ничего особенного там не было. В нем лежали все те же тетрадки и учебники. Через мгновение все они оказалось на полу, нарушив своим падением воцарившуюся уже в который раз тишину.
- Так, - повторил он.
Все, абсолютно все, даже Джефф и даже Зигиз, внимательно наблюдали за его действиями.
Открытый пустой дипломат ждал.
- Так. Говорю в последний раз, - спокойно продолжил Ааату. - Потому что мне это уже все надоело. Каждый из вас, так же как клал телефоны на стол, сейчас положит сюда, - он указал на черную кожаную пасть пока еще пустого дипломата, - все, что у него есть ценного. Для этого мы разрешим вам подойти к вашим сумкам, достать оттуда деньги и положить их сюда, - он вновь ткнул дулом пистолета в дипломат, акцентируя всеобщее внимание на его открытой пустоте.
- Так чего же вы ждете? – не вытерпел Зиг. – А-ну живо!
Никакой реакции.
- Ну все, черт бы вас побрал, считаю до трех и начинаю отстреливать по одному… - поднимая пушки, объявил Ааату.
- Вы звери! – вырвалось у Дотти.
- Молчать…
- Сидеть…
- Два…
- Хорошо, хорошо…
- Мы сейчас…
- Я уже иду…
- У меня в сумочке, по-моему, что-то есть…
- И мне с утра дали…
- А я потратил, но там, в правом кармашке… сейчас я возьму, только не стреляйте…
Открытый пустой дипломат ждал.
Он должен был поглотить все, что заботливые родители дали своим детям в школу, на карманные расходы: на еду и на другие их потребности, чтобы дети всегда, не стесняя себя ни в чем, с легкостью могли купить то, что им надо, будь-то новая ручка или баночка «Пепси». Для семейного бюджета, в общем-то, подобные расходы никакой угрозы не представляли, зато детям приятно: им уже доверяют, доверяют небольшие, но все-таки деньги, с которыми они могут обойтись так, как сами считают необходимым, то ли потратить на что-нибудь полезное или не очень, то ли отложить, а потом купить что-нибудь действительно стоящее, желанное, то, что родители упорно отказывались покупать, у них появляется свобода, у них появляется возможность выбора, а это всегда приятно.
Дети оторвались от стен.
Страх, та невероятная сила, которая прижимала их друг к другу и к стенам аудитории, ослабла ровно настолько, чтобы они смогли встать и немного растерянно подойти к своим партам, залезть в свои рюкзаки, в карманы своих брюк, покопаться в них и достать оттуда хоть что-нибудь. Ценное. Стоящее. Деньги.
Конечно, на них действовала и другая сила, сила второго страха, второй угрозы, ведь их обещали застрелить в случае, если они не сделают этого, не достанут свои «ежедневные» деньги и не положат их в специально приготовленный чей-то дипломат.
Вполне можно было предположить, что в сложившейся неразберихе (много детей, и все они что-то делали) кто-нибудь вполне мог бы воспользоваться этим и убежать, или даже все вместе они могли бы как-то обезвредить, обезоружить, наброситься на бандитов, и тогда бы все сразу же и закончилось. Но нет. Этого не произошло. Уж слишком напуганы и неорганизованны они были в тот момент. Ну и в первую очередь, конечно же, удивлены. Удивление так и не покинуло их. Странность ситуации не позволяла разумно, трезво, логически, да как угодно, но правильно, конструктивно думать, рассуждать, оценивать обстановку.
Зиг и Ааату отошли к учительскому столу. Они внимательно наблюдали за всем происходящим. Не спускали глаз ни с детей, ни с взрослых, которые, кстати, даже не сдвинулись с места, а так и продолжали сидеть на стульях, а в случае с Честером Мелоуном - так и вообще, на полу.
- Наконец-то дело пошло, Зиг, - обратился один брат к другому. – Теперь-то мы точно уйдем отсюда не с пустыми руками. А ты представляешь, что бы творилось у нас… там… - он мотнул головой указывая куда-то в бок, - там такая заваруха началась бы… и охрана, там такие средства защиты, я тебе говорю, нам бы даже внутрь не удалось пробраться, а уж тем более выбраться оттуда потом…
- Об этом бы не могло быть и речи, это ты прав, наших детей охраняют не так, как здесь, а на порядок лучше, серьезней, что ли, ведь они – самое дорогое, самое ценное и единственно-важное из всего, что у нас есть. Думаю, у них все точно так же, а как иначе? Но почему тогда их никто не охраняет?..
- Но возможно, они слишком доверчивы и беспечны, - в пылу разговора Зиг оживленно размахивал пистолетом, - однако не менее богаты, я надеюсь…
- Ну как же… Везде детям отдают все… И здесь, по идее, должно быть точно так же, - он задумчиво посмотрел на суетившихся ребятишек.
- По идее…
Дети копались в своих портфелях, разгребая закрома. Каждый из них погрузился в свой собственный мир и с радостью, вызванной возможностью отвлечься, исследовал, в поисках затаившихся денег, скрытые уголки своих сумок и рюкзаков.
Вон одна девочка, деловая, шустрая девчонка с забавными косичками вытащила пять помятых бумажек из внутреннего карманчика своей сумочки. Это все, что у нее было сегодня. Остальное она уже потратила. Она купила две жевательные резинки, упаковку цветных ручек и один большой хот-дог, вместе с соком, конечно.
Один мальчишка с неподдельным упорством вытряхивал свой обвешанный значками, обклеенный всяким побрякушками и небольшими медальками рюкзак. Чего только из него не сыпалось! А главное, завалившиеся за подкладку монеты с оглушительным звоном падали на стол, а некоторые и, не удержавшись, прямиком слетали со стола на пол, а там уже великая сила катила их практически по всей аудитории, запуская под каждую парту, в каждую щелку.
Кто-то в порыве отчаянья (в карманах ничего не оказалось) от души тряхнул свой портфель, совершенно забыв про не выложенные из него очки. Синий футляр, ударившись об пол, с треском разлетелся. К сожалению, крошечные детские очки тоже сломались. И этот кто-то с досадой в глазах подбирал кусочки вылетевших из оправы линз, несколько смущенно озадаченно и даже как-то растерянно искал закатившийся куда-то винтик, в то время как все вокруг уже постепенно, без всяких там очередностей, так сказать, в общем потоке, относили все собранные деньги в начавший уже постепенно наполняться дипломат, такой же черный и такой же открытый, как и прежде.
На глазах у Сэлли не высыхали слезы. Боль от всего, что она видела, заставила ее на мгновение закрыть их.
«А ведь счастье было так возможно. Сколько радости, сколько добрых минут мне подарили эти люди. А… А сколько неприятностей и трагедий выпало на мою долю, ну какая же я несчастная, и ведь вытерпела все… И что же? Теперь, вот, опять. Еще бы чуть-чуть, еще немного, и эти негодяи… эти негодяи как всегда все испортили. Ну за что? За что? Что я такого плохого сделала? Ведь я же не сломалась, я… и сейчас. Такой странный день. Какой странный день! Мой бедный котик, мои любимые ученики, и это все, эта награда, на самом последнем занятии. Странно, действительно очень странно. Не поздновато ли? И почему меня никто не предупредил, да и вообще, откуда они узнали, что я еще работаю в это время, что я провожу дополнительные занятия? Странно. Но приятно. И этот, из благотворительного общества, тоже как-то припозднился. И чего они все поприходили… так поздно, ведь меня уже могло и не быть здесь, ведь я уже могла оказаться дома, они об этом не подумали, странно, очень странно, как-то уж слишком опрометчиво с их стороны, ведь можно было придти и днем… завтра… и все, все в один день, все в один день… И все-таки как мало мне надо для счастья: грамота, аплодисменты, улыбки любимых учеников, а потом спокойный тихий вечер. Почти все было… Оно было так возможно, и как всегда, все развалилось. Господи, как мне это все уже надоело! Когда уже это все кончится, когда?» - она очнулась от этих тяжких мыслей, получив толчок в бок.
- Сэлли, держитесь, мы все сделаем, мы все исправим. Обязательно произойдет что-то хорошее, надо только верить, правда, дорогой? – не смотря на Джеффа, Дотти успокаивала раздосадованную учительницу.
Последняя монетка упала во все еще почти пустой дипломат.
Увидев это, Джефф впервые усмехнулся.
«Ха, твою мать, не густо» - подумал он.
Откровенно говоря, «не густо» это было еще слишком мягко, так сказать, подумано, потому что не более чем за двумя десятками бумажек и довольно приличной горкой монет все равно виднелось черное дно совсем неполного саквояжа.
Все, что-то поняв, опять отошли к стенам.
С испугом и даже с неизвестно откуда взявшейся виной в глазах.
Братья-близнецы, грабители со стажем, растерянно уставились в одну точку.
Их удивлению не было предела.
Они смотрели, смотрели, смотрели.
Разочарование.
Непонимание.
В общем.
Жалкое зрелище.
- И это… все?!
- Так мало?!
Они оба подошли к лежавшему на парте дипломату.
Даже не зная, какова ценность каждой из находившихся в нем банкнот и монет, можно было понять, что там явно была не та сумма, о которой мечтали и на которую так рассчитывали грабители. А если еще и учесть, что всю информацию о местных деньгах они получили сразу же по прибытии на планету, то вполне можно было объяснить их состояние в тот момент при виде тех жалких крох, что покоились на дне саквояжа.
Они еще раз заглянули внутрь. Тяжело дыша, Ааату перевернул несколько банкнот и, едва сдерживая кипевшую в нем злость, поднял голову, и посмотрел на окружавших его детишек.
Невинные глаза.
Словно раскат грома раздался голос взбешенного Ааату:
- Я вас перестреляю всех сейчас к чертовой матери! – прокричал он в гневе. – Где деньги?! Нам нужны деньги! Где они? Нам нужно еще!
- Мы отдали вам все, что у нас было, - скромно, но от этого не менее не к месту, пролепетал кучерявый паренек, стоявший у подставки с цветами.
- Чтооо?! – Ааату в мгновенном порыве бросился к нему, схватил и приставил пистолет к его голове.
- Если сейчас же вы не выложите еще денег, я застрелю его, обещаю, я вышибу ему мозги, а потом… а потом и всем вам!
- Брат, усп…
- Нет, Зиг, не надо. Мне это уже надоело! Они меня уже достали! А ты чего уставился? – обратился он к Джеффу.
Тот промычал что-то нечленораздельное и тут же замолчал.
Сидевший у стены Честер вдруг почувствовал, отчетливо почувствовал, что все вдруг может закончиться очень плохо. Ему стало ясно, что ситуация коренным образом изменилась и вот сейчас, именно сейчас необходимо вмешаться и взять все под свой контроль. Проявить инициативу и, используя все свои навыки, используя весь свой талант и накопленный опыт, исправить положение.
Одна мысль насчет этого у него уже была. Оставалось только решиться.
«Я так и знал, никакие это не грабители, это была всего лишь уловка, они сумасшедшие, сейчас, если их не остановить, они начнут убивать детей, одного за другим. Нет, этого никак нельзя допустить!»
- Послушайте, – вдруг обратил на себя внимание Честер. - Послушайте! – Зиг направил на него пистолеты. - Послушайте! – все смотрели и думали, что перед ними встает с пола не кто иной, как работник благотворительного общества Гарри Орбисон. - Не надо никого убивать, ради бога. Вам нужны деньги? Замечательно. Вот, - он полез в карман своего пиджака, вытащил увесистый бумажник, выгреб из него все до последнего цента и положил эти деньги в по прежнему лежавший на парте открытый чемодан и, продолжая умолять, заявил: - Это не все, нет, наша организация заплатит вам сколько угодно, сколько вы захотите, для нас жизни детей… это самое дорогое… только не убивайте их, мы все сделаем, мы вам все отдади-им, - несколько переигрывая (чего, конечно, в тот момент никто не заметил), он заплакал.
Закрыв лицо руками Честер Мелоун вышел в центр зала.
- Я сам, слышите, я сам… потерял уже одного ребенка, - продолжая всхлипывать, обращаясь то к братьям-близнецам, то к внимательно слушавшим его людям за учительским столом, то к детям, он все рассказывал, рассказывал, рассказывал только что выдуманную им самим замечательную историю о несчастном отце, потерявшем сына. – Я потерял, не углядел… за своим сыном… за моим мальчиком, единственным, любимым…
- Что? – удивилась Дотти.
- Да, да, я потерял его однажды, - он самозабвенно играл роль убитого горем отца: безумный взгляд, непонятные, резкие, бессмысленные движения руками - он делал все, что мог, все, на что он был способен. - Мы были на стадионе, я отлучился всего на какое-то мгновенье, - нечто подобное, похожую историю Честер видел в каком-то фильме, она как раз подходила для того момента, - и, вернувшись, я не нашел его, его не было, его не было нигде, я бегал по рядам, я кричал, я звал на помощь, но никто, никто не мог мне помочь… мальчик исчез, мой мальчик, он исчез, мой единственный сын, - он играл как профессиональный актер, даже инопланетные грабители не решались его прерывать, они, как и все в классе, затаив дыхание, слушали его историю. - Мне так и не удалось его найти…
- И тогда, - выдержав паузу, продолжил мистер Мелоун, - тогда я решил, что обязательно вступлю в какую-нибудь благотворительную организацию, в какое-нибудь общество помощи детям, брошу свою прежнюю работу, брошу все, только бы… ведь это единственный шанс найти его. Ведь теперь я только и делаю, что езжу по стране от больницы к больнице, от школы к школе, от одного детского дома до другого, теперь это моя работа: я должен посещать все эти места, помогать, заботиться, отдавать деньги, деньги, которые нам пожертвовали добрые люди, много добрых людей, деньги, и та забота, и помощь, которые так нужны детям, другим детям… бедным и несчастным, но тоже хорошим, тоже добрым. И каждый раз, когда я приезжаю в какой-нибудь новый город, захожу в новое здание, в школу, или в больницу, или еще куда-нибудь, и вижу много-много детей, я ищу, я глазами ищу своего сына, - в его голосе, в его глазах, во всех его движениях чувствовалась, раскрывалась трагедия, величайшая трагедия отца, потерявшего сына. - Да, я не жду ни от кого помощи, - Честер четко решил, что надо тянуть время. - Мне не от кого ждать помощи, поэтому я каждый день сам просматриваю все новые и новые списки, сам звоню, сам ищу, хожу в… вы знаете, да… и в морги тоже. Потому что хуже неизвестности, неопределенности ничего нет, потому что я не знаю, жив мой мальчик или нет, но я верю, что он жив. Да, я не знаю, где он и как он, но я знаю, что он есть, и я… я обязательно его найду, когда-нибудь, иначе все просто не имеет смысла, не может быть мир таким жестоким и несправедливым.
Дети с волнением смотрели на него.
Братья, как это ни странно, тоже очень внимательно и с интересом слушали его речь.
Трое за учительским столом, взволнованно прерывисто дыша, думали каждый о чем-то своем.
Никто не решался произнести хоть слово.
Молчание.
Просто сочувствующая тишина.
Дотти поднялась со стула.
- Это правда? - спросил она.
Честер кристально честными глазами посмотрел на нее и без лишних колебаний, которые в случае их присутствия, их проявления, могли бы испортить все, все дело, все это великолепное представление, уверенно ответил:
- Да, это правда. Я говорил все от чистого сердца, я просто не хочу, чтобы еще хоть кто-нибудь пострадал, я не хочу, чтобы кто-то потерял своего ребенка.
Дотти внимательно, серьезно, изучающее посмотрела на него, в его лицо, в его глаза (настоящая проверка на прочность, это было подобно сдаче экзамена…). Поняв и решив что-то, она произнесла:
- Тогда мы поможем вам.
Все непонимающе переглянулись. В том числе Зигиз и Ааату.
- Дорогой, встань, пожалуйста, - не отрывая взгляда от заплаканного Честера, она произнесла эти слова.
«Твою мать, ну чего ей неймется?» - с заметным недовольством поднимаясь со своего стула, подумал Джефф.
- Мы должны помочь этому человеку, - она стояла и говорила, словно королева перед своими подданными, столь же величественно и гордо. Но к тому же она еще и напряженно о чем-то думала, что-то просчитывала.
Зиг с нескрываемым восхищением смотрел на нее.
«Как же она прекрасна» - эта мысль заполнила всю его голову, весь его мозг в один миг.
- Вы действительно хотите увидеть вашего сына, вы хотите, чтобы он оказался здесь, чтобы он вошел в эту дверь, вы хотите найти его, встретить его?
- Да, я очень этого хочу, и это чистая правда, - Честеру вдруг стало как-то не по себе… ему вдруг показалось, что он разгадал замысел этой великолепной женщины, он понял, что она играет в его игру и так же, как и он сам, всего-навсего тянет время, отвлекает этих сумасшедших доверчивых бандитов, и потому он решил пойти до конца, он решил не останавливаться, и увидев реакцию всех окружающих, он решил, в свою очередь, начать подыгрывать ей:
- Пожалуйста, - Честер сделал шаг к учительскому столу. - Пожалуйста, - еще шаг, - помогите мне, - из его глаз опять потекли слезы, - мне ничего не остается… вот уже столько лет я не могу найти своего мальчика, - он плакал и постепенно, постепенно опускался перед ней на колени, молитвенно сжимая руки, - пожалуйста, я верю, что вы можете мне помочь, - он уже стоял на коленях, не обращая внимания на удивленные лица детей, на бездействовавших бандитов, ни на кого, только на себя, на свой образ, на свою роль. Он самозабвенно на коленях молил женщину, которую видел первый раз в жизни, о чем-то совершенно глупом и непонятном, о чем-то, если честно, он уже и сам не помнил, о чем, но молил.
- Шшш… что это такое? – вдруг опомнился Ааату. - Что тут происходит вообще? Замолчите! Замолчите все немедленно! – он видел результат своего бездействия, время было упущено, брат молчал.
Ааату в очередной раз предупредительно выстрелил в потолок и, отбросив, оттолкнув удерживаемого им ребенка, нацелился одним пистолетом на Дотти, а вторым на Честера.
- Вы оба… вы что? Тут… -Ааату возмущенно давился словами, - сейчас… тут… ограбление происходит! Что вы тут устроили? Эй ты, встань с пола немедленно!
«Да, это он, конечно, прав, - подумал Честер Мелоун, - с коленами это я, конечно, перебрал, это все-таки слишком… да и вообще, зачем я встал на колени… устроил весь этот цирк? Ладно, неважно. Это моя идея, это мой план, это мой путь… раз уж начал… Надо идти до конца…»
- Нет, пожалуйста, лучше застрелите меня, но я все равно добьюсь своего! Я верю, что они могут мне помочь, а больше мне в жизни ничего не надо, только бы увидеть своего единственного сына, моего мальчика.
- Да плевать я хотел и на твоего мальчика, и на тебя самого! Мозги нам все тут запудрил… Встань, я сказал… а то… пристрелю вас обоих… к чертовой матери…
«Твою мать, только б меня не задело… »
- Нет, брат, - Зиг направил оба пистолета в сторону Ааату, - их нельзя убивать, мы пришли сюда не за этим, ты не убьешь их, нет, не мешай им, - он говорил на удивление спокойно и в то же время откровенно, честно.
- Ты что же это, братец? Зигиз, ты в своем уме?
- Не называй меня так, ты же знаешь, что мне не нравится это имя, - два холодных дула по-прежнему смотрели на Ааату. - И не трогай их. Неужели ты все еще не понял, нам просто не повезло, мы ошиблись, ошиблись, и в этом никто не виноват, кроме нас самих, конечно. Здесь все не так, как у нас на планете, здесь дети не ходят в школу с миллионами в карманах, поэтому-то их никто и не охраняет… Но в одном они все-таки схожи с нами, они, - он взглядом прошелся по взрослым, - так же любят и ценят своих детей. Нам остается только извиниться перед ними и уйти. Вот и все.
- Нееет, Зигиз, это далеко не все, так дело не пойдет, я прилетел сюда не дурака валять, а за деньгами, и без них отсюда никуда не…
- Пожалуйста, хватит! – Сэлли вдруг тоже встала. – Разве вы не видите, это все что у нас есть, мы отдали вам все! Что вам еще от нас надо? Я и так несчастна, а вы…
- Ааату, успокойся, мы все исправим, мы найдем деньги, все будет замечательно, вспомни, тебе даже имя дали лучше, чем мне…
«Господи, что за бред они все несут? Они все спятили, что ли? Ну я понимаю, стрессовая ситуация, но надо же как-то держать себя в руках, в конце концов, а то какие-то планеты, какое-то счастье тут, несчастье, и где вообще подмога, где родители, которые уже давно должны были придти сюда и забрать своих детей из школы, вон темень уже какая за окном, и ни одна ж сволочь даже на мобильный своему ребенку не позвонила, не поинтересовалась, что, как. Да, очень интересно, ну а мне что остается делать? Только продолжать врать, продолжать врать!»
- Как же, каким образом вы поможете мне? – продолжая врать и играть, спросил Честер.
- Замолчи! – Ааату приставил пистолет к его голове.
- Не делай этого! – холодно потребовал Зиг.
- Очень просто, - ответила Дотти. – Дорогой, я уже все просчитала, ты ведь не откажешь мне в удовольствии сделать доброе дело и помочь этому человеку?
- Пожалуйста, пожалуйста, помогите мне!
«Она тоже чокнутая, кошмар, я окружен сумасшедшими! Черт меня дернул придти сюда сегодня, ну Тим!»
Вся аудитория поддалась движению.
- Стоять!!!
Все застыли как вкопанные. У стен.
Зиг двумя пистолетами целился в родного брата-близнеца Ааату, тот же, в свою очередь, держал на мушке тройку, стоявшую за учительским столом (переводя прицел с одного на другого), и также стоявшего на коленях, молитвенно сжимавшего руки и к счастью наконец-то, прекратившего свое нытье мужчину со странной историей…
- Стоять! Ни с места!
- Дорогой, посмотри на меня, пожалуйста, тебе ведь не сложно щелкнуть пальчиками?
- Нет, не сложно, - угрюмо отозвался Джефф.
- Итак, раз.
- Молчать!
- Два.
- Молчать, я сказал!
- Три.
Щелк.
Одновременно, не взирая на разъяренные вопли одного из бандитов, Джефф и Дотти щелкнули пальцами.
«И что? И это все? - подумал Честер. – Они действительно тут все спятили»
На устах у Дотти появилась привычная довольная улыбка. Она умиротворенно посмотрела на стоявшую рядом с ней Сэлли, потом на Джеффа, и в конце концов, устремив свой лучезарный взгляд на обескураженного Честера, произнесла:
- Сейчас. Сейчас вы найдете его. Встретите. Увидите.
Вдруг.
Кто-то постучал в дверь.
«Ну наконец-то. Нашлась хоть одна мамаша… беспокоящаяся о своем ребенке. Вот только как бы от этого еще хуже не стало» - вдруг пришедшая в голову Честера мысль совсем огорчила его.
- Папа, ты здесь? – раздалось из-за двери.
Все ахнули.
Это было по-настоящему удивительно.
Удивление в глазах.
Удивление в лицах.
Этого не ожидал никто (ну почти).
Не меняя своих поз, совершенно не меняя, все повернули головы и, обратив свои удивленные взоры на дверь, замерли.
Никогда прежде столько раз за один урок тишина в этой аудитории не устанавливалась.
В класс вошел мальчик.
Они смотрели на него.
Он смотрел на них.
Несколько секунд.
По его виду все сразу поняли, что он не менее их удивлен от увиденного, чем они от произошедшего.
Еще пару секунд они изучали друг друга: мальчик и все, кто находился в кабинете.
Оценивали, обдумывали, пытались понять.
И наконец, мальчик не выдержал и спросил:
- Папа?
Стоявший на коленях, и продолжавший молитвенно сжимать руки отец, не обращая внимания на приставленный к его голове пистолет, с искренним, честным, неигровым удивлением в ответ тоже не выдержал и спросил:
- Тим?
Конечно, они оба прекрасно знали, что один из них папа, а другой – Тим, но удивление в тот момент было настолько велико, что не то что понять, но даже слепо поверить в реальность происходящего, с первого раза, без этих двух вопросов, каждому из них было просто невозможно.
И именно поэтому они через мгновение поняли многое и, не дожидаясь ответов, сорвались со своих мест и побежали навстречу друг другу.
- Сынок!
- Папа!
Они заключили друг друга в объятья. Под всеобщими пристальными взорами и гробовым молчанием.
- Что здесь происходит, пап?
- Ничего, сынок, ничего, я обо всем позабочусь, я обо всем договорюсь, я обязательно все устрою.
Никто даже и не обратил внимания на автоматически закрывшуюся дверь.
Нембони
Ему вдруг стало жарко.
Вместе с этим проснулись и все остальные его чувства, погруженные еще мгновение назад в полное небытие.
Ему стало жарко.
Он смог отчетливо ощутить это. Он буквально вернулся к жизни. Ощутив тепло своего тела, он осознал свое существование, свое присутствие в этом мире.
Вкупе с возможностью мыслить, каждая доля вновь начавшей поступать в его мозг информации постепенно, но с каждой секундой, с каждым новым увиденным фрагментом, с каждым новым услышанным звуком, теперь уже постоянно открывала, медленно приподнимая завесу непонимания, все более и более важные, все менее и менее очевидные доказательства возвращения этого афро-американского мальчика в наш мир.
Нет, он не был пришельцем из космоса или каким-нибудь там роботом, нет. Он просто был болен.
Просто.
Болен.
И вследствие этой болезни беспомощно озираясь вокруг, он очень часто терял память. Бывало, что он находил себя в каком-нибудь совершенно незнакомом (или же наоборот - абсолютно привычном, но от этого не менее неожиданном и непонятном) месте, стоящим, сидящим, лежащим с открытыми глазами, с полным непонимания взглядом, с исправно работающими органами чувств и вроде бы (за мелким исключением) нормально функционирующим организмом. Причем совершенно не помня и не понимая, как, зачем, почему он там оказался.
Сколько бы вопросов этот паренек каждый раз в подобных случаях ни задавал самому себе, сколько бы он ни мучил себя, пытаясь выяснить, вспомнить хоть что-то, хоть одну из причин его пребывания в том или ином месте, или, по крайней мере, хоть одно из упущенных им событий, раз за разом ему ничего, совершенно ничего не удавалось.
Он не помнил, что произошло совсем недавно, однако точно знал, что было давно. Он знал, кто он и где он живет, кто его родители. Да и к тому же он всегда знал, что если он вот так вот вдруг где-нибудь однажды очнется, ничего не помня и ничего не понимая, то совсем не обязательно и даже, скорее, не стоит, кричать караул и звать кого-нибудь на помощь.
Да, это было страшно.
Да, это пугало его.
Но не настолько, чтобы при каждом таком совершенно неосознанном случае выставлять себя дураком. И поэтому он держался. Изо всех сил. Все глубже и глубже уходя в себя. Все больше и больше замыкаясь на своих собственных чувствах, в своем собственном мире. Теперь он уже гораздо легче и спокойней переносил эти свои необъяснимые появления во всевозможных местах.
Не удивлялся.
И при виде уставившихся на него людей, и при свисте проносившихся на огромной скорости прямо перед ним машин. А когда ни того, ни другого не было и вообще ничто не угрожало его жизни, он просто, разочарованно пожав плечами, тяжело, грустно вздохнув, начинал вновь постепенно, с неподдельным интересом и завидным усердием разбираться, где же это он находился в тот момент, куда же это его занесли собственные ноги.
Спокойно, молча осматривая все вокруг, постепенно что-то припоминая, Нембони разбирался, определенно понимал, где, когда и с чего вдруг он, к примеру, стоял на свежевымытом паркетном полу, рядом с окном, в конце какого-то длинного и очень знакомого коридора.
- Неужели это моя школа?
- Да, это школа. Это школьный коридор.
- Но зачем, зачем я сюда пришел?
- Вот этого я, к сожалению, тебе сказать не могу. Пришел, и все тут. Еще хорошо, что сюда, а не куда-нибудь, бог знает куда.
- Это ты прав. Интересно, а как давно я здесь? Ну или хотя бы который сейчас час?
- Точно не могу тебе сказать… но судя по тому, как темно за окном, сейчас, скорей всего уже, вечер, а вот какого дня, это уже вопрос посложнее… – Нембони улыбнулся.
- Да ладно тебе, главное, что я, наконец, очнулся и вполне нормально соображаю, – улыбка Нема стала еще шире. Он чуть не засмеялся.
И в этом была его вторая беда.
Помимо всего прочего, он страдал еще и сильнейшим раздвоением личности.
Нет, «страдал» – это слово, которое явно тут не подходит, он, скорее уж, радовался, этот замкнутый в себе ребенок искренне (как и все дети) радовался предоставленной этой болезнью, этим страшным психическим расстройством, возможности раскрыться, поговорить по душам хоть с кем-нибудь на столь странную тему, как потеря памяти, да и вообще просто элементарно обсудить связанную с ней ситуацию, поговорить о своей нелегкой детской жизни, о ее трудностях, о тех заботах и переживаниях, которые постоянно преследовали его с самых первых часов осознанного существования.
Нембони спасался ею.
Разговаривавший с ним человек был одновременно и его спасителем, и лучшим другом. Он был спасением. Иначе он бы сошел с ума. Или стоп. А разве, учитывая все изложенное, он был в своем уме? Точного ответа на поставленный вопрос нет. Но, в любом случае, он не был агрессивен, никогда не бросался на людей, не вел себя асоциально, он просто казался каким-то очень странным, потерянным, находящимся почти всегда где-то в другом, своем мире.
Но он держался.
Он старался.
Он пытался не выдавать себя, и поэтому, хотя многие и считали его странным, непонятным, необычным, но назвать его по-настоящему сумасшедшим не решался никто. Даже его родители. И поэтому каждый день Нем просыпался, съедал приготовленный мамой завтрак и вместе со своими братьями (старшим и младшим) отправлялся в школу.
Конечно, первое время они пытались помочь ему, - все-таки родной человек - но увидев, поняв, что никакого результата им добиться не удалось, они решили оставить все как есть, они бросили его и, проявляя уважение, добродушие и, конечно же, любовь, перестали замечать все его странности и ненормальности.
Так он и рос, так он и жил.
И как обычно, в полном недоумении в тот день, в тот час, в ту минуту, в то мгновение Нембони вдруг обнаружил, что стоит рядом со скамейкой, которая находилась у подоконника, достававшего ему до пояса, в самом конце коридора, в его родной школе.
Скамейка. Подоконник. Окно. А за окном обычный вечер обычного дня. Обычного для многих людей. Но далеко, далеко не для всех.
Вначале ему было жарко. Это было его первым ощущением, потом свет в глаза от подвешенных на протяжении всего коридора ламп, знакомые двери, знакомые перила лестниц (которых он в тот момент не видел, но точно знал, что они есть, ведь он, как-никак, каждый день приходил сюда), он все это когда-то видел, он все это сразу же узнал и многое понял, но он никогда, никогда не сможет уверенно сказать, что привело его сюда в тот день, в тот вечер, как и зачем он там оказался. Поболтав с самим собой некоторое время (наверное, совсем недолго), он смирился, ведь, по сути, что он мог изменить? Ничего. Ему оставалось только, тихо улыбаясь, продолжать задавать себе вопросы, получать на них ничего не решавшие ответы и идти, идти вперед.
Он сделал шаг.
И остановился.
В другом конце коридора, на дальней от него лестнице (вообще в школе их было три: одна –центральная – вела только до второго этажа, где располагалась вся административная часть: учительская, директорская, канцелярия; и еще две, слева и справа от нее, которые и вели на самый верх, и по которым в случае особого желания даже можно было подняться на чердак и выйти на крышу. Так вот Нембони стоял у той лестницы, что был слева, которая проходила, как вы понимаете, и через четвертый этаж тоже. Почему он решил встать именно там? Он не помнил…) появились двое во всем черном: в черных брюках, черных туфлях, черных, стильно развевавшихся от их бега по лестнице, плащах.
И тогда уже ему стало холодно.
Эта смена ощущаемой температуры произошла сразу же, как только он увидел и понял, что они собирались делать.
В руках у них чернотой металла блеснули пистолеты.
Каждый из этих двоих был хорошо освещен. Нембони отчетливо видел их лица.
Какое счастье, какое счастье, что он стоял в тени! Если бы ни тот первый, широкий, уверенный шаг, они бы его непременно заметили. Но тень скрыла его целиком. Превратив из возможного участника предстоящего действа в абсолютно свободного стороннего наблюдателя.
Глаза его всматривались в каждое их движение, следили за каждым их жестом. Они о чем-то что-то говорили.
Потом один из них рванулся к двери. Но сразу же остановился. Второй задержал его. Рука, сжимавшая пистолет, легла первому на плечо. Еще секунда. Мгновение. И вот уже они оба побежали. Они оба ринулись к заветной, как показалось Нембони, в тот момент для них двери. Тот, кого он считал вторым (просто так, ведь он не знал ни их имен, ни их истории, вообще ничего о них), с силой ударил по двери ногой, судя по всему, намереваясь этим ударом открыть ее. Но нет.
Нем усмехнулся. А тот второй, с полным недовольства лицом, с глазами заполненными разочарованием и обидой, моментально, что-то сказав, уж наверное, выругавшись, засунул один пистолет себе за пояс и, с чувством дернув ручку, открыл наконец-таки эту несчастную дверь.
Еще секунда. Мгновение. И они оба вбежали внутрь. Ворвались. А уж что происходило там внутри, в классе, Нем узнать никак не мог (в том числе и из-за автоматически закрывшейся двери).
- Ты видел это?
- Да.
- Вот здорово, правда?
- Действительно.
Нем продолжал стоять в темноте наедине с собой и еще раз собой.
Увиденное его ничуть не смутило. Развеселило - да, испугало - может быть, но не удивило, не смутило - это точно.
Ведь он сам прекрасно знал, что его третьей и последней, как ему казалось, бедой были галлюцинации.
Да, именно галлюцинации… Они являлись, в некотором роде, итогом всех его предыдущих болезней и переживаний. Проблемы с памятью, вечные сомнения, разговоры с самим собой – все это постепенно переросло в нечто большее. Его начали одолевать какие-то образы. Его донимали постоянные видения. Напряжение, стресс, полная неуверенность в собственном существовании. Ведь однажды он мог и не очнуться, и он даже не заметил бы этого, не запомнил, не понял.
Порой это казалось ему ужасным.
Но, как и говорилось ранее, из-за отсутствия возможности что-либо изменить, он так же, как и все вокруг, смирился с этим.
Больная детская фантазия каждый день придумывала все новые и новые формы воздействия на саму себя. Иногда фантастичные, невозможные в реальной жизни, иногда же наоборот, совсем обыденные, практически, или даже совсем, неотличимые от действительно существующих. Люди, животные, предметы. Все это без каких-либо видимых проблем присутствовало в его мире.
Но вот тут-то и заключалась та основная, невыносимая загвоздка, из-за которой больше всего и страдал Нем.
Он уже не мог отличить реальность от вымысла. Для него они слились воедино. Они смешались и вместе вошли в его жизнь.
Он не мог быть до конца уверен ни в чем. Стоило ему рассказать маме о каком-нибудь подозрительном человеке или поведать учительнице о никому не известном, странном, увиденном им вчера вечером у себя во дворе, животном, как сразу же его все начинали успокаивать и убеждать, что ему показалось, что он все это выдумал, что это не более чем его фантазии, мечты и их отнюдь не стоило выдавать за правду… реальность… существующее…
Но как же их не принимать и не выдавать за правду, если он собственными глазами видел не существовавших ни для кого, кроме него самого, людей, разговаривал с ними и даже с особо понравившимися гулял целые часы напролет? Как же их не принимать за правду, если он сам трогал не виданных до селе никем, неизвестных животных, гладил их по удивительным шерсткам, играл с ними, ощущал их присутствие, их существование?
Он запутался.
Он не мог понять.
Они казались ему столь же реальными, как и все остальное вокруг: родители, братья, друзья. И ведь среди них тоже были друзья, почти такие же, как и его главный, самый большой и любимый друг, который был всегда рядом, который никогда не отказывался поговорить с ним, верный, добрый, настоящий - он сам.
Иногда, после очередного обвинения в глупости его вымыслов, он начинал сомневаться даже в существовании своих братьев, папы и мамы.
Откуда он мог знать?
Откуда он мог узнать, что они настоящее?
Вдруг он их тоже выдумал?
Вдруг он придумал вообще весь этот мир, вдруг его в действительности нет и даже никогда не было? Он не знал.
Отсутствие каких-либо границ было этому причиной.
Когда то, что еще секунду назад казалось реальным, все вокруг называют вымыслом, нельзя с какой-либо точностью утверждать, что эти самые «все вокруг» в свою очередь не являются такими же придуманными персонажами, несуществующими образами, обычным вымыслом.
Поэтому с недавних пор он перестал утверждать что-либо. Так ему было и спокойней, и безопасней.
Нембони услышал выстрел. Да, это был выстрел. Но, как и о ворвавшихся бандитах, он не решился бы о нем никому рассказать. Он не мог позволить в очередной раз высмеять себя. И поэтому он бы в любом случае умолчал об услышанном и увиденном. Ведь откуда он мог знать, было ли это на самом деле или же все это он выдумал сам.
Поэтому, постояв некоторое время на том же месте, он пошел дальше. Он точно знал, куда и зачем ему надо. И это придавало ему уверенности в себе.
Нембони отчетливо почувствовал, что хочет в туалет. Нет, не после всего увиденного, нет, ему просто захотелось в туалет.
Для этого нужно было пройти весь коридор и уже в самом конце, у правой лестницы…
- Интересно, это на самом деле…
- Да кто его знает, может, и на самом, а может, и нет. В любом случае, мне кажется, не стоит об этом никому рассказывать.
- Это точно. А то еще подумают опять…
- Да какая разница, что они там подумают!
- Ну…
Он шел по пустынному коридору. Сбоку от него были двери, двери, двери. Он поравнялся с одной из них, той самой, в которую и ворвались, возможно существовавшие, а возможно, и нет, бандиты, и вдруг… вдруг он что-то вспомнил. Она показалась ему какой-то очень, очень знакомой. В тот же миг он понял… что в туалет ему хотелось уже очень давно.
Он почему-то вспомнил это. Эта дверь вела в класс его любимой учительницы по математике. Да, математика была его любимым предметом. А учительница, учительница являлась единственным человеком, который всегда, что бы ни случилось, понимал его, что бы он ни сказал, учительница всегда верила ему.
Именно поэтому он так усердно занимался, поэтому он с таким рвением и упорством разбирал задачки, и поэтому в тот день он пришел к ней на дополнительное занятие! Чтобы порадовать свою любимую учительницу Сэлли Менке своим присутствием.
И самому порадоваться. Ведь только здесь, в математике, на уроках математики, не было никакого вымысла, никаких лишних фантазий, никаких ограниченней и нечеткостей, все было точно, логично и правильно, а главное он сам во всем этом был уверен на сто процентов, да и к тому же прекрасно разбирался и все понимал. Именно это ему и доставляло удовольствие. Он чувствовал себя как-то спокойней на уроках математики. Уверенней, что ли.
- А может, я вышел оттуда?
- Может, хотя вряд ли. Я, например, не уверен.
- И я не уверен. Но уж больно знакомой она кажется.
- Ну конечно, а как иначе? Это же кабинет математики.
- Да, я понимаю, но все равно, как-то…
- Ладно, неважно, чего гадать-то? Давай лучше скорей в туалет…
- О да, это ты прав.
И Нембони ускорил шаг.
Лампы были включены не везде. И потому его тело то укутывалось покрывалом темноты, то вновь омывалось живительным светом, то полностью скрывая его, то выдавая с головой. Освещение в коридоре каждую секунду меняло его состояние и заставляло двигаться все быстрее и быстрее. Казалось, стоило только пройти этот коридор - и весь кошмар всей этой непонятной жизни закончится. Нем всегда надеялся на это. С того самого первого дня, когда он услышал совсем незначительную, безобидную, очередную перебранку своих родителей, и убежал, убежал куда-то очень далеко, пытаясь успокоиться, пытаясь забыть… и вдруг действительно забыл, оказавшись за много миль от дома, забыл, как он там оказался. А потом еще и еще, уже практически каждый день, то ли из-за нервов, то ли просто из-за окружавшей его в то время очень тяжелой обстановки, но в любом случае приступы амнезии теперь уже продолжали преследовать его. А потом, наверное, как результат всех переживаний, связанных с этими кратковременными приступами, у него начало развиваться так называемое раздвоение личности, и точно так же, со временем оно захватило его. И на этом, как он помнил и понимал, все не заканчивалось, ведь после этого, по словам многих, к нему пришли видения, галлюцинации. И опять. И еще. И больше. Как результат. Как итог.
Позже он часто задавал себе один и тот же вопрос: почему он однажды потерял память, почему все это началось, а потом и развилось в его новый мир?
Он не знал ответа.
Он лишь помнил ту короткую, никчемную ссору, заставившую его впервые убежать из дома. Возможно, где-то в лесу, в котором он тогда очнулся, он упал с какого-нибудь дерево, на которое он перед этим забрался, и ударился головой. И этого он не знал. Он лишь помнил:
- Выключи свет!
- Я занята.
- Выключи свет!
- Ты не видишь, я занята!
- Тебя кто-то просил его включать?
- Да.
- Кто?
- Ты!
- Выключи свет, сейчас же!
- Хорошо.
- И стоило мне из-за этого нервы мотать?
- Отстань.
- Нет, ну скажи, стоило, ведь все равно же выключила.
- Не знаю.
- Я просто понять не могу. Тебя же никто не просил…
- Все, ладно, замолчи!
- Нет, ты меня выслушаешь!
- Не буду я тебя слушать!
- Ты все делаешь мне назло!
- На себя лучше посмотри!
- Ты…
- Не нравится ему, видите ли, сам бы взял и выключил!
- Что? Я еще должен за тобой свет выключать… Ну ты у меня сейчас получишь…
- Ну да, конечно, смотри как бы я тебя самого не огрела… убери свои руки!!!
Аудитория учительницы Менке осталось позади. Он опять попал в темноту и увидел.
Нембони увидел, как ему навстречу шел Тим (он знал и узнал его), а за ним какой-то взрослый мужчина.
«Наверное, это его отец» - подумал Нембони и продолжил свой путь. Ему не хотелось останавливаться, но избежать встречи было уже невозможно.
Он шел и шел. Быстро ступая по паркетному полу.
Они встретились.
- Привет, Нем, - остановив его этими словами, преградив ему путь, сказал Тим.
- Привет, Тим, - Нембони уже тогда сразу понял, что ему не удастся просто так пройти мимо них, что ему придется разговаривать с этим глупым Тимом, и уж только потом…
- А чего это ты здесь?.. – вдруг подозрительно обратился к нему Тим. Лицо его напряглось. Брови, подчеркивая недоверие, приподнялись вверх и укоризненно прижались друг к другу. На лбу появились крошечные морщинки. Сжатые после этих слов губы превратились в тонкую линию. По его внешности было понятно, что он удивлен.
Но Нем не растерялся и, вспомнив сказанную однажды его самым близким другом установочную фразу «Никогда никому ничего не рассказывать об увиденном!», в ответ, сделав столь же удивленное лицо, заявил:
- Да так… А ты чего?
Всем своим видом он пытался показать непринужденность и уверенность. К счастью, никто бы в тот момент не смог заметить, как горели его щеки. По-настоящему черное (он был из тех афро-американцев, кровь которых еще не успела смешаться) лицо зачастую скрывало от посторонних глаз информацию о его переживаниях и чувствах. Полные губы были слегка разомкнуты. В тот момент он двигал ими как можно медленнее, четко проговаривая каждое слово. А замолчав, даже немного улыбнулся, ослепив Тима и стоявшего за его спиной отца (он был абсолютно уверен в том, что это его отец) своими «по-нигритянски» белыми зубами.
- Да тоже так… - Тим замялся. - В общем, это тебя не касается.
- Ну не касается, так не касается, - Нембони решил ухватиться за эту возможность окончить разговор. Ему хотелось как можно скорее продолжить свой путь, и поэтому, даже не обращая внимания на некоторую грубость со стороны Тима, он как можно более доброжелательно попытался распрощаться с ним и, делая новый шаг, уже уходя, произнес, подытожил: - пока.
- Нет, Нем, - Тим вновь задержал его рукой, - постой, не уходи. - Он посмотрел ему прямо в глаза, в его светившиеся не меньше зубов на этом его негритянском личике голубые красивые большие глаза. - Подожди, пожалуйста, - и даже не успевая запинаться, Тим скороговоркой спросил: - Ты случайно не знаешь, у миссис Менке еще идут занятия, по-моему…
Увидев как переминулся с ноги на ногу стоявший за Тимом отец, как он с некоторой силой сжал своими руками плечи Тима, Нем вдруг понял, что именно там происходило…
И ему вдруг захотелось отомстить. За что? Да за все! За память, за не существовавшего друга, за не существовавший мир.
И еще за превосходство Тима. Этого парня любили почти все, у него почти все (как казалось Нему) было хорошо - и именно это и было несправедливо, именно за это ему и стоило мстить. Сколь бы отвратительной и неприятной ни была мысль о мести, все равно Нембони хотел совершить ее, воплотить ее в жизнь. Ведь среди этих «почти всех» Тима любила и так нравившаяся Нембони белокурая, невероятно красивая, но скромная и очень умненькая, так же сильно обожавшая математику, как и он сам, девочка по имени Лиза. Девочка, которая редко обращала на него внимание, но когда она все-таки однажды обратила… Он влюбился в нее чистой детской любовью… стоило ей только один раз выйти к доске…
И он никак не мог понять, что она нашла в этом Тиме. Он вдруг вспомнил, ощутив чувство, жажду мести, что же на самом деле произошло, как и почему он оказался там, в конце коридора на четвертом этаже своей родной школы.
Да, это было дополнительное занятие, и какое-то время назад (как давно Нембони так и не мог вспомнить) он попросил разрешения выйти в туалет, а там, там, за дверью, там в этом зале, в тот момент сидел целый класс, сидела учительница, сидела Лиза и, вполне возможно (хотя вряд ли…), еще два каких-то странных типа с пистолетами. Это был великолепный шанс. Прекрасная возможность выставить столь неприятного ему в своем «кричащем» благополучии, обворожительной нормальности и притягательной обычности Тима на посмешище перед всеми, а главное перед Лизой. Ведь ясно же: родителей Тима вызвали в школу, пришел отец, каждый увидит и поймет это. Каждый узнает, насколько глуп (войти к учительнице в полную аудиторию с отцом – да все просто лопнут от смеха) и безынтересен Тим, а главное, это узнает и поймет Лиза…
- Да, - начиная воплощать в жизнь свою идею, решившись на месть, на реализацию своего «коварного» плана по обретению любимой девочки (ведь ему было тоже, хотя и немногим более, но 14 лет), произнес он. Казалось, что стоит только разлучить ее с Тимом, разочаровать ее в Тиме, как она сразу же отвернется от него и наконец-то с интересом посмотрит в его сторону. С уверенностью в голосе и показным спокойствием на лице, Нембони размеренно произносил каждое слово: – я только оттуда, - и чтобы отвлечь внимание изучавших его Тима и его отца, жестом руки он указал себе за спину, туда, где, по его словам, находилась заполненная до отказа аудитория учительницы Сэлли Менке. По его лицу пробежала не удержавшаяся усмешка.
- У нее еще урок? – не было ничего удивительного в том, что Тим засомневался. Нембони еле сдерживал себя, да и актер из него, в общем-то, был никудышный.
- Нет. Уроки уже закончились, - его вновь бросило в жар, все-таки врать далеко не так просто, как кажется, ну, по крайней мере, некоторым людям. Напустив на себя серьезности (ведь иначе весь его замысел из-за него же самого мог в один миг рухнуть), Нембони продолжил. - Нет, она сидит там сейчас одна. – Он произносил каждое слово так же отчетливо, как и в начале своей речи. – Я просто, - и вдруг из-за нахлынувшего от вранья жара, на лбу у него выступили капельки пота, он занервничал, растерялся, но не прошло и сотой доли секунды, как он взял себя в руки и все-таки, хотя и с трудом, но продолжил свою речь, - просто я, п-просто остался после занятий… - из его слов исчезла первоначальная четкость и уверенность, большие губы, словно отказываясь врать, двигались с величайшим трудом, - мы разбирали, м-мы разбирали мою последнюю контрольную-ную, вот, ну ты понимаешь… - невероятно устав от этих нескольких слов, уже внутренне ругая себя за эту затею, Нембони, замолчав, с надеждой посмотрел на Тима.
- Если честно, нет… - ответил тот. – Ну в общем неважно, спасибо, ты нам очень помог. Пока!
Он сказал еще что-то своему отцу и направился вместе с ним к кабинету математики.
А Нембони, не думая в тот момент ни о чем, просто пошел дальше. Вытерев светло-бежевой ладонью пот со своего лица, не оборачиваясь, не смотря назад, не интересуясь тем, что будет происходить дальше, он просто пошел вперед, ускоряя шаг, направился к видневшемуся уже туалету.
Еще несколько шагов и он оказался там. Прямо перед ним было две двери: одна - в мужской, другая - в женский.
Он вошел.
Обычный школьный туалет: раковины, кабинки, писсуары. Выложенный кафелем пол. Бледно-зеленого цвета. Такие же стены. Все чистенько, аккуратненько. Судя по всему, уборщица была здесь несколько минут назад. А если даже и немногим больее, то уж точно, после нее в этот туалет никто не заходил.
Нембони вбежал в одну из кабинок (хотя он и видел, и знал, и понимал, что никто в тот момент не мог зайти вслед за ним и пристроиться рядом с ним у писсуара, он все равно, повинуясь каким-то своим инстинктам, защелкнул дверцу на щеколду и уединившись…
Как и у многих людей в наше время, у него ко всему прочему была еще и аутофобия: он не переносил все открытое, большое, пустое, и поэтому он всегда, входя в комнату, плотно закрывал за собой дверь, и даже в абсолютно пустом туалете не становился у писсуара (он вообще этого не любил), а запирался в кабинке) и, торопливо расстегивая вначале пуговицу, потом ширинку своих джинсовых брюк, придерживая подбородком задернутую майку…
- Ну?..
- Все!..
…Безмерное напряжение сменилось столь же безмерным блаженством.
Опуская подробности действий с его стороны, можно было с уверенностью сказать, что он безусловно сделал то, что и намеревался сделать.
Застегнулся.
Открыл дверцу.
Выходя из кабинки, он глянул в окно. Бросил мимолетный взгляд.
Черные силуэты деревьев едва покачивались от слабого ветерка. Там, за окном, был тихий спокойный вечер. Люди возвращались с работы домой, кто в трамвайчиках, кто на автобусах, а кто и в своих собственных автомобилях, проезжая улицы, проходя по улицам, пробегая по знакомым улицам мимо знакомых витрин знакомых магазинчиков, мимо знакомых старушек выгуливавших своих собак, мимо детишек, игравшихся прямо у дороги, они просто шли, надеясь, что через некоторое время, наконец-то, переступят через порог собственного дома или квартиры, поцелуют в щечку жену или мужа, поужинают и заслуженно лягут на диван, сядут в кресло, или же растянутся на кровати, ведь у всех был тяжелый день, да, по-разному, конечно, но все равно тяжелый, и каждый из них, каждый из жителей города, из всех, кто работал, все, кто работали, все, кто трудились, они все заслужили это, заслужили вкусную отбивную, жаренную картошечку, салатик, а на десерт какое-нибудь пирожное с соком и уж совсем перед сном чашечку чая и хлеб с плавленым сыром, они заслужили мягкую уютную постель и тихий шепот любимого человека, того человека, который всегда рядом, который слушает и понимает, они заслужили этот отдых, и они непременно его получат, получат для того, чтобы на следующий день точно так же спокойно проснуться утром, зевнуть, потянуться, выпить чашечку горячего кофе с гренками и умывшись, одевшись, попрощавшись со всеми членами семьи, в том числе и с собакой, или с кошкой, вновь отправиться на работу, и там уже работать, работать, работать, чтобы потом… вечером пройтись по знакомым улицам, проехаться мимо них, вечером увидеть те самые силуэты деревьев едва покачивающихся от слабого ветерка и тихо, тихо ступая, тихо, совсем чуть-чуть надавливая на газ, проехаться, или же просто с удовольствием пройтись мимо них… мимо этих величественных, гордых, но все равно родных и привычных, разных, всегда разных деревьев, деревьев, деревьев.
Эта удивительная картина спокойствия и тишины так сильно пленила Нембони, что он даже решил подойти немного ближе к окну: еще и еще.
Он был уже у окна.
Вначале Нем посмотрел куда-то вдаль, потом на пустой и даже пустынный двор перед школой, все дальше и дальше, и вдруг, уже на небольшой автомобильной стоянке (где учителя и привозившие детей родители обычно оставляли свои машины) в свете одного из фонарей он увидел, как…
ТИМ
…беспрекословно выполнив просьбу (вряд ли это можно было назвать приказом) отца, спустившись по лестнице вниз, пройдя через весь передний дворик, наконец-то подошел к их автомобилю, серебристому Lexus LS 430.
Остановился.
Машина была хорошо освещена, и поэтому он без каких-либо проблем достал брелок и отключил сигнализацию. Открыл переднюю дверь. В салоне зажглось множество лампочек. Все засияло. Красивейший карнавал разноцветных огней от всевозможных приборов, шкал, датчиков, мониторов, экранов климат-контроля, аудиосистемы, да и просто элементов освещения.
Положив брелок в карман, Тим залез внутрь. И сел. На светлое кожаное сиденье.
Было отнюдь не холодно, а даже наоборот, вечер того дня выдался довольно теплым, но Тим все равно, удобно устроившись в кресле (ему даже не пришлось менять настройки положения сиденья – сохраненные когда-то в памяти бортового компьютера данные были подогнана как раз под него), потянулся к ручке и, перед тем как уже захлопнуть дверь, напоследок немного выглянул из машины, в полной тишине посмотрел вокруг и увидел двор, школу, этажи, этажи, окна, окна, темные, светлые, он увидел в одном из окон…
НЕМБОНИ
…стоял и смотрел прямо на Тима. Преодолевая десятки метров, их взгляды встретились. И каждый из этих взглядов выражал не только удивление и разочарование, но и, в первую очередь, обиду и злость, ненависть и постепенно приходившее понимание.
Нем увидел, как Тим, сильно хлопнув дверцей, закрылся в автомобиле. Исчез. Из его поля зрения. Руками Нембони держался за подоконник. И продолжал смотреть на машину.
- Нда…
- Одно из двух: либо там в кабинете сейчас никого нет, и тогда где-то через некоторое время должен появится его папа, либо его отец один – сам – зашел внутрь и попросил его подождать в машине.
- В любом случае результата никакого: он не окажется в глупой ситуации, точнее, уже не оказался.
- И получается, все зря.
- Да, теперь будет только хуже, ведь он, наверное, уже все понял.
- И не будет смеяться над ним весь класс, и не будет смеяться над ним Лиза. И мне, получается, опять ничего не светит.
- Да.
- Обидно.
- Обидно.
Вдруг он взорвался оглушительным выкриком:
- Ну почему, почему всегда так?!
- Успокойся, чего ты орешь?
- Отстань! Никогда ничего не получается, всегда мне не везет. Идиот, не мог придумать что-нибудь получше!
- Успокойся, все равно ничего уже изменить нельзя.
- Да надоело мне просто! Так не должно быть!
Он уже отошел от окна и теперь ходил по туалету, как разъяренный, запертый в клетке зверь, а иногда, в моменты особого возбуждения, даже прыгал и возмущенно топал ногами.
- Я болен, болен, черт! Все, что я вижу неправда, а у него все хорошо, он здоров, его все любят! Это нечестно!
- Успокойся, ради бога. Да, это нечестно, но такова жизнь.
- Да плевал я на такую жизнь и на эти твои слова! Ерунда это все. Это я, я во всем виноват…
- Ты же только секунду назад говорил, что виноваты все вокруг, что это нечестно.
- Да я и сейчас так говорю! Я болен, я болен, я болен…
- Ну так лечись!
- Сам лечись! Почему он ни разу не терял память, почему?
- А я знаю? Ну так сложилось…
- Так сложилось?! И что же в этом справедливого, что же в этом честного, если «так сложилось»?
- Ну никто не спорит, просто ты сам только сейчас сказал, что во всем виноват именно ты…
- Я такого не говорил.
- Нет, говорил.
- Отстань!
- А ты успокойся!
Он со злостью ударил ладонью по стене.
- Бред какой-то.
- Согласен.
Он подошел к раковине.
Белая.
Большая.
Чистая.
Раковина.
Словно тарелка, она ждала, пока в нее нальют очередную порцию безвкусного супа. Нембони повернул вентиль крана. Вертикальным ручьем, толстой, прозрачной струей потекла вода. Сверху вниз. Ударяясь, разбиваясь о дно раковины, она омывала ее и, создавая засасывающий шелест, такое странное журчание, уносилась куда-то далеко, куда-то по трубам, куда-то в темноту.
Засасывающий шелест воды из-под крана в раковине. Каждый слышал его. Каждый знал. И пока течет вода, он есть.
Нембони подставил руку. Пробиваясь сквозь пальцы, вода продолжала свое бесконечное движение.
Это успокаивало.
Это – мысль бесконечности всего.
На его лице появилась умиротворенная улыбка. Он что-то вспомнил. Что-то очень важное. Приятное. Знакомое. Понятное.
Он вспомнил, как сегодня утром встал с кровати и пошел в ванную комнату умываться. Он вспомнил, как выдавил немного пасты из тюбика на зубную щетку и подставил, как обычно, перед тем, как начать чистить зубы, ее под стремительную, сильную струю воды.
Не удержавшаяся под сильным напором паста соскользнула с щетки и упала на дно раковины. Нембони вновь, ничуть не смутившись, взял в руки тюбик и выдавил еще, и, теперь уже немного уменьшив силу воды, аккуратно подставил щетку с пастой под водную струю, омыл их, после чего и приступил к чистке зубов.
Посмотрел куда-то в сторону.
Посмотрел в зеркало.
Посмотрел в раковину.
И вдруг увидел, что вода так и не смыла упущенный им кусочек пасты.
Увидел и понял.
Вся наша жизнь - это упавшая на дно раковины паста. Маленький кусочек зубной пасты. Он практически уже в трубе и готов в любую секунду соскользнуть, провалиться в зияющую черную пустоту небытия. Но он, так же как и мы, держится на спасительной крестовине, на дне раковины. Мы держимся, омываемые льющимися сверху водами нашей судьбы, водами, пытающимися сломить нас, нашу волю, водами, символизирующими все наши трудности и невзгоды, неудачи и проблемы, тяготы, испытания, вообще всю нашу жизнь. Но, как и перекинувшаяся через одну из палочек этого крестика (дырочку в раковине обычно перекрывают пластиковой или металлической небольшой крестовиной или сеткой, чтобы кусочки пищи, смываемые с тарелок, не попадали в трубу и не засоряли тем самым ее и чтобы разного рода предметы (если речь идет, к примеру, не о раковине на кухне, а о раковине в ванной), такие как колпачок от тюбика, при первом же случае не проваливались в нее, в эту замыкающую все, символизирующую собой конец всего, дыру в раковине) держащаяся еле-еле паста, мы рано или поздно под каким-нибудь одним очень сильным потоком воды - нашей судьбы - не выдержим, сломаемся и, развалившись, полетим вниз.
Сверху лилась вода. Нембони все еще чистил зубы, а замеченный им маленький кусочек пасты, задержавшийся на мгновение в этом мире, в этой дыре трубопровода, безмолвно уносился быстрым течением куда-то вниз, куда-то далеко, в неизведанное, неизвестное, черное небытие. Как будто ничего и не было. Не осталось и следа. Задержавшись в этом мире на мгновение, мы, так же, как и этот кусочек пасты, под напором всего, всех окружающих нас вещей, предметов, людей, происходящих вокруг нас событий, обязательно в конце концов исчезаем. После. Нас больше нет. Для нас ничего нет. Поэтому, как и любому кусочку застрявшей на дне раковины пасты, нам ради всего, что у нас пока еще есть, ради всего, что нам дорого, нам стоит держаться до последней капли собственной судьбы.
Выстрел.
Он услышал его столь же отчетливо, как и в прошлый раз.
Это прервало его размышления.
- Неужели, правда?
- Что правда?
- Правда, что там что-то происходит.
- Ну наверное… Если слышны выстрелы.
- Да, если слышны выстрелы… И что же мне делать?
- Сидеть здесь. Все равно никто в это не поверит.
- Да, никто не поверит, и даже…
ТИМ
…не услышал этого выстрела. Заперевшись в машине, он с удовольствием изучал особенности ее аудиосистемы. Не включив и 50% мощности, Тим был поражен, как громко звучала музыка. Заряженный компакт-диск выдавал акустический концерт какого-то знаменитого джаз-бенда. Тиму понравилось. Вот уже сколько времени он ездил в этой машине, а ему так еще и не удалось изучить все ее функции и возможности.
Огромный экран.
Светлые кожаные сиденья.
Вставки из натурального дерева.
И даже пластик в салоне был такого качества, что к нему хотелось прикасаться снова и снова, его хотелось трогать и гладить еще и еще.
Тим нажимал на кнопки. От нечего делать. Путешествие по меню.
Все было удобно и красиво.
Аккуратные коврики, аккуратные рукоятки. Даже строчка шва, проходившего по всему сиденью, была сделана столь аккуратно, была так ровненько подогнана, что сразу, при первом же взгляде, увидев эту едва заметную, но свидетельствовавшую о качестве продукта мелочь, становилось понятно, на каком уровне находится этот автомобиль.
Тим сделал громкость немного тише.
Подправил настройки кондиционера (хотя он и так был идеально настроен, но Тиму просто нечем было заняться и поэтому… а почему бы и нет?). Ему просто было скучно. И думать ни о чем не хотелось, хотя было о чем.
О чем?
Ну хотя бы о том, что именно в тот момент учительница говорила его отцу, о том, что его ожидало дома, о странном грохоте, который они услышали по приезду сюда, о совершенно необъяснимом, и даже подозрительном поведении…
НЕМБОНИ
…наконец все-таки выключил воду. Его рука по-прежнему не отпускала вентиль закрытого крана.
- Я буду сидеть здесь!
- Ты будешь сидеть здесь!
- Я буду сидеть здесь!
- Нет, ты будешь сидеть здесь!
- Еще чего, я буду сидеть здесь! Мне, если честно, уже становится страшно. А вдруг из-за меня случится что-то плохое?
- Все равно, сиди здесь! Ты в любом случае не в силах что-либо изменить. А скорей всего, и менять-то и нечего.
- Нет, я могу, и поэтому буду сидеть здесь!
- Нет, будешь!
- А вот и буду, и ты не сможешь мне помешать! Что-то происходит. Что-то есть.
В подобных стрессовых ситуациях Нембони терял над собой контроль. Точнее, он, в общем-то, им никогда и не обладал, но в такие моменты, когда все шло наперекосяк, это было особенно заметно. Он запаниковал. Сам не зная из-за чего.
- Ну подумаешь, выстрел…
- Я знаю, кто точно знает, что происходит.
- Кто? Он?
- А кто же еще? Конечно…
ТИМ
…выключил кондиционер и, нажав на одну из клавиш, открыл все окна. Хотя ему было и удобно и хорошо, но все рвано его переполняло какое-то смутное волнение, какая-то тревога затаилась у него в душе.
Прижатая его пальцем клавиша «стоп» убрала музыку.
Тим потонул в тишине и роскоши безмолвного, величественного, по-настоящему очень дорогого автомобиля.
Почесал голову.
Попытался расслабившись, уснуть в уютном кресле.
Но не смог.
Очередной грохот раздавшегося выстрела (на этот раз он почему-то понял, что это был именно выстрел) заставил его аж подпрыгнуть на сиденье. Удивленный и слегка напуганный, он прислушался. Ничего. Он выпрямился в кресле и начал думать:
«Что же это? Что же это такое? Что же это происходит? Второй раз уже, что ли? Еще один выстрел? Ведь это же выстрел? В школе? И там сейчас папа? И в первый раз был выстрел? Что-то там не так? Неужели? Что я, не могу разобраться, что ли, ничего не понимаю, что ли? Неужели? Да, да, да. Да! Неужели и этот все знал и ничего, ни слова не сказал? А вдруг это именно он что-то задумал, ведь он же стопроцентный псих, ведь так? И я все еще здесь сижу? Но может, он и ни при чем совсем? Какая разница? И я все еще сижу здесь?!!»
Он торопливо дернул ручку. Вышел из машины. Бесшумно захлопнул дверцу. И уже убегая, достал брелок из кармана и нажал на кнопку.
Замки защелкнулись, окна автоматически закрылись. Сигнализация была включена.
Мигнув лукавыми глазками ксеноновых фар, машина успокоилась.
Тим побежал в школу за своим отцом и за…
НЕМБОНИ
…забился в угол как испуганный зверек. Он сел на корточки где-то у окна, обхватил себя руками, и начал пронзительно кричать:
- Они! Они опять преследуют меня!
- Да никто тебя не преследует!
- Сейчас они сюда ворвутся!
- Да никто сейчас сюда не ворвется!
- Ну по крайней мере…
ТИМ
…ворвался в незапертую входную дверь школы. Он вбежал внутрь. Он был еще только на первом этаже.
Тот, оказавшийся на самом деле третьим, выстрел действительно напугал его. Ему стало страшно от одной только мысли, что он может потерять близкого человека.
Он уже поднимался по лестнице, когда…
НЕМБОНИ
…продолжал о чем-то стонать, но все тише и тише.
ТИМ
…преодолевал уносившиеся вниз ступеньки.
НЕМБОНИ
…умоляюще что-то бормотал себе под нос, а…
ТИМ
…думал, думал, с испугом в глазах думал о своей жизни, об их жизни, о его жизни. Да, он именно этого и боялся, он боялся потерять свою прекрасную теперешнюю жизнь. Именно свою. И его.
Что будет, если с ним хоть что-то случится? Он может потерять работу, свободу, он может потерять все, и тогда прощайте дорогие автомобили, прощайте квартиры, дома на побережье, яхты, то будущее, та его прекрасная жизнь… Но так ли она была прекрасна?
Лестница вела его от этажа к этажу. На некоторых был полностью выключен свет, а он все бежал и бежал, и поднимался вверх, и, не держась за перила, перескакивал через ступеньки и все думал, думал, думал.
Стоила ли его теперешняя жизнь тех переживаний, тех забот, а главное, того вечного напряжения, в котором он постоянно находился? Ему каждый день, каждый день, и еще раз каждый день приходилось оправдывать возложенные на него надежды. Он не мог огорчать родителей, а уж тем более отца. Он не мог доставлять им одни только неприятности. Он вообще ничего не мог.
Такой богатенький… робот… который ничего не может и которому ничего, по сути, не надо. Но у которого есть все.
И он знал, что обязан всем этим своим родителям: они одевали его, они кормили его, они возили его на машине, давали ему деньги, наконец. Все они. И ничего он сам. От него лишь требовалось успевать в школе. А он не мог, у него не получалось. Увлекшись своей жизнью, детской на самом деле, еще совсем несерьезной (ему было всего 14 лет), он вопреки всем стараниям репетиторов регулярно получал плохие оценки. Но все-таки держался. И ужасно переживал из-за этого. Ему было стыдно, обидно и невероятно тяжело рассказывать о своих неудачах родителям, выслушивать от них поучительные речи о том, как в действительности все просто: надо лишь работать. Не переставая трудиться. А он не мог. И разрывался от этого на части.
НЕМБОНИ
…в полном одиночестве сидел на полу и, с трудом перенося сильнейший приступ взявшего над ним верх помешательства, бормотал что-то себе под нос, говорил вслух, говорил немым стенам безлюдного туалета:
- Не могу, не могу, я не могу выйти отсюда!
- Успокойся, успокойся, ради бога…
- Как я могу успокоиться, если случилось что-то плохое, она такая хорошая.
- Для начала успокойся. Ничего страшного не произошло. Все нормально. Ты знаешь, где мы. Ты не заперт, у тебя есть силы. В чем же тогда проблема? Разве ты не можешь спокойно выйти отсюда?
- Я боюсь.
ТИМ
…сам не знал, почему, но у него ничего не получалось, и основной заботой, основной целью той его теперешней, как он сам ее называл, прекрасной жизни, после определенного момента стало скрыть все свои неудачи и невзгоды от других людей, в том числе и от своих собственных родителей. И как бы ему ни хотелось высказаться и все им объяснить, он все равно не мог произнести два этих заветных слова: мне надоело.
Ему надоело так жить. Вставать рано утром, идти в школу, улыбаясь в ответ отцу и зная, что он (отец) ждет от него всего только самого лучшего, хорошего, только успехов, и потом выворачивать себя наизнанку, весь день что-то пытаясь, мучаясь и ничего, ничего в результате не добиваясь, выслушивать замечания, выслушивать комментарии одноклассников, и чуть ли не плакать от собственного бессилия, а потом приходить домой, и говорить, что все нормально, все замечательно.
Он устал от этого.
НЕМБОНИ
…осмотревшись вокруг, вдруг ощутил пустоту.
Кроме него в туалете никого не было. Он все еще сидел на полу и слушал, как с улицы доносятся звуки проносящихся где-то далеко машин. Кафельный пол становился все более и более холодным. Сидеть вдруг стало неприятно. Поэтому он сперва с удивлением посмотрел на свои руки так, словно они и не его вовсе, а затем, вытерев слезы с лица, встал. Ему было уже не так плохо. И даже холода он почти не чувствовал. Теперь уже стоя, он продолжал говорить:
- Я успокаиваюсь. Я уже почти спокоен, ничего страшного не происходит.
- Вот и молодец. Ну, друг, ты даешь: закатил мне тут истерику непонятно из-за чего. Ты должен держать себя в руках.
- Я пытаюсь.
- Уже здоровый парень, а выкидываешь такие номера, нет, так не пойдет.
- Да, так не пойдет… А чего это ты меня все время учишь?
- Ну вот опять началось. Говорю тебе, успокойся.
- Я спокоен.
- Давай лучше поговорим о ней, о Лизе.
- Нечего о ней болтать!
- Но ты же сам сказал, что она хорошая.
- Это тебя не касается, отстань!
- Ладно, тогда давай поговорим о чем-нибудь еще. О чем ты хочешь поговорить?
- Не знаю. Я устал.
- Давай поговорим о музыке, например. Ты ведь любишь музыку?
- Люблю.
ТИМ
…устал от вечного ощущения обязанности. Не важно перед кем, пускай даже и перед своими собственными родителями. Нет, они не были виноваты. Он сам, он сам просто ничего не мог изменить. И на протяжении всей своей «прекрасной» жизни на самом деле не жил, а мучался. Мучался, потому что никогда не был свободен. Мучался, потому что всегда делал то, в чем не видел никакого смысла, что совершенно не было ему интересно. Мучался, и перед сном каждый день думал об этом, думал о долге перед своими родителями, думал о глупости этих своих мыслей и засыпал, засыпал с тяжелым сердцем, понимая, что на следующий день все обязательно повторится, и ни друзья, ни подружки, ни родители не поймут его, не помогут ему, не изменят его.
Никто не изменит ничего.
И, что самое страшное и неприятное, никто никогда не скажет о нем: несчастный ребенок! Никто никогда не пожалеет его.
НЕМБОНИ
…ходил от кабинки к кабинке, то открывая, то закрывая в них двери. Он подтянул штаны и вновь приступил к своим рассуждениям:
- А как можно говорить о музыке?
- Да очень просто, брать и говорить!
Он подошел к зеркалу над раковиной, где прежде мыл руки.
- Музыка – это замечательно.
- Да, согласен. Есть замечательная музыка, но не вся же?
- Что значит, не вся? Вся!
- Ну вот и я говорю, вся…
- Нет, ты сказал, что не вся.
- Я сказал, вся.
ТИМ
…думал об этом и пробегал третий этаж.
Возможно, все это были лишь остатки детского негативизма. Возможно, все это были лишь признаки переходного возраста. А возможно, в этом было и нечто большее. Просто, думая о своей полной напряжения, переживаний и, наконец, элементарного вранья, жизни, он не находил в ней чего-то хорошего, чего-то теплого, чего-то большего, чем это все. И грустил. Сидя в шикарном автомобиле, валяясь на лазурном берегу, кушая дорогие блюда, катаясь на яхте. Это все было не его. Не он добился этого. А папа. И папа взамен теперь требовал от него только одно одного, того, чего ему (сыну) совсем не хотелось, а именно – копирования. Папа хотел сделать второго себя, а он, однажды поняв это… подумал… подумал… и согласился, и смирился, и сдался. И только потом осознал, что неправ, осознал, насколько это тяжело и глупо.
Но было уже поздно.
И, натянув на лицо маску безмерного счастья и спокойствия, он благодарил родителей за все, что они ему дали, не решаясь, а может, и действительно не в силах что-либо изменить, продолжал жить своей «теперешней прекрасной жизнью».
Пока он поднимался по лестнице, испуг прошел. Всего лишь четвертый этаж, а сколько мыслей, сколько эмоций.
НЕМБОНИ
…усмехнулся.
- Но дело же не только в самой музыке, дело в исполнителях.
- Для меня это важно.
- Почему?
- Что почему?
- Почему для тебя важен исполнитель, а не только сама песня? Некоторым совершенно все равно, кто поет, им важно именно, что поет.
- Мне интересны люди-творцы.
- Умно как-то уж очень звучит, не по возрасту прямо.
- По возрасту, не по возрасту. Уж такой я человек.
- Чем же они тебе так интересны?
- Своим безостановочным движением.
ТИМ
…продолжил свой путь уже по коридору. И не знал уже теперь, стоит ли бояться конца этой своей «прекрасной жизни», стоит ли так беспокоиться о ней и стоит ли так беспокоиться о человеке, который, любя, заставлял его страдать, причинял ему боль.
НЕМБОНИ
…попрыгал на носочках, держась руками за края раковины. Он прыгал, прыгал на месте, а потом остановился и отошел от зеркала. Ступая на тех же самых носочках по керамической плитке пола, он переместился в самый центр туалета. По бокам стояли кабинки и писсуары. Спереди было открытое окно, сзади - дверь. А сверху на него своим электрическим светом ласково светила лампа.
Он потянулся к ней, сначала руками, а затем и всем телом. Как подсолнух тянется к солнцу. Улыбнулся и произнес:
- Только творец может увидеть красоту мира. Только творец может понять ее, а главное, своим творчеством добавить в нее еще что-то новое. Только он может изменить мир вокруг себя.
- Но при чем же здесь музыка?
- Как же «при чем»? Музыка – это инструмент, это орудие, такое же, как и живопись, поэзия, такое же, как медицина и образование.
- Что за ерунду ты несешь? Разве есть хоть какая-то связь между медициной и музыкой?
- А ты разве не видишь?
Его лицо погрустнело. Он вернулся в обычное положение стоя. Руки его опустились, а взгляд устремился в окно.
ТИМ
…шел по начищенному паркетному полу.
В этой части коридора было темно.
И он вспомнил учительницу, вызвавшую его родителей в школу. Он умолял ее. Но она была беспощадна. Она ничего не понимала. Ведь у нее-то, конечно, все было хорошо.
Он вспомнил отца, сидящим рядом с ним на диване, и рассказывающим, с надеждой, с любовью, безусловно в попытке ему помочь, свою в общем-то имевшую право на существование жизненную философию.
Он вспомнил этого немного, да нет, какой там немного, в полной мере сумасшедшего парня, которому он так завидовал. Он представил, вообразил, как, наверное, хорошо, замечательно и легко жить, прикинувшись сумасшедшим, психом и получив тем самым разрешение не отвечать за свои поступки. Он вспомнил…
НЕМБОНИ
...не увидел в окне ровным счетом ничего нового. Сделав несколько шагов, он приблизился к подоконнику. Сел на него. И продолжил:
- Это работа, это тяжелейший труд, понимаешь?
- Понимаю, но что?
- Вот и я не знаю, что ты понимаешь. Но в любом случае, ты не можешь понять главного - и музыка, и медицина, как и всякая другая человеческая деятельность, - это творчество. Делая что-то, человек творит. Ведь так? Неважно что. Но делая. Обучая кого-то, оперируя кого-то, обманывая кого-то, но все равно человек, так или иначе, оставляет частичку себя в этом мире. Именно его поступки, его действия и являются творчеством, а оно, в свою очередь, уже может быть совершенно разным. Оно может быть полезным или бесполезным, хорошим или плохим, добрым или злым, но оно должно быть.
- А зачем? Например, если от него нет никакого толку. Если от него ничего не меняется.
- Так не бывает. Любой труд, любой настоящий труд полезен, у него есть результат, и он обязательно хоть что-то меняет.
ТИМ
…сделал еще шаг и вплотную приблизился к двери, которая вела в аудиторию учительницы Сэлли Менке.
Остановился.
Затаил дыхание.
Прислушался.
Тишина.
НЕМБОНИ
…удобно сидел на подоконнике. Одна нога свисала вниз (он ею покачивал), на вторую же он положил обе руки и, не останавливаясь, вел оживленную беседу, интереснейший диалог с самим собой.
Да, он был сумасшедшим, но в некоторые моменты своих рассуждений он мыслил столь ясно, столь нормально и логически верно, что многие, даже находясь в здравом уме, не смогли бы прийти к возникшим у него в голове выводам. Временами он чувствовал это. Понимал - и сам удивлялся собственным мыслям. Рассуждениям. И от этого ему становилось приятно.
- Хорошо, пускай так. Оказывается, вся проблема заключается лишь в определениях, что считать творчеством, а что нет, и так далее. Ладно. Но мы вообще-то собирались поговорить немного о другом…
- Но ведь это же самое главное. Никто не должен жить просто так. Никто никогда не должен останавливаться. Надо работать, трудиться, творить. Пытаться оставить после себя хоть что-то в этом мире. Неважно как: сидя за письменным столом или же с гитарой в руках, стоя у операционного стола или же с камерой на плече. Надо пытаться. Пытаться делать что-то, создавать что-то, менять что-то. Изменять мир вокруг себя… Искривлять пространство.
- А зачем?
ТИМ
…поднял было уже руку, чтобы постучать, но вдруг, прищурив один глаз, подумал: а стоит ли? Конечно, стоит! Там, за этой дверью, был единственный родной, любящий его человек – отец, - которому, возможно, в тот момент угрожала опасность, с которым, возможно, что-то случилось. И кого бы он ни считал виновным в своих мучениях, в своих внутренних переживаниях, в той невыносимой тяжести своей «теперешней прекрасной жизни», у него все равно кроме родителей - матери и отца, - кроме семьи никого не было. Они являлись самыми дорогими и, как ни странно, любимыми для него людьми.
Да, он не понимал их.
Да, он считал их действия неправильными и несправедливыми.
Но он нуждался в них.
И поэтому, даже не боясь оказаться в дурацкой ситуации, выставить себя на посмешище, своим приходом, своим вмешательством в не менее возможный разговор между отцом и учительницей, он поднял руку и постучался в дверь.
Никто не ответил.
Тогда он, немного смутившись и начиная вновь нервничать и переживать, произнес:
- Папа, ты здесь?
Одно мгновение прошло в полной нерешительности с его стороны.
Он все-таки чего-то боялся. Ему казалось, что он и сам не знал, чего. С этой мыслью он ухватился за ручку и, потянув вниз наконец дернул ее.
«Вот сейчас папе придется оправдываться перед этой бездушной учительницей за мою глупость. Он там выслушивает от нее… обо мне… а я как дурак боюсь непонятно чего и придумываю всякую ерунду. И чего я так испугался?»
НЕМБОНИ
…задумался.
- Ну если учесть, что после смерти нам в любом случае будет все равно, тогда конечно, незачем. Тогда это просто лишено смысла. Все наши страдания и труды, все наше творчество, пускай и бессмертное, после именно нашей смерти, оно нам уже совершенно не пригодится и не будет иметь для нас никакого значения. Но тогда вообще все лишено смысла. Сама жизнь в целом лишена смысла. Но мы ведь все-таки живем, и некоторые даже умудряются что-то привносить в этот мир, искривляя тем самым окружающее их пространство, оставляя тем самым память о себе, подтверждая этим свое присутствие, свою жизнь.
- Хорошо сказал… Но по-моему, в этой твоей идее… ну про искривлении своими поступками пространства… чего-то не хватает. Эта идея, она по своей сути вообще лишена… нет, даже не смысла, а цели, этот призыв на самом деле ни к чему не ведет, и ты, получается, говоришь о необходимости делать что-то - творить - только ради самого процесса, ради самого этого дела, ради самого творения, а не ради себя.
ТИМ
…открыл дверь и вошел в аудиторию.
Внутри были люди.
Много людей.
Детей.
И несколько взрослых.
Они все смотрели на него.
Застыв в своих позах.
Они все смотрели на него.
Представшая перед ним картина так сильно потрясла и удивила его, что он буквально проглотил язык и на протяжении нескольких секунд даже и думать не мог о том, чтобы произнести хоть слово.
Что же он увидел?
Большой, знакомый ему кабинет математики.
И все?
О нет.
У привычных стен стояли дети. Дети стояли у стен. Они прижались к ним. Вместо того, чтобы сидеть за партами.
Непривычно. Совсем непривычно. И неправильно.
У каждой стены.
Повсюду стояли дети, ученики.
Много знакомых лиц.
Но не на них он смотрел в первый момент, не на них.
На них он обратил внимание в последнюю очередь. Они лишь создавали объем, являлись фоном, они окружали то, что было в центре, в центре его внимания.
НЕМБОНИ
…мгновенно добавил:
- Разве можно быть таким эгоистом?
- А как иначе? Ты мне тут рассказываешь о том, что обязательно надо что-то делать, что-то менять, но ты ни разу не говоришь о смысле всего этого. Для чего это все, если не для самого себя? А? Действие ради самого действия? Труд ради самого труда?
- Правильно, именно так.
- Ну а как же результат? Ведь весь труд, все это твое творчество имеет смысл только тогда, когда можно при жизни прикоснуться к нему, почувствовать… ощутить его результаты. Получить от него хоть что-то: будь-то элементарное удовольствие от самого процесса, от восхищения, от созерцания результата или просто деньги, уважение, которые тоже в свою очередь должны доставить удовольствие… Только так.
- А кто знает? Откуда, например, человек, пишущий рассказ может узнать, понравится ли его произведение окружающим, нужно ли будет хоть кому-то его творчество? Он не знает. Он просто сидит и пишет. Потому что может. Потому что в состоянии. Потому что просто хочет делать это. У него есть силы и желание. И он, совершенно не зная, каким будет, каким окажется результат его трудов, просто, надеясь на лучшее, сидит и пишет. Сидит и пишет. И ему неважно, есть ли в этом смысл, нет ли в этом смысла, сможет ли он этими своими строчками изменить людей, изменить мир вокруг себя, ну хоть как-то искривить пространство. Он не знает. Но надеется. И делает что-то. Только за это что-то его можно назвать творцом. Ведь в один момент времени кому-то покажется, что в его творчестве нет смысла, что оно неудачно, что он все делал зря, но! Оно есть, оно уже есть, оно уже само по себе, оно уже не зависит от времени, оно – это его дела, его поступки, его фантазии, вся его жизнь, оно – это творчество, впитавшее в себя каждую каплю своего создателя. Пройдет время, и, возможно, взгляды изменятся, возможно, кому-то понравятся его произведения, его труды, кому-то они покажется интересными и небессмысленными. И вот тебе результат – ему удастся повлиять хоть на что-то, оставить о себе память, и опять же, искривить своими действиями пространство. И значит не зря, не зря он так старался, и значит, если уж он что-то сделал, то в любом случае это было не просто так, в любом случае это не лишено смысла, ведь он что-то хотел этим сказать и, что самое интересное, не остановившись, не испугавшись трудностей, не испугавшись бессмысленности, все-таки сказал. А там уж действительно, кто знает, есть в его творчестве смысл или нет. Главное, если то, чем он – любой человек – занимается, приносит ему удовольствие, позволяет высказаться, раскрыться, выложить всю свою душу, все свои умения и возможности, то он должен, он просто обязан продолжать этим заниматься… И… Трудиться, трудиться, трудиться. Не обращая внимания на возгласы и оценки других людей. Или же наоборот, обращая, но только реагируя на них с пользой для себя, для своего дела, для своего творчества.
-Ууу, как интересно, а если он сам поймет, что все глупо? Если он сам почувствует, что ему ничего не удается.
- Главное, надо быть честным, со всеми и с самим собой. Вот и все. А если уж не получается, так, по-моему, стоит заняться чем-нибудь другим, попробовать себя в чем-то ином. Но если в нем – в любом человеке – все-таки хоть чуть-чуть горит желание, по-прежнему хоть немного теплится надежда, и еще остались силы, то нельзя, ни в коем случае нельзя останавливаться, надо, не взирая на трудности, идти вперед, продолжать заниматься своим любимым делом.
- Да. Конечно. Всем бы твою уверенность.
Его левая нога затекла, и поэтому он слез с подоконника, чтобы размять ее.
ТИМ
…среди пустых парт, в самом центре кабинета увидел то, чего ну никак не ожидал увидеть.
Отца.
Отца? Не ожидал увидеть?
Отца.
Таким.
На полу.
Отец стоял на коленях и, словно умоляя о чем-то, сжимал руки. Сжимал сильно-сильно. И, застыв в этой позе, смотрел на своего сына. На его глазах были слезы. К его голове был приставлен пистолет. Да, да, именно пистолет. Этот пистолет держал какой-то тип. В правой руке. В левой же руке он сжимал второй пистолет, дуло которого было направлено в сторону троих взрослых людей, стоявших за учительским столом.
Стоявших и, так же как и дети, смотревших стеклянными глазами на него.
Тот тип был одет во все черное. Слегка покачивая пистолет из стороны в сторону, он держал их всех на мушке.
Но ко всему прочему, на самого этого типа также были направлены пистолеты. Второй, стоявший рядом с ним (буквально в метре от него) держал в своих руках по пистолету и обоими целился в первого.
Цепочка: один тип, одетый во все черное, целился с двух рук в другого, одетого точно так же и очень на него похожего, а тот, в свою очередь, приставил пистолет к голове стоявшего на коленях отца мальчика, да и к тому же в любую секунду был готов выстрелить в кого-нибудь из тройки, стоявшей за учительским столом: учительницу, преподававшую математику, Сэлли Менке, какую-то высокую красивую женщину и какого-то низенького толстого мужичка.
Все молчали.
Мальчик (ему было всего 14 лет!), увидел эту картину, увидел эти лица, это непонимание и удивление, эти совершенно невообразимые позы. Их положение. Ситуацию. Эту удивительную, фантастичную, потрясающую сцену. Сцену, созданную случайным, на первый взгляд, стечением обстоятельств. Абсолютно, фантастически, нереальным, необъяснимым соединением всех действующих лиц именно в этом месте и именно в это время. Сцену, запечатлевшую всю абсурдность и феерическую глупость сложившейся ситуации. Он просто не верил своим глазам. Он просто не верил, что такое вообще возможно.
НЕМБОНИ
…растирая левую ногу, ходил из угла в угол и по-прежнему безостановочно говорил:
- Все просто, все очень просто. И в этой простоте тоже заключается смысл. Всего-навсего нельзя останавливаться, нельзя прекращать работу.
- Но это глупо. А как же люди, которые уже наконец хотят уйти на покой?
- Это их право, но я считаю, что любая действительно творческая личность, будь то писатель, или музыкант, или кто-то еще, должна творить до конца своей смерти.
Удивившись своей оговорке, он вдруг замолчал. Возникла полная размышлений пауза. На его лице выразилось смущение. С претензией в голосе он произнес:
- Что за ерунду ты сейчас сказал?
- Никогда, до конца своей смерти не должна останавливаться…
- Ты хотел сказать «смерти»?..
Он вдруг запутался в собственных словах. И, видимо, утомившись от долгих размышлений, вновь начал терять контроль над собой.
- Нет, я хотел сказать «смерти».
- Но ты сказал «смерти».
Все вокруг опять стало казаться ему пугающим.
- Я имел в виду «смерти».
- Так значит «смерти»?
Он схватился за голову и, в попытке разорвать возникший круг непонимания, закричал изо всех сил:
- Да, да, до конца своей смерти!!!
В его мозгу опять произошел какой-то сбой. Всего лишь одна неправильно-построенная фраза могла вывести его из себя.
- Но говорят «до конца своей смерти»!
- А мне плевать, что там говорят, я говорю «до конца своей смерти».
Его буквально разрывало на части.
- Да говори, как хочешь, но правильно «до конца своей смерти».
- Ладно, «смерти».
Он и сам не знал, почему вдруг разгорелся этот спор. Он не понимал своей ошибки (такого никогда не могло бы произойти на уроке математики). Нет, точнее, он понимал, что какая-то ошибка была, но что она его…
- Вот и хорошо. Это правильно. До конца своей смерти не останавливается и творит, творит, творит. Вот тогда это действительно творческая личность. Нельзя останавливаться. Творцам нельзя прекращать работу. Иначе их жизнь лишится смысла. Ведь если они - все люди - остановятся, они потом всегда будут жалеть, что не смогли, не захотели, поленились сделать больше. Я правильно продолжил твою мысль?
На стену прямо перед его глазами села муха. Увидев ее, ее движения, ее жизнь, он словно наконец прозрел:
- Да, вполне. Может… хватит?
- Может и хватит. Но делать-то все равно нечего.
- Стоп. А что я… здесь… делаю? Ведь… надо узнать, надо сходить посмотреть, как там все и как там…
ТИМ
…еще раз обвел взглядом всю аудиторию.
Простреленная лампа (точнее то, что от нее осталось) на потолке, обвалившаяся штукатурка на полу. Пыль, купаясь в лучах света, витала в воздухе. Уставившиеся на него бандиты (он сразу понял, кто есть кто), и дети, и учительница, и отец.
Кто-то был под прицелом, кто-то – нет, но все, все были одинаково смущены, и только та, стоявшая за учительским столом – в центре – женщина приятно, довольно улыбалась.
Это все было так необычно, так странно.
Было просто невозможно угадать, что же там произошло, какие события предшествовали созданию этой картины. Ведь, действительно, увиденное им больше походило на безмолвную постановочную композицию, на некую картину, чем на реально возможную ситуацию.
Да еще и эти взгляды. Все присутствовавшие словно увидели чудо, по их лицам можно было решить, что они стали свидетелями чего-то сверхъестественного, экстраординарного, и даже невозможного. Будто обычный ученик не мог войти в класс!
Но вот что действительно хотелось назвать невозможным, так это вид его отца. Как же так?
Летели секунды всеобщего обоюдного удивления. Даже те двое, что были с пистолетами, не прерывали молчания и не решались на какие-либо действия. Почему-то. Все продолжали молча стоять (в том числе и на коленях). Сын смотрел отцу прямо в глаза. Они ждали друг друга. Они нуждались друг в друге.
Разорвавший молчание вопросительный, вопрошающий выкрик:
- Папа?
- Тим?
НЕМБОНИ
…не решался двинуться с места. Он все стоял и стоял посреди туалета, наблюдая за ползавшей по стене мухой. Стоял и словно ждал чего-то, а на самом деле просто боялся сделать шаг к двери и выйти. Он чувствовал, что должен сделать, наконец, этот шаг… Он чувствовал себя таким уставшим. Ему так хотелось уйти, но он не решался.
Пока.
ТИМ
…побежал навстречу своему вставшему с колен отцу. Они бросились друг другу в объятья.
- Сынок!
- Папа! Что здесь происходит, пап?
- Ничего, сынок, ничего, я обо всем позабочусь, я обо всем договорюсь, я обязательно все устрою.
Он почувствовал запах своего отца. Чистая одежда. Дорогой одеколон. Все это было так привычно, так знакомо.
- Это чудо! – с придыханием произнесла заплаканная учительница.
- Чудо!
- Чудо?
- Чудо.
Эхом отозвались голоса. Ученики и учительница были просто невообразимо, невероятно поражены и удивлены произошедшим. Это казалось невозможным, это казалось сверхъестественным, а на самом деле являлось лишь случайным стечением обстоятельств, совпадением. Под восхищенным взором всей аудитории отец и сын сжимали друг друга в родственных объятьях.
«Ну наконец-то. Господи, наконец-то все закончилось» - подумала Сэлли.
«Неужели это еще не конец? Надо, надо отсюда как-то выбираться. Из этого сумасшедшего дома. Одно хорошо – Тим со мной. И никуда мы с ним уже не денемся» - продолжая обнимать сына, не открывая глаз, с улыбкой умиления и счастья на лице, думал отец Тима, мистер Мелоун.
«Ну вот, твою мать, теперь эти полчаса будут голову морочить. Схватить, что ли, Дотти и побежать к выходу, все равно эти недоумки стрелять не станут?» - почесывая затылок, размышлял Джефф.
- Да какого черта?! Что здесь происходит?! Всем заткнуться и прекратить мне тут обниматься, - не выдержал Зиг.
- Сам виноват. Нечего было их тут защищать и позволять им… Вот посмотри теперь, что ты наделал, - холодно ответил на его громогласные возгласы прекрасно все понимавший Ааату.
Несмотря на произошедшее, никто из, так называемых, заложников до сих пор не решился хотя бы сдвинуться с места. Все стояли в полной неопределенности.
Вдруг на учительском столе, где-то среди общей кучи из сотовых телефонов, где-то внутри нее, тревожно завибрировал один из них. Потом второй. Затем третий и еще один… Горка из сотовых телефонов начала буквально разваливаться, все они вибрировали и, жужжа, стучали по столу. Они ерзали и танцевали. Появилось какое-то ощущение зуда и полной бесконтрольности ситуации.
- Это мне звонят, - наконец решившись, заявил один из учеников.
Вслед за ним словно пришли в себя и все остальные. Оцепенение, вызванное сначала неожиданностью, потом страхом, а затем и вовсе полным восхищения непониманием вкупе с удивлением, постепенно спадало. Раскрепощая их действия, придавая им уверенности в полной безнаказанности. Шум в аудитории нарастал.
Дети что-то требовали, а некоторые из них даже начинали возмущенно повышать голос. Уезжавшие со стола сотовые один за другим падали на пол. Оба горе-грабителя целились во всех подряд и, не решаясь в кого-либо реально стрелять, просто не знали, что делать.
- Молчать!
- Молчать всем!
- Успокойтесь немедленно, а то я повышибаю вам всем мозги! – даже коронные фразы и те не срабатывали.
- Еще хоть слово! Еще хоть одно слово, и я…
Кричали они. Но это не вызывало желаемого эффекта. Дети уже почувствовали собственную силу и свое превосходство и, уже ничего не боясь, ничего не стесняясь, высказывали (кстати, и почему-то совсем не обращая внимания на заряженные пистолеты бандитов) братьям-близнецам все, что было у них на уме:
- Вот сейчас мой папа приедет…
- Да вы бы хоть телефоны забрали…
- Никак вообще. Вы меня, конечно, извините, но додуматься грабить школу, это конечно… никак… вообще.
- Я домой хочу.
- А вы…
Отец с сыном уже под шумок отошли к двери и в любой момент могли выскользнуть наружу или даже просто спокойно взять и уйти. Но они, так же как и все, ждали чего-то.
- Хватит! – заорал на всю аудиторию взмолившийся Ааату. – Хватит! Ладно, - наконец-то в зале воцарилась последняя, финальная тишина. – Мы никого из вас больше не держим, и мы никого до сих пор не тронули, - он обращался в первую очередь даже не к детям, а к тем троим, что стояли за учительским столом.
Сотовые телефоны продолжали съезжать и падать.
Съезжать и падать.
Никто даже и не пытался удержать их.
- Я вижу. – продолжил он. - Да, я понимаю, мы ошиблись, и я не должен сейчас вам даже говорить этого. Просто уму непостижимо… как мы ошиблись… Мы просто не знали…
- Ааату, хватит нести чушь! Надо отсюда сматываться. Сейчас за ними, - он указал на детей, - приедет куча родители, и тогда…
- Зиг, знаешь… ты идиот.
- Я?
Все вопросительно посмотрели на одного из грабителей. Зал по-прежнему молчал. Никто не уходил.
- Да. Ты идиот. Я понимаю, что сейчас не самое подходящее время для выяснения отношений, но я просто обязан был тебе это сказать, - объявил он.
- Ах, даже так. И почему же это интересно?
- Да потому что ты со своей идеей… с этой газетой… Надо было вначале хотя бы уточнить…
- Уточнить? Ты серьезно? Это когда же? Неужели ты забыл, что нас сроки поджимали. Немножко.
- Ничего я не забыл, но…
- О каком «но» вообще может идти речь, Ааату, если ты сам запретил мне разговаривать с Билли на эту тему. Если бы я спросил, все бы сразу стало ясно, но ты же…
- Ладно. Ни черта нам здесь не светит. Так чего же мы ждем? – он обвел взглядом всю аудиторию.
- Извинились бы хоть перед детьми и учительницей, - вдруг с достоинством и презрением произнесла Дотти. Почти все в этой аудитории верили, что она обладала сверхъестественной силой.
- Что? С чего это вдруг? Мы никого не убили, не ранили, хотя бы ради приличия, и деньги даже эти мы не возьмем, у нас и своей мелочи хватает. Так за что ж извиняться? Ну продержали мы вас несколько минут под дулами пистолетов, ну покричали немного, и что? Так сложились обстоятельства. И я со своей стороны не вижу, за что можно было бы извиняться.
- Ну наглец… Я уже не говорю о каком-то уважении и понимании, но хоть совесть элементарная должна быть…
- Слушай ты, красотка, если ты сейчас же не заткнешься я, честное слово, все-таки всажу тебе пулю в лоб, хотя и не в моих традициях оставлять после ограбления трупы, и все твои фокусы тебе не помогут. Пока что у меня пистолет, - безапелляционно ответил Ааату.
- Нет, брат, я думаю, все-таки надо перед ними извиниться, мы им столько нервов…
Он обратился ко всем:
- Извините нас.
- Да. И еще скажи, что мы больше не будем, - горькая улыбка на его лице свидетельствовала об окончании представления. – А теперь… Расходитесь!
- Расходитесь, ну же… - торопил их Зиг.
- Валите все. Валите отсюда!
- Быстрей, быстрей, уходите…
- Все!
Дети потянулись к партам. Они отошли от стен. И приступили к сбору своих учебников и тетрадей. В портфели. Все подходили и брали сотовые со стола. Толкотня и суета. Потом ученики подошли к чемодану с деньгами, высыпав все его содержимое на парту, те, кому нужны были монеты на проезд, или же мелкие купюры на завтра, в общем, все потихоньку разобрали, так сказать, свои вклады в эту общую, к счастью, так и не рухнувшую денежную пирамиду.
Вот так вот. Да. Знаете, а ведь на самом деле, иногда так бывает: все само собой разрешается. Причем именно тогда, когда уже кажется, что выхода нет, что все уже просто не может, ну никак не может разрешиться, а уж тем более хорошо. Когда ситуация давит, давит, давит. Затягиваясь, не предвещает ничего, совсем ничего хорошего. И вот именно в такие моменты бывает, сидишь и ждешь, что сейчас, да, именно сейчас произойдет что-то, нет, не хорошее, а наоборот, очень, очень плохое, ждешь этого плохого, ждешь последнего, смертельного удара, просто ждешь, в надежде хоть на какой-то конец. И он наступает. Он приходит. Но сам собой. Он сам собой. Он сам по себе. В полной независимости от твоих действий и реакций, от твоего мнения и твоих желаний. Он просто приходит. И все разрешается. И как бы ни были велики страхи. Все заканчивается. Почему-то. Хорошо.
Учительница Сэлли Менке последней взяла со стола мобильный телефон и положила его к себе в сумочку. Вслед за ним последовала и врученная ей грамота. Она ласково посмотрела в глаза Дотти и, наконец успокоившись и поняв, что все уже закончилось, сказала:
- Спасибо вам. За все. Если бы не это совершенно непонятное ограбление, сегодня был бы один из самых счастливых дней в моей жизни.
- Ничего, ничего, ведь все закончилось хорошо. Так что не расстраивайтесь, мы так рады за вас, и вы обязательно, обязательно тоже должны радоваться.
- Но почему? На протяжении всей моей жизни причин для этого было совсем немного…
- Неважно, просто поверьте, что все хорошо и… будьте счастливы. Я вам желаю этого от чистого сердца.
Дотти, улыбаясь, протянула руки навстречу Сэлли. Они обняли друг друга. Джефф, стоявший на протяжении всей этой трогательной сцены немного в стороне, уже было пошел к выходу, как вдруг обернулся и именно тогда с его уст сорвались замечательные, долгожданные слова:
- Мы старались, так что не обращайте внимания на все эти мелочи… и… Вам было хорошо?
- Да, очень, спасибо!
Уведомившись в не бессмысленности всего произошедшего, а также своих собственных действий и стараний, увидев результат – сиявшую счастьем Сэлли Менке - Джефф впервые за много лет довольно, удовлетворенно улыбнулся и продолжил свой путь.
Дети вместе со своей учительницей вслед за прижавшим к себе сына Честером Мелоуном постепенно выходили из аудитории.
В суматохе никто не обратил внимания на ничейный портфель, одиноко лежавший на последней парте.
Дотти приятно улыбалась, глядя на детей. И вдруг что-то заставило ее обернуться, какая-то неведомая сила, и встретившись взглядом с Зигом, без тени злорадства, лишь с грустью и небольшой обидой в голосе она проговорила:
- Как же глупо и не вовремя вы…
- Да. Случайность, наверное.
- Ага, конечно, случайность. Чуть что, так сразу на нее все валят, на случайность. Вот, дорогая, полюбуйся… И после этого ты еще хочешь им помогать?.. Не так им, видите ли, все… Вот же ш… - неожиданно отозвался застывший у двери, Джефф.
Последним к выходу шел какой-то мальчик. Замедлив шаг, он обратился к молчаливо стоявшим перед учительским столом близнецам в черных костюмах:
- Ну вы даете, ребята, честное слово… Нашли, что грабить… Лучше б ювелирный магазин, что в двух кварталах отсюда, ограбили. Там и охраны в общем-то… а, ладно, все равно он через двадцать минут закрывается, - заговорщически подмигнув застывшим во внимании братьям, парнишка захлопнул за собой дверь и оставив их в полном удивления одиночестве удалился.
- Ты слышал это?
- Да.
Они мгновенно сорвались с мест и побежали к двери. Открыв ее, они выбежали в коридор.
Никто даже не выключил свет и не закрыл кабинет. Учительница Сэлли Менке находилась в таком состоянии, что вряд ли она в тот момент могла думать о мелочах вроде не выключенного света или незапертой аудитории. Все равно ночью школу обесточат и закроют смотрители. Она была спокойна.
Обгоняя, пробиваясь через поток учеников, Зиг и Ааату вновь встретились с шедшей рядом с Джеффом и Дотти, растеряно улыбавшейся учительницей Сэлли Менке и тем мальчиком, который теперь уже после недолгих расспросов точно указал им, где находился тот самый ювелирный магазин и в двух словах объяснил, что там к чему. Без всякой задней мысли. Почти. Ему просто было интересно, ему просто было весело и хорошо после тех долгих минут напряженного молчания, ему просто хотелось помочь тем, кто, по сути, удерживал его в заложниках, кричал на него и опять же, заставлял его напряженно молчать на протяжении тех самых долгих минут. Тут уж ничего поделать было нельзя. Синдром.
Братья-близнецы побежали дальше.
На первый этаж.
Пулей вылетели из школы и на полной скорости понеслись к заветному ювелирному магазину, к их последней надежде.
На небе появились звезды.
Ночь опустилась на город.
Дети звонили своим родителям, успокаивая их, уверяя, что все в порядке, и они уже скоро будут дома.
Тим шел вместе с отцом к машине.
- Ну что, вот я и поговорил с твоей учительницей, - Честер улыбаясь посмотрел на сына.
- Думаю, после такого она еще долго не будет вызывать родителей в школу.
- Хм, как плохая примета получается, да?
- Да, папа, что-то вроде того.
Они подошли к стоянке, где был припаркован их автомобиль.
Мигнули фары – это папа отключил сигнализацию.
Открыли дверцы.
Сели.
Внутри было светло и уютно.
Поехали.
Наблюдая в зеркале заднего вида, становившуюся все меньше и меньше школу, Тим подумал:
«А зачем все-таки соврал…
НЕМБОНИ
…поймав себя на мысли, что он стоит на месте и смотрит в одну точку, ничего при этом не делая, просто упрямо смотрит, ничего при этом не видя, не слыша, в полной тишине стоит посреди туалета и сам не знает, сколько времени он так стоит и, находясь в полном ступоре, отсутствующим взглядом, пустыми глазами просто упрямо смотрит в одну точку, вдруг с удивлением опомнился и сразу же заявил:
- Надо бы все-таки пойти посмотреть, что там происходит.
- Ну сходи, если тебе не страшно.
- Мне страшно, но…
- Ладно, неважно, пошли.
Подойдя к двери, Нембони открыл ее и вышел из туалета. Перед ним опять был тот же самый знакомый коридор.
- Вроде бы ничего не изменилось.
- А ты зайди в кабинет миссис Менке.
- А вот и зайду!
- Ну зайди.
Нембони, осторожно ступая по начищенному паркетному полу, пошел по коридору. Через некоторое время он оказался прямо напротив нужной ему двери.
- Теперь надо ее открыть… и войти внутрь.
- Я сделаю это, я смогу, я не боюсь. Кто бы там ни был…
Он дернул за ручку.
Дверь открылась.
Он вошел в класс.
В пустой класс.
Там никого не оказалось. Там были лишь привычные стены, знакомые картины, немного осыпавшейся штукатурки на полу, разбитая лампа на потолке, шкафы, шкафы, аквариум с рыбками, цветы, цветы, какие-то растения, кактусы, книги, часы, парты и незадвинутые стулья.
Пусто.
Никого.
Тишина. Слышно лишь тиканье часов.
Он увидел свой портфель, лежавший на последней парте, взял его, вернулся назад, нащупал выключатель (он не мог оторвать взгляда от пустоты аудитории) и выключил свет.
- А может, ничего и не было?
- Может… - с этими словами он вышел из кабинета. И направился к лестнице.
Ему очень хотелось домой. Он так устал за этот день.
Плетясь по улицам города, он все повторял:
- Неужели ничего не было?
- Скорей всего.
- Неужели это мне почудилось, неужели все это плод моего воображения?
- В любом случае, тебе лучше помалкивать об этом, все равно никто не поверит.
- Это ты прав.
- Я всегда прав.
Он вошел во дворик перед своим домом. В окнах приветливо, маня семейным уютом и спокойствием, горел свет.
Нембони улыбнулся.
Оставалось только лишь подняться по ступенькам и постучаться в дверь.
Довольная, умиротворенная улыбка наконец-таки вернувшегося домой ребенка украшала его лицо.
- Мы уже тут начали за тебя беспокоиться… Почему ты так поздно? Что-то случилось, Неми, что-то произошло?
- Нет, мам, ничего. Ничего не случилось. Ничего не произошло.
Мама Нембони, привыкшая к странностям своего сына, пропустила его в прихожую и уже думая о том, чем бы его быстренько накормить, тихо закрыла входную дверь.
Лишнее
На улице залаяла собака.
Ее надрывистый лай бесцеремонно нарушил прекрасное, довольное молчание, так вовремя установившееся в зале.
За столом сидела комиссия из пяти человек, а у окна, потонув в лучах дневного солнца стоял профессор. Он задумчиво улыбался.
Света было так много, что даже пыль, вездесущая пыль, не могла укрыться от него. Она практически не двигалась. Вся ее миллиардная армия микроскопических пылинок зависла, повисла в воздухе.
На полу лежали солнечные квадраты. Квадраты солнца.
Окна, пропуская в закрытое помещение свет, таким образом оставляли печать, память о самих себе. Передавали единственное, что они могли передать, передавали, придавали форму тем безостановочным потокам света, что обрушивались на белое здание академии. И уже в них парила, двигаясь медленно-медленно, красивая в своем гордом, спокойном движении пыль.
А в центре зала, прямо перед комиссией стояла девушка, только что показавшая с такой тщательностью подготовленный номер, рассказавшая свой любимый отрывок из своего любимого произведения, продемонстрировавшая все, на что она была способна.
Она ждала ответной реакции, и поэтому тоже молчала. Волнение не давало ей произнести ни слова.
Где-то на улице кто-то усмирил собаку, собака успокоилась и тоже замолчала. Этот момент показался девушке решающим. И она, перестав сомневаться, решившись, наконец, объявила:
- Все!
И с как можно большей уверенностью уже в который раз она гордо подняла голову и приготовилась слушать, не говорить самой, а слушать, что же о ней скажут другие. К примеру, этот крупный седой мужчина, профессор, стоявший у окна, или кто-нибудь из комиссии, ей уже было неважно, ей только лишь хотелось закончить это все как можно скорее, уж слишком она устала ждать удачу. Но ждала. И поэтому мысленно торопила их, ей так хотелось узнать: да или нет. Ей хотелось услышать. Услышать ответ: да или нет. Приговор. Да или нет.
Профессор смотрел на залитую солнцем площадку. Смотрел на резвившуюся собаку, смотрел на молодых людей, спешивших куда-то. Три парня и две девушки. Они о чем-то оживленно беседовали. Оживленно. Живо. Жизненно. Жизнь. Он смотрел на жизнь. Он мог любоваться ею целый день. Вот так вот, стоя у окна и наблюдая. Но вдруг он почувствовал, что ему напекло, ему стало как-то уж слишком жарко. Теплота разлилась по всему лицу.
Он отошел от окна. И медленным шагом направился к девушке. Он был гораздо выше и больше ее. На его фоне она казалась такой маленькой, неприметной.
Пройдя несколько шагов от окна до центра зала, он остановился. Прямо перед ней. Там было не так жарко. Даже совсем нежарко. Тепло-хорошо.
- Дааа, - протянул он. – Если уж таких людей не брать к нам в академию, так я и не знаю, кого вообще тогда… можно брать. – он обернулся к комиссии. – Не правда ли?
- Конечно, - почти хором ответили они.
- Так что? – не удержавшись, с надеждой, едва слышно проговорила она.
Профессор заглянул в ее глаза. В бездну ее глаз. Ему вспомнился утренний разговор с сыном. Когда он узнал эту новость, на его глазах появились слезы. У него будет внук. Разве можно было в такой счастливый день сделать кого-то несчастным? У этого большого серьезного человека вдруг опять чуть не потекли слезы из глаз. Он опомнился и, отведя взгляд в сторону, заключил:
- Думаю… думаю, никто не будет спорить со мной… Ваш талант… Ваше упорство и настойчивость… Все это оставалось незамеченным… раньше… но не сейчас, - он еще раз обернулся, чтобы посмотреть на лица тех пятерых людей, которые сидели в комиссии, чтобы по одному только взгляду узнать их мнение, узнать их отношение к принятому им решению.
Никто не был против. Все довольно улыбались. Уже немолодые люди. Радовались. За кого-то. Счастливые лица. Морщинки вокруг глаз. Профессор смотрел на них справа налево. А они на него.
1. Самый молодой (38 лет). Утром жена принесла ему завтрак в постель. У нее просто было хорошее настроение. Теперь и у него тоже.
2. Абсолютно лысый. По дороге сюда, совершенно случайно, он встретил проходившего мимо старого, закадычного друга, с которым не виделся уже тысячу лет, который буквально на один день заехал в этот город по делам и который даже не знал, что здесь живет его добрый друг. Они разговорились. Вспомнили былые счастливые деньки. И так хорошо стало, так они приятно поболтали, замечательно провели время, прогуливаясь по парку, отдыхая на скамеечке, сидя в небольшом кафе. Он ждал его сегодня вечером в гости. И он понял. Не все так плохо в его холостяцкой жизни. По крайней мере, у него есть друзья, которых он обязательно соберет сегодня у себя. Им есть, что вспомнить, им есть, о чем поговорить, поделиться накопленными за многие годы впечатлениями. И это замечательно.
3. Стареющая женщина. Уже второй день подряд она получала цветы от одного симпатичного ей человека. Впервые за много лет ее пригласили в ресторан. Она была хоть кому-то интересна, хоть кому-то нужна. Очень интересна и очень нужна. Ее это невероятно радовало. Ее радовал сам этот человек, его внимание, его манеры, его такт, и она сама, ведь все происходившее между ними означало, что еще не все потеряно в ее жизни. Еще многое возможно.
4. Бородатый мужчина. Этим утром он ходил к врачу. Тревога оказалась ложной. Он не был болен. И это меняло все. Теперь жизнь вновь обрела для него краски. Теперь он действительно полюбил жизнь. А главное, он осознал, что в силах, что может кому-то сделать что-то хорошее. Ему хотелось делать кому-то что-то хорошее. И он делал. Улыбаясь сквозь бороду, в знак согласия, он довольно качал головой.
5. Самый старый (68 лет). Он был вечно голоден и, на самом деле именно от этого, вечно недоволен своими студентами, своими соседями, своим домом, своей жизнью, всем. Но в тот день он неожиданно плотно позавтракал, съел не менее плотный ленч, выпил бокал красного вина, еще что-то перекусил. В тот день почему-то все предлагали ему покушать. Все с удовольствием ели. У одного был праздник, у второго тоже был какой-то праздник (то ли дочь вышла замуж, то ли еще что…), а третьему просто хотелось выпить в компании с умным человеком. И он ел и пил. А потом как-то сразу размяк. Ему все показалось таким милым, добрым, хорошим. Правильным. Он был всем и всеми доволен. С таким вот настроением и полным желудком он пришел на экзамен и сел в комиссии. Чуть-чуть приоткрыв глаза, практически отдавшись послеобеденной дреме, радуясь теплу и спокойствию, он с полным безразличием смотрел на выступление девушки, и искренне благодарил ее за то, что она давала ему возможность наконец-таки отдохнуть, почувствовать себя сытым и довольным. Котом. Когда все закончилось, он, усмехнувшись, заметил, что девушка-то на самом деле выступала очень даже неплохо. Но какое это имеет значение, когда все так хорошо…
Профессор вновь посмотрел на стоявшую перед ним девушку. Он уже не сомневался и не испытывал никаких угрызений совести за принятое им решение. Она действительно была достойна этого и понравилась всем. А не только ему одному.
Он протянул ей руку. Она в недоумении пожала ее. И тогда он совсем буднично произнес:
- Могу вас поздравить, уважаемая леди, вы приняты…
Не веря своему счастью она вдруг дала выход хлещущим через край эмоциям:
- Ааа!!! Ура!
И абсолютно бесцеремонно, забыв обо всем на свете, она бросилась обнимать профессора. Ее радости не было предела. Наконец-то ей удалось!
Профессор, все прекрасно понимая, ласково снял ее со своей шеи.
- Да, да, да, вы сдали экзамен на «отлично», это было действительно очень сильно… да и вообще вы молодец… ну все, все…
Несмотря на кажущееся превосходство, он с трудом смог отцепиться от ликующей девушки. И только тогда она заметила, что вся комиссия аплодировала ей. Она была так довольна собой, что…
- Это правда?
- Да, мы берем вас, вы очень талантливая девочка.
- Но… меня никуда, никуда не бр… - она осеклась, поняв, что говорит лишнее.
- Но вам еще предстоит очень многому научиться, надо много работать, и это единственное «но». Так что…
- Спасибо!
Вне себя от радости, она помахала им ручкой, оглядела всю заполненную пылью и светом залу, и, не медля ни секунды, выбежала оттуда.
Она бежала по заполненным людьми коридорам. С восторгом принимая завистливые взоры, еще не сдавших экзамен девушек и ребят. Она вырвалась из стен академии и, ища глазами кого-то, побежала вниз по лестнице. Остановилась. Нашла. На улице ее ждал брат.
Она увидела его и с еще большей скоростью побежала ему навстречу.
Ее носочки едва касались разноцветной аккуратно выложенной плитки.
Прямо перед академией располагался красивый, ухоженный парк. Он принадлежал академии. Он был как бы парадным входом, неким порталом, переносившим людей из обычной серости городских трущоб (а эта академия находилась в довольно-таки неприглядном районе города) в полный красок и жизни мир творчества и искусства.
Она подбежал к брату и, не дав сказать ему ни слова, обняла его сильно-сильно. И не отпускала.
Он посмотрел в ее счастливые глаза и, уже прочитав в них ответ на пока еще не заданный им вопрос, все-таки задал его:
- Ну как?
- Сдала! – ее глаза были полны искренней радости.
- То есть, они взяли тебя, - с придыханием и не ясным ему самому сомнением, произнес брат.
- Да, дурачок, да! – она была готова ответить еще хоть на миллион подобных вопросов и ждала, улыбаясь, ждала их.
- Наконец-то. Поздравляю тебя. Ты умница! Расскажи, расскажи мне все. Как все это происходило?
Они медленным шагом пошли по главной аллее парка. Они держались за руки. Родные, близкие друг другу люди. Брат и сестра.
- Не знаю. Честно, не знаю. Все случилось как-то само собой. Да, я старалась, ну и как всегда вообще-то. Я делала все, как обычно, но, наверное, лучше, интереснее. И вот результат, меня взяли. Им понравилось. Знаешь, это, по-моему, просто случайность. И везение, конечно. Получается, что мне наконец-то совершенно случайно повезло. Они все были в хорошем настроении, да и у меня все получалось так, как надо. И без всяких особенных там…
- Случайностей не бывает, это самое настоящее вознаграждение за все твои старания и труды. Ты добилась, чего хотела.
- Нет, серьезно, ничего особенного я не показала. Мне просто повезло. Случайное везение. Иначе и сказать нельзя. Да, сейчас поедем к маме, обрадуем ее.
- Конечно. Какая же ты у нас все-таки умница. Добилась же своего. Я знал, что рано или поздно это произойдет, и они возьмут тебя. И случайности тут совсем не при чем. Все ты, ты сама.
Они улыбнулись друг другу. Он ласково поцеловал ее в лоб и еще сильнее прижал к себе. Они вдвоем направились к выходу, у которого стоял оставленный им пикап.
- А кстати, почему ты не приехал до экзамена? Я так нервничала, думала уже не идти…
- Извини меня, пожалуйста. Я просто… Ну я уже ехал к тебе… и вдруг увидел на дороге двоих людей, мужчину и женщину, у них сломалась машина, и они очень просили им помочь… им очень срочно надо было куда-то попасть… и я не смог им отказать. И поэтому пришлось подбросить их до ближайшей стоянки… И… вот я и опоздал. Ты ведь не сердишься?
- Нет конечно. Если им действительно нужна была твоя помощь… Может быть, они хотели сделать что-то хорошее, и ты помог им в этом, кто знает… И, в конце концов, неизвестно, как бы я сдала этот экзамен, приедь ты вовремя… Да и вообще, ты ведь все-таки приехал, а я сдала экзамен…
- Да. Все так и есть. Любой бы на моем месте поступил точно так же и помог им. Интересно, а куда же все-таки они так спешили?
А спешили они известно куда. Спешили они в школу, собираясь доставить, наконец, радость несчастной учительнице Сэлли Менке. И они сделали все, что могли. Им даже удалось с гордостью выйти из той абсурдной ситуации, в которой они вместе с этой учительницей и еще тремя десятками ни в чем особенном не повинных детей оказались. Они сделали все, что смогли. И в вечер того дня со спокойной душой (Дотти) и чистой совестью (Джефф) они вместе сели в свою машину и поехали дальше, поехали куда-то, поехали делать свою работу, прекрасно понимая, что от них зависит многое в этом мире.
Везение и случайность. Они всегда вместе. И всегда, по мере собственных сил, бескорыстно трудятся на благо всех людей.
Они ехали и ехали по бесконечным шоссе. От одного города к другому. Меняя мир, делая его лучше. Помогая тем, кто действительно нуждался в их помощи. И никто не мог их остановить. Потому что никто не мог точно сказать, кто они и где они. Их не было нигде. И в то же время они были везде. Все видели результаты их трудов, и одновременно никто не видел, как они трудятся и что это именно они трудятся, никто не мог даже предположить, что это чьи-то труды, что это кто-то намеренно сделал. И поэтому в тот вечер Джефф, непрерывно что-то ворча, постоянно ерзая на сиденье, недовольно вел машину, а Дотти:
- Дорогой, ну тебе разве самому не приятно? Вот мне, например, очень приятно. Мне хорошо. И я рада, что нам удалось ей хоть как-то помочь. Сделать ей хоть что-то доброе… А кстати, знаешь, как зовут нашего следующего человечка?
- Да как угодно, мне плевать, дай музыку послушать нормально…
- Как скажешь, дорогой, не буду тебя отвлекать, а то еще опять вылетишь на обочину… - она, как и много раз прежде, спокойно смотрела в окно, наблюдая красивый пейзаж французской провинции.
Их темно-синий Peugeot 406 Coupe мчался по горным серпантинам где-то недалеко от альпийского городка Мец. В него-то они и держали свой путь. Там и жил их пока еще несчастный «следующий человечек».
А в это же время, довольно улыбаясь, учительница математики забирала из ветеринарной клиники своего кастрированного котика. Мило побеседовав с врачом, она по ходу разговора так ничего и не сказала о том, что произошло в ее кабинете буквально час назад.
Вернувшись домой, в свою, как ей тогда показалось, очень уютную квартирку, она положила кота на диван, а сама, раздевшись, пошла на кухню готовить, в первую очередь ему, а уже потом и себе, ужин. Голодный кот, не переставая, капризно мяукал. А она, включив музыку (ее любимая кассета была всегда вставлена в магнитофон), подпевая тихо-тихо (чтобы не разбудить никого из соседей, ведь было уже довольно поздно), вспоминала и все больше удивлялась событиям минувшего дня.
- Сейчас, сейчас, уже, уже, голодненький мой, конечно, проголодался после такого, бедненький, ну ничего, ничего, сейчас покушаешь и тебе сразу станет легче, да, я тебя понимаю, бедненький мой. Но ты даже представить себе не можешь, что со мной-то сегодня произошло, это было просто невероятно. Господи, неужели такое вообще бывает? Ешь, ешь, Фактик, ешь. Ля-ля-пам. И этот отец Тима… Пам-па-ра-ра-рам. Ешь, ешь, бедненький мой, ешь, хороший. Хм, а почему он сразу не представился? Почему он сразу не сказал, что он отец Тима? Почему он назвал себя другим именем? Ведь он же, получается, мистер Мелоун, а не какой-то там… как он там себя назвал… я уже и не помню… Все это очень странно. Надо будет вызвать его еще раз и уж тогда обязательно спросить у него, и точно все узнать. Я понимаю, это все так удивительно и необычно. С ума сойти. И все это было со мной. И я все это увидела и пережила? И он все это увидел? Нет, ну все-таки… почему же он соврал?
Ответ на этот вопрос знал только один человек. Сам Честер Мелоун. По какой-то причине, известной только ему одному, он повел себя именно так.
Он соврал.
Придумал какую-то историю. Изменив тем самым ход событий. Именно в этом и заключалась вся его жизненная философия. В этом-то и было его главное отличие, к примеру, от того же Нембони. Да, они оба отчетливо понимали и чувствовали, что надо что-то делать, надо творить и работать.
Надо обязательно в результате добиваться своего.
Но в философии Нембони, по сути, отсутствовала цель как таковая, он хотел делать все просто так, просто, чтобы что-то делать, чтобы что-то было. Чтобы оставить после себя хоть какой-то след, и, как он сам говорил, хоть как-то искривить пространство. Да, такой уж он был человек. Труд ради труда. Творчество ради самого творчества. И нельзя было его в этом винить.
Так же, как и Честера нельзя было, винить в его особом понимании жизни.
Он врал не просто так. Он врал для себя. И в этом-то и заключалась его основная особенность. В этом заключалось отличие. Он просто хотел жить только для себя. Не для кого-то. Не для каких-то других людей (как на самом деле нам зачастую приходится жить). А для себя.
Для себя одного. Да, он не спорил, что надо, надо работать, надо трудиться, творить, но он также прекрасно понимал смысл и цель всего этого, всех этих достижений, цель преодоления всех преград, цель всех бессонных ночей и утомительных, порой, невыносимых будней.
Он знал для чего это. Это все.
Целью был он сам. Для себя. Можно делать что-то, можно даже делать что-то вечное, делать и жить так, как понимал жизнь молодой Нембони, но этого будет мало. Надо еще и надеяться на то, что когда-нибудь удастся наконец пожать плоды этой своей работы, этой деятельности, всей жизни, не оставить их кому-то, а вот так вот взять и самому насладиться ими, насладиться всем тем, что сделал. Вот почему Честер врал. Ему было все равно. Для него не существовало преград. Была лишь одна единственная цель жизни, всего этого искривления пространства - под себя!
Создавая своими словами практически новую реальность. Искривляя своей неприкрытой ложью пространство вокруг себя и для себя. Под себя. Адаптируя. Он жил.
Да, конечно, искривлять окружающее их пространство люди могут не только и не столько враньем, ложью, но и, как правильно заметил Нембони, всей своей жизнью, всеми своими поступками, достижениями, действиями.
А события, та ситуация, тот эпизод, произошедший в школе, в классе, что затронул судьбы многих людей, он как раз и свидетельствует о том, как мало в этой жизни зависит от одного человека, и одновременно, насколько сильно один человек может повлиять на ход вещей, как много зависит от его слов, поступков. Ведь каждый участник, так или иначе, повлиял на произошедшие события. Именно из-за них всех…
Все произошло так, как произошло. Может, оно и не могло, и не должно было так произойти, а возможно, и могло, и должно, просто обязано было сложиться именно так. Ведь если так все случилось, уже случилось, значит иначе уже никак, иначе уже и быть не могло, хотя кто знает, кто знает…
Возможно, это только кажется. Возможно, это вполне возможно. Возможно, это вполне можно было изменить. Или нет. Но, в любом случае, никто никогда не узнает, изменилось ли что-нибудь на самом деле, произошло ли что-нибудь по-другому, искривил ли кто-нибудь своими поступками, своими странными, неожиданными и на первый взгляд случайными действиями, окружающее нас, общее для нас всех пространство, или нет. Не узнать. Не понять. Только смириться.
Но, согласитесь, все закончилось довольно-таки неплохо, если даже ни сказать, хорошо. Никто не умер. Все они сейчас так и живут своей жизнью.
Инопланетяне-грабители все-таки смогли вернуть долг. Каким образом? Им удалось. Они успели ограбить почти уже закрывшийся ювелирный магазин. Не без приключений, конечно (а это еще одна не менее длинная история, рассказывать которую сейчас не имеет смысла), но все-таки смогли, вернули, и успокоились.
Они вновь встретились с правдолюбивым шефом мафии, который с удовольствием принял от них эти деньги и простил им их долг. Затем они зашли в свою затопленную квартиру и, решив, что в любом случае, жить в ней им больше не придется (т.к. у них самих осталась еще немалая сума от награбленного), решив не устраивать скандал с соседями сверху, без лишних сожалений отправились на все еще продолжавшийся банкет по случаю свадьбы дочери невероятно обрадовавшегося и с удовольствием принявшего их Шусишу. Оттуда в добром настроении братья-близнецы, как и раньше пройдя длительную процедуру прощания с радушным хозяином, взяв такси, поехали в один из живописнейших уголков своего мира, в замечательный, красивейший курортный город, расположенный на берегу Великого Океана, и уже там купили себе новый симпатичный домик в тихом, дорогом районе. Решив отойти от дел, они вложили все оставшиеся деньги в истинно курортный бизнес. И не прогадали.
Теперь они владеют небольшим ресторанчиком у себя на планете. И, по правде говоря, довольно неплохо зарабатывают.
Нембони так никому ничего и не рассказал, хотя на следующий день и услышал, узнал от своих одноклассников исчерпывающий рассказ на тему произошедших событий.
Сам-то он ничего не видел, он мог только лишь догадываться. И хотя его догадки подтвердились, он и сейчас молчит, когда разговор заходит о том дне, утверждая, что он все пропустил, сидя в туалете.
Он по-прежнему обожает математику и ходит на дополнительные занятия. У него все еще иногда случаются приступы, он теряет память. Но это бывает очень и очень редко. Шок, который он испытал, просидев тогда в туалете, натерпевшись страху, накричавшись вдоволь, наверное, и даже наверняка благоприятно сказался на его психике, это была очередная, так сказать, обратная, встряска, которой ему так не хватало. Ссора родителей заменилась ссорой с самим собой. Поэтому он так и живет сейчас своей обычной жизнью.
И Тим живет своей обычной жизнью. Недовольство родителями и вообще всем периодически сменяется радостью. И наоборот. Больше и сказать о нем, в общем-то, нечего…
А его отец, Честер Мелоун, так и работает на прежнем месте работы, так и приносит в семью все больше и больше денег, так и любит своего сына и жену, так и встречается с друзьями, приглашает их в гости на праздничный ужин, так и продолжает врать, от случая к случаю, ради собственного блага, ради блага близких ему людей, да и просто ради удовольствия.
Он так и продолжает жить, не замечая, не видя разницы между ложью и правдой, не признавая ее, и тихими счастливыми вечерами вспоминая тот удивительный день, тот класс, тех людей, он ничуть не жалеет о том, как повел себя в сложившейся ситуации.
И слушает музыку, и смеется, и душа его поет.
Ведь все закончилось хорошо.
Он, да и все вокруг знают, что упрекнуть его, на самом деле, не в чем, что вел он себя даже в какой-то степени правильно, и ничего плохого в его действиях и словах, по сути, не было. Солгав, он оказался прав (иначе и сказать нельзя). Так что…
пространство под себя!
4. Инопланетяне-грабители
14:58
21 марта 2004г.
5.
22:22
22 марта 2004г.
6. Глава 6
23:32
23-24 марта 2004г.
2. Люди в машине, меняющие мир
13:40
25-26 марта 2004г.
3.
21:03
18-19 апреля 2004г.
1. Кастрация Факта
20:04
20.04.2004г.
7. 8. Мужчина средних лет, удавшийся в работе и добившийся очень многого. Врет на протяжении всей жизни, да и к тому же, учит этому своего сына, в общем-то, обычного парня по имени Тим.
19:50
1 мая 2004г.
9.
23:09:30
3 мая 2004г.
10. Глава 7
17:57:40
6-7 мая 2004г.
11. Нембони
23:17:30
11-16 мая 2004г.
12. Лишнее
12:01:18
26 мая 2004г.
Набрано:
13:05:47
29 июня 2004г.
Закончено:
15:41:43
9 июля 2004г.
Ефим Марковецкий
Искривляйте пространство под себя!
© Copyright: Ефим Марковецкий, 2004
Свидетельство о публикации №204071100064
Свидетельство о публикации №204071100064
Рецензии
Каждый из нас искривляет пространство под себя, даже если он об этом и не подозревает.
Но хорошо ли это?
Но ваше произведение написано хорошо, безотносительно идеи.
Лариса Миронова 23.03.2008 00:48 • Заявить о нарушении
Но хорошо ли это?
Но ваше произведение написано хорошо, безотносительно идеи.
Лариса Миронова 23.03.2008 00:48 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.