Дом Недостарков

 Дом Недостарков


- Стой! Стой! – каркающий
- Открой! – простуженный
- Открой двери – или просто старческий голос в левом ухе сзади поворот головы старуха не может выйти из автобуса кричит водителю

- Нажми, - кидает мне Марик, но, поморщившись от очередного вопля, быстро перегибается через меня и вдавливает кнопку стоп. Двери открываются. Старуха неловко выползает из автобуса под издевательские крики Марика.
- Стой, стой, выпустите меня, - блеет мой друг. И мы заливаемся противным хохотом. Мерзостным, дебильным смехом. Она в коконе черного платка, глаза слезятся. У всех старух глаза слезятся, но иначе. Она побоялась проехать свою остановку. Она думала, что заблудится, если не выйдет вовремя, уедет на край света, который заканчивается Домом. Древняя ворона с перебитыми крыльями отчаянно пытается увернуться от камней. Мы швыряем булыжники, целясь по мокрым растерянным глазам.

Я по инерции досмеиваю выскочивший из горла спазм. Мне уже больно, когда старухи боятся не успеть выйти и плачут, если не понимают, почему вдруг дверь заперта, не догадываясь нажать на кнопку.
Это была лишь единичная не все такие перестань страдать старушечьей болезнью.
Старушечья болезнь. Такое название придумал Марик после того, как я впал в прострацию от наблюдения за милой бабушкой. Она лишь собирала с асфальта невидимые нам пылинки, бережно складывая их в полотняный мешок. Меня мутило весь день от просветленного лица собирательницы воздуха.
Марик молча и внимательно на меня поглядывал.
А вечером предложил поджечь Дом Недостарков.
И я сразу согласился.


Это оказалось совсем не сложно. Мы стояли на пригорке, глядя на занимающийся огнем Дом Недостарков. Картина вызывала смутные ассоциации с иллюстрацией в учебнике истории, (я вообразил себя эдаким симбиозом Кутузова и Наполеона, почему-то в папахе и с саблей). Мне было скучно, или я делал вид, что мне скучно. Пожар оперативно потушили. Даже никто не погиб. Мы поплелись домой.
- Уже лучше, - сказал Марик. – Я думал, ты закатишь мне истерику или начнешь кидаться грудью в огонь.
В его тоне сейчас не было сквозняка пренебрежительности, который часто заставлял сжиматься мою мошонку. Он виртуозно владел разнообразными интонациями, его техника была совершенна. Нарочитое почтение принуждало меня изнутри вспыхивать, щеки раскалялись. Изящно расставленные акценты щекотали нёбо. Тихий голос окрашивался приглушенными оттенками фиалкового, фламинго играли в слова и крокет, фиалки росли в каламбурах…
Но сейчас цвет остался серым, никого нового нюанса. Марик серьезно и просто глянул на меня, протянул руку и уехал домой. И эта простота добила меня.
Именно она заставила меня поджечь дом фрау Мюллер на рассвете.



Год назад я задумывал написать рассказ о ритуалах. Мне казалось забавным поразмыслить над тем, почему, к примеру, некоторые люди моют руки после посещения уборной, а многие выходят из нее сразу же после урчания смытой воды.
Но эта тема так и осталась раскрытой лишь в моем блокноте под кодовым заголовком «Ритуалы», написать кичевый рассказ мне помешали неуверенность в себе и отторжение карточек. Некая зашоренность убеждает меня, что после Набокова иметь подобные карточки неприлично.
Почему – не знаю. С другой стороны меня поражает случай с модным нынче писателем, который на творческом вечере бережно доставал из колоды перетасованного на сцене таро по карточке и цитировал свои же тщательно записанные мысли. Я согласен с критиком, воскликнувшем в восторге, что это гениально.
Так любить себя – действительно гениально сложно.
Вероятно, мое «я», или мое «оно», или мои родители, или привычка спать калачиком мешают правильно воспринимать элементарную действительность, а, сидя на полке в костюме сочинений швейцарца, побалтывают пухлыми колбасными ножками и игриво ухмыляются на мои тщетные потуги сбить их с полки. Как здорово было бы любить себя, мечтаю я перед сном в постели, поджав колени к груди, чтобы ни щелочки (тут хочется написать о щелочи воздуха, но мешают карточки, поэтому – пусть в скобках). Я принимаюсь укорять себя за то, что вот опять сижу без денег, без сигарет, а по радио передают композиции пианиста, который выпустил уже пятый диск мелодий из трех гармоний с переборами в левой руке и нехитрым мотивом правой в до мажоре или ля миноре. Странно, но осознавание того, что подобные мелодии я наигрывал от скуки лет в девять, ничего не изменяет. Несколько раз, когда я задумывался поступать на композицию после уверений людей, случайно услыхавших мои мимолетные наигрыши настроения и пытающихся меня убедить в неком таланте, мне хватало вспомнить хотя бы одну мелодическую линию Рахманинова, чтоб отступить, забыть о бредовой идее. Поэтому остается только завидовать людям, которые себя любят. На самом деле я безумно себя люблю, осеняет меня сейчас, иначе, зачем я быстро перебираю пальцами по клавиатуре, записывая ход мыслей?
Но я умею успокаивать себя тем, что все равно этот рассказ никогда не будет напечатан, прочтен из-за того, что я не решусь его кому-нибудь показать. Ведь взять тему карточек – уже и есть carte blanche, а потому – неприлично.


Я занимался махровой глупостью – поджигал зажигалкой спички и кидал их в расщелину открытого окна. Фрау Мюллер либо была слишком самоуверенна и не боялась, что кто-то может полезть в окно ночью, либо была слишком не уверена в себе и поэтому не допускала мысли, что кто-то захочет залезть в нее. Мне стало невообразимо хорошо от хрупкого шороха подошв по песку с мелкими камушками.
Я педантично поджег последнюю спичку и проследил, как она залетает в окно и гаснет. Даже если бы шторы не были подвязаны по краям окна, я бы не целился в них. Расплющив нос о стекло, я скорее догадался по очертаниям о буфете, столе, креслах. Затем я напряг слух и попытался услышать храп.
Очень уж вдруг захотелось узнать, как она храпит. Звуков не было. Тогда я вытянул шнурок из левого кеда, не стал его нюхать, хотя порыв был, поджег и опустил в окно. Меня сильно волнует запах сирени. Это мой пунктик. Когда я представляю смерть Марика, то на его гробу должна лежать сирень.
Если мне снятся романтические сны, я чувствую нежно-терпкий запах.
Из-за того, что дом был нежно опушен сиренью, я быстро развернулся и пошел прочь к призрачному началу пушечного выстрела, чтобы не чувствовать, как начнет портиться мешающийся с дымом запах.
Если с пятью лепестками – к счастью.


Тогдашние мысли о ритуалах застопорились из-за женщин. В желтоватой газете мне попалась статья о том, как простой рабочий, вычитав в свою очередь в подобном журнале об африканских племенах, где женщинам удаляют клитор, убил свою блудливую жену, проведя обряд рубанком. После этого мне очень плохо спалось ночью, снились стрекочущие кузнечики, которых моя мать нанизывает на вязальные спицы. Проснувшись, я задумался – а есть ли у женщин свои особые мелочи, та тайна, о которой никогда не узнают мужчины? В это время я посмотрел в окно и увидел соседку, фрау Мюллер. Она уже начинала увядать, и из-за досконального макияжа выглядела достаточно моложаво. Я принялся представлять ее утром: вот она встает, набирает ванну, вливает в нее что-нибудь пенное, потом варит кофе, чтобы выпить его в горячей воде…
Фрау Мюллер сильно отличается от моей матушки тем, что носит красивую одежду, завивает светлые волосы и, наверняка, ухаживает за собой. Словом, на нее приятно смотреть.
Дальше этого я не ушел – какие же особые ритуалы есть у красивых женщин?
Неделю я держался, а потом купил бинокль.

С шести утра я сидел с этим идиотским биноклем. К семи руки мучительно затекли. Еще через час мне пришлось смотреть, как одна женщина с нашей улицы в инвалидной коляске катает свою маленькую дочь, усадив к себе на колени. Девочка довольно визжала, когда мать выделывала пируэты на своей новой автоматической машинке. Мне вспомнилась книга «Цветик-семицветик», которую отец мне читал в детстве – (понимать кириллицу я так и не выучился до сих пор, хотя отец иногда говорит со мной по-русски) – одной маленькой девочке достался цветок с семью волшебными лепестками, и она загадывала то много-много игрушек, то горы конфет, а когда остался один несчастный лепесток, то она увидела мальчика-инвалида и, с сожалением, пожелала ему выздороветь. После того, как отец прочел мне эту книгу, я долго не мог понять девочкину жадность – почему она пожелала лишь одному мальчику ходить без костылей? Родители мой вопрос почему-то не поняли, а переспрашивать я не стал…
Тут она наконец-то проснулась. Лежала на спине и зевала, широко открывая рот, словно гигантская жаба. Потом плюхнула одну ногу на пол и уставилась в потолок. Еще через несколько минут встала – на ней была только рубашонка до пупа. Я заметил глубокие ямки и складки на ее заднице.
Вдруг она резко наклонилась и что-то подняла с пола. Трусы. Понюхав их, она вытерла ими между ног. Если бы руки не онемели, я опустил бы бинокль. Но смог только перевести его в незашторенное окно ванной, где фрау Мюллер, позевывая, смотрела на себя в зеркало. Волосы были стильно всклокочены, некоторые пряди стильно стояли дыбом. Сняла рубашку. Грудь нацелена в пол.
Подняла руку, понюхала волосатую подмышку, поплескала на каждую водой и вытерла их полотенцем. Затем запаковала грудь в голубой лифчик, висевший на батарее, и стала в белоснежную ванну. Она мыла себя между ног. Вдруг лицо фрау Мюллер стало напряженно-нежным и мечтательным. Вода вдруг окрасилась желтым.
Я был в недоумении. Она досмотрела обесцвечивание воды и вылезла. На батарее болтались несколько трусов. Она обнюхала все и нацепила черные. Затем фрау Мюллер снова оказалась возле раковины и, смочив ладони, поводила по лицу. Поскребла ногтями по спине, помазала лицо кремом, подоставала тонкой палочкой что-то из-под ногтей, интенсивно оросила шею духами и вышла из ванной.
Учился со мной в лицее один пианист, мальчик нахально красивый, даже почти без сладких ноток во внешности, несмотря на светлые волосы и серые наглые глаза. Играл он размагниченно и вяло, но преподносил свое мастерство с пафосом избранного. Репетируя в классе с преподавателем, он снимал обувь и носки, объясняя, что через босые ноги он получает необходимую космическую энергию. Однажды классе в одиннадцатом он подкрался ко мне сзади в пустом коридоре, внезапно засунул свой палец чуть ли не наполовину через джинсы в мою задницу, а когда я в ужасе развернулся, он прозвенел голосом эльфа: «Мазок!». И, посмотрев на меня безоблачным взглядом, исчез. Почти у каждого есть свои ощущения гадливости, которые выплывают в самые неприятные моменты. Один знакомый при потрясениях вспоминает, как в детстве босой ногой нечаянно наступил на разлагающегося под кустом мертвого котенка. Бывшая одноклассница чувствует на щеке капли мокроты, попавшие однажды от кашлянувшего отца.
Для меня это – «мазок!», произнесенный так вкрадчиво и звонко. И когда некоторые вещи трогают так сильно, что я снова слышу эльфийский голос, мне хочется убивать.
Он прозвучал на том моменте, когда фрау Мюллер вычищала ногти.




Марик рассказывал, что когда он был маленький, то перерыл все потайные родительские места до такой степени, что глупо выдал себя, когда отец спросил у матери, не видела ли она пару серых шелковых носков. Зачитавшийся книгой Марик на автомате пробурчал: «нижний ящик комода, слева, под розовой пижамой», за что надолго лишился обещанных развлечений и доступа в спальню родителей, подкрепивших решение могучим замком на двери. Смущенные родители были уверены, что сын искал пикантные журналы, которые тот, впрочем, пролистал мимоходом, держа курс на запрятанное свидетельство об его усыновлении. Нашлись фотографии молодой обнаженной матери, игривые письма отцу, написанные не маминым почерком, маленькие аптекарские весы, какие-то резиновые кольца с шипами, старый стеклянный шприц в металлической коробочке и куча прочей тайной дряни, кроме свидетельства. Уверенность в том, что он был адоптирован приемными родителями, ушла на какое-то время, пока он не узнал свою группу крови. Ненароком поинтересовавшись у мамы, он узнал, что у нее третья, а у отца – первая. Вторую отрицательную сочетание родительских положительных дать никак не могло. Сделав вид, что он поверил маминой забывчивости, которая обаятельно смеялась: «конечно, у меня вторая, я напутала, ведь вторая или третья - так легко ошибиться!», он взломал ночью частный кабинет ее женского врача и посмотрел карточку. Что ж, мама оказалась родной, понял он из записей, но группа крови у них не совпадала. Выяснять, кто его отец, он не стал. В Марике меня всегда удивляла брезгливая ненависть к сентиментальности, мелодраматизму и проявлению чувств. Эту историю он мне преподнес ответом, когда я спросил, зачем он устроился работать в Дом Недостарков. Никакой связи я не увидел, но таков был мой друг. Переспрашивать не стоило, это я уже знал точно. Работа его заключалась в смене белья, выносе уток, мытье и переодевании немощных пенсионеров. Иногда ему нужно было отводить их на процедуры в больницу по соседству. Однажды, пока Марик маялся в ожидании своего запроцедуренного старика, в коридоре около него в приступе эпилепсии упал молодой парень. Марик вдруг понял, что эпилепсия – это не болезнь, а сбой в попытке стать оборотнем. Санитары уволокли невезучего волка, а мой друг в неком волнении от своего озарения стал ходить по коридорам, пока в полуоткрытую дверь не увидел человека с дыхательным аппаратом. Он подошел ближе, и «а отключить нельзя…» пробормотала медсестра. «Это дышащий труп»,- и выпроводила Марика.
Первый дыхательный аппарат он отключил через несколько дней, приведя снова прежнего старика в больницу. В коридоре никого не было, он решил еще раз просто заглянуть в ту палату, и как-то само вдруг вышло...




Я оставил затею писать о ритуалах из-за бомжа. Он одиноко сидел на автобусной остановке, рядом стояла тележка из супермаркета, набитая его вещами, которые были на удивление аккуратно сложены горочкой. Достаточно большое количество людей кучковались поодаль, делая безразлично-демократичные лица, старательно привитые им с детства в этой стране, где человек может стать бомжем лишь по призванию, потому что любой обездоленный человек может получить жилище и пособие на пропитание.
Рекламный плакат на остановке призывал покупать запахи Армани, парень-модель был почти клоном Курта Кобейна.
На бомже, не смотря на жару, были надеты ватные штаны и шапка-ушанка. Ноги он укутал метрами тряпок.
Сперва я подумал, что он мог побывать в советских лагерях после войны, но потом, внимательней присмотревшись, понял, что родился он точно позже. Наверное, кто-то из костюмеров напутал, переместив его в декорации западноевропейской столицы.
Бомж глядел прямо перед собой спокойно и безмятежно. Его коричневые от вечной грязи руки неподвижно лежали на коленях.
Наверное, так мог взирать лишь баснословно богатые люди или тибетские учителя. У всех остальных на остановке сквозь налет оптимизма на уверенных лицах эгоистов проступали запрятанные неврозы и озлобление.
Бомж поднялся и медленно прошел за остановку. Он стал спиной к рекламной фотографии, порылся в своих комковатых штанах и достал член, который выглядел до нелепости чистым, гладким и толстеньким в его заскорузлых руках. Бомж мочился на газон, а все люди быстро начали перемещаться от него в другой конец. Я не сдвинулся с места, глядел на него и думал, что он скот.
Потом перевел взгляд и понял, что любой из обычных мужчин писал бы пугливо и смущенно, ожидая, что вот внезапный резкий голос выхватит эту сцену из темноты, пока он тайком помечает рекламную сторону, отвернувшись от улицы. А бомж, не наследив на плакат, скромно удобрил траву. И все эти чистые мужчины и женщины, ловко манипулирующие в личной жизни и на работе, все они перемещались по полю остановки из-за одного человека, который, наверное, ни разу в жизни не задумался о том, как сделать, чтобы другие дергались от его прихотей.


«Если вы это читаете, то мы старательно выполнили свою работу» - такой рекламный плакат я увидел в автобусе.


«Мы решились!». А под этой надписью фото жизнерадостных старичков, сияющих новыми челюстями. Всего лишь реклама Дома Недостарков в вагоне поезда. Вы отдаете нам всю свою пенсию, и еще усталые родственники доплатят. Я представил, как сдаю себя в этот дом к спокойным утрам и чайным вечерам. Наверное, там бы я много играл на рояле, позабыв про возраст, вернувшись к призрачной молодости, думая, что времени еще много, что мне грозит еще карьера всемирно известного пианиста. Я мечтал о мнимом спокойствии, глядя в окно замершего на остановке поезда, а на перронной скамейке сидела трясущаяся старуха, около которой привычно и спокойно суетились врачи, пристегивая к ее руке какой-то баллон.
Надули бы ее газом так, чтоб она наконец-то оторвалась от сковывающей земли, утратила бы свой растерянный взгляд и, сбрасывая с себя оперение безнадежного одиночества, улетела высоко-высоко к прозрачной радуге, невидимой из-за закопченного смогом города…


Я сделался таким грустным от этой сцены, таким никому не нужным, что на работе совсем не мог улыбаться клиентам и добавлял бесплатные шарики мороженого к тем, которые они покупали. Люди мило улыбались, благодарили. Потом пришел хозяин, минут пять понаблюдал за моими манипуляциями и выгнал меня. Я стоял около входа в кафе, глядя, как покупатели облизывают разноцветное мороженое, и был почти счастлив. Недавно прошел сильный дождь, быстро появилась и растворилась радуга, и, может, той старухе на перроне все же удалось улететь. Рядом по глубокой луже бегал крошечный ребенок в дождевике и оранжевых резиновых сапожках. Довольный молодой отец смотрел то на него, то на меня. Мы улыбались, а я думал, что хорошо бы стать уткой и шлепать зимой своими оранжевыми лапами по льду замороженной реки.

Я поехал домой. В соседнем доме случился пожар. Воняло откровенно и неприлично. На улице до меня донеслись причитания соседок, повторявших, как молода была еще фрау Мюллер.
Дома в кухне малознакомый мужчина смотрел в окно. Я сел рядом. Отец посмотрел на меня и отвернулся.
- Папа, ты когда-нибудь любил фрау Мюллер? – спросил я.
- А пошел ты на ***,- сказал он и положил обе ладони на голову.
Мне вспомнилось, как однажды мама разговаривала по телефону с подругой, побывавшей в Праге.
- А ты была в этой церкви на костях? – поинтересовалась мама.
- Костница, - подсказал я.
- Костница,- повторила она.
А проходивший мимо отец заверещал на мотив детской песенки: «Ко-ко-ко-ко-костница, ко-ко-ко-ко-костница-а…».
Выйдя из дома, я почти сразу же встретил Марика.
- Сильно… - с оттенком уважения заметил он.
- А пошел ты на ***, - сказал я.



На суде Марик рассказал историю, которую он услышал от инвалида, его ровесника, который сам просил вытянуть эти проклятые провода подкармливающего аппарата. Он мог бы еще долго жить. Его родители, веселые панки, ставшие с возрастом нормальным и обеспеченным средним классом, неосмотрительно завели ребенка, чтобы получать на него приличное пособие, когда мать еще кололась. Флориан родился инвалидом. Родители его любили, выгуливали в коляске, когда встречались со своими друзьями, сделали ему смешную зеленую прическу и научили с детства пить пиво. Подруги матери плели для него фенечки, друзья отца дарили порно-журналы. Со временем родители, сами выросшие в обеспеченных буржуазных семьях, изменили имидж, нашли хорошую работу, не потеряв при этом своей общительности и веселости.
Как-то они решили выехать на выходные в недавно купленный загородный дом. Привязали коляску сына к Мерседесу последней модели и рванули по трассе. Уже довольно далеко отъехав, они вдруг поняли, что коляска не несется за ними. Но тут стемнело, и они подумали переночевать, а утром искать своего сына. Фло валялся всю ночь в покореженной инвалидке, вынесенный под придорожный куст. Утром родители шутили, что он похож на братца кролика под терновым кустом. А через неделю сдали его на попечение государства, огорчившись от оскорблений сына в свой адрес.

Газеты не могли успокоиться месяц. Из-за Марика выглядел незначительным даже новый роман голливудской дивы. Его обвинили в отключениях четырех кислородных аппаратов и двух капельниц. Кроме этого он усыпил девушку, у которой никак не получалось покончить собой из-за несчастной любви. Его назвали Монстром Нового Века. Самым популярным газетным заголовком стал: «Антигуманизм молодого пианиста». Подробно печатались истории жизни счастливых убитых.
На суде Марик был спокоен. Его признали невменяемым из-за недавней трагической смерти матери и заперли на год лечиться.

Ему пришло несколько писем от родственников умерших. Марику желали скорейшего выздоровления.



В детстве мне многие вещи казались странными. Я рано начал понимать, что сильно отличаюсь от других детей. Наверное, поэтому и пытался подражать им. Однажды мама решила сводить меня в цирк. Я почувствовал себя почти таким же, как другие дети. Весь вечер я пытался прыгать от радости и мешал маме гладить одежду. Но она была по-прежнему холодна, а когда я преувеличенно наивно и жизнерадостно воскликнул: «Мам, а там будут лошадки?», она внимательно на меня посмотрела и спокойно сказала: «Еще одно слово, и мы никуда не идем». Она развелась с отцом, когда мне было лет тринадцать, взяла прежнюю фамилию и поселилась в соседнем доме. Мы почти не общались. Иногда я получал от нее откупные. Фрау Мюллер была лишь соседкой.

Марика я узнал гораздо раньше этих событий. Он появлялся неожиданно и так же неожиданно исчезал. Я придумал его сам, вычитав в книге о том, как некоторые психически неуравновешенные дети создают себе несуществующих друзей. Это забавно, если ты осознаешь придуманность реальности.


Сидя под сосной на пригорке, я смотрел на обугленный дом и думал, что я все же девушка. Только девушка способна написать «сжималась мошонка» или «фиалки росли в каламбурах».

 
Странный я все-таки какой-то………………………