На бревне. роман

Часть I, глава 1


Третья жена, Лариса, у меня хорошая. Я, когда ушел от нее, поначалу очень ее жалел, а через год позвонил. До сих пор в ушах стоит, как она закричала оттуда, из Москвы:
        - Зачем, зачем тебе было Чулково?
        Ну что я мог ей ответить? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно все рассказать.
        Когда думаю о жизни, а мне за 50, в душе происходит столпотворение фактов биографии. Они скапливаются здесь вот, в горле, мешая разобраться во всем подробно. Все-все сбилось в тугой комок - и жены, и родители, и сын, и друг сына, и староверы, и вкладчики, и то, как бываю груб, и паспорт, в котором штампа некуда ставить, и сводный брат Ваня, и радикулит, и пьянство, и обыкновение, несмотря на все это думать, что скоро жизнь изменится к лучшему.
        Что за вопрос, зачем мне Чулково? Во-первых, алименты, которые выплачивал жене; самому оставалось на жизнь девяносто рублей в месяц, а сидеть на эти деньги мне, мужчине под два метра ростом, не то что невозможно - просто стыдно. Во-вторых, приехал в отпуск сводный брат Ваня, мы с ним выпили и решили, что нужно непременно ехать в Сибирь.
        - Устроишься у меня на теплоходе (он там капитаном на этом теплоходе), поправишь дела, да и погуляешь, - сказал Ваня.
        Но все это не настоящие причины, почему сижу здесь, в Чулково. Чтобы стало понятно, начну сначала.
        Я родился в Москве, в Красноворотском переулке, от матери-ведьмы и от отца, которого в глаза никогда не видел. Материна фамилия до того, как она вышла замуж за отчима, была Кусовкина, и поскольку никому, в том числе мне, об отце не рассказывала и слышать о нем не хотела, и отношения их ни до ни после моего рождения оформлены не были, то и моя фамилия Кусовкин. Павел Вениаминович. Но откуда отчество? Откуда я знаю.
        Сидя в Чулково, на бревне, на берегу Енисея, где на семьсот километров кругом никакой цивилизации, я думаю. Здесь хорошо думается. В Москве думать некогда, все мешает, здесь же ничего не мешает, разве что комары. Постепенно привык к комарам, к тайге, к староверам, среди которых живу, и привык даже думать, что вместо меня в той жизни, откуда вывернулся, зияет дырка. Не теряю надежды вставиться в собственную дырку. Нужно, впрочем, хорошо подумать: стоит ли? Если возвращаться, то к стопроцентной жизни. А в той жизни, где теперь моя дырка, я часто напивался еще до обеда. Нет, конечно, никакого оправдания за то, что пил, но с другой стороны, как было не пить?
        Первые две - Лидия и Марина - жили чем-то чуждым, сказать точнее, вовсе обо мне не думали. Правда, сейчас я того мнения, что обе они были просто надежно защищены от меня.
        Лариса, третья жена, оказалась беззащитна. И ей, конечно, было хуже, чем первым двум, хуже даже, чем мне. Я это предчувствовал. "Забери назад цветы! - сказал (первым делом притащила гортензию в горшочке, и это показалось невыносимым). - У меня терпения не хватит их поливать!" - "Но нельзя же без цветов!" - "Убирайся!" - "Я люблю тебя!"
        И повторяла это до тех пор, пока не закрыл ей рот ладонью. Когда стоял так, зажав ей рот и всматриваясь в глаза, выражающие готовность любить, несмотря на все, что я ей сделал и, вероятно, еще сделаю, во мне нечто произошло. Короче говоря, вскоре она перебралась ко мне в коммуналку вместе с гортензиями, и я пристрастился их поливать.
        Но об этом после. Всегда думал, еще не зная женщины, что женщина думает как-то иначе. Знал об этом на примере матери. В детстве, глядя ей в затылок, когда расчесывалась, или в упор, стоя над ней, когда спала, мысленно внушал: "Пойми ты меня, да пойми ж ты!" Проснувшись или обернувшись, мать спрашивала: "Чего тебе? Чего уставился?" И все продолжалось по-старому. Она меня не понимала, а объяснить, как нужно понимать, я не мог.
        И постепенно, лет этак с шести-семи, забрезжила мысль, но лишь гораздо позже случай, которому был свидетелем, показал, что поверь в эту мысль еще тогда, жизнь могла бы сложиться по-другому.
        Уже взрослым, 27-летним, вечером под Новый год, ехал в битком набитой электричке на дачу и абсолютно случайно поставил корзину на ту самую полку над окном, по обе стороны малый в нелепой огромной шапке и девочка лет пяти, его дочь.
        - Больно, а-а-а, больно! - вопила девочка, и вопить начала не сразу, а с Подольска, когда порядочно отъехали от Курского вокзала.
        - Чем могу тебе помочь? - урезонивал ее малый. - Пойми, ничем не могу помочь.
        Притворяясь, будто читает газету, он на самом деле закрывался от взглядов. Явно был под пятой у дочери. Я, у которого терпения мало, хотел перейти в другой вагон, но далеко ли уйдешь с тяжелой, наполненной доверху корзиной? Стоял, возвышаясь над остальными. И все, что произошло, врезалось в память, будто это было вчера.
        - А-а, больно! - криком кричала девочка, и иногда ей вторил гудок встречного поезда.
        Голову ее покрывал пуховый платок, концы которого были просунуты подмышки и завязаны на спине. Из-под платка торчали дужки круглых очков, стекла сильно увеличивали мутно-голубые глазки, оправа скрадывала гримасу боли, и казалось, глазки ничего не выражают, как у кота. Уже минут через двадцать не прочь был дать малому по шапке за его ханжеский тон:
        - Извини, но ничем не могу тебе помочь!
        Лишь одна из пассажиров, женщина лет пятидесяти, сидящая рядом, сострадала девочке. У женщины был вид, будто до того понимает, как это бывает больно, что готова сама зарыдать, но не рыдает только потому, что взрослые и потерпеть могут. Этакое всепонимающее страдальческое выражение, которое возникало на лице у второй жены Марины во время слушания музыки. При этом старался не глядеть на нее, а музыка была не в радость.
        - Вы бы хоть взглянули, что у нее болит! - скосив глаза на малого, посоветовал другой его сосед, празднично выбритый и до этого абсолютно невозмутимый.
        Малый все делал рассудительно. Подумал, отложил газету и в который раз принялся снимать с ноги дочери валенки. Путал уже, где правый, где левый. Сам, видно, не знал, почему снимает валенки, потому, наверное, что они легко снимались. Платок, например, ни за что не стал бы развязывать. Все остальное, кроме валенок, похоже, казалось ему неразъемным.
        - Больно?
        - А-а!
        - Здесь или тут? - малый осторожно, по-отцовски сжимал коленку и ступню.
        - Не знаю я! - визжала и вся изгибалась девочка, а изогнувшись, вытирала пальцем из-под очков слезы и размазывала по щекам и по носу.
        - Может, тут?
        - Может быть, не зна-а-аю!
        Надев валенок, малый закрылся газетой.
        - Больно, а-а-а, больно!
        Сглотнув слюну, огляделся: у половины вагона лица были искажены болью.
        - Бесчувственный истукан, а не отец, - вздохнул кто-то.
        В ответ малый вздрогнул газетой. Я прислушался, о чем говорят. Говорили о детях.
        - Сейчас все фашисты, кто детей имеет, ей богу, имеют детей, чтобы измываться над ними.
        - Не все, знаете ли, вот у меня сын...
        - Сын? Детей заимеет и сам станет фашистом.
        - Не станет.
        - Станет.
        - Не станет.
        - Станет!
        Молчание. И снова та, с хриплым голосом, которая на фашистах настаивала:
        - А у самого-то шапка!
        - Ну и что, что шапка? - оторвался от газеты малый, и по движению шапки заметно было, что он особенно задет и ищет глазами, кто это сказал.
        - А то! - выдала себя алкоголичка с физиономией, напоминающей протухшее яйцо; высунула красный, неожиданно алый язычок из коричневой пасти и угрожающе прокашлялась. - Шапку завел, а ума не нажил!
        - Больно! Больно!
        Вот так ехали мы в битком набитой электричке и приговорены были терпеть вопли каждый до своей станции. Вдруг от невыносимости терпеть я все понял. Понял девочку как художник художника, как тиран тирана. И до конца понял мысль с детских лет. И до того хорошо стало, что даже любопытно было понаблюдать, как маются попутчики от этой дурной бесконечности.
        - Боль-оль-ольно!
        Единственным, кто находил в этом нечто приятное, был я. Более того, от переполняющей радости, от того, что наконец что-то понял в жизни, готов был сам завопить. Девочка заметила это, она была далеко не начинающей тиранкой (может, некстати улыбнулся и этим выдал себя?) Провизжала "больно" прямо мне в лицо. Рядом стоящие отшатнулись. Я же улыбнулся и сказал:
        - И мне больно.
        Девочка судорожно вздохнула и долго молчала, разглядывая кошачьими, ничего не выражающими глазками. Потом спросила:
        - Где же это тебе больно-то?
        - Там же, где и вам, - ответил. - Там же, где и вам.
        В ее детском вопле узнал собственный вопль, который ни разу не прорвался со времен детства и повзрослел, и даже страшно сделалось, когда представил, что произойдет, если прорвется в самый неподходящий момент, в присутствии Лидии.
        Девочка не поверила ни вежливости, ни словам. Решила, что с ней шутят, как с ребенком, и изогнулась, готовая завизжать с новой силой. Успел подстроиться, и вдвоем как завопим:
        - Бо-о-ольно!
        Что было! Все-все, даже девушка с книжкой, до того с некоторым интересом поглядывающая, другая девушка - без книжки, и празднично выбритый, - будто на Новый год впервые побрился, - даже алкоголичка, - все-все накинулись. Кричали, что подобные шутки неуместны (девушка с книжкой), что это издевательство (бритый), что я алкаш (алкоголичка), и что куда милиция смотрит (женщина с сочувствующим выражением лица). И лишь тиранка хохотала. Куда подевались слезы. И все спрашивала:
        - Что же это ты молчал, если больно?
        - Да-да, вы правы, - бормотал. - Не следует молчать, молчать не следует...
        Так впервые была выражена мысль, которую лелеял целых 20 лет. Потом объявили, что следующая Новый Быт, это была моя станция. Засобирался и, снимая с полки корзину, нечаянно поставил на шапку малому, и снова рассмешил Варю: ей было 5 лет и четыре месяца, и , судя по всему, отца родного было не жаль. Вынув из корзины яблоко, протянул ей. Она тут же впилась в яблоко неровными острыми зубками, забыв поблагодарить, впрочем, как и все остальные пассажиры, хотя я их, в общем-то, спас.
        Придя через полчаса на дачу, сказал Лидии:
        - Знаешь, надо бы поговорить.
        - Нельзя ли в другое время? - жена была поглощена содержимым корзины, мы были на кухне, в горнице ждали гости.
        - Нельзя.
        - Ладно, но покороче, не порти Новый год. Все уже за столом, только ваше величество где-то ходит. А ведь не достал-таки бальзаму, как просила.
        - Покороче так покороче. Я тебя не люблю.


Часть I, глава 2


- Спасибо, - сказала Лидия. - вот это подарочек!
        Нужно знать, что такое Лидия. Голые мы еще ладили, но стоило одеться - нет. Давно забытое раздражение захлестывает с прежней силой, когда вспоминаю об этом. Ведь была неглупа. В справедливость верила. Но в отличие от меня (еще в те времена ощущал потребность разобраться в отвлеченных вопросах), в отличие от меня верила в справедливость для себя одной.
        Скажем, на ее взгляд, нелюбезен, чем-то посторонним отвлечен или сосредоточен на чем-то постороннем (а все, кроме нее, считалось посторонним). В мгновение ока подпадаю под статью и параграф действующего в пределах нашей квартиры уголовно-семейного права. "Ах так, вот тебе за несообразительность!" - могла сказать Лидия, если не догадавшись купить к юбилею свадьбы "хоть маленький букетик гвоздик", возвращался домой с пустыми руками. "Хорош пример показываешь сыну," - выговаривала. Проходя по легкой статье (ну что такое несообразительность, господи ты боже мой, если ни разу ничего по-настоящему плохого не учинил), получал на полную катушку: от двух-трехдневного бойкота с уездом с сыном к родителям - до отказа быть голой на неопределенный срок. Последнее для меня, тогда еще не махнувшего рукой на жизненные блага, было чистой воды пыткой. Чего же предстояло ожидать за свое "не люблю"?
        Верил, что живу хорошо. Верил, ибо нуждался в жизненных благах. А в наше время (нынче все иначе) одним из таких благ были вечеринки на Новый год. Почему вспомнился Новый 1967-й год? Скажу: пить тогда начал. К тому же, в ту новогоднюю ночь, и это наиболее мрачное из воспоминаний, сошел с ума друг, Игорь Абдыкадыров. Кроме того, познакомился с третьей женой, с Ларисой.
        На этом Новом годе собрались все, кого необходимо следовало пригласить, как выразилась бы Лидия. Скажу о каждом по полслова. Сначала о друге, об Игоре Абдыкадырове. Говорят, он был предрасположен. Что-то генетическое, мол. По бровям заметно. Но в это не верю. Если предрасположен, то лишь морально. Ибо верил больше моего.
        Абдыкадыровы Игорь и Наталья считались самыми близкими нам, семейству Кусовкиных. Из чего вытекало, что Наталья и Лидия - подруги. Вряд ли это было так, во всяком случае для человека, знающего, что Лидия ни с кем дружить не в состоянии, что у нее этот орган, которым дружат, просто-напросто отсутствует. Игорь же являлся действительно ближайшим другом. Он был с меня ростом, сантиметра разве что на три пониже, но лучше меня. Я - что? Лицо круглое, невыразительное, глазки, как у вепря, короче говоря, с виду обыкновенный. А Игорь - ни изъяна, ни закорючки - это все, все признавали. И хотя наружно мужественный, внутренне мягкий. Интеллигентный, спасу нет. Умней меня гораздо. Философ. И вырос в семье не то, что я. Отец - ученый с именем, дал Игорю приличное образование. А я? Что я? Прошел журфак, все равно что коридор. Еще факт: парень, о котором толкую, кроме прочего, свободно владел английским и французским. Таким людям никак нельзя спотыкаться. Жалко таких. Его в особенности. Конечно, себя виню. Из-за меня как бы все вышло. Но главная вина все же на его жене, на Наталье.
        Игорь с женой - раз. Два - Ева с мужем, имя забыл, по фамилии Пильгуй, которого жаль - что не рехнулся. Тут за женщину, за Еву, как ни пошло из-за случайного совпадения звучит. Ева считалась подругой Лидии на службе, льнула и тянулась к ней, но, как уже говорил, подружиться с женой было делом безнадежным. К тому же Лидия недолюбливала Еву. Дескать, болтушка, каких мало, голова кругом от ее трескотни. После выяснилось: ревновала. То ли меня к Еве, то ли Еву ко мне. Все равно жуть, если вспомнить, что после этого Нового года, года через три, Ева умерла. Рак. Собравшись с духом, навестил ее в больнице.
        Знал бы кто-нибудь, что вытерпел. Заговорила вдоль и поперек, а между тем поведала такое! "Очень хотела кому-нибудь высказаться, а суждено тебе, Павлуша, подоткни, пожалуйста, простыню - сбилась, висит, а ты все-таки мужчина, тебе неприятно, о боже, ослабла, шевельнуться не могу..." - странно было глядеть на нее, прежде деятельную, постоянно снующую из угла в угол, покусывающую пальцы, а теперь высохшую, неподвижную, словно мумия, но как всегда с накрашенным лицом и даже с перекрашенным - с грубо наведенными ресницами, с толстым слоем помады на губах, с густым румянцем кружочками. И мумия, готовая в гробницу, быстро-быстро артикулировала: "Не стесняйся, Павлуша, нет-нет-нет, я не о простыне, ты не понял, я о другом, не слушай, пожалуйста, что говорю, потому что никто меня слушать не в состоянии, никто никогда не мог, да-да, не возражай человеку, который одна нога там, не перебивай, не то забуду главное сказать: сын мой, Дениска, должно быть, помнишь его, не навещает, ха-ха-ха, боится, будто на глазах у него окочурюсь, ой вытри, ресницы поплывут, слезы, а я говорю в трубку: "Глупенький, не бойся, недельки две проживу, приходи."
        Сидел, слушал, что несет - несла с Дону и с моря, строчила при этом с такой скоростью, что не успел вставить ни слова из того, что приготовил, сказал лишь "прощай". Решил, пусть человек перед смертью вволю поговорит, хотя из пулемета, можно сказать, расстреляла.
        Чтобы довести до чьего-нибудь сведения ее историю, не то что с духом собраться, прежде всего нужно себя по кусочкам собрать. С другой стороны, не имел права рассказывать этой истории никому из посторонних - обещал. Должен был поведать Денису, по достижении двадцатилетнего возраста, не раньше. "Раньше нельзя, Павлуша, он такой нервный, такой остро чувствующий, такой восприимчивый, такой впечатлительный, такой тонкой душевной организации мальчик, ты уж его пощади, но срок придет, расскажи непременно, не рассказать нельзя, что же за человек вырастет, если истории родного отца, родной истории знать не будет...
        Игорь с женой да Ева с мужем - вот и все обязательные гости. Но были гости необязательные. Лидия настояла: "Нужно кого-нибудь с твоей работы пригласить." Две девочки с работы. Ирочка Гриневская с сотрудником нашего пресс-центра отставным полковником Ермаковым, который был всего-навсего подполковник (полковником для краткости называли), и Галечка Бусыгина с мрачным малым Сашей, пресс-центровским шофером. Обе девочки, естественно, журфак кончили.
        Ирочке и двадцати пяти не исполнилось, а зарплату претендентов на талию (кроме талии ничего не было) холодно подсчитывала, понимая, что не бог весть какая красавица, и что умишко тоже не бог весь какой, и то, что подразумевается под остальными достоинствами, на самом деле дуновение. Полковник сидел на крючке крепко. Предлагал руку, с рукой пенсион стодвадцатирублевый и, сверх того, зарплату. Ире казалось мало. Да и дело хлопотное - будучи женат, полковник условие ставил: сначала словцо дай, что за меня выйдешь, а потом-де разведусь. На большее не претендовал, до того крепко на крючке сидел. Ирочка словца не давала, канителила, делала вид, будто переживает, но к пенсиону полковничьему с любопытством приглядывалась и почти им владела не на правах полной распорядительницы, конечно.
        Замужняя подружка Ирочки Галечка была замужем "за дипломата", как говорила. На самом деле муж работал шофером в Нигерии. Там - законный шофер, Юра, тут - незаконный, Саша. Который благодаря Галечке, вполне мог не подружиться с законом.
        До полковника работал в пресс-центре отставной майор Иосиф Семенович Разин. Который подзывает однажды к стойке в домжуре: "Умрете с меня, Павел. Влюбился на старости лет." - "Что такое, Иосиф Семенович, побойтесь бога, у вас превосходная, умнейшая супруга, собственными глазами видел." - "Глаза б мои ее не видели," - отвечает. А клюнул этот отставник в тот раз на Галечку, и любовь к ней обернулась семье Разиных даже по тем временам дороговато: инфарктом гвардии майора, изрядно потрепанными нервами и, конечно, сбережениями, потому что Ирочка с Галечкой действовали заодно.


Часть I, глава 3


Прошу прощения за сплетнические нотки. Все не могу от них избавиться. Э, да что говорить, стоит кое-кого вспомнить... Поэтому особо хочу выгородить третью жену Ларису, которая тоже присутствовала, с которой до того знаком не был, но которая как один из оставшихся в живых и не рехнувшихся свидетелей Нового 1967-го года, кое-что может к повествованию добавить.
        Итак, взошел ко всем вышеупомянутым лицам с намерением донести, не расплескав, светлую истину, мысль, почерпнутую в электричке. Нужно же быть таким наивным, искренне верил: мысль столь потрясающе грандиозна и необходима, что овладеет умами всех, с кем ни поделюсь. Стоило же поделиться, как бросилась в глаза странность: сказал "не люблю", нечто, раньше вообще не свойственное. Это остановило в намерении продолжать высказывать мысль дальше. После того как Лидия с каменным лицом отвернулась, легкой походкой, точней, не чуя под собой ног, прошел в горницу, где были гости. Никто из них не заметил во мне необычности, хотя истина плескалась внутри, подобно внезапно открывшемуся взору путешественника подземному озеру, переливающемуся при свете факела, словно драгоценная жемчужина, но доступному единственному взору - моему внутреннему.
        Игорь спорил с Ермаковым. Он всегда с кем-нибудь спорил. Ева кивнула из дальнего угла. Она сидела за столом и как всегда курила. Рядом с ней, потупясь, сидела незнакомая простенькая девушка в белом платьице в зеленый горошек. Девушке было лет семнадцать на вид, и я с ней равнодушно раскланялся. Наверное потому, что Ева представила ее как будущую студентку журфака, попросив оказать на этом поприще покровительство.
        Только со мной могло случиться такое - равнодушно поздороваться с будущей третьей женой, но поди знай. Насчет третьей извиняю себя еще тем, что был поглощен мыслями о первой, а также мыслью из электрички. Очень важно было правильно подпустить ее, сказать именно то, что нужно.
        Выпив рюмку водки, предложенную с истошным криком "штрафная" мужем Евы Пильгуем, за ней - еще рюмку, снова с криком, подумал, что "не люблю", сказанное Лидии, даром мне не пройдет. После чего тяжелым, приятно рассеивающимся от водки взглядом уставился на Ермакова, который сидел напротив за столом и томно сиял. Он сиял, но изредка на медь лица набегали зеленоватые волны - когда обращал лицо к моему другу. Когда же смотрел на Ирочку, лицо его сияло нестерпимо, а если по меди пробегали волны - то были лишь тени от небесных облачков, которые, впрочем, многое говорили внимательному взгляду: Ермаков словно сознавал всю несусветность и легкомысленность желания обладать столь восхитительно-прелестной штучкой, как Ирочка. Такой желанной, дефицитно-дорогой. Конечно, придется постоять в очереди. Лицо Ермакова выражало готовность постоять; характер ощущался за готовностью железный.
        Но друг мой тонкостей не понимал. Он не прошел журфака, никогда не работал в пресс-центре, а числился в престижном академическом институте, где не каждый день разрешают являться на службу. Игорю было просто наплевать на тонкости - он занимался привычной умственной гимнастикой. Медленно, с наслаждением загонял быка в логический угол. Сидя во главе стола в новом сером костюме, ко мне своим по-восточному мудрым профилем, Игорь олицетворял собой силу, мужество, интеллект. Это был мой духовный вождь, и если б не мысль, которая, подобно молнии, пронзила по пути на дачу, в стотысячный раз залюбовался бы тем, с каким благородством рука друга, как шпагу, держит вилку с наколотым на нее рыжиком, тем, как серьезно выслушивает, поглядывая на меня, нелепые аргументы Парфена Пафнутьевича Ермакова.
        Бык поупирался, но был уже, где положено быть, в логическом углу. Оставалось нанести последний удар. Однако Игорю не хотелось наносить его на глазах у публики, недостаточно оценившей бы, а то и вовсе не заметившей последнего удара. Так, еще не вникнув в суть конфликта, привычно оценил ситуацию.
        Жене Игоря Наталье надоели и быки, и победы, и мужнин интеллект. Она поглядывала по сторонам. К Новому году Лидия развесила вышивки, хохлому, резные безделушки на холсте, драпирующем лежанку русской печи. Особенно Лидия гордилась образцами петриковского цветочного орнамента. Печка была отменно с утра растоплена - дело моих рук еще до того, как был послан в Москву с корзиной. От беленых известью ее боков исходило приятное тепло. Полы тоже были выскоблены, опять же по приказу Лидии мной. За месяц до Нового года сделал ремонт в этом доме, приобретенном, благодаря расторопности Лидии. Дом стоил недорого, 4 тысячи, но мы сидели по уши в долгах.
        Наталья, приехавшая с Игорем электричкой раньше, была на даче у нас впервые. Озиралась, привычно сознавая себя центром внимания. И хотя никто на нее особенно не смотрел, поворачивая голову, ставила подбородок то на правое, то на левое плечо, как бы для устойчивости, но больше, чтобы показать, какая у нее прическа. Прическа была в стиле "цыпочки", по моде, целый Вавилон на голове из своих и чужих волос.
        Каждый был занят своим. Шофер Саша возился с елкой, выразив желание приладить моторчик, который привез специально, дабы елка непременно завертелась. Ирочка с Галечкой танцевали, прижавшись друг к дружке. Обе чувствовали себя пока скованно и не разрешали Пильгую "разбить" их, а он уже, похоже, не однажды пытался.
        Наталья смотрела на всех презрительно. У нее всегда во взгляде сквозило презрение. Вначале терялся в догадках: неужто чем-то не угодил ее изысканному вкусу? Или это шарм какой-то особенный из какого-то неизвестного мне аристократического общества? Или так полагается вести себя дочери главного инженера табачной фабрики "Ява"? "Зачем ты на ней женился, ты ведь не куришь?" - спросил друга, который месяца два тянул с тем, чтобы нас познакомить. Стеснялся некоторой моей простоватости: "Это очень, очень утонченная натура, не представляешь себе, Паша, до какой степени." Женился Игорь по страстной влюбленности, чуть ли не на следующий день после того, как впервые увидел Наташу. Со временем монологи об утонченной натуре сделались реже, и мы с ней познакомились. То бишь, я был обдан презрением, природы и причин которого понять не мог, но ради Игоря готов был терпеть и не такое.
        После того, как была выпита третья рюмка, когда-то во всех случаях для меня последняя, сделал попытку прислушаться, о чем столь горячо толкует друг с Парфеном Пафнутьевичем. Но все не мог вникнуть, ибо волновало, почему нейдет из кухни Лидия. Игорь и Лидия - это были существа, которыми гордился. Особенно другом. Всегда радовался успехам Игоря, более того, радовался им бурно. Когда дело доходило до боя быков, никто не понимал этого искусства, всех этих пассов и обводов, порой опасных, - быки попадались матерые, крупные, - никто не ценил красоты последнего удара так, как это умел лишь я. Именно мое умение искренне радоваться чужим успехам и служило залогом того, что мы с Игорем были неразлучны. Ибо для чего еще нужен был неудачник, вроде меня, этому красавцу, которому прочили блестящую карьеру?
        Так подумалось после четвертой рюмки. После третьей, после заветной, в душе наступило такое... Нужно было повысить настроение. Четвертая не помогла. Выпил пятую.
        Другу тем временем надоело удерживать в логическом углу заготовленного для последнего удара Ермакова, который из-за своей толстокожести не заметил этого. Игорь спросил громко:
        - Как считаешь, Паша, стоит ли платить людям премию?
        От неожиданности я забормотал что-то нечленораздельное, при этом обнаружил, что язык плохо повинуется.
        Усмехнувшись, друг обратился к жене с тем же вопросом.
        - Чушь. Оставь меня, пожалуйста, - сказала Наталья. - Новый все-таки год!
        - Да за что же платить им премию? - взорвался, брызнув слюной, Ермаков, споривший до того вполне пристойно. - Всю жизнь, понимаете, уродовался, служил безо всякой премии, а им за что? Повсеместно нужно, считаю, как в армии, учредить оклады и устав, а ежели...
        - А если кто недоволен, того - в дисциплинарные роты, - договорил Игорь.
        - Сроком на двадцать пять лет, - заключил Ермаков.
Игорь взглянул - каков бык! В ответ я лишь жалко улыбнулся. Я был не боец. Думал о жене на кухне. Не хотелось ни резни, ни усобиц - состояние после шестой рюмки, многократно проверенное.
        Кончик невидимой шпаги, нацеленный для последнего удара, замер: Ермаков дал возможность другу провести более эффектную концовку. Полковник поделился заветной мыслью:
        - Нужно снова завинтить гайки до отказа.
        - Ага, слышишь, Паша, - смеясь, говорил Игорь. - От сна восстав, учи устав!
        Друг решил поиграть жертвой еще потому, что заметил в моих глазах нечто осмысленное. Боюсь, это был страх, что сейчас явится из кухни Лидия. Явится и на виду у всех... Что произойдет на виду у всех, дальше мысль не простиралась. Именно это "на виду" казалось особенно страшным. Так был воспитан. Услыхав, как на кухне что-то звякнуло, словно стекло разбилось, вздрогнул.
        - Слышишь, Паша, слышишь, - не отставал в азарте Игорь. Теперь обращался исключительно ко мне, Ермакова же употреблял в третьем лице. - Слышишь, что Пафнутий Парфеныч глаголит? Погоны да генералы, да чтоб ни единой цивильной хари, вроде нас с тобой. Но как быть с женщинами? Неужто они должны форму на себя напялить, а Парфеныч?
        - Пафнутьевич, - сухо поправил Ермаков и сервизно-голубым взглядиком скользнул по направлению к Ирочке, к средней ее части, где находилась талия. - А что, с женщинами было бы даже проще.
        - Неужто? - не к месту воскликнул я, ибо для меня это был животрепещущий вопрос. - Но как?
        - Прикажешь инженюшке, которая приглянулась, и она твоя, - ответил вместо Ермакова Игорь, расценивший мое вмешательство как дружеский подыгрыш.
        - Именно, - неожиданно согласился Ермаков. - Именно!
        - Бык-то каков! - взглянул Игорь и, доверительно нагнувшись к полковнику, спросил:
        - А ну как начальству повыше понравилась бы ваша...ваш выбор, что тогда?
        - Ничего не поделаешь, пришлось бы уступить, - Ермаков перевел взглядик на Ирочку, вздохнув при этом с глубоким сожалением.
        Игорь даже вид сделал, будто растерялся и шпагу выронил, положил, то есть, вилку с рыжиком на тарелку.
        - Слышишь, Паша, слышишь, Пафнутий Парфеныч уступил бы инженюшку...
        - Парфен Пафнутьевич, - так же терпеливо, но уже более сухо поправил Ермаков. В ловушке он чувствовал себя как дома, даже травку принялся щипать - захрустел маринованным огурчиком, позволив вольность - расстегнул пуговичку под узлом галстука-ленивчика цвета бордо с позолотой. - Зовите просто по имени, Парфен, а то вы, хоть и молодой, а ерунды, как меня зовут, запомнить не можете, - съязвил он.
        Тоже подивился столь чистопородному быку. И подыграл, обнаружив при этом, что язык заплетается изрядно:
        - И не жалко бы вам бы было бы?
        - А что, дело солдатское, - глазки цвета неба потемнели - взгрустнулось. - Но я же понимаю, вы же в шутку говорите, молодой человек, забыл тоже, как вас величать-то.
        - Ничего-ничего, не отвлекайтесь, - сказал Игорь.
        - Я же понимаю, мы же шутим, - продолжил Ермаков, налил и, запрокинув голову, выпил. - Мы же, хе-хе-хе, мирно беседуем, без кровопролития, так сказать.
        - Это бабушка надвое гадала, дядя, - друг поднял шпагу. - Пожалуй что не шутим.
        - Как это? - на меди лица проступил нездоровый бурый румянец. Кровь бросилась Ермакову в голову от таких слов. - Как это не шутим? Что все это значит? Как это не шутим? Вы что позволяете себе со старшими по... по возрасту! - я заметил, что Игорь, не отворачиваясь от Ермакова, нащупал руку жены, как бы прося прислушаться, взглянуть. Сейчас, дескать, самое интересное начнется. Но Наталья передернула плечиком и забрала руку. Видно, мужнины развлечения надоели ей до смерти. - Как это не шутим, - пристал что твой репей Ермаков, кажется, усмотрев во всем этом некую опасность. Он и впрямь набычился, и потемневшие глазки заволокла красная сеточка. - Как это не шутим! А вот вы бы шутили, будь на то ваша воля, а? - спросил Игорь.
        Ермаков с минуту думал, потом сказал:
        - Не шутил... бы.
        "Бы" он произнес с упором, сделав паузу. Честно говоря, у меня от его "бы" мороз по коже пробежал. Зловеще полыхнула вспышка магния. Это суетящийся у стола Пильгуй нажал спусковую кнопку фотоаппарата. К слову сказать, он то и дело пробовал встрять в разговор с вопросиками, которые Игорь называл "некорректными", отказываясь на них отвечать. Пильгуй, тем не менее, не смущаясь, продолжал следить за разговором и что-то записывал в блокнот. Он всегда записывал. Раньше думал, хобби такое у человека. "Люблю на лету схваченное русское слово," - сказал он однажды. - "Зачем тебе оно?" - поинтересовался. - "Да так, любопытны бывают некоторые нестандартные мнения." Ах, до какой степени был, повторяю, наивен!
        Но вернемся к бою быков.
        - Итак, ты слышал, Паша? - торжественно говорил Игорь (дело, значит, шло к концу, если он тон торжественный взял. Отвлекшись, не слыхал, но утвердительно кивнул). - Парфеныч желает свести все на шутку. - Кажется, в Игоре впрямь было нечто нездоровое: не мог просто так отстать, обязательно должен был точку поставить. Брови при этом слишком уж мрачно сходились к переносице - может быть, это имели в виду недоброжелатели, утверждая, что он был предрасположен. - Слышишь, Наталья, - к жене обращался уже назло ей, - этот гражданин хороший с васильковыми глазками, попадись ты ему в другое время, приказал бы и тебе, и еще как бы приказал, - Игорь любил острую шутку, на грани. Это был шарм такой у них в академическом институте - шутить полупристойно.
        - Ох, хоть бы и вправду кто приказал, - вздохнув, сказала Наталья в ответ на приставания мужа, которому пришлось в свою очередь принять это за шутку на грани.
        - Слушай, слушай, Паша, - обращался теперь только ко мне друг. Он слегка приподнял подбородок, и это означало, что вскоре будет нанесен последний удар, - слышал, что Пафнутий сказал?
        - Парфен, - поправил Ермаков. - Парфен!
        - Он сказал, - непреклонно продолжал Игорь, - что ввел бы казармы и проституцию, будь на то его воля, а всех остальных, кто не...
        - Да нет же, - в растерянности осклабился Ермаков. - Вы неправильно поняли, молодой человек. Не в этом дело...
        - Позвольте, - прервал Игорь, - коли вы не шутите, и я не шучу. Любовь по приказу - разве это не проституция?
        - Ой как интересно! - услыхав "интересное" словцо, подпорхнула Ирочка и без церемоний уселась на широкие, шириной в диван, колени Ермакова. - Почему красный весь, как зверь, папочка? Ну что пыхтим? Ну-ка дай в глазки твои свинячьи загляну. Не правда ли, вылитый зверь - из лесу который? Ах ты зверюга, дай-ка поцелую тебя, ты заслужил.
        Никто не заметил, как шпага вошла, бык был убит, и друг праздновал очередную победу, отпив пару глотков из бокала с шампанским. Ирочка же со своим кровавой помады ртом, с наманикюренными пальчиками, в сером вязаном платье в обтяжку казалась стервятником на трупе. Все допытывалась, что за словцо произнесли. Ермаков вертел головой, как в агонии, и, наконец, шепнул словцо ей на ушко, за что Ирочка при всех его поцеловала, затем еще раз, еще, и это было похоже на то, как хищная птица клюет жертву где-нибудь в австралийской пустыне. Я отвернулся.


Часть I, глава 4


Отвернулся и увидел картину той не лучше. Пильгуй, то ли желая поумничать, то ли нарочно, в присутствии Евы громко говорил, танцуя с Галечкой, что ему, как фотографу, мечтающему котироваться на мировом рынке (так и сказал, подлец, "котироваться"), нужна совершенная модель, вроде нее.
        Наталья тоже развеселилась и непринужденно, как в компании друзей, будто в близком кругу, принялась болтать с Ирочкой. Не знаю, почему сделался этим фактом обижен - не за себя, за друга. Игорь столь явно был обескуражен, что перестал жевать с полным ртом. Наталья смеялась и хлопала в ладоши каждой плоской шуточке Ирочки, и это мучительно отзывалось пульсирующей жилкой на благородном виске друга. Разговор за столом становился просто-таки опасен. Сам же со страхом ждал появления из кухни Лидии. И хотя нес в себе истину, хотелось вернуться обратно, в доисторические времена, когда еще не ведал истины, не ехал в электричке на дачу и не сказал "не люблю" Лидии.
        - Давайте выпьем, - сказал я. - За мир и дружбу!
        Это прозвучало по меньшей мере неожиданно. Во всяком случае для Игоря. Он пожал плечами, недоуменно взглянув: бык-то хотя и мертв, но погляди, что за столом творится, какие уж тут мир и дружба!
        Хорошо, ничего не знал про нас с Лидией. А она не выходила и не выходила, и тревога моя росла. Даже подумал, не повесилась ли на кухне?
Ермаков в благодарность за тост со словами "спасибо за службу" наполнил мою рюмку. Он ведь не знал, что убит. Я прикинул, какая это по счету и выпил. Это была восьмая, что ли.
        - Как дела, Паша? - спросил Игорь. - Произошло что-нибудь?
        - Ни-ни, ничего, - ответил.
        В душе возникло сентиментальнейшее настроение, какого сроду не бывало. Думал: вот мы, русские люди, красивые русские люди в хороших костюмах, в достатке встречаем любимый праздник. И хорошо обняться всем-всем и признаться в любви друг к другу, все друг другу простя, и жизнь начнется сначала. Безбоязненно выпил девятую. Захотелось петь. Что-нибудь тягучее, про туманы. Но не знал ни одного слова из песни, которую хотелось петь. Это потом выучил, про пыль да дурман. А после одиннадцатой захотелось поговорить. И вспомнил, что даже обязан говорить, обязан, что с тем сюда и шел.
        - Молчать не буду, - сказал. - Молчать не хочу, не буду, и буду не молчать, - к ужасу своему впервые в жизни не в состоянии был определить, правильно ли выражаюсь по-русски.
        Сам, пожалуй, и не додумался бы, что пьян. Спасибо, друг додумался:
        - Когда ты успел наклюкаться, Паша?
        - Молчать не буду, - сказал в ответ и тягуче запел:

                Кругом туманы,
                А я один остался,
                Что делать мне?

        - Прекрати сейчас же!
        - А ты не кричи, - жизнь катилась под откос, и остановить ее было невозможно - впервые непокорен был Игорю. - Молчать не хочу, не буду, - это ему прямо сказал.
        - Ну не молчи.
        - Ну и не буду.
        - Говори же, говори!
        - А ты не перебивай меня, не то снова скажу не то, - и затянул любимую свою песню без слов.
        Все молчали, слушали. Пьяным до той поры меня никто не помнил. Будущая жена Лариса, впервые видевшая меня, кажется, никогда так и не поверила, что я был до этого непьющий. Отпел. Ева подошла, строго спросила:
        - Что все это значит, Павел?
        - Я... я... - пытался я нащупать мысль.
Ева была блондинка с круглым лицом, в больших круглых очках. При жизни, будучи синим чулком, следовала соответствующему стилю - строгому, но романтическому. Носила темный жакет английского покроя, галстук в крапинку, и на жакете - брошку в виде бабочки.
        - Расслабься, не дыши, сразу вспомнишь, - посоветовала Ева. В своих круглых очках она напомнила тиранку Варю из электрички.
Сделав, как советовала Ева, уныло сказал:
        - Молчать не следует.
        - Это мы слышали, - отрезал Игорь.
        - Кругом тума-а-аны, - вспомнил.
        - Прекрати! - сказал друг.
        - Не хочу. Молчать не буду.
        - В таком случае, позволь поговорить с тобой наедине. Может быть, мне скажешь.
        - Позволяю, - сказал я. - Разрешаю все!
        - Что разрешаете? - тут же подскочил Пильгуй.
        - Все! - и сделал широкий жест.
        Ева с Ларисой бросились поднимать с пола посуду.
        - Прекрати, ты все-таки в обществе, - сказал Игорь.
        - А кто здесь хозяин? - упирался, поднятый на ноги сильной рукой Игоря. Как ни был пьян, а сразу понял: Игорь подхватил, чтобы выволочь на кухню. А там Лидия. - Не хочу молчать.
        - Это он в шутку, - убеждал Ермаков. - Он шутит.
        - Ничего себе шутки! Кто напоил его? - спрашивал Игорь.
        - Тебе все нужно засушить, - раздельно произнесла Наталья. - А мне нравится, когда Павел пьян. Ему это идет.
        - Молчать не буду, - сказал благодарно. - Все разрешаю, я тут хозяин.
        - А хозяйка? Что-то давненько ее не видно, - слова Игоря были убийственны. Я плюхнулся на стул.
        Когда из кухни показалась Лидия, со мной сделалась икотка.
        - А вот и хозяйка, - криво усмехаясь и щуря глаза от яркого света, сказала Лидия. - Все слышала, все разрешаю, можете в этом не сомневаться. Пейте, веселитесь, дорогие гости, извините только за этого ... (имела в виду меня).
        При всеобщем молчании, прерываемом разве что моей икоткой, Лидия подошла к столу и налила в бокал коньяку. Налитый до краев коньяк расплескался. Пила минут пять, прерываясь, давясь, но до дна-таки осилила. Пустой бокал выпал у нее из руки и хлопнулся об пол. Получилось красиво, как в фильмах про цыган. Да и сама, в начинающей тогда входить в моду прическе с черными, гладко зачесанными волосами, собранными на затылке в пучок, походила на цыганку.
        - Разрешаю все, - повторила Лидия.
        Что было! Галечка с Ирочкой закружились в неистовом танце Пильгуй поминутно нажимал спусковую кнопку. Наталья хохотала, откинувшись на спинку стула. Ермаков мстительно мерцал в сторону Игоря васильковыми глазками, мол, чья берет? Друг явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он как бы решил переждать всю эту кутерьму - то скрестит на груди руки, то подопрет подбородок.
        - Все-все разрешаю! - твердила Лидия.
        - То есть как это все, до какой степени? - выждав, во всеуслышание спросил Игорь. Он сидел, скрестив на груди руки, на виске пульсировала жилка. И такая тоска взяла, такая жалость к другу, словно предчувствие. Игорь, поди, думал, что его разыгрывают, как принято у них в академическом институте.
        - До какой степени все разрешаете? - настойчиво спрашивал друг.
        - А иди ты, - огрызнулась Лидия. - До последней, вот до какой! - как раз в это время закусывала безобразнейшим селедочным хвостом, вся им перепачкалась, и чего никогда, по крайней мере, на моей памяти, до этого не бывало, как-то непристойно покачивала бедрами в такт песне из телевизора:

                Любовь - кольцо,
                А у кольца
                Начала нет
                И нет конца.

        - Брависсимо! - кричал Пильгуй.
        Лидия попросила лимонаду, но вместо него отхватила еще полфужера коньяку, неизвестно кем налитого. Ева тараторила на другом конце стола. Шум стоял страшный. Ничего не было слышно.
        - Что она говорила? - спросил Ларису, когда поженились с ней, то есть спустя двенадцать лет.
        - Кто? - не поняла Лариса.
        - Ева покойная.
        - Когда?
        - Когда-когда. Когда моя благоверная коньяку хлобыстнула.
        - Не помню. Кажется, Ева принимала все слишком всерьез. Подозревала, будто кто-то нас спаивает для каких-то тайных целей. Впрочем, не помню, я на тебя смотрела.
        - Что, тогда уже влюбилась в меня, крошка? - умилился, нетвердой рукой беря ее за подбородок. - А почему в моего друга не влюбилась?
        - Больно умный твой друг, скажу тебе.
        - Не смей говорить об Игоре плохо!
        - Все равно ты лучше, - стояла на своем Лариса, - хоть ты и выпивши.
        - Ну ответь, ответь, детка, почему в меня влюбилась?
        - Потому что лицо у тебя было какое-то не такое.
        - Какое было у меня лицо?
        - Несчастное. Несчастнее человека сроду не видала.
        Вот так-то. Но перенесемся на двенадцать лет назад.
Выпив двести граммов коньяку и запив его еще ста граммами, Лидия доела селедочный хвост. На огурчик, который робко подал ей на кончике вилки, не обратила внимания.
        - Какую программку предлагаете? - обняв новую подружку Лидушечку, спрашивала Галечка.
- А что, обязательно нужно программу иметь?
        - А как же, милушечка моя, - Галечка с удовольствием пощекотала наивняшку за ушком. - Что ж мы, бабы, стоим без программы-то!
Кажется, Лидии неловко сделалось перед новой подругой - жила и жила себе с этим ... (бешеный взгляд в мою сторону), здоровья лишилась, отстала от современности, с дитем на руках...
        - Пожалуйста, думайте за меня, - потупясь, смущенно попросила Лидия.
        Игорь насмешливо фыркнул. Поглядывая то на меня, то на Лидию, все не мог взять в толк, что произошло.
Галечка секунды не думала.
        - Эврика! - сказала она. - Играем в бутылочку. Это наша программа минимум. Кто не прочь - поднимите лапки.
Игорь не видел, как за его спиной Наталья тоже начала тянуть руку. Сначала робко, потом все смелей. Видно, ужасно хотелось поднять лапку с новыми подружками. Ирочка спрыгнула с колен Ермакова и протанцевала танец, в котором главным было поднимание лапок. Ермаков призвал не смущаться. "Это все в шутку," - сказал он.
        Случайно обернувшись, Игорь заметил, что его жена туда же. Не думаю, чтобы это явилось для друга потрясением. Он принял это за шутку на грани. Помню, кроме утонченной натуры, он много упоминал об ироническом складе ума жены. Позже, в онкологии, обсуждая Новый год с Евой, пришли к выводу, что Наталью споили. "Как и тебя," - сказала Ева, во всем видя тайную руку. Не подал виду, будто не согласен. Не мог сознаться, что в моем случае виноват лишь я. Ну кто меня спаивал? Сам пил.
        - Сначала поиграем в бутылочку, киса, - сказала Лидии Галечка. - А затем мир ляжет у наших лапок.
        - Играем в бутылочку, так и разэтак! - рубала ладонью Лидия.
        Жена была в стельку. Я еще держался, но когда из-под елки, забытый всеми, вылез шофер Саша и вытер руки тряпкой, когда устало и трезво по-шоферски обвел взглядом пьяную компанию и сказал : "Счас закрутится, зараза," и когда елка в самом деле закрутилась немного слишком быстро, и вразнобой мигая, все перед глазами поплыло. Я отпал. В таком состоянии пребывал с полчаса. И как только под стол не ушел?
        - Это я, милый, держала тебя, - призналась через двенадцать лет Лариса.
        - Что было дальше, Лариса?
        - Когда? - не поняла.
        - Ну когда я скопытился.
        - Дальше все девушки, кроме нас с Евой, в кружок встали. И эта проныра полезла к тебе целоваться.
        - Ко мне? Что ты мелешь? Галечка, что ли?
        - Галечка. Потому что бутылочка донышком на тебя показала, а на нее горлышком.
        - А я что?
        - Ты был без сознания и что-то пел. Не бойся, милый, я тебя не выдала, отпихнула ее прочь.
        - А она что?
        - Полезла к твоему другу.
        - А Игорь?
        - Игорь ее тоже как пихнет!
        - Не пихнет, а толкнет.
        - Игорь ее как толкнет.
        - Игорь - женщину? Не может быть.
        - Ей богу. А этот киномеханик ваш...
        - Шофер. Саша.
        - Ну да, Саша нож вытащил. Но твой друг заломил ему руку, отобрал нож.
        - Игорь спортсмен, - сказал я. - Ну-ну?
        - А дальше жена твоего друга обиделась на твоего друга и сказала, что и она в таком случае в бутылочку хочет поиграть. А дальше Лидия...
        - Стоп! Ни слова больше! Дальше помню.
Действительно, помню. Народный хор запел: "Ой туманы мои растуманы", я вздрогнул и открыл глаза. Когда перевел взгляд с экрана телевизора на то, что творилось в горнице, то не приведи господь кому-нибудь подобное когда-либо видеть.
        - До того она ни с кем не того? - допытывался у Ларисы.
        - Нет-нет, что ты. Лидия хоть и была страшно выпивши, но все же очень спорила. То бутылочка не совсем точно на нее показывала, то еще что-нибудь. А в тот раз бутылочка показала бесспорно. Компания возмутилась и потребовала, чтобы она Пильгуя... чтобы Пильгуй ее...
Я зажал Ларисе рот.
        - Паша, ты все еще ревнуешь? - спросила Лариса, когда отнял ладонь. - Ты все еще ее любишь? - и зарыдала.
        - Да нет, глупая, - начал, хоть этого не люблю, оправдываться. - Не могу, понимаешь, когда пошлости при мне говорят.
        В самом деле, почти не ревную теперь, сидя на бревне на берегу Енисея. Но в тот момент, когда понял, что происходит наяву, что Лидия с этим, с Пильгуем... В тот момент неведомая сила подняла со стула, с ревом пробежал на подгибающихся ногах через горницу в кухню, из кухни выбежал в сени. И не помедлил на крыльце, хотя охватил космический холод. Пошел, утопая в снегу, выставив вперед руки, ибо ночь была хоть глаз коли. Долго ли шел так, не знаю. Наконец, уперся руками в дерево. Уперся и принялся трясти. Лишь через некоторое время понял, что даже не покачнул это дерево, застывшее, как железо, что кругом никто моему горю не сочувствует: в саду стояло абсолютное стопроцентное безмолвие, а точнее сказать, бездушие.
        Вверху - черное-черное небо с луной, внизу - белый-белый снег, как в Австралии. Показалось, будто в противоположном полушарии и не замерзаю, а загораю. И до такой степени хорошо стало под чужим солнцем, что даже не ощутил, что и меня трясти кто-то пытается. Откуда-то издалека донесся знакомый голос. И хотя повернуть голову было трудно, все-таки, скрежеща корнями, повернулся. И увидел рядом с собой друга. Он кричал:
        - Дурак, ты совсем замерз! Битый час ищу тебя по всему саду!
Начался фейерверк - далеко-далеко, должно быть, в Москве. И видно было - за 42 километра, как вспыхивает, словно от зарниц, небо. И у нас в Новом Быту запустили ракету. Она разорвалась, шипя, над нашими головами. И я восхитился медленно-медленно - от головы до пят, как положено восхищаться дереву. Тоже хотелось оттаять только с весной.
        - С ума сошел! - кричал Игорь. - Немедленно в дом, замерзнешь!
        И он-таки потащил меня домой, мой друг, который был чертовски тренирован. В кухне прислонил к стулу, и, не сразу переломившись пополам, я сел. Через минуту ощутил, как саднит кожа, особенно, на руках.
        - Держи руки в холодной воде, - сказал друг. - Сейчас вернусь. Сбегаю только за полотенцем.
        - Он заглянул в горницу, - рассказала Лариса, - и я поразилась, какой вид у него, точно тащил что-то тяжелое. Задыхался, был бледен, и пот с него в три ручья лил. Вижу, побледнел вдруг больше - сделался белый-белый. Обернувшись, увидела: жена его с Ермаковым... Ой, извини, Паша, ты ведь не любишь, когда пошлости говорят.
        - Ничего-ничего, - подбодрил. - Начала, так уж говори. Хотя знаю об этом. Игорь сам рассказал.
        - Да, Паша, и она в бутылочку проиграла.
        - А ты, ты?
        - Что я? Целовалась? Я? - ужаснулась Лариса. - Ой, Паша, почему ты не веришь? Как дам ему!
        - Кому?
        - Евиному мужу. У него сразу глаз заплыл. А Ева, которую удерживала, - видишь ли, хотела убежать на станцию в чем мать родила, в жакетике с бабочкой... Понимаешь, Паша, терпеливо объясняю, что электрички до утра не ходят, а она все рвется... Когда обнаружила, что я мужу глаз подбила, не представляешь, Паша, вместо того, чтобы спасибо сказать, "не троньте, говорит, Лариса, моего мужа, не имеете права его бить." Противным таким голосом, от Евы не ожидала...
        - Погоди-погоди, что Игорь? Игорь-то что?
        - Игорь? Постоял минуту с разнесчастным лицом, какое у тебя было, дождался, когда Наталья на него взглянула и тихо-тихо вышел. Дальше ты знаешь. Действительно, знаю. Когда Игорь появился на кухне, я поймал его за рукав и, пьяно ухмыляясь, сказал:
        - Скажи, здорово, а? Салют - даже отсюда видать, а? Помнишь, как мы в школе "ура" кричали, а?
Игорь отдернул руку и вышел в сени. Слышно было, как гремит лыжами, потом тихо сделалось. Бежать за ним я не мог, я оттаивал. Я же не думал, что так получится.
        На следующий день, вернувшись в Москву, позвонил на квартиру Абдыкадыровым. Трубку подняла его мать, недавно овдовевшая Веста Владимировна и попросила срочно приехать. Наняв такси, вскоре был у них. Игорь бежал на лыжах в одном сером костюме 42 километра до Москвы. Не добежал чуть-чуть. У кольцевой подобрали замерзшего и не в своем уме.
        Веста Владимировна поведала об этом, усадив в кресло в кабинете покойного мужа. Сидеть в старинном кожаном кресле было уютно. По радио передавали любимую арию тореадора. Прервав Весту Владимировну на полуслове, прошел в комнату друга.
        Он сидел с перевязанным горлом за письменным столом и, аккомпанируя себе на игрушечной шарманочке, заунывно пел. Шарманочка принадлежала его дочери Светочке. Хорошо знаю шарманочку. Как-то по просьбе Светочки чинил: внутри один зубчик задевает за три пары других зубчиков и если вращать ручку, получится незатейливая мелодия. Игорь вращал ручку и пел:

                Я бываю там, где дают ахдам
                Я бываю там, где дают ахдам
                Я бываю там, где дают ахдам
                Я бываю там, где дают ахдам

        Насчитав до сорока, вернулся к Весте Владимировне.
        - Вы один моя надежда, Павел, - говорила она мужественно сквозь слезы (у них, в этой интеллигентной семье, установка была - воспринимать беду мужественно сквозь слезы).
        - Павел, прошу вас, расскажите, как это случилось. Невестка приехала, взглянула на него и, ни слова не говоря, собралась и уехала к родителям. Светочку забрала с собой. Ни на один вопрос не отвечает. Трубку кладет. Павел, прошу вас...
        Слушал внимательно, но не мог сообразить: что такое ахдам?

Часть I, глава 5


Лишь спустя много лет, в бытность уже здесь, в Сибири, узнал: вино есть такое "Агдам". Помню, разбили бутылку этого вина в кубрике. Долго потом не могли отмыть пятен со стен и с линолеума. Вино оказалось едким.
        И во мне неизгладимый след оставили новогодние события. Затем, после возвращения из Балашова, куда поехал в командировку сразу же после Нового года, произошли еще события, еще и еще, и укоренилось чувство, что конца им не будет. И вот после следующих подряд друг за другом губительных для здоровья ночей стал примечать за собой странность, суть которой впоследствии напрасно пытался втолковать второй жене Марине, а также лечащему врачу друга (едва вырвался из его кабинета, не то бы и меня взялся лечить новым методом). А это не болезнь, всего лишь странность, небольшой изъян. К 30 годам кто без изъяна? Имеется в виду сверстники: у одних почки, сердце, у других печень, зубы, разжижение мозга, белокровие, у третьих ампутированы руки, ноги, перебит позвоночник, прострелены легкие, а тут, в сущности пустяк, царапина - стал ощущать, будто меня двое, точнее, нас двое - я и я.
        Одно я участвует в деле, рвется достичь чего-нибудь, тогда как второе спешит от дел удалиться, для него все суета сует и вообще активность поперек горла. И между ними, между я, завязывается такой внутренний конфликт, что снаружи ни один психиатр не разберет. Никогда не знаешь, кому из я отдать предпочтение - сам я не третий, в этом тонкость. Ее-то и не сумела понять вторая жена Марина, а уж, казалось, как была умна. С годами подточенная, или, точнее, усугубленная алкоголем, тонкость перестала быть тонкостью. Сыграли роль невзгоды: развод с Лидией, развод с Мариной, бегство от Ларисы... Среди жизненных невзгод, которые Лариса по прошествии лет выспренно назвала вехами, ушедшее в небытие пространство времени насыщено более мелкими событиями, попросту говоря, передрягами. В жизни постоянно что-нибудь происходит, в этом теперь нет никакого сомнения. Расставшись с пресс-центром, был штукатуром в "Мосводопроводстрое", грузчиком, машинистом уборочной машины в метро, помощником составителя поездов на Ленинградском вокзале, горнорабочим в Кривом Роге и незадолго перед тем, как поехать к Ване на корабль, в течение нескольких месяцев, вернувшись в Москву, работал в бригаде скульптора Евлампия Елизаровича Суздальцева над грандиознейшим монументом. Это был поистине проект века, по мнению Суздальцева. Затея лопнула из-за невозможности осуществить проект в данное время в данном месте. Короче говоря, Евлампий Елизарович не заплатил всем нам, кто на него работал, ни копейки. Оттуда ушел в цирк помощником администратора по распространению билетов, а вскоре, стакнувшись с Ваней, бросил и цирк.
        Между этими событиями тоже были события, помельче, из которых жизнь, собственно, состоит. Сидя на бревне, ничем другим не занимаюсь, а только их реестром. Перехожу к подробному отчету, к тому, что произошло в ночь с первого на второе января.
Когда смотрел на сумасшедшего друга и, слушая шарманочку, постепенно сознавал необходимость как-то жить дальше (если совсем детально брать, в первую очередь следовало приниматься за поиски ночлега, потому что на улице начинало рано по-зимнему смеркаться), и когда, выйдя от Абдыкадыровых, брел по Спартаковской, по Ново-Басманной и, сделав крюк, - по Ново-Рязанской и по Каланчевке, минуя веревочную фабрику имени Горького, патриарший Богоявленский собор, Гослит, военную комендатуру и дом, где родился и вырос, по дороге машинально проглатывая с детства намозолившие глаза вывески ИЗГОТОВЛЕНИЕ МАТРАЦЕВ, СТЕЖКА ОДЕЯЛ, СЕМЕНА ПОЧТОЙ, РЕМОНТ МАШИНОК ДЛЯ СТРИЖКИ ВОЛОС, и когда, будучи у цели бесцельной своей прогулки, спускался на эскалаторе на станции метро "Лермонтовская", гвоздем засевший с новогодней ночи вопрос: "Что же со всеми нами будет?" (странным образом сочетающийся с прилипчивым мотивчиком шарманочки) снова и снова вставал в уме во всей неразрешимости вместе с пережитым, вместе с Лидией, Пильгуем и с острым желанием вновь нарезаться. В уме, конечно, прокручивались и другие, не идущие к делу предметы, но ни в одном из предметов, ни в одной вывеске и ни в одном здании, как мысленно так и воочию увиденных, не нашел не только ничего утешительного, но и сколько-нибудь для себя приемлемого. Настоящее неожиданно потеряло привлекательность, а все, что было в прошлом, стало чужим. Даже когда проходил мимо дома с обвалившейся кирпичной аркой, с занесенной снегом крышей и с лестницей, на которой, как хорошо было известно, вечно валялись окурки и битое стекло; даже при виде дома, где провел столько зим, где в коммуналке доживали век мать с отчимом, и где в отрочестве тайно был влюблен в Мирру Анатольевну Персину, учительницу музыки, ничто во мне не шевельнулось.
        Услыхав за спиной разговор двух старух, выведен был из задумчивости. Они, как и я, ехали на эскалаторе, ступеньками двумя повыше. Это были обыкновенные старухи, состарившиеся в пределах Садового кольца и по этой причине казавшиеся интеллигентными. Одна из них была безобразная с виду и злая, в длинном, грязном, рваном пальто со шляпкой, на полях которой, свернувшись колечком, покоилось что-то вроде выхухоли или куницы, кусающей себя за хвост.         Старуха разговаривала неприлично громко и спрашивала:
        - Значить, Марьяна Яновна, считаешь, будто этично сказать такое супр-руге?
Спрашивала у старухи неопределенного, того же что и сама возраста, лет около ста, но добрее на вид, в таком же рваном и грязном пальто. Только выхухоль или куница, мерцающая вставным красноватым глазком и шевелящая черными лапками, висела у этой старухи вокруг шеи.
        - Супруга эта самая сама и виновата, Сусанна Ивановна, и будь я на ее месте... - отвечала добрая старуха.
        - А напился чего?
        - Кто знает, Сусанночка. Мужчина нежничает, когда душой болеет, вот и принял более, чем следует. Да и глуп к тому же.
        - Что глуп без тебя вижу, - Сусанна Ивановна с отвращением сплюнула. - Ну и р-рожа, глядеть тошно. А др-ружок его, умник этот домор-рощенный. Р-рази ж можно такое вытворять? Чего это он из-за пустяка бр-росился улепетывать? Р-рехнулся, что ли?
        - Какой же это пустяк, Сусанночка? Он доверял, он верил. И сама знаешь, тяжко выносить все это бескультурье.
        - Не нужно было верить!
        - Совсем ты меня оккупировала. Кому прикажешь в таком случае верить?
        - Истинную веру выстр-радать надо! - проскрежетала Сусанна Ивановна.
Пассажиры, ехавшие мимо вверх на соседнем эскалаторе, все одновременно вздрогнули и испуганно оглянулись.
        - Опять ты со своими мерками да к живым людям, - в ответ укорила Марьяна Яновна и вытерла востренький нос кончиком белой косыночки, выглядывающей из-под выцветшего платка, коим была замысловато повязана ее голова. - Все это мистика, а ежели здраво рассуждать...
        Сусанна Ивановна не слушала.
        - Нечего тут р-рассуждать! - закричала она противным голосом, в котором слышалось ржавое металлическое р. - Напали на солидного человека в летах, в чинах. Что он им - др-руг-товарищ? Что это они за игру такую выдумали - на людей бр-росаться? Кр-реста на них нет! Отсюда вот и погибель и идет и культуры твоей, Марьяна Яновна, тоже!
        - Снова мистика, Сусанночка. При чем здесь крест? Что можно требовать, они еще дети. И ничего такого особенного он не сказал жене, а что сказано было, сказано с глазу на глаз, обижаться не на что. Ей бы выводы сделать, а она вместо того, извини, напилась, - Марьяна Яновна высморкалась в косыночку. - Вот увидишь, до чего дело дойдет - до суда.
        - Почему напилась? Ты подумала?
        - Да по глупости. Ей-ей. Потому как тяжко правде в глаза смотреть. Ты это по себе хорошо знаешь.
        - Я - по себе? - оглянувшись, увидел, что Сусанна Ивановна аж затряслась от негодования. - Что вы из себя стр-роите, Марьяна Яновна? Вы что, больше чем я р-романов прочли? Между пр-рочим, пор-рядочные люди в пор-рядочных пр-роизведениях на личности не переходят! Так что это вы по себе знайте!
        - Нет, это вы знайте, - отвечала Марьяна Яновна. - В романах не упирают на то, будто кто-то виноват. А вы...
        - Нет, это вы упир-раете!
        - Вы! Вы! - едва успела сказать срывающимся голосом выведенная из себя Марьяна Яновна, как ступеньки кончились, и мы все благополучно ступили на гранитные плиты, незыблемо, словно сама реальность, покрывающие пол подземного вестибюля.
        Правда, пребывая во власти подслушанного разговора, в первое мгновение ощутил, как ушла из-под ног гранитная незыблемость, но восстановил равновесие и, поспешив посторониться, пропустил вперед старух. На всякий случай решил следовать за ними, послушать, что скажут еще. Сусанна же Ивановна неожиданно так стремительно поскакала к поезду, готовому отъехать от края платформы, будто вовсе не чувствовала груза лет. Высоко подобрав пальто, бежала, быстро переставляя тощие, как палки, ноги, отражающиеся в полированных плитах, и казалось, будто неподвижно стоит на месте. В свою очередь и Марьяна Яновна стремглав бросилась в другую сторону и тоже успела вскочить в вагон. Двери поездов, прежде чем успел что-либо сообразить, захлопнулись, и старухи разъехались в противоположных направлениях.
        Об этом никому никогда не рассказывал, кроме разве что лечащего врача друга по фамилии Козюра, с которым спустя около года, придя навестить Игоря, имел случай познакомиться.
        "Не кажется ли вам, Кусовкин, что ваши я и обе старухи - одно и то же?" - Козюра привел это в качестве аргумента после того, как я отказался лечь подлечиться у них в отделении. "Будете лежать через этаж от друга" - уговаривал. И как удалось Козюре вызвать на откровенность? Все выложил - все несуразности и странные случаи, бывавшие в жизни. Кто как не психиатр может осветить темные углы? А он выслушал и бух обухом: давайте, дескать, Кусовкин, подлечимся и метод новый имеется, "нет-нет, безо всяких вредных для организма таблеток." И суть этого, пришедшего к нам, между прочим, с Запада метода состоит в том, что Козюра задает вопросы, а вы отвечаете. В среднем, по 4 часа ежедневно. Я уж поддаваться было начал (тем более тогда, именно на той неделе, проходил мучительный бракоразводный процесс с Лидией), а что: 4 часа отдай, в остальное время покой, постель, клизма. Чуть было не уговорил Козюра. Почему произвел впечатление? Чем покорил? Внешность не запоминающаяся, разве что рыжие усы подковкой, кончики которых свисали, стоило пригнуть голову. Одет в хороший серо-зеленый костюм-тройку, в полосочку. Может, тройка виновата, что варежку раскрыл? Ловко сидящий на русском человеке костюм - моя слабость. И кого-то напомнил Козюра.
        Сергея Святославовича Злобина, начальника пресс-центра? У него тоже тройка была, только потемней. Рыжие усы подковкой, если память не изменяет, имелись у Суздальцева. Нет, ни Злобин, ни Суздальцев ни при чем. Синдром, хоть впрямь лечись - если что запамятовал, обязательно должен вспомнить. Вот и гадай, кого напомнил Козюра: Айзикова, Баклякова, Барбасова, судью Евтифеева, Сергея Ивановича Коробейникова, Лукина, Миныча, Перехватова, Тирона, Честных, Чечевкина, Шуткова? Нет, все не то. Нужное имя, конечно же, восстановится в памяти, боюсь только, не вовремя и не к месту. Что делать, продолжу.
        Расставшись со старухами столь же неожиданно, как встретился, поехал к двоюродной сестре в надежде застать дома. Но не застал и отправился к ней на работу. А работала она администратором в отделе размещения гостиницы "Восток". Поэтому сел в троллейбус и, проехав значительный отрезок, сошел на остановке "Ботанический сад" почти на краю Москвы. Зачем поехал в такую даль? Зачем не предварил приезд телефонным звонком? Эти вопросы непременно задал бы Козюра, согласись я стать его пациентом. Как объяснить? Захотелось с кем-нибудь не по телефону, по-родственному словечком перекинуться после всего, что произошло. И смутно брезжила надежда, что по-родственному сестра могла бы помочь с ночевкой, хотя хорошо было известно, что творится в Москве с гостиницами. Казалось, стоит как-то переночевать, неважно как, одну ночь, а на следующий день все само собой образуется. Отдел размещения гостиницы "Восток" разыскал по громадной толпе. Несмотря на усиливающийся мороз, толпа стояла неподвижно и словно чего-то ждала. Не мудрено, что не заметил ее сразу, выйдя из троллейбуса, а только через квартал с лишним: в сгустившихся сумерках на фоне бурой кирпичной кладки фасада гостиницы толпа была почти неразличима. Стоило приблизиться, как масса терпеливо ждущего народа, будто живая стена, зашевелилась и самым недоброжелательным образом сотней глаз, словно иглами, впилась в лицо, в бок, в спину, и до тех пор ощущал на себе взгляды, пока не пробрался через торец гостиницы внутрь отдела размещения - в длинный, высокий зал с серо-зелеными под мрамор колоннами, которые были украшены изображениями гвоздик, а под потолком в бронзовой раме висела картина: яблоки, груши, сливы, виноград, айва, апельсины, горками окружающие нарезанные дольками арбузы и дыни.
        Осмотревшись, вскоре понял, что пробиться туда, где за стеклянной стойкой среди плотно прижатых голов изредка мелькала Наденькина головка - дело безнадежное: зал переполнен был людьми со взвинченными до предела нервами (то и дело раздавались крики, ругань, детский плач), и если бы не естественная потребность в свежем воздухе, вряд ли всем хватило бы места - имею в виду толпу на улице. Испытал живейшую потребность повернуть оглобли и уехать, тем более, что на иллюминированном табло рядом с картиной под затейливо светящейся надписью УВАЖАЕМЫЕ ГОСТИ СТОЛИЦЫ бросилась в глаза безо всякой затейливости прибитая гвоздями табличка СВОБОДНЫХ МЕСТ НЕТ.
        Свое взяла насущная потребность - захотелось есть. Решив привлечь внимание сестры, замахал поднятыми вверх руками. Но привлек внимание тех, кому с самого начала показался подозрительным: во-первых, малого, назвавшегося летчиком-испытателем (документы этого не подтвердили), у которого был пробит череп (то место, где лоб был пробит - само отверстие - заросло слоем кожи, и тончайшая пленка вздувалась и опадала, и особенно бурно - когда летчик волновался); во-вторых, начальника отдела кадров птицеводческой фабрики из-под Сызрани с просроченной бронью (впоследствии действительно оказавшегося таковым); в третьих, трех решительно настроенных молодых людей, один из которых, как потом выяснилось, был коллегой, но со средним образованием, - приехал поступать на Высшие журналистские курсы (двое других были студентами Камышинского педагогического института и приехали в Москву с намерением осмотреть достопримечательности).
        Начальник отдела кадров спросил напрямик: "Что махаете, у вас что, бронь?" А летчик со словами "Какая там бронь, какая там бронь, погляди на него, какая там бронь!" толкнул в грудь. В командировках часто сам попадал в ситуации, когда в гостиницах не было мест. Поэтому, посочувствовав от души, сознался, что не только брони не имеется, нет даже элементарного командировочного удостоверения. Оставалось добавить, что здешний, но - факт для психиатра необъяснимый - сказать, что москвич, показалось по меньшей мере дурным тоном.
        В результате ответ вышел не только неубедительным, но и обидным. Начальник отдела кадров подал знак, все четверо обступили со всех сторон: журналист, два студента и летчик. Крикнув "Надя! Наденька!" привел всех в еще более агрессивное состояние. "Ну-ка, ребята, выведем его отсюдова под белы ручки!" - скомандовал начальник отдела кадров. Пленка на лбу у летчика раздулась до такой степени, что стало даже страшно: вдруг лопнет?
        Оттеснив плечом одного из студентов, пробрался к колонне - не желал связываться со сплотившейся компанией, целью которой, вероятно, являлось удалять лишних из отдела размещения, то есть тех, кто наравне с ними хотел заполучить место. Оказалось, в Новый год заполучить его трудней, чем предполагал. Стоящий рядом у колонны пожилой человек с проседью в волосах, по-видимому, научный работник (так и оказалось, доктор наук), сказал: "Засек время - жду 6 часов!" Снизу, с корточек, отозвался, судя по физиономии, алкаш: "Подумаешь, засек! Третий день здесь ошиваюсь!" - "А я со счета сбился, вторую неделю сижу на чемоданах" - уныло сказал жующий корку хлеба толстяк, действительно сидящий на чемоданах вместе с женой, такой же необъятной, как и сам. (Потом узнал: иметь в отделе размещения стулья категорически запрещалось, видимо, из соображений экономии - проезжающие могли их переломать).
        Опершись о колонну, достал блокнот и черкнул сестре записку: "Я - у тебя. Выручай!" Ничего лучшего не придумав, поскольку никто не хотел передавать по цепочке из рук в руки сложенную вчетверо бумажку, размахнулся и швырнул ее в сторону стеклянной стойки. Тотчас же схвачен был за руки студентами и журналистом, подкравшимися сзади. Начальник отдела кадров и летчик, поймав за воротник тулупа, едва не повалили на пол. Вырвался, но снова дружно навалились. Снова вырвался.
        Стараясь обойтись без членовредительства, оборонялся как мог: отбивался, сбрасывал с плеч (коллега с первого наскоку растянулся, и его чуть не растоптали), но компания продолжала набрасываться, словно стая голодных волков. Не заметил, как были оторваны пуговица и карман от тулупа. Видя, что силы у нападающих с каждой минутой убывают, начальник отдела кадров крикнул, дабы подбодрить: "Он ей взятку бросил!" - "Сколько?" - спросили те из толпы, кто нейтрально с интересом наблюдал потасовку. - "Сто рублей, сам видел!" Вызвались еще добровольцы и стряхнуть их с себя вместе с навалившейся пятеркой оказалось на этот раз тяжеловато.
        "Он ей тысячу рублей бросил!" - не своим голосом закричал летчик, рассчитывая привлечь на свою сторону больше народу. И без того прижатый по рукам и ногам к колонне, с бессильно поникшей головой, почти не сопротивлялся. Ждал, какое выпадет наказание. Однако странно, казалось, толпа не знала, что делать дальше. Так и стояли вокруг два десятка человек и, тяжело дыша, поводили злыми навыкате глазами. Если б записка не дошла до Нади, бог знает, может, до чего-нибудь додумались бы.
        Крики: "Детей постыдись! Спекулянт! Тысяча целковых - мне бы такие деньги!" вдруг утихли. Подняв голову, увидел, как припадая на больную ногу, приближается на выручку сестра. Покорно, хотя и небезропотно толпа расступилась, все-таки расступилась, и это было удивительно, точно наблюдал шествие королевы Великобритании. Подойдя вплотную и по-королевски не глядя на толпу, также не глядя на меня, (не могу не отдать должного, умела обращаться с народом), Надя процедила сквозь зубы: "Эй вы - ты и ты! Отпустите!" Одета была несоответствующе: в старенькую кофточку поверх ситцевого платьица, и то, как, простоволосая, в валенках стояла перед разъяренной толпой, вовек этого не забыть.
        Рванулся, но продолжали крепко держать. Назревал бунт. Так же расценила это Надя. Каждого, кто не отпускал меня, удостоила тяжелым, не предвещающим ничего хорошего взглядом. "Ежели сию минуту не отпустите швейцара, хоть на коленях стойте до утра, места не получите!" - звонким голосом объявила Надя, повернулась и, припадая на правую ногу (поразительно, что вместе с валенками это нисколько не снижало ее величия в глазах толпы), направилась обратно к стойке. Отпущенный на свободу, мелко семеня, двинулся за ней и я, спиной ощущая возможность нового нападения. "Все будет зафиксировано!" - крикнул вдогонку коллега и угрожающе помахал в воздухе блокнотом.
        Не оборачиваясь, Надя провела в отгороженное стойкой место, где за шкафом, доверху набитым скоросшивателями, оказалась дверь, за которой обнаружилось довольно просторное помещение. Надя назвала его “комнатой отдыха”. Там на тумбочке мирно кипел электрический чайник, и на овальном, украшенном вазой с цветами полированном столике вразброс лежали мармелад, пряники, коробки конфет (некоторые из них были открыты), кренделя; из фруктов наличествовали яблоки, апельсины. Подведя к дивану, Надя усадила и, весело рассмеявшись, по-родственному расцеловала в обе щеки.
        - Рада видеть, Пашечка! С Новым годом! С новым счастьем!
        От неожиданной ласки раскис и вместо того, чтобы горько пожаловаться, обвинил себя - дескать, кем же нужно быть, чтобы влипнуть в столь нелепое происшествие. Потирая укушенную одним из студентов руку, удобно откинулся на спинку дивана, закинул нога на ногу.
        - Небось голоден, как зверь? - по осунувшемуся моему виду определила Надя и засуетилась: достала из холодильника черную икру, сервелат и с переливчатым смехом, означающим, что действительно очень рада, не мешкая, вручила чашку чая на блюдце, а розеточку с вареньем поставила на салфетку на столике.
        - Как справляешься с этой ордой? - спросил.
        С превеликим удовольствием отхлебнув чай, откушал ложечку варенья. Варенье было отменное, домашнее, из клубники.
        - Ах, не спрашивай! - беззаботно вздохнула Надя и предложила на выбор: пряники, конфеты, калачи с маком.
        Я отказался - варенье было больно вкусным.
        - Неужто так каждый день? - казалось непостижимым, что хрупкая, болезненная девушка находилась в такой близости от разъяренной толпы.
        - Всего сутки, зато трое дома, - ответила Надя.
        Забравшись с ногами на диван и приблизив ко мне смеющееся в ямочках лицо, она с удовольствием, не меньшим моего, следила за тем, как пью чай (сперва хотелось утолить жажду). У Нади были слегка раскосые глаза с длинными ресницами; кокетничая, любила быстро-быстро ими моргать.
        - Как чувствовал, что застану тебя на работе, - сказал, все вспомнил и помрачнел.
        - Ой! Что-нибудь случилось, Пашечка? - испуганно отпрянула сестра.
        - Игорь с ума сошел, - без обиняков сообщил и, отхлебнув полон рот горячего чаю, раскашлялся.
        - Ах, Игорь! - сразу не поняла, о ком идет речь сестра. - Знаешь, Пашечка, мне он еще тогда не понравился, - и Надя изо всех сил ударила по спине кулачком.
        Если б даже не поперхнулся горячим чаем, все равно пропустил бы мимо ушей ее дерзкие слова: дело в том, что Надя была калекой. Ехала на автомобиле с родителями, машина перевернулась, родители погибли, а она осталась жить, но со сломанным бедром. Поэтому в нашей семье, при попустительстве моей матери, Наде позволялось многое - она привыкла говорить что вздумается и поступать, не заботясь, как это воспринимается окружающими. Ко мне всегда исключительно была добра, а в отрочестве, подолгу лежа в больницах, сочинила даже признание в любви в стихах. Серьезных последствий в нашем случае это не имело, разве что иногда становилось неловко наедине друг с другом, но потом и это прошло, забылось.
        - Сегодня щвейцар не пришел, заболел, вот и выдумала, будто ты швейцар, - примирительно сказала Надя, когда откашлялся. - Ты не сердишься?
        Наде явно не хотелось продолжать разговор о сумасшедшем друге.
        - Ну что ты, конечно не сержусь, - сказал. - Иначе бы додумались, что со мной сделать.
        Надя не поняла, но промолчала. С наслаждением откусил от бутерброда с икрой. Несмотря на то, что сестра плохо относилась к другу, с ней было хорошо. Испытывал уют, домашнее тепло. Только говорить, как всегда, было не о чем, поэтому спросил безо всякой задней мысли:
        - Скажи, Надя, вообще свободные места бывают?
        - Посуди сам, Пашечка, откуда могут быть свободные места? Каждый божий день - два миллиона приезжих. Гостиницу нашу ты видел - пять этажей да тысяча коек. Еще раскладушку можно здесь у меня в комнате отдыха поставить.
        - Негусто - негусто, - пробормотал, прикидывая, сколько это выйдет в процентном отношении. К стыду так и не сумел разделить два миллиона на тысячу - в нолях запутался, запамятовал, сколько нолей у миллиона, сколько у тысячи. Видно, к тому времени голова окончательно отказалась варить.
        - Да не думай ты о них, - махнула рукой Надя. - Зачем сюда едут? Вон слышишь, как кричат! Один узбек с женами приехал, выдает их за детей. Говорю: "Пожалуйста, как многодетному вам положен номер, но ваши дети другого пола, поселим их в другом номере." Представляешь, предлагаю два отдельных номера, он не берет.
        - Да что ты? - вяло удивился я.
        - Хочет всех пятерых - в один номер. Представляешь? Говорю: "Нету у нас таких больших номеров, да и не положено." Дыни предлагал. Только что могу сделать? А ведь правда дыньки хочется? Ну скажи, Пашечка, ведь хочется?
        - Хочется-хочется, - сказал, приподнимаясь с дивана. - Не могу ли чем-нибудь помочь?
        - Зачем же так официально! - сестра рассмеялась. - Сиди, хватит с тебя. Когда остаюсь без швейцара, наведывается Женя, он уже звонил. А то веришь, некому даже иногда двери на ночь закрыть.
        - Женя? - спросил, отставляя чашку.
        - А то кто же! - гордо ответила Надя и, засмущавшись, с неподдельным смирением опустила ресницы, затем снова подняла и быстро-быстро заморгала.
        - Женя Вихляев? - не верил своим ушам. - Выходит, ничего что мы с Игорем расстроили помолвку?
        - Мы с Игорем? - и Надя как бы желая передразнить, повертела пальцем у лба. - Мы с Игорем! - губы у Нади задрожали, видно, ей с трудом давались воспоминания о помолвке. Но взяв себя в руки, сестра пояснила: - Ты ведь знаешь Женю, сначала развопился: "Не перенесу этого унижения! Убью!" Твоего друга, между прочим. А потом... - Надя замолчала.
        - Что потом? - спросил обеспокоенно.
        - Потом сказал: "Посмотрим на твое поведение" и отложил свадьбу до весны, вот! - показав язык, Надя повеселела, и снова у нее на щеках заиграли ямочки.
        - Рад, что мы с другом не поломали вам личной жизни, - сказал, приподнимаясь и пожимая ей руку.
        - Господи, зачем же так официально! - расхохоталась Надя.

Часть I, глава 6


Вот и восстановил в памяти необходимое имя (напрасно грешил на серо-зеленый костюм и на рыжие усы подковкой): лечащий врач друга напомнил Надиного жениха Вихляева и единственно - своим нескрываемым презрением к возвышенному.
        Женя Вихляев - мой однокурскник. Еще в студенческие годы познакомил его с Надей. Но лишь тогда узнал, что дело обстоит у них самым серьезным образом, когда пригласили на помолвку. Помолвка (скорее, это были смотрины жениха) назначена была на конец октября, стало быть, примерно за два месяца до пресловутого Нового года, в 7 часов вечера в "отчем доме". Отчий дом или по-другому "родное гнездо" - шутки друга, которого по моей просьбе тоже пригласили. Давно хотелось зазвать его к нам на какой-нибудь праздник, но все не представлялось случая. А вообще, конечно, он заскакивал и был знаком с моими родственниками, да и Вихляева пару раз перед тем видел, но все как-то мельком.
        Тогда же, будучи приглашенным, Игорь придумал обе шутки. В первой шутке, поскольку отца у меня нет, содержится скрытый намек на отчима. Во второй - на фамилию отчима Змеев. Помню, до слез смеялись, когда Игорь сказал: "В родное гнездо на смотрины? Что ж, очень приятно." Не знаю, что показалось тогда смешным, только теперь по прошествии 25 с лишним лет вижу: как это ни противно здравому смыслу, последними смеемся не мы.
        Явились с Игорем в 7.30, но за полчаса, на которые опоздали, Вихляеву удалось многое: он влюбил в себя не только мать (что было не трудно - ей всегда нравились "люди с широкой натурой"), но и отчима, человека по природе недоверчивого, мнение которого склонить в свою пользу мне, например, никогда не удавалось.
        Еще только взошли на порог коммунальной квартиры, а из нашей комнаты, несмотря на шум громко работающего соседского телевизора, донесся высокий голос разглагольствующего Вихляева, и то, как он обращался к матери, покоробило.
        Эх, Нелечка, - говорил (не то чтоб мать была избалована обращением по имени и отчеству - Анастасия Савельевна, но Вихляев хоть из уважения ко мне мог бы обращаться к ней не столь фамильярно. В молодости по настоянию матери ее называли Неля - Настя казалось слишком по-деревенски, а когда перевалило за пятьдесят, и когда все стали звать попросту Саввишна, мать смирилась). - Эх, Нелечка, - говорил Вихляев, - есть тут один приятель, душа-человек... - тут мы с другом, раздевшись в коридоре, вошли; Вихляев кратко пожал протянутые руки и продолжил, сделав, впрочем, для опоздавших оговорку. - Это рассказываю, есть у меня приятель, который вот что велел записать на память, - Женя вынул из бокового кармана пиджака записную книжку и прочел, на каждом слове делая ударение: "Нету на свете ничего такого, чего бы я не мог." Пожалуйста! - и повертев для достоверности записной книжкой, не спрятал обратно в карман, а положил на стол под руку. - И заметьте, Нелечка, - чаще к матери обращался, и ей это льстило (двух бородавок на густо напудренном лице - на подбородке и на носу - было почти не видно, а накрашенные импортной перламутровой помадой губы сошлись в ослепительно яркую точку: мать считала, что растягивать рот в улыбке неприлично). - И заметьте, Нелечка, душа-человек ни на волосок не преувеличил.
        - Неужто правда так всесилен? - спросил Игорь, незадолго перед тем высказавший следующую мысль: "Знаешь, Паша, нет ничего интереснее боя быков. Все эти московские развлечения, театры, кино и фестивали - чушь и надоели до смерти."
        - Вы правы, он всесилен, - с достоинством ответил Женя. - Нынче попросил его достать унты на собачьем меху. Что же думаете, достал. Это ли не чудо? Или вы по-другому, может быть, считаете? - с интересом взглянул Вихляев на друга.
        - Ба! Да вы еще рыбак, - сказал Игорь, не отвечая на вопрос, равно как не заметив содержащейся в нем иронии.
        - Почему только рыбак? - насторожился Вихляев. Нужно сказать, Женя представлял собой подозрительную натуру и обвести его вокруг пальца было не просто.
        - Да-да-да, вспомнил, вы еще жених, - сказал Игорь и приложил палец ко лбу, как бы стремясь придать собственной забывчивости оттенок комичности.
        - И умник, каких на свете не бывает, - подтвердила мать, жуя и чавкая, из-за чего от стыда перед другом готов был под стол провалиться (хорошо решили обойтись без жен: представляю, каким презрением облила бы "Нелечку" Наталья).
        - Жених, рыбак, умник, не много ли? - непринужденно загибал пальцы Игорь.
        - Не много, - сказала Надя и нежно погладила жениха по начинающей лысеть макушке. - Ешь, Женя, ешь.
        В тот вечер Надя была одета в модное дорогое платье в полосочку. Полосочки были синие, но отличались оттенками; платье являло собой как бы спектр синего цвета. На мой взгляд, Наде скорее пошло бы, будь полосочки вертикальными. Поперечные же придавали ей сходство с куколкой какой-то экзотической бабочки. Она не отрывала от жениха слегка раскосых глаз, которые от волнения бегали из стороны в сторону, не выходя, впрочем, за пределы профиля Вихляева. - Ешь, Женя, ешь.
        Жених поступил вопреки просьбе: поднял стоящую перед ним рюмку водки, и ни с кем, кроме отчима, не чокнувшись, выпил.
        - Евгений, вы наш человек, - сказал отчим с увлажнившимися, как у всех пьющих людей после водки глазами. - Нутром чую.
        Николай Георгиевич закусил салатом оливье и сложил руки на животе таким образом, чтобы оказались выставленными на обозрение золотые нашивки и звезды на рукавах кителя; по случаю семейного торжества он был при полном параде - в метрополитеновской форме, разве что без фуражки с красным верхом. Нашивки и звезды способны были, без сомнения, удивить только какого-нибудь простака из глубинки. Однажды оказался случайным и незамеченным свидетелем сцены, где один такой попался к отчиму на удочку. Слово за слово, сначала про погоду, потом об урожае, и Николай Георгиевич как бы между прочим заявил, что маршал в отставке и тем забавляется на пенсии, что грабельками в палисадничке балуется, но душа, конечно, тоскует по настоящему делу и неплохо бы по этому поводу - отчим даже не сказал, а показал, чего душа желает. Счастливый и несколько подавленный столь высоким знакомством заезжий понял однозначно: сбегал в ближайший магазин и вернулся с бутылкой водки, которую они тут же с отчимом в палисадничке под деревом оприходовали. Потом они подрались там в палисадничке, но это неважно. К тому только говорю, что отчим у меня из тех, кто своего не упустит. Мать баловаться ему не позволяла, держала в ежовых рукавицах; чуть что - раздавалась хлесткая, звонкая затрещина (била не только по затылку и не только раскрытой ладошкой - била чем попадя и по чем придется, порой не смущаясь присутствием посторонних). Николаю Георгиевичу такая строгость отчасти нравилась, и в доме царил мир, хотя и относительный.
        - Подобных знакомых много, - продолжил Вихляев. - Далее по списку... - Женя взял блокнот, не глядя, в нужном месте раскрыл и, не читая, представил, словно представляемый находился здесь же. - Кулажников, прошу любить и жаловать (любить, по правде говоря, не за что, но уважать...) Три ключа в кармане: от дачи, машины, кооперативной квартиры, ровесник, кстати сказать, тридцати еще нет, и хата под карельский дуб разделана.
        - Под карельский дуб, сколько же это стоит? - риторически спросил Игорь.
        - Дальше по списку не кто иной как... - Вихляев назвал одну из очень известных в те годы фамилий, ныне безвозвратно канувшую в бездну. Фамилия произвела впечатление даже на друга - Игорь, сдвинув брови, нахмурился. - А вы говорите рыбак. Разве я рыбак? - Вихляев с презрением, относящимся к себе, усмехнулся. - Вот Сидор Евдокимович - это рыбак. По выходным ездит на одно тут озерцо рыбку ловить. Когда приезжает, всех со всего льда - метлой в три шеи. Пожалуйста, его визитка, - Женя передал по кругу визитную карточку.
        - Неужто всех-всех со всего льда? - прищурил правый глаз отчим, а левый глаз прикрыл левой рукой, дабы показать, что информация, что называется, огорошила.
        - Всех-всех со всего, - подтвердил Вихляев.
        - Хотя желающих наверно много? - спросил Игорь. На сей раз Вихляев счел необходимым ответить другу - и тоже риторически.
        - А как же иначе? - он выдержал паузу и снова спросил, обращаясь к матери. - Нелечка, скажите, лунки надо сверлить? - мать промолчала, поскольку не была искушена в рыбной ловле. - Надо, Нелечка. Вот вашему покорному слуге и позволяют на льду остаться, - отчим прикрыл и правый глаз правой рукой, показывая, что сражен. А Вихляев, невозмутимо глядя на его защищенное ладонями лицо, прибавил. - Сидор Евдокимович только за одну лунку двадцать пять целковых отстегивает.
        - Четвертную за лунку? - простонал отчим, отнял от покрасневших слезящихся глаз руки и выставил перед собой, словно моля о пощаде.
Вихляев не пощадил:
        - Одного мотыля с ним двадцать килограммов.
Поскольку отчим, имитируя смерть, свесил голову с высунутым языком набок, пришлось вступить Игорю - он значительно покачал головой, будто цифра, названная Вихляевым, о многом ему говорила.
        - Над Сидором Евдокимовичем и палатку разбивают, а в ней печурку топят походную, - сказал Вихляев, и снова Игорь покачал головой, так как отчим не подавал признаков жизни.
Вихляев успокоился насчет Игоря, впрочем, не очень тревожился - сомнений в собственном обаянии у него никогда не было. На факультете считался человеком неглупым, даже с собственным мнением, даже одаренным, но в газету после окончания курса работать не пошел, в пресс-центр, подобно мне, тоже. Как и кем обретался, этого даже Надя не знала. Впрямую спросить было неловко, да и Женя вряд ли бы ответил, отшутился бы или опять принялся хвастать.
        - Брось трепаться, Женя! - сказал по студенческой привычке.
Неожиданно слова мои задели отчима. Всем своим тучным корпусом, затянутым в китель, он повернулся и внушительно сказал:
        - Ты, Паша, больше знай, меньше бай.
        - Ладно-ладно, приятного аппетита.
        - И так летит, - по обыкновению прибауткой отозвался отчим на колкость, чем вызвал невольный смех за столом.
        - Безобразие! - этих его прибауток терпеть не мог.
        - Безобразие - для разнообразия, - ответил отчим и снова всех рассмешил.
        - Да сидите, сидите же! - пытаясь как-то его утихомирить, резко сказал я.
        - Успеешь. Посидишь с мое, поседеешь.
        Отсмеявшись (то, как мы с Николаем Георгиевичем пикировались, было ему приятно), Женя сказал:
        - От кого балдею, так это от поэтов.
        - Даже больше, чем от рыбаков? - несказанно удивился Игорь.
        - Что вы. Конечно больше. Покамест удочкой щуку выловлю (Сидор Евдокимович никаких денег не пожалеет за щуку), рифмоплеты в два счета обскачут на своих машинах. Выедут на природу, опишут удои, а одна строчка - два рубля, да двойным тиражом, вот и считайте. Плюс фураж.
        - Не люблю поэтов, - сказала мать.
        - Да кто ж их любит, Нелечка, - разливая водку, Вихляев и ко мне потянулся бутылкой, но в те времена я не пил и накрыл рюмку ладонью.
        - Женя говорит, он бы их всех расстрелял, - выдала общую с женихом тайну Надя.
Отчим одобрительно крякнул, опрокинув очередную рюмку.
        - И Пушкина? - спросил я.
        Повисло молчание. Николай Георгиевич демонстративно отвернулся к стене, где висел ковер с изображением дремучего леса с вывороченными корнями и с одинокой ланью на пригорке; этим актом отчим как бы просил присутствующих больше не отождествлять меня с ним. Взглянув исподлобья, Вихляев раздельно, чем весьма потрафил отчиму, у которого затряслись от смеха плечи, сказал:
        - Пушкина уважаю. Кроме того, Пушкин таких денег не нюхал.
        - Знаем поэтов, - сказал отчим, не оборачиваясь. - Как увижу, как услышу, все во мне заговорит, - процитировал он.
        - Знаем поэтов! - Николай Георгиевич был в ударе. Мать подняла руку, чтобы треснуть его, но видя, что все смеются, передумала.
        - Вы не понимаете возвышенного! - вырвалось.
        Наконец-то дошел до места, до которого все протекало гладко. Не скажи этих слов, промолчи, ограничься нейтральным замечанием вроде "ладно" или "о вкусах не спорят", и помолвка состоялась бы, и смотрины тоже, и жених не был бы в обиде, и Надя не глядела бы букой. Дернуло же за язык! Услыхав про возвышенное, Вихляев завелся сполоборота. Он всегда был заводной, а тут еще выпивши. И как начал поносить все самое святое!
        Я ведь не знал, что будет - сказал и отвлекся чем-то посторонним, отвечая, кажется, на вопрос невесты: "Пашечка, что лучше, с вытачками или без вытачек?" И не заметил, как тощая, выше среднего роста фигура Вихляева, затянутая в белый вельветовый костюм, выпрямилась, словно пружина, и нависла над столом. Лишь немного погодя, прислушавшись (слишком громко разглагольствовал Вихляев), с ужасом понял, что он все смешивает с грязью.
        - О-о, эти пошлые идеалы! - вопил он, расхаживая взад-вперед мимо буфета с фарфоровым тюленем на вершине - бывшей моей детской игрушкой, мимо кровати, задернутой пестреньким пологом. - Кто? Кто из вас достиг верха? - вопил, и сначала я даже не понял, при чем тут верх, и кого имеет в виду, говоря "вас"?
        - А гении? - вырвалось непроизвольно.
        - О-о! - с большей силой завопил Вихляев. - Разве ваши гении чего-нибудь стоят? Или чего-нибудь по-настоящему достигли? Разве хоть у одного к двадцати годам не было туберкулеза легких? Или пули во лбу к тридцати? Или кто-нибудь из них в сорок шесть лет не умер под забором?
        Более всего поразила реакция друга. После каждого вихляевского пассажа, Игорь, улыбаясь, говорил:
        - Оригинально, не правда ли?
        И самолюбивая усмешечка трогала тонкие губы Вихляева, который с остервенением катил бочку и на культуру, и на искусство, и на все-все, чем мы с другом, без преувеличения, дышали.
Нужно отдать Вихляеву должное - безошибочно находил больные места. Игорь благодушно улыбался, и это выглядело тем более удивительно, что и лично против него сделан был выпад:
        - О-о, эта несчастная, ничтожная, дрянная интеллигенция! - друг и бровью не повел. А Вихляев, наслаждаясь негодующим моим видом, вопил далее. - О-о, как мелка, как пошла, как надоела! Вам бы все слова, слова, - я понял, к кому относится "вам". Вихляев недвусмысленно дал понять это, ибо не отрываясь, глядел на Игоря. - Вы все разменяли на идеи, - плел он далее пьяную чепуху, - и Волгу, и Байкал, и березовые рощи! И все сидите и кропаете статеечки, которым грош цена! А жить по-человечески не желаете, не умеете, только закладывать друг друга мастера, - Вихляев пальцем указал на Игоря. Друг возьми засмейся. Чем, правда, остудил пыл Вихляева, и, сбившись, он стал бормотать совсем уж чушь. - Неухожены, небриты, делают под себя... Да, Нелечка! - взвизгнул Вихляев, словно предваряя возражения, готовые сорваться с уст матери (на самом деле мать не думала перечить - меланхолически и уныло жевала, размышляя о чем-то своем и вовсе не прислушиваясь к "мужским" разговорам). - Что удивляетесь, Нелечка? Хорошо знаю интеллигентишек!
        Это был прямой выпад, но друг снова предпочел не заметить, похвалив оратора за сочный, образный язык. И добился, что амбициозная усмешка, прежде только мельком появлявшаяся на устах Вихляева, раздвинула, наконец, их до самых ушей, и по мере того, как они раздвигались, высота непомерно длинной Жениной головы, обрамленной продолговатыми полубачками, начала сокращаться и сократилась почти на треть.
        - Поконкретней, Вихляев, - попросил я.
        - О-о, вы материалисты и только болтаете о возвышенном! Ты желаешь все пощупать, Паша! - завелся снова Вихляев. - Но ежели в самом деле конкретно, - он остановился и, нагнувшись над столом, обвел сидящих вздрагивающими, горячечными от водки глазами, - то имею в виду дно! - заметив, что даже главный его "благожелатель" - мой друг этого не понял, пояснил. - Предлагаю идти вниз, - обнаружив, что Игорю все-таки невдомек, загорячился. - Понимаете, окружающая нас жизнь неимоверно низка (надеюсь, хоть с этим спорить не станете?) Чтобы преуспеть, следует опуститься до нее, а не подняться.
        - Опуститься в прямом смысле?
        - Эх, Нелечка, - отвечая почему-то не мне, а матери, которая слова не проронила, со вздохом сказал Вихляев. - Задача в том и состоит, чтобы опуститься в самом что ни на есть прямом смысле.
        - Не говори ей "Нелечка", - потребовал я раздраженно.
И как всегда вместо того, чтобы быть благодарной, мать размахнулась, я зажмурил глаза и втянул голову в плечи. Но мать, шутя, лишь взъерошила мне волосы на затылке.
        - Думай, прежде чем языком трепать! - прикрикнул отчим.
        - Думаю, - обидчиво ответил. - Гляжу на вас и думаю.
        - Не надо думать, пахнет и так, - сказал отчим и, конечно, схлопотал от матери.
        - Оригинально! - вздрогнув от вида экзекуции, неожиданно разразившейся на его глазах, сказал друг. - Неужто вы, Женя, вправду собираетесь опуститься? Хотя бы отчет отдаете себе, что это граничит с нарушением законности, быть может, с грабежом, а то и, простите, с убийством?
        - Надо опуститься ниже убийства, в том-то весь фокус, - ответил, понизив до шепота голос, Вихляев.
        - Нельзя ли проще? - спросил отчим абсолютно недрогнувшим голосом, тем самым показывая, что ему все нипочем, хотя от удара матери шея и с левой стороны щека наливались темно-бурой краснотой.
        - Дно и есть дно, - чего уж проще, - ответил Вихляев. - Это не мелкие страстишки вроде бабочек, камешков, гербариев, - легкий кивок в сторону Игоря, и даже отчим понял, на кого Вихляев намекает и захихикал. - Дно уж если дно, Николай Георгиевич, то оно расположено столь низко, как может быть некоторые интеллигентишки представляют себе возвышенное. Но ежели еще проще, то величайшие ваши грехи, Николай Георгиевич, - это величайшие ваши достоинства, - теперь Вихляев желал, видно, заняться исключительно отчимом.
        Николай Георгиевич прищурил правый глаз.
        - Господи, а я всю жизнь вверх стремился, - сказал он. - Неужто на старости лет придется начинать сначала?
        - Сам придумал это, Вихляев? - спросил я.
        - И чем раньше, тем лучше, Николай Георгиевич, - не расслышав вопроса, сказал Женя. - Когда достигнете дна (а рано или поздно вы его достигнете, Николай Георгиевич, в этом нисколько не сомневаюсь), только тогда начнете жить по-настоящему. Вспомните (блаженство это испытывал каждый, но не каждому дано было понять), какая там безмятежность! Какой веет прохладой! - Женя закатил глаза, словно на минуту выплыв из каких-то своих глубин в беспокойный наш мир и оглядевшись, не нашел в нем ничего, что могло бы оказаться достойным внимания. И мелкое отлетает куда-то, - он не сводил глаз с потолка с таким видом, будто странные зигзагообразные полосы, которые непрестанно шевелились, расходясь во все стороны от зеленоватого отсвета абажура, были понятны одному ему.
        - Там хорошо, - сказал отчим.
        - А всем остальным плохо, - как бы вторя, заключил я.
Отчим отвернулся, а Вихляев сказал:
        - Эх, Паша, Паша. Дно не для всех, оно для избранных! - и продолжил в характерном псевдонаучном стиле:
        - Избранные, образование - не однокоренные ли слова? - передернуло от того, с каким пафосом это было сказано. Друг и бровью не повел. Вихляев же, ощущая себя безнаказанным, разошелся не на шутку. - Понимаете, никто ведь даже не знает, как будет во множественном числе дно. У тебя филологическое, Паша, а ты знаешь?
        Признаться, застигнутый врасплох, с натугой наморщил лоб к радости отчима, который ни на грош не ставил высшее образование, а мое в особенности.         - Дны - доны, днов - дон... Дны?
        Незнанию моему Вихляев обрадовался, как мальчик.
        - Донья, Паша! А что на доньях?
        Вопрос, по-моему, бестактный. Ясно, куда гнул Вихляев, хотел, чтобы я ответил что-нибудь не то (любой ответ заведомо оказывался неверен), а он бы сказал: "Эх-хе-хе, Паша, на доньях и есть истина!" Или что-нибудь в этом роде. К тому времени я был порядком раздражен и хотел ответить посильней и, конечно, схлопотал бы от матери, но спас друг, который по-школьному поднял руку, прося слова.
Игорь произнес вслед за тем целую речь, хотя на его месте не стал бы этого делать в столь низком обществе. О чем не преминул сказать после помолвки. Игорь не согласился. "Устрой другое общество, - с непонятной иронией сказал он, - более подходящее." Я промолчал. В подобных пустяках случались порой у нас разногласия. Но даже если что-нибудь не понимал, как в данном случае (когда не понимаешь, естественно, нервничаешь), все равно доверял другу: если ведет себя непонятно, значит есть на то причины. Знал, что Игорь не подведет. Друг не подвел. Речь его представляет собой сокращенный вариант диссертации, которую, несмотря на мнения специалистов, что защитить практически будет невозможно, он продолжал все-таки писать.
        Выбравшись из-за стола, Игорь сходу дал жениху сто очков вперед: вкупе со спортивной наружностью благородные жесты и бархатный тенор производили неизгладимое впечатление. И еще: встав на фоне ковра, Игорь обнаружил неуловимое, но несомненное сходство с одинокой ланью на пригорке (особенно глаза были похожи, большие и грустные). Короче, все в друге говорило не в пользу Вихляева. Женя и сам это, кажется, заметил - прищурился, вставил в зубы спичку и переломил ее.
        Игорь предварил речь вступлением организационного характера: поскольку, дескать, женихом выдвинуты некоторые спорные положения (а друг желал, чтобы спор разрешился немедленно), то неплохо бы выбрать из числа присутствующих кого-нибудь в судьи, ибо он тоже собирается поведать кое-какие мысли.
        И хотя Вихляев, тыча пальцем в нашивки Николая Георгиевича, настоятельно продвигал кандидатуру отчима, друг и здесь переиграл его, решив проблему более изящно:
        - Предлагаю избрать судьями наших дам! - когда матери растолковали, кто она теперь, и в чем состоят новые обязанности,.. перестав жевать, разразилась таким смехом, словно в комнате завели машину, разогнали, нажали на тормоза, и, визжа, колеса не могли остановиться. - Итак, с кем вы, женщины? - заключил краткое вступление друг и перешел непосредственно к речи. - Начну с V века до нашей эры.
Жених, схватившись за голову (едва не упав при этом), согнулся чуть ли не пополам и закатился безудержным смехом - вот, мол, интеллигентские штучки. Отчим заплетающимся языком тоже попросил быть поближе к текущему моменту.
        - Хорошо, - уступил друг, - начну с XVIII века нашей эры.
        Вихляева согнуло снова, но в этот раз он что-то долго не разгибался и вместо головы схватился за бок, и видно было, что не шутит.
        - Начните с нас, - сказала Надя, тревожась за жениха. - Чем мы хуже?
        Подумав, друг согласился.


Часть I, глава 7


- Мой долг говорить только о том, что интересно и приятно невесте, - сказал он, и после того, как сестра усиленно заморгала, спросил. - Что такое любовь? Нет-нет, не прошу отвечать, не обдумав, ведь сама природа не дает ответа. Можно лишь приблизительно сформулировать: любовь - это результат взаимодействия возвышенного и веры. Вера дает уверенность, что все в мире имеет конечной целью торжество разумного, доброго, вечного. А возвышенное, со столь пламенной страстью отвергаемое женихом, дает возможность сосредоточиться не только на земных проблемах, но и на собственном духовном совершенствовании. И в этом, без сомнения, смысл любви и состоит.
        Увы, мы сами виноваты в том, что позволяем благородному влечению заглохнуть. В итоге наступает минута, которой более всего боятся люди, минута, когда отчетливо вдруг сознаем, что уже не пригодны для любви. Бессмысленный конец, горькая минута. Конец, который подстерегает многих.
        Как сохранить любовь? Строго говоря, существует один путь. И путь этот не простирается в неких космических далях, как возвещают об этом представители новейших школ и направлений, и не проистекает из устройства мироздания, как утверждали почтенные мыслители прошлого, а лежит здесь у нас с вами под ногами, в пыли, среди суеты обыденной жизни. Короче говоря, единственным из всех возможных путей провозглашаю веру в любимую женщину - если вы мужчина, и веру в мужчину - если вы женщина. Сам отношусь к сильному полу, и светлое возвышенное чувство рождается при взгляде на женщину, пессимистические мысли рассеиваются, как дурной сон. Я полон решимости действовать во имя любви. И буду действовать даже тогда, когда все вокруг сложится самым неблагоприятным образом. Вера в женщину, словно священная лампада, будет гореть в моей келье, даже если сделается очевидным, что мне отказано в счастье и успехе, даже если события обрекут на одиночество и страдания, даже тогда вера в женщину не перестанет быть деятельной. В глубокой вере в возлюбленную пройдут годы и наступят последние минуты скоропреходящей жизни. Наше обоюдное растворение в лоне матери-природы будет освящено последним объятием и скреплено последним поцелуем. Что может быть блаженней такого конца?
        Любовь для меня священна как таковая. Я не сорву ни одного лепестка с цветущего куста жасмина, не зашибу невзначай ни одного насекомого, даже если оно прилетело напиться моей крови. Если летом на даче узнаю, что деревенские мальчишки собираются утопить в речке щенят от окотившейся суки, немедленно приду щенятам на помощь. Если увижу выпавшего из скворечника птенца, то будьте покойны, найду время поднять его и, взобравшись на дерево (при этом рискуя, быть может, сломать себе шею), верну его матери. И не побоюсь, что буду осмеян за сентиментальность.
        Для меня любовь навсегда останется загадкой. Ясно одно - я свободен от того эгоистического прозябания, в котором находится подавляющее большинство соотечественников. Факт, что люблю и любим - мой свет в темноте. Страх потерять веру в любимую наполняет таким беспокойством, какого мир не знает. Под верой подразумеваю отнюдь не евангельское всепрощение, а проблему сугубо практическую, которая стоит ежечасно, ежеминутно: приходится непрестанно что-нибудь прощать возлюбленной. Почему же, спросите, прощаю? Должен прощать, ибо если не стану этого делать, то окажусь неискренним перед самим собой. Ведь точно так же, как возлюбленная, способен ненавидеть, клеветать, отвечать на ласку холодностью, поступать не так, как требуют приличия. Но умею подавлять в себе это в гораздо большей степени и с гораздо большим терпением, нежели женщина. Это отнюдь не говорит о моих выдающихся качествах, а лишний раз свидетельствует о принадлежности к сильному полу. Однако, мечтаю о большем. Мечтаю научиться прощать так тихо, что это сделается незаметным для меня самого. Но я не столь наивен, чтобы не понимать: мы постоянно рискуем свалиться в волчью яму безверия. Безверие подстерегает нас, стоит хоть на секунду потерять из виду предлагаемый мной путь. Некий почти физически ощутимый голос, в котором ясно различим глас познания, призывает приспособиться, забыть любовь и любимую, и быть как все. Голос этот преследует до гробовой доски. Он говорит: "Природа требует продолжения жизни, а любовь - слепое орудие природы. Мир представляет собой жестокую драму, когда на крохотной планете одной из самых затеряннейших галактик Вселенной едва теплится разумная жизнь, и жизнь эта, воплощенная в каждом из миллиардов существ, утверждается за счет другой жизни, одна пожирает другую." Теперь, на закате века двадцатого, сфинкс не задает загадок: заранее зная, что все равно отгадаю их, он свирепо, в молчании заносит надо мной лапу.
        Но даже содрогаясь от ужаса, обязан верить женщине. Ведь по природе своей любовь - это безграничный энтузиазм. Конечно, любой жених может возразить и будет по-своему прав: энтузиазм этот де головного происхождения, а подкрепляется ли он чем-нибудь более существенным? Отвечу: ничем более существенным не подкрепляется. Ибо любовь - акт во многом интеллектуальный. И тут особенно настаиваю на том, что сделаться истинным женихом означает стать истинно мыслящим.
        Истинно мыслящий жених терпелив. Всю сознательную жизнь он полемизирует с: а) глупостью, б) государством. Только из практики подобной полемики можно осознать, что чистая любовь все же существует, потому что если бы не существовало такого понятия, то все смешалось бы, и люди потеряли бы точку отсчета, и не было бы ни прогресса, ни цивилизации. Отправляясь от "чистой любви", сужу себя самым беспощадным образом. И суд над самим собой делает мою любовь мне не принадлежащей. В те минуты, когда хотел бы непосредственно наслаждаться любовью, она уносит в мыслях к тем общественным язвам и порокам, которые когда-либо видел. Истинная любовь не дает отмахнуться от фактов действительности, а внушает тревожные мысли. Она шепчет: ты счастлив в любви и потому обязан многим пожертвовать. Все, что дано было тебе в большей мере, чем другим - талант, образование, чудесное детство, здоровье - все это ты не должен считать само собой разумеющимся. Ты обязан когда-нибудь за это расплатиться.
        Что же касается других, то не считаю, будто их нужно осуждать за то, что глупы, эгоистичны и не способны на истинную любовь. Если рассматривать какого-нибудь отдельно взятого жениха, скажем (зачем далеко ходить), сидящего рядом с нами за одним столом, то не представляю, как теперь, средь общественных отношений, которые тысячами уз связали его по рукам и ногам, собирается он обрести счастье, налагая на себя еще одни узы - узы брака. Ведь посредством брака общество непременно приложит все усилия, чтобы удержать его в состоянии бессловесной покорности. Общество боится свободного, осознавшего себя жениха. Но наш вступающий в брак молодой человек, кажется, и не стремится быть свободным. Он уповает на то, что именно в этих условиях сможет обеспечить потомству не только значительные материальные, но и духовные ресурсы. Ему представляется, что он трезвый, расчетливый строитель будущего. Все, казалось бы, идет по плану, но через некоторое время обнаруживается: то забывает заложить фундамент, то прорубить в нужном месте окошко, и вынужден вновь и вновь ломать с большим трудом воздвигнутые стены. "Вижу землю!" - ежеминутно слышим его крик и ежеминутно видим, как тонет в пучине хаотических обстоятельств, порожденных его же кипучей деятельностью.
        Всецело отдаваясь тяжелой борьбе за существование, жених не в силах думать о возвышенном иначе как с неприязнью. Помыслы его направлены только на улучшение собственного быта. Низкие идеалы, которые он при этом вырабатывает, выдаются за единственно возможные. Блуждая в дебрях собственного больного воображения, слыхом не слыхавший, что такое истинная любовь, рассматриваемый молодой человек угрожает стать безжалостно жестоким.
        Игорь сделал паузу, и если бы не громко работающий соседский телевизор, заполнивший паузу оптимистической ноткой (как раз передавали песню: "любовь - кольцо..."), мог бы сказать, что слова его были встречены зловещей тишиной. Протрезвев, Вихляев враждебно в упор смотрел на Игоря, который продолжил:
        - Наступило время суровой критики. То, что писалось о любви писателями и поэтами, взросшими без любви, лишь укрепляло наивную веру, будто ее нет вовсе, а если и существует, то не в таком "чистом" виде. Сколько всевозможных дикостей - утонченных, откровенно оголтелых - во всем, что касается любви выдавалось в нашей литературе за разумные истины! И в таком виде эти истины усваивались молодежью. На того, кто был настроен скептически, смотрели чуть ли не с ненавистью и подвергали его так называемой "проработке". И вот результат - нынешний жених разбирается в тонкостях любви далеко не столь основательно, как его предшественник. Усилия нашего современника страдают торопливостью, некоторой механистичностью. Художественное, творческое начало умирает в нем. Ощущение неповторимой индивидуальности, стимулируемое обязательным в прежние времена процессом ухаживания, в который приходилось вкладывать сметливость и страсть, сменяется самодовольством, мешающим видеть собственные несовершенства. Насколько несвободен нынешний жених по сравнению с женихом не столь далекого прошлого! Какой неживой и безликой сделалась его любовь в результате всевозможных ограничений! Суета, характерная для нашего образа жизни, приводит к тому, что встречаясь с любимой женщиной, мы держимся отчужденно. Навязанные нам рамки производственных отношений настолько не соответствуют человеческой природе, носят настолько универсальный, систематический характер, что привыкнув к ним, мы не воспринимаем наше неджентльменское поведение как нечто противоестественное.
        - Впятером санитары не могли справиться с вашим другом, - сказал Козюра. - Изрисовал себе ладонь на левой руке и больным показывает. А когда разжали ему руку, знаете, что там оказалось?
        - Что? - спросил я. Не сводя с меня многозначительного и недоброжелательного взгляда (перед этим наотрез отказался лечь к нему в отделение), Козюра вывел авторучкой на листке бумаги то, что было нарисовано на ладони у Игоря. - Да что вы, - поразился я, - не может быть.
        - Но вашему другу показалось мало, ваш друг добавил к этому еще кое-что, - сказал Козюра и пририсовал к тому, что было изображено на ладони у Игоря, человеческую фигурку, и, словно бы устыдясь содеянного, тут же все тщательно затушевал. - И с диссертацией его ознакомился. Вот скажите, Кусовкин (все-таки жаль, что отказываетесь подлечиться), вот вы с женой разводитесь, но ведь вот вторая жена существует уже, не так ли? Не смущайтесь, иначе и быть не может, это естественно. И то, что ваш друг сыскал себе вторую тут у нас в женском отделении, это тоже естественно. Нравоучитель наш. А-а, так вы не знали? Любовь любовью, а сам похлестче нас с вами по этой части будет. Вначале писал жене письма разноцветными чернилами: что ни слово - другим цветом - а теперь завел вот девятиклассницу. На серебряную медаль тянула, вот и... - Козюра прищелкнул языком. - Ходят теперь тут у нас по двору в обнимку. Велю не препятствовать, ибо я сторонник естественного...
        В естественном, как и в возвышенном, Козюра, сам того не зная, сходился с Вихляевым. Последний вообще бучу устроил, не успел Игорь закончить.
        - Николай Георгиевич, проснитесь! Нелечка, что же вы спите! - хотя мать бодрствовала не в пример отчиму, который не валился на пол только благодаря тому, что его заклинило между краем стола и стулом.
        Этот полный отчаяния крик жениха должен был напомнить другу рев смертельно раненого животного, однако не обнаружил на лице Игоря усталой снисходительной усмешки - признака, когда победитель испытывает удовлетворение. Только часа через два друг пришел к выводу, что победу вполне можно праздновать, что был триумф, который был усилен моей матерью. А когда страсти еще кипели, Игорь решил, что все испортил длинной речью.
        Как бы то ни было, произошло событие, в какой-то мере объясняющее, почему до сих пор не умер и питаю надежду вставиться в собственную дырку. Мать как рявкнет прокуренным голосом:
        - Я те дам Нелечка!
        Подняла ресницы, и слезы потекли по напудренным щекам, оставляя на них глубокие борозды. Кто бы мог подумать, что ни в ком ином (ни коллеги, ни научный руководитель, ни друзья покойного отца не одобряли диссертации), а именно в моей матери Игорь нашел самого благодарного слушателя. И пока отчим, похрапывая, видел десятые сны, мать столько всего наговорила.
        - Доски-то голые... - голосила, - провода-то колючие,.. голубь ты мой сизокрылый... пальчики-то выворачивали... битьем-то били... водичкой-то на морозе прыскали... в кучи дымные сгребали... да быльем поросло...
        Вихляев тем временем рвался что-то сказать, хотя Надя знаки подавала, дескать, потерпи, пусть тетя выговорится.
        Однако Женя не внял предостережениям невесты:
        - Нелечка, вы не поняли, я тоже за то, чтобы всех, кто зря небо коптит...
        - Я те дам Нелечка! - он едва успел увернуться от ее разящей, словно молния, руки. Чудом не зашибив недавнего фаворита, мать присовокупила такое, что даже я не слыхивал, а услыхал только здесь, в Сибири. - Судья я али не судья? - гневно вопрошала мать, и почему-то у меня не возникло ощущения, что всерьез приняв присвоенное ей в шутку звание, хватила через край. - Слушай приговор: не выдам за тебя Надьку! - и, забывшись, снова заголосила. - Землею сырою засыпали... да в ноги бирочку смоленую положили... да в головы колышек вострехонький вбили...
        И тут случилось то, чего более всего боялся - в истерике мать рванула на себе импортную кофточку и несмотря на то, что из женской солидарности прикрыта была Надей, на мгновение обнажились наколки: сияющие звезды на спине, бриллиантовые подвески на шее, на левом предплечье - голова змеи, хвост которой обвивал руку, начинаясь с мизинца, на плече - надпись ЛЮБЛЮ СЛАДКУЮ ЖИЗНЬ, чуть пониже - неприличная надпись, - то есть вся эта дрянь, про которую забывать начал и которая напугала в детстве, когда мать, - что потом раза два случалось в нашем неустроенном житье-бытье, - выскочила, не совсем одетая, из-за ситцевого полога. Между прочим, она честно пыталась вытравить наколки, но это удалось лишь в самой малой мере - лишь выглядывающий из всех рукавов кончик змеиного хвоста у мизинца.
        Никто не успел разглядеть наколки во всех деталях, но мне стало не по себе. Друг со свойственным ему тактом сделал вид, будто не находит ничего особенного в том, что произошло. А Вихляев с такой миной, точно теперь-то, наконец, может преспокойно умыть руки (всей фигурой выказывая противоположное - что невероятно и неслыханно оскорблен - как жених, и как человек, у которого столько знакомств), положив в боковой карман пиджака записную книжку, с достоинством удалился. С грохотом захлопнулась за ним дверь, и Надя, которая прикрывала мать и потому не имела возможности броситься вслед за женихом, зарыдала. А мать вопила:
        - Сирота ты моя сиротинушка, на кого же ты одна с дитятем останешься, калека ты моя ненаглядная...- и здесь, кроме прочих достоинств, обладавшая даром пророчества, она как в воду глядела.
        Не столько вслушивался, сколько вглядывался, хотя, вероятно, если бы слушал повнимательней, может и приоткрылось бы кое-что из тайны моего рождения, а причитания матери, несомненно, имели прямое касательство к тайне. Жадно вглядывался в ее лицо, которое в подробностях видел только спящим, в детстве; вглядывался, но по-прежнему ничего разобрать не мог, потому что каждая мелкая морщинка казалась чертой лица.
        Пытаясь запечатлеть лицо матери в памяти до последней черточки, придвинулся на недозволенное расстояние и понял это, лишь ощутив, как страшно, словно от электрического разряда, обожгло щеку и, одновременно, - шею и затылок. Пошатнулся. В глазах потемнело. Наверняка свалился бы на пол, но кто-то вовремя подхватил - друг, кто же еще? - и со словами: "пожалуй... нам... пора... до свидания... благодарствуйте... простите-простите... ну что вы, что вы..." выволок в коридор. Выходя, услыхал, как отчим, разбуженный, вероятно, звуком пощечины, произнес, зевая:
        - Господи, помилуй. Где я?


Часть I, глава 8


- Ты здесь, здесь у нас, в "Востоке", - я очнулся. Передо мной стояла Надя и глазами, глядящими в разные стороны, вперивалась в меня. - О чем бредишь, Пашечка? Целую минуту за тобой наблюдаю и не могу ничего понять. Может, еще что-нибудь произошло, кроме того, что твой друг тяпнулся? - вспомнил о ссоре с женой. Осознав одновременную утрату и жены и друга, даже за голову схватился. Но с женой можно было еще поправить. Причина, из-за которой произошла ссора, представилась в истинном свете - чудовищно ничтожной. И как я мог! Ни при чем Пильгуй, ни при чем бутылочка, я один виноват. Нужно было срочно предпринимать экстренные меры. Бежать к Лидии. Бежать, вымолить прощение. Если нужно, на коленях вымолить.
        - Спасибо, сестра, за хлеб-соль, - сказал. - А жениху привет. По-моему, в его идее что-то есть, - и несмотря на то, что Надя снова не поняла, вскочил с дивана, выбежал из комнаты отдыха и начал протискиваться сквозь облепившую стойку толпу.
        Проложить дорогу предстояло и далее - через кишащий ожидающими зал. Но незамеченным выскользнуть не удалось. Если недавно в едином порыве меня хотели покарать, подозревая в подкупе, теперь каждый желал всучить кровные. По мере приближения к выходу сумма росла. У двери моя стоимость поднялась до десяти рублей: замелькали перед глазами красненькие. Старался следить, чтобы не сунули деньги не заметно куда-нибудь за шиворот. Пробившись к двери, выскочил и полной грудью вдохнул морозный воздух. Но самому настырному, удалось опередить. Он был в легком пальтеце (сам откуда-то с юга, из Нижних Серогоз).
        - Возьми червонец, - говорил, шмыгая носом и пытаясь прикоснуться. То за плечо тронет, то как бы в порыве дружеских чувств по спине похлопает.
        - Возвращайтесь, - увещевал, - замерзнете.
        Он, кажется, не понимал, что неудобно перед людьми или не подозревал, что это люди, ибо заиндевевшая толпа перед отделом размещения, оставаясь по-прежнему изрядной, походила на облако.
        - На, возьми двадцатку, - приезжий в попытке дотронуться поскользнулся, упал, шандарахнулся затылком об лед, засучил ногами, но ухватившись за полу тулупа, встал. - На, возьми.
        - За кого вы меня принимаете, вы что, с ума сошли?
        - Двое детей, жена беременная...
        - Ну а я при чем?
        - На, возьми, бог с ним, тридцать.
        - Отстаньте!
        Он продолжал, канюча, семенить следом. Вспомнились долги: с деньгами был швах. "Может, уважить человека?" промелькнула мысль и ужаснула простотой. Дальше троллейбусной остановки ретироваться было некуда, а приезжий забегал вперед и заглядывал в лицо, прося взять. Глаза остекленели в умоляющей гримасе. Это раздражало, особенно - сопливый его нос.
        - Послушайте, у вас есть чем утереться? - не выдержал. - Платок есть? - малый не понял и с готовностью протянул руку с трепетавшими на ветру бумажками.
        Тут-то и проявился симптом раздвоения: захотелось то ли как следует дать ему, то ли утереть сопли собственным носовым платком. Спасибо, подошел троллейбус. Надежда всучить деньги не покидала малого до последней минуты. Если бы схватил их и укатил, он остался бы, кажется, донельзя доволен. Вскочил в троллейбус и с чистой совестью взглянул, продышав в замерзшем окне кружок, на уменьшающегося в размерах искусителя. Некоторое время он смотрел вслед. Потом погрозил кулаком с зажатыми в нем червонцами и побрел назад.
        Вовремя спохватился - с запасом успевал добраться домой на метро - мы жили в противоположном конце Москвы, на Академической. На звонок, когда уже, в течение минуты нажимая на кнопку, полагал, что усилия безрезультатны, что Лидия - на даче, а сын, как заведено было в подобных случаях, - у ее родителей, отворил, от полу два вершка, Витя.
        - Папа, тебя тоже побили? - спросил он.
        - Что означает тоже, Витя? - подхватив на руки, подбросил сына до потолка, поймал и, несмотря на то, что неприветливо кривившаяся морда была перепачкана кашей, трижды с нежностью чмокнул.
        - Папа, а после каши арбуз дадут?
        - Ну какой арбуз зимой, Витя?
        Тем сильней была радость, когда в проеме двери, ведущей из прихожей в гостиную, увидал Лидию, услыхав прежде ее голос: жена разговаривала по телефону. В своем синем бархатном халате расположившись на тахте подле торшера, еще более красивая, чем накануне, Лидия полулежала в излюбленной позе, прекрасно изогнув талию. Великолепно оттененная водопадом черных распущенных волос голова ее склонялась на согнутую в локте руку. В другой руке зажата была трубка. Синьки электротехнических чертежей покрывали колени.
        - Не лгите, - говорила Лидия. - Я не девочка, чтобы вы меня за нос водили, - в таком тоне жена обычно разговаривала с одним из инженеров лаборатории, которой была начальницей, с Колей Кавашкиным. - Что молчите, Кавашкин? Язык отсох?
        Она попросту не могла взять в толк, как человек, который - "аб-со-лют-ный ноль!" - произнося это, Лидия артикулировала на вдохе, - как человек, при приближении которого к приборному стенду лампочки исправности гасли и загорались лампочки неисправности... даже когда он к вам подходил, из рук валилась работа, данные приборов перепутывались с показателями коэффициента полезного действия, а на плане-графике от негодования хотелось губной помадой написать словцо покрепче; как такой человек, который настолько бездарен, "что абсолютно на меня не реагирует, аб-со-лют-но, а если реагирует, то весь сжимается в комок, будто хочу его съесть и бледнеет" (по Лидиным понятиям хуже мужчины представить себе было невозможно); как этот человек мог ежедневно и, главное, безнаказанно мельтешить перед глазами умной, стройной, обаятельной начальницы - сознание Лидии отказывалось принимать этот факт. Выгнать Кавашкина не удалось, потому что невзирая на бездарность, по закону все равно нужно было его куда-нибудь девать. Бедняга вечно оказывался в числе первоочередных жертв, когда на Лидию накатывал бзик "повоспитывать подчиненных", то есть когда, рассорившись со мной, пребывала в скверном расположении духа.
        Вскоре после развода подружился с Коляней - так ласково называли Кавашкина в лаборатории, где он был единственным мужчиной, и сколько раз в критические минуты Коляня выручал, давая взаймы то рубль, а то и трешку. Причем, к стыду, не всегда удавалось возвращать. Кстати, Коляня оказался не таким уж беднягой и далеко не глупым. Взять хотя бы, что ни разу не был женат. Видно, хватило начальницы. Да и тут, сообразив, что попросту хотят сжить со свету, развил лихорадочную деятельность, точнее, поскольку был книжником, обложился литературой, потренировался, и в период разгула темных сил, когда, в лице моей бывшей супруги, они принимались гонять его, по выражению Лидии, "с тумбы на тумбу", душа Кавашкина находила единственно возможный выход: устремлялась из тщедушного тела вон переждать где-нибудь неподалеку. Коляня рассказывал, что взял лучшее из восточной философии, из того, что может привиться на русской почве, уверяя, будто очень смешно наблюдать со стороны, как тебя чихвостят. Славный малый, он и меня пытался научить всем этим штучкам, но не помогло. Душа моя не находит выхода в подобных обстоятельствах.
        - Папа, тебя тоже исцарапали?
        - Что значит тоже, Витя? - отвечая вопросом на вопрос, пытался увильнуть от прямолинейных и по-детски бесхитростных "почему" да "как". Все же взглянул в зеркало. На щеке и возле уха виднелось несколько царапин. А на шее следы от когтей достигали едва ли не пяди в длину - во как украсили, стоило отойти на шаг от жены. Но наконец-то был дома. - Отчего же, Виктор Павлович, не докладываете, каковы успехи в четверти? - первый же прямолинейный вопрос с моей стороны, хотя и заданный в шутливом тоне, поставил сына в тупик.
        Он низко склонил голову.
        - Папа, я решил... решил... - пришлось присесть на корточки, чтобы расслышать, что он решил. - Решил в школу больше не ходить.
        - Что значит ты решил, Витя? - выпрямился, скинул с плеча тулуп и мимоходом, направляясь к вешалке, погладил сына по стриженому затылку. - Что это у тебя за шишка? А это что за ухом? Почему руки грязные? - вопросы сыпались на Витю один за другим, но спрашивал машинально, ибо весь был там, с Лидией.
        - Неужто думаете, запамятовала, что вы сожгли толкатель? - говорила она. - Нет-нет, этого не прощу и не просите. Ведь вы и меня так же доконаете. Что мямлите? Посмейте только трубку бросить, как в прошлый раз. Учтите, сделаете это, натравлю Казбека Константиновича. Он живо с вас премию снимет. За что? Да за то, что толкатель сожгли, вот за что. Что? Почему раньше об этом не сказали? - по тому как голос Лидии сделался неприятно резким, понял: в лаборатории что-то стряслось, видно, снова натворил делов Кавашкин, в чем, кажется, по обыкновению, признался. Заметил, что жена, несмотря на всю серьезность служебной ситуации, успевает краем глаза следить за мной. Приветливо подняв руку, широко улыбнулся. Это вызвало шквал обрушившихся на Кавашкина эмоций. - Вы нарочно сожгли схему! Знаю, желаете отомстить любыми путями. На этот раз вы просчитались. Затронули не только беззащитную женщину, но и государственные интересы! На этот раз вам, Кавашкин, не отвертеться!
        Представляя все это нынче, не в силах сдержать улыбки, так как вижу перед собой: на одном конце провода - страстно желающий проглотить кролика удав, на другом - сонный, с невыразительными, словно загипнотизированными чертами грызуна молодой человек. Малый бормочет в свое оправдание все, что в голову взбредет. В действительности же это - видимость присутствия. Тонкая, не находящая участия душа его обретается в иных, лучших сферах.
        - Папа! - дернул за руку Витя, стараясь привлечь внимание.
        Нагнулся в попытке разобрать, что бормочет сын - снова в школе была драка и снова досталось. Не знай склонности Вити из мухи делать слона (унаследованной от Лидии), может, посочувствовал бы, но вместо этого, не дослушав, скорчил зверскую гримасу, подхватил подмышки и, словно циклоп жертву, пронес через гостиную в детскую. Стараясь идти на цыпочках, осторожно переступил лиловый бесформенный голыш телефона, скользнул мимо тахты, где синий бархат Лидиного халата заглушался красным бархатом покрывала, прижался у двери в детскую к стене с бумажными обоями - на них в качестве рисунка был многократно повторен изрыгающий огонь игрушечный дракон, "дракоша", как называл его Витя.
        Все это - ходьбу на цыпочках и прочее - затеял, во-первых, чтобы скрыться с Витей, ибо Лидия терпеть не могла, когда во время служебных переговоров по телефону маячат перед глазами и, во-вторых, чтобы вызвать у нее на лице улыбку. Однако вызвал обратное - гневный, уничижительный взгляд. В детской приземлил сына на кроватку с тем, чтобы незамедлительно раздеть и уложить под одеяло. Витя имел свойство засыпать в мгновение ока, на это весьма рассчитывал: поговорить с Лидией желательно было с глазу на глаз.
        - Ежели кто осмелится пальцем тронуть моего сыночка, - приговаривал, - то я... р-р-р! - оскалился и зарычал.
        Вышло натурально. Прежде это вызвало бы ответные повизгивание и хохот, и мы с сыном затеяли бы возню, но на этот раз Витя болезненно поморщился, на глазах у него выступили слезы. Нет, решительно ничего не видел и не слышал, кроме Лидии. Даже раздевая Витю, глядел в сторону, откуда из-за неплотно прикрытой двери доносились вопли:
        - Невежда, ничтожество, импотент! Как смеете молчать? Мне же слышно - вы дышите. Ах, вы еще смеетесь?
        Неосторожно дернул, расстегивая на Вите штанишки, и сын вскрикнул. А когда взглянул на голое щуплое тельце, честное слово, едва удержался, чтобы не заохать:
        - Что за синяк? Да ты никак, брат, весь в ссадинах! Кто это разделал тебя под орех?
        - Алик с дружками, - неохотно, очень довольный неподдельно испуганным моим видом, сказал Витя. - Алик Хамдеев из нашего класса.
        - Вот ужо вас, драчуны, - только и оставалось, что погрозить пальцем.
        - Папа! - неожиданно приник, весь дрожа, Витя. - Не хочу ходить в школу. Алик требует, чтобы я платил дань ежедневно по 15 копеек. А у меня у самого полтинник на день. А позавчера на последнем уроке перед утренником он отобрал 75 копеек - те, что ты дал на Новый год.
        - Да кто такой, этот Хам... Как ты сказал?
        - Хамдеев. Папа, он самый сильный в классе. Тамара Николаевна его боится. С ним никто не может сладить. У него целая банда. И директор боится, и учителя.
        - Страсти какие, - недоверчиво усмехнулся, вспомнив о врожденной склонности сына преувеличивать. - Не бывает, Витя, чтобы такое творилось в первом классе.
        - Быва-а-ает! - закапризничал сын.
        - Послушай, может платить ему, и дело с концом?
        Витя в отчаянии отрицательно покачал головой, заартачился, выразив нежелание лезть под одеяло, и захныкал, как умел один только он - необыкновенно противно.
        - Папа, не отпускай меня в школу!
        - Ну это ты, брат, хватил. Да разве же этакое возможно? Ладно, не плачь. Что-нибудь придумаем. А может, все-таки платить эту дурацкую дань? Не пойду же в школу разбираться из-за 15 копеек. Сумма небольшая. Зато не будет больше трогать тебя...
         - Папа, как ты не понимаешь, это же стыдно! Стыдно! А маме не говори, она слушать не станет, я уже пытался... Папа, давай поступим по-мужски.
        - Что болтаешь, Витя, как это по-мужски? Успокойся, у меня ведь тоже жизнь не из легких. Ну давай, давай поступим по-мужски.
        Слезы мигом высохли на глазах у Вити.
        - Папа, я придумал, - заговорщицки зашептал он на ухо. - Возле школы есть рощица. Туда все боятся ходить. После уроков заманим его в рощицу, скажу, что заплачу дань за две недели вперед - рубль или даже больше, он явится, ты привстанешь и как шандарахнешь этим, - Витя, пыхтя, сдвинул с места подушку, отвернул у изголовья край матраца и достал новый, кое-как очищенный от смазки топор. - Держи, папа. Купил на собственные деньги. Папа, почему так смотришь? Ты сильный, если бы я был таким сильным... Не трусь, папа. Потом закопаем его под кустиком, и никто не узнает...
        - Да замолчи ты! - прервал Витю, едва сдерживая себя, поскольку испытывал сильнейшее желание схватить его и отшлепать, благо сын был без штанов; к концу второго, наполненного треволнениями дня нервы никуда не годились. - Ляг и спи! И чтобы больше этого не слышал! - вырвал из рук сына топор и, не зная, куда его девать, бросил покамест под кроватку. Топор непривычно для уха лязгнул. - Без школы нельзя, Витя. Ты ведь не желаешь оставаться неучем?
        - Жела-а-аю! - Витя завизжал, кинулся, и ко всем прочим новогодним регалиям прибавились следы от зубов: сын укусил за палец.
        Пришлось стиснуть его за плечи и подержать так немного, чтобы пришел в себя. Силенок у него было как у птички. Затрепетав и забившись у меня в ладонях, он быстро изнемог. Я повалил Витю навзничь и был удивлен, даже напуган тем, что едва коснувшись головой подушки, сын сразу же подвел глаза под лобик и затих. Долго с громко бьющимся сердцем прислушивался к тому, как он дышит. Потом легонько погладил по дурной башке - эта детская способность Вити мгновенно засыпать примиряла со всеми его проказами.


Часть I, глава 8


- Ты здесь, здесь у нас, в "Востоке", - я очнулся. Передо мной стояла Надя и глазами, глядящими в разные стороны, вперивалась в меня. - О чем бредишь, Пашечка? Целую минуту за тобой наблюдаю и не могу ничего понять. Может, еще что-нибудь произошло, кроме того, что твой друг тяпнулся? - вспомнил о ссоре с женой. Осознав одновременную утрату и жены и друга, даже за голову схватился. Но с женой можно было еще поправить. Причина, из-за которой произошла ссора, представилась в истинном свете - чудовищно ничтожной. И как я мог! Ни при чем Пильгуй, ни при чем бутылочка, я один виноват. Нужно было срочно предпринимать экстренные меры. Бежать к Лидии. Бежать, вымолить прощение. Если нужно, на коленях вымолить.
        - Спасибо, сестра, за хлеб-соль, - сказал. - А жениху привет. По-моему, в его идее что-то есть, - и несмотря на то, что Надя снова не поняла, вскочил с дивана, выбежал из комнаты отдыха и начал протискиваться сквозь облепившую стойку толпу.
        Проложить дорогу предстояло и далее - через кишащий ожидающими зал. Но незамеченным выскользнуть не удалось. Если недавно в едином порыве меня хотели покарать, подозревая в подкупе, теперь каждый желал всучить кровные. По мере приближения к выходу сумма росла. У двери моя стоимость поднялась до десяти рублей: замелькали перед глазами красненькие. Старался следить, чтобы не сунули деньги не заметно куда-нибудь за шиворот. Пробившись к двери, выскочил и полной грудью вдохнул морозный воздух. Но самому настырному, удалось опередить. Он был в легком пальтеце (сам откуда-то с юга, из Нижних Серогоз).
        - Возьми червонец, - говорил, шмыгая носом и пытаясь прикоснуться. То за плечо тронет, то как бы в порыве дружеских чувств по спине похлопает.
        - Возвращайтесь, - увещевал, - замерзнете.
        Он, кажется, не понимал, что неудобно перед людьми или не подозревал, что это люди, ибо заиндевевшая толпа перед отделом размещения, оставаясь по-прежнему изрядной, походила на облако.
        - На, возьми двадцатку, - приезжий в попытке дотронуться поскользнулся, упал, шандарахнулся затылком об лед, засучил ногами, но ухватившись за полу тулупа, встал. - На, возьми.
        - За кого вы меня принимаете, вы что, с ума сошли?
        - Двое детей, жена беременная...
        - Ну а я при чем?
        - На, возьми, бог с ним, тридцать.
        - Отстаньте!
        Он продолжал, канюча, семенить следом. Вспомнились долги: с деньгами был швах. "Может, уважить человека?" промелькнула мысль и ужаснула простотой. Дальше троллейбусной остановки ретироваться было некуда, а приезжий забегал вперед и заглядывал в лицо, прося взять. Глаза остекленели в умоляющей гримасе. Это раздражало, особенно - сопливый его нос.
        - Послушайте, у вас есть чем утереться? - не выдержал. - Платок есть? - малый не понял и с готовностью протянул руку с трепетавшими на ветру бумажками.
        Тут-то и проявился симптом раздвоения: захотелось то ли как следует дать ему, то ли утереть сопли собственным носовым платком. Спасибо, подошел троллейбус. Надежда всучить деньги не покидала малого до последней минуты. Если бы схватил их и укатил, он остался бы, кажется, донельзя доволен. Вскочил в троллейбус и с чистой совестью взглянул, продышав в замерзшем окне кружок, на уменьшающегося в размерах искусителя. Некоторое время он смотрел вслед. Потом погрозил кулаком с зажатыми в нем червонцами и побрел назад.
        Вовремя спохватился - с запасом успевал добраться домой на метро - мы жили в противоположном конце Москвы, на Академической. На звонок, когда уже, в течение минуты нажимая на кнопку, полагал, что усилия безрезультатны, что Лидия - на даче, а сын, как заведено было в подобных случаях, - у ее родителей, отворил, от полу два вершка, Витя.
        - Папа, тебя тоже побили? - спросил он.
        - Что означает тоже, Витя? - подхватив на руки, подбросил сына до потолка, поймал и, несмотря на то, что неприветливо кривившаяся морда была перепачкана кашей, трижды с нежностью чмокнул.
        - Папа, а после каши арбуз дадут?
        - Ну какой арбуз зимой, Витя?
        Тем сильней была радость, когда в проеме двери, ведущей из прихожей в гостиную, увидал Лидию, услыхав прежде ее голос: жена разговаривала по телефону. В своем синем бархатном халате расположившись на тахте подле торшера, еще более красивая, чем накануне, Лидия полулежала в излюбленной позе, прекрасно изогнув талию. Великолепно оттененная водопадом черных распущенных волос голова ее склонялась на согнутую в локте руку. В другой руке зажата была трубка. Синьки электротехнических чертежей покрывали колени.
        - Не лгите, - говорила Лидия. - Я не девочка, чтобы вы меня за нос водили, - в таком тоне жена обычно разговаривала с одним из инженеров лаборатории, которой была начальницей, с Колей Кавашкиным. - Что молчите, Кавашкин? Язык отсох?
        Она попросту не могла взять в толк, как человек, который - "аб-со-лют-ный ноль!" - произнося это, Лидия артикулировала на вдохе, - как человек, при приближении которого к приборному стенду лампочки исправности гасли и загорались лампочки неисправности... даже когда он к вам подходил, из рук валилась работа, данные приборов перепутывались с показателями коэффициента полезного действия, а на плане-графике от негодования хотелось губной помадой написать словцо покрепче; как такой человек, который настолько бездарен, "что абсолютно на меня не реагирует, аб-со-лют-но, а если реагирует, то весь сжимается в комок, будто хочу его съесть и бледнеет" (по Лидиным понятиям хуже мужчины представить себе было невозможно); как этот человек мог ежедневно и, главное, безнаказанно мельтешить перед глазами умной, стройной, обаятельной начальницы - сознание Лидии отказывалось принимать этот факт. Выгнать Кавашкина не удалось, потому что невзирая на бездарность, по закону все равно нужно было его куда-нибудь девать. Бедняга вечно оказывался в числе первоочередных жертв, когда на Лидию накатывал бзик "повоспитывать подчиненных", то есть когда, рассорившись со мной, пребывала в скверном расположении духа.
        Вскоре после развода подружился с Коляней - так ласково называли Кавашкина в лаборатории, где он был единственным мужчиной, и сколько раз в критические минуты Коляня выручал, давая взаймы то рубль, а то и трешку. Причем, к стыду, не всегда удавалось возвращать. Кстати, Коляня оказался не таким уж беднягой и далеко не глупым. Взять хотя бы, что ни разу не был женат. Видно, хватило начальницы. Да и тут, сообразив, что попросту хотят сжить со свету, развил лихорадочную деятельность, точнее, поскольку был книжником, обложился литературой, потренировался, и в период разгула темных сил, когда, в лице моей бывшей супруги, они принимались гонять его, по выражению Лидии, "с тумбы на тумбу", душа Кавашкина находила единственно возможный выход: устремлялась из тщедушного тела вон переждать где-нибудь неподалеку. Коляня рассказывал, что взял лучшее из восточной философии, из того, что может привиться на русской почве, уверяя, будто очень смешно наблюдать со стороны, как тебя чихвостят. Славный малый, он и меня пытался научить всем этим штучкам, но не помогло. Душа моя не находит выхода в подобных обстоятельствах.
        - Папа, тебя тоже исцарапали?
        - Что значит тоже, Витя? - отвечая вопросом на вопрос, пытался увильнуть от прямолинейных и по-детски бесхитростных "почему" да "как". Все же взглянул в зеркало. На щеке и возле уха виднелось несколько царапин. А на шее следы от когтей достигали едва ли не пяди в длину - во как украсили, стоило отойти на шаг от жены. Но наконец-то был дома. - Отчего же, Виктор Павлович, не докладываете, каковы успехи в четверти? - первый же прямолинейный вопрос с моей стороны, хотя и заданный в шутливом тоне, поставил сына в тупик.
        Он низко склонил голову.
        - Папа, я решил... решил... - пришлось присесть на корточки, чтобы расслышать, что он решил. - Решил в школу больше не ходить.
        - Что значит ты решил, Витя? - выпрямился, скинул с плеча тулуп и мимоходом, направляясь к вешалке, погладил сына по стриженому затылку. - Что это у тебя за шишка? А это что за ухом? Почему руки грязные? - вопросы сыпались на Витю один за другим, но спрашивал машинально, ибо весь был там, с Лидией.
        - Неужто думаете, запамятовала, что вы сожгли толкатель? - говорила она. - Нет-нет, этого не прощу и не просите. Ведь вы и меня так же доконаете. Что мямлите? Посмейте только трубку бросить, как в прошлый раз. Учтите, сделаете это, натравлю Казбека Константиновича. Он живо с вас премию снимет. За что? Да за то, что толкатель сожгли, вот за что. Что? Почему раньше об этом не сказали? - по тому как голос Лидии сделался неприятно резким, понял: в лаборатории что-то стряслось, видно, снова натворил делов Кавашкин, в чем, кажется, по обыкновению, признался. Заметил, что жена, несмотря на всю серьезность служебной ситуации, успевает краем глаза следить за мной. Приветливо подняв руку, широко улыбнулся. Это вызвало шквал обрушившихся на Кавашкина эмоций. - Вы нарочно сожгли схему! Знаю, желаете отомстить любыми путями. На этот раз вы просчитались. Затронули не только беззащитную женщину, но и государственные интересы! На этот раз вам, Кавашкин, не отвертеться!
        Представляя все это нынче, не в силах сдержать улыбки, так как вижу перед собой: на одном конце провода - страстно желающий проглотить кролика удав, на другом - сонный, с невыразительными, словно загипнотизированными чертами грызуна молодой человек. Малый бормочет в свое оправдание все, что в голову взбредет. В действительности же это - видимость присутствия. Тонкая, не находящая участия душа его обретается в иных, лучших сферах.
        - Папа! - дернул за руку Витя, стараясь привлечь внимание.
        Нагнулся в попытке разобрать, что бормочет сын - снова в школе была драка и снова досталось. Не знай склонности Вити из мухи делать слона (унаследованной от Лидии), может, посочувствовал бы, но вместо этого, не дослушав, скорчил зверскую гримасу, подхватил подмышки и, словно циклоп жертву, пронес через гостиную в детскую. Стараясь идти на цыпочках, осторожно переступил лиловый бесформенный голыш телефона, скользнул мимо тахты, где синий бархат Лидиного халата заглушался красным бархатом покрывала, прижался у двери в детскую к стене с бумажными обоями - на них в качестве рисунка был многократно повторен изрыгающий огонь игрушечный дракон, "дракоша", как называл его Витя.
        Все это - ходьбу на цыпочках и прочее - затеял, во-первых, чтобы скрыться с Витей, ибо Лидия терпеть не могла, когда во время служебных переговоров по телефону маячат перед глазами и, во-вторых, чтобы вызвать у нее на лице улыбку. Однако вызвал обратное - гневный, уничижительный взгляд. В детской приземлил сына на кроватку с тем, чтобы незамедлительно раздеть и уложить под одеяло. Витя имел свойство засыпать в мгновение ока, на это весьма рассчитывал: поговорить с Лидией желательно было с глазу на глаз.
        - Ежели кто осмелится пальцем тронуть моего сыночка, - приговаривал, - то я... р-р-р! - оскалился и зарычал.
        Вышло натурально. Прежде это вызвало бы ответные повизгивание и хохот, и мы с сыном затеяли бы возню, но на этот раз Витя болезненно поморщился, на глазах у него выступили слезы. Нет, решительно ничего не видел и не слышал, кроме Лидии. Даже раздевая Витю, глядел в сторону, откуда из-за неплотно прикрытой двери доносились вопли:
        - Невежда, ничтожество, импотент! Как смеете молчать? Мне же слышно - вы дышите. Ах, вы еще смеетесь?
        Неосторожно дернул, расстегивая на Вите штанишки, и сын вскрикнул. А когда взглянул на голое щуплое тельце, честное слово, едва удержался, чтобы не заохать:
        - Что за синяк? Да ты никак, брат, весь в ссадинах! Кто это разделал тебя под орех?
        - Алик с дружками, - неохотно, очень довольный неподдельно испуганным моим видом, сказал Витя. - Алик Хамдеев из нашего класса.
        - Вот ужо вас, драчуны, - только и оставалось, что погрозить пальцем.
        - Папа! - неожиданно приник, весь дрожа, Витя. - Не хочу ходить в школу. Алик требует, чтобы я платил дань ежедневно по 15 копеек. А у меня у самого полтинник на день. А позавчера на последнем уроке перед утренником он отобрал 75 копеек - те, что ты дал на Новый год.
        - Да кто такой, этот Хам... Как ты сказал?
        - Хамдеев. Папа, он самый сильный в классе. Тамара Николаевна его боится. С ним никто не может сладить. У него целая банда. И директор боится, и учителя.
        - Страсти какие, - недоверчиво усмехнулся, вспомнив о врожденной склонности сына преувеличивать. - Не бывает, Витя, чтобы такое творилось в первом классе.
        - Быва-а-ает! - закапризничал сын.
        - Послушай, может платить ему, и дело с концом?
        Витя в отчаянии отрицательно покачал головой, заартачился, выразив нежелание лезть под одеяло, и захныкал, как умел один только он - необыкновенно противно.
        - Папа, не отпускай меня в школу!
        - Ну это ты, брат, хватил. Да разве же этакое возможно? Ладно, не плачь. Что-нибудь придумаем. А может, все-таки платить эту дурацкую дань? Не пойду же в школу разбираться из-за 15 копеек. Сумма небольшая. Зато не будет больше трогать тебя...
         - Папа, как ты не понимаешь, это же стыдно! Стыдно! А маме не говори, она слушать не станет, я уже пытался... Папа, давай поступим по-мужски.
        - Что болтаешь, Витя, как это по-мужски? Успокойся, у меня ведь тоже жизнь не из легких. Ну давай, давай поступим по-мужски.
        Слезы мигом высохли на глазах у Вити.
        - Папа, я придумал, - заговорщицки зашептал он на ухо. - Возле школы есть рощица. Туда все боятся ходить. После уроков заманим его в рощицу, скажу, что заплачу дань за две недели вперед - рубль или даже больше, он явится, ты привстанешь и как шандарахнешь этим, - Витя, пыхтя, сдвинул с места подушку, отвернул у изголовья край матраца и достал новый, кое-как очищенный от смазки топор. - Держи, папа. Купил на собственные деньги. Папа, почему так смотришь? Ты сильный, если бы я был таким сильным... Не трусь, папа. Потом закопаем его под кустиком, и никто не узнает...
        - Да замолчи ты! - прервал Витю, едва сдерживая себя, поскольку испытывал сильнейшее желание схватить его и отшлепать, благо сын был без штанов; к концу второго, наполненного треволнениями дня нервы никуда не годились. - Ляг и спи! И чтобы больше этого не слышал! - вырвал из рук сына топор и, не зная, куда его девать, бросил покамест под кроватку. Топор непривычно для уха лязгнул. - Без школы нельзя, Витя. Ты ведь не желаешь оставаться неучем?
        - Жела-а-аю! - Витя завизжал, кинулся, и ко всем прочим новогодним регалиям прибавились следы от зубов: сын укусил за палец.
        Пришлось стиснуть его за плечи и подержать так немного, чтобы пришел в себя. Силенок у него было как у птички. Затрепетав и забившись у меня в ладонях, он быстро изнемог. Я повалил Витю навзничь и был удивлен, даже напуган тем, что едва коснувшись головой подушки, сын сразу же подвел глаза под лобик и затих. Долго с громко бьющимся сердцем прислушивался к тому, как он дышит. Потом легонько погладил по дурной башке - эта детская способность Вити мгновенно засыпать примиряла со всеми его проказами.


Часть I, глава 9


Года через три, осенью, как-то под вечер, сидели мы с Коляней в его квартирке в Спасо-Давыдовском переулке, за окном шел дождь, я был сильно подшофе - пришел, собственно, занять трешку. Но Коляня, дабы правильно я его понял, объяснил: в течение нескольких дней пребывал в "астральной сфере", на работу не вышел, бюллетень взять, естественно, не предусмотрел, впереди мрак, неизвестность и потому взаймы может дать только рубль.
        - Знаете, Павел, закон на стороне бывшей вашей супруги, думаю, выгонит, как обещала.
        - Дела-а, - сказал, вспомнив про суд, который вместо развода едва не осудил по статье уголовного кодекса, - с Лидии станется. Впрочем, ей не резон тебя выгонять. Если выгонит, над кем самоутверждаться будет? Поверь, уж кто-кто, а я-то ее знаю.
        - Не обо мне речь, - вздохнул Коляня, но все же немножко я его утешил - приободрился и распрямил узкие плечи, а то сидел сгорбившись. - Я вот за что боюсь, - он обвел рукой свое богатство. - Махабхарата, Кришнамурти, Бхагван...- все полки у стен и подоконник были забиты этой абракадаброй. Не заметив иронического взгляда, Коляня продолжил. - Если что-нибудь случится - выгонят с работы или арестуют, придут с обыском, может быть даже... - он не договорил, округлив без того круглые, близко посаженные глазки, - все будет разграблено... А насчет вашей супруги, Павел, любопытно было, - он оживился, - чем у вас с Лидией Сергеевной кончится - помните, когда она ни с того ни с сего дикарем меня обозвала? - улыбнувшись, Коляня обнажил десна, покраснел и, чтобы это скрыть, отвернулся и поправил перекосившуюся табличку с надписью АПТЕКА ДЛЯ ДУШИ - девиз своего экслибриса. - Услыхав "дикарь", вернулся из ментальной сферы. А пребывал далече. Но, к сожалению, на самом интересном вы положили трубку. Хорошо помню, что изволили сказать - взгляд его, когда рылся в кошельке, добывая рубль, был укоризнен.
        Колянино заблуждение - слова, которые я произнес в трубку, относились не к нему. Незадолго перед тем как повесить трубку, осторожно высунул голову из комнаты сына в гостиную и вынужден был зажать рот, чтобы не вскрикнуть - непривычной показалась поза, в которой лежала Лидия: вызывающе безобразно была выставлена напоказ обтянутая чулком в мелкую сеточку нога. Откинув ногу на спинку тахты (другая, с чулком, спущенным ниже колена, была неуклюже подвернута), Лидия кричала, и от крика у нее выпячивался живот:
        - Когда, наконец, перестану зависеть от ваших подгоревших контактов! - я приблизился. - Повторяйте за мной: самодовольный мужлан, лодырь, пьяница, дикарь! - Кавашкин уловил последнее и то вон откуда возвратился; я же, сдержав порыв заключить жену в объятия, медленно опустился перед тахтой на колени. Будто впервые увидев меня, Лидия отпрянула. - Ему, видите ли, наплевать, что у тестя предынфарктное состояние!
        - Ну будет, будет, Лидия, - бормотал растерянно. - Ну при чем тут Сергей Всеволодович? Не беспокойся, пожалуйста, он же кардиолог, переживет еще нас с тобой...
        - Как вам в голову взбрело такое сказать? - не слушала она. - Извинить? Вас? Не забывайтесь, Кавашкин, вы - мужчина, без которого вполне можно обойтись в лаборатории. Только бюрократы из руководства не позволяют вышвырнуть вас на улицу - закон, видите ли! Будь у нас нормальное государство, сказала бы, как равная равному: вон! - Лидия с яростью отшвырнула руку, которой попытался отобрать трубку: разговор с Кавашкиным начал приобретать политическую окраску.
        - Ну Лидия, ну давай помиримся, - сказал, приблизив губы к ее зло кривящемуся рту. И как ни изворачивалась, кляня на чем свет стоит Кавашкина и норовя изловчиться и укусить, добился своего - раз даже ощутил, как страстно ответила.
        - С этого нужно было начинать, - назидательно, с брезгливой гримасой сказала Лидия, когда закончился наш продолжительный поцелуй. - Завтра же напишите объяснение, почему подгорели контакты и готовьтесь сидеть без премии весь квартал! - менее чем за секунду удалось расстегнуть три пуговицы на ее халате. Лидия сделала вид, будто обращать внимание на очередную непристойность с моей стороны ниже ее достоинства. В чем продолжала упорствовать - в нежелании отдавать трубку. - Не будь тут рядом со мной посторонних, - заявила Кавашкину, - я бы вам голову расколотила этой трубкой! - с самыми тщательными предосторожностями разоблачал правую руку, и сама же Лидия помогла в этом - тем, что перехватила трубку левой рукой. От одного вида обнаженного, округлого и белоснежного плеча со мной сделался такой восторг, что приник к изгибу у запястья, затем - к изгибу у локтя и, наконец, напечатлел поцелуй на самом плече. Вздрогнув, Лидия оглянулась: не новое ли это проявление непристойности? - Ладно, подловлю вас на чем-нибудь другом, более существенном, чем контакты! - пропустив угрозу мимо ушей и словно стремясь доказать, что никакой не посторонний, принялся усеивать каждое доступное взору место (большая часть Лидии доступна была взору) страстными поцелуями. По общечеловеческим меркам, что ни делал, - все естественно, но что естественно для других, слабо влияло на жену: неотрывно следящий за мной взгляд из-за густо накрашенных ресниц оставался непримиримо враждебным. Только дыхание сделалось затрудненным: высокая и обильная грудь (довольно редко встречающееся явление в совокупности с изящной и стройной фигурой) начала чуть заметно вздыматься. - Не тот вы человек, кому дано разобраться в моей схеме! - крикнула.
        Когда губами прикоснулся к розовым, продолговатой формы пальчикам, они сами собой разжались. Вот что сказал, беря трубку, поднося ее машинально ко рту:
        - Как всегда, легкий массаж? Затем, как обычно, сто ударов ремешком? Или ограничиться выворачиванием конечностей? - опомнившись, положил трубку.
        - А дальше? - Коляня взирал с нескрываемым ужасом.
        Дальше сплошь интимные подробности. Не знаю, следует ли вспоминать о них - и без этого ясно: любил Лидию, и она меня любила. Но с годами стала нуждаться во все более сильных ощущениях. "Сходи к врачу" - советовал. Но жене все было некогда - занятия наукой отбирали свободное время. И пытки сделались семейной тайной, о которой вскоре узнали все - и соседи, и сотрудницы Лидиной лаборатории... И если лишь порой (как в случае с Кавашкиным) я проговаривался, то чаще всего она выдавала себя тем, что усаживаясь в кресло, могла небрежно закинуть нога на ногу или расстегнуть глухой воротник на темном платье строгого покроя с длинными рукавами, которое имела обыкновение носить и зимой и летом. Когда кто-нибудь спрашивал: "Боже мой, что это у вас, Лидия Сергеевна?" поспешно одернув юбку, отвечала: "Это? Комар укусил. У меня, знаете ли, необыкновенно чувствительная кожа." Постепенно все больше и больше втягиваясь в роль палача, я все реже и реже напоминал:
        - Обратись к доктору, Ли.
        - Чревовещаешь или мне послышалось? - с неохотой, устало щурясь, жена отрывалась от созерцания чертежей. - Что, лень мной заниматься?
        - Боюсь, как бы не докатились с тобой неизвестно до чего, - возражал терпеливо.
        - Боишься - так держи язык за зубами. Я за все отвечаю. Лишь бы ты не разлюбил меня. Разлюбил? Скажи.
        - Что сказать?
        - Скажи: "люб-лю."
        - Люб-лю.
        - Повтори.
        - Люблю.
        - Отчего тихо? Ну-ка - триста раз. Триста мало. Повтори тысячу.
        - Ну Ли, это жестоко, я устал, хочу есть.
        - Ага, инстинкт слюновыделения для тебя выше! - и Лидия вставала из-за письменного стола и шла в детскую, и если не остановить, могла разбудить спящего Витю и сонного, всхлипывающего, завернутого в одеяло, увезти на такси к родителям.
        - Люблю, люблю! - по мере того, как повторял, лицо жены прояснялось, и в скором времени милостиво прерывала:
        - Ладно, ступай на кухню, там со вчерашнего вечера лежат грязные тарелки - помой их и будем есть пельмени с уксусом.
        - Опять пельмени?
        - Ежели не любишь то, что люблю я, как же ты смеешь утверждать, будто любишь меня? - и Лидия выпрямлялась, всем своим видом выражая готовность порвать со мной навсегда.
        - Люблю, люблю! - целовал ей кончики пальчиков.
Что и говорить, бывали хорошие, счастливые минуты и, наверно, в память о них швырнул жилет туда, где лежал, раскинув рукава, синий бархатный халат жены - на середину вытертого до дыр ветхозаветного ковра.
        - Твой новый костюм! - ахнула Лидия, когда швырнул туда же пиджак и брюки.
        В отличие от Кавашкина жену не испугали угрозы. Напротив, сняла ногу со спинки тахты и принялась болтать в воздухе - вправо-влево, вверх-вниз. Спроси, зачем вцепился в красное покрывало, которое было второй, кроме ковра, дорогой вещью в доме - ради него жена мечтала приобрести даже пылесос - зачем рывком выхватил из-под нее это покрывало (от неожиданности Лидия была опрокинута лицом вниз, а до того, как уже говорил, лежа на спине, болтала ногой со спущенным чулком, и он сползал все больше и больше и трепыхался, как флаг), зачем это сделал - и теперь не смог бы дать вразумительного ответа. С Лидией ничего не случилось: будучи потревожена насильственно, снова принялась болтать ногой.
        Необъяснимый момент: красная тряпка, выхваченная из-под жены, напомнила мысль из электрички, и чтобы снова не потерять мысль, принялся ползать по полу, бережно распрямляя складки покрывала и бормоча: "молчать не следует, не следует..." (свернув кое-как костюм, пристроил его под голову). В результате из мысли получилась великолепная импровизированная постель. После этого потащил жену с тахты, одновременно выворачивая ей руку. А когда швырнул на кумачовое ложе, с восторгом защебетала:
        - Как здесь здорово! Гораздо лучше, чем на нашей развалюхе. Когда мы, наконец, купим новую тахту? Иди же сюда, иди, не бойся. - "Господи" - подумалось и, зажмурив глаза, дабы не глядеть на дело рук своих, приступил к обязанностям. - Не забудь, не оставляй на шее пятен, - исступленно шептала Лидия, - не то в институте кумушки помрут от зависти. Больно! Ничего, ничего, так хорошо. Как хорошо! Не забудь: в моду входят короткие платья, так что правда может вылезти наружу... Отчего смеешься? Как жаль, что тебе недоступны эти ощущения! Я так счастлива. Больно. Бо-о-ольно! Послушай, пожалуйста, укуси. Сделай хоть раз, что тебя просят. Что смотришь? Ты же мужчина! - Лидия захныкала. - Здесь, в этом месте. Конечно. Больнее. Повыше, еще больнее. Спасибо. Больно!
        Она была доведена до крайности, а после оглаживания ремешком - по-настоящему, как никогда не бивала меня родная мать (Лидия обожала эту последнюю стадию, говоря, что каждый удар хорошим кожаным ремешком снимает с души пудовые гири, морально обновляет, что на десятом ударе, если все правильно делать, наступает истинная эмансипация, и ты взмываешь и летишь... летишь...) после этого сказала, облегченно вздохнув, с просветленным лицом:
        - Никудышная я баба, убить меня мало. Отчего молчишь? Ведь знаю: ты так думаешь. Что смотришь - ставь скорей на мне крест!
        И хотя это не означало, что Лидия раскаивается, отбросил ремешок в сторону. Момент, который имел в виду, говоря, что мы с ней, будучи голыми, в общем ладили, момент этот на сей раз не наступил, потому что, как обещала жена, был подловлен, т.е. самым неожиданным образом резко отстранен и в течение минуты удерживаем на расстоянии вытянутой руки. Вначале ничего не понимал, таращился и, словно вынутая из воды рыба, бессмысленно открывал рот, так что Лидии пришлось повторять:
        - Скажи! скажи!
        - Что сказать?
        - Будто не знаешь!
        - Не помню. Честное слово, не помню!
        - Подумай, вспомни.
        - Не могу. Скорей говори, что сказать-то?
        - Скажи "люблю", - не с чем сравнить ощущение, когда тебя голым заставляют делать не то, чего хочешь.
        - Ради бога, не сейчас, Лидия.
        - Сейчас.
        - Не могу.
        - Через "не могу".
        - С ума сойду!
        - На здоровьице, - тем временем жена успешно отражала попытки дотянуться до ремешка.
        И неожиданно ощутил: то, чего добиваюсь, из-за чего, можно сказать, так унижаюсь, абсолютно ни к чему, аб-со-лют-но! Осознав это, не обрадовался избавлению, а напротив, насмерть был перепуган. Видя, что неподвижно лежу, отвернувшись, скрючился, съежился и дрожу, покрытый гусиной кожей, Лидия решила пойти на уступки:
        - Повторяй за мной: "дорогая Ли..." или лучше: "дорогая Лидушечка, люблю тебя", повторяй: "люб-лю..." - если позарез нужно было, Лидия умела говорить вкрадчивым голоском, нежно щекоча свисающими прядями волос. Однако я лишь поеживался да помалкивал. - Повторяй: "люблю-ю те-бя-я..." Что за бормотание? Набери в грудь воздуху. Громче! Во весь голос! Что с тобой? Если не хочешь, как люди,         давай без "люблю", но учти, я тебе припомню, - сказала, ничего так и не добившись и не владея собой.
        Я не шевельнулся. Лидия попробовала растормошить. Однако, был что это бревно. Тогда начала покрывать бурными щипками и укусами - что твой комар. А когда выпавшей из жилета расческой принялась пилить указательный палец, укушенный сыном, поднявшись с ковра, пересел на тахту.
        Вскоре и к Лидии начал возвращаться здравый разум. И вновь на лице ее возникла гримаса отвращения. Да и сам я, не понимая, что произошло, себя презирал: было чувство, будто контакты не замкнулись, как знал: бывает иногда с электросхемами.
        - Что с тобой? - молчал. - За это знаешь, что полагается? Почему молчишь? Скажи хоть что-нибудь! Ты ведь вчера так просил слова!
        - Лидия! - произнес хрипловатым голосом, прокашлявшись. - Мы с тобой явления патологические. Не даем друг другу возможности уяснить сущность жизни и собственного мироизъявления. Напрасно бросаем друг друга в пучину бессмысленной круговерти. Нам все равно чему служить - низкому или возвышенному. А теперь, когда всеобщее безумие достигло таких размеров, когда напрасно тратятся не только материальные, но и духовные силы, не желаем видеть вещи такими, каковы в реальности. В итоге грядет разочарование в любви... - многое бы высказал и, пожалуй, сумел бы подвести к заветной мысли, не перебей Лидия.
        - Будто не знаю, с чьего голоса поешь! Что понимаешь в любви? Даже не заметил, как опозорил меня на людях!
        - На людях? - возмутился. - Этого негодяя, с которым целовалась, называешь человеком?
        - Как ты смеешь? Ни с кем я не...
        - Этого ... болвана, этих шлюх!.. Молчать! Называю вещи своими именами! Это, по-твоему, люди? - от невозможности выразить мысль распалился пуще.
        - Но ведь они - твои товарищи по работе, - Лидия руками развела - не видела меня еще в таком гневе.
        - Товарищи! Напились, как свиньи!
        - А сам-то! Сам! - возмущению жены не было границ. - Ты бы на себя взглянул. Скажи: кто надоумил тебя сказать мне такое на Новый год? Кто? Хотя знаю, кто это сделал, - Лидия улыбнулась, легла и положила левую руку под голову. Правой рукой, вытянув ее вдоль тела, прикрылась классическим образом. - Сколько раз давала себе слово положить конец пламенной дружбе с этим сумасшедшим...
        - Не сметь! - заорал. - Не сметь в столь низких выражениях говорить о трагедии, постигшей Игоря! И как только мир не содрогнулся! Как только все мы еще живы! Это высший удел - постигшее Игоря несчастье! Он - избранник!..
        - О какой трагедии говоришь? - спросила Лидия, изменив, казалось, удобно принятую позу - повернулась на бок и приподнялась на локте. - Никакой трагедии не вижу. Только пальто и шапка как висели так и висят в Новом Быту, но сам-то он где, избранник-то?
        - Неужто ничего не знаешь? Неужто Наталья не оповестила, как подруга, о случившемся?
        - Подруга! - Лидия насмешливо фыркнула. - Напилась, как ... - и жена произнесла не совсем цензурное словцо, рассмеялась, хлопнув руками по покрывалу и так и осталась лежать с подрагивающими ягодицами, пока не отсмеялась.
        Когда оглянулась, в глазах разгорались искорки любопытства. Прямо вцепилась: расскажи да расскажи.
        Да и сам подумал, что, может, история тронет ее, окажется в чем-то поучительной, может, содрогнувшись, вмиг переменится (как всю жизнь надеялся насчет матери), и начал рассказывать. Но на середине печальной повести услыхал:
        - Сидит и крутит Светкину шарманку - не ублюдок ли? А вертихвостка-то - так и думала, что сбежит. Ты бы видел, как рвалась к бутылочке... Лыка не вяжет, а туда же. Говорю: "Наталья, погоди, не твоя очередь..." Сдался тебе Пильгуй, Паша! Ты тоже хорош. Не стоит отвлекаться. Рассказывай. Ах, он пел? Что пел? Не ломай голову: ахдам - это что-нибудь татарское. Слушай, он впрямь спятил. Ах ты, глупый, доверился больному человеку. Помнишь, как там в его дурацкой диссертации: "Будь верен мужчине, если ты женщина". Ой, помру! Ну разве не извращенец? Теперь-то у тебя спала пелена с глаз? А ведь я раньше все видела. Думаю, как же так, вроде нормальный мужик - отчего нисколько на меня не реагирует? Во дурак, думаю, Пашка, нашел с кем дружбу водить! - Лидия говорила, не шутя, но должно было пройти достаточно времени, прежде чем дошло содержание ее речи. - Мироизъявление! И как только язык повернулся сказать такое! Посмотри, как мы живем. Все лучше и лучше - у нас уже дача. А если жить по твоему дружку, по Абдыкадырову, придется, как минимум, половину населения кастрировать, - на губах у нее заиграла язвительная усмешка, и я покрылся холодной испариной - это был явный намек на постигший меня с ней конфуз. - А нам, Паша, нужно рожать и строить. Строить и рожать!
        - Зачем? зачем? - бессильно потряс руками и схватился за голову.
        - Затем что мужиков стоящих нету. Остались которые от ветра качаются, вроде Кавашкина, или философы, вроде твоего дружка. И не делай вид, будто не понимаешь. Прекрасно знаешь, что имею в виду и пишешь об этом в свои газеты. Взять хотя бы последнюю статью...
        - Ну Лидия, ну тебе-то известно, что думаю по-другому, - с надеждой взглянул на Лидию.
        - Безнравственно, Паша, думать одно, а делать другое. Почему у меня слова с делом не расходятся? - Лидия передернула плечами, видимо почувствовав озноб, дотянулась до синьки и укрылась ею до подбородка. Зевнув, продолжила. - Ну что ты без меня? Сколько хлопот из-за твоей писанины. Да ежели бы я не поддерживала связи с твоим Злобиным... Кстати, мужик все при нем, - многозначительно взглянув, жена сделала упор на слове "все". - Но уж больно злой. Такой может, того гляди, забить до смерти. Ну ладно, Паша, при чем тут Пильгуй? Ты лучше скажи, скажи, как на духу: что с тобой?
        - Знаешь, - сказал, доверительно понизив голос, - такое ощущение, будто контакты подгорели.


Часть I, глава 10


Это был предпоследний раз, когда довелось повидать Лидию голой (последний случился много лет спустя). После того, как через несколько дней застала меня наедине с Мариной, уже речи не могло быть ни о чем подобном. Надо отдать должное Марине, оказавшей достойный отпор Лидии. Помню момент, когда взмолился, пожелав невозможного - примирения между ними, и чудо вдруг совершилось, хотя, не более, чем на минуту. Лидия обняла Марину и, всхлипывая, принялась вкрадчиво нашептывать:
        - Зачем он вам нужен? Разве не видите, как обрадован нашим с вами несчастьем? Дайте руку и объединимся против него! - на свете нельзя было сыскать слов, которые купили бы Марину скорей, чем эти; не ведая того, Лидия произнесла взлелеянную Мариной мысль о всеобщем женском братстве. Впопыхах обменявшиеся промокшими от слез платочками женщины расцеловались, взялись за руки и принялись щебетать, перескакивая от волнения с темы на тему. Между ними, как оказалось, было много общего.
        - Приходите в гости, - от всей души пригласила Лидия. - Мы с Павлом будем рады.
        - С удовольствием! Я, знаете ли, в Москве проездом... - начала было Марина и осеклась. - Как вы сказали? Мы с Павлом? Да как вы смеете!
        Лидия по обыкновению вспыхнула и сказанула такое, отчего дружба между ними окончательно пошла врозь:
        - Захватили мужа, чтобы прописаться в Москве - поздравляю, у вас способности, милочка! В провинции вам, видно, трудно было развернуться...
        От возмущения покраснев, Марина отвечала:
        - Неправда! Знакомство с Павлом произошло не ради прописки, а исключительно от удивления его способностям. Хотя, благодаря вам, они в очень-очень запущенном состоянии - даже не понимает, что поет!
        - Ах, в запущенном... - Лидия смерила Марину с ног до головы уничижительным взглядом. Марина хладнокровно выдержала взгляд - она не уступала Лидии во внешности. По части моды даже превосходила. На ней все висело - висела сумочка через плечо, висел свитер с чересчур широким воротником, висело пальто и какой-то хлястик, болтающийся сзади. Лидия только и смогла выдавить из себя. - Ошибаетесь насчет его талантов, милочка!
        - Уверяю вас, у него способности к музыке, - продолжила Марина, бесстрашно глядя на Лидию, - слов не знает, а поет - да его на органе нужно учить (неправда ли, такому мужчине идет что-нибудь грандиозное), но с вами согласна, дорогая, реальнее все же работать в газете, - и как бы опасаясь нового взрыва дружеских чувств с Лидиной стороны, поспешно прибавила. - Если, конечно, не ради карьеры, а исключительно для самосовершенствования, - Марина имела несомненный, перевешивающий все ее достоинства дар: возвышенностью мыслей могла заразить кого угодно и за время проживания в Москве сплотила вокруг себя многих молодых людей со способностями.
        Марина сразу же, получив московскую прописку, занялась моим самосовершенствованием, хотя думал, что из желания досадить сопернице несколько загнула. Когда Марина развернула перед доведенной до белого каления Лидией блестящую перспективу моего будущего, Лидия вскочила и, задрав юбку, крикнула:
        - Вот его таланты, полюбуйтесь!
        Марина пожала плечами, но все-таки взглянула, из любопытства. Слава богу, никогда не верила собственным глазам. С ней стал безгрешным - в том смысле, что потерял ежедневную привычку к насилию. Правда, изредка подмывало снять ремешок и всыпать, но только, чтобы обратить лицом к некоторым фактам действительности.
        После знакомства с Мариной, задирая юбку чуть ли не перед каждым встречным, Лидия едва не свихнулась. Чаще всего ее неправильно понимали. Месяца через два следы на теле побледнели, показывать стало нечего, а в голове созрела мысль, как представить наш развод наиболее впечатляющим образом.
        К тому времени позабыл о топоре. Приобретенный сыном, он всплыл на поверхность и повис над моей шеей, когда экспертиза установила, что отпечатки пальцев на нем идентичны моим. Лидия была столь последовательна, что на суде попросила позволения показать, раздевшись, как все происходило, но ей не разрешили. Впрочем, и без того никто не давал за меня ломаного гроша, в том числе защитник. Если бы допросили Витю... Однако дознание детей моложе четырнадцати запрещено. Только счастливый случай помог восстановить истинные подробности последней нашей ночи.
        - Контакты подгорели? У тебя? - возмутилась Лидия. - Что бредишь? Сколько раз просила, не употребляй слов, которых не понимаешь! Контакты - это же... это же неодушевленное!
        - Кстати, о неодушевленном, - вспомнил, - покажу, чем занимается наш сын, - на минуту скрывшись в детской, вернулся с топором в руках. - Вот взгляни, - взмахнув топорищем, подошел к ней. - Витя хотел убить мальчика - невинного младенца, - и нежно прикоснувшись рукой к ее животу, на котором заметен был шрам от кесаревого сечения, шепнул, - зарубить его и закопать под кустиком...
        До сих пор недоумеваю, почему испугалась. Попятилась, споткнувшись, упала, и не пытаясь сдержать разметавшуюся грудь, завопила:
        - На помощь! Убива-а-ают! - на суде все нанизалось на ниточку: синяки - их видели все, крики "убивают", подтвержденные свидетелями, и - этот топор. Соседи принялись стучать в стенку, будто только и ждали сигнала. Из-за воплей ничего не соображал. Умолял не кричать, но Лидия не слушала. - Воон! Убирайся! - кричала. - Ты мне не нужен! Все расскажу, все! Мнит себя великим журналистом, а сам двух слов связать не может! Я просто женщина и хочу одного - чтобы мне твердили: Люблю! Люблю! Люблю! А что вместо этого? Мироизъявление?.. С такими как ты следует бороться беспощадно! Расстреливать! Расстреливать! Расстреливать!
        Не помня себя, надел на голое тело костюм, схватил тулуп, шапку и выскочил на лестницу, а там уже слышались крики соседей. Перед домом был пустырь, занесенный снегом, - как преодолел его (выбрал кратчайший путь к шоссе), как поднял руку навстречу зеленому огоньку, - не помню. Сидя в темном такси, мчавшемся по освещенной кое-где Москве, постепенно приходил в себя. Долго не мог решить, куда ехать (к матери не хотелось), колебался вплоть до Садового кольца, потом сказал:
        - В гостиницу "Восток".
        - Нам все равно, - ответил таксист, - что на восток, что на запад, лишь бы платили, - он со значением поглядел в зеркальце: мой вид без рубашки (тулуп был распахнут на груди) мог в самом деле подать повод к подозрению.
        Конечно, доехал, конечно, расплатился и, конечно, отпустив машину, взошел в отдел размещения, но все ли было так в действительности, с уверенностью сказать не могу. И этот, и предыдущий провалы в памяти связаны с состоянием здоровья. Освещение было тусклым - это помню. Помню, испытал странное удовольствие, разглядев, что те, кто недавно нападал, теперь лежали - вповалку, подложив под себя вещи, и друг на друге, а если кто сидел, то в основном - у колонн. За стойкой мелькнуло бледное личико сестры.
        "Надя! Наденька!" - наученный горьким опытом, сдержал крик и не замахал руками, а начал осторожно пробираться туда, где каждый сантиметр стоил, может быть, недельного ожидания, может быть, двухнедельного, где висели, стояли - что угодно, но не сидели и не лежали, и уже слышны были голоса этой самой недремлющей, самой впечатлительной части приезжих. Вглядывался в лица, ища знакомых. Преувеличением было бы сказать, что испытал удовольствие при виде одного из них.
        - ...шайка-лейка, - говорил летчик, которого невозможно было не узнать по характерной дырке во лбу. - Все так устроено, чтобы дочиста ограбить. Вчера был грабеж и сегодня придут грабить. Днесь ходил один здоровый - со ста рублей торговался за место. Эх, попадись мне он!.. - и летчик звонко ударил кулаком в ладонь.
        Услыхав, какие занимают его мысли, спрятался за спину широкой, но невысокой женщины. Пришлось пригнуться. Почувствовав меня за спиной, обернулась, вздохнула:
        - Ох медленно, ох и медленно! Вы тоже больной? А у меня тут так и ноет, так и колет, так и режет, - зачастила, потирая обширное больное место на боку. - Знать бы, сколько минут, сколько часов осталось ждать, легче было бы ждать, а то стоишь и неизвестно, сколько стоять, и будет ли от того, что ты стоишь толк, - я с участием закивал, втягивая голову в плечи, потому что летчик на фоне причитаний женщины говорил:
        - На неделе был тут один вертлявый, тоже из шайки. Пополуночи объявляет: тем, у кого дети, будем давать места. Эге, думаю, если речь зашла о детях, держи карман шире. Бездетные - по вокзалам, а я думаю, постою. И как в воду глядел, никому не дали. Где тот здоровый? Я бы ему один в миллион стал...
        Не улыбалось столкнуться с летчиком и со всеми его дружками, которые наверняка были где-нибудь поблизости. Да еще в таком состоянии здоровья - руки-ноги мелко дрожали, в ушах раздавался звон, словно били в рельс, во рту пересохло, а перед глазами вспыхивали и, мигая, гасли радужные круги, которые, стоило повернуть голову, растягивались в спирали.
        - Куда же вы такой больной? - спросила женщина. - Товарищи, помогите! - несколько сердобольных женщин поддержали под руки и, согнувшись в три погибели - отчасти от страха, что могут узнать, отчасти из-за того, что в самом деле мутило, был препровожден к ближайшей колонне. И придавил бы первого попавшегося под ноги человека, если бы он не успел вовремя повернуться набок. Тяжело опустившись мимо него на пол ("скоты, лезут..." - сказал он и укрылся с головой), я переждал, когда уймутся перед глазами спирали и утихнет дрожь в конечностях. Немного погодя придвинулся к колонне и с облегчением прислонился к ней.
        Все было кончено. Ни жены, ни друга, и жить и надеяться означало бы питать глупую иллюзию. Это, кажется, начинал понимать и сидящий за гранью колонны:
        - ...неужели не видите, в какой мы ло-ло-ловушке? - говорил, заикаясь (это был Саша, приятель Марины, с которым она познакомилась в Москве; Марина была из города Кизел Пермской области, Саша - из Новосибирска). От Сашиных слов слезы выступили на глазах, но я их сдержал. - Никогда не получим мест в го-го-гостинице, - продолжил Саша. - В лучшем случае одному из нас удастся попасть в общий номер, где такая же то-то-толкучка. И вообще надоела Мо-мо-москва. Ну что вы нашли здесь? Ну ме-ме-метро, ну этот Бла-бла-блажен-ный, но нельзя же двое суток не спавши...
        "Ах, как он прав! - думал, ощущая, что в течение новогодних дней сам сделался, как выжатый лимон. - Скверно у нас с гостиницами, ах, как скверно!"
        - Не знаю, как вам, а мне нравится, - ответила Марина, и это был никто иной как вторая моя жена Марина, точнее, был слышен ее хрипловатый от непрерывного курения голос.
        - Не верю, не может вам это нра-нра-нравиться! - горячо возразил Саша и предложил Марине немедленно покинуть "го-го-го..." Он так и не сумел выговорить, что именно должно покинуть немедленно, но и без того было понятно; хотел с Мариной на такси немедленно поехать на вокзал с тем, чтобы не опоздать на отправляющийся ночью на восток экспресс, а там, конечно же оба, он - на поприще естественных наук, она - в роли предводительницы местных гениев добились бы выдающихся результатов. Саша был физик, и родители его были физики. Не понимаю, зачем Марине потребовался я? В семье обеспеченных трезвых людей ей было бы гораздо лучше. Позже, когда разглядел Сашу, он понравился больше, чем на слух, - вот если мы в Новосибирске осуществим за-за-думанное...
        Марина, не слушая, гнула свое:
        - Никогда прежде не бывала в Москве, но теперь в каждом булыжнике на Кузнецком, в каждой арбатской подворотне, в каждом окне на Кутузовском проспекте (до ужаса захватывает разглядывать окна, за которыми, быть может, вершатся наши судьбы) вижу ясно - это город, где должна жить. А какие в Москве попадаются одухотворенные, возвышенные лица!
        - ...Уй-уй-уй!.. - тут у Саши от возмущения заело надолго, я не выдержал и как ни был слаб, высунулся из-за грани, за которой сидел, и продолжил его мысль, хотя это было неожиданностью для обоих:
        - Уй-уй-уезжайте! Сдались они вам - московские по-по... тьфу... подворотни! - в порыве чувств, памятуя о том, что случилось со мной, вскричал. - Если б знали, если б только могли поверить! - честно говоря, рассказать первым встречным все - такой мысли не было.
        Но, словно щепку, подхватило и понесло в потоке. Захлебываясь, говорил, говорил и не мог остановиться. Вероятно, просто-напросто со мной была истерика. Диву даюсь, что сообразил облечь повествование в ненавязчивую форму, дескать, это было не со мной, а с неким Павлом, у которого был закадычный друг Игорь - оба москвичи; все рассказал - и о том, что у Павла есть собственная мысль, но поди ее попробуй вырази, а выразишь, так не поверят или не захотят выслушать, - и о том, что друга подвела игра в бутылочку, и он утратил веру в женщину. И это скверно, скверно, так как вера в женщину является основой его диссертации, и похоже на то, что продуманная до мелочей система взглядов от соприкосновения с московской жизнью разбилась вдребезги, и вообще, можно ли говорить о какой-либо системе, когда человек не выдерживает, взять хотя бы того же Игоря... Кончил тем, что рассказал, как застал друга крутящим шарманочку и поющим:

                Я бываю там, где дают ахдам

        - Ахдам? Кажется, где-то это слово слыхивала. Не татарская ли опера? - Марину тронула моя искренность, но неожиданно более всего заинтересовал образ Павла. - С ним-то что?
        - Стоит ли о нем? - хотелось говорить исключительно о друге, но Марина была настойчива.
        - Павел с женой помирился?
        - Похоже, нет, - неуверенно ответил. - Похоже, его выгнали из дому.
        - Где же он?
        - Откуда знаю, шляется небось где-нибудь.
        - Бедный-бедный Павел, - сказала, вздохнув, Марина.
        - А друг, которого, может быть, завтра в сумасшедший дом упекут - не бедный?
        - Этот?.. - и Марина точно так же, как Лидия и Надя, а впоследствии - отчим и Козюра, презрительно повертела пальцем у лба. - Он просто сумасшедший и все тут, - отрезала. Заметив, что эти слова произвели на меня неприятное впечатление, прибавила:
        - Спасибо, что рассказали о ваших друзьях. Нет-нет, нисколько не обеспокоили! В Москве в очередях люди сходятся быстро, в этом нет ничего предосудительного. Еще раз спасибо, ощутила московскую жизнь во всей остроте и полноте. Кстати, случайно нашли во мне благодарного слушателя - только тем и занимаюсь, что выслушиваю излияния, размышляю, порой читаю... Впрочем, боюсь, вам этого не понять. Что смотрите? Даже неловко, я не в лучшем виде, трое суток не умываться и не спать - это накладывает отпечаток, - Марина наговаривала на себя: ее воодушевленное, напудренное лицо не выглядело усталым, только глаза лихорадочно блестели, и наблюдалось то же, что со мной - провалы в памяти. - О чем это я? Ага, вот о чем - быть может, вы с Сашей правы, в Москве нет ничего, кроме каменных лабиринтов и колокола, который никогда не звонил... - задумавшись, Марина затянулась сигаретой. - Но этого не может быть. У меня скопилось столько мыслей, в Москве во всяком случае они могли бы пригодиться. Как вам нравится, например, мысль о дуэли Дантеса с Пушкиным - на самом деле дуэль эта не что иное как реванш французов за поражение в Отечественной войне... Оригинально, не правда ли? Вижу, человек вы искренний, несмотря на то, что, судя по виду, откуда-нибудь из Мелитополя. Не угадала? Не обижайтесь и не нужно объяснять, где ваша рубашка (при этих словах запахнулся, но застегнуть тулуп на верхнюю пуговицу не удалось, поскольку ее оторвали в прошлое посещение гостиницы) - вы отдали последнюю рубашку, чтобы выручить из беды друзей. И не спорьте! Хочу отплатить откровенностью за откровенность: не желаю хоронить себя в Кизеле. Мне двадцать четыре, но столько всего испытала, особенно замужество, длившееся более месяца - ушла, когда муж набросился с кулаками, а ведь ничего предосудительного не сказала. Только выразила мысль, которая в корне противоречила придуманной им привилегии... Вы, надеюсь, понимаете? Но главное не это, а главное то, что все возвышенное, которое в себе накопила, могло быть попусту растрачено в одну ночь! Только в Москве не ощущаю себя несчастной и если спросите, зачем нужна Москва, то отвечу: во мне столько всего, что на всех хватит, а значит, вопрос поставлен неверно - не Москва мне нужна, а я ей. И пусть мои слова покажутся неприлично откровенными, нужна такому, как ваш друг Павел. Не делайте несчастной мины, Саша! Чувствую, что судьбой предназначена другому - заблудшему, неприкаянному, но с московской пропиской. О чем бишь я? Снова забыла. Саша прав, это от недосыпания. О, как хочется растянуться на этом заплеванном полу и забыться хотя бы на минуту. Но не позволяют эстетические чувства. Скорей бы наступило утро и мы - теперь уже втроем, взявшись за руки, пошли бы по заснеженным бульварам к Пушкинскому музею. Скажите, почему все-таки в Москве нельзя добиться номера с ванной? Но почему? Почему? Извините, понимаю, что требую, кажется, невозможного... - не прикрывая рта, Марина зевнула и, задумавшись, застыла с широко открытыми воспаленными глазами.
        - Все-таки почему не Игорь, почему все-таки Павел? - помолчав, спросил я.
        Очнувшись, вздрогнула, торопливо раскурила сигарету и задумчиво ответила, выдыхая клубы дыма:
        - Живи я в Москве и будь замужем за таким простым, добрым человеком, как ваш Павел, сочла бы себя на седьмом небе. Хорошо представляю Павла по вашему рассказу. На фоне подобных людей очень выигрываешь, а что до надежности и полного отсутствия каких бы то ни было задних мыслей они необыкновенны. И образованны - ровно настолько, чтобы поняв, все простить. А это ли не благо для женщины, которая посвятила себя служению столь неординарному... Говорю сумбурно, но надеюсь, вы понимаете, надеюсь, достаточно откровенно выразила мысль?
        - Даже более, чем откровенно, - пробормотал я.
        - Знаете, у меня еще есть мысль о декабристах. А что если, живя в Москве, создать такое же блестящее светское общество, как и то, что их породило?


Часть I, глава 11


Но слишком много просчетов было совершено на этом поприще Мариной. Мне с самого начала не нравилось, что сплачивает вокруг себя пусть способных, но явно ущербных молодых людей. Дело доходило до казуса: вхожу как-то (поселились с ней в квартирке Нади на Селезневке) и вижу: в комнате Марина не одна, беседует с молодым человеком. Его не вижу, вижу только затылок, возвышающийся над спинкой стула. Решаю не мешать и удаляюсь на кухню (в обязанности входило варить кофе, когда приходили гости). Прислушиваюсь. Молодой человек излагает оригинальные мысли, слишком торопясь, так что толком нельзя ничего понять, но судя по всему, мысли оригинальные. Вхожу с подносом и... едва не роняю его на пол: молодой человек на стуле не сидит, а стоит, выпрямившись во весь рост. К карликам, калекам, уродцам, а все эти три понятия совмещал в себе Карпуша, лично отношусь с соболезнованием. И чтобы это доказать, собственноручно из ложечки принялся поить беднягу, потому что Карпуша не в состоянии был удержать чашку скрюченными полиомелитными ручками. Капризничал и обливался кофе, когда, мешая высказать очередную оригинальную мысль, вкладывал ему в уста ложечку. Когда думаю о Карпуше, всегда почему-то вспоминается Саша. В Новосибирск он не уехал, будучи не в силах расстаться с Мариной, а жил в Москве на птичьих правах, бедствуя, и что всего хуже, с каждым днем теряя инженерную квалификацию.
        Марина то и дело совершала поступки, в которых ей приходилось раскаиваться. А мне расплачиваться. Взять хотя бы историю с Сенюшкиным. Зачем подписала ему заявление о приеме на работу? Какое имела право? Ведь официально "Глобус поэтов" не существовал, да и его директором я был только на словах. Однако за обещанные Мариной 100 рублей в месяц Сенюшкин чуть было со свету не сжил. А с виду нормальный. Просчетов у Марины хватало. Не упоминаю о недостатках - по всей видимости держала меня за олуха, который ничего не чувствует и не замечает. Но самой отрицательной чертой ее было даже не это, и даже не потребность помыкать мной, дошедшая до патологии, а то, что никогда, ни при каких обстоятельствах не желала быть голой. Что с ней ни делай - сопротивляется изо всех сил: "Неужели не понимаешь, что для женщины моего уровня это унизительно?"
        Что касается остального, Марина, безусловно, была женщиной незаурядной. Часто, сидя у ее ног и слушая, как читает Цветаеву (с которой втайне отождествляла себя), и чего греха таить, часто засыпая под монотонное чтение, чувствовал, что если не вполне счастлив, то хотя бы, по крайней мере, необходим обществу. У нас на Селезневке собирались художники, поэты, музыканты. Сюда же один из искусствоведов привел Сенюшкина, отрекомендовавшегося дипломатом. Народу собиралось иногда человек до двадцати. Но на тесноту никто не роптал, все были приятно возбуждены, обсуждая мысли. "А что если заново учредить лицей?" - предлагал кто-то. Подобные мысли даже не дискутировались, а принимались единодушно. Оставалось избрать ответственного за осуществление. Тут все оборачивались ко мне, и я назначался директором ВТОРОГО РУССКОГО ЛИЦЕЯ.
        Сейчас ни за что не согласился бы на такую должность и не потому, что хлопот много и разуверился в пользе подобных затей, а потому, что в нынешней ситуации, когда сижу на бревне и вспоминаю прошлое, необходимо что-нибудь посущественней, желательно, в денежных знаках, вроде тех, которые без счету клал в карман памятной ночью в гостинице.
        Разумеется, нашел возможность доставить Марину в комнату отдыха. Из автомата позвонил сестре, которая провела через черный ход. Саша из гордости наотрез отказался, хотя и его пригласил. Марину уговаривать не пришлось, и она вполне была вознаграждена. За время моего отсутствия количество кренделей с маком, тортов, конфет, апельсинов и прочих яств в комнате отдыха удвоилось, а возвышающаяся на тумбочке разрезанная на дольки дыня столь поразительно гармонировала со всем этим барокко, что с первого взгляда не приметил ее, равно как не заметил сидящего на стуле и саркастически глядящего Вихляева. Сухо поздоровавшись и пробормотав в свое оправдание что-то про усталость, в изнеможении повалился на диван. Смежил веки и сквозь них принялся наблюдать, как заботливо, с истинно московским радушием потчует Надя новую знакомую. Вихляев, судя по виду, все хорошо помнил - и унижение, и помолвку, и чем больше к нему приглядывался, тем ясней становилось, что от ответа не уйти. Как ни был слаб, внутренне приготовился отражать атаку. Вихляев атаковал, однако, с неожиданной стороны.
        - Вы кто? Откуда? - спросил он, обращаясь к Марине. - То-то гляжу, что не москвичка. Вас кто привел? Павел? Не суйся не в свое дело! - прикрикнул, и Надя, которая хотела было вступиться за Марину, отошла от греха подальше, потому что хорошо знала нрав жениха. Вихляев приставал с бестактными вопросами к Марине несмотря на то, что всеми силами, свесив с дивана ноги и приподняв от подушки голову, я пытался привлечь его внимание. "Опомнись, Женя!" - говорил. - Даже не знаете, что его зовут Павлом? - спросил Женя с такой интонацией, будто это было для него вовсе не удивительно. - То-то гляжу, почему Павел без исподнего? Ах, вы протестуете? А как насчет... - соединив два пальца на правой руке - большой и указательный, - Женя несколько раз согнул и разогнул их, имитируя трепещущее сердце. - Если вы порядочная женщина, чем занимались в такое время здесь?.. Искусством? Какого рода? Ладно-ладно, мы это проверим, пусть просто искусством. Кто на театре главный? А в кинематографе? - не отрывая от Марины испытующего взгляда, Вихляев щелкнул теми же пальцами, которыми только что изображал трепещущее сердце.
        - Фе... Феллини, - произнесла Марина, доведенная до слез.
        - Феллини... кажется, знаю его... - наморщив лоб, вспоминал Вихляев. - Это тот Феллини, который гнет линию наших, а наши в ответ: а пошел ты... Этот, что ли, Феллини?
        - Знаете, с такими мерками нельзя подходить к искусству, - возмутилась Марина. - Искусство нужно смаковать, смотрите, - откусив кусочек торта, Марина показала, как это делается. - Луи Жуве, Жан Вилар, - нараспев проговорила, вытягивая губы. - Вот кто главные - в театре, и в кино. Не говоря уже о Лоренсе Оливье. В одном фильме его показывали долгим-долгим крупным планом... - облизнув с губ крем, Марина мечтательно вздохнула, задумалась и, если бы не Женя, который глубокомысленно заметил, что театр и кино - искусства у нас общественные, продолжала бы думать о чем-то личном. - Похоже, вы считаете, что женщины в искусстве не играют никакой роли? - очнувшись, спросила Марина. И хотя Вихляев не утверждал этого, ответила. - А Элизабет Тейлор? А Вивьен Ли? Мне говорят: в этой стрижке ты вылитая Джульетта Мазина, но... - выпятив нижнюю губу, Марина подула, и две-три пряди волос закрыли ей верхний правый угол лица, - но я-то знаю, кто я, - наклонившись к висящей на спинке стула сумочке, достала фотографию Цветаевой.
        - Стрижка обалденная, - сказала Надя, поднося фотографию чересчур близко к глазам, - имею в виду, тут у вас на карточке.
        - Еще бы, - вздохнула Марина, - стригли-то в Париже.
        - Вы бывали в Париже? - ступив на больную ногу, Надя накренилась.
        - От темы попрошу не увиливать! - прикрикнул Вихляев, но полюбопытствовал. - В самом, что ли, деле бывали в Париже?
        - Господь с вами, - уклончиво ответила Марина, - никто от темы не увиливает. Просто не люблю современной драмы, Парижа и подавно. Люблю Мадрид, век - семнадцатый, из драматургов - Кальдерона-де-ла-Барка-Педро-Энао-де-ла-Барредо-и-Рианьо, - взглянув на Вихляева, какой эффект это произвело, а в совокупности с Мадридом и Парижем это произвело надлежащий эффект, Марина продолжила, - а все эти Дюрренматты да Пристли, да Бернарды Шоу... - задумалась, а Вихляев, хотя и был обескуражен эрудицией Марины, не без колкости заметил, что имя Бернарда Шоу слишком хорошо известно, чтобы низводить его до такой степени. - Вот ему-то как раз и не хватает того, чего в полной мере хватает Цветаевой, - возразила Марина, - ярости, неистовства!
        Она вложила столько страсти в свои слова, что казалось, именно они вызвали целый шквал эмоций за стенкой. Первыми, похоже, не выдержали стоящие в очереди вторые сутки. Начали скандировать: "Мес-тов! Ме-стов!" Надев валенки, Надя вышла. Напряжение толпы передалось в комнату отдыха. Вихляев, который до этого вел себя относительно прилично, вскочил и, опершись на стол, склонился над Мариной.
        - Что вы мне тут ... ? Что я вам ... ? - выразил, не сдержавшись то, что душа его жаждала выразить, но Марина, кажется, не поняла. - Я тоже хорош! Уши развесил и, точно попка: Бернард Шоу, Бернард Шоу! Слышьте, как вопят? Сдался он им, Бернард Шоу!
        - Говорю же вам: он не мой, - попыталась защититься Марина. - Хотя вовсе не преуменьшаю его значения - классики нужны и очень возвышают...
        - По-вашему, человечество должно стремиться вверх? - прицепился к слову Вихляев.
        - Что? - Марина не поняла.
        - А то! Мозги в следующий раз будете пудрить не мне, а ему! - не успел взглянуть, на кого показывал Женя, но по идее, судя по тому, что произошло дальше, он указал на меня. - Ваше искусство никому на фиг не нужно! - завопил он и, не давая Марине возразить, продолжил, но потише.- Если хотите знать мое мнение, ваши ... классики, - и Женя постарался подобрать к классикам соответствующий его мнению эпитет (Марина снова не поняла или не захотела понять того, что выходило за рамки искусства), - ваши ... классики для того и существуют, чтобы с их помощью лопошить дураков. Но вы на меня взгляните, - Вихляев оседлал верхом стул и с шумом придвинулся вместе с ним к Марине. - Похож я на дурака?
        Возникла продолжительная пауза, в течение которой слышно было, как закипает электрический чайник на полу возле тумбочки и беснуется толпа за стеной. Потом за стенкой все стихло. Вернулась Надя, скинула валенки, выключила чайник и принялась убирать со стола. Все это молча, с усталым, сосредоточенным видом, давая понять, что обязанности старшей администраторши нелегки и весьма ответственны.
        - Ну что ж, - задумчиво произнесла наконец Марина, - я попыталась встать на вашу точку зрения. Странно, но все, что вы говорите, соответствует потаенным мыслям, которые так или иначе сами лезут в голову. Что предлагаете взамен искусства?
        - Идти вниз! - горячо сказал Вихляев. - Вниз и только вниз! Промедление смерти подобно. Могу пояснить на примере Павла. Знаете, отчего он в лежку? - Марина не ответила, но Вихляев утвердительно кивнул. - Правильно. Потому что перебрал. Ладно, с кем не бывает, особенно на Новый Год, но опохмелись, а не шляйся неизвестно с кем и неизвестно в чем, - словно поднятый на ноги пружиной, Вихляев с высоты своего роста прокурорским жестом указал на меня. - То, что видите - заключительный акт трагедии: воздыхания, заламывания рук и прочее... - в действительности, лежал с одной только правой рукой на отлете, вытянув непомещающиеся на диване ноги - не более, ну может быть еще, пока он говорил, вздохнул пару раз, поглядев в потолок. - Типичный конец человека, который всю жизнь стремился не туда, куда надо! - разглагольствовал Вихляев. - Взгляните на него - лежит, думает: никто меня бедного-разнесчастного не понимает... Очень даже хорошо понимают, Паша! - смущало, что и мои мысли Вихляев пытается интерпретировать по-своему, но что потрясло, так это мысль, не приходившая до этого в голову - может, в самом деле виновато похмелье? - Одним словом, типичная интеллигентская трагедия! - заключил Вихляев.
        - Имеете в виду, что он от жены ушел? - спросила Марина. Задремав, пропустила значительную часть из того, что говорил Вихляев. - Ну какая же это трагедия?
        Тут Надя кое-что вспомнила.
        - Ой, Женечка, совсем забыла сказать: еще Игорь с ума сошел. Что смотришь? Ну Абдыкадыров Игорь, Пашин друг. Тот самый, помнишь?
        До той минуты казалось, что Вихляев хотя и обижен, и по-своему, может быть, даже справедливо - на меня и на Игоря, но что бы он как-то уж слишком всерьез принял к сердцу тогдашнее поражение, такого представить не мог, однако информация, выданная Мариной и Надей, - обо мне и об Игоре послужила началом столь бурному ликованию, что даже зажмурился: это был доисторический, варварский танец победителей, я закрыл глаза, а до слуха продолжали доноситься фразы: "Эта его всеобщая любовь по вертикали и по горизонтали - это же бред - это еще когда говорил!" Или: "Всех их надо пере... перевести в сумасшедшие!" Не знаю, сколько это продолжалось, сопровождаемое хохотом и топотом. Когда все стихло, открыл глаза, будучи уверен, что после столь сильных эмоций Вихляева либо хватил апоплексический удар, либо, в лучшем случае, он лежит на полу, язык набок. Вместо этого увидел над собой его подрагивающие, пристально изучающие меня глаза. В свою очередь имел возможность разглядеть Женю как следует: он несколько располнел за то время, что мы не виделись, и хотя оставался таким же подвижным, белый вельветовый костюм топорщился с заметными по бокам и на груди складками.
        - Зря ты, Паша, - Женя первым отвел глаза и, ответив Наде на вопрос о моем самочувствии: "Не видишь разве - совсем плохой", продолжил. - Зря, говорю, маешься. Радоваться должен, что от дружка избавился. Что? Как нет сил? Сейчас нам с тобой выделят для подкрепления сил, а, Надежда Константиновна? - поскольку Надя выразила недовольство, Вихляев для подкрепления сказанного погрозил кулаком.
        Невеста повиновалась. Встала на колено - больная нога при этом оказалась неестественно вывернутой - и принялась доставать из тумбочки: бутылку столичной, бутылку перцовой, еще бутылку водки, две бутылки портвейна, и хотя в тумбочке кое-что оставалось - и коньяк, и ром, и бальзам (об этом предстояло узнать той же ночью), ничего больше Надя не вынула, разве что в качестве украшения - семьсотпятидесятиграммовую бутылку "биомицина" - белого цвета чернила, известные под названием "Билэ мицнэ".
        Для начала Женя наполнил стакан водкой, протянул мне. Я взял дрожащей рукой, расплескивая - налито было до краев, и выпил. Тем более, что хотелось. Состояние духа стало повышаться и вскоре повысилось настолько, что пришлось даже сдерживать себя, чтобы не запеть. Одновременно хотелось плакать, просить прощения.
        - Извини, Женя, - сказал, опуская дрожащие ноги с дивана, - мы с Игорем не хотели...
        - А если бы вы, ребята, мне глаз выбили? - отреагировал Вихляев, не отрываясь, впрочем, от дела - завинчивал штопор в пробку, желая откупорить портвейн. - Ты бы и тогда сказал "извините"? - задрав локоть, он иронически взглянул из подмышки. - Очень выгодно: и я без глаза, и ты весь из себя интеллигентный... - Женя изо всех сил потянул за штопор, но пробка не поддалась.
        - Если не нужны извинения, - сказал, отбирая у него бутылку, давай что-нибудь для тебя сделаю, - пробка, чмокнув, вытащилась легко, и я с удовольствием ощутил, как прибывают с каждой секундой силы.
        - Хочешь помочь - пожалуйста... - ответил Женя, пряча глаза, - похоже, было неловко, что не справился с элементарной пробкой.
        Слова его звучали неопределенно, а мне хотелось действий сейчас, немедленно. Силы буквально переполняли. Вспомнил о Марине. Она спала на стуле с открытыми глазами. Потом выяснилось, что привычка спать с открытыми глазами - не благоприобретенная в Москве в гостинице "Восток" (замечательно, что при этом она действительно ничего не видела), а привычка с детства, когда напугали в Кизеле, пытаясь изнасиловать. С тех пор всегда была настороже.
        - Извините, пожалуйста, - кашлянул, подойдя к ней. Марина вздрогнула, открыла пошире глаза и потянулась за сигаретами. - Я вас обманывал, - сказал тихо, - говорил, что не Павел, на самом деле, как вы уже знаете, я Павел.
        - Павел? Не Иисус Христос? - еще тише спросила Марина. - Жаль, если бы вы были Иисус Христос, я бы попросила...
        - Рад буду... - расправил плечи.
        - Скажите, неужели нельзя придумать что-нибудь для женщин? - возмутилась, думая о своем.
Вспомнив, что она мечтала о номере с ванной, ответил:
        - Нет, я не Иисус Христос. Извините, я, кажется, ввел вас в заблуждение...
        - Ну что вы - что вы, очень этому рада!
Разговор интриговал все больше. Взял было стул, чтобы, придвинувшись к Марине, наконец, объясниться, но не дал Вихляев.
        - Еще? - предложил. Восприняв молчание как согласие, налил и добавил. - Слушай, Надя жаловалась, швейцар Пролыч заболел. Надо бы постоять за него. Пей-пей, еще налью.
        - Погоди, а какие обязанности у... у Пролыча?
        - Стоять у врат, - усмехнулся Женя. - Дело нехитрое: впускаешь-не впускаешь. Да и я буду рядом, не бойся.
        Что-то отталкивающее было в этом - стоять у дверей швейцаром. Выпив, прислушался к тому, что происходило за стенкой. Там было тихо. Неужто все ушли? Но куда можно деться в такой мороз?


Часть I, глава 12


Никто, конечно, никуда не делся. Выйдя из комнаты отдыха, оглядел зал: приезжие сидели на чемоданах, и между ними на полу на газетах стояло что бог послал каждому, и зрелище всеобщего благоденствия было столь впечатляющим, что если бы не Вихляев, торопивший занять пост у дверей, я стоял бы и смотрел, как в полном молчании пьет и закусывает народ. Многим вчера было не до этого: в поисках свободных мест время праздновать упустили, а нынче - и это понял стар и млад - терять было нечего и решили, объединившись, встретить, пусть с опозданием, Новый Год.
        - Напьются, а расхлебывать, между прочим, нам с тобой, - заметил Вихляев.
        Возле дверей он остановился и принялся путано, нудно повествовать о еженощно стяжаемых швейцарами деньгах, и если, мол, тоже буду послушным, то и мне удастся с лихвой восполнить материальные затраты. Не понял намека, но Женя удалился "узнать расклад", как он выразился. Снова не понял и отошел было к ближайшей группке празднующих (гостеприимно поманили пальцем), но замерзшие, навьюченные поклажей люди, протискивавшиеся в двери, являли собой такой контраст с теми, кто сподобился здесь у нас в тепле (пусть на полу, зато в тепле!) встретить Новый Год, что только отворял пошире. Поднести чемоданы, поддержать инвалида, распахнуть дверцу такси - не составляло труда. Никогда не чувствовал себя до такой степени при деле: детей по двое таскал на руках, защитил от алкоголика девушку, а женщине из Костромы, потребовавшей сделать ей укол, вызвал неотложку. "И зачем поехала в Москву? - переживала она. - Москва... Москва... а что мне в этом звуке? Вот помру здесь под ногами, тогда увидите!" Уж подумывал, не очистить ли крыльцо от снега? Вернувшись, Женя спросил:
        - Где деньги? - я молчал. - Забыл, кто тебя сюда поставил? Поделись, пожалуйста. Ну пожалуйста. Ну поделись...
        - Погоди, - как раз намеревался выбежать навстречу старушке, которая, согнувшись, брела и все не могла добрести; она показалась из-за поворота с мешком за плечами - ее хорошо было видно сквозь стеклянные двери и сзади освещал, раскачиваясь, фонарь, и непонятно было, что мешает приблизиться: тяжесть ли мешка или порывы ветра. - Поможем старушке? - предложил, но Женя загородил дорогу. - Карманы показать? - я вывернул карманы, дабы удостоверить, что работаю честно.
        Кроме фуражки Пролыча с желтым околышем, на мне, не считая тулупа, больше прятать было негде. Но Вихляев ощупал и осмотрел все, даже фуражку поднял.
        - Много народу впустил бесплатно?
        - Тебе-то что?
        - Но если по пятерке с носа - это же приличные деньги!
        Покамест препирались, старушка самостоятельно добралась до двери и бесплатно шмыгнула внутрь. Шедший следом за ней главный механик колымского шпалопропиточного завода, судя по тому, с каким усердием тер уши, - если бы потребовал больше - отдал бы больше.
        - Видишь, как легко, - сказал Женя, отбирая пять рублей и отсчитывая два пятьдесят сдачи. - Чувствуешь, как что-то в тебе опустилось? Приятно? Ведь приятно же?
        - Чувствую, - ответил я, хотя на самом деле было неприятно, да и что за удовольствие - ни с того ни с сего ограбить человека? Не заметив, как была перейдена грань, за которой начиналось падение, я только растерянно кивал. - Очень, очень приятно!
        - Берешь из человеколюбия, - учил Вихляев. - После одиннадцати находиться посторонним здесь строжайше запрещено. Придут проверяющие - у нас народ. Нам-то с тобой, конечно, плевать, а каково Наде? Оправдываться бесполезно. Платить, а из чего?
        Слова Вихляева звучали убедительно, с другой стороны можно было поспорить. Но когда мысленно попытался представить проблему с той и с другой стороны (причем, времени было не особенно много - народ валил валом и с каждым нужно было поработать), истина забрезжила и проглянула вдруг с такой очевидностью, что даже удивился, как Женя с Игорем не нашли между собой общий язык? Именно в соединении низшего с высшим наблюдалась истина: приезжие делились чем могли. И понял, почему во мне опускается - не потому, что какой-нибудь злодей, а оттого, что в жизни так устроено: одно опускается, другое поднимается. И когда понял этот простой и в то же время гениальный механизм природы, с легкой душой отобрал у приезжего ереванца бутылку, впрочем, "отобрал" будет не совсем точно - принял в благодарность. Так как правая рука была занята бутылкой, к которой изредка прикладывался (армянский коньяк, кстати, был великолепен), деньги приходилось брать левой рукой, не считая. Все шло самым расчудесным образом, словно во сне - с непостижимой уму производительностью и, главное, легко, но именно в тот момент, когда со мной расплачивался глава большой семьи из Петропавловска-Камчатского (содрал с него по пятнашке с каждого взрослого члена семьи), неизвестно откуда вынырнул летчик.
        Наверно, его сбила с толку швейцарская фуражка - обойдя вокруг, все приглядывался. Как поступил бы в этом случае Игорь? Ведь он был противник насилия. И вспоминается одно из посещений друга. Игорь еще у Козюры лежал - в спецотделении, это потом перевели в "кащенку", когда совсем уже дошел.
        ...Была весна, пригревало солнышко. Больных выпустили подышать, поразвлечься, в том числе Игоря. Завидев меня, он подбежал, обнял и стал излагать нечто неслыханное - оказывается, изобрел триалектику как альтернативу набившей оскомину диалектике. Если бы не халат и не рваные кальсоны, ни за что нельзя было заподозрить, что болен - мысли его были удивительны. Но тут малый, из "тяжелых", взяв в руки трехрядку, заиграл вальсок. Женское отделение, державшееся до того особняком, смешалось с мужским, начались танцы. "Майя! Майя!" - закричал Игорь. Повернулся и, как сомнамбула, не видя ничего перед собой, расталкивая танцующих, направился к девушке в пестреньком халатике. Майя была девятиклассница, о которой рассказывал Козюра. Она подала Игорю руку, они вошли в круг и принялись топтаться под нелепую музыку гармошки. Игорь полами халата укрыл Майю, зажмурил глаза, и на лице его проступила бессмысленная блаженная улыбка.
        Вскоре прозвучал звонок на обед. Гармошку отобрали, но упросить танцующих разойтись оказалось делом нелегким. Некоторые пары пришлось разнимать с помощью пинков. К Игорю подбежал санитар и, размахнувшись...
        - Тот самый! - завопил летчик, указывая на меня, и пленка на лбу приняла форму кукиша.
        Не знаю, как поступил бы друг, я взашей вытолкал летчика и придавил ногой дверь. При этом испытал блаженное чувство - как он заерзал там на морозе в своем пиджачишке! Рвался, звал на помощь, стучал по стеклу. Потом сник и, чтобы не замерзнуть, стал вприпрыжку бегать около дверей. Народ снова повалил густо, и когда приближались вновь прибывшие, летчик норовил прорваться у кого-нибудь за спиной. Тщетно. Я был начеку. До сих пор помню ощущение от его ребер, когда выставлял вон. В конце концов, не выдержав, он сорвался с места и побежал по переулку.
        Поднял над головой бутылку, но не успел сделать и двух глотков, как отвлек шум в зале. Опустил бутылку, оглянулся: сыр-бор был из-за Вихляева. Он пытался что-то доказать, размахивая руками, окруженный толпой человек в сто пятьдесят. Побывав в его шкуре, знал, что такое толпа, а тут еще поддатая... "Ни пуха ни пера, Женя!" - мысленно пожелал и снова приложился к бутылке, но зал потряс такой силы взрыв эмоций, что чуть было не поперхнулся - из-за Вихляева, который выбрался ползком и ничего лучшего не придумал, как рвануть по направлению ко мне. Толпа, конечно, набежала, окружила, но из уважения к форменной фуражке от агрессии воздерживалась.
        Оказывается, Женя втихомолку пытался торговать гостиничными номерами (как же так, ведь мест же нет? - наивно удивился я), при этом кому-то нагрубил, у кого-то взял на рубль больше, ну и завел народ. Всматривался в лица, и чем больше всматривался, тем сильнее чувствовал себя обладателем ни с чем не сравнимого богатства - говорю не о денежных знаках, коими набиты были карманы, а о том, что переливалось внутри, словно драгоценная жемчужина - об истине; она была настолько всеобъемлющей, что в ней, как в подземном озере, тонуло все - и мужик с культей, который время от времени сжимал единственную руку в кулак и спрашивал: "Где буфет, сука?", и техник по наладке атомных электростанций, который, грозя позвонить самому высшему начальству, откинул капюшон и оказался абсолютно лысым; и пропущенная бесплатно старуха: "У меня муж на фронте!" вопила, и ее увещевали, мол, бабушка, война давно кончилась; и похожая на облезлую кошку блондинка, которая попрекнула, что "Восток" содержится из рук вон плохо:
        - Ни неонов, ни вывески!
         Что дальше? - задело так, будто гостиница была дом родной.
        - Как что дальше - у меня бронь!
        Хотел сказать, что бронь твоя, матушка, давно-де просрочена, но тут за рукав дернул малый с бородкой, в вязаной шапочке с бобончиком, с виду инженер-электрик, а может быть, психиатр, который спросил с характерной интонацией:
        - Ну и где будем размещать людей?
        - Ты, брат, чересчур умный, вот и размещай!
        Вполне можно было расценить слова мои как намек на его происхождение, однако он не обиделся:
        - Скажите, по теории вероятности ждать или не ждать?
        - Ждите по теории относительности, - понизив голос, посоветовал я. - Всего сорок рублей, но для вас, так уж и быть, двадцать пять, имеется в виду, тридцать...
        Он прикинул, ответил, что дороговато и удалился, оставив наедине с толпой. Кто это был? Иисус Христос? Не исключено, потому что после его ухода толпа совсем озверела.


Часть II, глава 1


- Бимициныч, не узнал?
        Что за день - сплошь знакомые. У дверей - напарник Коля. За семь перестроечных лет не изменился - в той же брезентушке. Рад был его видеть, но (надо же случиться) произошло, о чем предупреждал Козюра: переполнившись, хлынуло наружу. Задыхаясь от явственного, почти физического ощущения, я рванул на себе галстук.
        - Ну, рассказывай, - не из чванства не подал руки, пытаясь загородиться ладонями.
        - ...демократизатором по ребрам... - торопливо стал рассказывать Коля, - фейсом об асфальт. Глянь-ка! - приблизил изуродованную физиономию - нос распух, глаза заплыли, из рассеченной брови сочилась кровь. Приоткрыв рот, Коля указал на зияющую дырку, где прежде было два зуба. - Нинку сапогами...
        - Ты б сказал: не я, дурья башка!
        - Знаешь, в голову не... Не, Бимициныч, как не я? Взяли с поличным. Делов-то - две упаковки "Мальборо" и по бутылке "Пепси". Охранники догнали. "Не принесешь лимон до вечера, Нинку - на общак!" Я к тебе.
        - От кого узнал, где я?
        - Ну даешь, погнали городских! - Коля протянул листовку, распространенную в сотнях тысяч экземплярах, на которой изображен был я с Витей и полукругом, над нами, в виде радуги, - надпись "КУСОВКИНЪ И СЫНЪ".
        - Миллион рублей? Выкуп? За Нинку? Всего-то?
        - Ну ты чо, конечно. Заработаю, отдам.
        - Адам - наш человек, - напомнил бытовавшую среди грузчиков поговорку. Чтобы избавиться от наваждения (истина живой быть не может, - выходит, глюк), не мешало выпить.
        Нажал кнопку. Ограждающие доступ в рай створки распахнулись. Взору Коли предстал выбор, какой, по его признанию, во сне не снился.
        - Мартини со льдом?
        - Ну даешь, Бимициныч! - готовясь принять фужер, Коля вытер руки о штаны.
        - Виски? - не издевался - пытался подобрать подходящее к неординарному моменту. Мир, о котором Козюра сказал: "Учти, вырвется из берегов!" - в ответ на историю о подземном озере - вот он. Протянул руку. Шедший вразвалочку прямо на меня бык (пригнув к полу рога, он, похоже, готовился к атаке) шарахнулся, словно вовсе не глюк.
        - Не, виски не, водку.
        - Может, биомицин?
        - Ну ты чо, Бимициныч!
        Рассмеялись. При этом Коля как-то странно смотрел. Видел? Думаю, нет. Просто естественное выражение разбитой об асфальт физиономии. Биомициныч - моя кличка (коверкая, Коля произносил на свой лад). Заработал ее, злоупотребляя вином "Билэ мицнэ". На которое наложилось отчество. Заглянул в бумажник. Не густо. Дело рук жены - устанавливали джакузи...
        - Коль, зелень!
        - Ты чо, погнали городских, а Нинка? - испугался Коля.- Где в такое время поменяю? Того гляди, обманут.
        - Предложи в долларах.
        - Бандиты тебе такое насчитают. У них свой курс.
        - Хорошо, вызову кассира, - принялся накручивать телефон.
        Дверь отворилась. На пороге - академик Николай Степанович. За ним, пытаясь удержать, - секретарша Таня.
        - Вспомнил! - запыхавшись, бормотал Николай Степанович. - Вспомнил, что передала Варенька. Вот! - протянул деньги. В поле его зрения попал Коля. - Извините, это надежно? - лицо Николая Степановича выразило глубочайшее сострадание. Колина физиономия, действительно, потрясала. - Супруга велела положить... э-э... под проценты, - стал оправдываться перед Колей Николай Степанович. - Поставила, извините, перед фактом: говорит, не на что существовать. Решили вложить вот в вашу фирму... Да незадача - захватил с собой деньги и забыл - склероз, извините за... - увидев, что нечто разумное мелькнуло в Колиных глазах, со страхом прижал денежку к груди. - Миллион!
        - Как свои - миллиона жалко, - шепотом поделился с напарником. - Как чужие, так подавай миллиард - клянчил у меня перед твоим приходом на нужды института.
        - Какого института? - не понял Коля.
        - Микробиологического.
        - А!.. - Коля понимающе кивнул. - Это тот, где спид, да?
        - Ваш миллион очень кстати, - сказал, косясь на отчетливо различимые, со всех сторон окружающие фигуры (впереди выступали Хапаев с Проказовым, чуть позади - Серяков и Чечевкин. Руководил всей этой компанией вооруженный автоматом Федор Федорович). Грезилось ли подобное когда-нибудь ученому мужу Николаю Степановичу? Нервно отобрав у него деньги, передал Коле. Ничего не понимая, Николай Степанович смотрел то на Колю, то на деньги. Ох уж эта так называемая интеллигенция! Ни абстрактного мышления, ни... Интересный вывод сделал за время перестройки: как расставаться с кровными, интеллигент хуже любого другого. - Спешу, не то снова столики займут. Тань, проводи, пусть оформят. У нас, Николай Степанович, дело на доверии - не такие суммы из кармана в карман... - и секретарше. - Скажи бухгалтеру, человек мне одолжил. Пусть запишут. В виде исключения, с доставкой на дом, да, триста тысяч ежемесячно... Это - чтобы не маялись в очередях, - обращаясь к Николаю Степановичу (одновременно отстраняясь от пытающегося обнять Федора Федоровича).
        - Спасибо! Даже не пересчитывайте! - увлекаемый Таней, прижав к груди руку, кивал академик. - Считано-пересчитано: Варины сережки, колечко Лики, Катюшин крестик...
        - Академик? Не обманул бы, погнали городских! - пока одевался и звонил, - следовало вызвать телохранителя и предупредить шофера, - Коля пересчитал.
        Выпроводил, наконец, всех (последним пинком вытолкал Серякова). Дождался Олега, в сопровождении которого можно было, согласно инструкции Гирина, спуститься по лестнице. Неожиданно выяснилось: в приемной ждет еще посетитель. Не хотелось ругаться с Таней, но когда увидел... Ну и денек - Вихляев!
        - Не узнал? - Женю невозможно было не узнать, несмотря на то, что обрюзг, поседел, завел усики.
        - Хоть знаешь, что милиция тебя ищет? Говорят, миллион хапнул. Неужто, долларов?
        - А чего мелочиться? - разглядывая меня, Вихляев покачал головой. Что-то смутило в моем облике. Костюм? Оказывается, галстук. Как ни пытался поправить его на мне, - безуспешно - все равно висел криво. - Во-первых, не хапнул...
        - Что зачем? - повернув насильно, ощупал пальто на шиншилловой подкладке. - Не всем же, как тебе, везет. Вспомни, с чьей легкой руки начал по-нормальному мыслить? Куда не посмотришь - Кусовкин и сын, Кусовкин и сын! Пакеты, авоськи, наклейки... чуть не на туалетной бумаге... А ты способный ученик. Я? - с готовностью подхватил Женя, когда, чтобы не слушать восхвалений, в свою очередь задал вопрос. - За границей. В Порт-оф-Спейне, в Ист-Ливерпуле, Флориде-Кис... Потом, конечно, Лондон, Берлин, Брюссель, Пари... - последнее Вихляев, как ни пыжился, по-французски произнести не мог.
        - Бывал в Париже? Смотри ты, как меняются времена! Помнишь, Марине завидовал? - на вопрос, как поживает, ответил вопросом. - Отдавать думаешь? Как что? Долги. Нет, мне ничего не должен. Просто на случай, если пришел просить, - излишне распространялся. Нужно было выпроводить непрошеного гостя и бежать. Поздно. Овчаренко и Барбасов настигли в углу, накинули смирительную рубашку, торопливо принялись зашнуровывать. Я с трудом ослабил затянутый Вихляевым узел.
        - Эх, раззудись!..
        Сжав кулаки, Женя принял оборонительную позу. Несмотря на солидный вес, на удивление легко, отрезая путь к столу, запрыгал на цыпочках. Пришлось оттолкнуть его в сторону.
        - Думаешь, просить пришел? Вот он, русский бизнес! Ни малейшего уважения к клиентам! - видя, что лупцую воздух, -примерно, в метре над его головой, - отполз, поднялся на ноги, с достоинством смахнул с рукавов пыль. - Может, вложить хочу. На твоих условиях. Примешь на грудь лимон? Естественно, гринов. Что стойку, по Карлу Марксу, не делаешь? Слабо? Это вам не капусту солить, ребята. Привыкли тут... Куда это ты смотришь? - наклонясь (ради справедливости нужно заметить, не утратил былой живости), Женя заглянул под стол - именно туда загнан был мной старший лейтенант Перехватов. Никого не увидев, Вихляев простонал:
        - Одолжи, если есть, штук семь-восемь...
        - Начинается, - помог выпрямиться. - Думал, ты Надю пришел проведать. Позвать? Внизу, где же еще. Кстати, с сыном не желаешь познакомиться? Вовка отца в глаза не видел.
        - Ах так ставите вопрос! - рухнув в кресло, Вихляев оттолкнулся ногой, а когда под его тяжестью кресло остановилось, спросил. - Скажи: лично перед тобой в чем виноват?
        - Извини, спешу.
        - Куда ты? Столько лет не виделись! Ладно, поехали, по дороге все расскажу.
        - Мне недалеко.
        - Мне тоже.
        Шугануть Женю труда не составляло. Но решил, что лучше сделать это, отъехав от офиса. В машине разместились на заднем сидении. Олег - рядом с шофером, незаметно для Вихляева просканировав его. Не оборачиваясь, дал знак "чисто". Значит, насчет глюков тоже чисто - если что, сканер показал бы - вещь-то добротная, немецкая. Просто заработался. Нужно развеяться, отдохнуть.
        - Ну, чего? - спросил, когда тронулись.
        - Ничего, - произнес Женя. Сидел, не желая облокотиться, подобно мне, поудобней. Упорно молчал, пока не приехали. Когда Олег отворил дверцу, спросил, точно очнувшись:
        - А? Что? Где мы? - распечатав резинку, Олег положил ее в рот и лишь затем указал на неоновую вывеску, под которой метрдотель в белых перчатках принимал гостей.
        - Посещаешь забегаловки? - оторопело взглянул Вихляев. - В твоем положении? Обалдел?
        - Сам обалдел. Отчего решил, что забегаловка?
        Женя продолжал смотреть, округлив глаза. Изменился. Постарел. Жизнь потрепала. Плюс эти, словно приклеенные усики, которые презрительно кривил.
        - Е мое! Думал, ты...
        - Ну чо, блин, давай, что ли, - пригласил Олег, сопроводив слова недвусмысленным жестом. Глядя на Женю ничего не выражающим взглядом, Олег замедлил ритм челюстей. Женя не оказал сопротивления, но завопил. Шум привлек внимание прохожих. Я подал знак. Зажевав чуть быстрей, Олег убрал руку.
        - Ведешь себя не по-дружески! - упрекнул, массируя плечо, Женя. - Не ожидал, не ожидал! Если не я, кто правду скажет? Хоть знаешь, что значит... - чтобы уточнить название, высунул голову и, поскольку Олег сделал шаг по направлению к машине, втянул голову обратно. - Ass - это ... !
        - Врешь!
        - Не год, не два живу там, по-английски думаю. Да еще golden! Хи-хи!
        - Сам ... ! - порывшись в кармашке сидения, добыл разговорник, снабженный словарем. - Ass - надо же... осел. Честно говоря, предполагал, туз. "Золотой туз".
        - У туза "с" наше. Произносится: "эйс". А ass в лучшем случае означает зад. Золотая задница! Эх, Паша-Паша!
        - Ну и что, что зад? - растерялся, но виду не подал. - Кормят хорошо. "Брокколи" с икрой, на второе - "стейк риб ай" с лишками, либо крыльники "барбекью", "крепс-сюзет" с мороженым...
        Вихляев взглянул с нескрываемой иронией.
        - А софт-вэер?
        - Чего-чего?
        - Про духовную пищу забыл? - заметив, что плохо понимаю, уточнил. - Программа есть?
        - Классик, - не знаю, почему сделал ударение на втором слоге. - Скажи,.. что сказал Лев Николаевич Софье Андреевне, когда...
        - Так и знал! - Вихляев захлопнул дверцу - не столько сифонило, сколько желал, видно, отгородиться от Олега. - Толчем воду в ступе, а в Европе давно XXI-й век. Сюрприз хочешь? Нет, такого ты не видел. Бесподобно! Нет, рассказывать не стану. Нет, не потому что... Зла не таю. Просто сюрприз.
        Женя угадал: в ass расхотелось. Может, из-за расшифровки Вихляева, но скорей, думаю, заинтриговал сюрприз.
        - Ладно. Поехали. Обманешь - смотри!
        - Мне-то чего смотреть? - с облегчением откинулся на спинку сидения Женя. - Насмотрелся по самое не хочу. Бывал? Имею в виду, там? А в Австрии? И в Турции?
        - Не довелось.
        - Ладно. Наверстаем. Боюсь, столики займут, - обеспокоенно взглянул на часы Женя. - Ну да ладно, менеджер знакомый, договоримся. Бывшая Колхозная, пожалуйста! - в условиях плохой видимости - повалил снег, в час пик, начали пробиваться по Садовому. По дороге Вихляев повествовал:
        - В Европе, скажу, дело поставлено. Но люди такое же...
        - Да что ты?
        - Ну. На хорошем уровне вращался. Рой Стюарт, Ален Делон, Бельмондо...
        - Врешь, быть не может! Бельмондо!
        - А откуда долг? У Бельмондошки взял пятерку. У Алика, - Женя имел в виду, вероятно, Алена Делона, - штук десять, не меньше.
        - Но этот-то малый хоть ничего?
        - Алик? Соображаешь, что ли? Собакам скармливает отходы от абортария, - и, не глядя на меня (я был поражен), Женя продолжил. - Бриджит знаешь? Да. Бордо. На бабульке кожа висит, а туда же. Не мог отделаться. "Русские мужики, - пищит, - файн!" Скупердяйка. Удалось поднять всего штук сто пятьдесят. Побег, скажу, был, как с раскаленной сковородки.
        - Сто пятьдесят тысяч долларов? - не верилось. - Ты же дело мог открыть!
Женя не обратил внимания на реплику. Был в своей стихии - трепался. И, следует сказать, небезуспешно.
        - Вуди Аллен - помнишь, в те времена - модный режиссер...
        - Что-то смотрел, - ответил рассеянно, думая о своем.
Женя, похоже, не врал, точнее, врал не совсем. Среди ночи ворвавшись, милиция сообщила: Вихляева разыскивает Интерпол. "Вполне может быть, - поверил, - малый не без способностей." Во всяком случае, миллион долларов не выдумка - допрашивающий на кухне капитан (в то время как остальные делали обыск) сказал: "Миллион долларов - только по приблизительным подсчетам..."
        - Насчет Вуди... Слышишь? - тормошил Вихляев. - ...поколесили с ним по Америке на самом длинном в мире автомобиле.
        - Сколько же это в длину? - заинтересовался Вася. В зеркальце видно было, как недоверчиво сощурился. Реагируя на подрезающую пятерку, нажал на тормоза.
        - Двадцать и две десятых, - удовлетворил любопытство шофера Женя. Наклонясь, шепнул. - Позволяешь людям вмешиваться? Смотри, распустишь.
        В ответ принялся вполголоса объяснять, что Вася - тот самый Вася, благодаря которому женился на Ларисе, ухажером же ее прежде был Вася. Судя по реакции зрачков, Вихляев не совсем понял.
        - Жена? Какая по счету? - получив ответ, неопределенно покачал головой.
        - Двадцать два метра! Ничего себе огробылье! - взглянул в зеркальце Вася. - Такой в поворот не впишется. Наш Захар (так называл "кадиллак", в котором ехали) и то еле-еле...
        - Жень, врешь! Признайся! - поддержал.
        Не обидевшись, Вихляев полез за пазуху. Олег синхронно - тоже. К его разочарованию, Женя достал пачку аккуратно завернутых в полиэтилен фотографий. Не разворачивая, протянул. На многих запечатлен был с теми, о ком отзывался с нескрываемой желчью.
        - Кто фотографировал? - ощущение, будто сделано одной рукой.
        - Динка... Диана фон Фюнстенберг. Не слыхал? Вся Америка ее знает. Дизайнер-фотограф. Фотки на любом развороте - в "Пари матч", в "Плейбое"...
Поколесили с ней. Да вот со мной в постели. Ничего?
        - А Надя? - как тут не обидеться?
        - Заладил - Надя, Надя! Не того масштаба женщина. Что может? Сидеть где-нибудь в паршивой... - извини, не имел в виду твою фирму - и делать свои сто долларов?
        - А тебе подавай миллион?
        - Да, Паша.
        - Ну и где он, миллион?
        - Потратил. Прожил, в отличие от некоторых, в свое удовольствие. Направо-налево швырял. В рулетку проиграл. В Монте Карло. Зато кайф получил. Тебе, Паша, такое не снилось.
        - Ты так считаешь?


Часть II, глава 2


Вот она, пугающая, неправедная, ново... не знаю, как назвать возродившуюся, словно миф, жизнь. Боюсь даже начинать вспоминать - вовсе не то, чем жили прежде. Выхода никогда не было, но кто же знал, чем кончится? Опутанный невидимой сетью, зарыскал, заметался. Теперь, когда бежать уже некуда (в пятнадцати метрах - Енисей), всплывают вопросы. Первый: что было после замечательно встреченного 1967-го года? Учитывая обстоятельства, лучше всего было бы куда-нибудь скрыться. Повезло: по просьбе "Известий" направили в командировку разобраться в положении дел на балашовской трикотажной фабрике. Инструктируя, начальник пресс-центра Злобин вручил петицию работниц за 348 подписями. Прочтя, был заинтригован - действительно, сплошь женские имена. И повезло вдвойне: в Балашове бывал, а с редакцией местного радио месяца за четыре до описываемых событий сложились не просто приятельские, а дружеские отношения.
        Встретили, как и ожидал, тепло. Долго тряс руку, сжав обеими руками, главный редактор Анатолий Порфирьевич Карамышинский. Обласкали и корреспонденты, прикладываясь по очереди - кто к одному, кто - к другому плечу: Эдик Сырцов да Алеша Усольцев совместно с юным, стажирующимся... фамилию забыл, но это не важно... Вспомнил: стажера звали Ваня... Ваня... просто Ваня. Отдав должное новому пальто и расклешенным джинсам с иголочки (не мог же рвануть в командировку в тулупе), ребята со знанием дела оглядели и купленный с рук дипломат болгарского производства (затраты, казалось, не повлияли на количество денег, коими набиты были карманы, плюс - новый, зеленого цвета чешский портмоне). Выскользнув из объятий Порфирьевича, который пошел по второму кругу - даже слезу пустил у меня на груди, присел на краешек стола к секретарше Таечке. Светски изогнувшись, чмокнул ее в ручку. Приятно было видеть, как зарделась.
        - Пливет-пливет, мой свет! - продекламировала, плохо выговаривая "р". Произношение не шокировало, хотя было известно: Тая на полставки совмещала должность диктора. По критериям Балашова, могла сойти за Афродиту, если показывать по пояс, потому что все, что находилось пониже, не соответствовало верхней части туловища (ноги были коротковаты).
        - Куда мы так смотлим? - подобрала юбку и под общий смех взглянула на то, что, по ее мнению, могло заинтересовать. - Ах, вот мы какой ласпутник! - бесстыжее кокетство - врожденное качество Таи в совокупности с нерастраченной способностью краснеть потрясли. - Ну, чего смотлишь? - перешла вдруг на "ты", будто я был связан с ней личными отношениями. - Конфеты пливез? Те, что обещал? Илис в шоколаде? Плавда? Тогда ставь, пожалуйста, здесь свой автоглаф!
        Это был сюрприз - в течение суток, пока добирался до Балашова, обогнал из Москвы свежий номер "Литературки" с подборкой стихотворений местных поэтов и с очерком о них - итог прошлой командировки. А я-то недоумевал - зачем все эти рукопожатия, обьятия и проч. О, какие благородные, чистые ребята, какие пламенные патриоты небольшого, но родного им города! В прошлый раз поведал про любовь по Игорю, и нужно было видеть, как восприняли! При воспоминании об этом, особенно на фоне новогодних событий, ощутил потребность пообщаться ближе. В дружной семье редакции радиовещания, как стало известно в прошлый приезд, был только один урод - звукооператор Орлов, но в данный момент он, слава богу, отсутствовал.
        - Что нового, Паша? Какие веяния? - любопытству ребят можно было позавидовать, и хотя вопросы задавались шутливо, я-то знал: в каждой шутке больше чем на сто процентов правды. И они, верно, ощущали - каждый - искреннее мое сочувствие.
        По-настоящему достойным сочувствия, конечно, был один Карамышинский. В прошлом году, когда умерла его половина (до сих пор памятен вкус пирожков с брусникой, которыми потчевала Тимофеевна) сотрудниками замечено было, насколько Порфирьевич, прежде деятельный, энергичный, оставшись один, стал безынициативным, беспомощным. Казалось, не живет человек, а мается - с лица не сходила горькая, болезненная гримаса, и чуть что - на глаза наворачивались слезы.
        Остальные маялись дурью. Взять Эдика Сырцова, который, пусть не без оснований, считал себя первым парнем в Балашове. Рослый, с кривыми ногами, красавец-богатырь, он часто переходил границы дозволенного, то и дело покрикивая визгливым бабьим голосом, а густо усеянное прыщами круглое лицо его почти всегда имело то веселое, то злое выражение. Иных состояний, к примеру, грусти не замечал в нем. Видно было, что Эдик не согласен с судьбой, приговорившей прозябать в провинции, а раздаваемые налево и направо затрещины - тем, кто послабей, - вписывались в систему бытующих в Балашове взаимоотношений. Особенно доставалось закадычному другу Усольцеву.
        Алеша Усольцев, при ангельском характере и благовидной внешности, какую можно увидеть разве что на иконах, имел диковатое выражение карих, широко раскрытых глаз. Несмотря на то, что не так давно был женат, дважды покушался на самоубийство. В последний раз его вынули из петли перед первым моим приездом - тогда еще очень заметен был след от веревки на его тонкой, как у девушки, шее. Здороваясь, оглядел Алексея: на этот раз, кроме кровоподтека, покрывающего правую височную часть головы, ничего особенного не заметил.
        Явлением не совсем обычным была и Тая. Раз десять заставив поклясться ("нем буду, как могила", - пообещал), поведала о любви к американскому разведчику, который в прошлом году пытался наладить в здешних местах агентурную сеть (в толк не мог взять - в Балашове не то что секретных, вообще построенных за последние 50 лет и могущих заинтересовать иностранную разведку объектов не было). Тем не менее, шпион как никто из мужчин пришелся Тае по сердцу. Такого удовлетворения от любви никогда не испытывала. Бедная девушка призналась: природа наградила труднейшей физиологией, и только по прошествии спец. тренировок в сверхсекретных лагерях в высокогорных Кордильерах, где обучался ее Федор Федорович, можно было, как выразилась, "подоблать ко мне ключик". В чем заключалась трудность, краснея, предпочла умолчать. Выполнив задание, Федор Федорович пригласил провести медовый месяц на Канарских островах, но разве могла оставить отца с матерью? Вот и уехал, и с тех пор, не имея от него ни весточки, Тая затосковала. Да еще этот страх, что связь со шпионом раскроется...
        Разношерстная компания ни в интеллектуальном, ни в профессиональном и ни в каком ином смысле, конечно же, не шла ни в какое сравнение с нашим пресс-центром, завоевавшим авторитет в центральной прессе; убогость передач балашовского радиовещания только потому не стала притчей во языцех, что местные жители обращали на радио столько же внимания, сколько - на ручеек с нечистотами, пересекающий на самом видном месте центр города. Почему же, посещая Балашов, любил бывать здесь, в требующем капитального ремонта старинном здании публичной библиотеки, где размещалась редакция радиовещания?
        Напрасно, кажется, принизил достоинства сотрудников Карамышинского. Не без их помощи была осуществлена публикация стихов. Кроме того, ребята отлично знали обстановку, и когда поведал о цели командировки, все, как один, отсоветовали лезть в дела фабрики. По их сведениям, там засело такое ворье...
        Это-то и взорвало.
        - До каких пор будем мириться с преступниками? - то, что вспылил, свидетельствует не в мою пользу. Обвинять, да еще эмоционально, имел право человек честный, но я-то сознавал, что порог переступлен. Насколько безвозвратно - вот что мучило. Отчего вспылил? Возмутительным показалось, что неподалеку, рукой, можно сказать, подать, мучают женщин. Чего требовал от ребят? Знал, что не ангел, и все, что на эту тему могу сказать, прозвучит фальшиво. Но продолжал выкрикивать. - С негодяями никаких сделок! - по инерции заговорил об огромной многострадальной, до которой никому нет по-прежнему дела...
        Но и это не нашло отклика в душе у ребят.
        - Валяй, Паша, - подбодрил Эдик, - на рупь нальешь, на три соврешь, - когда меня понесло словами вроде "много-страдальной" и "огромной", у него возникло ощущение, будто из Балашова я не уезжал вовсе. После столь красноречивого признания не показалось странным, что Эдик напялил мои перчатки - померить, как утверждал, хотя невооруженным глазом видно было: перчатки ему непомерно велики. Эдик схитрил - надел, на самом деле, с иной целью: побоксировать. - Заливай, Паша, - приговаривал он, прыгая вокруг беспомощно озирающегося Алексея, - про Родину, про любовь - неужто, по-твоему, должен любить этого гада, Орлова? - Эдик сделал обманное движение. Усольцев дернулся, не успев закрыться, и удар пришелся ему по печени, а Эдик, красиво уйдя, выбирал уже позицию для новой атаки. - Мы твою любовь в гробу видали, правда, Алеха? - это был бестактнейший, грубейший намек на суицидные настроения друга. Продолжая атаковать, Эдик саданул его в живот. Алеша согнулся, рухнул на колени. Стало жаль перчаток - китайские, из натуральной кожи, они хотя достались бесплатно - подарил лейтенант-пограничник, у которого не хватило денег расплатиться в гостинице, - все равно жаль было. Равно как и Алексея, тем более, защищаться он не умел: поднявшись на ноги, осыпан был градом ударов. - Вперед и вверх, Паша! - войдя в раж, заорал Эдик.
        - Умоляю, - не в силах вынести вида бойни, заслонил собой Усольцева. - Никаких вверх!
        - Чего-чего? - не понял Эдик. Разошелся не на шутку: налетел, тыча левой, однако правой поначалу не решался. Тем более, перейдя в глухую защиту, я тоже встал в стойку.
        - Расскажи, Паша, куда идти, кого любить, а кого и... - он разразился целой серией ударов. - Поведай! Наставь на путь истинный! Ты ж все знаешь, ты ж у нас столичный!
        - Ради постижения истины нужно идти вниз! - выкрикнул, на мгновение открываясь и подставляя под очередной удар плечо. - Чем выше идеалы, тем - ниже!
        - Во дает! - сообразив, Эдик опешил. В результате открылся и схлопотал прямой по носу.


Часть II, глава 3


Зазвенел будильник. Приподнялся на подушках. Рядом, укрывшись с головой, кто-то спал. Ну конечно, Катя. Кто ж еще? Как ни силился, не мог вспомнить, чем кончился поход на фабрику. Удалось-таки ... Екатерину Аркадьевну? От одной этой мысли, как ни была тяжела голова, возникло множество вопросов. Что стану делать с инженершей, буде пожелает жить в Москве? Куда дену Марину? Какими бы платоническими ни были взаимоотношения со второй женой, не мог же сказать: "Извини, дорогая, будем жить втроем в однокомнатной квартире..."
        - Мальчики, просыпайтесь! - просунула в дверь голову Екатерина Аркадьевна.
        Отвернул простыню. Рядом, скрючившись, как эмбрион, спал, какой-то весь фиолетовый, Эдик.
        - Доброе утро, - хрипло произнес я. - Ради бога, простите... натворил что-нибудь ужасное?
        - Да будет вам! - улыбнулась как ни в чем не бывало. - Просыпайтесь, пейте кофе. Нынче обширная программа: сафари, пикник, посещение зверинца...
        Заинтересовало "сафари". Что подразумевает под этим? Кроме того, в Балашове не было зверинца. Разбудить Эдика оказалось непросто. После нескольких жесточайших пинков все-таки удалось. Не прошло получаса, как напившись кофе, были готовы. В ожидании машины осмотрели квартиру. Эдик дважды сбился, пересчитывая количество комнат. Интерьер обставленной гэдээровской мебелью квартиры поразил его.
        Пользуясь тем, что хозяйка вышла, сказал:
        - Кажись, карта сама прет в руки.
        - Что имеешь в виду?
        Он не ответил, думая о своем.
        - Такой дом... Мечта! Сказка!
        - Чего ж ты хочешь? Воруй, и у тебя будет...
        - Сильные мира сего, Паша, - не слушал Эдик, - стало быть, это и есть олимпийцы. Полагаю, в их круг войти не просто. Но благодаря тебе взошел. Спасибо.
        - Не за что. Слушай, как ты вообще здесь оказался?
        Договорить не дала Екатерина Аркадьевна. Вернувшись, продефилировала от зеркала к окну, преувеличенно виляя бедрами, затем прошлась в обратную сторону - от окна к двери. Мы с Эдиком переглянулись - понятно: пародирует манекенщиц (в то время по телевидению впервые стали давать показ мод, и многие, обсуждая качества манекенщиц, об этом только и говорили). Екатерина Аркадьевна во всем превосходила любую из них. Невольно зааплодировали, хотя одета была просто: пелеринка, розовые чулки. Из драгоценностей - пара скромных сережек.
        - А вот и машина - проверьте время: 10.00! - растянула в улыбке ярко накрашенные губы. Выйдя из дому, сели в "бобик" с военными номерами, дверцу которой придержал солдат-водитель. Ехали недолго - минут через 5 прибыли на окраину города. Встречал молодой, подтянутый офицер. Щеголяя выправкой, подошел прежде всего к даме и, целуя ручку, трижды чмокнул. Из чего вытекало: шансов - у тех, кто помышляет по поводу Екатерины Аркадьевны, - ноль.
        - Старший лейтенант Перехватов, - представился, козырнув.
        - Знакомься - Кусовкин Павел, - сказала Екатерина Аркадьевна, беря меня под руку и кокетливо изгибаясь, - корреспондент, к которому ты приревновал давеча. Наконец, вы знакомы, мальчики! Если б видели себя со стороны - цирк! - вспомнив вчерашнее, рассмеялась. - Перехватов толкует что-то чересчур серьезно, а вы не то что отвечать - рта открыть не можете! - поглядел на старлея: физиономия c румянцем во всю щеку была, вроде, знакома. - Позвонил ваш друг, как вас... Эдик? "Приезжайте! - кричит. - На фабрике бог знает что творится!" Сначала я подскочила на попутке, следом с солдатами - Перехватов. Эдуард, хоть помните, как застали вас лежащим на полу? Вы? - смерила меня взглядом. - Еще спрашиваете? Лыка не вязали. Когда Олег услыхал, что хочу поселить вас у себя, вы бы видели - в качестве охраны взвод приставил. Да, да, истинно мужская ревность... Неужто не помните, как волокли вас солдаты? - окончательно смутившись, отрицательно покачал головой - ничего-де не помню. Екатерина Аркадьевна, впрочем, не решилась до конца выяснить все, что было вчера. Оглядевшись, спросила. - Где Федор Федорович? Что-то не видно его "волги"...
        - Звонили, подъедет попозже, - доложил старший лейтенант.
        - В таком случае, начнем с зверинца. Заодно расскажи, что это за учреждение. Честно говоря, сама ни разу не бывала, хотя много раз слышала...
        Перехватов рассказал: зверинцем в колонии усиленного режима называли особо огороженное место. На вопрос, какое имеет отношение к этому месту, сделав несколько шагов в сторону сереющего невдалеке забора с силуэтом караульной вышки, поведал, что с утра заступил дежурным по зоне. Стало быть, выпала возможность пригласить на экскурсию гостей Екатерины Аркадьевны, и заодно - вытащить и ее прогуляться.
        Вздохнув, вынул было блокнот, но старлей, положа руку на кобуру, предупредил: увиденное предстоит либо забыть, либо... - не договорил, но поскольку красноречиво дал понять, что экскурсия носит частный характер - не для прессы, вспыхнувший профессиональный интерес угас.
        Подошли к зоне. Екатерина Аркадьевна заметно побледнела. Явно не ощущала себя по какой-то причине достаточно отстраненно, чтобы, подобно Эдику, с искренним любопытством воспринимать все, на что указывал Перехватов: вот козырек - падающий, а вон - следовая полоса, на ней, если совершат побег, останутся следы; а это МЗП - лейтенант не расшифровал аббревиатуры.
        Поднялись на вышку. С нее открылся захватывающий вид: за забором раскинулся городок, как выразился Эдик, покрасившее Балашова. Не мог не согласиться с этим. По крайней мере, все тщательно спланировано, чище, аккуратней, да и многолюдней. Заключенные в униформе (зэки - так называл их Перехватов), неторопливо прогуливались по улицам, прилегающим к центральной аллее, на которую их не впускали. Там что-то затевалось - судя по поднятыми дневальными облакам пыли. Дальний конец аллеи венчал фонтан. С вышки видна была его высокая струя. Причудливой формы бассейн в основании фонтана наполовину загораживала летняя эстрада, с тыльной стороны которой, уединившийся, но доступный нашему взору художник дописывал транспарант.
        Не терпелось узнать, кто эти люди? За что сидят? Отчего на рукавах у некоторых голубые повязки? Какую продукцию изготавливают? И т.п. Но старший лейтенант увлек описанием иных подробностей:
        - Стрелять охрана имеет право, как только з/к коснется предупредительного забора. Вон он, заборчик, видите? Маленький такой. Перед ним - надолбы. На случай, если пойдут на таран, - чтобы не тыкать пальцем, Перехватов указал шомполом от ТТ. - Всего заборов пять, не считая основного. Все - с сигнализацией, так что инженерные сооружения вкупе с вооруженным караулом, необходимые достаточно... достаточные необходимо... - лейтенант запутался. - Охраняем, короче говоря, надежно! - по серьезности, с которой удалось выразить мысль, ощутилось: службу любит. Вряд ли роль, которую лейтенант выбрал для себя раз и навсегда, представлялась ему романтической. Скорей всего, преисполнен был сознанием долга. И это прекрасно, что есть люди, с неба звезд не хватающие, но искренние в стремлении охранять покой общества - так, глядя на него, думалось. - Впечатляет? - спросил он, и остался доволен выражением наших лиц. - Пройдемте на КПП, - долго шли по периметру мимо рапортующих часовых, прежде чем достигли встроенного в забор здания. - Входите, пожалуйста! - дверца захлопнулась, и возникло ощущение, будто происходящее - какой-то перформенс. Неужто толстые металлические прутья - декорация? Попытался потрясти - нет, надежно, крепко. Подождав, когда закончу упражняться, лейтенант сказал. - Заметили? Вошли, и прозвучал звонок. Через много лет, когда выйдете, хи-хи, прозвенит такой же. - Что с тобой, Катюша? Да ты побледнела! Шучу же! - расхохотался. - Что подумала? Что всерьез хочу посадить тебя?
        - Наверно отсюда пошло выражение "от звонка до звонка?" - догадался с благоговением внимающий лейтенанту Эдик.
        - По скольку тут у вас сидят?
        На вопрос лейтенант ответил, когда закончилась процедура досмотра. Один из солдат заставил Эдика вывернуть карманы, присесть. Со мной возникла заминка: солдат ощупал бока, грудь, не забыл про ноги, в довершении заглянул в широко открытый рот. С Екатериной Аркадьевной ограничился досмотром сумочки. С возмущением отпрянув, спросила: "Может еще раздеться?"
        Ба-бах! Тотчас (точно обухом по голове) все вспомнил:
        - Хотите взглянуть, из чего я? - не без помощи взобралась на стол. Для начала скинула блузку, стоптала юбку. - Бормочешь, что красивая, а не подозреваешь: перед тобой та самая, но только живая... Ну вот, бухнулся на колени! А что, казалось бы, во мне особенного? Хорошо, пусть буду истина. Пупырышки? От драгоценностей. Не трогай руками. Нет, снимать с себя не собираюсь. Не потому что... Неизвестно, что на уме - а если схватишь их и рванешь, подобно... тоже, кстати говоря, командированный... Видишь, все, как у обыкновенной... как у обычного человека. Но при этом ты ко мне, а не я к тебе протягиваешь руки, словно я... Что застыл? Только с теми, кто при виде меня не превращается в бревно, ощущаю себя истинной... Как зачем обретаюсь здесь? Где ж жить и работать, если окончила текстильный институт?
        - Знаете, случайно принял вас за...
        - Кстати, за кого ты меня принял?
        - Ах ты, Катя, Катя... - точно вспомнить не мог. - Ах, да: попляши, больно ножки хороши!..
        - Эти? - подняла ножку, затем другую (предварительно опустив первую).
        - Вы... вы совершенны! - в самом деле, ничего подобного не видел. - Непревзойденная, ангельская...
        - А ежели так? - потрясла плечиком, при этом заволновалась грудь размера на два поболее, чем у Лидии. - А этак?- повернулась спиной, покачала талией.
        - ...спрашивали, по скольку у нас сидят? - напомнил лейтенант. Выведя, наконец, из КПП, он повел нас по направлению к аллее. - От 8 до 15. Контингент? Ваши коллеги, - приставил ногу. - Писатели, артисты, художники... Журналистов? Человек триста - триста пятьдесят. Наиболее многочисленная разновидность. "Особлаг для рабтвортруд" - прежде называлась зона. Теперь проще: п/я 5534/78.
        Вступили на аллею. Заиграл оркестр, и один из надзирателей запер за нами последние, пятые по счету ворота. По другую сторону, за колючей проволокой, с завидным энтузиазмом разыгрывали спектакль, по костюмам судя, мольеровский. Так и есть - "Школа жен", на которую незадолго до командировки удалось сходить с Мариной. Лейтенант вспомнил и фамилию режиссера: Мильграм.
        - Тот самый! - крупным шрифтом поперек афишной тумбы фамилия вспыхнула в памяти. - Как, уже?
        - Курорт, а не тюрьма, - дивился Эдик. - Театр, фонтан, музыка! И что, убийцы есть?
        - Наши похлестче, - ответил небрежно лейтенант. - Как за что сидят? За это, за... Впрочем, не мое дело! - взмахнул, дабы не запутаться, шомполом. - Мой долг, - ощутил на себе его пристальный взгляд, - охранять Родину от подонков!


Часть II, глава 4


Неторопливо под музыку - то ли Шостоковича, то ли Брамса, - уточнить постеснялся (скажут: вот до чего корреспондент необразован), - брели по аллее. Если вначале, судя по обыску, зона встретила недружелюбно, теперь выказывала знаки уважения: торжественно звучали смычки, трубы, гремели литавры, а также, кроме того, что подмели тротуар, побелили фонари; даже написанный на наших глазах лозунг висел уже, весело трепеща вверху (прочесть его было все так же затруднительно): "...ЧЕСКИЕ ...ОТНИКИ! ЗАСЛУЖИМ У ...ОГО ...РОДА. ..ЕНИЯ!"
Несмотря на то, что по замыслу лейтенанта это должно было сделать нам приятное (нетрудно догадаться: художник старался, выполняя приказ), лично у меня вызвало противоречивое чувство. Не доходя до фонтана (высокая струя его была даже выше, чем показалось с вышки), лейтенант повернул по стрелке с надписью "шизо". Попросив подождать, прошел внутрь опутанного проволокой здания.
        - Ужас! - воскликнул я, полагая, что выразил общее мнение. - В таких условиях содержат людей?
        - Не вижу ничего ужасного, - возразил Эдик. - Я-то думал, в ямах сидят, по уши в дерьме. А тут театр, фонтан, музыка, плющ поверх проволоки... Обратили внимание - картины на заборе! На свободе такого нет!
        - В самом деле, довольно цивилизованно, - поддержала Екатерина Аркадьевна. Несмотря на то, что лицо ее было бледно, лихорадочно блестящие глаза выдавали, что перевозбуждена.
        - Что конкретно привлекает? - спросил.
        - Во-первых, мужской коллектив, - сказала откровенно.- Если б знали, как надоели женщины! Попробуй попади еще в такую зону! Кстати, в детстве неплохо рисовала. Может, зачтется? Что? Да так... - задумалась. - По-другому вижу теперь Перехватова. В юности казался выскочкой. Знаете, мальчик из хорошей семьи - папа-начальник. Давно знакомы, с институтских времен. Вместе пошли по комсомольской линии - играли заметную роль в комитете, со временем - в райкоме. После защиты Олега призвали в армию. Понравилось. Остался служить и, кажется, небезуспешно - ждет присвоения очередного звания. В наш округ назначен недавно. Прибыв в Балашов, с места в карьер принялся ухаживать, хотя не замечал раньше. Да и сам, вплоть до сегодняшнего дня, мало впечатлял: молчит, насупившись. Или буркнет что-нибудь невразумительное. Если ныть начнет - за пустяк изведет. Теперь все встало на свои места: шутка ли, взвалить на плечи такую махину! А ведь, в сущности, добрый. Видели б, с каким терпением учил меня стрелять, - пригляделась повнимательней. - Кажется, не по себе здесь именно вам, Павел Вениаминович...
        - По чему это видно?
        - Что-то вы с лица сбледнули.
        - Наверно, вы правы... но это, вероятно, после вчерашнего...
        - Признайтесь - мучают угрызения совести... Давеча, когда рассказывали про гостиницу...
        - Я? Про гостиницу? - ...еще что-нибудь скажешь или одеться?
        - Удивительна!
        - Будто не знаю, - приподнялась, чтобы изменить позу.
        - Невероя...
        - Еще бы!..
        - Плевать на репортаж, вообще на госсобственность! Хочу смотреть, смотреть..
        - Ради бога. Не убудет.
        - Примешь в сообщники?
        - С ума сошел! Опять за свое! Как только язык повернулся! - возмущенно взглянув, поменяла позу.
        К тому, чем щедро одарила природа, Екатерина Аркадьевна прибавила кое-что от себя: поразил подстриженный, как бородка у академика, лобок.
        - А талия!.. - не в силах был выразить чувств. - Хочу вступить в ваши ряды! Ты прекрасна - я опытен, ограбил гостиницу!..
        - Хорошо, посоветуюсь с... с Федором Федоровичем. Все?
        - ...катиться по наклонной, так давай вместе!
        - Павел Вениаминович, не от меня зависит принимать решения, поймите! - сцепив над головой руки, изогнулась в попытке показать, что в ней, с ее точки зрения, наиболее привлекательно.
        - Любимая, опустимся!..
        - Не называйте так, прошу вас, - испуганно замерла. - Мы еще с вами не... Пожалуйста, если можно, - по имени и отчеству. Не при посторонних - Катя. Что с вами? Да у вас на губах пена! Зачем снимаете ремень?
        Вспомнив, наконец-то, что произошло вчера, ощутил стыд. Посему грубо (как раз совещалась с Эдиком, - отчего до такой степени скверно выгляжу) прервал:
        - Тоже смотришься не лучшим образом!
        - Я? - криво усмехнулась. - Плохо знаешь меня, дорогуша. Уже освоилась! - в доказательство приветливо помахала наблюдающим из-за сеток и решеток заключенным.
        В ответ докатился гул, на мгновение перекрывший звуки оркестра. Самый отчаянный вскарабкался на ограждение. Еще миг, и был на нашей стороне. Я невольно оглянулся. Где лейтенант? Что мешкает? З/к приближался. Стало слышно, что бормочет:
        - ...чудное звезденье... передо мной явилась ты, как мимолетное астренье... - говорил необычно, хотя по виду ничем не отличался от остальных - такая же серая роба, землистого цвета лицо. - ...астри астрай моя астра, астра любви приветная... - по мере приближения стало понятно, кому адресует стихи. Подойдя, упал на колени. Екатерина Аркадьевна милостиво протянула руку:
        - Что вы, встаньте!
        - ...твоей астры астральной силою вся жизнь моя астранена!..
        - Ни разу в жизни не воспринимали меня так! - поделилась впечатлением - тронута была, кажется, до глубины души. - Какие непосредственные, свежие чувства. Не то что на воле у некоторых. Ну, встаньте же! На нас смотрят!
        Число желающих поглазеть на разыгрывающийся спектакль возрастало. Под их натиском затрещали опутанные колючей проволокой ворота. Несколько полотен, из числа висящих на заборе, упали в грязь. Свалившаяся к моим ногам картина перевернулась, но хуже от этого не стала. Мастерство художника поразило (так впервые познакомился с нефигуротивизмом).
        - Знал, что придешь! - зэк жадно вглядывался в ее лицо. - Прошлой ночью Озирис подал мне знак...
        В сопровождении надзирателей из дверей показался старший лейтенант.
        - Лесник? - вгляделся он. - Что делаешь тут? Не положено! - подойдя, по-комсомольски прикрывая рот ладонью, проговорил. - Помнишь, Катюша, хотела посмотреть что-нибудь выдающееся? Вот фрукт. Отбывает за стишки...
        - О чем шебечет человек с головой шакала? Не верьте! -вытянув руку, Лесник театральным жестом указал на Перехватова. - Фашист! Каратель! О, сошедшая с небес, возлагаю на него вину за издевательства, за пытки...
        - Я - фашист? - лейтенант обвел нас изумленным взглядом, в котором угадывался страх. - Катюша, разве я чем-то напоминаю шакала? - и невольно оскалился. - Овчаренко! Барбасов! Что стоите-смотрите? Взять!
        Окруженный со всех сторон Лесник попятился, но не приметив бордюра, ограждающего бассейн, споткнулся и свалился в воду. Вынырнув, закричал:

                Возлагаю на тебя Кубу!
                Возлагаю на тебя Вьетнам!
                Возлагаю на тебя Лаос!
                Сингапур, Конго,
                Рязань, Хохлому!..

        Под хохот и аплодисменты товарищей Лесник изобразил Самсона, раздирающего пасть льву: "Кровь! Полон крови фонтан!" - запричитали заключенные, и, похолодев, я не сразу осознал природу явления: струя налилась бордово-алым. Чудес, к сожаленью, не бывает, выяснилось: один из подельников Лесника, бывший преподаватель Литературного института врубил прожектор подсветки. Прозвучала команда, и общими усилиями надзиратели, не без помощи Эдика, вытащили поэта из воды. Заломили руки, повели в шизо.
        Вскоре он смог продолжить общение с Екатериной Аркадьевной, но уже через решетку.
        - Больно? - посочувствовала. Лесник не понял. Поставила вопрос иначе. - Полагаете, Перехватов - причина ваших несчастий? Что смотрите? Наверное приняли меня за... За кого, кстати, приняли? Да-да, я о Перехватове! Желаю знать о нем все-все. Если хоть столечко виноват... - Екатерина Аркадьевна подала знак. Скрывая усмешку, старший лейтенант вытянулся, щелкнул каблуками. - Только скажите, а уж я ему задам!
        Лесник застыл с поникшей головой. Слышно было, как капает с него на цементный пол. Наконец, вымолвил глухо:
        - Легионер судьбы не бывает виноват...
        На этот раз не поняла Екатерина Аркадьевна. З/к пояснил:

                Легионер судьбы я знаю слово
                которым разверзается судьба
                в основе слова некая основа
                похожая на слово "голытьба"
                легионер срывается в атаку
                пока в нем пуля новая живет
                так Одиссей спешит в свою Итаку
                так клетки поглощают кислород...

        - Хотел на морозце водичкой вспрыснуть, так вы не дали, - напомнил, обращаясь к лейтенанту старшина Овчаренко.
        Выдержав взгляд офицера, он самолюбиво подтянув локтями промокшие галифе.
        - Дай волю, всех в карбышевых превратишь, Михалыч. Времена другие. Научись терпеть. За что человек мотает? За стишки. Пускай мотает. К чему наказывать дважды? - судя по пафосу, старший лейтенант любил утрясать вопросы с позиций гуманизма.
        - Дотерпимся, увидите! - судя по всему, старшина Овчаренко чихать хотел на выскочку-лейтенанта.
        - Мальчики, зачем спорить? Где еще такое услышим? Мы ведь на экскурсии! - слова Екатерины Аркадьевны показались убедительней, чем доводы старшины. - Почитайте что-нибудь еще. Только, пожалуйста, самую что ни на есть запрещенку!..
        Поэту ничего не оставалось как выполнить просьбу:

                Однажды Сталин к Ленину пришел,
                но Ленина он дома не нашел
                и приказал искать его повсюду,
                пока не встретил Берия-Иуду,
                И Берия везде вождя искал,
                десятиклассниц к Сталину таскал...



Часть II, глава 5


- Плакала моя звездочка. Как пить дать продаст! - глядя в спину удаляющемуся старшине, вздохнул Перехватов. - Ну да ладно, где наша не пропадала. Ты хоть не выдавай, Барбасов! - стоящий за нашими спинами надзиратель вздрогнул. Проснувшись, на всякий случай откозырял. - Не надоели стишки, Катюша? А то есть и другие таланты...
        Мы стояли в коридоре, стена которого была забрана по всей длине решеткой. Там и сям блестели глаза, белели лица, шевелились губы. Кто обретался в зверинце - кинорежиссеры, журналисты, композиторы? Прогуливаясь по коридору об руку с Екатериной Аркадьевной, лейтенант пояснял:
        - Условия не ахти, но не сочувствуйте: многие заслужили худшего. К примеру, Ломако, - Перехватов указал вглубь камеры, где на нарах лежал, развалясь, примерно, с меня ростом и такой же комплекции, з/к. - Солист Большого театра. Сознался в более чем двадцати убийствах. Все из них совершил в нашей зоне, хотя сидит по смехотворно малой статье, за интриги. В ШИЗО за другое. Вечный сюжет - Сальери. То горло перережет, то воткнет в спину электрод, а то возьмет да отравит. Поймали сами зэки. Житья не стало - чуть не каждую неделю труп. Лом, надо отдать должное, исключительно своих гробил, из числа самых одаренных. Но э/к у нас умные - не растерялись. Сварганили из тряпья куклу, замаскировали, будто спящий. Подкрался и хрясь молотком! Тут его взяли. Раскололся. Ждет суда. Наверняка расстреляют, - лейтенант рассказывал с увлечением. - Этот член союза кинематографистов - педераст, а вот тот - член союза писателей - каннибал, сожрал товарища по камере, - и вновь - леденящая душу история, которую сменяла, стоило перейти к следующей клетке, новая. Старший лейтенант поравнялся с камерой, где, не обращая на нас внимания, с азартом резались в карты двое. - Обратите внимание - местная достопримечательность - Черт, а это - Варлаха, - представил поочередно. - Любители перекинуться. Вроде как безобидное занятие, но если не знать, что почем на зоне. Палец стоит пять рублей, кисть - двадцать пять. Рука от кисти до локтя - пятьдесят. Проиграл, проблем нет: циркулярка пашет. Подходи, режь...
        - Почем у вас жизнь? - поинтересовался Эдик.
        - Тысяча целковых, - в отличие от меня, старлею не показался вопрос идиотским. - Проигравший выбирает побег. У него так как бы шанс появляется. Те, кто поумней, предупреждают. Мы их не стреляем, принимаем под белы ручки, отправляем в другую зону, на Север, набавив срок. Представьте, что вытворяли на зоне эти... Мильон раз обыскивали, но карт найти не смогли. Решили посадить в зверинец - выведать ухищрение. Такое началось! Шмонают, извините, до дыр, а карт нету. Запирают, а Черт на глазах у надзирателей раздает. И так по десяти раз на дню. Не преувеличиваю. Пошли на компромисс: разрешили играть два часа в сутки в обмен на секрет, куда колоду прячут.
        - Журналисты? - пытался угадать Эдик. - Пожалуй, музыканты, у них пальцы чувствительней...
        - С этим вопросом как раз неувязочка, - лейтенант улыбнулся. - Будем называть так: виртуозы. Решали, вплоть до... - не смогли определить, как сажать, - вся-то вина, что гениально играют в подкидного. За что ж - в обычную зону? Зачислили к творческим. По-моему, правильно. Тоже своего рода артисты...
        - Ну и где они ее прятали? - заинтригованно спросила Екатерина Аркадьевна, - колоду-то?
        Перехватов не ответил, поскольку один из игроков обратился с жалобой:
        - Опять Варлаха карту заправил, начальник!
        - Начальнику не до тебя, с ним вишь какая... - партнер уставился на Черта: стоило отвлечься, пиковая дама оказалась побита крестовой девяткой. Карты полетели Черту в рыло. - Ух ты, косячка, в ушах огоньки!.. - кокетливо глядя на Екатерину Аркадьевну, Черт собрал колоду, принялся тасовать. - Одолжи деву Марию, начальник. Я тебе за это еще секретец... - и протянул колоду партнеру.
        Тот, однако, не снял, рассвирепев:
        - Проиграл - скидавай козлы!
        Ругая на чем свет стоит Варлаху, Черт скинул сапоги.
        - Ну прямо уся колода кована! - издеваясь над "началь-ником", причитал он.
        Вниманием экскурсантов овладела карточная игра - об этом свидетельствовал вспыхивающий время от времени смех Екатерины Аркадьевны. Пятясь, я отступил к камере, куда был помещен Лесник. При виде меня он поднялся с пола, на котором лежал, подошел к решетке. Мокрая одежда стесняла в движениях, но это, кажется, было ему безразлично. - Понравились ваши стихи, - признался я.
        - Мерси, - он тряхнул головой по привычке, оставшейся, вероятно, с тех времен, когда голову украшала шевелюра. - Кроме стихов, к сожалению,.. не успел защитить диссертацию на щекотливую тему...
        - О любви?
        - Отчасти, - Лесник попытался улыбнуться. - Любовь - первопричина моего открытия. Вот и сегодня... Разве не видите - от меня все еще исходит сияние, - боясь огорчить его, неопределенно кивнул: вокруг стриженой под ноль головы Лесника ничего подобного не наблюдалось. З/к воодушевился. - Жаль, поздновато подошли - сияние пронизывало кругом все пространство, стены!.. В этот момент я вмещал в себе космос!..
        - Может, это чисто субъективное?
        - Что вы! Такое бывало не раз. Назвал это выворачиванием. Раньше думали, земля плоская, - начал он поспешно пояснять, - оказалось, круглая. Предполагали, солнце вращается вокруг земли. Стоило вывернуть сферу наизнанку, и земля, как положено, завертелась вокруг солнца. Но вернемся к человеку. Где находитесь? Верно, в тюрьме. Тюрьма внутри вселенной? Значит, человек меньше вселенной? Скажете: "Да, так вижу." Это неправильно. Потому что внутреннее и внешнее - такие же понятия, как левое и правое, верх и низ, тюрьма и воля. Если вообразить, что внешнее стало внутренним, а внутреннее стало внешним, станете больше вселенной и вывернетесь, вместив все, ибо выворачиваясь, подобно зерну, охватите пространство, целиком все. В этом суть открытия, - Лесник окинул меня торжествующим взглядом.
        Слушал с интересом, но подмывало спросить: отчего же ты, брат, не выворачиваешься отсюда подальше? Вместо этого сказал:
        - Как же вы, такой, можно сказать, гений, клюнули на эту, с позволения сказать... - Лесник склонил голову к плечу, дабы проследить, куда указывал я пальцем - туда, откуда доносился женский смех.
        - А еще клялась!
        - Да я же, поверьте...
        - До дна?
        - Конечно. Зачем бьете? Больно! Белая горячка? До дна так до дна...
        - Взявшись за руки?
        - Не смейте бить!
        - Закрыв глаза и... в омут?
        - Да.
        - Вниз? Отвечай!
        - Да! да! да!
        - ...вместе, навсегда?
        - Ну конечно...
        - Вниз?
        - Да!
        - Вниз?
        - Да!
        - Вниз?
        - Да! Честное комсомольское!
        Поэт потупился.
        - Извините, по-иному воспринимаю действительность. Где бы не находился, надо мной, подобно пергаменту, развернута небесная книга. Читаю в ней так же спокойно, как вы в своих газетах (представившись, назвал пресс-центр и профессию). Что же читаю? Что на небе два действующих лица: звезда-невеста и жених-месяц. Звезда известна под именем Венеры. Низко двигаясь над горизонтом, Венера встречается со всеми планетами, в том числе, с солнцем. За это получила титул "звездной блудницы". В отличии от нее, месяц не соединяется с планетами, он непорочен. Встреча с Венерой возможна лишь в момент его умирания. Представьте: звездное небо, такое далекое, в нем - таинственная, туманная незнакомка. Время от времени лик ее проявляется в звездном водовороте. По мере приближения к земле черты девы начинают оживать. Серебряная коса влачится в утреннем тумане... Знал, что в звездном цикле, который вот-вот должен наступить, ожидают ее появления на земле. И, о чудо! Она нисходит. Сюда, ко мне! В земном убранстве, в обличии женщины. И мир вновь подвластен ее очарованию. Пусть кажется вульгарной, пошлой, пусть представляется кем угодно... Для меня ее облик скрывает тайну вечной женственности. Вспомните: "Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит". Заметили, сколь ослепительно сверкают в ушах у нее звезды? Но наше соединение невозможно, - поэт понизил голос. - Падшая звезда - не что иное как моя невеста-смерть... - отпрянув от решетки, Лесник повернулся и, как был, в мокрой одежде, рухнул на пол.
        - Минутку! Погодите! - не знал, чем приободрить. - Вы что же, собираетесь умереть и унести с собой в могилу стихи? Позвольте, сохраню, а? Напечатать, конечно, невозможно, но,.. - он приподнял голову, прислушиваясь к многообещающим словам, затем, встав на колени, протянул слипшиеся странички.
        В последствии, когда все стало рушиться, в том числе, - огромная, многострадальная, - любил повторять одно из его стихотворений, благо, состоящее из 2-х слов, оно не требовало напряжения памяти:

                да нет да нет да нет
                нет да нет да нет да
                да нет да нет да нет
                нет да нет да нет да

        - Павел Вениаминович! - вздрогнул, скомкал стихи, спрятал за пазуху. - Что застряли? - голос Екатерины Аркадьевны охрип от смеха. - Взгляните, какая прелесть! Видели такое? Протянула что-то и до тех пор держала в вытянутой руке, пока, перебирая прутья решетки, не приблизился. Ждал сверхъестественного - постигло разочарование: на рубашке дрожащей в ее руке карты, изображена была порнографическая сценка.
        Игра тем временем продолжалась.
        - Гоп-стоп, темню. Махнем, не глядя, начальник? - кося глазами на Екатерину Аркадьевну, искушал Черт.
        Лейтенант, снизошел, подыграв:
        - А расколешься, где взял барахлишко?
        - Обижаешь, начальник, вещи светлые, - замахнулся картой Черт. - Пошел два лодыря!
        - Ума не приложу, где колоду прятали? - терялась в догадках Екатерина Аркадьевна. - Ну, Перехватов, не томи!
        - Так и быть, скажу: карты клали в карман к надзирателю, - не обращая внимание на то, что, сотрясаясь от смеха, Эдик начал медленно оседать, лейтенант продолжил. - Когда обыск заканчивался, карты вынимали из кармана какого-нибудь дубаря, типа Овчаренко, - он поддержал Екатерину Аркадьевну. - Катюша, пожалуйста, не приближайся к решетке - того гляди, чего-нибудь стащат. Что с вами, Павел Вениаминович?
        Я молчал с испуганным выражением лица, и это усилило хохот. У Екатерины Аркадьевны началась икотка. Указывая на меня пальцем, Эдик не мог остановиться. Мне же было не до смеха. Не мог понять, куда подевались новые, купленные перед командировкой часы "Слава"? Отойдя от Лесника, взглянул - без пяти двенадцать, стоило подойти сюда - как корова языком слизнула. Не придумав ничего лучшего, решил пожаловаться лейтенанту.
        - Ахтунг! - призвал он к вниманию з/к. Эдик, а с ним и Екатерина Аркадьевна покатились со смеху. - Их бин предупреждать, что если через фюнф минут, хи-хи, не найти часы мой друг, немножко буду, как это по-русски, - душить! - по всей видимости, лейтенант привык так хохмить, смеша товарищей по службе. - Яволь! - щелкнул пальцами. - Барбасов, ком сюда смирительный рубахен! - старшина сбегал в кладовку и на полном серьезе приволок нечто прорезиненное, напоминающее детскую распашонку. - Кто возьмет рекорд даз шизо? - хохмил лейтенант. - Варлаха, шпиль, кто из вас с Чертом первый!
        Судя по тому, как Барбасов деловито принялся распутывать тесемки, слова с делом у лейтенанта не расходились. Но не успела Екатерина Аркадьевна напудриться и подкрасить расплывшиеся ресницы, часы нашлись.
        - Хапай котел, ливер! - судорожно протягивал какие-то чужие часы Черт. - Ферштей? Держи!
Поймал на лету, поднес к глазам. Посреди циферблата, чуть большего по размеру, чем на моих часах, живописно изображена была обнаженная женщина, и... о ужас! из причинного места у нее торчали стрелки. Секундная двигалась, часы шли.
        - Ваши? - спросил Перехватов.
        - Кинешь, убью! - прижав к решетке рыло, шипел Черт. - Из-под земли найду!


Часть II, глава 6


И без угроз согласился бы принять в подарок часы. Во-первых, в качестве сувенира. Во-вторых, из гуманных соображений. Правда, по приезде вышло не хорошо: в тесном интеллигентском кругу, в котором с Мариной вращались, часы многих шокировали. И в метро неудобно: стоило взяться за поручень, сувенир привлекал внимание пассажиров. Жена заявила, что если не выброшу часы на помойку, ни за что не введет меня в высшее общество, которое, наконец-то, в Москве раскопала.
        - Россия, истина... Ты что, дорогой! И это - наравне с разбитой рожей какого-то парвеню... - Марина перелистнула, дабы справиться, страницу, - как бишь его, - Эдик?
        - Это не просто слова. Поверь: истина живая!..
        - Не учи меня, ради бога! Ну пожалуйста, ну вычеркни!
        - Ни за что! - заупрямился. Сидя у ее ног, укрыт был старым верным тулупом - в поезде по дороге прохватило. - Не устраивает нос или еще что-нибудь, вычеркну, так уж и быть, - на компромисс надо было идти - как-никак жена. - Извини, хромает орфография... Не терпелось тебе показать...
        - Не в этом дело, дорогой, - черты лица Марины смягчились. - Все, что пишешь... - задумчиво ногтем расковыряла щеку, - спору нет, профессионально - пока не касаешься... женщин, - послюнив палец, пригладила покрасневшую ранку.
        На парвенюшный вопрос "почему?", не сочла нужным ответить. Далее велела читать вслух (в преддверии встречи с поэтами нужно было успеть напудриться). Время от времени отрывая от лица пуховку, иронично поглядывала. Все, что касается провинции, отвергала, как не заслуживающее внимания. Отчасти с ней можно было согласиться. Но лишь отчасти - из-за Федора Федоровича: он точно не укладывался в рамки провинциального. Я тоже понравился. Восхищенно оглядывая меня, Федор Федорович восклицал:
        - До чего ж хорош! Ну-ка поворотись-ка! Каков! - знакомство состоялось возле его персональной "волги", дверцу которой отворил, щелкнув каблуками, Перехватов (а сзади в клубах пыли наехали еще две "волги", в которых привезли необходимое для пикника и обслугу). Федор Федорович так и впился в меня карими навыкате глазами. Даже за рукав схватил. При этом, благодаря темно-серому костюму в полосочку, произвел солидное впечатление. Обращаясь ко мне, высоко задирал голову, хотя был не низкорослый.
        Несколько слов о том, где предполагалось провести пикник. Снаружи это выглядело как обычная ничем не примечательная возвышенность в поле неподалеку от зоны. Чтобы правильно сориентироваться - между зоной и бойней. Миновав МЗП и два ряда колючей проволоки, прошли в гостеприимно распахнутую бронированную дверь, затем, спустившись по бесчисленным ступеням, - в банкетный зал, где первое, что бросилось в глаза, стояли состыкованные, покрытые скатертями столы. Зал устроен был не в глухом бункере, как поначалу подумал, не успев оглядеться, а на открытой просторной веранде, отделенной дощатым барьером от лужайки, которая, в свою очередь, окружена была высоким земляным валом. К достоинствам архитектуры нужно отнести то, что несмотря на сложное внутреннее устройство, извне посторонний мог видеть привычный глазу степной курган.
        Федор Федорович позабыл представить меня свите, но исправился, когда, следуя за нами, спустились все - Серяков, Проказов, Хапаев, Чечевкин, - каждый, сделав шаг вперед, пожал мне руку.
        Проказов выделялся крепким телосложением и приплюснутым носом. Серякова не помню, помню пшеничного цвета усы. Хапаев с Чечевкиным запечатлелись в памяти. Первый - выдающимся животом и выступающей челюстью; второй - широко открытым правым глазом, превосходящим по размеру прищуренный левый.
        Расселись. Забегали официанты. Федор Федорович дружески обнял, заведя речь о превосходстве русского характера, чьими достоинствами, по его словам, являлись: выносливость, широкая кость, врожденное добродушие. Именно последнее не желал я демонстрировать.
        - Без рук, пожалуйста! - движением плеча высвободился из объятий.
        Это покоробило бы любого на месте Федора Федоровича. Он, однако, не обиделся. Проникновенно глядя в глаза, сказал:
        - Вижу, неуютно в нашем обществе. Понимаю: ощущаете себя не в своей тарелке. Этим мы с вами похожи.
        - Здрасьте! С каких пор? - пребывал не в духе, что объяснимо естественной реакцией на посещение зоны.
        - С тех самых, - невозмутимо продолжал Федор Федорович. - Ибо страдаю тем же. Так же, как и вы, окружен врагами, которые желают отомстить только за то, что привык говорить правду в глаза.
        - В буквальном смысле врагами?
        - Ну а то в каком же? Однако распознать друга в стане врага способен еще. Вас с первого взгляда вычислил.
        - Ну да, - не поверил. - Может, ошиблись?
        - Ошибки быть не может, дорогуша. Выпьем! - по предложению Федора Федоровича первый тост подняли за меня.
        Это было лестно. Такого в моей жизни не случалось. Не замеченный начальством, Эдик глядел завистливо. Екатерина Аркадьевна с Перехватовым были тоже, кажется, поражены наметившейся у нас с Федором Федоровичем дружбой.
        - Ужасно гармонируете друг с другом, - сказала Екатерина Аркадьевна. - Ужасно!
        - Еще как гармонируем! - подхватил Федор Федорович. - Он здоровый и сильный, я старый и больной! - обняв меня, Федор Федорович рассмеялся здоровым, заразительно веселым смехом. На этот раз не стал высвобождаться.
        - Как вы это делаете? - заулыбался я.
        - Что? - не понял он.
        - Как распознаете друзей?
        - Ах вы про это? Просто! Научитесь глядеть чужими глазами, и у вас получится.
        - Интересно. Что же вы могли увидеть моими глазами?
        - Сказать?
        - Ага.
        - Как есть?
        - Валяйте.
        Чтобы сосредоточиться, Федору Федоровичу потребовалось менее минуты. Сел, закинув нога на ногу, в позе мыслителя.
        - Когда взглянул окрест вашими глазами... - выдержав паузу, вздохнул и закивал, - душа переполнилась тоской! - это была не игра, а если игра, то высокого класса - Федор Федорович выглядел неподдельно естественно.
        Смущало только, что столь интимные вещи были высказаны вслух. К привселюдным излияниям, честно говоря, не привык. Оглядел сидящих за столом. Из свиты все вели себя достойно, никто не захихикал, из приличия стали только медленней жевать. Лишь на лице у Эдика возникла двусмысленная усмешка, которую он, тем не менее, догадался погасить.
        Выпив (вопреки неловкой ситуации, Федор Федорович и второй тост поднял за меня), расслабился. Приятно зашумело в голове. Приятен был стол. Таких блюд не едал, даже будучи в "Праге", на юбилее свадьбы матери и отчима.
        - Осетр заливной, - угощал Федор Федорович. - А вот берите лобстер, - фаршированные раки поражали размерами. - Не стану хвастать, не в кастрюльке из Парижа привезены - выловлены у нас в Хопре, - оживленно болтая, Федор Федорович собственноручно накладывал в тарелку для меня все, что казалось ему наиболее вкусным. Угощая, испытывал видимое удовольствие. - Да что слова! Словами сыт не будешь. Вот, пожалуйста, бризоль из судака, а вот, кстати, карась а ля натюрель...
        Блюда, в самом деле, были вкусными. Единственно смущало, что, пируя, позабыл о невинно отбывающем срок поэте. А что если Лесник возьмет и помрет? Затронул эту тему. Федор Федорович принял живейшее участие, объяснив, куда следует обратиться, чтобы похлопотать.
        - К сожалению, претензия не ко мне, - сочувствующе улыбнулся он.
        - Если б могли, помогли бы поэту?
        - Что за вопрос, конечно. Сам в свое время писал стихи.
        - Не может быть! - удивился. - Прочтите что-нибудь.
        - Вряд ли вспомню, это было так давно, - откинувшись на спинку стула, Федор Федорович все-таки вспомнил:

                Провинция - останки добрых нравов,
                Патриархальной хрупкой чистоты,
                Безвременье - до гулкой пустоты,
                И луковки обстриженные храмов...

        - Вот те на! Здорово! - восхитился я и потребовал. - Читайте, читайте!
        Он припомнил еще строфу:

                Провинция - душевная разруха,
                Безверие, ползущее в зенит,
                Лишь путника незримо осенит
                Крестом забытым древняя старуха...

        - Для райкомовского работника такие строчки - просто перлы! - поразился.
        - Райкомовского? Берите выше! - выпалил Перехватов.
        Федор Федорович отмахнулся, как от назойливой мухи.
        - Послушай,.. лейтенант! Поди проверь, жив ли, как его... поэт ваш? - велел он. - И заодно выпусти его из... из зверинца. Вы что, с ума там посходили? О, варвары! - простонал Федор Федорович. И, обращаясь ко мне, словно речь об этом между нами шла раньше, прибавил. - К сожалению, стихами сыт не будешь.
        - К сожалению, - подтвердил. - Но у вас способности. Послушав стихи, представил вас молодым, а провинция так и встала перед глазами...
        - Скажу без ложной скромности: ваш покорный слуга - прирожденный поэт! - Федор Федорович, грустно вздохнул. - Во всяком случае был им. И стихи писал не хуже, а может быть, даже лучше тех, которые вы напечатали в "Литературной газете". Но в отличие от них, - прибавил вдруг с нескрываемой обидой, - меня не печатали. Любители поэзии, вроде вас, в Балашов в то время не наезжали. А я... Что мог? Рассылал стихи по редакциям и неизменно получал отказ за отказом. А уходили лучшие годы. Чтоб не свихнуться, стал размышлять: что такое писание стихов? Разве не служение народу? Опосредствованное, но служение. Почему б не попробовать послужить непосредственно? Оказавшись гениальной, мысль заставила действовать. Конечно, сознавал, что со стихами придется распрощаться. Но кому-нибудь из наших надо ж когда-нибудь пробиваться, верно? И шаг за шагом стал претворять план. Для начала нужно было, чтоб заметили. Скажу так: более инициативного активиста, чем я, в Балашове не было за всю историю. Заметили. Послали учиться. Поступил в ВПШ. Пять лет проучился в столице. Зря времени не терял - с кем надо познакомился, завел необходимые связи. По распределению назначен в Саратов. С тех пор неизменно рос. На здешнем уровне и расти некуда. Обдумываю, не перебраться ли в столицу, тем более, предложения поступают. Боюсь, правда, ностальгия замучит. Человеческий фактор - моя слабость. Наезжаю вот к друзьям. Не надоел? - шутливо спросил он.
        - Ну что вы, Федор Федорович! - горячо запротестовали все.
        Чувство подсказывало верно: Федор Федорович - незаурядная личность. Воображение рисовало его образ: наступивший на горло собственной песне поэт вскарабкался по иерархической лестнице и, достигнув вершин, в душе остался поэтом.
        - Выпьем? - в нем, кстати, почти полностью отсутствовало чванство.
        - С удовольствием! - возникло обоюдное поползновение выпить на брудершафт, но постеснялись.
        - Перед вами давний ваш поклонник, - слегка отклонясь,- официант как раз подал суп, - признался Федор Федорович. Попробовал суп. "Пальчики оближешь!" - вырвалось. Федор Федорович, не обращая внимания на мои восторги и жестом отказавшись от супа, продолжил. - Велел секретарше: увидишь подпись П.Кусовкин, подшивай! - протянул руку, и официант, словно ожидая этого, положил перед ним газетную подшивку. Самостоятельно вести учет написанному я ленился, и толщина подшивки (неужто за год?) приятно удивила. - Особенно нравятся ваши критические заметки, - сказал Федор Федорович, раскрывая подшивку. - Только знаете, что в последнее время тревожит? Ваш пессимистический настрой. Не улыбайтесь. При личном знакомстве, взглянув вашими же глазами, понял: к упадничеству вы не предрасположены, это кем-то привнесенное. Кем-то или какими-то обстоятельствами. Жаль. Представить себе не можете, насколько проигрываете, работая в несвойственной манере. Что заметно по заголовкам последних публикаций, - приподнял подшивку. - Вот, пожалуйста: "Человек - это звучит "горько?" Ясно ж, что беря в кавычки слово "горько" и ставя знак вопроса, ограждаетесь от нападок - дескать, речь идет сугубо о пьянстве. Но меня ж не проведешь. Я ж вижу подтекст. Содержание статьи таково, что по прочтении кавычки забываются, а вопросительный знак превращается аж в два восклицательных. Только кому на руку этот словесный... - сделав усилие, Федор Федорович сдержался, - словесный ребус? Или вот пример. Цитирую: "Русский характер - явление противоречивое." Ну-ну! - повернувшись, устроился так, чтобы, читая, держать меня в поле зрения - "О лабиринтах русской души писали Гоголь, Достоевский, Чехов..." Ладно, не хочу растекаться мыслью по древу, - продолжил Федор Федорович, - подходим к главному. Как читатель, вот о чем забочусь: какая тенденция возобладает? Или вы пойдете по пути очернительства, или верх возьмет здравый смысл. Поскольку с большинством ваших жертв знаком не понаслышке, а с некоторыми на протяжении многих лет дружу, ответственно заявляю: мы за вами наблюдаем. Не даем вам писать? Ради бога, пишите, наводите критику. Бывает, что человек не устоял. Кто ж спорит. На то он человек. Но изображайте диалектически: за такое-то время, в таких-то количествах Иванов, Петров украли то-то и то-то. Интересно ж будет читать. Или взял взятку - от кого, когда, при каких обстоятельствах, главное, сколько? Но если фактов нет, зачем огульничать? Получается не газетная статья, а... извините, понимаю, что за столом, но не в силах удержаться... словесный понос. Зачем маскируетесь? Все ваши ходы видны, как тараканы в тазике!..
        - Отчего решили, что маскируюсь? - почувствовал, как кровь приливает к голове. Наверняка запылали щеки. Так всегда бывало, когда кто-нибудь принимался критиковать мои материалы. - Буду писать репортаж о Балашове, напишу все как есть, - особенно задело сравнение с тараканами. - Все-все опишу!
        - Кто ж мешает. Пишите. Только советуйтесь.
        - Сам знаю, что писать!
        - Ну-ну. Уже и слова вставить нельзя. Признаюсь, резковато выразился, но мы ж мужчины, - дабы показать, что испытывает дружеские чувства, Федор Федорович наполнил мою рюмку, проследив, чтобы убрали опустевшую тарелку из-под супа и подали чистую, в которую ничего не стал класть. - На второе, - объявил он, - "испанская птичка" - блюдо, для которого нужно добыть мясо самим, как положено настоящим мужчинам.


Часть II, глава 7


В попытке привлечь внимание животного все начали кричать и махать руками. И добились, что повернувшись хвостом, бык принялся щипать травку.
        - Раздраконьте! - требовал Федор Федорович. - Надо, чтобы он побежал, интереснее ж будет. А так что? Все равно что фанерная мишень.
        - Чушь какая-то! - я не знал, что сказать.
        - Затея местной простоты, - поддакнул Федор Федорович. Подхватив автомат за ремень, он свободной рукой обнял. - Один из наших, бывший генерал, который руководил до меня, по туристической путевке поехал в Испанию, - заставив остальных заниматься животным, Федор Федорович увлек в дальний угол, чтобы рассказать. - Повидав корриду, генерал захотел привить у нас нечто подобное. Но втянув город в строительство, обнаружил: коррида не прививается. Непреодолима оказалась проблема кадров. Ихние тореадоры, понимаешь, ни за что не хотели ехать в Балашов. Наши? Доморощенные? Не смеши.
Репетиции убедительно показали: эффект диаметрально противоположный - то ли балет, то ли клоунада. Но генералы - сам знаешь... если что в голову втемяшится... Короче, решил, хоть убей, создать что-нибудь в европейском стиле. Тем более, быки ж свои. Конечно, хорошо нам с тобой рассуждать, мы люди гуманитарные, соображаем - затея с сумасшедшинкой. Но погляди его глазами: глушь, скукотища, душа куда-то рвется... Три года подряд, урывая от всего, город строил сафари. И, как видишь, выстроили. Работает.
        - Генерал на пенсии? - поинтересовался.
        - Какой на пенсии. Ты что? На первом ж сафари... - Федор Федорович потряс автоматом, - на первом ж сафари инфаркт! Хоронили, как положено, на лафете. А здоровенный, краснощекий - ни за что не подумаешь, что сердчишко слабое. Я, знаешь, как представлял, будучи его замом: двадцать лет придется ожидать должности, а вот поди ж ты. От судьбы, как говорится, не уйдешь. Спрашивается, зачем столько усилий? Этот вопрос и ему задал: к чему, мол, сафари? А как ты собираешься руководство ублажать? - отвечает. Будто не ясно, что для себя ж строил. Хотел на старости лет эмоциями пожить. А первого ж их натиска не выдержал. Получилось как: винтовку заело (это сейчас в целях безопасности автомат, раньше была обыкновенная трехлинейка), и бык прорвался в банкетный зал. Да, тогда еще и барьера не было. И бык, опрокидывая столы, начал за генералом охотиться. И почти настиг на лестнице. Но, как видишь, проход узкий, быку не взобраться. Тем не менее, ползя по ступенькам наверх, генерал-лейтенант скончался. Неподалеку памятник поставили. Видел, такой - с бронзовыми рогами?
        - Вероятно, генерал-лейтенант еще при жизни опустился, - высказал предположение.
        Взглянув, не иронизирую ли, и убедившись, что нет, Федор Федорович кивнул:
        - Честно говоря, потряс ты меня своим "вниз". Если в Москве начали так говорить, значит, какое-то шевеление наметилось. Посмотрим, может, лед тронется.
        - Скорее бы.
        - Другого пути нет, - взяв автомат наизготовку, Федор Федорович поспешно направился к барьеру.
Быка удалось разозлить. Побежав в нашу сторону, он издал угрожающий рев. От галлопирующих копыт летели комья грязи, топот стоял такой, будто в атаку шел, по меньшей мере, батальон. Неторопливо прицеливаясь, Федор Федорович вел стволом вслед за надвигающейся мишенью. Решил, видно, подпустить как можно ближе. Сухо треснула очередь. Бык споткнулся и, заваливаясь через голову, на полном скаку рухнул. Из пробитой пулями шеи хлестнула кровь. В агонии перекатываясь со спины на бок, бык продолжал загребать ногами. Публика ахнула, подалась назад.
        - Какая сила!
        - Вот это да!
        - Удачный выстрел! - послышались голоса.
        - За эффектное начало! - провозгласил тост Серяков.
        Все зааплодировали. Хлопнула пробка шампанского. Энергичнее всех аплодировал Эдик. То и дело поглядывая в мою сторону, он как бы призывал примкнуть к веселящимся. Однако я не желал встречаться с ним взглядом. В то время как, посыпая песком кровь, оттаскивали в сторонку убитого быка, Федор Федорович обошел каждого индивидуально и принял искренние поздравления. Если попадался человек из свиты, прикладывался щекой к щеке поздравляющего. Наконец, подошел ко мне. Ноздри его раздувались, глаза блестели.
        - Все грустим? - не дождавшись поздравлений и видя, что продолжаю мрачно молчать, мстительно прищурился. - Извини, Павел Вениаминович, что мы немножко тебя того...
        - Ну что ты. Я ж понимаю. Вы ж в шутку, - передразнивая его манеру говорить, хотелось хоть сколько-нибудь компенсировать мерзкое ощущение, когда набрасываются, чтобы немножко того...
        Федор Федорович зла не таил. Прижав голову к моему плечу, обнял за талию.
        - Значит вниз, Пашуня?
        - Вниз.
        - Раз и на дно?
        - Угу.
        - Погоди, еще всех накроем мокрым одеялом... Хочешь пострелять? - Федора Федоровича отвлекли.
        Улучив момент, приблизился Эдик.
        - Аристократическая вещь сафари, - словно невзначай обронил он.
        - Пошел ты!
        - Чего, Паша? С цепи, что ли, сорвался?
        - Как ты мог, негодяй?..
        - А что я мог? - развел Эдик руками. - Сам видишь, влипли: им вынь да положь, а я человек подневольный, ме-е-естный, - противно, как баран, заблеял он. Это была одна из его коронных шуточек.
        Нужно, пожалуй, объяснить, что произошло до начала сафари. Почему окрысился на Эдика, и как с Федором Федоровичем перешли на "ты".
        - Прежде всего о фабрике напишу. Неизвестно куда пропадает продукция. И это при том, что трикотажные изделия в большом дефиците! - произнесенные с пафосом, слова мои вызвали ответный огонь.
        Первым поднялся Проказов (с виду дебил, малый оказался прокурором). С точностью до минуты перечислил мои похождения - с момента прибытия в город и до экзекуции Шуткова. На основании изложенного, Хапаев (директор бойни) усмотрел корыстные цели, а главный редактор газеты "Вперед" Чечевкин - идеологические.
        Должно было пройти время, прежде чем понял, что спектакль заранее спланирован. Странно, все это напомнило забавы друга. Стоило взглянуть с точки зрения боя быков, многое прояснилось. Например, почему устроили в мою честь прием. А все ясно: колпачили, усыпляя бдительность. Затем Федор Федорович проверки ради проехался по моим публикациям. С одной стороны, спасибо, разозлили, но с другой - и ухом не повел. Не рюхнулся даже тогда, когда, предъявив одно за другим абсурдные обвинения, начали травить по-настоящему. И когда невозможно было уже не понять, что к чему, что бык - никто иной как я, даже тогда не возникло желания запротестовать. Напротив, стараясь подыграть, испытывал наслаждение при виде того, как действовал Федор Федорович. Как, дирижируя, подключал то Серякова, то Проказова, то Хапаева, не давая в то же время активничать перепившему Чечевкину. Удивительно, Федору Федоровичу удалось создать видимость, будто продолжает держать мою сторону.
Сменный мастер Шутков, оказывается, всю ночь провисев на сквозняке, схватил воспаление легких. Это тоже поставили в вину.
        - А женщин, которых он... - не решился сказать в присутствии Екатерины Аркадьевны, - не жалко?
        - Женщины для того и созданы, - утирая слезы, хохотал Федор Федорович. - Тут, брат, все средства хороши.
        - Даже называться американским разведчиком?
        Честно говоря, не ожидал, что Федор Федорович - тот самый Федор Федорович. Каким болезненно-жалким сделалось выражение его лица! От моего простого е-два-е-четыре устоял едва-едва. Даже шпагу выронил - бросил, то бишь, вилку на пол.
        - Что?! Да я эту девчонку!.. - получив отпор, заморгал. - Откуда тебе известно?
Перед ним сидел не хмельной простак Паша, перед носом которого можно безнаказанно махать тряпкой, но опытный, умеющий постоять за себя боец. Дабы соответствовать нарисованному в воображении образу, оскалился, зарычал. Это произвело впечатление - все вскочили на ноги, один из официантов выхватил пистолет, но Федор Федорович жестом остановил его, тем самым показывая, что опасается последствий. Тем более, что я был не опасен - не знал, как грамотно организовать контрнаступление. В горячке боя забыл про Эдика. Его-то в качестве резерва и решил использовать Федор Федорович. По мановению начальнического пальца Сырцов приблизился. На вопрос, что известно про меня и действительно ли мой коллега, Эдик с готовностью ответил:
        - Тамбовский волк ему коллега!
        - Говорите ж, говорите! - поощрил Федор Федорович. - Какие факты знаете? Какие разговорчики в коллективе вел Павел Вениаминович?
        - О... о любви к этим... к ближним... - все, что мог вспомнить Эдик.
        - Тоже, знаете ли, факт! - обрадовался Федор Федорович. - Проказов, любовь к себе подобным - это ж какая ж статья будет?
        - Мужеложество, - не замедлил квалифицировать с набитым ртом Проказов.
Никак нельзя было затягивать с контрнаступлением.
        - Это у вас в ЦРУ все ... ! - то, что был выпивши, не мешало - напротив, язык сам молол. - Как провели время на Канарах, сэр? Не пора ли назад в Кордильеры? - последнее не мог выговорить, поэтому повторил раз пять кряду.
        Федор Федорович умоляюще поглядел на Эдика: мол, припомни что-нибудь еще.
        - Еще он призывал идти вниз, - вспомнил Эдик, тыльной стороной ладони притрагиваясь к распухшему носу.
        - Чего-чего? Вниз! Так-так-так! - оживился Федор Федорович.
        - Растл-ение общ-ества! - произнес, хоть его никто не просил, Чечевкин. Зрячий глаз его открылся до такой степени, что заглянув, увидел там свое отражение: вид был не ахти - раскрасневшийся, всклокоченный...
        - Вниз! - потирал руки Федор Федорович. - Значит, таки вниз!
        - Взятки, мошенничество, подлоги, - загибал на выбор пальцы Проказов.
        - Вниз-вниз-вниз... - соображал Федор Федорович. - В этом есть что-то влекуще-иррациональное, как в поэзии...
        - Вниз - это не на Запад, - пытался, очертя голову, контратаковать я. - Как вы собираетесь бежать? От Саратова до Атлантического океана - пятнадцать тысяч километров!
        - Что имеете в виду вашим "вниз"? - задумчиво, с серьезным видом спросил Федор Федорович. Он решил не обращать внимания на околесицу, неся которую, я устал и начал клевать носом.
        - А что вы имели в виду, утверждая, что цээрушник? -усилием воли встряхнул с себя навалившуюся дремоту.
        - Ну, знаете ли, хватит! Бросьте! Надоело! Сами понимаете - чушь! Поживите в глуши и не такое выдумаете. Полагаете, тут у нас есть выбор? Вы ж были на фабрике, видели: смазливая рожица на вес золота. Не имею в виду присутствующих, - успокоил Федор Федорович встрепенувшуюся было Екатерину Аркадьевну. - Вас, милая, ценю гораздо, гораздо выше! Кстати, как вам наш главный инженер? Перл? А-а, то-то же! Прочим на директора! - нагнувшись, он чмокнул ее в ручку. - Судите сами, чем мог взять паршивку? Угрозами? Письменным распоряжением? Мы ж мужчины, должны, в конце концов, друг друга понимать. Дорогой, это вам не Москва. У нас барышни любят экстравагантное...
        - Какой же глупой нужно быть, чтобы поверить... - стало жаль Таечку. Тем более, невольно ее выдал.
        - Такой у нас народ. Что ж вы хотите? И вообще, откуда взялось ЦРУ? Такого не говорил, - добивался справедливости Федор Федорович.
        - Эх ты, амеликанец сланый! - только и мог произнести. Федору Федоровичу ничего не оставалось, как предложить ничью.
        - Забудем. Идет? - снова попытался обнять.
        - Ладно, - как всегда был отходчив, даже заулыбался.
        - Чему радуетесь? - устало спросил Федор Федорович - видно, не предполагал, что бой будет настолько тяжелым. - А вы достойный противник.
        - Вы тоже ничего.
        Поглядев на меня пристально, он по-доброму рассмеялся и сказал, кажется, искренне:
        - До чего ж ты мне нравишься, подлец!
        - А ты мне, сволочь!
        В порыве чувств, обнявшись, выпили на брудершафт и, не стесняясь, троекратно облобызали друг друга. После чего естественным был переход на "ты".
        - Ты мне вот что скажи: "вниз" ты сам придумал?
        Обстоятельно побеседовать на эту тему не успели. Спустился Перехватов с отделением солдат, при оружии. Было подумал, коварство Федора Федоровича: не иначе как по мою душу. Но, приказав двоим наладить связь, остальным - подмести лужайку и установить подзорную трубу на барьере, старший лейтенант деловито захлопотал. Помню, удивило, что на другом конце лужайки, когда сняли маскировочную сетку, в насыпи обнаружились ведущие в тоннель ворота. В глубине светились фонари, уходили в перспективу рельсы.
        - Все механизировано, - объяснял Федор Федорович. - Таким образом мы соединены с одним из цехов бойни. Убитых кладут на тележку и транспортируют прямо на разделку.
        - Не пойму, почему все же это называется сафари? - спросил я.
        Федор Федорович хотел было объяснить, но наладили связь.
        - "Сосна", я "береза", как слышишь, прием. Мишени готовы, товарищ старший лейтенант! - докладывая Перехватову, солдат выжидающе глядел на Федора Федоровича. Тот кивнул.
        - Первый пошел!


Часть II, глава 8


Желаемое выдавая за действительность (ну какие в наше время аристократы?) Марина, тем не менее, была недалека от истины - что-то такое сквозило в словах и в жестах тех, кто любил собираться в просторном, ярко освещенном здании СКЗЛ. Захаживал сюда не без удовольствия - пообщаться, выпить рюмочку-другую. Приятно поражала отделка. Во всем ощущались вкус, щедрое финансирование. Будь то дверная ручка или туалетная бумага - все было заграничное.
        Жена не преувеличивала, утверждая, будто наиболее активных посылают за бугор. Взамен требовался пустяк (отнюдь не шпионаж - все это досужие вымыслы). С непринужденным видом нужно было имитировать борьбу за права... чуть не сказал "за права человека". Кто на самом деле боролся за права человека - те сидели в особ. лагах. СКЗЛ был создан как противостоящий диссидентскому движению общественный орган и расшифровывался: Савейский Комитет Защиты Прав Личности. Личность, а не абстрактный человек, превозносимый врагами савейской власти! Каким образом осуществлялась защита личности - об этом свидетельствовали буклеты и фотографии на стендах. На фоне Эйфелевой башни, Вестминстерского аббатства или Белого дома ребята шли или стояли с плакатами: "Руки прочь от Мартина Лютера Кинга!" или: "Свободу Менсону Манделе!" и т.п. Марине очень хотелось съездить в Париж, поэтому изо всех сил старалась выбиться в активистки. Нужно было научиться говорить лозунгами и вызубрить большое количество дат и цифр, чтобы дураку стало понятно, откуда ты и за что борешься. Вся эта галиматься не лезла в голову. Марина нервничала и обвиняла в том, что, компрометируя ее, прихожу в СКЗЛ, чтобы наклюкаться.
        Жена была не права. Завелись собственные знакомства -Медников, Лев Николаевич Лощинин, Сенюшкин с Суздальцевым вкупе с Эразмом Никанорычем Власьевниным... Повторяю, стоит кое-кого вспомнить, подкатывает омерзение. Суздальцев тянул одеяло на себя. Сенюшкин тоже. Власьевнин из всего умудрялся устраивать балаган. Да, еще была личность - поэт Кирнарский. Последнего, впрочем, к ночи лучше не поминать.
        Вот про кого забыл: Ариадна... Ариадна... - имя ее звучало, как музыка. Она была выдающейся личностью. Когда впервые на очередном сборище в СКЗЛ свел нас Медников, поглядев на меня, Ариадна сказала:
        - Это еще что за ггомадина? - "р" выговаривала грассируя. - Ну-ка, дай гуку, - схватив за руку, подвела к одному из стоящих вдоль стен диванов. - Фу, как от тебя несет! Употгебляешь? Не боишься, что пгопьешь мозги? Впгочем, это не самая сильная твоя стогона... Господи, сколько же будет у тебя жен! - сказала Ариадна, когда, присев на диван, поднесла к глазам мою ладонь. - Ха! Да он в недалеком будущем станет богат! На всякий случай с тобой дгужу, дгужок. Ладно? Не возгажаешь? Тебя как зовут? Паша? А знаешь ли, Паша, что тебе уготовано пройти через о-очень большие испытания... Знаешь? Чувствуешь?..
        Ариадна была контактерка, пророчица и не однажды, как по секрету поведала позже, беседовала с самим Всевышним. Не верил, однако виду не подавал, в результате был вознагражден близкой дружбой.
        - Какой Он? - спросил как-то, в момент особенно доверительной беседы.
- Метгов, знаешь ли, шесть-семь высотой... в богоде, с усами... - напрягая память, Ариадна прибавила. - Напоминает чем-то молодого Кагла Магса, - поскольку отвлеклись, обсуждая происшедшее в Балашове, поспешила вернуться к теме. - Говогишь, их было пятнадцать?
        - Верно. Но в живых остался белый.
        - Пятнадцать быков... Так-так-так... - совсем как Федор Федорович, призадумалась Ариадна. - Сие означает, бгатец ты мой, пятнадцать геспублик, - она отрешенно почесала бородавку на верхней губе. - Стало быть, Госсия все-таки останется одной, - нередко случалось, Ариадна путала падежи. Загадочные ее пророчества в то время слышать было странно. Не то чтоб это вызывало какое-то особое удивление - все мы жили с чувством, что рано или поздно должна произойти катастрофа, но говорить подобное вслух... За это ее не выпускали. Правда, она не очень-то туда стремилась. - Дегжись подальше от людей из Антимига, - учила Ариадна. Оказывается, многие на Земле были посланниками могущественной подземной цивилизации. Благодаря Ариадне научился распознавать их с первого взгляда. Насчет Екатерины Аркадьевны Ариадна сказала. - Учти, так называемые кгасавицы (саму Ариадну к таковым причислить было трудно: на фоне ежевечерне наводняющих СКЗЛ с безупречными талиями аристократических созданий ее округлая, бесформенная фигура вызывала снисходительную усмешку)... кгасавицы посланы с единственной целью - ловить как можно больше невинных мужских душ. Какая такая истина? Да ты с ума сошел! Гаскажи, пожалуйста, поподгобней. Что-то меня занимает этот гогодишко. Где находится? Неподалеку от Сагатова? Извини, но это же самое пгоклятое место!
        Белый, с пегими пятнами на боку и на шее бык не реагировал на крики пытающихся его разозлить.
        - Видишь, с кем приходится иметь дело, - жаловался Федор Федорович. - С животным не могут управиться. А ты говоришь... С таким народом разве можно пойти по пути реформ? - после первого же быка наш разговор стал откровенным. - Благие пожелания - это хорошо, но больше верится в анекдот про два варианта. Не слыхал? Первый - реальный: прилетят инопланетяне и поднесут все на блюдечке. Второй - фантастический: когда мы сами начнем работать, хи-хи-хи! Стре-ляю, стре-ляю, а душа моя поет! - запел он, и прервав пение, сообщил. - Я так думаю: мы все еще в подполье. Считаю, пора выходить. Может, под другим названием. Это мнение разделяют многие члены. Не хорошо, что прячемся. Сплошной разврат: жрем, пьем, развлекаемся, никто этого не видит. Так недолго похерить саму идею. Ты партейный? Нет? Почему? Ладно, все равно ж вижу - ты наш. Как говорится, пора-пора, но в рога трубить рановато. Как почему? Кому как ни тебе, много ездящему по стране журналисту, видно: никто ж ничего не хочет делать. Не хочет, не умеет. Взгляни вот на них - только что лбами не стукаются. - Ну вот ты, военный... Раз ты военный, иди ж к быку! - призвал он Перехватова.
        Старший лейтенант, сделав вид, будто не слышит, спрятался за спины солдат. Хапаев, во всеулышание расхваливавший белого быка за необычные качества - в смысле агрессивности и проч., красный от стыда, кричал в трубку:
        - Поувольняю, идиоты! Хватай багры, заходи сзади!
        Это не привело к желаемому результату. Стоило быку (особенно издали ощущалось, насколько, по сравнению с предыдущими, был крупней) кинуться на пытающихся дотянуться к нему с помощью шестов и багров рабочих, как те стремглав убежали назад, в тоннель, и поплотней притворили за собой ворота.
        - Может, я попробую? - предложил.
        - Павел Вениаминович, знала: вы не трус! - Екатерина Аркадьевна обвила за шею руками. - Идите, идите туда, к нему, немедленно! И не раздумывайте, - шепча, ласково щекотала локонами ухо. Сладко дрогнуло сердце. Вероятно, посчитала необходимым избавиться от заезжего гастролера. - Вы мне не безразличны... Буду ждать, надеяться, верить... Мы победим! - стоило заглянуть в чуть прикрытые ресницами серо-голубые глаза, разум отключился. - Идите же, идите!
        Одно обстоятельство не укладывалось в голове: как быть с Перехватовым? Старший лейтенант, видя мои затруднения, ухмыляясь, отвернулся. Видно за спиной по-комсомольски подали друг другу знак. Не раздумывая, сделал попытку взять с места барьер. Громче всех смеялась Екатерина Аркадьевна, когда шлепнулся, зацепившись. Кое-как поднялся. Прихрамывая, пошел к безучастно стоящему поодаль Ване. Бык поднял голову, взмахнул хвостом. Взгляд его на удивление был незлобив. С уверенностью можно сказать, это был приязненный взгляд. В ноздрях у Вани - глупей не придумаешь - торчало металлическое кольцо. Ухватившись за него, легонько потянул на себя. Издав мычание, бык судорожно переступил и двинулся за мной. Старался не думать о покачивающихся рядом огромных, острых рогах.
        - Ты кто? Никто. Животное. Кроме мяса, ничего в тебе нет. Да и то сказать - кожа да кости...
        Прислушиваясь к ласковой интонации, Ваня доверчиво топал сзади. Старался не оглядываться: у быка неприятно выпирали из боков ребра, при ближайшем рассмотрении он оказался неухоженным, грязным - на три метра вокруг несло коровником. И все же, несмотря ни на что, ощущались могучая громадина остова, крепость мышц. Сложен Ваня был замечательно. Честно говоря, стало совестно, что веду под пули такой экземпляр. Федор Федорович, прицеливаясь, замахал рукой - чтоб, отойдя в сторонку, не заслонял быка.
        - Чего ты его привел? - спросил он, когда подошли поближе. Надо ж было раздраконить, погнать сюда! Тоже мне добровольцы, мать вашу...
        Слова его отрезвили. В самом деле, зачем привел быка? Чтобы Екатерина Аркадьевна скормила, умиляясь, остатки овощного салата? С голодухи Ваня прямо-таки набросился, пока не съел все до конца, тщательно облизав оцинкованное ведро. Это рассмешило склонную посмеяться Екатерину Аркадьевну. Чтобы рассмешить больше, снял пиджак, помахал им у быка перед носом. Ваня отреагировал вяло.
        - Нужно что-нибудь красное, - посоветовал кто-то из свиты. - Быки любят красное.
        Екатерина Аркадьевна, смеясь, с возгласом: "Павел Вениаминович, какие проблемы, держите!" скинула с плеч и бросила вывернутую наизнанку пелеринку. Вещь имела красную подкладку. Я тоже сообразил - поднял брошенный солдатами обломок грабель, с помощью которых разравнивали песок. Приладив к пелеринке, соорудил мулету.
        Федор Федорович, отложив автомат, с иронией наблюдал. Я вывел Ваню на середину лужайки. Поплотней сдвинул ноги, подтянул живот, взмахнул мулетой.         Откуда было известно, как и что делать? Что каблук правой ноги следует приставить перпендикулярно к ступне левой? Или что мулету держат непременно на отлете? С места в карьер принялся выполнять веронику, которую до того в глаза никогда не видел. Бык послушно иноходью пошел по кругу. Инстинктивно рассчитал - как правильно встать - так, чтоб не потеряв равновесие, сделать два полных оборота (и это - держа перед носом у быка мулету). Ваня старательно завершил один, затем плавно - второй круг. Краем глаза посмотрел: на трибунах тишина, от удивления вытянувшиеся лица. Бык кинулся. Движением грабелек обвел его левей.
        Работая с животными, резко делать что-либо не рекомендуется. Прочел это после у Хэмингуэя (и про веронику, кстати, у него же). Но то, что он пишет, будто тореадоров различают на работающих далеко или близко от быков - писательский вымысел. Упирая на разумные установки, Хэмингуэй все-таки был интуристом. У нас многое зависит, насколько партнеры друг другу сочувствуют. Признаюсь, с Ваней повезло: обоюдная приязнь постепенно переросла в нечто большее. Понимали друг друга, как художник художника. И наплевать было, близко или далеко работал. Мало ли, а если тореадор, как в случае со мной, выпивши? Случалось, прислонялся, но Ваня незаметно для публики поддерживал и, дабы не зацепить рогами, одновременно отталкивал. Спрашивается, мог бы Ваня забодать? Запросто. Но оба понимали: шанс один из тысячи. Для меня - попытаться выразить себя, для него - красиво умереть. Умные, налитые кровью глаза внимательно следили за моими передвижениями. Бык понимал: тореадор из меня никакой. Наперед зная все, что выдумаю, делал вид, будто каждый ляпсус с моей стороны является откровением. Система вроде бы простая - бык кидался, извиваясь, как гусеница, и нужно было противопоставить этому нечто человеческое. Но что мог противопоставить? Конечно, можно было все упростить, делая шаг вправо - шаг влево. Но тогда едва ли имел бы шанс. Ничего не оставалось - только творить, и творил, как казалось, все лучше, все виртуознее. Раз даже придумал фигуру, которой Ваня не ждал: улучив мгновение, когда набежит, высоко подпрыгнул. Потеряв из виду партнера, бык опешил и, лишь пробежав иноходью десяток метров, догадался оглянуться. Таким в памяти запечатлелся - изумленно обернувшимся. Правда, при повторном заходе, когда еще раз решил применить тот же прием, Ваня тормознул. Чудом не приземлился на рога. Шлепнулся на загривок и проскакал задом наперед целый круг. Трибуны не выдержали. Аплодисменты... Кругом все гремело. Но, как заподозрил, что-то уж больно громко. Так и есть: палили из автоматов. Длинными очередями салютовали нам с Ваней, отмечая каждый удавшийся пируэт. Стреляли из всех стволов - солдаты, Федор Федорович... Запомнились вытянутые вверх руки, открытые в восторженном крике рты.
        Теперь, сидя на бревне, когда есть время обдумать, понимаю: все зависит от стиля. Конечно, можно было провести бой в любимой зрителями импрессионистической манере. Но это не отразило бы состояния эпохи. Прочие так называемые стили - вплоть до нефигуротивизма, неприемлемы как с точки зрения неготовности к восприятию их населением, так и в смысле собственного моего несовершенства. Инстинктивно избранный евтушешно... извиняюсь, обмолвился - елдыбешно-экспрессионистский вариант, подходит, полагаю, как нельзя лучше. Прежде всего потому, что на него легче списать огрехи. Ошибок, конечно, было много. Например, когда поскользнувшись, безобразнейше замахал руками. Ладно бы на ногах удержался, так нет, растянулся во весь рост. Забыл сказать: лужайка сплошь залита была кровью и лишь кое-где присыпана песком. Что немудрено - четырнадцать туш одна за другой незадолго до нашего с Ваней поединка были погружены на тележку и увезены в тоннель. Казалось бы, столкновение, при котором должен быть поднят на рога, неизбежно. Не успев даже зажмуриться, увидел проплывающие над собой рога. Случилось нечто из ряда вон: я жив, бык цел, зрители рукоплещут. Точней, поливают синее мартовское небо свинцом. До сих пор снится, как стоя на коленях, вожу с помощью мулеты рогатое чудище. Бык ли это? Может, что-нибудь иное - из области ариадниных контактов?


Часть II, глава 9


- В начале XIX века ты был тогеадором, - объяснила Ариадна, бегло посмотрев карму прошлых моих жизней. - Годился и выгос в Испании, в семье небогатого мещанина, жил в Сагагосе...
        Пора было заканчивать. Задача простая. Следовало перепрыгнуть обратно через барьер. Остальное довершит Федор Федорович. А я все тянул и тянул, и это, наконец, перестало нравиться зрителям. Ко всему у них, кажется, кончились патроны. Не то чтоб не мог перескочить барьер. Просто не хотелось, чтобы точку ставил партработник. Лариса говорит, не люблю коммунистов. Дело не в этом. За Ваню обидно. Хотелось чтоб он остался жив. Но куда мог с ним деться - взять с собой, что ли, в Москву?
        Неожиданно (хотя почему неожиданно - предупреждала же Марина) Злобин разнес репортаж в пух и в прах:
        - В подобной писанине не вижу смысла! Ты положительно спятил! Это бывает с нашим братом. Раз в жизни кто не сходит с ума? Но будь хотя бы профессионалом. Ничего ведь не понятно насчет фабрики! Какие-то пьяные ****и, красавица-начальник, мастер Шутков, который всех трахает! Бред сивой кобылы! С какой стати забодал ее бык? В "Известиях" не показывай - Голембиовский засмеет. Все повидал, но такого читать не приходилось. Объясни, что такое выворачивание? На экзотику потянуло? Я же просил сделать нормальный репортаж, дать цифры. Он принялся описывать нравы! Ты что, Толстой? Пиши роман!..
        Выйдя от шефа, угодил в лапки Галечки с Ирочкой, которые занимались привычным делом - грабили всех, кто был противоположного пола.
        - Опять, что ли, 8-е марта? - безвольно проблеял, расставаясь с последней трехрублевкой.
        "Отчего Злобину не понравилось? - задавался вопросом. - Ведь это было, было!" Покинув пресс-центр (в то время мы располагались на Петровских линиях), прошел немного по Петровке, дабы повернуть на Пушкинскую, в отчаянии достиг Столешникова и неожиданно все понял. Озарила истина и пока сияла, переливаясь, вдумывался в смысл, который гласил: "Отражая отражаемое вне воли отражающего, нужно быть говном, чтобы продолжать отражать все это дальше." Немного будучи утешен истиной, ощутил, что настроение, против ожидания, не поднялось. Ноги сами привели к театру оперетты, где работал Севка Кайгородцев. Вот, кто поднимет настроение!
        Предъявив книжечку "Пресса", пропущен был в зал. Как раз шла репетиция. Нащупал кресло, сел. Всеволод в сверкающем белом костюме, в белой шляпе и в белой бабочке лихо отплясывал в луче прожектора и пел:

                Эй, гусар! Эй, гусар!!
                Веселись, пока не стар!

        - Сев, научи как жить, - попросил по окончании репетиции, облокотясь рядом с ним на бутафорский диванчик в артистической уборной. - Поведай, пожалуйста, откуда в тебе столько оптимизма?
        - Иди к нам в оперетту, - не раздумывая, ответил Севка. Он смотрел в зеркало и поэтому, не поворачивая головы, мог разговаривать и продолжать смывать грим. - У тебя, брат, знаешь, замечательная, характерная внешность типичного ... - обратив внимание, что лицо мое невольно исказилось, добавил, как всегда грубовато. - Ладно, не бери в голову, бери в рот. Чего пришел? Случилось что?
        - Тут на собственной работе не хватает юмора работать, - обидчиво сказал. - Что буду делать в оперетте? Каждый вечер, как ты, выкаблучиваться? Да я б на твоем месте давно свихнулся.
        - Если б каждый вечер! По двенадцати часов в день не хочешь? - Севка повернул разгримированную на треть физиономию, хотя необходимости в этом не было: стоя за его спиной, я смотрел в зеркало.
        - Но ты же счастлив?
        - Очень!
        - Завидую черной завистью.
        - Напрасно, - притворно вздохнул он. - Сегодня вечером, кстати, не занят. Может, закатимся куда-нибудь в ресторан? Денег нет? Вечно у тебя ни фига нет. Воруй, и оптимизм появится. Ладно, давно не виделись, поедем ко мне. Кажется, у меня осталось немного в графинчике.
        С Всеволодом накоротке общался редко, заранее зная, что интересного будет мало. Около часа добирались до его квартирки на Бабушкинской, а от историй, анекдотов, баек, но главное, от непредсказуемых всплесков севкиных эмоций, в самом деле, едва крыша не поехала.
        - Располагайся, будь как дома! - распахнул он дверь.
        Пройдя в темноту, огляделся - та же комната, те же тахта, журнальный столик, шкаф. Когда зажегся свет, новым оказалось только, что стены сплошь оклеены порнографией. Принципиально не женясь, Севка не на шутку, видно, развернулся - нечто подобное раньше висело у него в туалете. Впрочем, чего зря говорить - жилище актера, таким оно, вероятно, должно быть.
        - По утрам, проснувшись, по-прежнему поешь? - вспомнил. - А соседи? Смирились?
        - Ну да! Совдепия смирится! - смеясь, сказал Севка. - Их только когда перевешаешь, тогда смирятся. Знаешь, как тренирую их? - и, набрав в легкие воздуху, завопил:

                Счастья не жди! Счастья не жди!
                Счастью навстречу иди!

        Тут же послышался стук в стенку и, одновременно, чем-то металлическим - по стояку.
        - Сев, почему ты до сих пор не женат? - спросил после того как, отсмеявшись, он принялся за дело (графинчик оказался пуст, зато обнаружилась бутылка, содержимое которой ему почему-то непременно хотелось перелить в графинчик).
        - Пришел водку пить или интервью брать? Рано мне жениться. Не народный, не застуженный. Тем не менее, прости, лауреат! - и он исполнил то, что в нем особенно ненавидел - противно захихикал, предварительно развернув на журнальном cтолике папку лауреата. В то время как, не видя ничего, расширенными от раздражения зрачками вперивался в папку, Севка продолжал мерзко хихикать.
        - Ну? Что скажешь?
        - Класс! - произнес, лишь бы он отвязался.
        "Главное, ничем не проймешь подлеца, - подумалось. - Может, как-то пугнуть, чтоб присмирел?"
        - Ты по-прежнему с этой... с Лидией?
        - Развелся, - ответил машинально, прикидывая, как осуществить задуманное. - Развелся, женился и вновь собираюсь разводиться.
        - Силе-ен! - Кайгородцеву сделалось до того смешно, что переливая в графинчик водку, даже толику разлил. - Выкладывай, что стряслось?
        - Вследствие матримониальных перепетий... - начал (в голову пришла замечательная идея, и я спешил реализовать ее), - не поверишь: не дает покоя нечистая сила, - хотя произнес это не экзальтированно, попал, что называется, в точку: прекратив переливать из пустого в порожнее, Севка неподвижно застыл. - Не поверишь, - как бы нехотя продолжал, - но стоит отъехать за сто километров от Москвы, начинается чертовщина...
        - А именно?
        - А именно, в бункере под землей, вооруженный калашниковым, расстреливает животных секретарь обкома. Типичный князь сего мира! Можешь вообразить? Причем, кругом инфернальные хари (фамилии чего стоят: Хапаев, Серяков), какая-то красавица, которая, оказывается, чуть ли не пришлец с чужой планеты - называет себя истиной в последней инстанции... Представляешь? Даже подумал, не попал ли в языческое капище? Буквально перед этим в изоляторе местной тюрьмы черт крадет у меня часы (да, брат, человек по кличке Черт!) и взамен дает вот это, - для достоверности подношу запястье с воровским котлом к Севкиному носу. - Не правда ли, перекликается с тем, что у тебя на стенах? И еще, представь, пришлось соревноваться с громадным, рогатым... - удивительно: разыгрывая Всеволода, не нужно было ничего выдумывать. Мигая длинными, словно наклеенными ресницами, он напряженно внимал. Севка был сложен, как бог, имел огромные, раскрывающиеся, словно широкий экран, голубые глаза. То есть обладал бесспорно созданной для сцены внешностью.
        - Ну и?..
        - Ну и, - повторил вслед за ним, не зная, что дальше городить, - снятся эти... как их... что-то вроде упырей, - чтобы продолжить, пришлось соврать.
        Поверить нельзя, до какой степени могли раскрываться его глазища. Мог ли ожидать, что тривиальный бред способен до такой степени подействовать? Кайгородцев задрожал, как осиновый лист, точнее, в графинчике и в бутылке, которые, растопырив локти, продолжал держать на весу, отчаянно заплескалась водка.
        - Выходит, и у тебя то же самое?
        "Что значит, то же самое?" - чуть было не переспросил, но спохватился. Для правдоподобия следовало, потупив глаза, продолжить:
        - Не знаю, что делать. На грани, ваше сиятельство (в водевиле он играл какого-то князя). Вот пришел горем поделиться. Рассудил: вы, ваша светлость, - жизнелюб, сосуществуете рядом с известными, столь же сиятельными, добившимися в наше веселенькое время многого людьми (Севка захихикал, не изменив сумрачного выражения лица). Может, что присоветуете?
        - Что могу посоветовать таким как ты? - невольно входя в роль, высокомерно спросил он.
        - Ну... может, вставать в пять утра и громко, жизнерадостно петь?
        - Не поможет.
        - Почему?
        - Потому что, - поставив графин, принялся объяснять Севка, - как бы весело ты не жил, ежели так будет продолжаться ежедневно... ведь ты сам сказал, что на моем месте рехнулся б...
        - Я был не прав.
        - Еще как прав. Чтобы реально ежевечерне развлекать тебе подобных, знаешь, какими требуется обладать моральными резервами, которые, увы, на исходе... Не то говорю, не то! - прежде чем заломить руки, он поставил на стол и бутылку.
        - Сев, но ты же всегда, сколько тебя помню, был живчик. Зачем прикидываешься? Знаем ведь друг друга чуть ли не с пятого класса.
        - Был да вышел! Жизнь из веселья не состоит, Паша.
        - А из чего она состоит?
        Не отвечая, он сказал тихо:
        - Заметил, как люди, в особенности, технари, отвратительно, как дебилы, хихикают? Помяни мое слово: если все кругом хихикают (веселятся, значит, довольны), страна поплатится...
        - Что такое говоришь?
        - Как поплатился я! - ударил себя по голове Севка. Ударил и прислушался - не сдвинулось ли там? - Так и быть, ты честно сказал, и я скажу: зло пришло и ко мне и, знаешь, откуда? Через эти вот обои.
        - Чего? - завертел я головой, совсем перестав что-либо понимать.
        - Смотри! - он отогнул край отклеившейся ляжки одной из девиц и указал на потемневшие от клея обои. - Видишь?
        - Нет.
        - Я вижу. Вот, - он указал полусогнутым пальцем, - вот и вот. И вон страсть какая!.. Видишь?
        - Н-не вижу. Показывал кому-нибудь?
        - Что толку. Упекут. Будто не знаешь, где живем, - тут вспомнил, что за болтовней забыл поведать Севке об Игоре, с которым он тоже был знаком, но сообразил, что приключившееся с другом может еще больше напугать Севку. - Не видишь или притворяешься? - пытливо заглядывал он в глаза. - Странно, если б с тобой происходило что-либо подобное, ты должен был бы, по идее, видеть... Или каждый из нас видит только, что у него в ... - выругавшись, Севка сник, выпил и с отвращением покачал головой, отказавшись выпить следом за мной вторую. - Кому, по-твоему, могу это показать? Нашим общим знакомым, которые, стоит с человеком приключиться что-нибудь, руки не подадут? Подумай: кто еще, кроме интеллигенции, мог придумать психушку? Вот и остается на соседей надеяться, что в отместку не вызовут неотложку. Думаешь, если кто, глядя на эти обои, увидит то же, что я, от этого мне станет легче? - судя по всему, Севка глубоко осознал собственное положение.
        Не представляя, чем помочь, чувствовал себя неловко.
        - Знаешь что? - удивился, что это не пришло в голову раньше. - Поменяй обои!
        - Менял дважды, - соскользнув с пуфа, он на цыпочках подкрался к шкафу, заглянул за него и отпрянул. - Ничего не помогает! До чего отвратительно... И неприятно шевелится,.. - последнее произнес надломленным, старческим голосом. Для солидарности заглянув за шкаф, я, конечно, ничего не увидел. - Решил вот порнухой заклеить, - продолжил Севка, вернувшись на место. - Честно сказать, порнографии не перевариваю. Но когда ездили на гастроли в Бристоль, решил на всякий случай приобрести. Подумал, если сверху наклеить, может, забьет, заглушит? - глядя на него, уже не сомневался: дело, как с Игорем, обстоит серьезно. "Почему это происходит? Такие ребята, такие ребята!" - думалось с горечью. - Хорошо еще, на таможне не задержали, - повествовал Севка. - А то пришлось бы откупаться. Отдавать валюту, представляешь? - и, словно отвечая на вопрос, который стучал у меня в висках, сказал. - Полагаю, виноваты роли, которые играл, если помнишь, в филиале драматического. Это потом добился перевода в оперетту. Думал, начну играть роли повеселей, все мигом выветрится...
        - Помню-помню, - сказал я. - Как же! Ты играл наших, но, в основном, эсэсовцев. Еще как балдели от твоей униформы, и от того, как, вскидывая руку, ты щелкал каблуками...
        - ...девчонки кончали прямо в партере! - захихикал, вспомнив, Севка, но тут же сник, потому что я спросил:
        - Скажи честно, что там видишь?
        Он замкнулся и туманно отвечал: вижу, мол, то же, что видел ты в языческом капище, но страшней, страшней! И округлил без того огромные глаза.
        В конце концов, пожалев, перестал его расспрашивать.
        - Не знаю, чем кончится, - сказал он после паузы. - Думаю, не поможет, даже если квартиру поменять...


Часть II, глава 10


Расстались, не допив содержимое графинчика. А через много лет... Поясню, почему перескочил через много лет - без Игоря в Москве задохнулся. Впервые ощутил, насколько это душный во всех отношениях город. Встречая знакомых, чтобы не здороваться, переходил на другую сторону тротуара. Дома покоя не давали поклонники Марины. В основном, занят был тем, что бродил по улицам. Но прогуливаться без друга было не то. Он знал каждый камень (здесь жил Николай Васильевич, в этом доме - Федор Михайлович). Часто посещали Антона Павловича в "комоде" на Кудринской. Игорь вслух беседовал с великими, несомненно имея незримую с ними связь. Прислушиваясь к бормотанию друга, пребывал в уверенности, что эта связь никогда не прервется, так же, как наша дружба.
        Ощущение такое, что это было вчера. Стоит протянуть руку и... Не заметил, как вырос сын, который, в отличие от меня, по выражению Лидии, двумя ногами стоял на земле. Молодежи завидовал - ничто их не смущало, ничего не страшились. Достигнув совершеннолетия, Витя поделился планом: имелся шанс уехать, однако нужно изменить кое-что в пятой графе - по просьбе сына примерно в такой формулировке представил проект Лидии. Она воспротивилась, отругав, что потакаю сыну во всем, будь то филателия, нумизматика, каратэ...
        Потакал, ибо существенным поддержать не мог. Радовало, что сын сдружился с Денисом, оказавшимся не менее реалистом. Если не более. Именно из-за его вундеркиндовской способности заглядывать в будущее, не комплексуя о настоящем, против их дружбы не протестовала Лидия, которая полагала, что умный, расчетливый не по годам Денис оказывает благотворное воздействие на увальня Витю.
        Ребята вместе поступили в вуз (не без помощи Лидии). Проучившись четыре года, бросили перед защитой, не желая, видно, отождествлять себя с обожаемой ею электротехникой. Про тягостную обязанность в отношении Дениса помнил, тем более, что приближался срок, когда, согласно завещанию Евы, должен был рассказать ему об отце.
        Мальчики подходили друг к другу как нельзя лучше: вулканирующий (в кого только выдался - огненно рыжий) Денис и задумчивый, поигрывающий мускулами, темноволосый в маму Витя. С перестройкой, происшедшей, кстати сказать, не без моего участия (об этом ниже), поддержал друзей в намерении быть бизнесменами. Морально поддержал, потому что если имел кое-какие сбережения, после развода с Мариной от них следа не осталось. Ребята справились без моей помощи. Вскоре сам стал занимать у сына, который ссужал, если приспичивало выпить, не требуя возврата.
        Все шло хорошо, ребята подумывали о расширении. Вдруг - гром с неба: повестка с просьбой явиться к следователю по о.в. делам Хлебалиной О.В. Наутро был в Б. Ивановском переулке, в Гл. следственном управлении.
        Организовав СП, друзья решили его не регистрировать (лишняя волокита и т.п.). Тем не менее, открыли счет в банке. Превращая прибыль в наличные, вкладывали не в развитие (откуда вообще брались на счету деньги, казалось следователю непостижимым). Одни только оборотные средства, за вычетом налогов (содрать налоги и посадить - такова была задача), едва не убили. Не преувеличиваю, стало худо - подполковнику Хлебалиной пришлось поделиться валидолом. Сто миллионов! "Куда можно потратить такие деньги?" - заохал, придя в себя. - "Нам тоже это интересно" - усмехнулась подполковник.
        Собственными глазами видел, как министр внутренних дел (тогда еще Бакатин), выступая на съезде Верховного совета, упомянув о деле, назвал сумму. Депутаты возмущенно загудели. Выключил телевизор, лег навзничь. Подумал: "Все!" Лидию госпитализировали в предынфарктном состоянии. Сергей Всеволодович не подпускал к ней. В результате, перестройка, Горбачев и все, что с этим было связано, прошли мимо сознания. Просыпаясь, молил: "Моисеич, прости, отпусти!"
        Длилось это три или четыре года. И о радость! Елдыбеш сгинул, Россия воспряла. Дело за отсутствием состава преступления прекратили. Витя с Денисом вышли и, выйдя, навестили нас. Лариса хлопотала, готовя закуску - ребята принесли бутылку коньяка. За время сидения возмужали и не сказать, чтоб осунулись. На Вите был голубого цвета тренировочный костюм (щеголять в спортивной одежде был крик моды), на Денисе - такой же, только фиолетовый.
        Отделывался междометиями - не знал, о чем говорить. Неспособность общаться с родственниками была удручающей. С родственниками ладно - с сыном! Похоже, упустил во взаимоотношениях с ним ключевой момент. Отказавшись рубить палец на правой руке по достижении призывного возраста? Помню презрительный взгляд сына, когда, подняв топор, опустить не сумел. Как удалось избавить от службы? Ах да, подключился дедушка, Сергей Всеволодович. Перезвонившись с друзьями-урологами, помог симулировать нехитрую штучку: повторяй, мол, мочусь в кроватку и стой на этом. Так что сын развивался без увечий. По несчастью сел, но с кем не бывает. Вышел, и я не знал, о чем говорить. Хотя, любопытно было узнать относительно поведанного полковником Хлебалиной: к чему столько машин, добра, куда девал не найденные при обыске четыре кило золота и правда ли, что содержал шестерых любовниц?
        - Приятно, что навестил старика, - сказал вместо этого.
        - Ну какой ты старик, папа? - возмутился Витя, расхохотавшись.
        В самом деле, стало приятно.
        - Живей, Лариса, не копайся! - прикрикнул, желая продемонстрировать, что наконец-то обрел счастье в семейной жизни. Чтобы не молчать, заговорил о том, что минула чаша сия. Что помог-таки Моисеич (Витя с Денисом, не поняв, переглянулись), что большое счастье, что наконец-то на свободе - по прежним временам грозила вышка. Не дождавшись, пока Лариса приготовит закуску, выпили. - Как же все-таки удалось? - спросил.
        - За деньги многое можно, - расплывчато ответил Витя.
        Постучав по столу, расспрашивать не стал. Дабы не касаться скользких тем, начал вспоминать о том, как в наши времена жили с оглядкой.
        - Отец всего боялся, - подхватила Лариса. - Не поверите, всюду мерещилась нечистая сила.
        - Будет! - сказал и, не дождавшись, пока Лариса подаст практически готовый салат оливье, разлил по рюмкам.
        - Нет, правда, - улыбалась Лариса. - Глядючи на отца, сама поверила, что в природе существует подобное, - похоже, ей нравилось называть меня отцом в присутствии взрослого сына. - А ведь напрасно тряслись, правда? Нужно было тогда еще дерзать!
        - Когда? - спросил, поглядев так, словно сморозила откровенную глупость.
        - Когда-когда. Когда мы с тобой встретились. В каком году было? - вот те на - притворилась, будто не помнит.
        И начала вспоминать о чудесной встрече "имеется в виду, встрече, которая произошла после встречи..." Зарапортовалась: встреча встречи! Сколько живем, на уме одно: "Какое счастье, что мы, Паша, встретились!" Воспоминаниям Ларисы не воспротивился. Скучно в сотый раз слушать, но сидеть молчать тоже неловко.
        - Да-да, расскажите, - подбодрил Витя.
        Он чувствовал себя скованно, то и дело загадочно поглядывая на Дениса. Похож - вылитый я: ростом, жестами, чем-то еще неуловимым, но лицом походил на бабушку, на мою мать - такая же с неопределенными чертами физиономия, на которую страшновато глядеть.
        - Так вот, о страхах, - оживленно продолжила Лариса. Ей, видно, импонировало, что сын такой же, как я, "шкаф", как выразилась, а может быть, просто была рада, что пришли, наконец-то, гости - в последние года три никто не заглядывал. - Училась в то время на журфаке... - Лариса гордилась профессией и тем, что в течение двадцати лет проработала на радио. - Хотите знать, чего боялся Павел Вениаминович?
        - Хотим, - отозвался Денис, который, в отличие от Вити, ощущал себя комфортно. Он всегда был в своей тарелке. Судя по всему, в тюрьме тоже. - Интересно, чего боялись предки?
        Грустно вздохнув, я загнул под скатертью пальцы, считая, насколько просрочил завещанное Евой. Все же как быстро летит время!..
        - Не возражаешь, Паша? - перебила Лариса.
        - Господи, говори! - вспылил. - История выеденного яйца не стоит, ей лишь бы заинтриговать! В этом вся ваша журналистика!
        - Почему ваша? - попыталась дать отпор жена.
        Чтобы как-то успокоить, Витя положил руку на плечо. Это тронуло, несмотря на то, что впервые обратил внимание на наколку у него на запястье (цветная, в тон кожи, она не сразу бросилась в глаза).
        - Сам расскажу, - настоял, чтобы не раздражаться, потому что, повествуя, Лариса любила тянуть кота за хвост.
        - Пожалуйста, даже лучше! - вряд ли кто-нибудь, кроме Ларисы, способен был выдержать извивы моего испортившегося вконец характера.
        Сын, видно, подумав так же, наполнил ей рюмку.
        - Отчего боитесь?
        Это было на Чистопрудном, где сидел, наблюдая, как окружают странного вида молодые люди. Оказалось, дело обычное: ребята с журфака, облепившие гурьбой скамейку, желали взять в учебных целях интервью. Некоторые принялись есть мороженое, другие взобрались на скамейку с ногами. - У вас страх в глазах! Если не страх, то что это? Восторг? - у Ларисы была потрясающая способность задавать вопросы, на которые чтобы ответить, нужно было все рассказать. Бесцеремонно, словно старому знакомому (хотя, честно говоря, поначалу даже не вспомнил ее) сунула под нос микрофон. - Как относитесь к действительности? - вопрос, как и все предыдущие, показался провокационным. Но таковы были условия интервью, которое задали взять на улицах Москвы в целях учебной практики студентам. Хотел было солгать, однако со свойственной им непосредственностью студенты предупредили: вопросы не надуманны, но разработаны и утверждены кафедрой. Посему отвечать следует откровенно. С удовольствием глядел на свежие, не тронутые жизнью лица (нужно было видеть, с каким самозабвением ребята ели мороженое). Вспомнил себя в их годы. У нас тоже была практика, так же бегали по Москве в поисках желающих дать интервью, только в обиходе еще не было магнитофонов и на кафедре не додумались разрешать, какие можно задавать вопросы.
        - А если скажу чего-нибудь не то?
        - Тем хуже для вас, - хихикнул кто-то из студентов.
        - Дела-а! - не знал, что сказать. Хотелось поделиться истиной, потому что она плескалась, переливаясь... Ее-то и заметила Лариса, задав нерегламентированный вопрос о восторге. - Дела-а!..
        - Отвечать будете? - неуместными восклицаниями, оказывается, портил магнитную запись, и это вывело из себя малого по имени Толя, который, будучи комсомольским вожаком, оказывал Ларисе покровительство (в наши дни это было равнозначно серьезным намерениям). - Отвечайте!
        Оказавшись в роли интервьюируемого, впервые осознал, насколько сложно отвечать на поставленный в лоб вопрос.
        - Не знаю, как отношусь, - забормотал. - Неплохо бы, знаете ли, куда-нибудь вывернуться...
Студентам показалось это непонятным. Со свойственной им скоропалительностью пришли к выводу, что к действительности, или, вернее, как подчеркнул Толя, "к нашей действительности" отношусь негативно. Сказав это, неприязненно покосился (с самого начала заподозрил, что между мной и Ларисой не совсем все обычно), и высунув язык, лизнул мороженое.
        Тема Ларису заинтриговала.
        - Скажите, а как далеко можно вывернуться?
        - Лар, снова не тот вопрос. Придерживайся, пожалуйста, конспекта. Вывернуться, к твоему сведению, никуда нельзя.
        - Можно!
        - Нельзя!
        - Хочу попробовать...
        - Нельзя!
        - Ну ты ведь не пробовал. А я чувствую, что можно!
        - Говорю, нельзя! Вообще, подумай, куда клонит. Разберись, кто. Вдруг он... День деньской бродим по Москве - никто не желает давать интервью. Этот сразу согласился. Знаешь, почему? - Толя лизнул мороженое.
        - Знаю. Потому что остальные трусы! - безапеляционно, тряхнув косичками, заявила Лариса.
        - Вовсе нет. Все заняты, трудятся, а этот... - сидящему на скамейке с ногами Толе пришлось согнуться чуть ли не вдвое, чтобы заглянуть в лицо, которое я поспешил отвернуть (с утра выпив, стыдливо подумал, что, вероятно, несет перегаром). - Это... это просто деклассированный элемент! Погляди, как сидит, развалясь. Эй, Шаляпин! Ку-ку!
        - Не трожь! - возмутилась, замахиваясь микрофоном Лариса, хотя Толя ничего особенного мне не сделал - дотронулся лишь до подбородка носком ботинка.
        - Понравился? Влюбилась?
        - Не твое собачье дело!
Толя замолчал, соображая, чем бы таким доказать, что прав.
        - Итак, по второму вопросу... - заглянув в конспект, вспомнил он. - Спроси, чего желает добиться?..
        - Чего... - начала, старательно повторяя за ним Лариса, - желаете добиться - в науке, в культуре... где, Толь?.. в политике?
        - Хотите послушать, что сказал отец? - перебила Лариса. Витя с Денисом кивнули, и Лариса открыла крышку магнитолы. Не понимая, завертел головой. И лишь когда глуховатый, плохо узнаваемый голос на фоне треска подпорченной от времени пленки произнес "мальчики и девочки", сказал:
        - Вот так сюрприз! Неужто сохранила запись?


Часть II, глава 11


В 3-м Неопалимовском, где размещался офис, толпилось постоянно человек до тысячи. Пропускная способность составляла шесть-семь тысяч человек в день, а те, кто не успевал получить деньги до семи, записывались на следующее утро. Народ, кладя кровные, получал навар - 30% в месяц (вкладывать можно было, начиная с 200 000 рублей).
        Подъезжая, любил окидывать очередь взглядом. Являлся к 12.00. Денежные операции начинались с 9.30, однако, живя новой жизнью, не мог раньше (что толку от невыспавшегося?), да и надеялся не на авось: на пятнадцать человек кассиров, обслуживающих вкладчиков, приходилось столько же охраны. Самым слабым звеном был черный ход. Туда, как стало известно из донесений секретной службы, проникали желающие получить деньги вне очереди (такса за вход с заднего крыльца достигла 20 000). Половину из этих денег посредники отдавали охранникам у дверей, а те в свою очередь делились с внутренней охраной. Роскошь не стоять в очереди могли себе позволить вкладчики состоятельные (на каждый вложенный миллион фирма выплачивала триста тысяч комиссионных). Те, кто не мог вложить ничего, кроме зарплаты, маялись часов по пять, а то и по шесть в очереди. Хотел было восстановить справедливость, но по раздумье решил не вмешиваться: несмотря на то, что охранники прилично получали, дополнительный приработок необходим был им, кажется, чисто психологически.
        Бумаг поступало во множестве. Читая, некоторые подписывал. Позанимавшись около часа, нажимал кнопку звонка.
        Изучив мои привычки, секретарша Таня приносила кофе. В голове прояснялось, мог уделить бумагам еще около часа. Затем начинал зевать и, разводя руками, потягиваться. Это был признак, что пора начинать прием посетителей. Вкладчиков, как правило, не принимал. С ними разбирались либо Надя (сестра справлялась с обязанностями гл. администратора блестяще), либо юрист Сергей Сергеич.
        Как докатился до такого уровня? Требуется кое-какая справка. Дело в том, что, оказывается, в потустороннем мире население СССР называют "елдыбешевцы." От слова "елдыбеш" - Советский Союз. Привыкли думать, плохо только у нас. В потустороннем мире тоже не очень. В результате мощных перетурбаций на небе произошла на земле Октябрьская революция, значение которой трудно переоценить. Любил прогуливаться с Ариадной. От ее слов все преображалось, оживало, наполнялось смыслом.
        И собор Василия Блаженного - место, где, в 2000-м году, поселившись в Кремле, будет служить Иисус Христос, и Александровский сад (никто еще не знал, что он превратится в сухумскую набережную), и улица Горького - все казалось необыкновенным. И мирно пасущиеся с авоськами елдыбешевцы, и тупой взгляд милиционера на перекрестке у Телеграфа... Ряд можно продолжить. При всех признаках внешнего благополучия жизнь катилась под гору. Медленно, незаметно. Скажи об этом вслух, на меня набросились бы и потребовали назвать конкретные примеры. Но любой пример, уверен, показался бы недостоверным. Ибо огромная, многострадальная сползала менее, чем по миллиметру. Ощущение такое, будто процесс начался с моей легкой руки. Казалось, привезя из командировки неизвестный доселе синдром, заразил им окружающих. И покатилось. Имитация деятельности в сочетании с болезненными исканиями необычного - вот основная тенденция периода с 1967 по 1985 гг. Многие, тем не менее, предпринимали кое-что впрок. Не скупясь, вкладывали энтузиазм, энергию, талант... И оказались обманутыми вкладчиками. Заранее будучи оповещен о последствиях, ничего не вкладывал. Но ничего и не делал, чтобы выскочить. И, подобно многим, влетел.
        Перестройка началась буднично. В полусне-полубреду, бродя в поисках, где бы подработать, на Ордынке, в закутке между мусорных баков, увидел объявление: "Приглашаются на работу..." Ниже: "...ответственный за все." Заинтересовавшись, подхожу. Подъезд обшарпан, вывески нет. Поднялся по грязным ступеням, прошел вдоль облупившегося, в струпьях краски коридора. Заглянул в открытую дверь. Из-за стола навстречу поднимается малый с бородкой (в попытке вспомнить, кто это - уж очень знакомая личность, - останавливаюсь на пороге).
        - Здравствуй, Паша! Что встал? Проходи. Чаю?
        - Если можно, что-нибудь покрепче, - это был крик души.
        - Сейчас соорудим, - достает коньяк, наливает.
        - А ты что же?
        - Не пью.
        "Вроде нормальный, - думаю, - жаль, что... пристально вглядываюсь: еврей, что ль? А, все равно!" На душе от выпитого потеплело. И закуска, все как положено         - плавательный сырок, колбаса...
        - Собственно, по объявлению, - говорю, торопливо зажевывая и стараясь не глядеть на бутылку.
        - Рад видеть.
        Гляжу и вспомнить не могу: кто? откуда? Даже неудобно.
        - А что делать? - спросил. - Работа какая?
        - А-а... подписывать!
        - Всего-то?
        - Как сказать...
        - Не знаю, подойду ли: согласно трудовой, последнее место работы грузчиком... к тому же, в стаже перерыв - по статье уволен год назад...
        - Пустяки, - говорит. - Все это для нас не имеет никакого значения.
        - Платят сколько?
        - От выработки.
        Киваю. Поконкретней уточнить вроде неловко. Вроде, судя по всему, не обманет.
        - Ладно, оформляй.
        - Эра Петровна! - подзывает старуху, ранее мной не замеченную. - Будьте так любезны, оформите, пожалуйста.
        - Хорошо, Федор Моисеевич, - с Эрой Петровной я как бы тоже, кажется, откуда-то знаком. - Присаживайтесь, Павел, -говорит, указывая на стул. - Пишите заявление.
"Прошу принять ответственным за все" - пишу и на всякий случай спрашиваю:
        - За все?
        - За все.
        Оформив, разместили в той же комнате, за отдельным столом, рядом с которым на тумбочке и на полу - бумаги на подпись, три большие кипы. Взял дело сверху, полистал.
        - Прочесть-то можно?
        - Ишь ты, не довер-ряет! - заставил вздрогнуть раздавшийся за спиной скрипучий голос старухи, также прежде незамеченной. Увещевая, Эра Петровна назвала ее Октябриной Васильевной. "Что-то тут не так" - подумалось: голос Октябрины показался тоже знакомым.
        "Объект ловит кайф, наблюдая, как все катится к черту," - царапнуло первой же фразой. Что такое? Кто писал? Далее: "...внутренне опустошен, ни во что не верит. Руководствуясь идеей - прожить день до вечера, - живет спустя рукава. Опасен. Из-за пустяка способен травмировать..."
        Донос? На меня? Сразу стало интересней читать. Перескочив через несколько страниц, пробегаю глазами строчки, написанные неразборчивым почерком: "В лучшую сторону изменилось, и это, кажется, единственное, что изменилось к лучшему - отношение к женщине. Садо-мазохистские наклонности сменяются потугами "любить по-человечески". На деле, ничего, конечно, не получается, но..."
        Вытер пот со лба. Поискал глазами коньяк - спрятал, что ли, Моисеевич? Так и есть: бутылку поставил на сейф, накрыл газеткой. Хитер! Сам вышел куда-то. Непреодолимой силой будучи притянут к сейфу, налил полстакана. Выпил. Условия работы нормальные. Хлобыстнуть, что ли, еще? Под взглядами старух одумался. Возвратясь к рабочему месту, прочел:
        "Бахвалится, будто когда-то имел большие деньги, но заработав, скорей удавится, а домой не принесет..." Надо же, ощущение такое, будто написано справа налево.
        Оглядываюсь на старух. И они хотят, чтоб я это подписал?
        - Сколько за подпись платят, бабульки?
        - Тр-тр-тридцать...
        "Тридцать копеек за подпись! Хорошо! - подумалось. -Особенно, если вспомнить, что на товарной Павелецкой заплатили по 20 копеек за тонну. Погрузив на платформу 15 тонн, получил 2 рубля 60 копеек - с вычетами."
        - Где подписывать?
Оказалось - в конце каждой страницы. Расписался под птичками, проставленными Октябриной, после чего Эра, дыхнув, проштамповала печатью. "Контора! Не могут без волокиты," - презрительно подумал, прикидывая, сколько заработал. Получилось, более, чем за две платформы. И это - в течение нескольких минут, не напрягаясь. Что говорить, работка хорошая. Если, конечно, не обращать внимание на то, что кто-то красными чернилами наискось черкнул: "...отсутствует генеральная идея..." Далась им эта идея!
        - Не такой уж ты неперспективный, папа, - сказал Витя, когда запись кончилась. - Людей пугать умеешь. Собственно, мы по делу. Решили с нелегальным бизнесом завязать.
        - Давно пора, - одобрил.
        - Но чтобы солидно начать, нужна солидная вывеска.
        - То есть? - не понял.
        - Решением худсовета избрали тебя на главную роль.
        - Во как! - оглянулся на Ларису. - Отчего меня? Для вывески лучше Серафима Никифоровича - зам пред Совмина. Не у дел, скучает...
        - Пошел он знаешь куда, папа, этот твой Серафим! Он, что ли, передачи нам в Бутырку носил? Ты носил, тебе и доверяем.
        - Напрасно ты так. Фамилия звучная, у всех на слуху -Лопата!
        - Тем более.
        - Я не солидный, - начал отнекиваться.
        - Не верьте, очень даже выглядит солидно, если одеть в костюм, - испугалась Лариса, - да, именно в полосочку, - прибавила, не расслышав в словах сына иронии, чем очень рассмешила Дениса. - Паш, соглашайся! Ой, как признательна, мальчишки, если б только знали! - и в ответ на мое нетерпеливое шевеление. - Поглядите на него - хорохорится, а ведь гибнет! Буквально гибнет!.. - наедине со мной не осмелилась бы, но при посторонних набралась храбрости. - Сколько зарплаты будете платить? - проявившаяся с годами прижимистость стала доходить у нее до неприличия.
        - Две тысячи в месяц, пока не раскрутимся, - предложил Денис. - Ну а раскрутимся - так... - он развел руками. -Устроит?
        - Что вы! И не мечтали!
        - Кусовкин и сын! Хорошо звучит. Солидно. Выпьем! - Денис всему был голова - это я понял сразу. Покончив с делами, друзья решили не засиживаться. Проводив до машины (сели в "BMW" и укатили), мы с Ларисой вернулись домой.
        Две тысячи баксов, содранные с "мальчишек", лежали на столе. Пересчитав, Лариса спрятала деньги. Выйдет или не выйдет из меня генеральный директор, а деньги почла за долг взять вперед. Постелила, однако не спалось. Поневоле обратились к воспоминаниям.
        Несмотря на то, что так здорово встретились тогда на бульваре, сблизились спустя много лет. По тому или иному поводу встречаясь (всегда по инициативе Ларисы), обменивались впечатлениями. В основном, интересовался подробностями интимной жизни - из-за отсутствия у себя таковой, любопытно было, как обстоит дело у других. Оказывается, не очень.
        - Ну и чего разошлись?
        - Ой, Паша, смех.
        - Виновата ты или он?
        - Оказалась нужна, чтобы было у кого в Москве останавливаться. Представляешь? Приезжал регулярно, на самом деле - за колбасой. Переночует, а утром снова в Кинешму.
        - Ну и как, как мужчина?
        - Ой, Паша, что сказать...
        - Это не ответ. Бил?
        - Ну что ты, да я б его!..
        - Дальше кто?
        Лариса давала полный отчет. Поучительно было послушать, но всегда не интересно. Что настораживало - обычно с ней обращались плохо. В голову не приходило, что у нас возможен роман. Имея в недалеком прошлом такой интеллект, как Марину, мог ли всерьез обратить внимание на странную, взлохмаченную, с влюбленными глазами девушку?
        Чтобы до конца разобраться во взаимоотношениях с Ларисой, следует кое о чем предварить. Разведясь с Мариной, обретшей достойного партнера в лице Кирнарского, заскучал и поделился переживаниями с Ларисой, которая стала усиленно приглашать на "мероприятия". И однажды согласился поехать в Гаврилов Посад в пансионат на выходные. Поехали на двух машинах. Сидя на переднем сидении рядом с новым ухажером Васей, лихо управляющим потрепанной копейкой, Лариса то и дело оборачивалась к нам с Маргаритой (познакомила с подругой, дабы не скучал). Следом, в другой машине, ехали остальные организованные наспех пары: Влад с Леной и малый Сережа с "телкой", как называл он спутницу. По дороге сделали привал. Ощущая себя среди незнакомых молодых людей неловко, под гитару не пел, однако с удовольствием выпил, после чего потянуло в сон. Всю дорогу продремал на плече у Маргариты, надышавшись до головной боли ее духами.
        По приезде в пансионат выяснилось: номера на три койки. "И чтоб без ... !" - потребовала администратор, окидывая неприязненным взглядом компанию. Комнаты показались странными - узкие, словно щели, и койки - вдоль стены. "Не было ли здесь когда-либо тюрьмы?" - спросил и попал в точку: было, и так все осталось. Только ограду снесли и на месте "шизо" выстроили бойлерную.
        Разделились. В одном номере я с Васей и Ларисой, в другом - Влад с Леной и Маргаритой. Сергею с "телкой" повезло - их оставили одних, пригрозив подселить, если кто приедет ночью. Лег, не подумав, ногами к Васе, с Ларисой - голова к голове. Проснулся, ощутив чье-то прикосновение. Испугался, а когда понял, что коснувшаяся уха рука тянется со стороны Ларисы, страх сменила неловкость перед Васей, который безмятежно, не подозревая, что творится с подругой, видел десятые сны. Что с ней? Может, синдром, как у Марины, только в противоположном смысле? Лариса сама вдруг полезла через изголовье. Проползя по мне (тихо лежал, думал, - транзитом к Васе), бесцеремонно забралась под мое без того узкое, казенное одеяло.
        Василий проснулся (похоже, не спал) и потянулся за сигаретами. Чиркнул спичкой, закурил. "Фу ты, как неловко, - подумалось. - Похоже, перепутала."
        Сомнения развеялись, когда Лариса проникновенно, словно о чем-то само собой разумеющемся, попросила:
        - Ты б не дымил, Вась.
        Произнеся это, уперла подбородок в плечо так, что едва не вскрикнул, а когда рукой непроизвольно провела по телу, не удержался, чтобы не вздрогнуть.
        Погасив сигарету, Вася поднял голову. Лариса шепнула:
        - Как бьется твое сердце! - не знал, что сказать, проглотил лишь слюну. - Хочешь послушать, как бьется у меня тут? - задрала сорочку, прижалась. Прислушался: сердце ее колотилось тоже. - Ты чего такой? - спросила. В ответ на вопрос: "какой такой?", ответила. - Как бревно. Пошла, ладно? - и, наступая локтями и коленями на болевые точки, шмыгнула обратно к себе в постель.
        Тихо было минут пятнадцать. Начав засыпать, всхрапнул. Вдруг со стороны изголовья просунулась ее рука.
        - Давай будем спать, держась так! - сказала не тихо, а так, словно, кроме нас с ней, в комнате никого не было.
        После этого Вася пружинисто выпрямился, опустив ноги на пол. Виден был его профиль, кадык, мускулистый торс в майке. Посидел и, неуклюже наклонясь, взглянул в нашу сторону. В лунном свете хорошо было видно, как переплелись наши с Ларисой руки. С тихим присвистом Василий рухнул на подушку.
        Высвободившись, хотел было дотянуться до свисающих со спинки стула брюк, но Лариса вцепилась обеими руками. Повиновался, дабы не навлечь беды - явно была не в себе. Желая, видно, сгладить неловкость ситуации, Вася спросил:
        - Не спится? Как Гаврилов Посад?
        - Да так, - ответил, ощутив, что насильственно обнажаем (если бы оказал сопротивление - порвала бы майку). Повернувшись на бок (при этом откровенно прижалась и обвила за шею руками), продолжил разговаривать с Васей, который взглянул на часы.
        - Поздно, однако. Двадцать минут третьего.
        - Пока доехали, то да се...
        - Но воздух - не надышишься.
        - Ага.
        - В Москве дышать нечем.
        - Факт.
        - Собственно, подышать приехал.
        - Я тоже.
        Так переговаривались, в то время как Лариса начала делать совсем уж непозволительное - взобравшись на меня и загородившись от Васи одеялом, сняла сорочку. "Мы теперь единое целое, чувствуешь?" - шепнула. В результате стало затруднительно разговаривать.
        - Извини, Вася, не по моей воле...
        - Ладно. Чего уж.
        - Женщины - разве кто знает, что у них на уме?
        - Совершенно непредсказуемы, - подтвердил Вася.
        - Казалось бы, какая им разница, правда? - ища сочувствия, не пытался сопротивляться тому, что делает Лариса - тем более, делала такое, о чем вслух не скажешь.
        - Им бы лишь бы воду му... - сказал Вася и осекся, так как до его слуха, вероятно, донеслось ритмическое поскрипывание моей кровати.
        - Выдь покурить, Василий, - не прекращая ерзать, предложила Лариса.
        - Сама выдь! - возмутился Вася. - Корпус на ночь, слыхала, - запирают.
        - Тюрьма есть тюрьма, - поддакнул, не в силах будучи противиться Ларисе, которая вновь принялась за свое, затем повалилась и стала с ног до головы покрывать поцелуями. Чтобы ненароком не хихикнуть, так как было щекотно, сказал. - Ну будет, будет...
        - Молчи! Все портишь! - обидчиво встрепенулась.
        - Слыхал? Оказывается, я виноват!
        - Обыкновенное дело, - отозвался Вася. - Завтра будет утверждать, будто ничего не было.
        - Неправда, я люблю! - вскричала Лариса, прерывисто дыша.
        - Кого? - спросил Вася.
        - Его.
        - Ой ли? - засомневался я и был не рад.
        - Люблю, люблю, люблю! - с новой силой принялась за свое.


Часть II, глава 12


Если бы все были до такой степени лояльны, как Вася, добились бы, полагаю, в бизнесе большего. Но ни один из новых (язык не поворачивается назвать их русскими) елдыбешевцев не внушал ни малейшего доверия. А без друзей, как бы ни были скучны и порочны, добиться, если делаешь деньги, успеха невозможно. Оказавшись в чужеродной, враждебной среде, проявил незаурядные деловые качества. Это было неожиданным прежде всего для меня самого. Вникал в каждую мелочь. Ощутил вкус к счетоводству. Что не получалось - не мог адекватно воспроизвести собственную подпись. Раздражал этим бухгалтершу (лишнее доказательство присутствия взаимоисключающих, противоречивых "я"). Подобных объяснений в банке слушать не желали и неумолимо возвращали подписанные мной платежки.
        Надеясь, что "яблоко от яблони", старался не думать плохо о Денисе и Вите. Не такими уж были скверными я да покойная Ева, чтобы наши дети... Переступить не мог казавшегося аксиомой: мальчишки хороши, друзья их отвратительны. Служил у них, поэтому не мог оградить. Если б у меня работали, показал бы, где раки... Впрочем, к детям несправедлив. Льстя самолюбию, фирму назвали "Кусовкин и сын". Художественно написанное ("и" выделено красным) название фирмы мелькало повсюду - на буклетах, на бортах инкассационных машин, в скверах, на площадях, в метро, обыденным стало на телеэкране. Предлагал "Пильгуй & Кусовкин" (сокращенно "П & К"). Не понравилось Вите. Бездарно, видите ли. Кроме "Пильгуй и Ко" или "Кусовкин и Ко", в голову ничего не приходило, но Денис, как прагматик, однозначно высказался в пользу моей, по его словам, более звучной фамилии, добавив, что население доверяет благополучным семейным связям.
        Узнав из рекламы, что работаю совместно с сыном, позвонила Лидия. Впервые за много лет обратилась без сварливой интонации. "Присмотри за Витенькой, он все-таки единственный", - произнеся это, не в силах была скрыть страдальческой нотки - сказывались последствия перенесенного инфаркта. "Не волнуйся," - пообещал. Следил за каждым шагом. Секретную службу, сокращенно СС, возглавляемую отставным подполковником Гириным, задействовал, дабы иметь полную информацию. К утру было известно, где Витя ночевал.
        Любовные связи сына (в количественном отношении) поражали. Заглянув в ксерокопию его записной книжки (сделанную по моей просьбе СС), отпрянул: Алла, Алла, Алла, Валя, Валя, Валя, Галя, Галя, Галя, Дана (Дана была в единственном числе), Маша, Маша, Маша... - и сплошь - номера телефонов. Ни отчеств, ни фамилий. Как только не путал? По голосам, что ли, различал? "Какое твое ... дело!" - как и следовало ожидать, отреагировал сын, когда попробовал поговорить с ним. Нарвавшись, смолчал. "А если внуки пойдут?" - подумал. И покрылся испариной. С помощью программистов вычислил возможных претенденток на руку сына. Ими оказались: Людмила, Наталья, Светлана, и... Дана.
        Будучи занят всем этим, не забывал о служебных обязанностях - тем более, что денежный конвейер работал еще не на полную мощность. Сколотил съемочную группу, чтобы художественно разнообразить телерекламу. Редактировал газетные тексты. Результат не замедлил сказаться: объем вкладываемых населением средств увеличился. Посыпались жалобы от кассиров и охраны, нагрузка на которых возросла. Следовало не спускать с них глаз. Человека подходящего, которому можно было это доверить, не нашлось. Взвалил и это на плечи. В ответ на стон (работать так не пришлось даже на корабле), только и слышал: "давай, давай, вперед и вверх!" Опять же, несправедлив. В конце концов, ребята не возражали, чтобы нанял помощников. Поскольку все равно торчать целый день в офисе, набрал агентов, начал заниматься недвижимостью. Преуспел. Чем вызвал уважение не только у Дениса, но и у Вити.
        Короче говоря, положение в фирме упрочилось. Над чем не был властен - над судьбой денег. Расходы удручающе день ото дня росли - мальчишки тратили без счета. Чего греха таить, сам попросил на обзаведение - не век же куковать в коммуналке. К чести ребят, не отказали. Прикупив с Ларисой трехкомнатную квартирку, обставились. Лариса, чувствуя себя на вершине счастья, мечтала об одном - о ванне джакузи.
        - Мыться, что ли, негде?
        - Ну Паша, ну $14000 - это просто задаром.
        - Обанкротимся - на какие шиши будешь жить?
        - Не волнуйся, все образуется.
        - Думаешь? - смягчался, запуская руку за воротник ее платья.
        - Уверена! - закатывала глаза.
        В отличие от жены одолевали сомнения. Пытался от них избавиться, анализируя: в чем причина тревоги? Дела шли превосходно, конфликт с налоговой инспекцией улажен (опять же, благодаря мне, настоявшему, что причитающееся государству нужно выплачивать). СС информировала о мелких правонарушениях в среде персонала, а так все было спокойно. Единственно, не давала покоя мысль: можно ли доверять СС? При взгляде на Гирина, сомнения улетучивались. От его мужественного, волевого лица веяло неподкупностью. Такие люди блюдут честь мундира, думал, а значит, и фирмы. Угроза, если существовала, могла исходить лишь извне. Вдвоем с Гириным обмозговывали нештатные ситуации, каждого, имеющего отношение к фирме человека.
        - Васертригер, он же Беня, - докладывал ровным, без выражения голосом Гирин. - Не привлекался, связан с криминальными структурами. Собирает о нас сведения. Навел Уршанский Карл Моисеевич...
        - Моисеевич? - насторожился.
        - Бывал на приеме. Просил кредит для издания книги "Истина в современной интерпретации".
        - Он еще и писатель? ... ему, а не кредит! Враг побежден, когда обнаружен, - вздыхал с облегчением. - Продолжай.
        - Горячев Константин, он же Горячий, он же Черт...
        - Черт? У нас? Что ему надо?
        - Замечен в попытке внедриться в персонал. Освободился недавно из саратовских лагерей.
        - Не из ИТК ли 5534/78?
Гирин взглянул в блокнот.
        - Верно, - впервые, кажется, в глазах у него мелькнуло что-то похожее на уважение. - Знакомый?
        - В журналистском прошлом, - не выдержав испытующего взгляда, отвел глаза. - Вот что, Владлен Юрьич, понаблюдай за Чертом. Щелкни пару фотографий и мне на стол.
        - Есть!
        Отпустив Гирина, возблагодарил судьбу, надоумившую создать СС. В противном случае жил бы с завязанными глазами. А с помощью Гирина знал обо всем и даже больше. Толковый, трудолюбивый малый. Служака, но это у них в крови. Команду сколотил что надо из таких же толковых, симпатичных офицеров КГБ. Денег на их оснащение не жалел. Практика показала, расходы окупались. Узнав, что готовится налет на одну из инкассационных машин, организовали засаду. Но кто-то, в свою очередь, предупредил бандитов. Выждав, когда закроется за Гириным дверь, нажал кнопку. Книжный шкаф отъехал, открывая дверь в смежный кабинет. Ребята, что случалось редко, были на месте. Никогда не видел их порознь. Это грело душу.
        - А случись что? - о чем думал, с тем вошел.
        - Ну, например? - уловил мысль Витя. - Вечно у тебя одно и то же. Скажи спасибо, такие бабки отдали в Елдыбеш!
        - Спасибо, - сказал. - Если бы налоги не выплатили, нас бы попросту закрыли.
        - Дешевле откупиться, - подначивал Витя.
        - Павел Вениаминович прав, - взял мою сторону Денис. -Недооценивать государство нельзя. А ну как очухаются?
        - Возникнет паника, начнут снимать деньги, тогда что? - высказал мысль, которая по ночам не давала спать.
        - Такого не может быть, - возражал теперь уже Денис.
        - Ну а если?
        - Не мудри, папа. Идея сбоя не даст, как все гениальное.
        - А вдруг?
        - Без вдруг! - с ума сойти, как похож был на Лидию, когда спорил, сын - так же заострялись скулы и так же рубал рукой. Успокоясь, становился похожим на меня.
        - Нужно обратить внимание на доверие к нам вкладчиков! Это... Это их кровные!.. - не знал, что сказать новенького, чтобы пронять мальчишек. Приблизившись к окну, взглянул сквозь жалюзи с высоты 3-го этажа на запрудившую пространство внизу толпу.
        - Что такое, дядь Паш? - подойдя, Денис сощурился. - Чем-то недовольны? - На ваших глазах, можно сказать, сбывается мечта человечества, а вы... - в отместку за мораль, которой их донял, судя по всему, Денис решил на меня наехать. Витя в желтом пиджаке и в красном галстуке хихикал заранее. Точно попугаи (один в желтом, другой - в зеленом), в зависимости от настроения, стоило что-нибудь не так сказать, готовы были заклевать. Привычным стало - затевая разборку (естественно в шутку), устраивали спектакль. Но в данном случае Денис был, по-моему, чересчур агрессивен. Несмотря на то, что исполосованное тенями от жалюзи лицо его, казалось, улыбалось, жестикулировал нервозно. - Почему несут к нам? - слушая выпендривающегося Дениску, с удивлением глядел, как нервные жесты мамы сочетаются с отцовской манерой хамить в глаза. - Почему Карл пролетел? Не слушал Алика! - хотел возразить, что встреча Карла Маркса с Альбертом Эйнштейном едва ли была исторически возможна, но сдержался, так как во время предыдущей разборки, некстати упомянув Эйнштейна, отдал его на растерзание. Теперь Денис все объяснял с точки зрения теории относительности. - Что видите? Толпа? Очередь? Не то не другое! Это та самая историйка с хлебами, которыми кормил их сородич! - какой такой "сородич", кто такие "их" сообразил не сразу - забыл: в прошлый раз, говоря с Денисом, упомянул также о библии. - Что ж мы, парой батонов не накормим Россию? - отойдя от окна, Денис плюхнулся в кресло у заставленного пивными бутылками стола. Отхлебнул с горла. - Не выходит что-то, дядь Паш?
        - Почему же, математически как бы все получается, - пробормотал и воскликнул. - Тем выше ответственность! - видя недоумение на лицах ребят, пояснил. - В конечном итоге отдавать не из чего. С процентами, как обещали...
        Слова мои вызвали дружный смех и замечание Вити, что конечный итог наступит не скоро, а если будет сопутствовать удача, не наступит вовсе. Пожал плечами. Во всяком случае добился, чего хотел - высказал, что лежало на сердце и повернулся, дабы, закрывшись шкафом, вновь приняться за работу. Денис примиряюще крикнул вдогонку:
        - Дядь Паш, не волнуйтесь, интуиция подсказывает, должны выскочить!
        - Что значит, должны? - возвратился к столу, на котором, кроме бутылок, возвышался школьный глобус. Подобные легкомысленные высказывания пугали. - Либо выскочим, либо нет. Другого не дано!
        - Сам же себе противоречишь, - сказал Витя. - Ладно, па, извини, мы тут маленько заняты. Так где, говоришь, неплохой вариант, Денис? На атолле Морроруа? Где это? В Атлантике?
        - В Тихом океане, - вращал глобус Денис.
        Опять мальчишки что-то затевали, на этот раз совсем глобальное. Чтобы не мешать, вышел продолжить прием посетителей. Публика была однообразна: артисты всех мастей, прожектеры, ньюсмейкеры - короче говоря, люди, обладающие потенциалом невостребованных возможностей. Забавно было послушать, хотя рационального в предложениях было мало. Донимали изобретениями, вроде унитаза, работающего на сжатом воздухе.
        Посему, когда дверь отворилась и, поддерживаемый Таней, в кабинет взошел академик Николай Степанович Скворцов-Соколов, не мог прийти в себя от изумления. Это была едва ли не первая величина в отечественной микробиологии. Решил, что без китайщины не обойтись, - придерживая за талию, усадил дорогого гостя в кресло. Сам сел напротив, за журнальным столиком.
        - Чаю, Николай Степанович? Кофе?
        - Благодарствуйте, не отказался бы от стаканчика не слишком крепкого и, если можно,.. э-э... не очень сладкого чая, - Николай Степанович до такой степени был стар и говорил столь слабым голосом, что ощущалось - не протянет и года.
        С Николаем Степановичем познакомился во времена, когда никто еще не мечтал о бизнесе. Совсем забыл про него, несмотря на то, что, посетив возглавляемый им институт, по заданию Злобина опубликовал в "Известиях" репортаж. Скворцов Соколов, по его словам, сохранил приятные воспоминания обо мне. Слова академика были, конечно, пустой вежливостью. Тем не менее, приготовился внимательно слушать. Предполагая, что помню опубликованный больше двадцати лет назад материал, академик решил обойтись без вступительных слов:
        - В этой ампуле... - он достал из кармана закупоренную пробкой ампулу. Поднеся к глазам, поглядел на просвет, - одна из самых загадочных болезней века, - в то время, как Николай Степанович любовно оглядывал ампулу, вспомнил, словно сквозь мутное стекло: ученые в скафандрах священнодействуют в лаборатории... Чтобы разрешить войти в "третью зону", заставили меня надеть скафандр. Предосторожность не лишняя. Там в обычном бытовом холодильнике хранились образцы вирусов, в сравнении с которыми СПИД - детская игрушка. "Работа биологов сложна и опасна, - писал. - Герметичность, счет на секунды, поскольку вирус передается с легкостью гриппа..." - Этот вирус, - подхватил академик, в прошлом году в одной только Африке унес... э-э... пятьсот тысяч жизней!
        Если это так, зачем тащить ампулу сюда? Из ума выжил? Вгляделся. Повествуя о любимой науке, Скворцов-Соколов оглаживал бородку, изрядно, увы, седую, а голубые, словно незабудки, не потерявшие блеск глаза горели необычайным воодушевлением. Какова цель визита? Впрямую спросить неловко. Лишь с помощью секретарши удалось прояснить то, во что не отважился поверить. Присев (при этом донельзя обнажилось главное ее достоинство - коленки), сервировала на журнальном столике чай. Позабыв о науке и бормоча: "...сливочный... фисташковый... лимонный..." Николай Степанович расцеловал Тане пальчики - поочередно - на обеих руках. Называя то Катей, то Ликой.
        Нельзя сказать, чтобы все стало ясно, но кое-что прояснилось. Передо мной сидел опасный сумасшедший. Ибо что может быть опасней выжившего из ума микробиолога? "Ничто не сравнится с невидимым глазу вирусом," - вспомнил процитированную в репортаже фразу Николая Степановича. Может, возвожу напраслину на уважаемого человека? Которого, стоит ему надеть ордена, студенты величают иконостасом? Улыбнулся по поводу игры воображения и, косясь на ампулу, стал бормотать что-то невразумительное. Забыл, что перед душевнобольным нельзя выказывать робости. Не успела закрыться за Таней дверь, как потрясая ампулой, Николай Степанович закричал:
        - Что позволяете себе, сударь! Что все это значит? - от крика даже вставная челюсть выскочила (поймав на лету, академик запихнул ее обратно). Честно говоря, растерялся. Нажать кнопку тревоги? Ворвавшись, охрана могла растоптать ампулу, и тогда... Об этом лучше не думать. Самому схватить ампулу? Равносильно самоубийству: что делать дальше? Бросить в окно? Внизу тысячи народу. Наконец, Николай Степанович приумолк, вглядевшись сквозь поднесенные к глазам очки. А поглядеть было на что: итальянская мебель, на стене - нефигуротивизм. - Ради какого рожна развели всю эту безвкусицу! Не стыдно? - корил академик. - В то время как единственный в России экспериментальный вирусологический центр не в состоянии выписать необходимую... э-э... литературу... - при чем тут литература к люстре? Хотя, чего уж здесь непонятного. О возможности подобных эксцессов предупреждал Гирин. А ампула в руках Николая Степановича (сомнений не было - пришел выколачивать бабки) - круче атомной бомбы. - Да что литература! - не обращая внимания на терзающий глаз tic, не переставал возмущаться Николай Степанович. - В институт войти будет скоро некому! Талантливые, достигшие зрелости ученые покидают лаборатории, в то время как вы... э-э... э-э... - точно выброшенная на берег рыба, академик стал судорожно хватать ртом воздух. Похоже на приступ астмы. К сожалению, не мог оказать помощи - сам был в шоке. Преодолев приступ, академик продолжил, но тише, с болезненной гримасой. - Дорогой, смените идеалы! Если вашими идеалами будут так называемые новые, вы не сможете наслаждаться плодами... Нельзя собственное благополучие основывать на... - надо же влипнуть! А так хотелось сегодня уйти пораньше. Неподалеку, на Смоленке, открыли ночной клуб. С затейником, на вопросы которого, при всей эрудиции, не всегда удавалось отвечать. "Что сказал Лев Николаевич Софье Андреевне перед тем, как удрать?" Отгадал бы - выиграл бы кофемолку или овощерезку. - ...создали сотни препаратов, спасли жизнь тысячам... - словно сквозь скафандр, доносился голос Николая Степановича. В субботу пригласил в "Golden ass" жену, которой тоже очень понравилось. В меню заинтриговало блюдо под названием "живая голова". Поймав рыбу на глазах у Ларисы, при ней же, схватив за голову щипцами, опустили в кипящее масло. С пылу с жару подали на стол. Судорожно открывая рот и шевеля жабрами, голова жила. Лариса не осмелилась отведать. Тогда много смеялся, но слушая Николая Степановича, ощутил себя нынче такой же живой головой. Академик завершил речь угрозой. - Вспыхни что-нибудь в России, кто придет на помощь? Я? Увольте!
        - В правительство обращались? - отважился спросить.
        - Что называете правительством? - вскричал, забыв об астме, Николай Степанович. Этих... э-э... сангвиников? Даже если на колени встану, толку не будет!
        - Но если правительство пас, при чем я?
        - Как при чем? - взглянул поверх очков академик. - Вы образованный, интеллигентный человек! К кому еще апеллировать? Варя утверждает, будто "Кусовкин и сын" помогает... Не вспомнили? Варя - супруга, извините за... - пытался шутить, придержав рукой tic, Николай Степанович. Еще бы не помнить! Во время развода с Мариной приняла живейшее участие - все, все ей поведал. Вспомнился даже вкус малинового варенья Варвары Алексеевны. - Передала привет, - сказал с поклоном Николай Степанович, - а также еще кое-что очень... э-э... важное... Знаете, смотрю на жену и удивляюсь... В недоумении спрашиваю... неужели эта старая, неуклюжая, с... выражением заботы и страха перед куском хлеба, неужели эта женщина, которую полюбил за хороший, ясный ум, за чистую душу и, как Отелло Дездемону, за состраданье... э-э... к науке?.. - не окончив мысли, в сердцах хотел было ударить ладонью о колено, но рука безжизненно повисла. - Что же велела передать? - не вспомнив, продолжил. - По поводу вируса... У вас реальная возможность помочь...
        - Сколько? - спросил.
        Николай Степанович понял.
        - Судя по статье, которую бережно храню, Павел Вениаминович, науку любите, - сказал он с прочувствованной интонацией. - Отдайте же... э-э... ей все! На пути к величайшим открытиям!.. - начал с воодушевлением, но заметив, как забегали у меня глаза, спохватился. - Миллиард, думаю, вполне... Выдадим зарплату за ноябрь (за декабрь можно пока не выдавать), подновим забор, кое-что отремонтируем, а ведь как хотелось выделить на факультет. На свежего... приехавшего из провинции и воображающего, что храм науки в самом деле храм...
        - Миллиард? - было чувство, будто все это где-то уже слышал.
        Академик стал рыться в карманах, ища... не ампулу ли? Задумался. Деньги не такие большие, чтобы не отдать под страхом смерти, но и не малые, чтобы, не сходя с места, перечислить. Ведь работал по найму, даром что фигурировал как босс. При взгляде на Николая Степановича понял: заговори об этом, не добился бы понимания. Поэтому вкрадчиво, тоном, которому научился за время занятий бизнесом, принялся объяснять, что нужно посовещаться с компаньонами. А вообще идея нравится, так как душа болит. Николай Степанович принял мои слова за чистую монету. Вошедшая по звонку Таня предложила академику руку.
        - Николай Степанович, ампулку забыли! - спохватился. - Ампулу, ампулу! - начиненная вирусами бомба лежала, забытая на блюдце (не позабыть зарыть в земле вместе с чашкой).
        - В самом деле, - улыбнулся академик. - Новая разработка... нейтрализует... безвредна... А я что сказал? Болезнь века? Да это в фигуральном смысле. Имел в виду обратное...
        Страх сменился облегчением. Охватила радость. Слава Моисеичу, можно не отдавать деньги. Позвонить, сказать, так, мол, и так, дескать, человек я подневольный... А можно не звонить. Дать приметы Николая Степановича Гирину и... и на пушечный выстрел...
        - Многих лет здравия, Николай Степанович, привет Варваре Алексеевне, позвоню, обязательно позвоню, - проводил дорогого гостя, который, опершись на руку Тани, бормотал:
        - Вернусь домой, что меня ждет, Катюша? Бессонница...


Часть III, глава 1


То, что едем в СКЗЛ заподозрил, когда Вихляев назвал адрес: Проспект мира и дом. А когда машина остановилась напротив знакомого серого здания, завопил (страшно не хотелось туда, где загублены были...)
        - ...годы, понимаешь ли! - в лицо опешившему Вихляеву. Придя в себя, решил все-таки пойти посмотреть.         - Если Веньяминычу, блин, покажется против шерсти... - Олег не договорил. Вихляев пожатием плеч показал, что это несправедливо - откуда было знать, что заведение знакомо. - Шеф, а шеф, - вывел из задумчивости Олег, - токи-воки фунциклирует?
        Проверили. Телефон работал. Когда обстоятельства вынуждали расставаться (не во всех случаях нужно было светить телохранителя), действовал в одиночку. Оставаясь в машине, Олег обязан был пробиться, случись что, на выручку. В крайнем случае вызвать подмогу. При такой схеме неудобством была необходимость поддерживать связь.
        - Ну, где твой сюрприз? - спросил, шагая через три ступеньки по устланной знакомым бордового цвета ковром лестнице. Поразительно, как память может удерживать, казалось бы, малозначащие детали: помнил место, где прожег окурком ковер, заснув однажды здесь, на лестнице. Вихляев не отставал, храня молчание. - Что развели при комитете защиты личности? Бордель?
        Отдал $50. Деньги небольшие, но их нужно было засунуть за подвязку девице с недвусмысленной внешностью. Приветливо улыбнувшись, сделала книксен. Вихляева пропустили бесплатно. Не удивился этому. Зря. Следовало примечать. А когда из освещенного вестибюля шагнул, не останавливаясь, в зал заседаний...
        - Наконец-то! Привет, Паша! Господа, Кусовкин! - не разглядел, кто есть кто, не успев привыкнуть к полумраку. - Искренне рад! - единственный человек мог вещать таким голосом - Суздальцев. Словно бы в подтверждение, что это был никто иной как он, ощутил липкое рукопожатие.
        - Сколько лет, сколько зим! - так и есть - Сенюшкин!
        Ба, да тут и Власьевнин, а вон поодаль Кирнарский - все, все... Пощипывая бакенбард, Кирнарский на всякий случай держался поодаль. Очутясь нежданно-негаданно в кругу старых врагов, испытал сложное чувство. Что удивительно - не совсем со знаком минус, как, к примеру, месяц назад, повстречавшись с пресс-центровскими. Странно, что привечали недруги. Или, как называл их, разделяя взгляды Ариадны, я, - елдыбешевцы. Может, никакие не враги? Скорей, права Ариадна, - бездарные, глупые выходцы Центральной подземной цивилизации. Впрочем, не такие уж глупые. Как поспешили сообщить, у них, хотя не все еще приватизировано, уже СП с иностранной фирмой, призванное привить в России ростки новой культуры. Познакомили с главным менеджером-распорядителем (лицо, похожее на череп с глазами-бусинами, показалось знакомым), проворно подали рюмку. С чего добрые-то? Помнится, не сдержавшись, Ариадна сказала как-то, что это вовсе не люди.
        - Ариадна? - не отрываясь от созерцания мелькающих за окном силуэтов прохожих, спросила Екатерина Аркадьевна. - Кто она? - задумавшись, произнес, оказывается, имя вслух. - Красивая? Не шибко? - услыхав "да", успокоилась. - В самом деле понравилось шоу? Или ты из вежливости?..
        - Кроме шуток, - ответил искренне.
        Нет, правда, шоу было на уровне. Это действительно культура, абсолютно неведомая. Которая, вероятно, могла бы оказать влияние и на меня. Если бы не друг. Неожиданно явившись, Игорь проскользнул мимо танцующих танго пар (к тому времени публика была в недостаточной степени раскована) и присел за столик, где сидел одиноко я (Вихляев удалился узнать расклад). С минуту Игорь смотрел, улыбаясь:
        - Не ожидал?
        - Честно говоря, нет.
        - Давненько не виделись!
        - Да уж! - все, что мог сказать.
        - Может, не вовремя? - одет не по-клубному, в той же рубашке, какая была на нем, когда в последний раз видел (если память не изменяла, это было десять с лишним лет назад), но, излучая благоразумие (друг, по-моему, стал даже более красивым), лицо светилось, а зачесанные на косой пробор волосы как всегда топорщились. Поразил взгляд - не типичного сумасшедшего, к какому привык, - (угрюмое, сосредоточенное выражение лица и тяжелый взгляд оставляли в душе неприятный осадок), Игорь смотрел весело, приветливо, как когда-то. - Помешал? - повторив вопрос, дал возможность опомниться.
        - Ни в коей мере! Что ты! Очень, очень рад видеть!
        - Тоже рад, Паша!
        - Какими судьбами? Выписали?
        - Не имеет значения, - друг улыбнулся. - Главное, мы снова вместе!
        Возрожденный облик, точнее, новый, ибо в лице присутствовал незнакомый оттенок (можно бы додуматься раньше: Игорь обрек себя на затворничество в психиатрической больнице, добираясь до истоков истины), возрожденный и обновленный облик друга обрадовал до такой степени, что не удержался (без сомнения, он обладал гораздо более совершенным знанием, нежели двадцать лет назад), не удержался и захлопал в ладоши. Забыл, что нахожусь в многолюдном зале - повсюду, где позволяло место, стояли столики, суетились официанты. Вслед за мной все захлопали. Но чтобы присутствующие, как один, одновременно ощутили то же, что я, - такого не бывает. Действительно, совпадение: аплодируя, публика приветствовала Элизабет, Соню, Шейлу. Представляя поднимающихся на сцену девушек, главный менеджер обратился к залу:
        - Добрый вечер, господа! - господи, это... это же Черт! Почему не узнал сразу? Потому, наверное, что видел много лет назад, в зоне. Нынче в смокинге, при бабочке. Если бы не характерная, похожая на череп физиономия, не узнать бы вовсе. С ним был... Да вот он, легок на помине, тасует карты, - сокамерник, Варлаха. Отсидев, ребята попытались внедриться к нам в фирму, не удалось - устроились в СП. - Добрый вечер! - кричал Черт. - Хотя, кто знает, насколько добрый этот вечер! - с места в карьер принялся вешать лапшу, будто с другом приехал из Америки (хорош американец, и враги хороши - влипли). Приехав из Америки, удивились, обнаружив, до чего в России скучно, как до перестройки. Повествуя, уснащал речь жаргонными словечками, но публика воспринимала с восторгом. Я же с трудом понимал, к чему клонит: наконец-то они догадались, отчего так уныло.- Потому что давим своих, фартовых! - указал в сторону столика, где сидели мы с другом. Это рассмешило, все зааплодировали. - Давим, не задумываясь, а так ли виновны везунчики? Давайте же восстановим справедливость - пусть проигравший несет наказание, а тот, кому везет, получит сполна! - зал ответил рукоплесканием. - Даешь железный занавес! - завопил главный менеджер. "Железным занавесом" оказался обыкновенный с виду деревянный щит: кроме отверстий в два ряда, в нем не было ничего примечательного. Черт щелкнул пальцами, щит повернули и... Все, кто был в зале, продолжая хлопать, поднялись на ноги. - Вот он, любимец фортуны! - провозгласил, указывая в мою сторону, Черт.
        - Понимаешь, что происходит? - спросил друга.
        Игорь пожал плечами. Тревоги я тоже не ощутил. Забавляло: к чему все это? Вспомнились подаренные Чертом часы. Неужто происходящее связано с малозначительным, имевшим место давным-давно фактом? Черт опроверг предположение:
        - Павел Веньяминович Кусовкин, прошу любить и жаловать - почетный гость нашего шоу!
        Теперь все ясно! Хотят, чтобы я был спонсором или что-нибудь в этом роде. Приглядевшись, увидел, что на лицевой стороне щита изображена эмблема нашей фирмы - наложенные друг на друга профили в котелках, мой и Вити, в обрамлении стилизованной надписи "Кусовкинъ и сынъ". Не об этом ли говорил Вихляев, намекая на сюрприз? Не одобрял, когда рекламируют без предупреждения, но - сюрприз есть сюрприз - встал, поклонился. В присутствии Игоря приятно было вдвойне.
        Взглянул на друга. Как ему, что пользуюсь известностью? Пробный камень для многих. Имею в виду всех, с кем когда-либо был знаком: при встрече, на улице, или, явившись на прием, завидуя, косили. Те же, кто причислял себя к так называемой категории белых воротничков, прося денег, не в состоянии были скрыть презрения. Понимал движущие интеллигенцией мотивы - в ответ платил той же монетой.
Друг с честью выдержал экзамен - ни разу не взглянул завистливо. Оставаясь самим собой, т.е. старым, верным другом, принялся накладывать на бутерброд с маслом икорку. "На здоровьице!" - пожелал. Освободясь или излечась (затруднился, как поточней определить причину внезапного его появления), Игорь оставался равнодушным к тому, что происходит.
        В самом деле, возмущаться не имело смысла. Отнесся к сюрпризу вполне нормально, тем более, что рассчитанный на внезапность рекламный трюк (точней, спектакль, одним из исполнителей которого был Вихляев) имел успех. Выявив скрытые пружины происходящего, чувствовал себя в безопасности. Ничем не рисковал. До тех пор, пока не подписал договор с врагами, - ничем.
        Черт принялся подробно излагать условия. Требовался пустяк: отгадать, в каком порядке стоят девушки. Подвожу к главному. Не знаю, как, но я это видел. Видел - не то слово: сразу, едва только девушки спрятались за щит, и оттуда полетели во все стороны остатки их одежды, возникло ощущение, будто мог назвать, где каждая.
        Видя интерес к шоу (мужская половина зала выстроилась в очередь), Черт с удовлетворением потирал руки:
        - Радостно, что свобода достигла уровня, когда можем позволить себе такое!
        Выйти вслед за соискателями на сцену... Нет, это было бы нескромно - объявлен в качестве почетного гостя. И - из-за друга. Не был уверен, что Игорь воспримет мое участие в шоу с должным пониманием. Следует отметить, аттракцион был не прост: не отличаясь друг от друга ничем (в особенности тем, что было выставлено в отверстия), девушки варьировали местоположение и, соответственно, - доступное взору (что было доступно, надеюсь, понятно: два круглых отверстия - на уровне груди, ниже - отверстие побольше). На чем основывалась уверенность? Не знаю. Но без ложной скромности, с двадцати шагов, - примерно на таком расстоянии находился от сцены столик, - мог сказать, кто где, будь девушки не то что за железным занавесом - за берлинской стеной.
        Не удивляло, что обнаружил очередной талант - кем только не был. Но именно этот оказался довольно редким - поразило: ни один из игроков не мог назвать девушек верно, в то время как, не напрягаясь и не вставая с места, я всякий раз это угадывал.
        Черт издевался над неудачниками:
        - Ненароком, простите, случайно не женаты? А мама в курсе, где вы в данный момент?
        - Выпьем? - забыл, что друг непьющий. Каково же было удивление, когда Игорь не отказался. Запрокинув голову, выпил. Наполнил еще рюмку, и друг повторил, и столь же лихо. Снова налил, снова выпили. Вот это да! Как не зауважать больше? В сравнении с этим померк собственный выявленный минуту назад талант. Чему аплодировал? Пройти через страдания (от покойной Весты Владимировны знал: кололи нейралептиками), пройти через все это, возродиться, восстав из пепла, двинуться дальше, - не каждому под силу. В знак восхищения подложил в тарелку друга салат. Тут же подоспело фирменное - принесли фаршированную ананасами и киви утку. Глядя на творение рук человеческих (утка была великолепна - украшена зеленью и полита апельсиновым соком), друг довольно откровенно облизнулся. - Твое здоровье, Игорь! - сказал, разливая остатки коньяка, поскольку не люблю полупустой посуды. Кликнул официанта, принесшего еще бутылку. - Коньяк слабый, французский, ну да ладно, больше выпьем. За тебя! - провозгласил тост. - Чтоб больше туда не попадать! - куда не следовало попадать, Игорь понял. - Готовят неплохо, - отметил, испробовав блюдо. - Может, даже лучше, чем в "Золотой ...", - этого друг не ожидал услышать (раньше я не ругался), а может, не услышал из-за аплодисментов.
        Очередной соискатель, из наших вкладчиков (не слишком крутой - порядка трехсот шестидесяти пяти миллионов) назвал девушек неверно. Наконец-то стало понятно, на что намекал Черт, толкуя о наказании. Вкладчик (не помню фамилии - известный, но, конечно, не столь известный, как я, деловой человек), принялся снимать флоуресцирующие в свете прожектора оранжевые носки.
        Публика неистовствовала, в то время как Черт говорил:
        - Это интеллектуальная игра. Не каждый сможет выиграть, далеко не каждый! Поглядите, как, проиграв, человек снимает с себя вещь! - жест в сторону прыгающего на одной ноге вкладчика. - Если бы у вас было столько же жен, сколько у нас здесь за занавесом девушек, то умели бы больше! - фраза, с которой Черт, издеваясь, обратился к проигравшему, привлекла внимание. Случайно ли совпадение? Ведь я женат ровно столько раз, сколько задействовано в аттракционе девушек. Не ощутил предубеждения к Черту. Выйдя на свободу, малый, похоже, обрел призвание: ничего не скажешь - отменный затейник. Жуя утку, присмотрелся: многие были без обуви. Один расхаживал уже без брюк. - Судя по цвету вашего нижнего белья, вы моряк? - острил Черт, подвергая экзекуции одного за другим: то и дело к удовольствию публики кто-нибудь принимался снимать с себя ту или иную деталь одежды.
        Голых пока не наблюдалось, но шло, по-видимому, к этому. Подумал: а если талант, когда поднимусь на сцену, покинет? На чем базируется? Да ни на чем. Поэтому, когда предложили принять участие, отказался. Подумаешь, талант - не счесть, сколько пропало их втуне. Решил пока удовлетвориться ролью болельщика.
        - Нравится утка? Небось, в кащенке таким не потчуют? - размяк, расслабился и брякнул! Как только язык повернулся? Едва не подавился, осознав бестактность, какую позволил по отношению к другу.
        Но из-за выпавших на долю несчастий Игорь стал проще. Улыбнулся, поднял рюмку:
        - За встречу, Павел!
        Чокнулись, выпили. Стало легко, как в последние месяцы бывало редко. Да что месяцы - годы! Нынешний особенно тяжел - удвоить количество вкладчиков далось большим напряжением сил. Выпив с другом еще и еще, примирился с тем, куда привез Вихляев. Сам-то где? Вспомнил о давней вражде его к Игорю. Того гляди, завидев друга, начнет выкидывать коленца.
        Портить настроение не хотелось. Нравилось, что друг не задает вопросов: как да что? В смысле, каковы доходы, верней, не доходы (доходами назвать это нельзя), а взятые в рост средства трехсот с лишним тысяч вкладчиков. Вряд ли могли сказать что-либо другу цифры. По образованию он ведь гуманитарий. Я тоже не технарь, но приятно вспомнить: на счету 2 925 667 892 553 деревянных.
        Буде поинтересуется, откуда деньги, вряд ли удастся скрыть (про это вещала реклама на каждом углу). На вопрос, с чего шикую, отвечу туманно: за счет естественного движения средств - что-нибудь в этом роде. Хотя, зрящему в корень (Игорь был именно таким человеком), понятно: без вливания со стороны населения, пошли бы на дно в одночасье. Я? Ни при чем. Ну и что, что владею правом подписи? На поверку - обычный служащий.
        Однако, друг не желал забивать себе голову моими проблемами. Своих, видно, хватало. А может, не хотел задавать убийственных вопросов. В кои веки удалось свидеться - так что же, непременно нужно отстаивать справедливость? Портить ради идеи встречу - маловероятно, чтобы друг пошел на это. Все же, дабы предупредить могущие возникнуть у него домыслы, вкрадчиво сказал:
        - Кладя рубль, получаешь тридцать копеек сверху. Ежемесячно! - подчеркивая, поднял вилку с наколотым на нее ломтиком ананаса.
        В приведенном примере свел расчеты к привычному другу доперестроечному масштабу, чтобы не щеголять словами, типа "миллион", "миллиард" и т. д. Будучи интеллигентом, Игорь не одобрил бы этого. Стал бы интересоваться, что из чего проистекает, посыпались бы вопросы. Не мешало, кстати, уточнить - может, неведом курс рубля по отношению к доллару?
        Но Игорь отлично, кажется, знал, что творится вне стен клиники. Тем не менее, на лице его блуждала безмятежная улыбка. Выходит, знал нечто, что было для меня недоступно.


Часть III, глава 2


- Отчего молчишь? - спросил, разрезая утку. - Небось, открыл что-нибудь гениальное?
        - Что ты, в самом деле, Паша! - Игоря не обидел снисходительный тон, от которого (кто был руководителем, тот знает) избавиться, даже когда беседуешь с близкими, трудно. Друг неожиданно охнул и приложил ладонь к щеке. И принялся ковырять в зубах поспешно протянутой мною зубочисткой. Морщился, задевая за больной зуб. - Ничего гениального, так кое-что для себя...
        - Говори, зуб - не проблема, - сказал, сменив снисходительный тон на покровительственный. - Стоматолог свой. Боишься? Напрасно. Глянь-ка! - с помощью указательного пальца расширил рот и, наклонив голову, показал: недавно вырвали зуб мудрости. - Абсолютно безбольно! А раньше, веришь, кричал благим матом...
        - Погоди, - прервал Игорь, взглянув на часы. - Разве так уж важно, больно - не больно? Осталось мало времени. В 12 отбой.
        - Да-да-да, извини. Рассказывай, - спохватился - ничего ведь не знал о нынешних обстоятельствах его жизни.
        - Помнишь мою теорию?
        - Какую?
        - Естественно, ту самую.
        - Еще бы! - признаться, не был готов навскидку вспомнить, о чем толковали много лет назад, стоя у попахивающего мочой забора отделения для душевнобольных.
        - Триалектика...
        Договорить Игорю не дали и на этот раз.
        - Горжусь, Паша! - подойдя, чмокнул в щеку Вихляев. Я порывисто оглянулся: что за фамильярность? Ни стыда, ни совести - не видно, что ли, что беседую? Но сдержался. Не мог сказать Жене: "Поди к ..., не мешай!" Хороша была бы благодарность - ведь никто иной как он явился инициатором встречи с другом. Вольным или невольным - неважно. Обращаться с Вихляевым так негоже. Перебарщивал: какой-никакой, а все-таки Вовкин отец (нянча племянника, когда тот был маленьким, я прикипел сердцем). Кроме того, если встать на место Жени, можно представить, как с его гордыней выносить мое нынешнее отношение к нему, как к мелкой сошке. Удивляло, что терпит со смирением. - Дай-ка я тебя, подлеца, еще поцелую!
        - Полюбуйся! - обратился к другу, одновременно пытаясь отстраниться (в результате Женя чмокнул между губой и носом). - Тьфу! Узнаешь? Седина в голову, а такой же негодяй - видит, разговариваю, нет, чтоб деликатней...
        - Разговариваешь? С кем? - чистосердечие, с которым Вихляев воспринял мои слова, вызвало раздражение. Оттого что избранная им по отношению к другу тактика оказалась неожиданной ( Женя решил попросту игнорировать Игоря), не нашелся что ответить. Никак не отреагировав на то, что поглядываю на друга искоса, Вихляев сказал. - Ну ты и горазд жрать, Паша! Стоило отойти, выпил почти что две бутылки, обглодал утку - хоть бы крылышко оставил!.. - говорил, паясничая. Если бы не шутливый тон, которым, как встарь, озадачил, схлопотал бы немедля. - Гляжу, во дает: одновременно из двух стаканов!.. Ни хрена себе, думаю! Почему пьешь из двух рюмок? Врожденная алчность? Эх, Паша-Паша! Пример бери с американцев. Джон Армстронг - миллиардер, вроде тебя, пьет не меньше, но... - пошел трещать про заграницу.
        Игорь (нужно сказать, своеобразный характер) тоже решил не обращать на Вихляева внимания. Едва Женя умолк, друг как ни в чем ни бывало продолжил:
        - Триалектика - это то, как относится человек к абсолюту. Во-первых, как существо, сознающее собственное несовершенство, во-вторых, признающее абсолют абсолюта, и, в-третьих, - "в-третьих" звучало еще менее правдоподобно, - желающее самосовершенствоваться.
        - Уж так уж желающее! - произнес недоверчиво, вникая в сказанное другом.
Вспомнился нарисованный Козюрой крест. По словам психиатра, именно это изобразил на ладони Игорь. То, что дорисовал к кресту Козюра - об этом вспоминать не хотелось.
        Вихляев молчал. Слушал, о чем толкуем? Наверняка. Делал, однако, вид, будто интересует иное. Из остающихся закусок соорудил бутерброд (за границей начисто, похоже, лишился комплексов) и сидел, усиленно работая челюстями. Чувствуя, что отношусь к нему, в принципе, лояльно, наполнил рюмку, выпил, снова наполнил. Я решил промолчать - рюмка была не моя, а Игоря. Поскольку друг по этому поводу словом не обмолвился, оставил Женю в покое: молчит и на том спасибо. Отрешась, кажется, начисто, Вихляев углубился в происходящее на сцене.
        - Провидение, - продолжил Игорь, - требует, чтобы мы соединили свою судьбу с судьбой абсолюта. Нужны испытанные, инициативные люди, которые, подобно тебе, прошли жизненную школу...
        - Вот бездари! - воскликнул Вихляев. - Взгляни -простейшей вещи сделать не могут! Выйдем, покажем, а, Паша?
        Из-за превратностей судьбы друг тоже, видно, лишился комплексов - восклицания Вихляева были ему не помеха:
        - Абсолют не отменяет требований нравственности...
        Тут я не выдержал. Перебил:
        - Видишь ли, за этот твой так называемый абсолют можно принять все что угодно! - получилось удачно, несмотря на то, что давно не оппонировал другу. Что значит, выпить в меру. Кроме того, большое дело жизненный опыт.
        - ...относиться ко злу, как к орудию самосовершенствования...
        - Верно, - подхватил, - но поди отличи, где альтруизм, где собственный интерес! - разговор получался. Единственно смущало, что ребята, прежде знакомые, сидя за одним столом, пытаются сделать вид, будто друг друга не знают. Это казалось противоестественным. Попытался вернуть к реальности хотя бы Игоря. - Прости, но каждый из нас в своем роде абсолют, - начатая им тема была, по-моему, не к месту. Хотелось, чтобы друг отдохнул, развеялся. Но как это осуществить? Шоу Игоря не заинтересовало. Чтобы развлечь друга, - знал наверняка, - нужно кого-нибудь принести в жертву. Но кого? Хотя, почему бы не пожертвовать Вихляевым. - Помнишь, как Женька хвастал знакомствами? - будучи прерван на полуслове, Игорь недоуменно поднял бровь. - Где нынче его покровители? Какие, какие! - передразнил обернувшегося Вихляева. - Которые все могут - те, что ловили рыбку в мутной воде за четвертной?
        - Хорошо, что заговорил на эту тему, - отложил бутерброд Вихляев. - Многие из тех, кому я в прошлом сверлил лунки, действительно, бросили карты. Потому что на смену им пришли серьезные люди, такие, как ты. Загадка? Чудо? Для тебя - не для меня. На твой счет никогда не сомневался, - Вихляев выразительно поглядел на бутылку, но поскольку я не шевельнулся, вздохнул и сам налил себе коньяку. Выпив, наполнил еще рюмку. Я тоже не сидел сложа руки. Дотронулся ботинком к ноге друга, прося обратить внимание: обычно нагло-развязный, Женя льстил. - В итоге, кто оказался прав? Я: ты впереди. Но позволь в свою очередь спросить, где те, - взглянув в сторону Игоря, Женя решился на прямой выпад, - кто мнил себя выше нас. Разве виноваты мы, что не знали, где живем? А они, пользуясь элементарным человеческим незнанием, самоутверждались. Где теперь? Там же, где бывший мой патрон, Сидор Евдокимович. На него ведь намекаешь, да? Один ты, Паша, не замечал, насколько бесперспективна интеллигенция! - пристально взглянул на Женю: кем же надо быть, чтобы открыто, в присутствии друга, попытаться нас поссорить? Впрочем, вряд ли это ему удастся. Уж что-что, а дружбу мы выстрадали. Надавил ногой на ногу друга - погоди, сейчас-де разберусь. - С тобой мы могли бы составить отличный тандем, - понизив голос, подвел итог Вихляев. - Только, пожалуйста, предоставь шанс - всего-то тридцатник...
        Сбросил с плеча его руку (полез обниматься - значит, уверен: деньги у него уже в кармане).
        - Неисправимый ... ! - жаль, что вырвалось, хотелось пощадить уши друга.
        - Ожидал иного? - не обращая внимания на матерщину, Игорь ткнул вилкой в киви. Не мог, видно, отождествить киви с чем-либо знакомым, поэтому действовал осторожно.
        - Погоди, он у меня попляшет! - стукнул я кулаком по столу.
        - Ты? Меня? В третьем лице? - ощетинился Вихляев. - Все стерплю, но чтоб в третьем лице!.. - заиграл желваками. - На колени встану, но не говори: он!         - Прекрати, - не выдержал. - Филолог! Не нравится третье лицо! А по первому не желаешь? - рука сама поднялась. Вряд ли больно двинул, скорей символически.
        - За что? - завопил Вихляев.
        - За это самое! За то, что был ... , ... и остался! Представляешь, кому позволял помыкать собой! - возмущенно сказал, обращаясь к другу.
        - Кто он по жизни? - спросил Игорь.
        Вот те на! Подобных выражений друг раньше не употреблял. Но если пьет, того гляди заругается.
        - Кем может быть. С милицией ищут.
        - Глядя на него, звучит правдоподобно, - заковырял в зубах Игорь. - А как насчет теорийки?
        - То есть? - сначала даже не понял. Но друг молодец - все у него под контролем. - Жень, как поживает твое знаменитое вниз? - чтобы побыстрее вспомнил, уточнил. - Как на дне-то?
        - Превосходно, - ответил Вихляев, потирая шею. Похоже, решил во что бы то ни стало до конца игнорировать Игоря - даже не поглядел в его сторону. Более того, сделал попытку занять стул друга. Якобы, ретируясь подальше от меня. Я заметил вовремя - удержал за фалды. Рухнув между стульев, Женя попытался защититься скрещенными над головой руками. - Паша, ты же сам сказал - достиг всего, опустившись!
        - Когда говорил? Ну!
        - Давеча, когда ехали в машине!.. - втянул он голову в плечи.
        - Не мог такого сказать! - мог: раззадоренный Вихляевым, разоткровенничался. - Во всяком случае нет там ничего хорошего! Понятно? - тряс Женю за шиворот. Вмешались враги. Больше всех негодовал Суздальцев.
        - Да что же это такое! На глазах у всех! - возмущался он, в то время как более благоразумные враги пытались оттащить его от столика.
        - А я тебе говорю, есть! - даже в такой позиции, Вихляев выказал характер. Более того, подтянувшись, схватил со стола рюмку и, несмотря на то, что голова болталась из стороны в сторону, умудрился, не расплескав, выпить.
- Нету и не трогай, не твоя рюмка! - вырвал из рук у него рюмку друга.
        - Оставь, прошу тебя, пусть пьет сколько влезет! - заступился Игорь, не переставая изумлять несвойственными ему выражениями. - Как невеста? Женился? - следовало ожидать, что выдаст вопросик.
        - Жениться-то женился, но бросил на сносях, - сообщил я с интонацией свидетеля по гражданскому делу.
        - Опять в третьем лице! - поднял Вихляев оскорбленное лицо. - Нарочно, да? - воспользовавшись замешательством (ошарашен был его наглостью), Женя проворно вскочил на ноги, сел бесстрашно рядом. - Не нужны преданные люди? - поспешно надкусил недоеденный бутерброд. - Странно. За границей это дефицит. Честно скажи, почему не нравится? Здесь, имею в виду. Может, не в порядке с этим? Проверялся? Точно? Тогда в чем дело - смотри, - указал на сцену. - Кто, кроме меня, позаботился бы о твоем интиме? Начинаешь соображать? - лгал в глаза: если б врагам не понадобились финансовые возможности, коими располагал, едва ли пригласили бы. - Радоваться должен, что с физиологией в порядке, а он - вверх-вниз, точно мальчик! - способность возрождаться из пепла была у Жени потрясающая. - Почему живут? О всяком таком думать забыли. Дофилософствуешься - ничего от жизни не ухватишь... Глянь, какая попка! Что у той, что у этой... Неужто различаешь? Врешь, никто этого не может. Где только не гастролировали, ни один... Да оставь советючные заповеди! - вскричал, хотя в ответ я слова не проронил. - Видел что-нибудь подобное? Где? Кому заливаешь? Хочешь попробовать? На большее не рискнешь? Могу устроить. Отчего? Напрасно. Мы с тобой люди пожилые, но потенциала не исчерпали, - и, изменив интонацию. - Нужно торопиться жить, Паша. Погляди на себя, на... - Женя не посмел произнести имя друга, только мельком взглянул на Игоря. - Силы уходят, а много ли хорошего выпало на долю? Скажи, кто знал, что будет так мало?
        - Не в этом дело, - прервал. - Видишь ли, беседую, а ты мешаешь.
        - Беседуешь? - откусив от бутерброда, Вихляев остолбенел. Огляделся. - Всерьез, что ли?
        Этого я выдержать не мог.
        - Убирайся!
        Несмотря на заступничество друга, вытолкал Женю взашей. Не сконфузившись, хотя был изгнан из-за стола в присутствии многочисленных свидетелей (наблюдая за нами, многие неодобрительно покачивали головой), Женя поднялся на сцену. Подойдя к железному занавесу и, пользуясь тем, что менеджер смотрит в противоположную сторону, нарушил правила: исследовал на ощупь то, что на протяжении аттракциона было предметом платонического вожделения мужской части собравшихся. Девушки за щитом от неожиданности завизжали. Получился интригующий эффект: сначала подала голос одна, за ней другая, затем третья. Но и это не помогло Жене - не отгадал, навлек только на себя гнев менеджера (довольно, кстати, деланый, что лишний раз подтвердило: в команде врагов Вихляев не чужой). Проиграв, Женя снял с ноги дырявый носок и бросил в общую, не очень большую к тому времени кучу шмоток.
        - Напрасно ты так, - не одобрил друг. - Тем самым опускаешься ниже его уровня, - вот признак интеллигента -собственного унижения не заметит, но попробуй, пни в его присутствии кого-нибудь. - Как нельзя ожидать помощи от младенца, так духовно несовершеннолетний не может стать сподвижником абсолюта, - пояснил друг в свете триалектики.
        Высказанная другом сентенция задела.
        - Выпьем?
        - За тебя, - провозгласил Игорь. - Зря времени, вижу, не терял, - в словах его, кажется, не было иронии. - Расскажи, как жил?
        - Да разве я жил! - не ожидал от себя столь сильных эмоций. Даже слюной брызнул. Утершись, продолжил. - Разве это жизнь, Игорь? - сдерживаемый в течение многих лет вопль устремился наружу. Пытаясь удержать, зажал ладонью рот. - Без тебя просто-напросто не жил! - если б вовремя не ослабил галстук, задохнулся б. Поглядев на мужественное лицо Игоря, обуздал рев. - Знай же, без тебя я ноль без палочки! - единственное, что себе позволил, - вытерев тыльной стороной ладони навернувшиеся слезы, всхлипнул. - Триалектика? Да, гениально, но прости, кто, кроме нас с тобой, ценит отвлеченное? - высморкавшись, утерся, не замечая, то ли салфеткой, то ли о край скатерти. - Продолжай, прошу тебя. О чем толкуешь? Ах, если б это можно было, Игорь, потрогать!
        Сказал, чтобы иметь повод прикоснуться к другу. В том, что беседую с другом, сомнений уже не было. Инстинктивно вытянул перед собой руку. Хотя, полагаю, на моем месте многие бы призадумались: кто это? Если друг - откуда знал, что нахожусь в СКЗЛ, а не в "Золотой лунке" (вот, кстати, удачный перевод "Golden ass"). Впрочем, подобные мысли - бред. Глюк едва ли станет пить нос к носу. Доказательств? Сколько угодно: а пустые бутылки, которые убрали со стола? Да и один я, что ли, утку съел?..
        - В том-то и дело, что абсолют живой, Паша! - подаваясь вперед, ответил Игорь. Обменялись дружеским рукопожатием. Какие нужны доказательства - ладонь Игоря была теплая. Заметив, что растерянно молчу, друг продолжил. - Ты прав: лучше, как говорится, раз увидеть...
        В кармане запищал телефон. Отвечая Олегу, взглянул, что делается на сцене. Черт ликовал - раздели донага двоих вкладчиков (половина, если не больше, были нашими вкладчиками).
        - Обратите внимание, сколько интима! - вопил Черт под шквал аплодисментов.
        Обернувшись, увидел: снова нас трое - на месте Вихляева сидел малый в шапочке с бобончиком.


Часть III, глава 3


Как после того, что натворил, смотреть человеку в глаза? Человеку? Может, в самом деле, большой начальник? Если так - понятно, почему на высокооплачиваемую должность пригласил с улицы. Будь на его месте, тоже нанял бы первого попавшегося - логично, когда отвечает другой. Нелогично только, что выбор пал на меня. Ну да ладно, дело прошлое. Собственно, против присутствия Моисеича ничего не имел. Тем более, что суеверно крестясь на маковки, поминал не однажды. А когда сообразил, что содеяли не хрен собачий, а перестройку, проходя мимо Елоховского собора, поставил за рубль свечку. Не верилось, что на расстоянии вытянутой руки, справа от меня (слева от друга), сидит бывший начальник. Подмигнул. В ответ, тряхнув бобончиком, Моисеич взглянул не столь уж неприветливо: несмотря на то, что, дескать, ты, Павел, содеял энное количество не могущих быть оправданными...
        - Какой же это абсолют? Это Федор Моисеевич! - возразил другу. - Расстались ведь приятелями, да, Моисеич? - он кивнул, обезоруженный, в знак согласия.
Игорь развел руками - вот так встреча! Моисеич улыбнулся. Странно: изображают хмурым, порой даже грозным. В свою очередь следовало сказать что-нибудь поприветливей, но не солидно: имея деньги, можно приветить посущественней. Только вот незадача: пункты меню расплывались перед глазами. Подозвал официанта.
        - Послушай, - по-приятельски промокнул пот свисающей с него салфеткой, - видишь, брат, за столом трое серьезных мужчин... Что смотришь? Стало быть, принеси водки посвежей и сооруди что-нибудь, что не требует особой готовки.
        - Телятина с вишнями, гребешки "фри", - учтиво начал перечислять официант, но все это было не то. Хотелось... Нет, не загладить вину - хотелось блеснуть за свои же деньги. - Ежели пожелаете подождать, имеется поросенок а ля натюрель, можно с выносом...
        - С выносом? - заинтересовало.
        - Выключим свет, зажжем свечи... Обставим, доверьтесь опыту, торжественно.
        - Валяй с выносом! - на мой взгляд, в самом деле, требовался ритуал повозвышенней. - И поставь еще прибор. Заодно - рюмку. Что смотришь? Все надо подсказывать, всему учить! - и повернулся к гостям. - Сам-то как, Моисеич?
        - Нормально, Паша, - не преминул улыбнуться он. - Ты как? Вижу, на пользу перестройка? Где мы? Ах, вот что! Давненько подобного в Елдыбеше не было. Чего-чего, а этого, - Моисеич расхохотался, - не ожидал! Спасибо за приглашение, Игорь Абдыкаримович!
        - Не за что, Федор Моисеевич, - ответил, почтительно склонив голову, Игорь.
Поглядел на обоих. Во-первых, на друга. С каким обожанием Игорь смотрел на Моисеича. Не иначе как сдружились. Познакомились, лежа в одном отделении? Тем более не понятно, отчего Игорь идеализировал. Абсолют - надо же сказать такое! Скорей всего спелись на недоступной для меня почве - один казался утонченней другого. Это сквозило в абрисе дрожащих, словно в пламени свечей (несмотря на то, что свечей еще не зажигали), силуэтов, в жестах. Да, и еще: по отношению к другу Моисеич вел себя раскованно, даже, я бы сказал, покровительственно, - точно так же Игорь в прошлом обращался со мной. В душе шевельнулось ревнивое чувство. Верно советовал Козюра, надо было последовать за другом. Глядишь, приобрел бы кое-какие положительные качества. Ощутил, насколько безвозвратно упущено для самосовершенствования время. Годами не навещал Игоря, вот он и подружился с первым встречным интеллигентным человеком. Человеком? Вспомнились бумаги, которые, прежде чем подписать, силился прочесть (свихнешься, читая справа-налево). Единственно, что оказалось читабельным - на каждом документе стояло начертанное крупными буквами и потому бросающееся в глаза "НЕЛЬЗЯ!" Судя по аплодисментам, проигрались третий, за ним - четвертый вкладчики. Расхаживали, не стесняясь, в чем мать родила. Дабы исключить среди женской половины гостей скуку, в зале орудовал Варлаха - перекидывался в картишки с желающими. Выиграл у одной, и, жеманно хихикая, она разделась.
        - Как вышло, что познакомились, ребята? - спросил, дабы оживить беседу.
        Моисеич начал, как водится, издалека:
        - После известной истории, ну, знаете, после того как Великий Инквизитор велел казнить меня, никому из людей уже не доверял. Настоящей свободной любви так и не добился. Не чаял уже обрести что-нибудь в этом плане подходящее. И вот, вообразите, перестав надеяться и позабыв даже об этом (мало ли невостребованных идей), абсолютно случайно, прогуливаясь по Загородному шоссе, встречаю вашего друга. Можно без отчества? - коснувшись друга плечом, Моисеич поглядел с лукавинкой.
        - Ну конечно, Федор Моисеевич, - потупился Игорь.
        - Ни единая из человеческих особей не оказалась в состоянии распахнуть душу так, как сделал это ваш друг. Любовь, знаете ли, подкупает...
        - На эту тему Игорек диссертацию написал, - высказался в поддержку я - подкупило сказанное Моисеичем "ваш друг".
        - Которая, извини, обречена быть забытой, - трезво отмел поддержку Игорь. - И, знаешь, рад этому. Любовь без веры - чушь. Не знаю, чтобы и делал, не встреть Федора Моисеевича...
        К этому времени разделись человек семь. Среди них выделялась, точней, перестала выделяться одна из эффектно одетых женщин. В вечернем платье с вырезом была еще куда ни шло, голая - увы. Будто услыхав мои мысли, завизжала, попытавшись таким образом вернуть утраченный интерес.
        Моисеич дружески обнял Игоря за плечи.
        - Большой путь прошли с вашим другом в плане утверждения истины!
        - Да-да, - подхватил Игорь, - несмотря ни на что, необходимо любить, верить, надеяться!
        - Обстановочка нынче для любви и дружбы, - возразил я, ревнуя.
        - Ой, что ты! Так было всегда! - вернулся Моисеич к знакомой по прежним встречам интонации. - А Вавилонская башня? До того переругались!.. - не договорив, махнул рукой. - В наказание папа смешал им языки. Хохма - вы бы видели! Вообразите изнутри башню высотой с останкинскую. Слышали бы вы, как орали, ничего не понимая! Вниз падали камни, украшения, обнаженные тела, утварь... Честное слово, это было не хуже вашего шоу! Черная-черная дыра, и оттуда, растопырив руки, летят на вас живые образы...
        - Моисеич, ты - художник? - осенила мысль (не может быть, чтобы до такой степени все было просто).
        - Зачем же. Ему не нужны кисти и краски. Так творит, -ответил за новоявленного друга Игорь. - Нет более высокого искусства, чем творить из живой, отчаянно сопротивляющейся материи, которая...
        - Тем не менее, - начальнически повысив голос, прервал друга Моисеич, - пытаюсь следовать духу времени. В последние сто лет обожаю авангард, особенно это его направление, как его... - щелкнул пальцами.
        - Нефигуротивизм, - подсказал я.
        - Нет-нет...
        - Гиперреализм?
        - И это не то, - Моисеич запамятовал основательно.
        - ...визионизм?
        Придуманное мной направление понравилось отчасти.
        - Вроде того, но без мата.
        - И без "визио"! - строго взглянул Игорь. - Надежда возлагается на невидимое... - друг хорошо, кажется, разобрался в тонкостях творческого процесса Федора Моисеевича.
        - То-то смотрю, кругом ... чего! - пробормотал, не в силах вынести столь содержательной беседы и оглядываясь: отчего мешкают с выносом?         Только теперь понял, что каждое движение сторожат враги. Истолковав ищущий взгляд неверно, подвели девицу, которая, не успел слова сказать, вскарабкалась на колени. Не мог представить, как выгляжу с ней, рассевшейся, словно на диване. Поэтому не обиделся, когда с нескрываемым весельем ребята принялись наблюдать, что предприму. А что мог, когда, нырнув под рубашку, начала рвать когтями? Пытался сопротивляться. В ответ: "Не мешайте работать!" Интеллигенты, естественно, выказали инфантилизм. Нет, чтобы джентльменски отвернуться, - тыкали, помирая со смеху, в мою сторону пальцами.
        - Послушай, как тебя?.. Кимберли? Австралийка? Угадал? Произношение поставлено. Отдает кизельским... Не привыкли, понимаешь, мы, русские люди, на глазах у толпы... Кимберли, ты бы лучше вот что... ты бы лучше ребят обслужила!..
        - Каких ребят? - оторвалась от работы.
        - Этого и вон того, - в свою очередь указал пальцем. Хотелось поглядеть на умников, что станут делать на моем месте. Хихикать горазд любой, а поди по-мужски разберись... Этот больше нравится? Философ. Помешан, кстати, на любви. Другой? Художник. На самом деле, скажу по секрету... Ой, не щекоти, умоляю!
        - Ну, кто другой? - спросила, дико озираясь.
        - Иисус Христос.
        Отвлекли враги. Подойдя, Власьевнин сказал, что пора побеседовать всерьез, поэтому не сразу ощутил, как покоящаяся на чувствительном месте ладонь Кимберли сделалась, как ледышка. С минуту сидела неподвижно, затем спрыгнула с колен. До слуха донеслось, что ответила на вопрос одного из недругов (спрашивающий, судя по благозвучному тембру голоса, был Кирнарский):
        - Чего-чего, не видишь, что ли? Ебнулся ваш клиент!
Поскольку сказала женщина, да еще иностранка, привожу дословно.
        - Во атаку предприняли враги! - оценил, не в силах будучи заправить выбившуюся из штанов рубашку (в конце концов это отчасти удалось). - С довольно неожиданной позиции!.. - несмотря на выпитое, била дрожь - подобного опыта еще не имел. Расслабясь, старался не разнюниться. Не желательно было перед интеллигентами, да и перед недругами выказать себя лохом.
        - Отчего называешь этих людей врагами? - спросил Игорь.
        Только-только начало проясняться - вроде, въехал: Моисеич - должно быть, профессионал-ньюсмейкер (ну конечно, кем еще может быть; а слабо, подобно одному из демонстрировавших в "Золотой лунке" сеанс ньюсмейкеров, провести пару-троечку часов в аквариуме, наполненном водой?), - только-только стало интересно, Игорь подкинул вопросик.
        Прежде чем ответить, следовало подумать - сгоряча можно охаять невиновных. К примеру взять Лидию. Очевидно, что причислив первую жену к врагам, оказался не прав: сохранила, несмотря на выказываемую в течении многих лет ненависть, верность. Незадолго перед описываемыми событиями навестил. Жила по старому адресу, на Академической. В том, что держалась не совсем холодно, не увидел ничего противоестественного: давно пора переходить на дружеские взаимоотношения.
        - Так-таки нет у тебя никого?
        - Да и никто не нужен, - голос ее звучал устало, глухо.
        - Так уж никто!
        - Вероятно, тебе хотелось бы, чтобы было иначе? - отшвырнула миролюбиво протянутую руку.
        Похоже, не лгала. Впрочем, кто знает. С Лидии станется. Оглядел гостиную. Обстановка неизменная - тот же диван, те же торшер, обтекаемой формы телефон. Чего-то не хватало. Ах да, коврика! Истончился, наверно, до последней нитки и... Прослужившая много лет вещь все равно что живое существо - на помойку выбросить можно, но из памяти не вырубить: сколько раз в порыве страсти мы с Лидией скатывались с дивана, засыпая на нем... Судя по разводам грязи, готовясь к моему визиту, жена недавно подмела.
        - Хочешь есть? На кухне пельмени с уксусом...
        - Господи, Лидия, что ты за человек? Думаешь, любимое мое блюдо, как встарь, - пельмени?
        - Да пошел ты!.. - заорав, осеклась.
        Сделала резкое движение, халат распахнулся, и - о, боже! Синяки, укусы - почище того, что творил на этом теле когда-то сам. Краем глаза заметил: сохранила (что удивительно) фигуру прежней.
        - Удава завела?
        - Какого удава? Спятил?
        Решил не утаивать (может, не знает): вокруг шеи - сплошной синяк.
        - В таком случае, кто же мог такое сделать? - обратил внимание на плотно прикрытую дверь в детскую.
        - Думаешь, незаменим?
        - Ладно, пойду, а то что-то не по себе, - надел было кепку.
        - Не по себе ему! - оскалилась, но тут же сникла. Лицо бывшей жены покрывала маска в виде густого слоя грязи. Поэтому судить о том, в каком состоянии когда-то безупречная кожа на лице оставалось по ногам: несмотря на темные колготки, рельефно выделялись варикозные вены. - Думаешь, я во всем виновата?
        - Нет, Лидия, не думаю, но нужно лечиться...
        - Невозможно такое вылечить, это я тебе как ученый говорю! - тот же гонор - не переубедишь.
        - Скажи честно, кто у тебя? - честное слово, ни малейшей ревности, просто полюбопытствовал.
        - А вот и не скажу! - попытка пококетничать произвела обратное впечатление. Заметив это, перевела разговор на другое. - Будьте осторожны с Витей. Не нравится ваш бизнес. Ну и что, что тридцать процентов? С реальностью расходишься на все сто. Зачем втянул сына?
        - Здрасьте! Он меня втянул! - попытался объяснить, но тщетно - не верила ни единому слову.
        - Учти, негодяй, за мальчика ты в ответе! - сказала угрожающе.
        - Ладно, кто у тебя? Боишься сказать?
        - Ты, скотина, дурак,.. - терпеливо начала Лидия, - знай же, кроме тебя, ни разу ни с кем...
        - Врешь! Врешь! - замахал кепкой. - А откуда кровоподтеки, синяки, ссадины, наконец, ожоги? Даже я до такого... Это, скажи на милость, что? Чтобы сделать такое, нужны Чечня с Чернобылем вместе...
        - Хочешь знать? Входи, - распахнула дверь. Взору предстала опутанная проводами бывшая детская. Лампочки, табло, компьютер. Воняло разогретой канифолью.
        - Работаешь на дому? Академиком хочешь стать?
        - Угу, - с усмешечкой поддакнула Лидия. - Где еще работать? Ящик приказал долго жить. Казбек Константинович повесился.
        - Знаю. Твоя схема? - догадался. - Та самая?
        - Теплей. Ничего не хочешь больше сказать?
        - То есть? - не понял. - Сама знаешь, не технарь, - постучал себя по лбу, - ничего в этом не смыслю.
        - Привык болтать - технари у него во всем виноваты! Узнаешь себя?
        - Чего-о? - бросило в пот. То ли оттого, что давно не разговаривал с Лидией, то ли... Ощутил, как подкосились ноги. - Я, что ли?
        - Горячо! - хихикнула, покачивая бедрами.
        - С ума сойти! - выдохнул. - Ну и что? Что может?
        - Представь себе - все, что мог ты! - даже под маской видно было, когда усмехнулась, расстегивая халат, как по-старушечьи сморщилась кожа на лице. - Вот, вон и вот! - невольно отпрянул. - Еще бы! Разве кто-нибудь из вас может соперничать с частотой в пятьдесят герц!


Часть III, глава 4


- Начнем? - спросил Власьевнин.
        Кивнул. Сознавал, что приглашен в СКЗЛ не случайно, и уж, конечно, не затем, чтобы расслабившись, отдохнуть. Не люблю решать дела в параллель с развлечениями, только у нас это возможно, ну да ничего не поделаешь, не я устанавливал традиции. В чем вправе был проявить инициативу - предложил выпить. Все, кто находился за столом - Моисеич, Игорь, Суздальцев, Кирнарский, Власьевнин, Сенюшкин (о себе говорить не приходится) - все дружно опрокинули по рюмке. Ну и, как водится, повторили. Суздальцев внес дисгармонию, заметив:
        - Не много ли, Паша? Мы - две, ты - шесть? Зачем за раз по три пьешь?
        - Троится? - покрутил пальцем у лба. - Давай, ребята, покороче!
        Поставив на место Суздальцева, оглянулся на своих. Благодаря моему заступничеству, Моисеичу с Игорем, несмотря на покушательства врагов на их стулья, потесниться не пришлось - остались сидеть каждый на своем месте (стульев, что ли, в СКЗЛ не хватает?). Оказался прав - стоило сдвинуть столы, превосходно все разместились. Не без того, правда, чтобы не попенять: дескать, единолично желаешь восседать за пустым столом - это сказал Сенюшкин, который, мерзко ухмыляясь, прибавил: вечно, мол, ты, Паша, со странностями! Не стал пикироваться с ним. Тем более, выпив, перешли на другую тему. Вспомнили, как хорошо проводили в оны годы в СКЗЛ время - всего было вдосталь (естественно, для избранных), исключая, может быть, готовых обнажить себя за деньги девушек, - в прежние времена такое было редкостью, хотя, если сказать по правде... Пошли скабрезные подробности. Мои молодцы - чувствуя, что в обиду их не дам, закусывали. Моисеич - с аппетитом, Игорь - с неодобрением глядя на врагов. После спросил у него:
        - Чем Сенюшкин не понравился?
        - Делает вид, будто простой, добрый малый, на самом деле,.. - друг запнулся. Вряд ли Игорю пошло бы, если бы, как того требует истина, при упоминании Сенюшкина выматерился.
        - Суздальцев? - не успел озвучить вопрос, а Игорь в ответ:
        - Сам знаешь, что такое Суздальцев.
        - Кирнарский?
        - Комсомолец. Разве не видно?
        - Ну а Власьевнин?
        - Технарь.
        Не нашелся, что возразить Игорю. Действительно, несмотря на то, что облик Власьевнина вязался с интеллигентскими представлениями об интеллигентности, то бишь, при взгляде на его физиономию угадывалось благополучное ящиковское прошлое, он был, как и в прошлом, неприятен. Но с чего друг назвал комсомольцем Кирнарского? Насколько известно, предосудительного, в отличие от Суздальцева с Сенюшкиным (да и у Власьевнина рыльце в пушку), за ним не числилось: Влада привыкли считать поэтом и, стало быть, многое, благодаря этому, прощалось. То, как безапелляционно выразился друг, показывает, насколько до перестройки мы были нетерпимы: так, чтобы побольней уязвить, кто-то, не помню кто, обозвал меня аграрием.
        - Ты что, иного мнения? - спросил друг.
        Спорить не стал. Тем более, спросив, Игорь наполовину ответил на свой же вопрос, почему считаю этих людей врагами.
        - Ну? - даже в интонации, с которой произнес "ну", сквозило мое отношение к ним.
        Нельзя сказать, чтобы врагов напугала интонация. Нет. Но что-то, видно, все же их смутило. Переглядываясь, перешептывались. Поводом, пустячным, на мой взгляд, послужило следующее - обращаясь к своим, спросил: "Может, еще что заказать?" Друг отрицательно покачал головой, Моисеич попросил минеральной водички. Ну что особенного, что стараясь, как того требует имидж, казаться гостеприимным, угощал своих и врагов? Кликнул официанта, и, принеся "боржом", он наполнил фужер, стоящий перед Моисеичем, заодно налил всем. Так что враги есть враги, и преуменьшать... Описывать не то чтобы противно. Если серьезно, толковать не о чем, так как, за исключением Кирнарского, ни один не обладал сколь-нибудь выдающейся или хотя бы примечательной внешностью.
        Поясню, дабы поставить точки над i, по поводу Кирнарского: его поэтический талант, становлению которого в немалой степени способствовала Марина, развился у меня на глазах. Нужно отдать должное, малый сумел перенять возвышенный образ мыслей бывшей моей жены (иначе вряд ли возможен был бы их роман), и, кроме того, заразился ее подспудным стремлением выдавать себя за нечто значительное. Ладно, она - Цветаева, он на что замахнулся? Будучи низкорослым, с курчавыми волосами, Кирнарский если и обладал сходством с великим русским поэтом, то весьма-весьма отдаленным (во всяком случае прежде это не бросалось в глаза). Стоило завести бакенбарды, сделался похож неотразимо, особенно в профиль. Дальше - хуже. Поощряемый Мариной, почерпнул многое из того, что было в ходу в пушкиниане (в кинематографе, в изобразительном искусстве) - якобы свойственные Пушкину позы и жесты. Более того, стал пользоваться ими к месту и не к месту. Ей богу, скучно описывать и Кирнарского. Да и кому интересны все эти, с позволения сказать, интеллигентские страстишки...
        Оглянулся на то, что творилось в зале: во, где кипели страсти! Хотя, что уж тут удивительного - разве могли вести себя иначе, раздевшись догола, вкладчики? Интересно, как в этом смысле сложилось у Марины в новом браке?
        - Необходимо, чтобы Владик понял, - говорила, не переставая курить на ходу, - все зависит от определенного, довольно узкого круга...
        Расставшись (не в пример Лидии, развод был безболезнен), в течение нескольких лет не встречались - не было повода. Спустя года два после начала перестройки, столкнулись случайно на Тверском бульваре. С места в карьер принялась повествовать о проблемах, связанных с творчеством мужа, о том, какие преодолела трудности, прежде чем Влада заметили, в первую очередь, - критики.
        - Ну а талант? - поинтересовался (все же глуп был - нашел, о чем спрашивать). - Неужто на том же уровне?
        Естественно, в ответ услыхал:
        - Талант - это тридцать три таланта! - сто раз слышанная от нее же фраза.
        Поясню. Согласно Марине, не дал бог способностей - не беда. Употребив кое-какие ухищрения (мало ли, человек в этом смысле - кладезь) можно проскользнуть в игольное ушко с черного хода. Что до меня, если дело касается литературы, не признаю ухищрений. Спорить, однако, на эту тему счел неуместным. Дабы не испортить встречу (в кои веки раз столкнулись), сделал вид, будто услыхал впервые:
        - Неужто? Но применительно к Владу все же не понятно...
        - Чего уж тут не понять! - замедлила шаги, несмотря на то, что торопилась на вечер с участием Святослава Рихтера в Пушкинский музей - туда же к шести должен был подойти Влад, и там же у Марины назначена была встреча с Максимом Гулагером - поэтом, начавшим пользоваться популярностью, благодаря творчеству, построенному на основе тюремного фольклора (у критиков это вызвало изумление - поэт не сидел ни дня), - с ним непременно хотела познакомить мужа. В общем, ясно: к прежним догмам присовокупила новые. - Талант - еще не все, требуется конъюнктурное чутье!
        Чего уж, кажется, ясней? Но что удивительно, стук каблучков Марины настолько был громок, что перекрыв шум транспорта, эхом отдавался в ушах. Видно, не на шутку взволнован был встречей: эхо отдавалось даже, когда, казалось, не должно было по физическим причинам - когда, не дожидаясь зеленого света, перешла со стороны Малой Бронной в неположенном месте перекресток и продолжила путь по песчаной серединке Суворовского. Невольно подумалось: не сбываются ли мечты - идти, болтая об искусстве, среди прихотливой игры солнечных зайчиков?
        Но как всегда бывает, когда кажется, что мечты, наконец, начинают воплощаться, скукожившись, бульвар сжался до размеров точки (если быть точным, то была запятая) и затерялся - удалось проследить траекторию - в правом нижнем, наиболее темном углу сознания.
        - Где мы? - как всегда в подобных случаях, запаниковал.
Оснований, однако, для тревоги не было. Сидел там же, в СКЗЛ, уткнувшись лбом в тарелку, и тормошил не друг - Игорь занят был философским спором с Моисеичем - это был Власьевнин, который с технарской настойчивостью спрашивал:
        - Паша, слышь? Как относишься к Суворову?
        Редким обладали недруги свойством - стоило к чему-либо прикоснуться, святое вмиг испарялось. Что за вопрос - как отношусь к Суворову? Почему именно к Суворову? Ах да, Сувоpовский, Суворов... Неужто в присутствии врагов повествовал о том, о чем беседовал с Мариной на бульваре? Наклюкавшись, могу выдать себя с головой - не случайно, будя среди ночи, Лариса утверждала: поношу на все корки всех знакомых. Поглядел на Кирнарского - несмотря на то, что поэт принял позу, точь-в-точь, как в фильме "Гори, гори огонь желанья" (Пушкин, сочиняющий стихи перед дуэлью), лицо его продолжало сохранять самодовольное выражение. Так что все в порядке. Представляю, в какую бы поэт встал позу, доведись услыхать разговор с... Вопрос даже не стоит с чьей женой - Марина давно сделалась общим достоянием. Пожатием плеч дал понять: никак. Как могу относиться к давным-давно почившему полководцу?
        - Ты не прав, Паша, - преследовал неясную для меня покамест цель, Власьевнин. - Знай же: имея хреновое здоровье, - Власьевнин сделал ударение на слове хреновое, - генералиссимус не дожил бы до тридцати. А не помер в отроческом возрасте потому что его заставляли бегать, прыгать, купали в снегу. И, общеизвестно, Александр Васильевич, кроме того, что дожил до преклонных лет, достиг-таки почестей. Почему, как по-твоему?
        - Хрен его знает, - ответил, поскольку следил, откуда появится запятая.
        То, что выскочит, не сомневался - в самый неподходящий момент вылетала и начиналось: шли не согласующиеся ни с временем, ни с местом воспоминания; вот и сейчас - вспыхнула и, резко сузившись, обозначила перспективу Суворовского, идя по которому, поравнялись с домжуром.
        - Владика должны выдвинуть на соискание, - убеждала Марина скорее себя, - если не Нобелевской, то, по меньшей мере, Пушкинской премии...
        Я же, как идиот, все портя, гнул свое:
        - С чего бы? Стихами, вроде, не блещет, - не то говорил, не то. Интересно было, как сложилось в личном плане, но спросить впрямую стеснялся, в результате продолжал уничижительно отзываться о сопернике - за глаза это было легко. Чтобы компенсировать нанесенный нелестным отзывом моральный ущерб, предложил руку, на которую с благодарностью оперлась (поверхность бульвара в этом месте напомнила супружескую жизнь - оказалась крайне неровной). Делать в те времена было нечего, фирма "Кусовкин и сын" еще не существовала - сын сидел в тюрьме, поэтому вызвался проводить до музея. - Вполне может быть, что Влад - великий поэт, но, извини, не понимаю, как может обычный, не выдающийся, я бы даже сказал, серый малый, ни с того ни сего начавший писать стихи...
        - Ну и не понимай, дело твое! - и прибавила, выдыхая соответствующее каждому произнесенному слову количество дыма. - Чего уж тут скрывать, несмотря на внешнее сходство, Владик далеко не Пушкин.
        Вот так признание! А до слуха, словно бы подтверждая и одновременно опровергая, донеслось:
        - Александр Васильевич обречен был влачить жалкое существование, и если бы вовремя не изменили доминанту...
        - Кто? Кому? Какую доминанту? - поднял я голову.
        - Некто, приставленный в дядьки отставной крепостной гренадер, а доминанта... Не слыхал? Да что ты! Хотя, не мудрено: год назад рассекретили. Для чего мы создали СП -продолжить перспективное направление. А ты думал, цель - голые ж... ? До какой же степени плохо думаешь о нас, Паша! Согласен, бесспорно, но поверь, только с помощью рыночных ценностей можно заставить заказчика вернуться в первобытное состояние. Именно в этом традиционно отстаем, поэтому помогают зарубежные партнеры. Откуда тебе знать их? Чета баронов Роксбургов из Мельбурна. Реквизит, девочки - все ихнее. А дальше мы сами - на базе отечественной науки и... и, если хочешь, да, и культуры! - чтобы ощутить твердую почву в зыбкой для себя области, он по-дружески оперся на плечо Кирнарского. - Цель - выявить наиболее характерную черту заказчика и, усилив, довести до ста процентов. Результат? Ни единого троечника на всей территории России!
        Власьевнин объяснял с жаром преданного науке человека. Не мудрено. Защитил кандидатскую, а институт, в котором числился, до перестройки обслуживал ЦК. Напрашивалась острота, которую, хорошо, я не высказал вслух: "Доведя старых заказчиков до стопроцентного состояния, взялись за новых?" Спросил вместо этого:
        - Ну и как полагаешь, какова наиболее характерная у меня черта?
        - Пойми, Паша, подход сугубо научен. Сначала тебя следует продиагносцировать. Имею в виду не доминанту, она ясна, а вектор - в какую сторону направлен вектор?
        - Вектор? А, ну да, понимаю. Чтобы определить его, нужна флуорао...
        - Имеешь в виду рентген? Зачем? Есть другие, более научные методы.
        - Но вы же давно меня знаете.
        - Согласись - не с наилучшей стороны. Нынче ты известный предприниматель и проч., но извини, во многом перед нами виноват. Как в чем? Якшался с людьми не нашего круга - с этим, как его... С Лесником. Зачем нужно было тащить после отсидки сюда, в СКЗЛ? Интересно, что бы запел ты, будь на моем месте, если б, как десять лет назад, он, расстегнув штаны, направил в лицо тебе струю... На этой самой сцене! Естественно, я находился в президиуме. Всех присутствующих, не дадут соврать, обо... оскорбил твой поэт. Ладно бы из психушки не выпустили, так ведь снова, говорят, на свободе. Нет уж, слава богу, сюда носу не кажет. Вообще заметил, среди нас нет лишних. Попасть в наш круг не просто. Как были костяком движения "За мир и экологические путешествия", так и перетекли в администрацию СП, которую возглавляю. А ты думал, один ты директором? Не надо, Паша, мы хорошо относились к тебе. По рекомендации Марины Ивановны приняли в ряды, как одного из видных журналистов. А ты чем отплатил? Зачем нужно было (кстати, чья идея - твоя или Лесника?) городить Глобус поэтов? Как не заметил? Ты что, в самом-то деле? Да вот он! - обернувшись, увидел: нечто огромное, бесформанное, действительно, темнело в углу. Присмотревшись, можно было разглядеть, что это шар. - Нет, не сломали - стоит, пылится, - враги, хихикая, подтвердили слова Власьевнина, а Суздальцев в знак наметившегося примирения до краев наполнил рюмку, стоящую передо мной и, скрепя сердце, под воздействием моего выразительного взгляда разлил водку и в рюмки Моисеича и Игоря. Очевидно, враги с трудом мирились с присутствием чужаков (что и говорить, навестившие меня ребята ни по сути, ни по внешним признакам не подпадали под определение людей их круга). - Но, - продолжил Власьевнин, - посткоммунистический период показал: ты человек наш. По каким признакам? Все, кто не с нами, те так или иначе остались на бобах. Иное дело ты - поднять такой бизнес, не знаю, есть ли крупней в России. Доминанту посему проявлять, считаю, не необходимо - проявлена, следует ее лишь усилить. Беспокоит, повторяю, вектор - куда направлен? Обязательно надо вычислить, дабы, пользуясь доминантой, ты не обрушил бы против нас, подобно Леснику, на наши головы...
        - Ну, если позарез надо... Что делать?
        - Перво-наперво разденься, - сказал Суздальцев, - Сидишь, засупоненный...
        - Погоди-погоди,.. - прежде, чем взять в толк свалившуюся на голову информацию, необходимо было промочить горло. С удовольствием отметил, что вслед за мной опрокинули рюмки Игорь и Федор Моисеич. После того как в мозгах прояснилось, спросил. - Сами-то почему не разденетесь?


Часть III, глава 5


- Ну ты, - произнес, приподнимаясь, Сенюшкин, - ты покамест здесь, на нашей территории!.. Его перебил, дернув за рукав, Власьевнин
        - А как бы, как руководитель, ты поступил на нашем месте? Голые голого не послушают, в данном же случае необходимо, чтобы ощущалась направляющая воля, - и продолжил, словно обо всем договорились. - Так что расслабляйся, чур, как все. В остальном забота наша. Если что-нибудь не понятно, имеется экстрасенс, вплоть до, если случай тяжелый, применения аппаратуры. Напрасно улыбаешься. Кроме СКЗЛ, приватизировали пол-ящика. На базе статридцатипятимиллиметровой установки знаешь, какая штуковина? Кое-чем располагаем. Будь спок, доведем до положительного эффекта, - едва успевал следить за взлетами технарской мысли. Власьевнин принялся закусывать, и его оплывшие, словно покрытые фольгой щеки, отражая заливное, завибрировали. - Представляешь кобеля розыскной собаки? Если, вбив доминанту, пустить по следу, проложенному шпионом, а след пересечь следом текущей суки, кобель не остановится - будет переть по шпионскому следу. Так и ты, отметая препятствия, делая деньги быстрей, чем их печатает станок, попрешь. Ничто не остановит - ни шлюхи, ни водка, ни... Зала заседаний не хватит, чтобы вместить заработанные тобой бабки. Но, конечно, не сразу. Для начала надо поконтачить с нами в течение двух-трех месяцев, - заметив, что поглядываю на Кирнарского и, словно бы прочтя мысли (недоумевал: какова во всем этом может быть роль поэта), Власьевнин пояснил. - Влад напишет о тебе книгу, - и, подобно поглощаемому заливному, фольга завибрировала.
        - Какую книгу?
        - Художественную, - поднял затуманенный божественным глаголом взор Кирнарский.
        Надо отдать должное Марине: усиленная по ее методе доминанта дала положительный эффект - прежде малый выглядел заурядно.
        - Книгу? Обо мне? Ха-ха!
        - Зря смеешься, Паша. Написанная книга будет служить уровнем, который не позволит тебе снова опуститься...
        - Да, канули в вечность времена, - поддержал Власьевнина Суздальцев, - когда сплошь возвеличивали нищих, - от Власьевнина последний выгодно отличался в лучшую сторону - когда жевал, на щеках рельефно проявлялась мускулатура челюстей. - Книга - замечательно, но лучше вылеплю твой бюст, три к одному, который, если хочешь, покроем сусальным золотом...
        - Разве в цивилизованном мире подобные вещи приняты? - я был удивлен. - Да еще при жизни?
        - Почему бы нет, - пожал плечами, разливая водку Сенюшкин. - Обычный комплексный подход, как дипломат подтверждаю, поживший за границей. Это у нас, заметь, все посмертно...
        Невольно прищурился. В самом деле, вообще, здоровски: придя с работы, упав в кресло, раскрыть книжку о себе и, читая, косить глазами на свое же скульптурное изображение. Если покрыть - не золотом, а чем-то не очень блестящим, - и поставить в углу у окна, то бюст, лучше поскромней - полтора к одному (у Суздальцева вечно монументальные замашки), - украсит интерьер домашнего кабинета, который, основываясь на собственных вкусе и понимании, обставляла, покончив с джакузи, Лариса. Нужно отдать должное: не только ничего не мог прибавить, но и жаль было выбросить на помойку представляющееся лишним - например, в виде перпетуум-мобиле часы и инкрустированный алмазами чернильный прибор (хоть бы мозгами шевельнула: чернилами никто давно не пользуется). И еще: приобрела на птичке говорящего попугая - оказалось, на иврите. А так, в общем, все выдержано в изысканном стиле. Куда ни падал взгляд - всюду, от полу до потолка, книги, и в центре, как бы обрамленный ими, - стол - настоящее произведение итальянского возрождения, на котором - экспроприированная в оны годы из Спасо-Давыдовского монастыря библия. Самолюбие страдало: кабинет мой, я же - палец о палец... Спасибо Суздальцеву, он хоть вражина, а подал неплохую идею: внесу-ка в создание домашнего рая лепту. Не сомневался, Лариса будет рада появлению в углу у окна (следует организовать как сюрприз) моего бюста. Да и разве хуже других - не заслуживаю, чтобы подошли, наконец, комплексно? Выросши без отца, в коммуналке, на оплеухах матери, в пререканиях с отчимом (последний, кстати, переменил отношение - зауважал), да я просто-таки обязан усилить доминанту, доведя... Ста процентов многовато, добрать бы до девяноста девяти. Так что, несмотря на то, что абсолютно ясно, эсказээловцы хотят подработать (а кто не хочет - все живем друг за счет друга), отчего бы не согласиться? Вряд ли притязания врагов велики. Ну пять, ну десять, ну двадцать тысяч баксов. Кроме того, поторговавшись, цену можно сбить. Многому научил бизнес, науча и тому, что, получив выгодное предложение, не следует восторгаться. Прежде чем согласиться, надо для виду покочевряжиться.
        - Пошли вы со своей этой... как ее!.. Кому нужна доминанта? Разве что бездарям, которые не могут поиметь даже Нобеля!.. - не имел в виду Кирнарского - произнеся это, невольно взглянул в его сторону. - И без вашей доминанты талантов хватает!
        - Ты про кого это, Паша? Уж не о себе ли?
        - А то про кого же!
        - Ну и сколько, как полагаешь, у тебя талантов? - спросил, заметно задетый, Кирнарский.
        - В численном выражении?
        - Хотя бы.
        - Триста тридцать три, если хочешь знать!
        - Сколько-сколько? - если бы позу, какую принял было Кирнарский, принял Пушкин, боюсь, его самого вызвали бы на дуэль.
        Хвастливым заявлением задел не только Кирнарского. Приняв отказ за чистую монету, враги стали совещаться. Не очень, видно, хотелось упускать крупную рыбешку - все ходы были ясны теперь. Они и не скрывали. До слуха донеслось: "Пусть выкупает долю." - "Но сколько отдадим?" - "Тридцать процентов." - "Тридцать? С ума сошел? В мгновение ока сожрет, глянь - акула, залил зенки, щурится! От силы три!" Ни к чему так и не придя, надев на лица доброжелательные улыбки, враги приумолкли.
        - Делом надо доказывать наличие талантов!.. - начал было, жуя, Власьевнин.
        Сделал вид, будто не услышал. Какие еще к черту доказательства? Голова начала клониться. Если бы уснул, не добудились бы, тем более, из-за угла вылетела запятая, за ней - другая. Кого несет? Марину? Неужто снова стакнулась с Лидией? Дабы отвлечься от пустых пререканий с бывшими женами, покосился на друга. Игорь по-прежнему занят был беседой. Прислушался. Ребята дошли до первопричин бытия. Моисеич утверждал, что всю эту галиматью он затеял, по личной, так сказать, инициативе. Друг не возражал, однако мягко, и в то же время настойчиво, не требуя, подобно тому, как враги от меня, доказательств, попросил растолковать, как можно, ни с того ни сего сподобившись на решительный, повлекший за собой известные последствия шаг, благодушно взирать на происходящее? Будь на месте Игоря, ничего не смог бы прибавить. Хотя, вот что непременно бы прибавил: "Знаешь, Моисеич, сам заварил, сам и..."
        - Как не знать, знаю - расхожее мнение: не могу-де обойтись без жестокости! - обиделся Моисеич (сказанное Игорем, было сформулировано несколько в иной форме).
        - Людям не понять, какими путями достигается гармония,- удовлетворясь, тем не менее, ответом, продолжил Игорь. - Думают, все само собой... Но лишь единой волей объединяя несогласное... Все дает одно, и одно дает все... - засыпая под благозвучный тенор друга, сначала даже не понял, отчего наступила тишина.
        Приподнял голову, сориентировался: друг замолчал, встретив неприязненный взгляд Моисеича.
- Сколько раз повторять, - выражая недовольство, голос Моисеича звучал далеко не гармонически, - зачем пользуетесь формулировками двухтысячелетней давности? Желаете сказать что-нибудь этакое, - кроме характерной интонации, характерен был жест рукой с растопыренными пальцами, - говорите попросту! Игорь всегда выражался достаточно ясно - не понятно, с чего укусила Моисеича муха. Единственное оправдывало неровный характер - то, что, оказывается, художник.
        - Если попросту, - подхватил друг с интонацией, показывающей, что нисколько не обижен (я-то знал: Игорь имел обыкновение, обижаясь, не показывать виду), - сами во всем виноваты. Зачем утаили истину? К чему, скажите, она младенцам?
        Так-то! Оказывается, не идиллическими были взаимоотношения навестивших ребят. Прежде чем навестить, могли бы, кстати, позвонить. Но устраивать по этому поводу разборки было некогда. По неприметным для постороннего признакам ощутил: назревает давно не наблюдавшийся (безотносительно, с какой целью навестили) бой быков.
        Судя по всему, угадал. Набычась, Моисеич почесал щиколотки. Выпрямившись, - запястья.
- Может, истину по телевидению давать вместо сникерсов и женских прокладок? - началось: высказывание острое, хотя и отдающее современной дешевизной. - Почему бы нет! - едва сдержался, чтобы не зааплодировать - друг в своем амплуа: Моисеичу ничего не оставалось, как, отступив, пробормотать что-то про свиней и бисер. Предполагая следующей фразой загнать противника в угол, Игорь сказал. - Да и разве кто-нибудь из людей способен постичь истину?
        - Всерьез полагаете? - пнул меня в бок Моисеич (я едва успел зажмуриться). - А Павел?
В подобных обстоятельствах тяжело не выдать себя, однако не выдал, поскольку принял единственно верное решение: всхрапнув, повернулся на правую щеку - под левой заливное подтаяло и нестерпимо щекотало в ноздрях (многовато положил хрену).
        - Павел? - чего угодно ожидал друг, но чтобы начальник выделил меня...
        Моисеич был в превосходной форме, несмотря на то, что утверждение это противоречит канонизированным чертам его облика. Не то чтобы принял его сторону из-за того, что он меня выделил, нет, - сохранил верность другу, но ведь надо отдать должное и умелым действиям... чуть не сказал, противника - партнера по бою.
        - Надеюсь, Павел не слышит нас? - по-партнерски понизил он голос.
        - Надравшись, разве можно что-либо слышать? - друг явно расстроен был, что не удалось с наскоку одержать победу. Я же отнес сказанное за счет сложности маневра, который, отступив, вынужден был совершить друг. Ради Игоря готов был принять в расчет и непростого партнера, и то, что кругом враги, и... едва со стула не свалился, услыхав. - Удивляюсь, как внутри у него еще не все сгорело! "Что же получается, - подумалось, - пили, вроде, нос к носу..." Относительно друга ошибался не раз. Чего только не вменял в вину - и чрезмерную интеллигентность, и зазнайство - всегда оказывался не прав. На всякий случай, дабы и теперь не впасть в ошибку, решил списать и это высказывание за счет военной хитрости. - Да спит он, спит! - убеждал Игорь. - И будет спать, как спит Россия, несмотря на то, что ее откровенно хотят ... ! - другу не шло материться. Да и при чем Россия? К чести Игоря скажу: он быстро исправился. - За это, впрочем, простодушие обожаю Павла!
        - Не обольщайтесь, не столь он прост, - применен был прием, который про себя я окрестил "от противного" - нахваливая меня, Моисеич отвлек внимание Игоря. В итоге, будучи внезапно атакован, не только сумел оправиться, но и перешел в контрнаступление. - Как в чем уникальность Павла? В том, что, действуя неадекватно, катализирует момент жизни-как-искусства! Неотрывно слежу все эти годы за... Развитием, согласен, назвать это нельзя... за его судьбой...
        Дабы лучше слышать, задергался, заелозил, в результате кое-что упустил. Донеслась концовка произнесенной Игорем фразы:
        - ...несмотря на то, что сам же рекомендовал Пашу на эту должность...
        Далее не расслышал, но ясно: друг силился вернуть проигранное, заодно - в прошлых боях.
        - Тем более ценю Пашу! - продолжал, разгадав замысел друга, контратаковать Моисеич. - Разве людям нужно, чтобы кто-то насильно открывал им истины? Что истина - я истина! Скажите об этом - сплюнет. Но взгляните туда, где, как изволили выразиться, странно, что не все еще сгорело - внутри у него по-прежнему все живо, - жестом отмел готовые сорваться с уст друга возражения. - Внешне - да, аморфен, но внутренне - чувствительней, чем... - друг перебил, потому до сих пор гадаю, кто был обсуждаем в качестве альтернативной кандидатуры. - Дайте срок, раскроется, как... - не найдя подходящих слов, под воздействием иронического взгляда Игоря сник. - Неужели снова идеализирую? - Моисеич-Моисеич! Сдать с таким трудом завоеванную позицию! Зубами держаться бы, а он. - Внушаю: не пора ли каким-то образом... не знаю как, но как-то себя осознать? Ловя на себе его задумчивый взгляд, вижу: старается... Что-что?
        Размечтавшись, проворонил. Обойдя с фланга, Игорь едва не выиграл вчистую:
        - А как вам то, что в настоящее время занят ростовщичеством?
        Удар можно бы предвидеть, и все-таки не ожидал, что окажется столь сокрушительным. Моисеич забормотал:
        - Да-да, правда... В настоящий момент аморален... Не доверил бы не то что под тридцать, под пятьдесят процентов, будь у меня, сбережения... Однако, поверьте, на подсознательном уровне ищет и опустился дальше некуда - закон ему уже не писан... Что-что?
        Последующей атакой Игорь закрепил успех:
        - Поручитесь, что возвратит деньги населению?
        Казалось бы, все, прихлопнул (лично я еще тогда не был уверен, сумеем ли расплатиться с долгами), но Моисеичу удалось на скору руку выстроить оборону.
        - Вот тут, Игорь Абды... простите, Игорь, коренятся наши с вами разногласия: вам с вашей привязанностью к красивым идеям преисполненный драматизма исторический момент,.. - наткнувшись на взгляд, означающий: "кто из нас выражается красиво?", продолжил, - пренебрежение Павла к закону... - друг промолчал, а вполне мог, воспользовавшись моей откровенностью, назвать сумму хранящихся на счету денег, - смотришь, завершил бы бой в свою пользу (осознав, что опасность миновала, я с облегчением вздохнул). - Не в деньгах счастье! - сказал Моисеич. - Не подозревает, чем владеет. Много лет назад из всех пассажиров в электричке выбрав Павла, открыл ему истину, вручил приз... - вгляделся: ну конечно, - тот самый, празднично выбритый... О каком призе толкует? Неужто заныкал? Я тоже хорош - не узнать по характерному профилю!.. Стоп, а борода? Буквально на следующий же день тряс ею у меня в дверях отдела размещения...Усмехнулся собственной глупости: имея дело с артистом подобного ранга, можно ли удивляться? - Не рассказывал? Что же вы за друзья? - отыгравшись, Моисеич пожал плечами.
        - Паша ни при чем, - ответ Игоря как всегда был правдив. - В те времена нас занимали более насущные проблемы... - вместо того, чтобы, как бывало, ринуться очертя голову, друг тихо-тихо (внутри у меня все сжалось) прибавил. - Вообще-то, я иной персонаж...
        - Ну-ну, Игорь! Все нормально! - покровительственно потрепал его по плечу Моисеич. - Среди подонков, - глядя в сторону врагов, выразил то, на что я в их присутствии не осмелился бы, - все равно делать нечего. Не унывайте, наступит время, еще себя покажете. Держитесь меня. С вами интересно, умеете ставить в тупик... С кем бы еще мог мирно поспорить? - и почесал бок - покоя не давали старые раны.
        - Боюсь, я постоянно говорю не то, - судя по улыбке, друг польщен был расположением начальства.
        Моисеич не счел это за кокетство:
        - Что вы, что вы!.. Очень ценю вашу триалектику. Настоящий вклад в... - несмотря на жест рукой с растопыренными пальцами, затруднился уточнить, куда именно.
        - Подумать страшно, сколько ошибок! - продолжил друг вместо того, чтобы, собравшись с силами, возобновить атаки.- Взять, хотя бы, кандидатскую... Зачем понадобилась эта тема? За что боролись, на то, простите, и...
        - А мне, извините, понравилось! - возразил Моисеич.
        Ничего уже не понимал: бой это или обычный после обмена колкостями обмен любезностями? Глядя на позолоченный нимб над головой Моисеича (признаться, сразу его не приметил), возникла, как говорят в среде интеллигенции, ассоциация... дай бог памяти... ну да, с кольцом в ноздрях - так вот и Ваня поддерживал, подставляя ребра. Но ведь то животное!..
        - Что-то в этом очень даже есть, - покачивая нимбом, продолжил Моисеич. - Любовь... Что вы! Улетаю от одного звука. Знаете, в чем прокол? Не учли, Игорь, современности, в которой любовь... не хочется употреблять бранных слов... любовь неосязаема, как воздух! А воздух - это любовь. С его помощью обволакиваю землю, пронизывая индивидуума вплоть до... Порнуха? Ну что вы! Разве то, чем с вами дышим, ассоциируется со всем этим?.. - жест в сторону творящегося в зале. - Как тут не заругаться!.. - тем не менее, не решась этого сделать, усмехнулся. Обнаружив при этом два ряда крепких, желтых, плотно сжатых зубов. - О чем я? Ах, ну да - лишь избранные способны на ответное чувство. Знаете, когда ощутил с вашей стороны взаимность? - Игорь смущенно потупился. - Перелистывая автореферат диссертации...
        Интеллигент, художник-формалист, - загибал я под столом пальцы, - к тому же, романтик. Начальник тоже, увы, никакой. Такого бардака, как с бумагами на Ордынке, отродясь не видывал. Где только ни валялись - на подоконнике, на полу... Вмешались старухи: "Не вникай! Ставь подпись, и все!" Но как так можно? Отпросился по нужде. Стоит удалиться в места не столь отдаленные (где еще в жизни мог уединиться?), тянет попрактиковаться. Правя текст, увлекся. Перечеркнул "нельзя", надписал "можно". Не заметил, как дрогнули стены, как треснул, разверзшись, потолок... Никто же не предупредил, что это не толчок, а пульт управления. Бранясь, Моисеич стал пинать ногой в дверь...
        То, как вытолкали, не люблю вспоминать. Честно сказать, не особенно помню. Очнулся там же, на Ордынке, под вечер. Лежал, раскинув руки, на асфальте. Каркая, носились вороны. Их было видимо-невидимо - на ветвях, на проводах, на заборе... Некоторые алчно поглядывали. Внимание, впрочем, привлекла беседа уединившихся неподалеку, на крышке мусорного бака. Одна разительно напомнила Эру Петровну, другая - Октябрину Васильевну.
        - Ну, что говор-р-ри-ла? - каркнула Октябрина. - Чем кончилось?
        - Не кончилось... еще не началось,.. - загадочно ответила Эра.
        - Стар-рая песня! Погоди, гр-рянет пер-рестройка!..
        - Перестройка? И что?
        - Какой из него нахер-р пр-редпр-риниматель?
        - Может, поймет?..
        - Поймет? Пр-ридурок!
        - Зачем же так? Я верю в него!
        - А я не вер-рю!
        - А я верю!
        - Не вер-рю!
        - Верю!
        - Не вер-рю!
        - Верю!
        Не выдержав, Октябрина... Спасибо, не в глаз, а сюда вот, в темечко, тяпнула. Вовремя уволился с сомнительной должности ответственного за все - на следующий день объявили перестройку.


Часть III, глава 6


- Виню себя еще и потому, - продолжил друг, - что в ином свете воспринимал реальность...
        - Боюсь, виной всему ваше нерусское происхождение, - Моисеичу удалось выразить то, на что не отваживался намекнуть другу я. - Чуть с женой неприятность - сломался...
        - Похоже, вы правы, - Игорь охотно признавал недостатки, к которым не имел прямого отношения. - Однако вернемся к жизни-как-искусству, - как опытный боец, друг ощутил: если тему не сменить, придется капитулировать. - Не пора ли изобрести более подходящий термин? - и пояснил в ответ на недоуменное почесывание. - Лично мне понравилось бы, ну, например, артлайфинг, - ища взглядом бутылку, Федор Моисеевич заерзал, однако налить, кроме меня, было некому. Воспользовавшись замешательством, Игорь уколол. - Разве кто-нибудь по достоинству может оценить ваш странный вид искусства?
        - Да все, все! - попытался оправдаться Моисеич. - Все, у кого мало-мальский интеллект! Не поголовно же, в самом-то деле, поглощены повседневными заботами! Думаете, никто ничего не понимает? Впрочем, вы правы, - находясь на вершине интонации, сник, - представляюсь им чем-то вроде сникерса...
        Вместо того, чтобы воспользоваться слабинкой - партнер не разгадал фигуры, нацеленной на осознание тщетности предпринимаемых на самом верху усилий, - вместо того, чтобы попытаться завершить удачную атаку, Игорь в унисон заныл:
        - ...живой религиозный опыт, который... - осекся, сраженный насмешливым взглядом, и, пытаясь сманеврировать, спросил. - За какие такие заслуги дается ваш приз?
        Да, бой не вытанцовывался. Протекал вяло, безынициативно. Друг по пустякам отвлекался. Не узнавал Игоря. А какие бывали поединки!
        - Напрасно думаете, будто приз - награда, - с усмешкой ответил Моисеич, - те, кто так думает, тонут... нет, не в фарисействе... Не случайно отдаю в последнее время предпочтение не литературе. Так вот, чтобы вы знали, - прекратив, наконец, вилять, ответил на вопрос прямо, - приз дается помимо всяческих заслуг...
        - Докажи!
        - Отстань! Чего доказать-то?
        - Докажи-и, - вцепился, точно клещами, Сенюшкин, - что за душой у тебя хотя бы один-единственный талант!
        - Как могу сейчас вам это сразу так вот доказать? - стал отнекиваться.
        - А заявлять во всеуслышание? - враги взялись не на шутку. - Не можешь или не хочешь?
        Зная, что заведомо не правы, поник было головой, однако светлая мысль осенила оказавшегося как всегда некстати рядом Вихляева:
        - Почему бы, Паша, не доказать правоту, поучаствовав в аттракционе?
        Переглянувшись, враги захихикали. Как ни был пьян, сообразил: ловушка. Во будет попадание, если вынудят раздеться. Нащупали, где уязвим - без исподнего не боец. Разденусь и понадобятся: любовь и... и прочее. А где все это взять в столь позднее время? За Ларисой послать? К борделям не приучена, отреагирует однозначно. Хотя, кто знает? Не случайно, имея ухажера, прилезла ко мне тогда под одеяло... Воспоминания родили импульс. Поднялся, качаясь.
        Двух шагов не сделал по направлению к сцене, а публика, в большинстве голая, зааплодировала. Выхода моего ждали. Более того, если бы не согласился поучаствовать в аттракционе, назавтра это сказалось бы реальными финансовыми потерями, так как, несмотря на то, что количество присутствующих не составляло и одной десятой процента от суммарного количества вкладчиков, доля их капитала, вложенного в нашу фирму, была решающей. Потому махнул рукой на все соображения, в том числе, безопасности. Осторожно ступая, взошел на сцену.
        Черт отбежал получить инструкцию. Власьевнин прокричал что-то ему на ухо, тряся щеками. Вернувшись, затейник поднял руку. Наступила тишина. Стало слышно, как поскрипывает столик во втором ряду. Что делали сидящие за столиком, боюсь, не сумею пояснить - молодым не мечтал ни о чем подобном. Ослепленный прожекторами, не мог, к сожалению, разглядеть в деталях. Беспомощно моргая, осознал: опыта маловато, придется туго. Прав друг, до такой степени нализаться! Перед глазами расплывались наши с Витей разъевшиеся... тьфу! разъе-ха-вши-е-ся профили, и тут же, под ними - прелести, которые вместо того, чтобы прельщать, отпугивали.
        Черт постарался обставить мое сэксуальное банкротство (именно так выразился) поторжественней: то затихая, то набирая силу, запричитали скрипки - трио, по числу девушек. Уступая просьбе зрителей, последних вывели из-за занавеса. Кружась вокруг ломов (не знаю точно, как называются эти приспособления), и, хихикая, каждая постаралась показать себя во всей красе. Спрятались, выставив гипертрофированные прелести (или это в мозгах у меня уже деформация?). Плач скрипок достиг апогея. Черт поднял руку. Музыка оборвалась (такое ощущение - будто вместе со струнами).
        - Лидия, Марина, Лариса,.. - все, что мог вспомнить.
        Объявив о моем проигрыше, Черт велел снять с себя что-нибудь. Медлил. Жаль было всего, особенно тройки в полоску от Зайцева. Сброшенная у подножия сцены одежда вкладчиков образовывала кучу, на которой... не знаю, как сказать...короче, тут тебе и версачи, и карден, и юдашкин...
        Решили переиграть. Вступилась публика - случайно-де Паша обмолвился. Положа руку на сердце, не случайно. Как ни напрягался, не мог персонифицировать девушек. Решил применить прием "от противного". Взять Лидию - превосходный шрам от кесарева сечения. У Ларисы тоже много всего. У девиц ничего человеческого в помине. В ответ на критический отзыв, Черт сострил что-то про заграничное качество.
        - Слышь, фраер, - шипел за спиной Варлаха, - скидавай козлы!..
Трудней оказалось со второй женой. Из-за того, что не удалось повидать в таком виде, решил определить методом исключения: если не Шейла-Лариса и не Элизабет-Лидия, конечно, Марина (понятна мысль?) - это Соня...
        Один другого хуже (убедившись, что от таланта проку никакого, действовал методом тыка), приемы с придумками привели к проигрышу галстука, ботинок, жилета... Гул разочарования прокатился по залу. Не понятно, чего желала публика - чтобы я был, как они, или при костюме в полосочку?
        Дергая черепом, Черт вопил заготовленное:
        - Он думал, все так просто с половым вопросом!
        Очередь за исподним. С высоты сцены видно было, как, торжествуя, обнимаются недруги. Кирнарский принял позу - прямо Пушкин в болдинскую осень.
        - Тащусь с тебя, Паша, как удав по шлаковате! - рыдая со смеху, ползал по шмоткам вкладчиков Власьевнин.
        Упрекнуть в подтасовке было невозможно - образовав комиссию, публика истребовала право подсматривать за действиями девушек. Черт зорко следил, чтобы не подсказывали. На верную мысль натолкнул вид ухмыляющегося Моисеича.
        Первое, что бросилось в глаза - поверхность усеяна клочками, обрывками... Откуда этот мусор? Ясно - обломки постигших за все это время кораблекрушений. Разбираться некогда. Разгреб и... До чего довести жемчужину! Потемнела, бедная. Подышав, потер осторожно рукавом. Эффект не замедлил сказаться: заискрилась, полоснув по телам вкладчиков, и, отразившись от бутылок, заиграла перламутром на щеках Власьевнина...
        - Что мычишь? - не понимая, что со мной творится, вопрошал Черт. - Помочь? Эй, ребя, поможем фартовому?
        - Элизабет, Соня, Шейла...
        Суздальцев с Сенюшкиным стукнулись лбами. Забавно было наблюдать, как на щеках неподвижно застывшего Власьевнина переливаются разноцветные блики. Подтасовать такое невозможно - судьями были все. Враги настояли, чтобы я повторил.
        - Элизабет, Шейла, Соня... - девушки успели поменяться отверстиями.
        - Точно-о! - без энтузиазма завопил Черт и, обхватив руками костлявый череп, вспомнил заготовленное. - Он мог бы догадаться сразу, но ему необходимо было почувствовать себя мужчиной! - обращаясь ко мне, вполголоса. - Дранг нах шпиль, фартовый?
        - Думаешь, надо?
        - Черт его знает, - попытался отшутиться Черт. - Проигрывать, по-моему, приятней!
        Не поддался на дьявольскую уловку:
        - Соня, Элизабет, Шейла.
        - Точно-о! А что говорил? Кто фартовый? - полное отсутствие фантазии, или, что вероятней всего, не хватило заготовок.
        Вкладчики хлопали себя по ягодицам - так было звучней. В глазах их читался восторг. Доверие ко мне выросло неизмеримо. Это подтвердилось сделанными на следующий день самыми крупными за всю историю фирмы вкладами.
        - Ва-банк? - изогнувшись, изобразил вопросительный знак Черт. - На призовой фонд?
        - Соня, Шейла, Элизабет!
        Были, вероятно, еще комбинации, но, честное слово, отгадал бы любую.
        - Как это тебе удалось? - пожимая руку, поинтересовался друг. Он был первым, к кому подошел, спустившись со сцены. Моисеич тоже тепло поздравил. Более того, крепко по-мужски обнялись.
        - Прости, Федор Моисеевич, что оскорбил тогда, помнишь? "Вперед, евреи! Палестина наша!"
        - Будет, Паша, дело давнее, - смутился он. - Не представляешь, чего ты едва тогда не наковырял!
        - Я? Не может быть. Когда? Зачеркиванием?
        - Если бы! Надписыванием...
        - Ладно пугать-то! - отстранился.
        - Каким образом ты это делаешь? - не переставал удивляться Игорь.
        Не мог объяснить другу. Задаешь вопрос. Жемчужина начинает мигать с намеком...
        Друг рассеянно слушал, без зависти разглядывая призы: кухонный комбайн, к нему взбивалку, отдельно - люстру (в самый раз - Лариса хотела что-нибудь вроде этого в прихожую), сервиз на двенадцать персон... Представил, как бросится на шею: "Пашечка, это чудо!" Вспомнив о жене, улыбнулся. Не спит, наверное, беспокоится. Надо бы позвонить, обрадовать. Хотя, какой будет сюрприз, если позвоню? Оставил призы на журнальном столике. Пусть поглядят, как легко, не напрягаясь, нужно уметь выигрывать...
        - Ну ты дал!.. - выдавил из себя Власьевнин, в то время, как Сенюшкин, уставясь в стол, тупо молчал. Остальные враги, в том числе Суздальцев, молча напивались. - Как сумел так, а, Паш?
        - Как-как! Талантом! - солгал. И, чтобы добить. - По счету? Сто шестьдесят седьмым!
        На Кирнарского смотреть без слез нельзя было. Тоже мне Фишер в поэзии! (Так назвал его, хваля, Гулагер).
        Объявился, наконец, запропастившийся официант.
        - Выноси! - крикнул. - Господа, угощаю!
        Поросенок воспринят был на ура. Болея за меня, публика изрядно проголодалась. О, как зазвучали скрипки! С каким наслаждением хватали нарезаемые при свечах куски голые вкладчики. Однако, что это? Те, кто прикасался к свинине, сами ею оказывались. Более того: превращаясь в скользких, хрюкающих... Это, конечно, грезится - лишней оказалась последняя рюмка. Но не выпить нельзя было - Моисеич провозгласил: "С посвящением, Павел!" Друг тоже поднял бокал за мое здоровье.
        Чтобы развеяться, подошел к Глобусу. Подергал дверцу, ведущую внутрь. Заперта. Случайно потянуло к Глобусу поэтов? Вряд ли. Напившись, бывало, заваливался на собственноручно сколоченные из досок нары внутри и благополучно отсыпался там до утра. Недолго думая, вставил вилку в розетку. Обдав пылью, трехметровый в диаметре шар, погромыхивая, завертелся. Ухо уловило: барахлит все тот же подшипник - без меня, конечно, никому нет дела... Нажал на кнопку. Зажглись лампочки. Осветились имена, которыми вызывали в свое время неизменное восхищение: Субхи Курди, Бедрула Хасан Баблу... Врубил на полную и замелькали: Рохелио Ордоньес, Бернардо Майорга, Роберто Эдоха... - поэты, стихи которых умудрялся коллекционировать на зоне, пользуясь одному ему известными связями, Лесник. Питер Усана, Бунсуайем Вираван, Камил Орах, Аджан Кунду, Томас Синеу, Аяльпехэ Мулату, Ланэйо Родригес де Оливейра... Вспомнились строчки великолепного Ооимбву Амагучи Гвакубэ Ндхолху:

                ...внизу есть Бог, и я его добыча,
                все время вижу взгляд из-под земли,
                сманив туда, где холод непривычный,
                он ласково лизнет глаза мои...

        Оглянулся: пора бы наваждению кончиться. Какое! Вкладчики надели маски - Черт объявил новый аттракцион. Где Моисеич? И друг исчез. Обнаружив, что ребят нигде не видно, взглянул на часы: неужто полночь? Не передать ужаса, когда ощущаешь себя брошенным на произвол наползающих со всех сторон отвратительных тварей.
        - Прочь, ... !
        Тотчас из углов раздалось:
        - И меня пошли, меня!
        - Я тоже мерзость! - протягивая руки, шипела вкладчица.
        - А я гнусь! - вторила ей вторая.
        Вкладчица с вываливающимся, словно студень, из-под маски лицом умоляла, рыдая:
        - Обругай мамочку!
        Маска оказалась не единственным ее атрибутом. На шляпе, свернувшись кольцом, покоилось в самом деле оказавшееся удавом, которого она ласково называла Адольфиком.
        - Голоднейнький ты мой! - и допрашивала официанта. - Крыс принеc?
        - Вороны.
        - Маска, кто ты? - пытались сорвать с нее шляпу, но удав движением хвоста всякий раз отгонял храбрецов.
        Нашелся остряк, который, заметив, что я с нескрываемым ужасом взираю на происходящее, сказал:
        - Гляди, к Адольфу ревнует!
        Проползающая под стулом остряка вкладчица (о двух головах) цапнула его зубами.
        - Опять ты со своими азиатскими замашками! - вскочив, вскричал он с грузинским акцентом.
        В довершение ко всему в продолжающем бешено вращаться шаре распахнулась дверца. Визжа, вывалилось на полном ходу существо женского пола, слава те господи, одетое, - мелькнула юбка и все остальное. Успел нажать на кнопку ресивера.
        Минуты не прошло, как прибежал Олег. Стрельбы не открывал, поскольку, по его словам, все показалось ему нормальным (голые не в счет - не такое видывали люди из СС). На вопрос, что со мной, ответил, жуя резинку:
        - Ладно прибедняться, Веньяминыч!
        - Чего-чего? - приподнял голову.
        - Ничего, говорю, телка, - когда бывал пьян, телохранители имели обыкновение фамильярничать. - Иностранка? Или из Ростова?
        - Не понял? - икнул.
        Вместо ответа, помахав, перед тем как засунуть за пояс, пистолетом, Олег прыснул:
        - Шеф, да ты так, блин, смотрел, будто она, блин, с неба свалилась!


Часть III, глава 7


- Кто она? Зачем? - счел за благо промолчать. - А почему хихикает? То не так, это не так! Прежняя подруга? К чему эти издевательства? - несмотря на то, что оставался нем, продолжила. - А как прикажешь понимать намек... Отчего, говорит, в туалете у вас, Лариса, лом? Говорю: временно, до весны... Фыркает! Ишь, гранд-дама!
        - Екатерина Аркадьевна в самом деле баронесса.
        - Просто обыкновенная ... !
        - Хватит материться! - то, что взял на тон выше, заставило Ларису понизить голос.
        - Паша, прости, но ты чего-то не понимаешь. Это не просто женщина, это... Такие вещи всегда остро чувствую. Зачем тебе она? Не та, которую бык изнасиловал?
        - Забодал! Сколько раз говорить? Забодал!
        - Знаешь, что-то в ней... - зная, что могу взорваться, запнулась, - инфернальное...
        - Думаешь? - сдержался.
        - Чересчур красивая! - Лариса взглянула в зеркало. Несмотря на покрасневший нос, осталась довольна собой. В результате снизила оценку Екатерине Аркадьевне. - А присмотреться - так себе...
        - Не то слово, - подхватил, не вдаваясь по привычке в смысл сказанного женой. - Время, похоже, не властно... Не иначе как Мария Магдалина.
        - Что-о? - Лариса опешила.
        - Святая. Да.
        - Паша, ты спятил!
        - Кем еще может быть? Суди сама: Федор Федорович, фабрика... Послушай, может, Федор Федорович - блудный сын Федора Моисеича?
        - Какого? С Ордынки, что ли?
        - Понимаешь, все сходится. 1967-й год, коррида, наше внезапное обогащение...
        - Опять!.. Все, кого знаю, извини, хапнули... У каждого по вилле на Мальте, одни мы с тобой... Паш, пойми: то, что имеем, не соответствует ни твоему уровню, ни моим запросам!
        - Ну вот наступает час расплаты...
        - Извини, перебоялась! Чтобы меня напугать, нужно постараться. Раньше с этим было проще. Помнишь, водил по Москве, стращал акрополями? Теми, что на Кутузовском, на крышах, - в тысячный раз пустилась в воспоминания. - Особенно потрясен был Толя: здания культа на крышах правительства! Толю помнишь?
        - Тот, что за тобой ухлестывал?
        - Ой, Паша! Зачем ты, а? Когда подвел нас к "Иллюзиону", у него челюсть - во! - изобразила. - Всю жизнь любовался на эту высотку, а когда ты сказал, сколько на ее строительстве полегло, и что на этом месте был Спасо... забыла... в общем, какой-то монастырь... Жаль Толю, да? - в отличие от меня, улыбнувшегося при воспоминании о ее приятеле, которого ничуть было не жаль, Лариса оставалась серьезна. - Написал пасквиль на бюро, хотел в тюрьму сесть, не удалось, уехал в Австралию и как сгинул.
        - Да, ты рассказывала.
        - Хорошо, что зафиксировала, верно? В любой момент можно включить, послушать. Твой сын - вроде, другое поколение, а сказал: "Здоровски!" Ой, Паша, то была грандиозная экскурсия! Изменилось не только мировоззрение. Кто с нами был в тот день, впоследствии все уехали. И правы. Зачем строить на песке? Отчего не уехала? Одна из всех поняла, в каком ты живешь мире. Другие порхают, словно мотыльки, а ты... Не сказал ничего особенного? А про архитектуру? Стоило тебе прошептать, будто высотки не выстроены, а выросли в течение ночи... Ну не говори, здания впечатляющи. Сам же сказал, что, вопреки официозу, олицетворяют нашу действительность. Вспомни: "Шесть тысяч лет стилю!". Твои слова. Благодаря тебе, впервые, наконец, поняла: вот оно, присутствие отсутствия, выраженное в камне! А статуи чего стоят, статуи! - исправилась. - Когда пояснил, куда ведут желеобразные... прости, железобетонные автоматчики, ребята содрогнулись. Глядя на прохожих, пришли к выводу: у многих москвичей выражение лиц, как у изваяний. Еще бы! Из домов в виде пьедесталов до сих пор управляют нами, - откуда взяла? Подобного не говорил. Хотел заткнуть ей рот ладонью, но передумал: пусть вспоминает. - С тех пор гляжу на высотки, - продолжала Лариса, - особенно - на галереи: кто там живет, кто бродит? Своими глазами видела...
        - Не увлекайся! - перебил. - Забыла, чем кончил Кайгородцев?
        - Так это же было до перестройки, Паша! Теперь такое обсуждают открыто. Даже газеты выпускают, посвященные ужасам. Со мной? Давно. А я и не скрываю. На Лубянке, в гастрономе. Вхожу, а он мигает из-под прилавка. Паша, ну как ты можешь думать? Что ты! Платонически. Не то что памятник Воровского. Прыг за мной! - Лариса изобразила, растопырив руки и ноги, как преследовал ее памятник Воровскому. - Хорошо, успела спрятаться за спину топтуна. Представляешь, что было бы, догони, а? Тяжело пожатье каменной десницы!
        - Лариса! - обнял (стоя спиной, возилась с выигранным прошлой ночью кухонным комбайном - разобрала, но собрать не могла). - Наплел, веришь ли, спьяну, чтобы разыграть вас. Вы были такие неопытные, розовые младенцы, грех не...
        - Бога ради, не лги! - шевеля худыми лопатками (была в одной сорочке), не оставляла попыток приладить взбивалку. - У тебя у самого... Ой, я бы на твоем месте не выдержала. Ты просто не осознаешь себя. Ты гений! - и обернулась.
        - Надо же, за кого держишь меня, крошка! - взял за подбородок, заглянул в не умеющие лгать глаза. - Думал, как бы это выразиться, в глубокой...
        - Все вижу, все примечаю, - не слушая, частила Лариса. - Любое заурядное явление воспринимаешь фантастически. Реальность в голове у тебя преломляется самым непостижимым образом. Напрасно не хочешь поделиться кошмарами. При самобичевании, которое заметно по твоему лицу, - взглянул в зеркало: кроме свекольного цвета опухшей физиономии ничего не увидел, - держа в себе, только зря здоровье гробишь. Ума не приложу, где берешь силы общаться с вкладчиками? Неужто нельзя отбирать у них деньги, чтобы очередь была все же поменьше? Поехала давеча... О чем думаешь? Слышишь? Поехала в офис. Невозможно пробиться. Толпа не пускает. Не говорила, потому что не хотела расстраивать. Говорю: "Жена генерального директора". Пофиг. Слышать не хотят. А один как заорет: "Моя очередь - две тысячи двести семьдесят шестого!" Еле дозвонилась по сотовой. Вышла Надя, цыкнула - пропустили. Не представляешь, какими словами провожали. Ну какими еще могут, не знаешь, что ли, людей? Две недели руки тряслись. Какие, Паша, ты, однако, испытываешь перегрузки! Теперь понимаю, почему после на меня же выплескиваешь. Ой, Паша, если бы кто-нибудь знал, как тяжело выносить твое раздражение! Такое несешь, такое! Один твой намек, помню, переваривала больше трех месяцев...
        - Какой намек?
        - Будто не Михаил Сергеевич, а ты с Моисеичем сделали перестройку, - так и не научили на журфаке, да и на радио - перевела разговор на еще более скользкую тему. - Правду говоришь, Иисус? Паша, в самом, что ли, деле, видел господа?
        - Как тебя, крошка, столь же близко, - дабы не прозвучало двусмысленно (ладонь покоилась ниже ее талии), передвинул руку повыше.
        - Правда? Какой он? Какого на Арбате видели? Или страшней?
        - С гитарой, имеешь в виду? Да тот парень косил под Христа. Мой тихий, похож на программиста, не поет...
        - Странно, Паша.
        - Что странно?
        - Ты ведь не любишь технарей.
        - Мало ли кого не люблю. Ну вот он такой!
        - Извини. Так что? В чем одет?
        - Погоди. Дай вспомнить. В чем-то несолидном... Без галстука... Заладила! В следующий раз буду задерживаться, позвоню. Да, галстука на нем не было. А когда снял шапчонку, воссиял этот, ну скажи...
        - Так все-таки ты сам перестройку сделал? Или вы все же вместе?
Типичный пример - ничего особенного не сказала, но обуяло раздражение. Даже ногами затопал:
        - Не вынесу! Научилась задавать вопросы!
        - Ты необыкновенный... - начала успокаивать.
        - Прекрати!
        - Самый-самый!..
        - Молчи!
        Знал, к чему ведет. Восхваляя, хотела затащить в кровать за $15000. Немного на этот раз ошибся.         Оставив попытки приготовить с помощью кухонного комбайна обед, стала подталкивать по направлению к ванне. Глаза, как обычно в подобных случаях, затянуло поволокой.
        - Скидавай все с себя! Не бойся, это такое блаженство! Паришь, точно в невесомости! Только в джакузи можно испытать это, как фейерверк. Как откуда знаю? Глупый, это же из рекламки... Ну почему неестественно? Люблю! Люблю! Люблю!
        - Будет тебе, - начал сдаваться, - все нормально...
        Все было бы, в самом деле, нормально, если бы не загромождающие площадь бывшей коммуналки громоздкие, дорогие вещи. Все выводило из себя - шкаф-купе, в котором до того было просторно, что по прежним временам можно бы жить, часы ростом с меня, биде... Раньше взгляд отдыхал на гортензиях, так и тех вместе с горшками отправила на помойку... К слову сказать, отделка и удобства номера, где после неожиданной встречи смогли уединиться с Екатериной Аркадьевной, тоже не соответствовали титулованной особе, какой была она теперь - миссис Уильям фон Роксбург (с первой минуты предупредила, что замужем за британским лордом немецкого происхождения). Несмотря на то, что на полу и на мебели - всюду, где только можно было, стояли вазы с цветами, и в живописном беспорядке валялись чемоданы "Danhill" (некоторые были распакованы), - на стенах и на потолке зияла отвалившаяся штукатурка. Судя по всему, считающиеся по западным меркам аварийными номера были нарасхват среди иностранцев. Капал кран умывальника. Попробовал закрутить. Тщетно.
        В дверь постучали. Горничная принесла кофе. Вслед за ней взошел супруг Екатерины Аркадьевны. Я встал, церемонно поклонился. Лорд Роксбург едва заметно кивнул, не подав руки. Сказал что-то - то ли по-английски, то ли по-немецки, и вышел. Не высокий, не сказать, чтоб худой, в лице - более властная (но поинтеллигентней), чем у наших полковников складка. На подобных малых в ловко сидящих костюмах насмотрелся в триллерах (Лариса регулярно обменивала видеокассеты). Приход мужа отрицательно подействовал не только на меня, но и на Екатерину Аркадьевну.
        Через два часа, спускаясь к машине, все еще пребывала не в духе. Побрился, позавтракал тут же при гостинице. Отпустив Олега, вызвал другого телохранителя из резерва Гирина. Дабы заработать сверхурочные, Вася попросился еще на сутки. По-приятельски уважил просьбу. Приняв из рук Екатерины Аркадьевны дипломат, собственноручно распахнул перед ней дверцу. Отпрянула, отказавшись сесть. Заявила, что салон набит окурками и... Не в силах прибавить что-либо, достала носовой платок. После заграницы все казалось ей в России грязным. Возразил, что ничего такого, в смысле, особенной нечистоты, не вижу. Слова мои были для нее не аргумент, так же как и то, что водитель не сомкнул глаз. Спасибо, будучи неконфликтным, Вася навел порядок. Велела поднять отделяющее от "людей" стекло. Спросила:
        - Так и будем молчать?
        - А что?
        - Поделился хотя бы впечатлениями от шоу, - не ожидал, что с места в карьер обратится к событиям, имевшим место ночью. Видя, что продолжаю молчать, спросила. - Понравились девушки?
        - Которая? Кимберли, Соня, Шейла, Элизабет?..         - О-о! - обрадовалась. - Судя по тому, как запомнил... Продолжай!
        - Послушай, - придвинувшись ближе, попробовал по-дру-жески обнять. - Скажи, зачем обязательно ехать в офис? Работа не волк. Поедем, познакомлю с женой...
        - Как? Ты ведь обещал, что будешь безоговорочно финансировать мои проекты! - отстранилась.
        - Неужто? - этого не помнил.
        - Вот те раз! Все вы одинаковы! Останови!
        - Нет, ну если сказал... Как говорится, дал слово - крепись.
        - Останови, возьму такси!
        Пришлось удержать за руку, чтобы на ходу не выпрыгнула.
        - Что хочешь предложить ребятам? Учти, в своем деле специалисты. Это не я, а они выдумали бизнес... имею в виду, всю эту пирамиду...
        - Специалисты? В России? Не смеши! Знаю, какие тут у вас специалисты! Кроме того, расскажи тебе, пятому, десятому... Вас много, мальчики, я одна. Приедем, узнаешь. Вернемся к шоу. Этот бизнес интересен. А в России перспективен. Где только не побывала, но и для своих хочется что-нибудь сделать. Не представляешь, какой на Западе комфорт, и чего вы лишены здесь. Путешествуя с мужем, обнаружила, что даже на краю света, в Арафутском заливе сервис приемлем, а в Минданао... О-о, в Минданао - рай!
        Пока, увлекшись, повествовала о рае, вполне, оказывается, возможном при определенных условиях, попытался восстановить в памяти эпизод, когда привез ее под утро в гостиницу. Не в силах опомниться, смотрел, как раздевается, не обращая на меня внимания. Поразило, что там, куда ранили рога, не было заметно шрама. Накинув халат, села, спросила:
        - Как тебе, что встретились? - поправила прическу. Оставив неприкрытым колено, запахнула халат. - Я рада. Ты рад?
        - Очень, - ответил. - Признаться, думал, ты... - чуть не сказал "покойница", но облик ее ни с чем подобным не ассоциировался.


Часть III, глава 8


Для начала закинул ее в офис. С первого взгляда покорив ребят, завела речь о довольно выгодном дельце. Будучи после ночи в подавленном состоянии, внимал довольно рассеянно. Но когда приступила к демонстрации, достав что-то, сложенное вчетверо, пахнущее сильно чем-то приятным (по ассоциации вспомнилась подруга Ларисы Маргарита), хотя с виду прорезиненное, и велела надуть, любезно оказал ей эту услугу. Отняв от рта, удивленно воскликнул:
        - Стро-ма!
        - А ты думал? - пальчиком показала на оборотной стороне в подтверждение, что догадка верна: STROMA, Made in Australia.
        По ее словам, изделие завоевало популярность среди широкого слоя потребителей на Западе.
        - Ух ты! Вот это да! - воскликнул Витя и, схватив куклу, вышел с ней сквозь шкаф ко мне в кабинет. Через некоторое время возвратясь повеселевший, одобрил. - Ничего! Типа Машки, хотя, может быть, даже Данки...
        Пока Витя отсутствовал, Денис прибросил на калькуляторе затраты на производство, транспортировку и прочие расходы. Затем вычел это из предполагаемой цены куклы. Полученный результат вдохновил.
        - Наконец-то есть дело, ради которого стоит шевельнуть вашей драгоценной задницей, Павел Вениаминович! - сказал он. - Взгляните! Вот, чего нам с вами не хватало для полного счастья: 30% прибыли! - лукаво поглядев на Екатерину Аркадьевну, Денис протянул мне калькулятор. - А то мы с Павлом Вениаминычем все марксизмом тут занимаемся.
        Хотел было обидеться, но чего обижаться - обычная подковырка. Все же, чтобы отстоять в глазах давнишней знакомой собственное достоинство, решил сделать вид, будто обиделся:
        - Почему именно марксизмом?
        - Ну какая разница, пусть иудаизмом... - Дениса не переспоришь.
        Интересно, как отреагировал бы Денис, доведи я до его сведения в присутствии иностранки завещанное его покойной матерью. Конечно, поступи так ни с того ни с сего, это расценено было бы, как бестактность. Не то чтобы не отважился. Просто, ощущая себя, как выжатый лимон, затевать экзекуцию - себе дороже. Взяв калькулятор, - Денис просил проверить правильность расчета, - прикинул, насколько просрочил исполнение завещанного Евой. Надо же! На 15 лет, 3 месяца, 9 дней! Нет, пора выбрать время, и... Кстати, на носу Ларисин день рождения. Приглашу мальчишек, откушаем, а после врежу. А то все некогда да некогда...
        Денис внимательно наблюдал за выражением моего лица.
        - Ну? Сходится?
        - Вроде, как бы да...
        - Сразу увидел - дело стоящее! - принялся хвастать он, - затрат не много, сеть специализированных магазинов развита и успешно развивается как в Москве, так и в глубинке, одиноких мужчин при этом не становится меньше...
Хотелось прервать, задав ехидный вопрос: "Почему же в таком случае, сам не женишься, живешь с бультерьером?" Но был перебит Екатериной Аркадьевной, подхватившей с очаровательной улыбкой:
        - Как и женщин! - в подтверждение сказанного (у нобилитета-де слова с делом не расходятся) достала из дипломата нечто не столь приятно пахнущее, но такое же прорезиненное.
        Надув, узнал Шуткова. Фамилия мастера переведена была своеобразно: JOKER, Made in и т. д.
        - Истинная гранд-дама! - не смущаясь тем, что слышит Екатерина Аркадьевна, восклицал, провожая нас к машине Витя. - Где ты умудрился отхватить такую женщину, папа? - и, о ужас! - бесцеремонно обнял Екатерину Аркадьевну за талию.- Как отчего меня это удивляет? Неужто до сих пор ничего не понял? Людей без комплексов мало! Во всем миpе, баpонесса! До этого мне повезло всего один pаз, да и то, в казино в Монте-Каp... Стp-pанно! - остановился он. - А ведь за гpаницу, насколько помню, ты никогда не ездил?
        - Это из Балашова,.. - начал было и заткнулся.
        Стало неприятно - то ли после ночи, имеющей, казалось бы, логическое, на самом деле, непонятное продолжение в лице Екатерины Аркадьевны, - то ли от нездорового воодушевления, с которым вещал сын. Кроме того, не понравилось, что Витя нахальнейшим образом пытается привлечь к себе Екатерину Аркадьевну, которая, если говорить честно, не очень-то сопротивлялась.
        - Прекрати, сказал!
        - Что с тобой, папа? Плохо оттянулся?
        Проклятая икотка - вынужден был, прикрыв рот ладонью, отвернуться. Сын же в это время... Силой оттолкнул его от гостьи. Мало ему, понимаешь, девушек по списку...
        - Перестань, прошу! - физическое воздействие оказалось малоэффективным - сын явно был сильней; во всяком случае, не тот, прежний воробушек...         - Папа, тебя что, замочить? - не ослышался: именно так, сунув руку под полу пиджака, выразился сын. - Ладно, не обижайся, - видя, что я в шоке, Витя поостыл и перевел разговор на другое. - Представь, тоже советовали развлечься в СКЗЛе. Что смотришь? После того, как ты произвел там, по свидетельству кое-кого, фурор, мне, как говорится, сам бог велел...
        Ясно - Гирин доложил. Хотел поведать, что произошло ночью, свалив все на Вихляева, но отвлекла соломенная вдова последнего - Надя. Ловить на лестнице было ее обыкновением - идеальное место для демонстрации ежедневно сменяемых нарядов от кутюр, да и незаметно, что одна нога короче. И хотя поперечные полосочки были изжиты, смелые вырезы, которыми в последнее время увлекалась, абсолютно не шли к ее усилившемуся с годами косоглазию. Удерживая в перекрестии ревнивого взора Екатерину Аркадьевну, объявила, что с интервалом менее чем в 15 минут к крыльцу служебного входа подкатывают "мерсы", из них выползает "крутизна" и на наш счет кладутся колоссальные, - чтобы усилить впечатление, произнесла: "колоссалише" бабки. Не говоря об "обычных" вкладчиках, - "проходимость" их возросла вдвое.
        - Взгляните-ка! - согнувшись, чтобы распахнуть перед Екатериной Аркадьевной дверцу подкатившего автомобиля, сказал Витя. - Видели где-нибудь такое? Как что? Ну, чтоб сами в зубах несли? Что вы, втроем мы отлично сработались! - это в продолжение начатого на лестнице откровенного разговора с Екатериной Аркадьевной. - На папе - рутина, Денис сечет расклад, у него самая светлая из всех нас головка. Не знаю, откуда это у него. Не знаешь, папа? Кто у него в роду самый умный? Дай бог памяти... Мать померла, отец слинял, не пишет... Именно Денис придумал эту механику, папа ее поднастроил, а я... Хи-хи! Кто-то же должен, баронесса, надеюсь, как вумен визаут комплексис, вы... - на глазах окруживших плотным кольцом охранников Витя обнял ее и... жадно приник на мгновение к ярко накрашенным губам, - понимаете сложность момента? Нынче у нас, как во всем мире... Я? Держу связь с братками и другие щекотливые делишки... - не хотелось, чтобы до такой степени откровенно сын выбалтывал перед гостьей подноготную, но в ее присутствии (кому как не мне об этом знать) невозможно было иначе. Несмотря на то, что обо всем, что повествовал Витя, был информирован, не то слово - не раз, не два умолял порвать с преступным миром (чего уж теперь скрывать - мы были "под крышей"), всякий раз, пасуя перед доводами сына, собственноручно подписывая платежки, перечислял "на общак" колоссалише бабки. По ночам, не в силах будучи заснуть, гнал от себя кошмары - авось пронесет. - Отец, конечно, дрейфит, - продолжил Витя, - но у него вечно страхи. Говорю, папа, не бойся, совки хотят: а) не стоять у станка и б) поклевать из чьих-нибудь, неважно, из чьих рук. Так давайте же будем кормить их, как голубей! А, баронесса? Определенно, вы наш человек. Позвольте троекратно, по-русски... Что такое, папа? Погляди на него! Ей богу, не хочется при мисс фон Роксбург... Чего ерепенишься? Да на тебе лица нет! Ладно, задолбал, вези баронессу, и, пожалуйста, прошу, отдохни пару деньков. Все-все! Никаких "нет"! Заметано! Надо же, по ночам начал вкалывать! - шутки ради шлепнув меня пониже спины, сын помахал, улыбаясь, на прощанье Екатерине Аркадьевне.
        Отдыхать среди рабочей недели двое суток подряд, как и предполагал, было мучительно. Тем не менее, вынужденный выходной оказался кстати - вспомнил, что давненько обещал покатать по обновленной Москве родителей. Позвонил Васе, который, несмотря на то, что хотел, пользуясь передышкой, сменить в карбюраторе масло, незамедлительно пригнал машину. Попив на кухне чаек (по случаю выходного Лариса напекла ватрушек), посидели, поболтали, вспомнили сблизившее - то, как отдыхали втроем в одной камере. После, в прекрасном настроении, уведомив по телефону мать, заехали в Красноворотский переулок. Вася бибикнул, и старики, одетые, тотчас спустились.
        Поместившись рядом со мной на заднем сидении, мать, по обыкновению, не глядела по сторонам (до сих пор остается загадкой, почему до такой степени обожала кататься?). Николай же Георгиевич, запахнувшись в шинель и, придерживая фуражку с красным верхом, - еще бы: из всех окон глядели соседи, - не торопясь, с солидным видом устроился рядом с шофером. Стоило выехать на Садовое кольцо, стал болтать, суетиться, размахивать руками.
        - Вона - сэкс-жоп! - и указал полусогнутым пальцем.
        - Каркнула ворона! - отреагировала мать.
        - А там еще, - перебираясь в скоростной ряд, включая мигалку, сказал Вася. - Да не туда глядите - на противоположной стороне! Кстати, там и шлюхи дешевше! - Вася знал, что говорит, считался "специалистом". Затевая оргии, Витя с Денисом пользовались услугами исключительно моего шофера, как наиболее среди прочих шоферов пунктуального и умеющего держать язык за зубами (по словам Васи, он делал это ради приработка). Но на сей раз, позабыв, верно, что в машине пожилая замужняя женщина, а может, спровоцированный отчимом (Николай Георгиевич попросил уточнить, насколько на противоположной стороне Садового шлюхи дешевле), Вася перегнул палку. - Да как минимум на полста баксов!
        - Ну ты, друг семьи! - рыкнула мать.
        Визг тормозов, толчок, сильный удар в бок. Открыв глаза, увидел лицо Васи - в соплях, с ссадиной на подбородке. Что значит профессионал! Ткнувшись в руль, - поэтому была разбита физиономия, - сначала убедился, что "ауди", в которую едва не врезались, цела, а уж затем оглянулся: "Да за что же, Саввишна?!" В ответ, поскольку мать, не меняя выражения (дабы не свихнуться, старался не глядеть на ее морщины), ни слова не проронила, пожал плечами - не в моей компетенции в данном случае было вступиться. Напрасно, конечно, мать, да и я виноват. Зная умение Николая Георгиевича "раскручивать" собеседников, следовало отгородиться стеклом или предупредить заранее, что несмотря на кажущуюся бесконфликтность, Вася крайне обидчив.
        Ну вот - что и следовало ожидать: покрасневший затылок шофера словно бы одеревенел. Мать - тот еще характерец! Покачиваясь не в такт, не стала слушать запоздалых объяснений. Я же, как дурак, засуетился, пытаясь примирить конфликтующие стороны. Подтекст дошел поэтому не сразу. То, что в действиях матери имелся подтекст, сомнений нет - не могла, будучи ко всему приучена, до такой степени резко отреагировать на "мужские" разговоры. Лишь после того, как выстроил причинно-следственную цепочку (благодаря ежедневным упражнениям с Гириным, особых усилий это не потребовало), решил ребус: так как мать ни с того ни с сего не могла поднять руку на невинного (повторюсь: в нашей семье она была воплощением абсолютной справедливости), выходит, Вася наказан за дело. Вопрос: за какое такое дело может быть наказан невинный? Напрягся и, по мере того, как "кадиллак" тащился по запруженному Садовому (в третьем ряду, с включенной мигалкой, остановиться Василий не мог, поэтому стоически продолжал рулить, прижимая к лицу носовой платок), напрягся и решил ребус. Намек был на имевшие место в прошлом не совсем дружеские отношения Васи с Ларисой. Логично. Но только откуда могла узнать об этом мать? Лично я ни единым словом... Откуда-откуда! Лариса, небось, болтнула в порыве откровенности - в последнее время уж больно обе задружили. Странно! Отчего же меня, кого, казалось бы, должно волновать в первую очередь, это не волнует, а мать... Да что с них взять - женщины есть женщины. Хорошо, обошлось без ДТП.
        Несмотря на то, что все укладывалось в причинно-следственную цепочку, от всех этих мелких, и по сути неразрешимых, несмотря на кажущуюся простоту, ребусов сделалось душно. Ощутимо кольнуло сердце. Ослабил галстук. Не помогло, отдалось в поясницу. Лучшее средство, - знал об этом по опыту, - покинуть машину, пройтись пешком. На пересечении Знаменки с Воздвиженкой велел притормозить. Выйдя из машины, попросил покатать стариков еще немного - ну их, заварили кашу, пусть сами расхлебывают (конфликтующих хорошо на некоторое время оставить наедине друг с другом). Приняв это простое, мудрое решение, с легкой душой прогулялся до библиотеки Ленина. Затем, не зная, куда деваться, - не идти же без Ларисы на Арбат - того гляди, опять, как в прошлое воскресенье, портмоне сопрут, - спустился в метро. Перед тем как сесть в вагон, обошел закоулки переходов, послушал заглушаемую шарканьем ног музыку, - пиликали скрипачи, виолончелисты, был даже флейтист, - на любой станции в центре квинтет, минимум, можно собрать (давнишняя мечта: поудачней вложим деньги, займусь меценатством).
        Все мысли были о работе - ничего не мог с собой поделать. Поэтому не удивился, когда, выйдя из метро, обнаружил, что ноги сами привели к офису. Действительно, количество стоящих в очереди заметно возросло - пару дней назад, подъезжая, не видел толпы издали, теперь же она была заметна за два квартала.
        Подошел поближе. Перед нашим (покамест он был еще не наш - предстояло еще приватизировать), особняком в 3-м Неопалимовском раскинулся целый городок с разветвленной, сложной инфраструктурой: киоски, палатки... Шла бойкая торговля с лотков. Издали слышалось: "Чебуреки! Жвачка! Жвачка! Жвачка!" Из донесений СС было известно: на площади перед окнами офиса предлагались и не столь громко рекламируемые товары и услуги. Все это находило спрос у бесчисленных, шалеющих от изнурительного стояния в очереди вкладчиков. В общем, работая, дали работу другим, мелким фирмам. Была, конечно, мечта проглотить их, но это позже. Нынче, непонятно почему, был обуреваем идеей внедриться в толпу, раствориться в ней, кануть безвозвратно...
        На первых порах, сдерживая это странное, усиливающееся по мере приближения желание, купил в одном из киосков чебурек (пусть будет изжога, так даже лучше). Проглотив чебурек, уже не мог противиться. Никто меня, конечно, не узнал, да и не думал узнавать - народ искушен, но не настолько. Выяснив, кто последний, написал на тыльной стороне ладони (воспользовался "паркером", и вот пример - никто не обратил на это внимания) свой номер 9237-й, и встал в затылок. Интуиция не обманула. О, какой показалось роскошью - стоять на своем месте!
        - Будете стоять? - спросила стоящая впереди - то ли женщина, то ли мужчина (уточнил позже: женщина, вклад 325 тысяч).
        - Не знаю, - пожал плечами, хотя, на самом деле, хотелось крикнуть: "Буду! Конечно, буду!"
В лишенном намека на макияж лице её проглянуло нечто до такой степени близкое...
        - Вторую неделю на амбулаторном, - заметив на себе ностальгический взгляд (не удержавшись, я пустил и слезу), принялась повествовать с многочисленными подробностями, почему надо было позарез отлучиться - дело в том, что правильно, как рекомендовал лечащий врач, выпустить газы можно лишь в спокойной обстановке - дома, лежа на диване...
        До конца выслушав, ощутил: наконец я в родной стихии.
        - Не зна-аю... - протянул, пытаясь справиться с комком в горле. И спохватился: как могу так! Ужаснула собственная черствость. До такой степени оторваться от жизни, от людей! И вскричал. - Да идите, идите же! Конечно, постою, конечно!
        И нарушил правдоподобие: женщина, а с ней то ли мальчик, то ли девочка (из-за неразвитой, неумытой физиономии определить, кто именно, было трудно), недоверчиво оглядываясь, отошли. Спрятались, и понаблюдав за мной из-за спин, затерялись, в конце концов, в толпе.
        Признание может показаться странным, но нигде никогда не чувствовал себя на своем месте - ни в школе, ни в университете, ни работая в пресс-центре, ни на корабле брата Вани, ни в метро, ни в шахте, ни грузчиком, да и в бизнесе не сказать, чтобы чувствовал себя уверенно. Здесь же, стоя в очереди к самому себе (интересно, что сознание восприняло этот факт как должное), впервые ощутил, что нахожусь в отвечающей потаенным потребностям среде. Естественно, в течение первых минут, пока организм адаптировался, ничего не слышал и не ощущал. Попривыкнув, начал видеть. И тотчас наряду с положительным, увидел отрицательное: в глаза бросилось не замечаемое до сих пор невероятное разнообразие. Не то, чтобы люди заметно лучше были одеты, чем двадцать-двадцать пять лет назад, нет, - толкуя о разнообразии, имею в виду до поры сокрытые проявления характеров (проявись они в прежние времена, это было бы расценено, скорей всего, как бунт).
        - Ну, и чего ты добился за пять лет? - спрашивал себя малый с кривыми ногами, с обветренными скулами, с косым разрезом глаз. Он сам пытался ответить на этот вопрос, но всякий раз ответ получался отрицательный. Это навело на грустные мысли. Такой и оружие в руки может взять, и выступить за коммунистов. Тем более странно, что вклад его, как выяснилось, составлял приличную (относительно) сумму: 3 миллиона 300 тысяч. - Ни ... ты не добился! - произнес он и прибавил. - А еще голосуй за этого ... ... !
        Последних слов не то чтобы не уразумел, не понял, кому адресует их малый, так как внимание привлекло семейство вкладчиков (как встарь, лелеял мысль, что народ - величайший театральный деятель). И точно - стоило взглянуть сквозь призму взлелеянной мысли, семейство устроило бесплатный спектакль.
        - Плевать! - возражал малый, выше меня ростом, которого - само напрашивалось - окрестил про себя "мужем". - Если это называется грабить, пусть грабят! Значит, так надо! Да, представь, люблю стоять в очереди!
        - Говори, говори, - отвечала невидимая из-за спин "жена", - а я скажу свое!

        Муж: Нет уж, ты говори!

        Жена: Напомни, пожалуйста, а то без очков не вижу, как его?.. Что-то связанное с отбросами...

        Муж: В народе называют Шамкиным. От слова "шамать". Да, вот именно. За то, что кормит нас, в том числе тебя... Что ты хотела сказать?

        Жена: Я против! И ребенок тоже. Да, Сергуня?

        Предчувствуя... Теперь, впрочем, кажется, будто предчувствовал. На самом деле, ни о чем не подозревая, влекомый толпой, попятился к стене здания, расположенного напротив офиса - туда, где не так давно, не без моего участия, на месте бывшего книжного открылся магазин "Парад кожи", - и увидел семейство целиком.

        Ребенок: (Мальчишка лет шести, канюча). Ма, дай конфетку, ма!

        Жена: (Перебив мужа.) Ну вот, Сергунька тоже...

        Муж: (Раскачивая крохотной для своего роста головой в бутафорски драной шапке-ушанке). Извини, Сергуня, буду против. (Ребенок безразлично кивнул, не перестав канючить.) Больно много болтунов. Говорят, а что толку? (Слушая, ребенок открыл рот и обнаружил такие же, как у отца, не наблюдающиеся в природе, - во всяком случае, доселе мной, - острые зубки.) Погоди, не перебивай, дай сказать!(Жене. И обращаясь к сыну.) Дядя Ням-Ням не болтает, Сергуня, он дело делает... (Передразнивая.) Да, больно много ты заработала - 13 тысяч прошлый месяц! Так вот, Сергуня, пусть он богач, пусть ставит свою власть, пусть как хочет над нами... не вопи, ладно, не буду при p****ке,.. Да-да, представь себе, люблю его как члена семьи... Вот именно, втроем будем спать в одной постели... (Под хохот зрителей.) Хочу от него не денег, это ты хо-очешь денег! (Жена отрицательно замотала головой, причем, явно не припадочная, употребленный ею прием - для экспрессии.) За свою любовь не желаю денег! (Получив вместо конфетки пригоршню семечек, ребенок, ловко жонглируя и ловя ртом, принялся грызть их - честное слово, потренировавшись, не смог бы, как он.) Взад жду от него кристально-чистой любви, правды!..

        Жена: (Роясь в ободранной сумочке, достала бутафорский очечник. Подслеповато, - не туда, куда в попытке привлечь ее внимание, указывал муж, - с пеной у рта, высунув язык, он вертел пальцем у виска, - а глядя в противоположную сторону, на меня.) Уважаемый!.. (С такой интонацией, будто читая, но я видел - передо мной заслуженная артистка - в оправе, которую напялила, не было стекол. Невольно содрогнулся, словно предчувствуя.) Когда же, наконец, ты, сволочь, прекратишь весь этот бандитизм, воpовство и насилие!


Часть III, глава 9


Была ли режиссура? Несомненно, так как все сходится: в Чулково окружили не менее характерные типы. Отнес это на счет пагубного климата, скверного питания, цинги и проч., но вникать было некогда, первое посещение Чулково вспоминается, как мимолетное, - отгрузив староверам маленько пороху, пошли дальше. Не оглянулся, не помахал рукой: вид обросших, в одежде из звериных шкур мужичков (причем, все, как один, пугающе рыжеволосы) мог навести на мысль о чем угодно, но только не об истине.
        Живя среди них, начинаю понимать, чем отличаются: почитают бога как нечто, обитающее в человеке. Своеобразно трактуемое "иже еси на небеси", за что и были гонимы. Больше склонен к театрально-московскому восприятию - лучше, как говорится, раз увидеть, но собственную точку зрения отстаивать небезопасно, да и не переубедишь - икон не держат. Зато буквоеды, каких мало. Полагают, все написано, осталось правильно прочесть. Кое-какие из трактовок, к примеру, что нет свободы воли, утешительны. В чем стыкуюсь также - в понимании составляющих, хотя у староверов по-другому: "я", которое Иисус Христос - его называют еще "муж", - в идеале должно взять верх над земным "я", "женой". Исходя из этого, понимают "не прелюбодействуй". Все это, конечно, не для моего бедного разума - чересчур заверчено, но осенило: тоскую, рвусь куда-то, суечусь, а все при мне. Последнюю $1000 отдал, чтобы, когда пару лет назад причалил теплоход, позвонить из рубки Ларисе. Связь с Москвой несмотря на спутник, паршивая, да и что, кроме того, что в Чулково, мог сказать? Не мог же брякнуть, что в Царствии Небесном...
        А староверы полагают так на самом деле. Кое-что из их истории: ребята из поморов. Гонимые еще при Иване Грозном, пронесли истину через приключения, грозившие порой полной гибелью. В 20-е годы пыталась взять ВЧК, но мужички положили тут всех на берегу - еще бы: белке в глаз бьют без промаха. Тайга укрыла, как укрывает меня нынче. Но нельзя не отдать должное савейской, - таково правильное написание (Исх., 15-23), - власти: видя, что с кондачка не взять, разрешила, родимая, исповедовать толк при условии, что староверы вольются как бригада в охотничью артель. Не раз, не два донимала и, в конце концов, сообразив, что не отстанет, впервые за более чем четырехсотлетнюю историю староверы пошли на компромисс, хотя ни школы в савейском понимании, ни сельсовета не открыли. Корчевали лес, строили срубы, учили детей по Библии и по книгам, которые удалось сохранить вместе с древней верой предков, - все, в отличие от савейцев, на свой страх и риск. Вступив в артель, тем не менее, не прогадали; потому, может, удалось выжить - худо-бедно были снабжаемы на протяжении семидесяти лет в обмен на беличьи шкурки. Все, что от артели осталось, - раз в год, в последнее время - через год, а нынче две зимы минуло, того гляди Енисей скоро опять замерзнет, а теплохода с ружейным припасом и, что более важно в здешнем климате, - с мешком лука на борту все нет и нет. Староверы не унывают, полагая, что необходимое для жизни у них имеется. На мой не сторонний взгляд (пробовал гнать спиртное из кедровых орешков - не получается), это не так, но поскольку выбирать не приходится, довольствуюсь, как все, малым.
        Паническое бегство (прихватил с собой два чемодана и рюкзак), начавшееся среди ночи в Москве, завершилось на борту "Меженя". Почему-то не удивило (могло сложиться ведь иначе), что капитаном, как встарь, Ваня Змеев. К сожалению, время неумолимо к сводному брату: черты потомственного алкоголика (прежде едва заметные) проявились резче, особенно, дуги - от носа к уголкам рта. Несмотря на последствия запоя, из коего накануне вышел, Ваня обрадовался (в Сибири всегда рады свежему человеку). Выпили и, - при некоторых издержках характера, человек он наивный, - предложил занять вакантное место моториста. Выслушав, как обстоят дела, по раздумье сказал: "Нельзя тебе, Паша, на корабле, донесут... спрячем, пожалуй что..." - и вырубился - признак, что запой был продолжительный. - "Где?" - спросил машинально, так как сам пребывал в состоянии, в котором собственная судьба до лампочки. Очнувшись, брат черкнул ногтем в том месте на карте, где никаких, кроме тайги, условных обозначений не было. - "Да здесь, в Чулково. Сперва зайдем в Казачинское, зацепим паузок - шаланду и пару нефтянок, а затем - прямиком до Подкаменной... Ходу-то - всего три недели, да и... По мнению брата, когда он договорил, лучше этой, не обозначенной ни на одной из карт деревеньки (даже на лоциях ее нет) для цели, которую преследовал я, - кануть безвозвратно, - в природе не существует. "Да вспомни, мы там бывали!", - прибавил Ваня прежде чем дрожащей рукой разлить в стаканы остатки "Агдам".
        К изобилующему отмелями чулковскому берегу подойти не просто. По завершении двадцатидвухдневного перехода еще часов шесть шли с наметкой - когда судно вынуждено продвигаться, ежеминутно измеряя с помощью шеста глубину. Подошли, бросили трап, спустились на раскисшую после растаявшего (и это - в июле!) снега почву. В отличие от книжных, вымышленных аборигенов, староверы не радуются прибытию корабля, как дети, и... как там, у записных театралов, - висящее в первом действии ружье должно выстрелить, - один из мужичков, Елиаф, вскинув ружьишко, направляет на меня, вопит: "Он! Он!" Пожимаю плечами, мол, я не я. Но возобладавшее мужское начало не позволило увильнуть, сознался: во время первого посещения, - был еще горд этим, - обманул "духов" (так называют староверов матросы): обменял сломанный ручной насосик (гарду) на 20 беличьих шкурок. Зачем нужны были шкурки? Вознамерился, видите ли, унтайки сшить. Кто это втемяшил, зачем в Москве унтайки? Через пару недель, когда распороли днище (наткнулись на скалу, судном управлял пьяный Ваня), подмокнув, шкурки испортились, пришлось выбросить их за борт.
        Что посеешь, то пожнешь - теперь знаю. А тогда не обращал внимания на посылаемые знаки. Поэтому, может, канула на дно фирма "Кусовкинъ и сынъ" - проколы начались до перестройки. Давний грех, ограбление приезжих в гостинице, - не вполне мой, но к чему брать на душу бесспорную вину (возобладало женское "я"?) - всучил насос с неисправным клапаном. Пока качаешь, все, вроде, в порядке, а затем, клапан-то не держит - по новой. Отчего Елиаф взъярился - намаялся, поди, за тридцать-то лет...
        В общем, если бы не заступничество старца Нафанаила (прежний, Захария, тот церемониться бы не стал, махнул бы клюкой: "пли"!), трудно себе представить, где еще можно укрыться до такой степени надежно, как в Чулково. Всюду, вплоть до Курейки, на стендах с надписью "ИХ РАЗЫСКИВАЕТ МИЛИЦИЯ", - собственными глазами видел, - вывешены мои фотографии. Эх, махнуть бы от всего, - подсознательно стремлюсь туда на протяжении сознательной жизни, - в Австралию!..
        Боюсь, однако, среди антиподов был бы все равно преследуем. С одной стороны, - воспоминаниями, с другой, - снящимся еженощно на протяжении многих месяцев. Действие разворачивается в Неопалимовском. Вдруг все одновременно начинают понимать: ни процентов не будет, ни вкладов, и ничто не передает настроение обманутых вкладчиков так, как лозунг, парящий над ними: "КУСОВКИН И СЫН! ВЕРНИТЕ СЧАСТЛИВОЕ ПРОШЛОЕ!" Дабы не догадались, кто таков (почему здесь - понятно: стоя в очереди, ловлю кайф), поспешно ретируюсь к служебному входу - ан не впускают, не узнают... Из-за чего же, уважая наяву, охранники лупцуют дубинками во сне? Не трудно догадаться: вид непрезентабелен - из-за расцарапанной (дело рук заслуженной артистки) физиономии. Шаря в карманах, дабы торжествующе предъявить удостоверение, убеждаюсь: ни документов, ни долларов. "Муж" ли, беседуя с "женой", отвлекал, в то время как "сын"... А может, покамест, разинув варежку, смотрел, как он жонглирует семечками, обчистил кто-нибудь другой?
        Не до разборок - слышны вопли: "Он! Тот самый, здоровый!" Гляжу - из-за спин (во сне вкладчики в полтора раза толще, чем в реальности) по направлению ко мне протискивается знакомый малый. Узнать, кто именно, не дает, отсекая голову, тень от козырька форменной фуражки с желтым околышем. Стоило же ему, сняв фуражку, шутливо раскланяться, по характерной (другой такой быть ни у кого не может) дырке во лбу узнаю: летчик.
        - Кто скажет: "почему обещали, а не сделали?" - встреча не случайна - речь летчика обращена ко мне. - А они, поверьте, на следующий день сделают это! - приближаясь, не может приблизиться, в то время как не в силах предпринять что-либо, пытаюсь заслонить без того сильно пострадавшую физиономию. - Упразднят газеты, и снова будем переговариваться шепотом, - исходящее от него амбре способно свалить быка. Заметив следы тления на лице, - может, вовсе не летчик?, - начинаю догадываться, в чем причина внезапной, через столько лет, встречи. - ...начнется, а очень может быть, что начнется, поскольку ваше поколение - ребята не пуганные, - окинув умудренным взглядом сидевшего (взгляд знаком по Леснику, но не Лесник), продолжает. - Молчать, как мы, вы же не будете и воспринимать, как должное, не будете, а значит, будете сопротивляться новому, верней, забытому старому... - меняя интонацию, доверительно прибавляет. - Представить не можешь, как доволен, что, благодаря тебе, не удалось дожить до всего этого...
        - Не утомляй, мужик, а? - нужно немедленно перехватить инициативу (бизнес-прием). - Куда же ты помчался неизвестно куда? - но даже представляя дело так, будто то, что было между нами в далеком 1967-м, произошло не далее, чем двадцать минут назад, отогнать наваждение не властен - вздувшаяся на лбу фига не оставляет сомнений: он. - Начали давать места, а ты... - нет, обмануть летчика и на сей раз не удастся.
        Он, судя по всему, тоже понимает это - держится спокойно и уверенно.
        - Веришь ли, впервые в жизни захотелось, - послюнив палец, осторожно притрагивается к фиге, - вру - во второй раз... добиться справедливости, - сокрушенно вздохнув, пожимает плечами. - Не получилось. Когда ты вытолкал меня из гостиницы, я, не пробежав ста метров, запыхался, присел на корточки, чтобы отдышаться, и не заметил, как замерз. Мороз, помнишь, какой был? С тех пор вот и ищу тебя, - и, осклабясь, вздыхает. - Нашел-таки!
        - И... и что?
        - И все, - кивок стоящим у меня за спиной.
        Наваливаются, заламывают руки (не иначе как тамошняя СС). Не пытаюсь оказать сопротивления. Рухнув на колени, падаю, переворачиваюсь. Злорадно хихикая, склоняются надо мной вкладчики - в основном, это технари - на фоне реющего лозунга: "НА НАШИХ КОСТЯХ НИКАКИХ РЕФОРМ!" Одно и то же, одно и то же, господи, из кошмара в кошмар...
        Приготовился было к концу (а что, семь бед - один ответ, во всяком случае, логически завершился бы перформенс), но, проявив, на взгляд чулковцев, неоправданное милосердие, Нафанаил разрешил остаться. Поселил в баньке, где Захария допрашивал вероотступников. Просыпаясь, вскакиваю и всякий раз задеваю головой свисающие цепи, с помощью которых, по свидетельству выживших, он приковывал жертв к сволоку.
        Со временем узнал, в чем подоплека хорошего отношения Нафанаила. Будучи отроком, запомнил - что-то я ему подарил тогда, в первом акте, сходя с трапа, - игрушку, типа губной гармоники. Это оказалось самым светлым воспоминанием в его скудной на впечатления жизни. Может, поэтому, играя на гармошке и вспоминая обо мне, Нафанаил развился лучше сверстников, сделавшись любимым учеником Захарии. Так-то. Никогда не знаешь, что посеешь и, в результате, что пожнешь.
        Банька стоит на берегу, неподалеку от бревна, на котором летом в жаркие дни просиживаю иногда сутками. Надоест вспоминать - уползаю внутрь (навещают, правда, замученные Захарией, но и к этому со временем привык). Разместив в столь романтическом месте, Нафанаил огласил обязательное "отныне и присно": буде заведу приятелей, что неизбежно (духи - народ приветливый), и захочется навестить кого-нибудь из новоявленных друзей (это не в Москве, не разгуляешься; всего, включая баньку, срубов - 9), могу воспользоваться срамным ковшиком (строма), а буде пожелаю присесть, в моем распоряжении срамная лавка (сторома). Прикоснусь к чему-либо, например, к столу или к стулу, - тотчас сожгут, как оскверненное "нечистым" (все, что от мира сего, согласно местному восприятию, покрыто невидимым слоем липкой грязи). Дотронусь к книге - они тут, у староверов, украшены драгоценными камнями поверх засаленных переплетов, - в этом случае даже он не поможет. Вдуматься, справедливо: Царствие Небесное на земле более чем что-нибудь иное нуждается в СС.
        Ощущать нечистым себя неприятно, но отмыться, по утверждению Нафанаила, можно: а) смирившись (куда уж больше!) и б) замолчав (с целью услыхать внутри голос начальства). Страшно сознаться, без того слышу, вижу, общаюсь. Заткнусь - должно когда-нибудь произойти и это, - когда надоест ворошить окаменевшее...
        Нафанаил прав, время сглаживает: завелись дружеские отношения с Амаликом, Гирсамом, Завулоном. Нафтунату помог починить прохудившуюся крышу. Елиафу, точней, сыну его Рагуилу, едва малый женился, помог соорудить пристройку к отцовскому срубу. Но, в отличие от папаши, который, что бы ни сделал я полезного, все равно смотрит искоса, - Рагуил проникся доверием: когда Васемафа, молодая жена, забеременела, и настало время, и дело не пошло, - позвал на помощь меня. Принял роды на собственный страх и риск, несмотря на то, что случай тяжкий - пришлось делать кесарево сечение. После благополучного исхода (взвесил на ладони новорожденного - три пятьсот; назвали в мою честь Савлом) окружили, поздравляя, но, потрясенный, опустошенно молчал: что такое ярко выраженные способности к акушерству в сравнении с этим перформенсом?
        Охотником не стал из соображений экономии пороха. Помогаю, в основном, в строительстве. Починил гардушку и, кроме прочего, в баньке можно принять душ. Да и еще: когда в очередной раз Нафанаилу приходится отправлять обязанности - не знаю, как правильно назвать - сводни, что ли (по смерти Захарии, он получил право распоряжаться основным из жизненных благ: велит взять в жены такую-то - все), так вот, когда в последнее время делает это, учитывает мое мнение, и это приятно.
        Расспрашивая о нравах "нечистых" (нельзя не заметить, волнуют, в основном, подробности, связанные с борделем), старец понять не может, отчего я вынужден скрываться, в чем, по большому счету, виноват? Ну как растолковать человеку, который никогда не держал в руках денег? Счастливый малый, хотя по-своему несчастен: сорока нет, внешне не обижен - выпуклый лоб вкупе с выдающейся челюстью под рыжей окладистой бородкой, - в сущности, это недостатками не назовешь, - я же вижу: хочется испытать свою долю чувств. Но обзавестись женой или, на худой конец, подругой всенародно избранному старцу нельзя - таковы в Чулково законы... Так о чем это бишь я?


Часть III, глава 10


Ах да! Денежки-то, исчадие ада, - тю-тю. Подделав подпись (в банке, тем не менее, приняли платежку), Денис с Витей перевели три с половиной триллиона в уплату за остров в Тихом океане, в том месте, куда Денис ткнул пальцем - на атолле Морроруа. Естественно, не будучи искушены в подобного рода сделках, попали. Хоть бы посоветовались (вряд ли согласился бы на аферу, а впрочем, кто знает, какое возобладало бы "я"?). Денис - с ним все ясно, но Витя... Не захотел с папой делиться - ладно, задумался бы, отчего по дешевке всучили остров? Месяца не прошло со времени купли-продажи, как французское правительство объявило о начале ядерных испытаний в этом регионе. Известный факт, был еще скандал в прессе. Все это, однако, не втолкуешь вкладчикам - большинство из них лишились последнего. Да и Франция, к сожалению, вряд ли когда-либо компенсируют убытки, тем более, остров в ближайшие сто лет даром никому не нужен - последствия испытаний атомных бомб в атмосфере известны.
        Как всегда, в 14.15 для доклада является Гирин. Стараюсь не глядеть в его сторону - висок у бывшего подполковника прострелен, в левом глазу торчит лом. Неадекватно отпраздновали день рождения Ларисы. К сожалению, были еще жертвы - убили, например, Олега. Причина произошедшего до сих пор не ясна. Гирин говорит (и приходится верить), что заранее знал о готовящемся трансферте по фальшивому контракту. Мальчишки, когда спрашиваю, возражают, оправдываясь тем, что хотели спасти деньги от заговора СС.
        После беседы с Гириным, в результате которой не удалось узнать ровным счетом ничего нового, - долгожданная получасовая прогулка с Ариадной. Пообщаться нужно, чтобы уяснить, что означает столь настойчиво снящееся? Прогуливаясь под зонтиком (идти особо некуда - справа Енисей, слева тайга), Ариадна поясняет: если бы все, что с нами происходит, не проступало столь отчетливо на фасадах... Соглашаюсь: иного способа втолковать дуракам нет - иначе, откуда взялась бы фига на крыше одного из домов на Кутузовском? Суть: не для России опокатастатичесий путь развития, не для России... "Что такое апокас... апокас... как его? - ну вот, перебил... Ариадна не любит этого. Не отвечая на "дугацкий вопгос", продолжает: все-де будем пропущены через... как его... через пакибытие...
        Частенько навещает Витя. Слава Моисеичу, у него ничего не откушено, не прострелено.
        - Папа, тебе кто больше нравится: Маша (401-22-36), Маша (318-31-11), Маша (198-30-25), Маша (212-21-33) Маша (119-21-00), Маша (333-13-23), Маша (936-18-90), или Дана (245-37-39)? - предлагает выбрать, говорит, на ком скажу, на той женится.         Немного не понимаю. Если всерьез хочет построить семейную жизнь, для этого нужно, как минимум, самому приехать в Москву из Венесуэлы, куда они с Денисом слиняли, оставив отвечать по обязательствам меня.
        - Витя, ты взрослый мальчик, выбери, пожалуйста, самостоятельно, - наставляю.
        Сын морщится - на душе такое... Разнюнился, просит прощения. Предупреждал же: безнаказанно целоваться с истиной - себе дороже. Кстати, Екатерина Аркадьевна здесь. Вечереет, и становится видно, хотя "вечереет" понятие условное, - не опускаясь за горизонт, солнце касается противоположного берега, - вот она, надо мной - нечто абсолютное (в последующем впечатление усиливается) - густеющие бордовым чулки и украшения, коими с ног до головы увешена: браслеты, серьги, перстней на пальцах штуки по три. Все это сверкает гранями, выделяясь на фоне усеявших небо алмазов. Ближе к ночи рядом с самодовольным ликом Моисеича проступает бледный серпик луны. Луна нынче на ущербе, и не узнать профиль друга невозможно. Такое бывает в здешних широтах в преддверии полярной ночи.
        Подсвеченный, как сцена в Большом, небосвод представляет удивительный... чуть не сказал "перформенс". Пора бы, кстати, бросить словцо. Во-первых, иностранное, во-вторых, не передает картины. Дабы лучше видеть, опрокидываюсь навзничь (отсюда, вероятно, слово "ложа"), с наслаждением вытягиваю вдоль бревна ноги. В таком положении нахожусь неизвестно сколько - очень-очень долго. Созерцание и неразрывно связанный с этим процесс переживания пережитого, прерывают доносящиеся непонятно откуда (откуда-то рядом) неприятные, резкие звуки. Прислушиваюсь: вроде, из баньки. Это подтверждает грохот - будто опрокинули, задев, бачок для воды (собственноручно выменял за 50 шкурок - хороший, оцинкованный). Взглянуть? Мало ли, зверь... В тайге, впрочем, в августе звери спят. Преодолевая желание вернуться к воспоминаниям, поднимаюсь, подхожу, сопровождаемый тучей комаров. Приникнув к щели в дверях, вижу: старец замахивается вожжами, неистовствует. Вот - отошел в сторонку и видно: это он из-за Раи. Надув (переведя предварительно на русский язык слово Storoma), подарил ему игрушку.
        - Ах ты, чувылдра! ложкомойка! - самозабвенно, с пеной у рта вопит Нафанаил.
        Напрасно поведал старцу кое-что из собственного опыта, ну да что поделаешь. Стараясь ступать потише, возвращаюсь к бревну - подсматривать за ходом чужой супружеской жизни неловко. Подарил, так как Storoma ни к чему: жены-то при мне. Спрашиваю, как дела. Прислушиваюсь:
        - ...барахлят трофейные станки, скверно работает вентиляция...
        - Починим, - обещая, беру грех на душу. Женщин необходимо успокоить, в то время как показывают запыленные, и от этого более совершенные части тел. Внимательно осматривая, качаю головой. - Отремонтируем, наладим, прибьем, перекрасим!.. - раздаю заведомо невыполнимые обязательства.
        В их глазах начинает брезжить надежда. Только две, Лидия и Марина, глядят как всегда с недоверием.
        - ...талоны на спецмолоко... - слышу, - прачечную...
        - Господи! - истово крещусь вперемешку - то двумя, то тремя перстами. Как ни далек от проблем, касающихся прекрасного пола, за их бестолково составленным письмом, в котором жалуются на нерешенные социальные нужды, чувствую: кроется большее. - Господи, Лидия,.. что же ты молчишь?
        Перебиваемая Ларисой и Мариной, Лидия повествует о творящихся на материке беспорядках. Успокаивая как могу, пытаюсь склонить к коллективному чтению Евангелия. Но женщины не могут об отвлеченном, переживают, чем дело кончится. Пугают пустяки: Федор Федорович, видите ли, баллотируется на третий срок, и вместе с ним в кабинет министров войдут Серяков, Хапаев, Чечевкин, и опять ничего не решится. "А что должно решиться, девочки?" Хочу нарисовать грандиозное общее, они же - о земном... Сделав усилие, стараюсь понять, почему. Да потому что видят во мне не плод воображения, а умудренного опытом, могущего коренным образом изменить ситуацию мужа. Могу ли, в самом деле, оставаться безучастным, ощущая взоры преисполненных, - не знаю, чего в них больше - веры, надежды, любви, - глаз? Марина обняла за шею; Лидия запустила под рубашку руку, щекочет; Лариса склонила голову к коленям - боится, что, подобно девичьим мечтам, улетучусь...