Глухонемой мир

Когда наступал рассвет, туманное сознание проваливалось в усталый и бредовый сон. День путался с ночью, а утро - с вечером. Вся действительность находилась в забытье. Восприятие реальности раскладывалось на счетные палочки первоклассника. Пешеходы, светофоры, автомобили двигались по невидимой грани моей осколочной души. Траектория движений протекала на остроте слуха и ярких тонов, которое фиксировало зрение.
По ночам, закурив сигарету, я обращала свое внимание на звезды. Они рождались и умирали в моих зрачках, как рождались и умирали люди. Там, где за домами существовал горизонт, я мысленно равняла небо с землей. Я равняла себя, выстраивая определенную, удобную только мне кардиограмму зрения и восприятия мира.
Ночная тишина стала моим утешением, когда не было дневной толпы в центре города. Утешение дарил июньский воздух, огни фонарей, оранжевый свет светофоров. Среди ночи перекрестки были пусты, спокойны и смиренны.
Мы работали вместе. Мы молчали вместе. Разве что я курила одна, стоя на балконе, не нарушая тишину вспыхивающих, как при пожаре, звезд. Моя кожа впитывала все запахи, которые могла тогда впитать. Я впитывала каждой клеточкой ее запах: боль, тяготы, повседневность, вычурность, черствость быта. Мы почти не говорили. Мы дышали кислородом, который исходил от темных деревьев короткой летней ночью. Мы вместе шли утром с работы и снова молчали вместе. Я была дома – на этих улицах, среди домов, в каждом переулке, а она была на грани осколков жизни, о которые я резалась, чтобы знать о ее боли - всё!
Мы шли. Мы почти не говорили и даже теперь, когда прошло столько лет, мне хочется найти ее телефон, чтобы вновь молчать и не затрагивать тишину ее голоса на другом конце провода. Молчать, превратившись в июньскую ночь, в ее запах и цвет.
Мы говорили в письмах. Говорили те слова, которые нельзя произносить вслух, потому что каждое слово снисходило на крик. Слово-боль. Тогда в свои восемнадцать лет я ничего не знала о боли, о том, что мир – это яркий фантик от конфеты, который был выброшен также бессознательно, как выполняются одни и те же движения, когда мы ложимся спать и встаем с постели, варим кофе, чистим зубы – каждый в своем порядке вещей. Всё, что у нас было – это надрывность и хаотичность в существовании.
Я очень часто в своей новой и ещё никем не прочитанной жизни листаю старую записную книжку, где ее рукой выводилось водное испарение наших отношений: “Проснуться. Начать жить. Встать. Увидеть солнце. Подумать! Какая жара. Лечь. Закрыть глаза. Увидеть ночь.” Я помню каждую немногословную ее фразу, когда все люди ужинали и меняли грязную постель на чистую, я просыпалась и произносила их вслух, как формулы жизни. Я стояла за ее спиной и училась новой профессии дизайнера, и мучилась одновременно от ее близости. С той поры я перестала жить и ходить своей дорогой...
Это было днем вписанным, как рассказ в мою и ее жизнь неизвестным автором. На перекрестке, через который мы проходили сон и явь, день и ночь, автомобиль сбил человека. Только сейчас я понимаю, что увидеть смерть чужого человека было дано мне из-за моего страха, а ей был чужд страх. Мой страх был потом - в умирании чужого тела.
Через несколько месяцев нашего общения ей было запрещено даже близко подходить ко мне, но она все равно продолжала идти мне на встречу, но с тех пор наши пути больше никогда не пересекались.
Мы больше никогда не встречались, мы никогда не расставались, - мы жили в пустоте.
Что влекло ее ко мне? Боль? Пустота? Невостребованность чувства – На, возьми! - новое, неисытанное? Мы тонули, упиваясь, влюбляясь, когда понимаешь кожей, чувствуешь кончиками пальцев. Я не учила ее нежности и ласке. Я сама этого не умела. Мы касались душ, а не тел. Она хотела, чтобы я была такой, какой не умела и никогда не смогла бы я быть для ее души и тела.
Тогда на смерть сбитого человека смотрели взрослые, дети, пожилые люди... Она дергала меня за рукав и нервно (окна нашего офиса выходили на шумную проезжую часть дороги), с увлечением и огоньками в глазах шептала, что хочет посмотреть на умершего, который лежал на асфальте в запекшейся от знойного воздуха, в абсолютно черной луже крови. Я смотрела на бесчувственные лица - они были равнодушны даже к своей собственной жизни, нен говоря уже о чужой. Ей тоже нужно было видеть лежащего на дороге человека для того, чтобы потом записать в мою записную книжку очередную фразу: ”Каждый прожитый день достается смерти.”
Потом мы гуляли ночью по городу и охлаждающий ветерок путался ее волосах. Она всегда скрещивала руки на груди и опускала взгляд в землю. Она никогда не смотрела человеку в глаза и не разнимала рук. Я ничего о ней не знала. Мне нравилось просто находиться рядом и слушать, как волнительно поют соловьи. Мне нравилась ее душа, которая была прозрачнее стекла... Я таких стекл еще не видела.
Она всегда получала от меня записки – в 20.00, у фонтана. Перед моими глазами мелькали люди, собаки, распивающие пиво подростки. Душный воздух хватал за горло и раздирал легкие. Я волнительно считала минуты в ожидании встречи. Время казалось тянучим, как резиновый шарик, когда его надувают, сбивалась со счета, путаясь в мыслях, сердце замолкало, а язык становился ватным. Я путалась в словах, образах, именах, а она терялась в толпе, стиралась из памяти ее походка, острые плечи, длинные падающие на лоб волосы...
Года четыре назад мы случайно встретились. Она смотрела в мои глаза не отрываясь и только тогда я познала всю глубину ее взгляда. Она говорила, а я не слышала слов. Нас было двое и никого вокруг не существовало. Я помню, что вновь образовалась в наших мирах тишина. Я ловила глазами движения ее губ и скользящий по моей одежде взгляд. Мое сердце готово было выпорхнуть на каменный пол и закатиться ей под ноги. Я почувствовала, как мы впились всем телом в друг друга. Кем мы были и кем мы стали. Срослись душами в один миг успев вспыхнуть и догореть, как бенгальские огни, потеряв навсегда наш мир.