Роман.
2000 – 2004гг.
«Вынашивать боль, словно человеческий плод, внутри себя и в один прекрасный день разродиться истерическим помешательством. Черной жабой – печалью, лютой змеей – ненавистью ко всему человечеству, ко всему живому и мертвому, к самому себе – это ли не счастье в зените и выше его только бог ».
Глава 1
Нашедший благодать в ореховой скорлупке
Еще не раз вспомянет свои сны.
Пусть он долгое время отставал от той параллели, наслаждениям коей предавались сладострастные, что ж, ему предстояло наверстать упущенное. Выбора не последовало, так все произошедшее осталось на его руках, трясущихся от безудержья переполняющего ветреную потрескавшуюся душу поэта. Молчаливые сумерки гнались за ним по пятам, пытаясь поглотить его возбужденный безупречностью разум. Никогда ему не удавалось распознать в себе тайны яйца нарождающихся будней, мозг его полыхал. Фиолетовый запах ее простуженных ног несся песней по его задымленным лабиринтам носоглотки. Эх, тонкие струи беспокойного счастья вздыбленного, оскалившегося и готового принять в себя единственное оправдание гладкоствольности бытующих предметов прячущих свою истинную сущность за свинцовой маской смерти. Ну и что, что, что? По сути говоря разве в этом крохотном уголочке, в этой влажной хранилищнице семени проросла ржаная лепешка забытого вкуса. Конец мира, как и каждого отдельного человека, есть событие и имманентное, и трансцендентное. Его личный апокалипсис был откровением о смерти мира, который произрастал из глаз печали попираемой ногами не реализованных поражений и призрачных надежд на увековечивание сущего праха оного искрометного отрока, коего проведение одарило бесконечной влажностью небытийных процессов. Одеждами греха он закутывал бренное тело растрачивающее сердечный пар бессмертия, все больше и неистовее на его лице проявлялась смерть, уродуя шрамами от морщин печальную гладь прозрачного озера, в коем, как в колодце в полуденный день отражались звезды благочестия и детской умиротворенности. Все приближалось к тому. «Я знаю», - говорил он всякий раз просыпаясь: «смерть - есть безумие, ставшее обыденностью» – и засыпал вновь. Поджелтоватый лист переполненный отчаянием, всей своей безысходностью опускался в разбитую ногами и кровоточащую красной глиной рану на черепашьем теле земли, для того чтоб бесследно изгнить, превратившись в ее гнойный нарост, в ее рыхлый панцирь.
Мертвые больше не могут страдать – всякий раз доносилась до его ушей печальная мелодия все нового и нового бледно-желтого обезличенного существа. Его печальному умственному упадку не было конца, словно океану человеческой похоти, голода и стремления к неизбежности, стремления обратиться в первоначальный хаос, бездну всего сущего.
Всматриваясь в одухотворенные трещинами губы одиноко стоящего счастья хочется быть более прозрачней и нежней, но так легко потерять нить непрерывных мелодий плавно текущих, переливающихся в сосуды ушных раковин и ласточками уносящихся в небесные сферы необъятных пустот, кривых остроконечных лучей и журчащих струй самодостаточности, пустоты и сияющих ламп.
И у каждого отверстия своя грустная сказочка, свой бесформенный кусочек немоты, затхлости и пространственных лабиринтов. Утопая в бездонном море разноцветных шариков хочется закатиться под самую дальнюю ножку стола познавшего бесконечное множество жирных крошек и жилистых задов. Здравия вам и ласки среди стен, в дымном гуле поролоновых голосов и нот растянутых тонкими нитями эйфории.
И синее утро, негромко ударяясь в промерзшее кривое стекло, заглядывает и слепнет от ртутных паров затхлого времени, прокисшего в вакууме строительных построек, наглухо закрытых и отрезанных от мира пыльными занавесками благочестия.
Пустынно бывает в заводях в разгар долгого господства льда, и ногтям нет места среди оглохших овдовелых лошадей, чья масть сокрыта от запахов вожжей вздымающихся многогласным предупреждением боли, не заживающих морщин изнуренности. В поле время и времени посевы, посевам злаковые отруби и свежего ветерка благоразумие. Следует ли упредить о внутренностях карася собравшихся здесь восхищаться его не увядающей харизматической осанкой, его безупречным диалектическим молчанием. А тем временем внутри карася темно и пахнет не свежо. Зажать ему дверью голову и узнать мысли. Карась ипохондрик, карась анальный тип склонный к предрасположенности самоличного овладения смертью. Вынуть карасю лицо без оправдательного приговора, на то есть воля в законах которой права и обязанности сине-зеленых плантаций по обе стороны без крайинья, без ветрея, без полия, без знания, без жизния.
Сомкнуть густоту в подавленных подушечках пальчиков, ноготками ее прихлопнуть. Ну что … густота рассеялась. Сдавленное дыхание, два коротких выдоха, пол удара, пол пульса, пол, рука, голова, полу прикрытые веки, оголенные ступни ног – смерть.
В сквозных отверстиях времени. Опечатанные мысли, скользкие, как весла черпающие безбрежные потоки памяти, потрескавшейся от сухости свежих эмоций порожденных окаменелостью будней, воздержанием поступков, всплесками раздражения, отчаяния и одиночества.
- Принимай, сегодня прямо кровь с молоком.
- Кого там опять не легкая?
Два санитара внесли носилки с трупом, накрытым с головой, пропитанной грязью и кровью, тряпкой.
- Куда ее? – спросил здоровый рыжий детина, стоящий впереди.
- Молодуха что ли? – вглядываясь в липкие складки покрывала, не вынимая изо рта сигарету, полюбопытствовал сторож.
- Целка сто процентная, свежатина – донеслось из-за спины рыжего бугая.
- Хорош ****еть, успеешь еще, наглядишься. Куда ее выкладывать?
- Да как обычно вон на бетонный топчанчик. Врач только утром будет, так что пусть пока полежит, отдохнет.
- Мне похрен, пусть дожидается, я домой, ты едешь? – обращаясь к напарнику, спросил Рыжий.
- Да я пожалуй задержусь, мы тут со сторожем покалякаем – холодным прищуром гаденьких глаз улыбнулся тщедушный санитаришка, плохо скрывая мелкую дрожь возбуждения.
- Ну, хрен с вами, сидите, я пошел.
Дверь хлопнула, провожая большого рыжего санитара от греха подальше. Дверь хлопнула и большая черная мышеловка, словно питон, проглотила двух серых крыс и приготовилась к перевариванию.
- Тебя как звать то покойное секюрити? – паутинным жалом, возводя мосты – плюнул санитар.
- Савелий – нехотя пробурчал сторож.
- Ну что ж Савелий, Савелий это что-то типа Сава. Превосходно, ты Сава случаем не меценат, не Мамонтов?
- Сам ты Мамонтов.
- Да ладно брось, давай лучше выпьем, а потом экспонатик проанализируем.
- Ну что ж давай выпьем – охотно согласился сторож.
Юноша с лицом сорокалетнего мужчины, невысок ростом, худой и сморщенный, как член после купания, пряча свой пугливый взгляд, озираясь по сторонам, достал из-за пазухи бутылку водки.
- Давай тару. – Весело взвизгнул он, вгрызаясь коралловым ожерельем челюстей в бутылочную пробку.
Трясущимися, от предчувствия сладостных минут, руками разлил содержимое стеклянной посуды в две железные посудины и не дожидаясь реплик со стороны соседа, и не выдвигая собственных тостов заглотил все содержимое кружки залпом, словно мучаемый жаждой странник. Вытер ладонью расплескавшуюся по подбородку жидкость и закурил. Сторож, тоже ничего не говоря, осушил содержимое кружки, оторвал мягкую хлебную плоть от буханки, понюхал ее и принялся скатывать шарик.
- Пойдем, взглянем что ли на покойную. Уж больно хороша.
- А кто она такая, есть документы? – катая хлебный шарик во рту, спросил сторож.
- Не боись, она у тебя тут задержится, покуда не опознает кто, а опознать ее, скажу я тебе брат, вряд ли удастся, серьезно ушиблась девка. Мордашка в всмятку, как яйцо.
- Как это?
- Как, как, яйцо в всмятку когда ни будь ел? Ну вот – растеклось по асфальту, а как известно шалтая-болтая, болтая-шалтая не может собрать, вся королевская конница и вся королевская рать. В общем как-то так, понял?
- Как старик корову донял – огрызнулся сторож.
- Одно меня смущает - один башмак у нее на ноге был, а вот другой слетел.
- К чему это? – разжевывая хлебный шарик, спросил сторож.
- А к тому что примета есть – если из обувки выпал, когда тебя машина собьет, то все пишите письма, записывайся в жмурики, ну а если остался в обуви то считай родился в рубашке, еще поживешь.
- Ну?
- Что ну, эта та после того как ее машиной переехало, по башмакам на половину дохлая выходит. Пойдем, глянем.
Грязная простынь коснулась пола, обнажая покалеченную сдобную плоть. Слюни текли по подбородкам возбужденных гиен. Сладкий десерт после горького чая.
- Раздеть бы ее надо – тонкими нитями натянутых губ пробормотал санитар.
Сторож, молча без лишней суеты, стащил с трупа лохмотья. Волнующая, оголенная, словно зачищенный провод, плоть молодого тела привела санитара в трепет.
- Ты чего дрожишь, в первый раз что ли? – ухмыльнулся сторож.
- Да не жарко здесь надо сказать, замерз слегка.
- А ты погладь ее и сразу согреешься, да небось, ей уж все равно, давай не робей.
Дрожащая рука санитара робко легла на бархатистую гладь девичьей кожи.
- Ты бы вышел что ли, а то как-то не удобно – отводя взгляд от сторожа, промямлил санитар.
- А ежели она тебя укусит, что потом прикажешь с тобой делать, а так глядишь, подсоблю тебе, выручу из лап смерти, а то ведь сам говоришь, один башмак здесь, другой там.
- Ну, ты это – стыдливо поправляя рукой в штанах результат своего возбуждения – ну, отвернись хоть что ли.
- А ты не боишься, что она по ночам приходить станет в одном башмаке? – не унимался захмелевший сторож.
- Да хрен на тебя. – Санитар пошире раздвинул покрытые синяками ноги девушки. Растрепав руками все еще теплую влажную промежность, он взобрался на труп, вонзил свою кривую пипиську в остывающую тушку и тут же вынул расплескав кипящее семя по ледяной поверхности бетонного пола.
- Силен брат! Однако ты перевозбудился, чего ж тебя трясет то всего, бедолага? А вот пол ты зря обкончал, мог бы и в нее спустить, ей сейчас предохраняться не от чего, да и не для чего.
Со спущенными штанами, опавшим членом, спрятавшимся в бурной растительности, трясясь всем телом, словно кленовый листик, стоял санитар, борясь с подкатившей к горлу тошнотой. Вязкая слюна текла из открытого рта и плюхалась на забрызганный спермой пол. Санитар почувствовал резкий толчок в области живота, и в этот же момент его вырвало.
- Да ты че блять, урод, обосрись еще здесь, ебун тухлый – сторож сунул санитару в трясущиеся руки резиновый шланг и включил воду – смывай, урод.
После влажной уборки помещения, умывшись, санитар словно сомнамбула отправился спать на указанное сторожем место.
- Теперь моя очередь – оставшись один, склонившись над трупом, сказал сторож, присев на стул.
Мир был погружен во мрак.
Сторож ввел два, пожелтевших от чрезмерного курения, пальца в промежность трупу.
- Боже мой, она и в правду еще девочка-целочка.
Со словами, прости меня господи, он аккуратно пальчиками раздвинул половые губы и потихонечку, словно бы боясь потревожить сон девушки, припал холодным ртом, вылизывая и высасывая из остывающей плоти, казалось бы, последние молекулы жизни. Затем, словно бы убедившись, что в этом бывшем греховном сосуде не осталось ни чего, даже отдаленно напоминающее жизнь, ввел в раскрывшийся бутон, раздувшийся и затвердевший от возбуждения член.
- Вот, как я борюсь со смертью, моя милая – кряхтя, глотая, словно слюни, слова, усердствовал сторож, орудуя своим поршнем в мертвом девичьем влагалище – я ее ебу. Я **** ее и буду ебать, пока она не оседлает меня. Но к тому времени я уже заебу ее, заебу бу бу бу ууууууу. Тело сторожа, превращенное в велосипедную шину, накачиваемую беспечным, увлеченным школьником, затвердело, превращенное в гранитный монолит и в тот же момент рвануло пустым бумажным пакетом и стремительной снежной лавиной ворвалось в осиротевшее юное тело, разрывая на своем пути девичьи преграды, неся в своих недрах жизнь.
- Странно то, что все уже кончилось, семя брошено в пустынную почву, а я лечу, подобно бешенному харчку, сорвавшемуся с потресканных губ небесной пустоты. Отвратительнее всего, что мгновение не возможно остановить, что как только задумался, а все уже в прошлом. Первый год. Нулевой уже высох как жаба и только мы его и видели. Интересная вещь воспоминания, они всегда сейчас, но только они материализуются в некую форму, например слова, так сразу становятся прошлым и переходят в разряд из воспоминаний в воспоминания воспоминаний. Странная штука, только не говори жизнь. Хорошо, странная штука … человеку свойственно меняться временами, утром он один, днем его два, а к ночи он маньяк, насильник, порнографист. К ночи одни становятся жилетом, а другие слезами. Я круглые сутки все это ношу в себе, приятного мало, но таков уклад моего бытия. И этой ночью тебе придется стать тем жилетом, милая, бедная девочка, в который моя отравленная душенка будет лить горькие слезы, слезы отчаяния и боли. Ты думаешь, что я животное? Нет же, совсем нет. И у меня было детство, ни чем не отличающееся от твоего – пряник и кнут, и я был молод и любил.
Мне о многом, нужно сказать тебе. Дело в том, что душу мою и без того больную разодрали на части в буквальном смысле слова. И на каждой кровоточащей частичке потоптались ногами. А у лжи и лицемерия признаюсь тебе острые каблучки со свинцовыми набойками и каждая в девять граммов весом. Какая же это чудовищная боль, я не мог себе представить, что есть на свете что-то похожее на эту страшную, адскую боль, которая пронизывает всего тебя без остатка. Все внутренности, весь твой мир подвергается ужасному землетрясению, разрушению и неизбежной гибели.
Влажной, большой ладонью сторож размазал по лицу соленые реки слез, натужно опорожнил нос, сбросив привычным движением липкие сопли своей слабости на бетонный пол морга. Затем включил воду, взял шланг и принялся смывать следы преступления с липких от спермы и крови ляжек и промежности трупа. При этом продолжая копаться, словно патологоанатом в кишках, в своих воспоминаниях.
- Я вспоминаю ее нежное тело, жаркие, сладкие губы, вздымающуюся от возбуждения прекрасную грудь. О, ее грудь, ничего прекраснее на свете я не видел. Когда у нас появился ребенок, я отсасывал из ее груди избытки молока. Боже мой, какие это были сладостные минуты. Я, наш малыш, и моя любимая жена – идиллия. Мне ни чего не нужно, я хочу лишь одного, что бы у меня была семья, где празднует свое торжество любовь. Однако жизнь уготовила иное. Я был счастлив. Я был счастлив, когда жена мне сказала, что беременна, когда увидел на мониторе эмбрион моего будущего сына, когда гладил и прикладывал ухо к вздувшемуся животу своей любимой, что бы почувствовать, как брыкается мой первенец. Я был счастлив, когда она показала мне мою кровиночку из окна роддома. Когда она позвонила мне и шепотом еле слышно произнесла – «Поздравляю тебя, у нас родился сын. Что же с нами случилось? Господи – ответь мне, помоги господи. Что же дальше, как же жить. Разве только слабые люди могут любить? Или это не любовь, а обиженное самолюбие и все мои слезы только бред, бред больного и брошенного на произвол судьбы человека. Она не воротится назад и ты это знаешь. Сейчас ты не можешь все это воспринять, и только бередишь еще не зажившую рану, но может быть наступит момент, когда ты поймешь, осознаешь своим растоптанным сердцем, что сделать ничего нельзя, и твоя любовь только унижает тебя и наполняет презрением ее глаза. Тебе стреляют в сердце, потом делают контрольный выстрел в голову, а ты все просишь о любви и милосердии. Подумай. Я не могу думать, не могу ни с кем поделиться окромя ВАС - покойников, я и устроился сюда,. затем что бы было с кем поговорить. Еще один существенный момент, с тех самых пор у меня не было ни одной живой женщины, признаться честно, я ненавижу ваше отродье, лживое, похотливое и изворотливое, но ты не такая, потому что дохлая, а все что мне нужно от женщин у тебя и таких как ты есть, и мне кажется, что если бы вам предложили эту процедуру, которую я с вами произвожу, каждая согласилась бы на последок перепихнуться. И меня все это положение вещей вполне устраивает, потому что… – сторож замялся, как бы размышляя стоит доверять этому трупу свою тайну или нет, но все же набрался смелости, подумав, что этот труп не чем не лучше и не хуже всех остальных – я не могу с живыми, у меня не стоит на них, в таких ситуациях я всегда думаю только об одном, о их ****ском гнилом нутре, не могу ни чего поделать с собой. Быть может убить себя – это я могу.
В этот момент труп девушки слегка пошевелился и издал еле слышный хрип.
Глава 2.
И ничего от глаз твоих не скроет и воспоет в объятиях травы.
Вряд ли все мои попытки свести счеты с жизнью были обдуманны мной заранее, до момента совершения. Скорее всего это было нечто на вроде импульса, толчка, спровоцированного, то недоброкачественной опухолью одиночества, то как цунами, внезапно налетающего и разрушающего до основания мою нервную систему сексуального голода, а то и просто от осознания своей никчемности, которая выплескивалась из меня рвотными массами, когда я напивался до свинского состояния. Одно порождает другое, другое вливается в третье и вытекает в четвертое, а потом все переплетается в некий Гордеев узел и в один прекрасный момент ты нащупываешь на своей жопе прыщ и осознаешь нечто такое от чего уже не просто не хочется, а нет никакой возможности к дальнейшему существованию. И тут все происходит. Но здесь есть один, небольшой нюанс, для кого-то он значим, а кому-то кажется необоснованным. Что ж сначала про нюанс, а затем я попытаюсь его обосновать. Он заключается, как не странно, в выборе самоубийства. Вот по этому резонно возразить, причем же здесь выбор, когда осталось сделать в этой жизни последний шаг, заключительный поступок и все – смерть, стоит ли задумываться об этом, когда – то, уже смотрит пристально в твои широко раскрытые горящие очи. Мне кажется, что здесь большую роль играет воспитание, традиции, обычаи. Ну а что, скажем, самурай не станет вешаться или топиться, а наш сельско-хозяйственный житель вскрывать себе пузо кухонным ножом для разделки мяса – это же ясно, как белый день, ну разве только если обожрется самогонки да начнет из себя чертей изгонять, ни самурай конечно, хотя кто его лешего разберет. Должно быть и еще какие то свойства человеческого характера играют свою роль в выборе средства последнего земного греха. Жизнь в этом лучшем из худших миров представляется мне деревом, сплошь изъеденным различными червячками, гусеницами, короедами и другим дерьмом, все эти твари - это наши грехи, а большие и маленькие зияющие раны на дереве это последствия наших греховных дел. Не знаю уж как там, в царстве мертвых грешат или же нет. Впрочем, должно быть это зависит от того куда тебе доведется попасть, но если по ту сторону жизни грешат, то наверное только в раю, так как в аду мучаются за уже совершенные грехи, там сдается мне попросту некогда, да и невозможно грешить, вся вечность расписана по секундам и ни какой передышки. Тот миф про Сизифа, что интерпретировал Камю кажется мне не совсем правдоподобным. Грешник отдыхает, спускаясь с горы, ну что же пусть так, забудем про Камю, хотя мне не кажется это отдыхом, я думаю, что это время предоставлено ему для того, чтобы он не только физически, таща камень на гору, но и морально, спускаясь с горы за камнем, не знаю в какой раз, стремящийся к бесконечному, мог почувствовать иглы грехов в своем сердце, выражаясь образно. Ясно, что сердце лишь кусок мяса давно изгнивший и превратившийся в дождевого червя, но я говорю о совсем ином. Так что как не крути, а времени на новые грехи вряд ли сыскать в аду, там плотный график. А насчет рая, я пожалуй что воздержусь от каких бы то не было высказываний.
Так вот насчет этого самого выбора, я всегда знал, что не буду вешаться или топиться,
застрелиться в принципе можно, но опять же сразу возникает ряд вопросов: 1) где взять оружие? 2) куда производить выстрел в сердце или в голову? И третий, а нужно ли это делать? Третий, надо сказать, вообще универсальный вопрос, мне кажется его надо задавать себе в любом случае перед тем как решил что-либо сделать.
А вообще то, какая в жопу разница в каком состоянии найдут твое бренное тело, говном ли в брюках оно будет смердеть, от того что твой сфинктер, что называется, расслабился по причине удушья, наступившего с помощью веревки, провода, шнурка и т.д., или же выловят из стоячей воды зеленую разложившуюся тушку, с объеденным рыбками лицом, либо же лопатами отскребут от асфальта, тебя это вряд ли станет заботить. Это когда ты живой бывает противно вдыхать широко раскрытыми от ужаса и любопытства глазами, мертвячую вонь. Это когда ты живой легко тысячу раз умереть и воскреснуть вновь, для того чтобы закончить свое пребывание на этой грешной земле красиво и затем вдохнуть полной грудью эти жалостливые взгляды на твоих похоронах. Стройный ряд печальных лиц, венки, цветы, слезливые речи в твою честь, но все это лишь пока ты жив. Нужно обладать не только оригинальным воображением, но и увесистым призрением к роду человеческому, и к себе в том числе, что бы завещать свое бренное тело после смерти на пищу собакам, и пережить это, будучи живым.
Ему было двадцать с небольшим, когда его издающее хрипы тело нашли в бане, провод, стальными тисками, словно бешеный пес мертвой хваткой глубоко врезался в его шею.
- К чему это? – спросил я, стоя у изголовья.
- Разве это то, что ты хотел спросить у меня?
- А что же?
- То-то и оно.
- И все же?
- Уже поздно, слишком, слишком поздно. И не стоит смотреть на меня так пристально долго, а иначе я могу взглянуть на тебя и проникнуть за горизонт твоих глаз, теперь меня зовут смерть. Не стой здесь, посмотри сколько народу, дай и другим вдохнуть этот щекочущий душу воздух, позволь и их душам содрогнуться, глядя на бледность пугающей вечности.
А я погрязший в эстетических аспектах так и не отважился на существование в отсутствии пространства и времени. Тяжелые оковы страха делают меня узником этой клетки, в которой с каждым годом становиться все труднее дышать. Однако я предпринимал попытки разрезать ткань бытия и расплескаться кровавыми брызгами по спертому воздуху комнат, сломать эти стены и уничтожить этот мир, но лезвие было тупое, а ткань прочна и не податлива, рука тряслась, а мозг разрывал черепную коробку, визжа, как токарный станок. И результат – загноившаяся корка и угрызение совести.
Я поцеловал его холодный лоб чисто автоматически, так делали все, все кто пришел попрощаться с ним, проводить в дальнее плавание с билетом в один конец, который он разыграл в лотерее именуемой жизнь. Осознание смерти всегда приходит задним числом, оно имеет что-то на вроде инкубационного периода, который у всех протекает по-разному. Как бы я не старался мне не удается ни понять, ни постигнуть смерть близких. Для меня это похоже на какое-то расставание, словно бы мы просто ездим в разных троллейбусах, судьба распоряжается так, что мы не видимся и все. Но я верю в то, что этот человек где-то ходит, что-то говорит, кого-то любит, выпиливает лобзиком, сверлит дырки в стене из-за которой каждый раз, как умолкает дрель, раздается протяжный вопль – «пидораст гребаный», покупает туалетную бумагу, так как у задницы аллергия на газеты и делает многое другое, но я этого не знаю только и всего. Вряд ли сейчас удастся вспомнить первого покойника, на чье безжизненное лицо я взирал, затаив дыхание. Однако всякий последующий раз меня переполняли те же чувства, когда-то пробужденные во мне ликом смерти. Впервые, совсем еще неосознанно, я столкнулся со смертью, учась в начальной школе. Наш район был спроектирован на редкость компактно, все жизненно важные предприятия и организации находились практически в одном месте. Рядом с детским садом, с верандами на курьих ножках, огороженными забором, стояла обшарпанная, исписанная всевозможными словами из разряда не нормативной лексики, школа – здание до военной постройки. Чуть далее от школы располагался роддом, а рядом с роддомом, сразу через дорогу от школы, бледно-серым пятном, равнодушно взирал на окружающую действительность, своими остекленевшими, на половину закрашенными тенями для век, глазами, морг – покрытая штукатурными язвами, страдающая сыпью и лишаями, приземистая, коренастая коробка из под торта. Архитектура этого дома, как нельзя лучше соответствовала той функциональной деятельности, которую нес в своей утробе этот перевалочный пункт, упокоившихся с миром и без оного. От одного взгляда этого серого чудовища, этого мавзолея со сменными телами веяло могильным холодом.
Всякий раз на переменах, из своих классных комнат, мы наблюдали за обнаженными, распластанными на бетонных кушетках, такими же бледно-серыми, как это здание посетителями этого мрачного заведения. Там были не только мужчины, но и женщины. Только потом мне кто-то сказал, что у трупов нет пола. Я по большому счету не совсем согласен с этой вполне разумной теорией. Если у живых есть половые признаки и по ним мы делаем заключение, не углубляясь в области психики, то у мертвецов члены не отваливаются и влагалища не зарастают, и более того если в первом случае способность функционировать утрачена, то во втором не чуть, что вполне может случиться у человека живого. Но если мы полезем в дебри психической науки, тогда уж не только в мертвых, в ныне здравствующих нам будет трудно разобраться где мужчина, а где женщина, а где не то и не другое. И что из себя представляет женщина, а что не женщина, и принадлежала ли Жанна д Арк к тем кому принято дарить на восьмое марта цветы.
Вспоминая свое детство и тех покойников коих мы наблюдали сквозь грязные стекла морга на переменах и после уроков, я отчетливо помню, что трупы с женской половой системой во мне вызывали какое-то не познанное мной чувство - трепет, дрожь и какая то сладостно пугающая тяжесть внизу живота, когда другие трупы - мужского полу племени вызывали лишь чувство страха. По ночам меня мучили кошмары, мне снились мертвецы разных возрастов и размеров, были среди них совсем маленькие уродцы, коих мы находили в мусорных бочках близ роддома. Все они пытались меня съесть, или же укусить для того чтобы я вступил в их организацию и уподобился им. Я был беспомощен в своей борьбе супротив этого зла, мне ничего не оставалось делать - я кричал и писялся в постельку. Все свое детство я провел в сырости. По любому поводу и без повода я плакал и писялся в постельку, так как нервная система моя была расшатана кошмарами во сне и на яву. Вечером пьяный отец ставил на уши весь дом, мать и бабушка в надежде на спасение бежали сломя голову в поисках укрытия, а я забивался в угол и тихо, что бы ни привлекать внимание, разносящего, в порыве ярости, по щепкам дом, отца, плакал. А ночью ко мне приходили живущие в морге мертвецы. Но вскоре отца посадили, мы поменяли место обитания и я перешел в другую школу. Вообще мы часто переезжали с места на место, я поменял около шести школ. «Цыгане шумною толпой по Бесарабии кочуют» - бывало, пошучивал дядя, когда мы приходили к нему в гости. Мы жили в съемных квартирах, деревянных домах с водяным отоплением, где печь нужно было топить углем, или торфяными брикетами, в комнатах огороженных фанерой. Отец пил, бил мать и учил жить моего старшего брата, вбивая в него ремнем, а то и кулаком свет истины. Меня он не трогал, будучи тонким психологом и искусным воспитателем, человеком который знает о принципах и законах людского стада, тем кому довелось пройти через психушки, уголовные ямы, малины и в тоже время вращаться и быть уважаемым в интеллектуальных кругах города. Его знала городская элита и здоровалась за руку. Такой человек, как мой отец прекрасно понимал, что устраивая показательные выступления демонстрации силы, привлекая в виде мяса для битья близких, больше страдает наблюдающий, нет не сторонний, а тот, кто все это проектирует на себя. Такие скрытые удары, которые отшибают все: дух, волю, смелость, настойчивость, калечат твою душу до неузнаваемости и загоняют туда страх, панический страх. И в результате ты начинаешь бояться всего – людей на улице, думая не изобьют ли они тебя, темноты, собак, всего что может и не может принести тебе вред. Ты становишься плаксивым, обидчивым, завистливым, педерастичным юношей. Моя душа была принесена в жертву неведомому божеству. Как когда-то бог-отец обрек душу Иуды на вечные муки, дабы Иисус Христос искупил наши грехи и указал нам истинный путь в царствие божье, так и мой родитель возложил мою душу на плаху бытия, преследуя некий тайный смысл, который унес с собою в могилу. Перед тем как мне родиться родители долго подбирали мне имя. «Давай-ка мы назовем его Иудой» - предложил отец, на что мать лишь улыбнулась. А когда я родился, пьяный папа, заглянув в мои ясные еще не знающие страха глаза, возвестил миру, что это его враг номер один. Не знаю почему он не сожрал меня сразу, как это делал со своими детьми Кронос, в принципе Зевсом я никогда не был. Будучи и пьяным и трезвым отец учил меня уму разуму, рассказывая о своих похождениях. Алкоголь действовал на его организм крайне отрицательно, примерно так же, как действует на бочку меда ложка дегтя. Приняв на грудь, он из человека воспитанного и культурного превращался в одиозного монстра, в бешеную собаку готовую разорвать все и вся на своем пути. И когда проводил со мной нравоучительные беседы о смысле жизни и собственном месте под солнцем, за которое надо драться, я, чувствуя себя беззащитной овечкой, дико боясь взглянуть в его мутные остекленелые глаза, глаза хищника. «Этот мир – свора волков и шакалов – говорил он – и если ты позволишь какой ни будь сявке, да хоть кому, хотя бы слегка укусить себя и не дашь сдачи, тебя сожрут и высрут. И после этого все будут вытирать о тебя ноги. Всегда стой до конца, пусть тебя втопчут в грязь, найди силы встать и снова в бой, рви зубами, руками, чем угодно, но не становись раком. Будь мужиком». После долгой вступительной речи мне предлагалось выбрать из двух отверток одну, ту что по длиннее. Отвертки как не странно являлись оружием предполагаемой дуэли. От слов к делу. Закрепление пройденного материала на практике. При подобных беседах я всегда молчал, обдумывая план высвобождения из лап кровожадного монстра, моего отца. Примерно так же я вел себя, когда трезвый отец по долгу рассказывал о своих подвигах: о том, как неоднократно лежал в психушке, как будучи молодым, в месте с парнями из своего района, бился против парней, из другого, вспоминал, как однажды наглотавшись колес переходил, переползал ручей, показавшийся ему огромной рекой и много всего другого. Его посадили за попытку увечья или как-то иначе звучало обвинение – не знаю. Только рассказывали, будь то бы мой отец плеснул серную кислоту на какую то женщину, за то что она не дала ему опохмелиться. Его должны были посадить раньше, когда он одному чиновнику проковырял всю голову ножницами, но отцу удалось скрыться. А когда все позабылось вернувшегося мужа радостно встретила его жена, моя мама и вскоре у них появился маленький Иудушка – я. Кто-то гадавший мне по ладони сказал, что мол я был зачат в страсти и любви. Что ж вполне может быть. Множество раз и мать могла посадить его, но не делала этого, толи из страха, но скорее по вполне банальной причине – она любила своего мужа. Даже когда он пытался ее убить, проткнув кухонным ножом, она и тогда не заявила на него, а сказала, будь-то бы сама напоролась на нож, открывая консервную банку. Конечно же это звучало смешно, но кому какое дело. У русских всегда под рукой две, три пословицы и поговорки на все случаи жизни. «Все ясно – сказал следователь – милые бранятся, только тешатся!». Попросил мать расписаться в каких-то бумагах и с чувством выполненного долга ушел искать шпионов.
И вот когда отец сел в тюрьму мне показалось, что тучи над моей головой рассеялись.
Но на этом мои детские кошмары не закончились и белоснежная постель застеленная вечером мамой, к утру превращалась в море обетованное. «К тебе снова ангелочки прилетали, дружочек?» - спрашивала она меня, убирая влажную желтую простынь, под утро. «В следующий раз, когда они прилетят и скажут, давай пописаем, ты им ответь, что я уже пописал, они и улетят» - учила меня бороться с недугом моя заботливая мать. Не знала она, что за ангелочки навещают меня по ночам. Но вскоре и ночным кошмарам пришел конец, правда по привычке я все еще продолжал мочиться в постельку и перестал лишь годам к тринадцати, четырнадцати. И только я решил, что жизнь моя потихоньку налаживается, как вдруг на горизонте замаячил старший брат. Изощренности пыток, которые он применял ко мне, позавидовали бы и гестаповские костоломы и палачи инквизиции, даже китайцы бы пришли в восторг от этого ужаса, накрывшего меня с головой, словно бешенная, штормовая волна беззащитную собачушку. При одном только воспоминании о днях тех скорбных лоб мой покрывается испариной и начинают трястись руки. Вся его ненависть, злость и обида, накопленная за долгие годы нравоучительных истязаний, выплеснулись на меня. Я был в отчаянии, на грани нервного срыва. Просыпаясь утром в луже собственной мочи, открывая глаза, я с остервенением вдавливался в свое ветхое, обосанное ложе, прищуриваясь от ужаса, плача и вопя благим матом. Все это происходило оттого, что по утрам мой брат делал зарядку, жонглируя гантелями над моей головой. Если я орал слишком громко, то плотно прижатая к моему лицу подушка обрывала мой крик, перекрывая вместе с тем доступ кислорода. Иногда подушку заменяла дородная, мясная жопа, которая выпускала зловонные газы мне в лицо. С утра до вечера я то и дело плакал, боясь выходить на улицу, боясь брата, страшась темноты, пугаясь покойников и приведений. Единственными моими друзьями были черная одноглазая, бесхвостая кошка, да собака овчарка. Кошка хотя и была зверьком диким, но я с ней уживался и по-своему любил ее. Когда она пропала, мне пришлось, превозмогая страх улицы, ходить и разыскивать бесхвостое чудо по всюду. Конечно же это был подвиг и подвигла меня на это должно быть любовь. Возможно, я тоже был в прошлой жизни кошкой. Другая, тоже черная кошка жила у нас не долго, однако и к ней я успел прикипеть всем сердцем. Она заболела лишаем и доктор в ветеринарке, куда я ее отнес полечиться, сказал мне бросить этот пушистый комочек с облезлыми ушами в ящик и идти домой. Слезы отчаяния хлестали по моим пухлым нежным щечкам, потеря друга больно жгла юную душу. Вернувшись домой, я обнял за шею единственного оставшегося у меня друга – собаку, официально принадлежащую, как ни странно, моему брату и долго рыдал в ее мохнатую холку.
***
Комната, где стоял гроб, была не сказать чтобы маленькая, но стоявшие рядом с гробом стулья на которых сидели скрюченные и дряблые, как высохшие морковки родственники, завешенные разным тряпьем зеркала, духота и запах мертвого тела делали ее похожей на спичечный коробок набитый тараканами. Все это погружало меня в тошнотворное состояние близкое к обмороку, ощущение яблока попавшего в соковыжималку из которого вот-вот брызнет сок. Пока я стоял и смотрел на безжизненное, вылепленное из воска, такое не естественное, но в то же время красивое в своей сосредоточенности лицо моего одноклассника, мне вдруг вспомнился случай произошедший со мной в детстве. Был праздник, люди, собравшись в парке, шумно и весело провожали зиму. Масса аттракционов, конкурсов, турниров была удобрена разгульным весельем, залихватским разнузданным пьянством, песнями и плясками под гармонь. Я, будучи еще совсем юным отроком, пугался столь бурных проявлений радости. Мне хотелось закрыть глаза и очутиться в теплой и мягкой постельке и что бы мама спела мою любимую песенку про ежика, а я бы заснул и сладко, сладко спал, а проснувшись, от ароматного, наполняющего юную душу предчувствием праздника, запаха блинов, прибежал бы на кухню. А там уже в полном составе наше семейство, и мы бы все вместе сели за стол и стали пить чай с блинами. Вот какой праздник был мил моему сердцу в те годы, а не эти вакханалии, где пьяное братство и сестерство целуются и лапают друг друга, словно борцы какие, пьют и орут что есть мочи не пойми что. Ноги понесли меня от всей этой кутерьмы в тихую гавань, в укромный уголок, где нет этих пьяных рожь и их глупого веселья. Этот парк не был похож на регулярный французский, строго геометрической планировки, украшенный фонтанами, скульптурами, дворцами, с расходящимися от них лучами аллеями. Было в нем что-то от английского пейзажного парка со свободной планировкой, мотивы природы, пугающие своей простотой, дополнялись руинами, которые, без всякого преувеличения, не назовешь романтичными. Скитаясь по пространству организованной растительности, я забрел в какое то полу разрушенное здание и от нечего делать бродил по нему в поисках сам не знаю чего. И вдруг я наткнулся на нечто не по праздничному пугающее. Моему юному взору предстал во всей своей красе пейзаж смерти в духе критического реализма. Бытовая картина, великолепная трехмерная графика, чуть приглушенные пастельные тона. Центральное место в картине занимал мужчина лет сорока, одетый в синие штаны и светлую, заношенную до дыр рубашку, мирно висящий на бельевом шнуре, который словно плющ, произрастающий из железной балки, обхватив бедолагу за шею, слился с ним в единое целое.
Человек висящий напоминал гирлянду, украшающую собой скудный интерьер загаженного помещения. Кричащие кирпичные стены, размалеванные непотребными письменами и рисунками, зачерствевшее дерьмо млекопитающих, пустые бутылки и разный хлам равнодушно приветствовали меня посетившего это мертвое царство. Я стоял как завороженный, впитывая каждой клеточкой своего организма смрадный запах смерти, наблюдая, как крохотный солнечный зайчик щиплет пух с безжизненного, мохнатого островка, что выглядывал словно весенняя проталина из-под расстегнутой на пузе рубашки покойника. Что-то непонятное наполняло мою душу, какое-то состояние оцепенения, порожденное страхом и в тот же момент неизвестная мне сила притягивала, словно магнит, мой взгляд, заставляя проникать его за пределы этой картины, впитывать саму суть, которую невозможно выразить словами. Я был еще слишком мал и неподготовлен для осознания, понимания происходящего. Пониманием было мое чувствование, я словно губка впитал в себя это застывшее состояние, остановку времени, остановку жизни, холодное дыхание смерти, своим горячим детским сердечком. Уже потом, учась в школе, я практически каждый день любовался мертвыми телами, но это зрелище было сродни зоопарку или экскурсии в музей, где мертвые экспонаты имеют способность вызвать у живых самые противоречивые чувства, но находятся они в ином жизненном пространстве, в иной системе координат. И только во сне эта тонкая прозрачная материя лопалась, граница стиралась и мертвецы из состояния экспонатов переходили в разряд злостных нарушителей моей нервной системы, посягающих на мое здоровье и жизнь. Но это происходило лишь во сне, а этот повешенный был реальнее любого другого живого человека веселившегося на празднике весны. Между ним и мной не было ни барьеров ни границ, в этой комнате встретились не просто мальчик с трупом, а нечто большее, нечто значительное - жизнь в своем лучезарном беззаботном цветении и благоухании, повстречала смерть, которая пустила в ней корни, словно проращенная в стаканчике с водой семечка соприкоснувшаяся с сырой землицей.
Этот мертвый самоубийца сделал то, что не удавалось до этого даже живым, он разорвал своим стальным оскалом небытия мою душу на пополам. В последствии жизнь превратила эти две половинки в цветную мозаику, состоящую из душонок, в разбитый на множество частей сосуд и это уже были заслуги живых.
Подкативший к горлу комок тошноты буквально вырвал меня из прохлады, накрывшей с головой, волны воспоминаний и забросил в невыносимую духоту равнодушного сострадания. Боясь наблевать и осквернить тем самым память покойного я поспешил покинуть спертый воздух, наполненный невыносимым жужжанием этих разодетых в черное мух.
На лестничной площадке курили, плевались, рассуждая о тяготах жизни, рассказывали бытовые истории из собственного опыта, напоминающие подвиги Геракла, общались, как это делают люди, встретившись в автобусе или на рынке. Стоя в уголке и смоля, одну за другой, сигарету, мне довелось узнать много нового о своих бывших одноклассниках. Кто-то женился, кто-то развелся, кто, где работает, у кого какие проблемы и все такое. Пока я курил и пропускал через свои уши этот нелепый мусор, как вдруг внизу на лестнице нарисовалась легко одетая, не взирая на мороз, пьяная девица. Она была без шапки, засаленные волосы цвета выгоревшей травы были растрепаны, из-под распахнутой курточки проступал, обтянутый кожей и запакованный в грязную изрядно поношенную кофточку, скелет. Я не помню точно, что она говорила, толи пела песню, толи грязно ругалась, что в принципе характерно для пьяного, но в тот момент, когда ее худосочное тело появилось, как неожиданно вскочивший на заднице прыщ, так сразу один из моих одноклассников поспешил ее увести, что называется с глаз долой. Этот небольшой инцидент получил развитие уже на улице. Припав к окну, большая часть народа, находившаяся в подъезде, жадно ловила хлесткие удары, обрушивающиеся на девушку, бой продолжался не долго, пьяный, изголодавшийся организм буквально после третьего или четвертого удара рухнул в сугроб. Победитель поднял поверженного противника, вытер снегом кровь с разбитого лица, отряхнул от снега, и они тихонько побрели и скрылись за углом дома.
- У них постоянно так – сказал толстый тип в костюме и с галстуком – он в армии был, ему сообщили, что она родила.
- Нагуляла что ли? – спросил кто-то из толпы.
- Да нет, когда его забирали она уже была беременная. Не знаю, приезжал он на побывку или нет, только после получил письмо. Ему мать написала, что мол ребенок заболел, простыл или грипп не знаю, ну а жена то бишь его про****овала, вовремя врача не вызвала, ну и умер сынишка то. Годик ему что ли был, не знаю. Ну и потом Серега вернулся да запил, а она у него, сразу после смерти сына, начала квасить. Сейчас вместе пьют, да ебутся с кем попало, она частенько домой мужиков водит, денег то нет, а выпить хочется. Он ее частенько поколачивает, но и сам тоже баб таскает в дом, да и с мужиками часто заявляется, чего ржете, ясно что не ****ься, сам напьется отрубится, ну они ее понужают пока он дрыхнет, а она не сопротивляется лишь бы наливали.
На кладбище было холодно, кто-то сказал, что не следует грустить, так как покойный при жизни был человеком веселым и по этому поводу нужно выпить за него. Весь вечер и большую половину ночи мы пили, рассказывали анекдоты, делились неприкрытым цинизмом откровений. Боже мой, как все это грустно. Посмотришь на всю эту резиновую процессию и подумаешь уж лучше пусть псы сожрут твое бренное тело, нежели своей кончиной увеличить количество праздников так любимых и почитаемых русским народом, коие он так любит смаковать. Так принято у нас - если торжество, то всюду царит мрачность и скука, а если похороны то веселье и непринужденность в общении, и то и другое сопровождается обильным количеством спиртного, без этого нельзя. Жабы надувают пузыри во время брачных игрищ, для того что бы привлечь партнера, русский человек во время праздников, для того что бы показать на сколько он значим во вселенной населенной гуманоидами.
Случай беспрецедентный в мировой практике.
Один мертвый человек вдруг увидел себя,
Совершенно случайно в зеркале и воскрес.
Не может быть – скажите вы.
А я лишь посмеюсь над вами
И перестану мычать по утрам.
***
Обрывки какого то неясного мутного сна возникают в моем сознании. Песочная женщина с миндалевидными глазами предлагает мне близость. Я леплю из нее замок, сказочный готический собор и проваливаюсь в него словно в огромную римскую клоаку. Но насколько долог мой полет под небесным сводом призрачной реальности, томительный всплеск секунд. Я просыпаюсь мокрый и липкий, как загнанная лошадь с мерзким налетом пошлости на зубах, простынь моя насквозь пропиталась развратом и возбуждением, а червяки в моем мозгу стонут от невыносимой жажды и недостатка алкоголя обильно удобренного никотиновой смолой. Волна пустоты, безразличия и уныния накрывает меня с головой. А с головы в свою очередь лезут волосы, как пух с одуванчика в ветреную погоду. Я лысею, тупею, схожу с ума, я размышляю о смысле жизни и прихожу к выводу, что он заключен в некую целлофановую оболочку, внутри которой можно беспрепятственно совокупляться с песочными женщинами, либо же разорвать ее, оболочку, и не совокупляться ни с кем. Затем, мои мысли, попав в болотную топь, засасывает смрадная вонючая трясина и они мчатся, отделившись от меня к противоположному краю земли, к китам и черепахам, превращаясь в яйцо, в крупинку риса, в хаос, кромешный мрак, от них слегка отдает разложением и слизью. Я пытаюсь собрать их по крупицам, но они словно обезумев, со скоростью, превышающей скорость света, несутся, совершенно не желая останавливаться, и делаются невесомыми и совершенно не уловимыми. Я не знаю, как мне приостановить их неугомонную прыть, как ухватить хоть одну мыслишку за жабры, иначе, скользкие как рыбы, они лишь машут мне хвостом и исчезают в бурном водовороте моих мозговых нечистот. Немного полежав, уткнувшись головой в потолок, мне все-таки удалось извернуться и ухватить одну из этих ужасных бестий, летающих, как штормовой ветер в моей голове. Однако понять и проникнуть, что называется, в ее утробу для меня представилось затруднительным.
Мысль, пойманная мной в непроглядном хаосе стремительных потоков.
Изучая зеркального двойника, мне показалось, что из всех потных он был самым. Ни когда ему не приходило в голову смеяться или плакать. За чем, размышлял он о неразмышляемом, ибо только об этом пеклась его голова, до состояния безобразного возбуждения. Бананы, огурцы, колбаса – все это может быть не правильно истолковано клинически, юридически, морально. Ибо искусство – это два воздушных шарика на палочках полюбившие друг друга (не к столу будь сказано) и без вожделения всматривающиеся в стройные, худосочные фигурки и круглые пушистые головки друг друга. Одна головка большая и зеленая, а другая поменьше и розовая, а палочки одинаковые, палочки белые, как снега тундры. И обе головы легки и прекрасны, они парят, заставляя окружающих улыбнуться, или задуматься о чем ни будь, либо просто обратить на них внимание. Вот что такое искусство. Мой взгляд, как лыжник, скользит по ухабам обнаженного тела, и я вдруг осознаю, что половые органы – всего лишь органы моче испускания, извержения семени, либо источения слизи и крови – не есть искусство, а всего лишь живородящий объект вожделения, поклонения, сосания, покусывания, прокалывания, усечения, увлечения, высовывания, засовывания и еще много всего, но не искусство. Искусство – прозрачно, тонко, воздушно, прекрасно. В чем смысл этого не живородящего объекта поклонения? В чем смысл этого уродца с волшебной улыбкой Джаконды, окутанной воздушной дымкой, и с влагалищем в виде черного квадрата? Искусство – это брейгелевские слепые, это два обреченных шарика, забавляющие идиотов, это чуждая природе фикция. Искусство – это потуги психически не здоровых людей отиметь себя в задницу. А это противно природе. Великий земной творец имеет себя, а искусство имеет природу, здоровым, что значит большим по размерам и упругим, как камень человеческим фаллосом, заполненным сгустками человеческих чувств. В результате себя ****ия, человек оплодотворяется некой сублимацией, которая в свою очередь порождает искусство, а искусство в свою очередь, прямо скажем, насилует природу, и из этого союза получается новый человек, ищущий свежих форм, поз, чувственных наслаждений. В себя оддрючивании, он совершенствуется и продолжает расплескиваться все более изощренной сублимацией, которая в свою очередь не церемонится с нашей мамой - природой. В данном случае человечество забыло про свою мать, теперь у него есть превосходная жирная щлюха с таким ласкающим ухо именем – искусство. Теперь, почему теперь? Как только он надел трусы, так сразу вытащил из них свой длинный жилистый сублиматор, выдумал шлюху – искусство, а та в свою очередь постаралась избавиться от снохи – природы. Впрочем, в жопу все это искусство с его размахом очарования, с его иррациональностью бытия. Взирай на человека во плоти, ибо его кишки просят хлеба, тело – тепла и любви, ибо его душа страдает, мучается и творит, а руки его способны уничтожить все живое и не живое, ибо страх замешанный на воображении управляет им, голод породнившийся с похотью обрекает его на поступки. Хотя если подумать, но впрочем, лучше не стоит. Стоит напиться, забыться, убежать, свернуться в клубок и впасть в спячку посасывая лапу и ни чего не делать, не видеть, не слышать, превратиться в капролит – окаменевшую какашку, лежать и не отсвечивать? Может быть и так.
Когда я был маленький я думал, что я большая белая лошадь. Которая бегает по полям, лугам и щиплет молодую зеленую травку. Потом я подрос и попал в зоопарк, где было много разных животных с дикими взглядами. Через щель в заборе я видел небо, землю, травку. Теперь я знаю. Я не большая белая лошадь, я гигантский рыжий таракан больной шизофренией, которого завтра отравят дихлофосом.
Вряд ли я помню кем мечтал быть в детстве, наверное, как и все дети планеты земля - космонавтом, пожарным, милицейским и т.д., после детства, которое закончилось не известно в каком часу, я решил стать писателем или что-то вроде этого. Как и все начинающие писатели я пошел в люди, то есть устроился грузчиком, правда здесь, что касается писателей, имеются варианты: дворник, сторож, охранник, между двумя последними работами есть небольшое отличие, которое невооруженным глазом можно не заметить, но так как я человек бывалый и все это, что называется пережевал и высрал, то хочу пояснить, что охранник – это человек который поставлен охранять вверенный ему объект, при этом ему выдается металлическая дубина – одна штука, пистолет стартовый – одна штука, к нему патроны – отсутствуют, спецодежда – набор куда входят – пуховик и ботинки, вот собственно и все. А сторож, в свою очередь это тот, кто сторожит вверенный ему объект, при этом ему ничего не выдается, порой даже телефон. И вообще понятие «сторожить» очень вязкое, податливое на интерпретацию. Но в материальном плане, нужно признаться, отличие между охранником и сторожем существенное. Однако вернемся к грузчикам, там мне не посчастливилось долго задержаться, злой недуг одолел меня. Подхватил я на свою жопу геморрой. И был отправлен по приказу врачей на излечение по месту проживания на десять дней. Сырая картошка напрочь не хотела приниматься моим многострадальным задом, по этому я купил специальные жутко воняющие свечи и лечил свой дефикатор с их помощью, по средством внедрения этих парафиновых пулек в мое нутро сквозь кордоны аэрогенных зон. Должно быть я анальный тип, хотя осмелюсь утверждать, что потемки не только чужая, но вполне и своя собственно любимая душа, а в жопе темень не только у негра. Через десять дней моя любопытная слепая кишка, вылезшая посмотреть белый свет, только с какой целью слепая вылезла смотреть, для меня остается тайной, но как бы там не было, залезла обратно и все нормализовалось. Однако с этого момента мой путь по стопам великого грузчика был прерван, кривая привела меня в охрану, и я не желая того стал бойцом, и получил все что положено бойцу охраны, плюс напарника, двух собак и спальное место.
В неограниченное свободное время, неся службу, лежа на кушетке и помышляя о делах писательских, от избытка тикающих и капающих в пустоту мгновений моей драгоценной не лишенной возможных талантов жизни, я принялся писать стихи. Например:
Полетел петух.
Ух полетел!
Полетел и сел.
Эх петух.
И еще много всего иного. И всегда, когда мне доводилось кому бы то ни было показывать свои творения, мне представлялась моя сущность наподобие испорченного фото кадра. Всем известно, что та композиция изображенная на нем должна быть просто превосходна, но по какому то роковому стечению обстоятельств снимок не получился, толи засветили, толи недодержали или же плохо проявили. И от осознания пустоты содержания и невыразительности образов, отсутствия форм, бесталанности и более того бездарности я начал пить. Вполне возможно, что причина моего питья коренилась в чем-то ином. Быть может это было еще одним атрибутом писательства, ибо какой ты писатель если не пьешь, и я пил. Легче помереть, чем бросить это столь милое сердцу занятие, представлялось мне тогда. Да и сейчас я признаться не изменил своего мнения по этому поводу. Хотя, конечно же, все должно быть в меру, как вполне разумно утверждали древние греки. Однако мне кажется, меру должен устанавливать каждый сам для себя. А мера - величина живая, и как любая живая величина она имеет способность расти, увеличиваться в размерах. Какие порядковые величины имеет моя мера это мне не ведомо, это ведомо моему нутру, оно имеет данную привилегию определять пространственно временные категории. В общем и у меня бывает время, когда я не пью, бросаю практически все что мило и душе и сердцу, и упорно выгоняю из себя шлаки. Но седьмой день, как не крути – это праздник праздников, истосковавшееся по шлакам тело просит, требует шлака, шлака и я даю. На ненасытная утроба лопай, только не стони..
«За окном, принимая грязевые ванны, потоками ручьев, растворивших в водах своих тонны говна, резвилась новорожденная красавица - весна. Должно быть, это благодатное время чудесно и притягательно, но не для меня. Десять тысяч иголок в разверстую плоть, апофеоз страданий. Весна – это прилетели голодные грачи, для того что бы склевать мою печень. Дожидаться страданий и страдать каждой новой весной все труднее и труднее. Паршивому человечишке всегда трудно в любое время года, не говоря уж о весне, когда все радуются и веселятся, он не любит когда всем хорошо, когда всем хорошо ему плохо. Такая уж у него натура. Весной, как известно обостряются чувства, снег сходит и все дерьмо прет наружу, и человеку паршивому становится не уютно, он словно бы голый и нечем прикрыть ему свой стыд и срам, от этого и страдает. Это благодатное время для сумерек души, время, когда черви в твоем мозгу активизируются и начинают поедать зачатки зеленых лепестков, твою надежду на спасение. Мрачные, как непроглядные черные дыры, грехи собираются в стаю и воют словно хор голодных, осиротелых волков. Смрадные, пахнущие разложением мысли гонят изуродованную, многострадальную душу прочь от душного тела – сосуда греха и разврата в мир иной. Убей себя, что бы избавиться от того кого ты презираешь! Но все это лишь способ само бичевания. Ни каких летальных исходов. Более того, все новые и новые грехи, все более и более изощренные в своей простоте. Это входит в привычку. Словно вдохнуть полной грудью свежего опьяняющего воздуха, а затем покаявшись выдохнуть через нос с полной моральной готовностью вновь насладится обжигающей прелестью свежей прохлады. И в результате этих манипуляций аппендикс – совесть, как орган, некогда управлявший человеческими поступками, можно вырезать за ненадобностью оного. Тогда зачем нужен выдох, к чему нелепые раскаяния содеянного, кто в замен совести возьмется управлять человечишкой? Страх. Это он пожрал совесть, он проник в каждую клеточку, поглотив черными дырами своей сущности млечные пути, галактики, мириады звезд космического небосвода души. И теперь страх повиливает человеком, определяет его поступки, дает разрешение на вдох и выдох. Ищет каждый утопающий за что ухватиться, оправдания своим поступкам каждый грешник, не покаяния, а оправдания. Покаяние для человека это не очищение, а скорее затирание, размазывание четких линий, от того и получается грязь, грязь которая делает из души помойное ведро. Какое покаяние, смысл этого слова давно растаял в воздухе, как ни кому не нужное облако – призрак. Покаяние, как и любовь – ископаемые динозавры. Так что покаяние – оправдание, любовь – совокупление.
Всю свою сознательную жизнь я только и делаю, что бегу, то от одного, то от другого. В конце концов осознаешь всю банальность, затасканность этой проблемы, этого кросса от самого себя, забега длинною в жизнь. Я ни когда не думал, что моя жизнь будет такой, какова она сейчас. Я ощущаю себя тем зеленым школьником, молча взирающим на потолок, из соседней комнаты доносятся звуки телевизора, там мама и папа. А я не причастен ни к чему, я ограничен стенами, нет ни кого, только остро выраженное одиночество. Внутри тебя бездонный темный тоннель, а перед ним знак вопроса, ответь, что, что ты хочешь, чего не хватает, почему дискомфорт, разъясни его природу. Нет ответа. Есть жуткое, тошнотворное ощущения пустоты, каждой клеткой. Носилки на дереве скорби.
Вот какие мысли посещают меня, когда я не пью. И я устаю от всего этого дерьма. И я вливаю в себя до такого состояния, что бы рухнуть на пол и сладко уснуть. Но впрочем все это лирика. Суть в том, что весь мой путь к заветной цели был пустой тратой сил и времени. Я не стал ни поэтом, ни писателем, ни кем. Я стал моральным уродом. Все мои творения у различных редакторов толстых и тонких журналов вызывали лишь чесотку и бурное газовыделение. Что поделать, на мне не заработаешь, а в редакторско-издательском деле глас желудка – глас божий. Вскоре и окружающие меня люди уныло смотрели в пол, пряча носы в ладонь, когда я начинал делиться с ними последними достижениями своего творческого процесса. Ничего странного – говно всегда дурно пахнет – вращалась в их мозгах. И я понял, что обречен блуждать по этому каменному лабиринту непонимания. Я бросил писать, устроившись на работу в пункт приема макулатуры. Я выстрелил своему творчеству в рот, для того что бы все насладились этим умопомрачительным мясным натюрмортом. Это вам не «мясная лавка» Снайдерса – это моя мясная лавка. Кровавый фон с множеством серых вкраплений – это мозги – мысли, идеи, переживания, которые являлись сутью, хордой, каркасом моих творений. На переднем плане вы мои дорогие безучастные наблюдатели. Когда ты последний раз смотрел на себя в зеркало? Сходи, посмотри, брось это к чертям собачим и отправляйся к зеркалу. Подойди к нему и загляни в его холодное бездушное отражение и с присущим тебе эгоизмом плюнь туда, ведь там не ты, всего лишь твое отражение. Но разбей его и убьешь себя.
Глава 3.
Небесная роса покроет кожу девы, упавшей на траву лицом красивым в грязь.
Вот обожатель мужских яиц и хворающего сфинктера. Представим себе строение его кишечника.
Ничего нового мы там не обнаружим, все тоже, как и у злостного любителя щелей разных модификаций. И все же они отличаются друг от друга. На вопрос кто от кого, я ответить затрудняюсь, но в своем знании тверд и неиссякаем. По поводу женщин не будем впадать в банальности и всегласно обвинять их в пагубности и тупоумии. Следует вглядываться в них на расстоянии торчащего члена, то приближаясь то отдаляясь. Этот эксперимент заставит вас не только простить, но и понять всю тонкость и легковесность их состоятельности. Однако понимание может затянуться на целую жизнь, возьмите взаймы чью ни будь иную подходящую параметрами прочности и занимайтесь научными погружениями в самую сердцевину, основу их жизнедеятельности.
Конечно если ваш сфинктер не ищет общения с каким ни будь лысым членом, а член с каким ни будь грязным волосатым сфинктером. И все получится, уверяю вас. Хотя конечно если разобраться в этой проблеме глубже, на сколько хватает длины и глубины, я думаю на разность этих понятий вряд ли кто-то, что-то поднимет, то картина может выглядеть слегка мрачноватой. Ну да это ерунда – да?
Ник трудился над манифестом некоего общества неудачников. Идея объединения сама по себе была абсурдной, так как он и сам понимал утопичность данной затеи. Но это его ни чуть не останавливало, а напротив увлекало все больше и больше. «Очень странно, но почему-то у хороших людей никогда, ничего не получается, что ни будь дельное. Все хорошие люди в этом со мной согласятся. За что ни возьмись – все не так, все не эдак. И по этому смотрят на них плохие люди и только плюются и называют их неудачниками и уродами.
А я думаю, что не то говно хорошо, которое пахнет и не тонет, а то которое смывается легко. Сложно признаться в том, что ты неудачник, когда вокруг тебя все только и кричат –будь смелым, сильным, удачливым. Ты должен то, ты должен се и тогда тебя будут уважать, и тогда тебя будут любить, и тогда ты будешь в праве носить этот гордый титул – хозяин жизни. Удачлив тот, кто умеет зарабатывать, у кого есть деньги, кто смело без оглядки на прошлое смотрит в ярко сияющую золотую даль и твердым шагом идет по мощеной черной икрой дороге с новой моралью в оттопыренном кармане.
Бог умер – для людей удачливых. И скачут они на своем кривом хую в ****у, полную неиссякаемых удовольствий. Ну что ж пожелаем им не обосраться по дороге в рай, ибо сатана ждет их в своем роскошном офисе и уже готовит для них королевский бизнесланч.
- Надоело мне все это, я же все-таки писатель, какой никакой. Все эти манифесты, все эти ****ские тупоумные бизнес рожи, вся эта жизненная поебень.
Ник отбросил в сторону исписанный лист бумаги и открыл свой дневник, в который записывал различные мысли, новые безумные идеи, в общем все что роилась в его писательской голове.
Сегодня 13.05.0... Планы на будущее:
1) Написать повесть о рублевкой «Троице». Почему троица – связь с Сергием Радонежским и Троице Сергиевой Лаврой. Смысл заложенный в картине. Дальнейшая жизнь иконы. Открытие иконы Грабарем И.Э. Все действо свести к кругу. Повествование разбить на три темы, которые объединяет икона и в конце свести в одно целое. (надо будет попотеть, покряхтеть. Однако это не только интересно с точки зрения искусствоведческой, но также и увлекательнейший сюжет для повести. Надо работать).
2) Рассказ о жизни, философии Шопенгауэра рассказанный его собакой. Философия Шопенгауэра сквозь призму собачьей психологии. В основе повествования высказывание философа «Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак». Необходимо знание философии и жизни Шопенгауэра – это ясно, еще и знание психологии подчиненного, уважаемого и любимого и отвечающего на любовь любовью и преданностью. Интересный казус возник в отношении этого рассказа, который должен быть написан от лица собаки. Но однако же у собаки нет лица, а есть лишь морда. Рассказ от морды собаки. Звучит забавно.
3) Закончить начатую сказку.
4) Приступить вплотную к роману. Пора уже. Роман отдельной темой.
5) написать примерный сценарий кинофильма. Это задача особой важности.
6) Написать манифест художественно литературного сообщества «Неудачников». Принципы, художественную платформу, и все прочее.
7) В планах будущего - написать либретто для оперы с музыкой, будет сложнее, но тоже можно. Помощи ждать неоткуда, просить не у кого. Так как одни смотрят на меня, как на неудачника и человека неспособного создать хоть что-нибудь стоящее, другие, как на человека, который слегка болен (с небольшими отклонениями в психике), на вроде переросшего мальчика, который до сих пор играет в солдатики, третьи вообще меня не воспринимают ни с какой стороны. И еще много других, которые относятся ко мне по разному, но всех их объединяет одна характерная черта (при всем том, что они не плохие люди) им всем глубоко насрать на мое творчество, на то что я делаю. По большому счету и мне насрать на их творчество, и на то что они делают. Лучшее из всех пожеланий – продолжай творить. Веть в этом лучшем из миров вообще нет ни кому ни до кого дела, по большому счету. Есть интерес, заинтересованность в ком-либо, если это принесет тебе пользу, пусть минимальную, но пользу, в любом ее проявлении, а иначе, в чем прикол, кто объяснит. Нет, конечно человек устроен совсем по другому, он добр, отзывчив, масло – масленолюбив, по натуре альтруист, но я в это не верю, скорее атеист поверит в бога чем я в добролюбивую природу человека. Человек, человеку волк, мы сгрудились в кучу и кусаем друг друга и воем на луну по ночам. Но грустно то, что долгое вытье на луну приводит к длинному замыканию в себе, не имея никакого выхода, постепенно начинаешь умирать и разлагаться. Пробуешь приостановить процесс разложения, начинаешь пить, курить, нюхать, колоться, ****ься, писать, читать и через месяц, неделю, день понимаешь процесс не остановить, он набрал обороты, стадия полураспада завершена, стремительно приближаемся к концу.
К двадцати трем годам Ник уже слыл поэтом и писателем. Писал он в основном короткие рассказы и делал это, что называется на одном дыхании. Как только муза, гостившая у него, отправлялась на обед, так сразу молодой автор забрасывал свое произведение и уж больше к нему не возвращался, от чего бесконечно страдал.
- Послушай, Чех – сказал Ник своему приятелю, когда они в очередной раз устроили вакхический праздник. На этот раз торжество было приурочено к выходу совместного сборника стихов, в котором приняли участие шесть начинающих авторов. – Ты пробовал роман написать? Я всякий раз берусь, но все как-то не могу до конца довести. Усидчивости что ли не хватает, а может тему не могу ухватить, не знаю о чем писать. Правда есть кой какие наметки.
- Никитушка, лапушка, почитай стишки – повиснув на нем, как кошка, стала упрашивать, изрядно подвыпившая, миловидная блондинка с роскошной грудью – про меня, ты же читал в прошлый раз.
Ник посмотрел на нее исподлобья, слегка осоловелыми глазами, полными нескрываемой ненависти.
- Была ли ты прекрасна?
Возможно и была.
В утробе своей мамы,
Что бросила тебя.
В сухих объятьях братца
Тщедушного козла
Или под телом пылким
Родимого отца,
Или когда учитель
Срывал с тебя трусы,
Потом, когда пятерки
В дом приносила ты.
А ныне твое тело
Дано уж ждет земля
Так что вали отсюда
Дальше сама досочиняй.
- Ты идиот, – пристыженная и оскорбленная она покинула кухню и растворилась в безумстве происходящего, в комнате, где весь остальной народ бурно отмечал презентацию книги.
- Ты чего, Ник, что случилось?
- Не знаю, притомился. Ну, что скажешь по поводу романа?
- Послушай, на кой он тебе нужен? Куда ты с ним? Ну напишешь и что дальше? Печатать? – где бабки, к тому же насколько я тебя знаю ни детективов, ни фантастики ты не пишешь. Роман про любовь, не смеши меня. Чего тебе надо, ты пишешь рассказы, ну и пиши себе. Короткое, емкое произведение легче продается, быстрее пишется ну и все что из этого вытекает.
- Да хрен бы с ней, с продажей, с рассказом, с книгой. Сейчас не напечатают, напечатают потом, потом не напечатают да и ебись оно. Пойми ты, важно то, что ты написал роман, испытать это чувство опустошения, радости, усталости и всего прочего. Вот в чем дело.
- Не знаю, куда то тебя уносит. Давай-ка лучше выпьем.
Водка приятно обожгла их пищеводы и постепенно стала всасываться через желудок в кровь. Чех запил пивом и закурил сигарету.
- Ты знаешь Ник, у меня несколько иной кайф. Я наслаждаюсь самим процессом. Меня прет, когда я пишу, а после завершения возникает пустота, которая слегка обламывает. И всегда после этого тянет просто нажраться, да отебать кого ни будь. Вот такие дела. К стати ты не будешь возражать если я Верочке вдую, а то ты ее немного подобидел, глядишь приласкаю ее, успокою?
- Да, да. Иди в ванную, я скажу, что бы не тревожили.
Чех удалился, а немного спустя его силуэт и изящное тело пышногрудой красавицы проследовали мимо кухни в ванную комнату.
- О, ванная комната – произнес Ник, погрузившись в хмельные мрачные думы своего безумия.
Занятия онанизмом с собственными мозгами вряд ли помогут на пути в поисках истины.
Ник налил еще пол рюмки и выпил залпом.
За окном брезжил рассвет, стирая своей призрачной резинкой черноту ночи.
- Мне двадцать пять лет, – произнес Ник в пустоту гнетущего одиночества кухни – и, что из этого следует? Ничего. Нет работы, денег, жены, семьи, любви, ни чего нет. Все же нельзя так пессимистически, что-то ведь в конце концов должно быть? Да, должно. И даже более того, пожалуй, что есть - пустота и тошнотворное одиночество, больной желудок, страх перед будущим и прошлым, ненависть к себе и людям, и желание. Да вы, батенька, при всем негативизме оценок не перестаете оставаться оптимистом. Желание – это явно эрос. Не знаю, не знаю. Желание может проявляться и в несколько ином ключе, например, как стремление к танатосу. Где же здесь зарыт оптимизм? Как же где – желание и стремление. Не думаю, что желание и стремление смерти так уж оптимистично выглядит, да и само желание и стремление, как некие душевные позывы, мне кажется не показатель полярности человеческой натуры. А что же тогда показатель? Я думаю, что отношение к жизни.
Ник взял со стола нож с коротким и острым лезвием и спокойно с небольшим нажимом, словно мелом по асфальту, прочертил прямую, бесконечную линию на руке, чуть ниже сгиба локтя.
Плоть расступилась, под холодным равнодушием стали, предоставляя, разгоряченному алкоголем организму, расплескать свою живительную влагу.
- Ха-ха-ха, как приятно по утру отиметь себя в саду.
Ник зажал кровоточащую рану рукой и двинулся в ванную. Он распахнул дверь, и не обременяя себя благочестием, бесцеремонно вошел внутрь, не обращая никакого внимания на совокупляющихся. Верка взвизгнула, скорее от испуга, что кто-то вошел, нежели от вида крови на руке Ника.
- Занимайтесь, занимайтесь – пьяным голосом произнес хозяин квартиры.
Два голых тела, соединенные по принципу гнездо – джек недоуменно взирали на молодого писателя.
Ник открыл кран и предоставил струе холодной воды зализывать кровоточащую рану.
- Просто иногда человеку необходимо избавиться от дурной крови, – уставившись в свое отражение, произнес Ник – кто-то бьет друг дружке морды, кто-то прокалывает себе соски, члены, носы. Ну, а чего, раньше даже лечили кровопусканием. Ну а женщинам и того проще, они избавляются от этого недуга регулярно, так ведь Вер, не будь у вас менструаций последствия могли бы быть крайне плачевными, а так, вы должны благодарить бога за этот дар. Что скажешь Вера?
Ник повернул голову и не без любопытства, пробежался глазами по ничего непонимающим, застывшим от удивления и страха, обнаженным телам.
- Закатать бы вас в бронзу – придавая своим словам задумчивость и томность произнес он. – Ну что вы, все в порядке, продолжайте – сказал Ник, как бы извиняясь, при этом, положив свою руку на остывающую ягодицу приятеля, слегка подтолкнул ее несколько раз. Чех словно послушная неваляшка принялся тихонько двигаться. Вера стоя, что называется раком, опершись руками о стену ванной тупо смотрела на струю воды ниспадающей на сырое человеческое мясо выделяющее кровь. Толи от большого количества спиртного, находившегося на тот момент в организме девушки, толи от шокирующего вида картины стоящей перед глазами, ее вырвало.
- Ну, ну, ну, ничего, это бывает, ничего Вер все бывает – сочувственно произнес Ник, набирая в ладонь воду и смывая блевотину с лица девушки. – Расслабьтесь, что вы в самом деле, как дети малые, ей богу.
Чех, набирая обороты, потихоньку начинал приходить в себя.
- Что с тобой? – спросил он, продолжая двигать тазом.
- В каком смысле? Все в порядке. А, это? Это ерунда, просто понимаешь, совесть меня замучила. Я поступил, как последний негодяй, совсем не куртуазно, по отношению к благородной даме. Выхода нет – повинен смерти. Яда цикуты мне раздобыть не удалось, откусить язык, но я же не пленный самурай, выброситься из окна – не эстетично, повеситься, боюсь обкакаться и описаться – тоже не эстетично, решил традиционно, как великий стоик Сенека, распрощаться с этим миром и тем самым искупить свою вину. Мне кажется, что и Сенека тоже тем самым искупал свою вину за то что взрастил подобное исчадие ада, в данный момент я про Нерона. Ну да ладно, к псам его собачим и Сенеку и его исчадие. О чем значит я, а да, о самоуничтожении плоти, так вот, мной, основательно и бесповоротно, было принято решение покончиться, но вдруг откуда ни возьмись в чахлой мозге возникла интересная мысль, которая звучала, признаюсь вам без лишней скромности, очень даже заманчиво. Примерно так – а, что если попросить у Веры прощение, а вдруг она простит? А, что вполне даже не глупая мысль – решил я и направился к вам. А это – это пустяк, но он останется со мной навечно, как немой укор, как суровое напоминание о черствости и беспардонности и все прочее. Вер, ну ты меня простишь?
- Пусти меня – заорала разгневанная и нечего непонимающая девушка – зоопарк, ****ь, устроили. Вы охуели все здесь, пусти сказала.
Вера попыталась высвободиться из пут набирающего обороты, и увеличившего скорость толчков до трех раз в секунду, Чеха, но его стальные щупальца мертвой хваткой держали прекрасную, толстую задницу девушки.
- Ну, ладно Вер, прости, я не хотел тебя обидеть. Ты тут не причем, просто мне стало тошно и одиноко. Извини Чех.
Дверь чуть приоткрылась и в проем всунулась чья то голова.
- Ой, пардон – сказала голова и исчезла. Но через секунду эта же самая голова вновь нарисовалась в ванной и премерзким голосом спросила – Вы чего тут?
Этот вопрос произвел на совокупляющихся крайне негативное действие. Они в тот же момент замерли и тупо уставились в стену. Ник взглянул на две античные фигуры слитые воедино и улыбнулся.
- Послушай приятель – сказал он голове отражающейся в зеркале – дай парням поговорить, сейчас мы придем.
- А, все понял – сказала смущаясь голова и дверь вновь закрылась.
- Отомри – сказал Ник и вновь легонько подтолкнул задницу Чеха. – Если вы будете продолжать в подобном духе, то вполне можете замерзнуть. Не отвлекайтесь по пустякам, а если вас смущает мое присутствие, то я могу выйти.
Девушка и юноша молчали. Чех вновь принялся потихоньку вибрировать.
- Я уже устала – гневно произнесла Вера – кончай быстрее.
- Кончишь тут – прохрипел явно раздосадованный молодой поэт, продолжая двигаться, заметно ускоряя темп.
Ник молча мочил, обезображенную резанной раной, руку. Казалось он впал в прострацию, уснул или хуже того умер. Просто стоял, стоял и так стоя и умер. Молодые люди, как бы по инерции продолжали заниматься совокуплением, но это занятие в данный момент явно не приносило им ни какого удовлетворения.
- Он чего уснул? – шепотом спросила Вера.
- Откуда я знаю. Ник, ты в порядке?
Юноша помотал головой.
- Я думаю, думаю Чех. Скажи, ты смог бы убить человека?
- Не знаю, смотря как и за что?
- Да просто так, ни за что, горло перерезать, вот Верке хотя бы.
- Все, я устала от этого бреда, – заорала девушка - кончишь ты, кончишь ты, когда ни будь или нет?
- Ты шевели жопой своей, а то стоишь, как бревно, как я тебе кончу – прикрикнул на нее возмущенный юноша.
- Перестаньте, перестаньте – готовая провалиться в истерический обморок, умоляюще произнесла Вера – вы можете нормально разговаривать? Если вы не прекратите, я либо заору, либо сблюю опять.
- Ну, ладно Вер, двигай жопой, как тебе говорят и не обращай на нас внимание. Ты же не за обеденным столом сидишь в конце то концов, а трахаешься в ванной и при том, что тебя окружает в данный момент цвет русской, современной литературной мысли. Писатель и поэт, Вера, творит не только пером или ручкой, он творит прежде всего мозгами и тут ни какие обстоятельства не могут ему помешать, потому что, Вера, он творит всегда, даже во сне, не говоря уже о данной сложившейся ситуации. Так, что в данный момент, Вера, ты удостоилась чести наблюдать, этот самый творческий процесс. С двумя буквами, Вера, обязательно с двумя.
- Вы точно ебнутые, причем оба и на всю голову – произнесла обиженная девушка. – Если ты стоишь и ждешь, когда он кончит в надежде залезть на меня, то вот хрена тебе лысого я дам, даже не раскатывай свою ****скую губу.
- Вера, ты ко мне не справедлива, не такая она у меня и ****ская. А ты Чех, чего приуныл, может тебе выпить налить?
Юноша во всю пыхтел и старался.
- Нет, попозже, надо кончить. В конец весь конец уже измозолил.
- А у меня ****а резиновая что ли? – возмутилась Вера – там от твоего елдыря уже все мозолями покрылось.
- Ну ты мне так и не ответил, убил бы ты или нет? – вновь спросил Ник.
- Нет, - почти задыхаясь, произнес Чех.
- Ну, а если предположим у него никого нет, ни родных, ни близких, совершенно одинокий человек, к примеру бомж.
Чех закряхтел. Резким движением он вынул раскрасневшийся от натуги ствол и выстрелил из него в спину девушке, струйкой липкого и вязкого вещества, носящего название – мужское семя или попросту сперма.
- Ну, наконец то – измученным голосом произнесла Вера.
Девушка потрогала струю воды ниспадающей на рану Ника, добавила горячей и переключила на душ.
- Ты, недоносок – обратилась она к хозяину квартиры, намыливая зудящую промежность мылом – если будешь, то только в задницу, в рот я не беру, а ****а у меня вся в мозолях из-за этого кретина.
- Ну, что ты Вера – умиротворенно произнес Ник – с меня и этого достаточно. Ты бы мне лучше перевязку соорудила, а то кровь то выходит из меня, так ведь и помереть не долго.
- Сейчас подмоюсь и перевяжу. Идиот, – добавила она еле слышно, себе под нос.
Вера перевязала Нику рану и они втроем отправились на кухню пить водку.
Юноши залпом опустошили наполненные рюмки, запили пивом и закурили.
- Хорошо пошла – сказал расслабившийся после изнурительной процедуры совокупления Чех.
Вера все сидела с наполненной рюмкой ни как не решаясь выпить.
- Ты, чего Вера стесняешься или брезгуешь?
- Вы идиоты, нельзя водку запивать пивом – это вредно.
Ребята улыбнулись.
- А чем можно? – спросил Чех.
- Водой.
- Очень даже полезно – съязвил Ник, он взял со стола пустой стакан и наполнил его водой из-под крана. – Прошу мадам запить целебной водичкой, с оздоровительными свойствами коей, по всей видимости, мадам уже имела честь ознакомиться. Да, кстати, Вер, ты гонорею так не пробовала лечить?
- Пошел в ****у.
- Вера, Вера, пощади себя, у тебя ведь там и без того мозоли, а ты все об одном. До чего же ты Вер ненасытная. Да, о чем это я, а, вспомнил, по поводу мозолей, может лейкопластырем заклеить, а, как думаешь, Вер?
Девушка лишь махнула рукой и заглотила содержимое рюмки.
- Идите вы – переведя дух, сказала она – дайте сигарету даме.
Чех протянул ей открытую пачку.
- Ты поешь чего ни будь, а то совсем свалишься – сказал заботливый Чех.
- Говна что ли поесть, в этом доме и говна не найдешь. Поешь, поела бы если было.
- А че тебе еще надо? – возмутился обиженный хозяин дома – вот капусту жри, огурцы соленые, вот хлеб.
- Ага, что бы потом опять блевать вашими солеными огурцами. – Она взяла с тарелки сиротливо лежащий огурец и надкусила его.
Вера слегка угомонилась похрумывая огурцом, приятно ощущая, как некое блаженство растекается по ее кровотоку, обволакивая негой все члены ее организма, стучась в мозг.
- Послушай Чех, – разорвал, словно ситцевую материю, молчаливую тяжесть минут Ник, – возвращаясь к разговору в ванной, убить бомжа, понятное дело, особого труда не составляет, это мне представляется даже неким одолжением со сторону убийцы по отношению к деградировавшему млекопитающему. Но, это же самое убийство приобретает совсем другое звучание, когда – Ник прищурился, его глаза заблестели, а губы искривились гаденькой усмешкой. – Бывший бомж, просящий у неба о смерти, благодаря тебе стал отличать аромат розы от запаха говна. Когда он вместо корки черствого хлеба попросит бутерброд с икрой, когда он устыдится грязи под своими ногтями, когда он вновь вдохнет полной грудью давно забытые прелести этого мира, он уже не будет тем кем был, оставаясь для всего общества бомжом. И вот тогда, его судьба, в твою ладонь протянет мечь. Что думаешь?
- Я думаю, что ты за****елся – сказал изрядно загрустивший юноша – ты из этих бредней хочешь состряпать роман?
- Не знаю, что-то зреет во мне, пока не знаю что.
- Никитушка, – встряла в разговор изрядно захмелевшая Вера – ты точно рехнулся на фоне своей литературы. Я тебе скажу, что нужно делать.
- Для чего Вера?
- Для того, что бы поправить крышу. Во первых – устроиться на работу, но так, что бы труд был физический. Во вторых – найти бабу, для, хотя бы, трех разовой в неделю ебли. И подобные мысли пройдут сами собой, да, да.
- На счет работы я подумаю, а вот по поводу бабы, может ты Вера расстараешься для меня, хотя два раза в неделю, а?
- Извини, не могу, так как больше жизни люблю товарища Чехова.
- Антона Падловича?
- Нет, почему, вот этого падловича.
- И давно ли? – разливая по рюмкам водку спросил Чех.
- С сегодняшней ночи.
- Я чего-то не пойму Вер, сначала ты ворчишь, что я тебе все измазолил, а теперь я вдруг оказываюсь в роли возлюбленного. С чего бы вдруг?
- Ну, а я тебе совсем не нравлюсь? – кокетливо спросила Верочка, приподнимая маячку и обнажая точенные упругие груди с аппетитными розовыми сосками.
- Вот если тебе руки оборвать, вылитая Венера Милосская. А, звучит как – Вера – Венера.
- Ну вас на *** – обиженно произнесла Вера и залпом выпила налитую Чехом водку.
На кухню потихоньку стал подтягиваться развеселенный танцами и водкой народ.
- Ник, это чего у тебя, а чего кровь на полу?
- Вы чего, ребята, тут делали?
- Успокойтесь, все в порядке. Безумную оргию в стиле императора Веспасиана объявляю закрытой. Кто в состоянии прошу покинуть стены моего вакхического храма. Все иные могут остаться, но при одном условии – не доебывать меня разными вопросами по поводу и без. Совещание объявляю закрытым.
Несколько человек, обремененных домашними проблемами, покинули стены холостяцкой квартиры молодого поэта, мечтающего написать роман, кто-то уединился в ванной, все остальные принялись допивать оставшуюся водку и мирно беседовать.
Уединившимися в ванной были – начинающий и подающий надежды поэт Себастьян Фиш и, попавшая впервые на подобный праздник жизни, наивная и тощая молодая девушка с небольшой грудью. Она себя чувствовала явно не в своей тарелке, ей не нравилась ни эта квартира, ни ее обитатели, ни их увлечения. Ей хотелось любви и танцев.
- Слушай, сказал Себастьян – засовывая ей руку в трусы – у тебя нет презервативов?
Девушка отрицательно покачала головой.
- Я дал себе зарок, ты, как хочешь, но я так не могу. Если у тебя нет презервативов, у меня их тоже нет, давай тогда поступим вот как, будешь просто сосать. Ну сама посуди, я тебя вижу в первый раз, а вдруг у тебя там членистоногие празднуют, какой ни будь сраный день независимости. Ну, скажем ладно с ними мы справимся, это дело плевое дихлофосиком обработать и все, ни чего страшного. Но ведь при всем при этом еще придется все на свете брить. А ты знаешь, каково это брить яйца, хотя откуда тебе знать, ну и это тоже ерунда, дело поправимое, правда когда волосы отрастают, это, я тебе признаюсь, довольно неприятная штука, но и это можно пережить. – Размышлял поэт, расстегивая на девушке лифчик. - А если у тебя, скажем, трипер или сифак, или, хотя об этом лучше вообще не думать. Нет, нет и не уговаривай, будешь просто сосать и все.
- Да с какой это стати я должна у тебя сосать? – вознегодовала раздосадованная девушка.
- Ух, ты – встрепенулся Фиш, словно проколол палец швейной иголкой – за все приходится платить, а ты как думаешь? Ты красивая, добрая, наверное умная, у тебя и грудка и попка, все при деле, Но. Всегда, кстати, как тебя зовут?
- Соня – тихо произнесла девушка.
- Ну, так вот, Соня, всегда есть одно Но. Всегда, поверь мне. Ты хочешь просто так попить пивка, что называется на халяву. Да, я говорю сейчас грубо и пошло, но оглянись вокруг, черт побери, таков мир, такова природная неизбежность.
- Но я не хочу пива и вообще не люблю его – совершенно спокойно возразила девушка, к этому времени усилиями Себастьяна, оставшаяся совсем без одежды.
Начинающий поэт слегка растерялся, но это самое вездесущее Но, которое неукоснительно преследовало его, не дало юноше потерять самообладание.
- Не хочешь? – удивленно спросил он – но сосать то надо.
Девушка сквозь мутную пелену, нависшую на ее глаза от воздействия горячительных напитков, взглянула на торчащий, словно шлагбаум, налившийся кровью детородный орган Фиша и без всякой интонации произнесла:
- Сосать.
Она опустилась на колени и принялась за работу. Через некоторое время, толи ей надоело, толи еще по каким то неведомым ни для кого причинам она остановилась и произнесла:
- А какого черта я должна у тебя сосать? И вообще, чего это я уже сосу у тебя?
- *** – произнес находчивый, взбирающийся на небесную высь поэт.
- Это я понимаю, но не понимаю за каким хреном?
- Просто так – сказал разомлевший юноша, обхватив руками голову девушки, пытаясь вернуть ее в исходную позицию.
- Просто так – задумчиво произнесла Соня – слушай-ка, пожалуй я выпью твое говенное пиво, где оно?
- На кухне, под столом – изумленный подобным выпадом, совершенно растерянно пробормотал Себастьян.
- Все – гневно рявкнула, поднимаясь с колен, обиженная и разгневанная девушка – сосать я больше не намерена, а пиво выпью. За все надо платить дружок, а ты тут дрочи себе.
Она оттолкнула Себастьяна и вышла из ванной, хлопнув дверью.
В переполненную пьяным народом кухню ворвалась обнаженная Соня.
- Где, это ****ое пиво, на пару бутылок я уже насосала – с остервенением произнесла девушка, чем повергла в недоумение и полный сумбур всю компанию. Народ притих, находившиеся в кухне даже не заметили, что на Соне из одежды, ровным счетом, ничего нет.
Следом за ней появился Себастьян.
- Вы чего, нудируете? – в недоумении произнес Чех.
- Где пиво? – не унималась Соня. – У тебя тоже отсосать? – обратилась она к Чеху.
- Что у вас, черт возьми происходит? – неназойливо поинтересовался Ник.
- Не знаю – словно нашкодивший мальчик, сказал, совершенно не ожидавший такого поворота вещей Себастьян. – Просто, есть люди конфликтные и не конфликтные. Конфликтность – есть средство существования в нашей стране. Все то что копится и сидит внутри нас, я имею в виду не материальную сторону этого вопроса, все это пагубно отражается на нашем здоровье. Так вот конфликт сжигает этот сор внутри нас. Только у тебя накопилась предположим злость, обида, досада, в общем нечто негативное, как ты встречаешь потенциального клиента в общественном месте: будь то транспорт, магазин или скажем ванная комната, и там у вас с этим человеком происходит мягко говоря разногласия и спор, и вот в результате бурной оживленной беседы вы узнаете о себе много нового и делитесь в свою очередь своими тайными знаниями о этом человеке. В результате всего этого, наругавшись и наоравшись вдоволь, может даже всплакнув, вы сжигаете весь внутренний негативизм и в вашей душе, как после дождя и пасмурной погоды вновь засияет солнце. Вот так то. Сложнее человеку не конфликтному, его не любят окружающие – понятно почему. Этому человеку живется туго – неприязнь конфликта перерастает в страх, страх конфликта перерастает в глобальный страх далее паранойя, сумасшествие и т.д. данный тип постоянно носит в себе этот изо дня в день все утяжеляющий душу груз и в один прекрасный момент бабах и извержение вулкана и последний день Помпеи.
Все приумолкли, искоса посматривая то на оратора, то на дикую обнаженную девушку, пытаясь переварить своими пьяными мозгами философскую концепцию Себастьяна. Тягостная, неуютная пауза приостановила бурный ход событий в прокуренной кухне, все больше и больше приобретая некий театральный вид. И что б хоть как-то исправить положение вещей, чувствуя каждой клеткой своего организма, всеобщее непонимание, Себастьян Фиш произнес пожав плечами: «Просто, наверное она любит пиво?».
- Не люблю я ни какого пива – словно разбуженная ледяной водой, во все горло завопила Соня.
- Вот те раз – отреагировал, совершенно озадаченный Ник – я не понял, чего ты вообще хочешь? То ты кричишь хочу пива, то не люблю пиво, пойди разберись.
- Я не говорила хочу, а сказала дайте мне это ****ое пиво и я его выпью.
- Ребята, дайте уже человеку пиво – пробурчала одна из девушек.
Чех достал из-под стола две бутылки пива, открыл одну о другую и протянул Соне.
Соня заткнулась, села на пол прислонясь спиной к холодильнику и принялась пить пиво.
Затем все снова принялись пить и говорить о всевозможной ерунде, о Вийоне и Платоне, о электровибраторах и анальных внедрителях, о черных дырах и волосатых грудях.
Над городом, продираясь сквозь бархат ночи, вставало солнце, растворяя лунную мантию в прозрачности неба.
Глава 4
И не отмыть души прохожему изгою, на тело мертвой бабы соблазняясь.
Я воспален в не меньшей степени чем мой мозг, или скажем, слепая кишка. Я не возбужден, так как мой член с восходом солнца. Солнышко встает и он за компанию с ним поднимается. Куртуазность безудержного счастья сочится из меня, источая едкий запах.
Дверь открылась и в квартиру вошло невысокое существо не имеющее возраста, источающее едкую вонь. Оно обладало женскими половыми признаками неряшливо спрятанными под лопающимися от грязи лохмотьями, с синим и потресканным от ссадин и синяков, вечно пьяным, лицом и чудовищным образом запутанной, годами не мытой и не чесанной конской гривой. Следом за ней зашел хозяин квартиры, закрыв за собой дверь.
- Ты скинь все тут у порога – сказал он негромко, снимая обувь.
- С какой это стати? – огрызнулась бомжиха.
- А с такой – повысив голос произнес Ник, - что бы аромат, который ты источаешь не проглотил словно кошка мышку и без того скудные запасы кислорода моего жилища. Пока ты раздеваешься я наберу воду в ванну, отпаришься, отмоешься, а уж тогда и выпьем и поговорим. Не волнуйся, одежду я тебе дам.
Ник оставил гостью у порога, а сам прямиком отправился в совмещенный санузел, для заполнения жидкостью моечного сосуда именуемого ванной.
После процедуры очищения водой в сочетании с моющими средствами существо приобрело довольно сносный женский вид. Конечно в этом истрепанном и потасканном теле сложно было найти сходство с обнаженной Махой, однако же здесь присутствовало все на что можно бы было взглянуть не без вожделения. Не большие коричневатые, сморщенные кружочки с торчащими, как гвозди из забора, сосками, на припухлых, слегка обвислых грудях, плоский, словно асфальтовая дорога, живот, заканчивающийся небрежно выбритым лобком, пышная и на вид упругая задница со следами насилия и две стройные, покрытые язвами и коростами, ножки. Все это в полной красе предстало пред ясны очи молодого писателя, хозяйничавшего на кухне.
- Вот одежда, надень – Ник указал рукой на табурет, где лежали новая белая футболка и старенькие, потертые, но чистые джинсы.
- А, где мои шмотки? – рассматривая предложенную одежду, спросила женщина.
- Я их выкинул.
- Куда?
- Куда? В мусоропровод, вообще то нужно бы было их сжечь и в землю закопать, как яда содержащие отходы, ну да ладно, так глядишь, может быть, крысы потравятся немного.
Женщина молча надела предложенные Ником вещи и села за стол.
- Значит ты писатель?
- Да как тебе сказать, еще не вполне.
- То есть?
- Ну, как бы это получше объяснить? Видишь ли, я конечно пишу всякую там лабудень, но этого недостаточно, контора тоже пишет.
- А, что же нужно?
- Да хрен его знает. Давай что ли выпьем?
Ник достал из холодильника бутылку портвейна и разлил ее содержимое по стаканам.
- За знакомство!
Звякнули два граненых стакана, возвещая о начале новой жизненной ипостаси для находящихся в этой кухне. Холодная жидкость приятно пощекотала стенки пищевода и улеглась на дне желудка теплым пушистым комочком.
- А курить у тебя есть?
Ник достал из кармана пачку сигарет и угостил гостью, после чего сам достал сигаретку и с наслаждением закурил. В воздухе повисла неловкая пауза. Женщина, докурив сигарету, пристально взглянула на хозяина квартиры.
- Послушай, какого хрена ты притащил меня сюда и поишь? Хочешь трахнуть?
- Нет.
- Ты импотент?
- Нет. Я просто думаю не стоит начинать с этого наше знакомство.
- Начинать? Знакомство? Я не понимаю, может ты извращенец какой? Притащил в дом, отмыл, напоил, ****ь не ебешь. Че тебе надо?
Ник разлил по стаканам остатки портвейна и хриплым голосом произнес:
- Мне нужна, фигурально выражаясь, твоя жизнь. Я хочу ей наполнить, как вином эти стаканы, свой роман. Все, что от тебя требуется – полная и чистосердечная исповедь.
- Ты, че поп, что б тебе исповедоваться?
- На тот момент пока ты живешь у меня, я и поп и прокурор и все прочее. Послушай, мы с тобой заключаем сделку на обоюдно выгодных условиях. С твоей стороны требуется поведать о своем жизненном пути, но при этом мне не нужны сухие факты твоей биографии – родилась там то, еблась с тем то, нет, все в подробностях до сегодняшнего дня. Не сухая хронологическая таблица определяет человека, а его поступки, взгляды на жизнь, восприятие этого мира через призму его собственных кишок. Только так можно составить характеристику тому или иному человеку и попытаться понять кто же он на самом деле. Хотя, конечно и это эфемерно. Ну да ладно. Я в свою очередь гарантирую тебе крышу над головой, полный пансион, уют и комфорт, хлеб и вино. Как ты на это смотришь?
- Честно говоря я не хрена не поняла, но если здесь меня будут халявно поить и кормить то почему бы и нет.
- Однако есть небольшое условие, ты должна будешь оставаться здесь пока я не закончу роман.
- Мне некуда идти, но вино и сигареты должны быть каждый день.
- Не волнуйся, все будет. Итак, контракт подписан, что ж спрыснем его портвешком.
Они выпили разлитую по стаканам жидкость, и Ник достал еще две бутылки, наполненные тем же хмельным напитком.
- Ну теперь бы нам уж пора и познакомиться.
- Че, прямо здесь, на кухне?
Ник усмехнулся.
- Да нет, я о другом, если мы вместе будем жить, мне хотелось бы знать, как тебя зовут.
- Кто как, – произнесла захмелевшая женщина – одни сукой подзаборной, другие потаскухой, а иные попросту ****ью.
- Забавно.
- А мне, веришь ли, совершенно по ***, лишь бы наливали потолще. По первости, как только бродяжить начала с бухлом проблем не было. Я так то девка в теле была, красивая, сейчас не смотри, поизносилась малость. Ну так вот нальют мне водочки, либо ширнут, да и ебут себе, а чего вашему брату мужику еще надо от молодой бабы. А потом форму то потеряла и все, толи нальют, а толи по ****у надают, вот так то.
- Очень грустная история, самый раз для романа. Драма – «Меня ебут, а я крепчаю» - в своей привычной манере, съязвил Ник.
Женщина зло сверкнула глазами, что-то звериное было в этом взгляде. Ник осекся и отвел глаза. Дурное предчувствие холодком пробежало по его спине. Он вдруг на мгновение почувствовал себя в роли кролика, а не удава. Женщина с нескрываемой злобой пристально смотрела на хозяина квартиры. В воздухе стоял тяжелый запах надвигающегося конфликта, который грозил непредсказуемыми последствиями, что на начальном этапе знакомства явно не входило в планы молодого писателя. Ник, пытаясь сохранять спокойствие духа, вооружился холодным оружием, беззаботно лежащим на столе и привычным движением, без труда открыл третью по счету бутылку портвейна, после чего, дабы обезопасить себя, убрал нож в стол.
- Ты боишься, что я тебя зарежу? – желчно бросила ему в лицо, словно комок снега, женщина.
- Да, нет, просто не люблю, когда нож лежит на столе.
- А ты бойся. Я ни кто и терять мне нечего, уснешь ночью, а я тебя и распишу, как бог черепаху, квартирка у тебя не плохая, поживу сколько то, а потом если посадят вдруг, ну если конечно до тебя есть кому дело, то глядишь в тюрьму пойду, все не на улице бичивать, там хоть худо бедно да кормят.
Она произнесла это так, что могло показаться не больше чем бредом пьяной бомжихи. Однако внутри хозяина квартиры что-то дрогнуло и мутная волна страха накрыла его с головой. Он стал осозновать какую опасность таит в себе эта потрепанная, говорящая игрушка, выброшенная кем-то на улицу. Ситуация накалялась, Ник понял, что это проверка на вшивость, однако же понял и то, что уступи он сейчас, потом она и впрямь перегрызет ему глотку. Юноша поднял голову и буквально впился глазами в холодный, наполненный нечеловеческой злобой взгляд волчьих глаз. Небольшая, уютная кухня в тот же миг превратилась в стальную, звериную клетку, где происходила напряженная борьба, бой без правил, сражение от которого зависело, кто из двух особей станет человеком, а кто приобретет статус ручного зверька. И в этом бескомпромиссном поединке ситуация складывалась далеко не в пользу хозяина квартиры. Ник почувствовал, как с каждой секундой редеют его войска, готовые обратиться в бегство. Ему ничего не оставалось, как пустить в ход тяжелую артиллерию.
- Уясни себе одну простую вещь – здесь я хозяин – прогремело пушечным залпом, разрывая в клочья тишину и стремительную атаку противника. - Если тебя что-то не устраивает, можешь уябывать, если нет, то помалкивай.
Женщина отвела глаза, тем самым дав понять, что как бы подчинилась воле хозяина, но как и каждый раб, она лишь затаила злобу и запаслась надеждой.
- Еще раз – произнес Ник, пытаясь сгладить напряженность беседы, - не думаю, что стоит с этого начинать. Еще раз повторяю, что хозяин в этой квартире Я и здесь действуют только мои законы, и ни чьи иные. Прости если обидел, мне просто хотелось знать, как к тебе обращаться. Не думаю, что тебе понравиться если я буду называть тебя так же, как звали твои приятели.
- Они мне не приятели – сухо произнесла заметно захмелевшая девушка и вновь закурила, - ты можешь называть меня Евой.
- Как? – удивленно, пытаясь подавить в себе волну саркастического смеха, спросил Ник.
- Евой – как бы в пустоту сказала она, освобождая отяжелевшие дымом легкие.
- Ну, что ж – сделав задумчивое лицо, распрямил спину Ник – в таком случае рад познакомиться Ева. А фамилия ваша случайно не Браун? Фюрер – он сделал поклон головой, - можно просто Адольф Гитлер, можно просто Адольф, как вам будет удобно.
Ева взглянула на него исподлобья, но промолчала, отведя глаза в сторону, проглотив, как пилюлю еще одну обиду. Она молча курила, смотря в одну точку на полу.
- У меня нет фамилии, нет дома, нет паспорта, нет семьи, нет ни хрена, кроме ****ы. Вот все что у меня есть. Понятно тебе?
- Ну в общем и целом – да. Видимо я скорее всего не Гитлер, а Адам и с помощью твоей ****ы мы произведем на свет Авеля и Каина, и Каин убьет Авеля, и в наш тесный мирок впервые заглянет смерть и улыбнется нам по детски дружелюбно.
- Я не знаю почему Ева – не обращая внимания на Ника, полностью погрузившись в себя, бормотала девушка, захваченная в плен уныния, вызванного мутными водами алкоголя. – Это все, как во сне, кто-то далекий и незнакомый мне, не знаю кто, назвал меня Евой – первой женщиной на земле. С тех пор я и зову себя Евой, глупо.
- Да, но видишь ли до тебя была еще одна девчонка и звали ее Лилит. Лоскуты ее волос были подобны тонким струям ниспадающих божественных мелодий, в глуши которых можно заблудиться и сгинуть на веки.
- Чего же тебе с ней не жилось?
- Не сошлись характерами. Да и знаешь ли сложно ужиться со змеей.
- У вас были дети?
- Да, много сверкающих сыновей и сияющих дочерей.
- ****ь, не морочь мне голову, ни кого у тебя не было, и жены не было и детей не было. Только вот ни как понять не могу, зачем я та тебе нужна, чего на улице баб молодых не стало. Сидишь, как монах бобылем, я ведь сразу учуяла, что бабы нет в этом доме. Чего ты не женишься та? Может ты голубой?
Ник усмехнулся.
- Я бы так не сказал. В прочем, может быть, хотя. В жопу я не трахаюсь.
- Но хотел бы?
- Не знаю. Скорее трахать, чем трахаться.
- Тогда тебе стоило притащить старичка, а не меня. Благодетель – мать твою, в жопу траханный. Не знаю – передразнивая его произнесла она разводя руками.
- Я же тебе сказал, что я не трахаюсь с людьми одного со мной пола и более того считаю это омерзительным, просто это интересно чувствовать в себе что-то.
- Что? – недоуменно шлепнули губы женщины и глаза, как пиявки впились в лицо Ника.
Однако юноша оставался спокоен и невозмутим. То что было намотано клубком и завязано в узлы противоречий в его душе, он ни мог ни кому доверить, порой, боясь признаться в своих помыслах или грехах даже себе самому. Быть может неосознанно, но именно для этого Ник притащил домой эту бомжиху, что бы пока мчится поезд рассказать ей о наболевшем, поплакаться ей в скользкую грудь, попробовать, хоть как-то, разобраться в том, что твориться в его собственной, мутной душе, а затем выбросить этот сор вместе с этим прелестным созданием на полном ходу в открытую дверь тамбура. Темны и непознаваемы лабиринты подсознания. В этот момент Ева была для Ника не кошкой и не собакой с которой иногда разговаривают особо впечатлительные хозяева, нет, она была чем-то вроде могилы в которую он собирался кинуть свой труп и похоронить его там на веки вечные.
- Ни чего – погружаясь в думы произнес он.
- Я не совсем поняла, ты хочешь почувствовать?
- И да и нет.
- Как это?
- Ну, с одной стороны это возбуждает, с другой же с точностью до наоборот.
- Но ты сказал почувствовать, так словно бы почувствовал это.
- В какой то мере да.
- И в какой?
- В какой? Подожди секунду.
Ник ушел в комнату и через несколько минут вернулся обратно с резиновым фаллосом в руке. Он ничего не говоря положил эту игрушку порочной страсти перед Евой.
- Тебе понравилось? – разглядывая вылезшего из щели здоровенного рыжего таракана спросила она.
- Забавно.
- И только то?
- Ну, а что еще, кончить у меня так не получается, да я правда всего раза три занимался этим безобразием, это, как наркотик, боюсь затянет. Сначала травка, а затем и до героина недалеко, не так ли? Сначала то я онанизмом занимался, мне это в общем то нравилось и даже доставляло огромное физическое удовольствие, дрочил по три четыре раза с небольшими перерывами для перекура. Ну а потом, ища более острых ощущений, я прибег к самому банальному – оттрахал себя сосиской. Не могу сказать, что понравилось, однако и противно не показалось, ну а после приобрел вот эту хреновину.
Ева молча продолжала изучать рыжую беспозвоночную тварь с большим яйцом, прикрепленным к задней части туловища.
- Мне до этого нет ни какого дела, ебись хоть с мясорубкой. Если ты голубой, мне даже лучше.
Ник распростер руки по столу и в тот же момент с грохотом его голова опустилась на столешницу. Тело юноши тихонько вздрагивало, но нельзя было понять, то ли он плачет, толи смеется.
Женщина встала, ясно осознавая, что этот гнусный балаган был устроен специально для нее, но не могла понять мотивов и странности этого человека. Она со всего размаха ударила кулаком по мирно сидящему на стене таракану, вкладывая в удар всю свою злость и обиду. На обоях остались две кровяные точки и здоровое жирное пятно, когда-то бывшее тараканом.
- К чему этот спектакль, я тебе не собачка с которой можно поиграть – источая злобу, произнесла она.
Ник поднял глаза и сквозь оскаленные от смеха зубы проскрежетал:
- Выходи за меня, мне как раз нужен партнер – сквозь гомерический смех, вызвавший поток слез, вытирая лицо ладошкой, пробормотал Ник, захлебываясь собственной желчью. – У меня там где-то вальс Мендельсона валялся, хочешь, включу?
«Какого черта – подумала Ева – насрать мне на эту падаль, и к тому же это всего слова, которые при том стоят столько же, сколько моя никчемная жизнь». Она грустно улыбнулась, как-то обречено, смирившись в душе еще с одним унижением этого юнца.
Ник почесал в затылке, затем помял мочку уха.
- Прости – сказал он, наконец, оправившись от смеха, и вытер лицо ладошкой. – Прости, я понимаю, что это глупо, но, знаешь ли, порой ничего не могу с собой поделать, прет меня и уже ни как не остановиться. Знаю, что несу полную ахинею, бред, что угодно, но это как голод, пока не наемся остановиться или хотя бы притормозить не могу. Ты тут не причем, прости еще раз если обидел.
- Ты просто больной сукин сын. Мне насрать какой ты масти, красной или голубой, если ты пидор ради бога, если шут гороховый и это по ***. Мне вообще все до ****ы понимаешь, ты мне лучше налей вина и ****и все, что тебе угодно, как ты, чем, когда и сколько раз на дню себя пользуешь, только сначала налей.
- Хорошо – сказал Ник – я просто пошутил, фаллос этот гребанный мне ребята на день рождения подарили и книжку под названием гомосексуализм, такой у нас прикол. А на счет фаллоса, можешь пользовать, он еще девственник, моя задница тоже если тебе это интересно, не считая пару клизм, не сочти это за оправдание, так к сведению.
Ник достал еще две бутылки, и они принялись пить, пить молча, как на днях рождениях.
Утро не было мрачным, оно лилось, как зальбургская симфония Моцарта, хотя за окном было довольно уныло, накрапывал дождик. Медузы в голове Евы, как не странно совершенно не принуждали ее хвататься за виски руками, сдерживая их безумие, не редко выливающееся в истерическую агонию. Общее состояние организма не было ипохондриальным, отсутствие мыслей давало широту разгула чувствам, захлестнувших волной прозрачных, как дуновение ветерка, божественных мелодий, обнаженное тело девушки. Она лежала, не решаясь открыть глаза, ей снова было двадцать лет, пустота пахла счастьем, беспечностью и пушистым запахом травы. Ева вздрогнула и резким движение руки смахнула со своих припухлых губ толстого рыжего таракана, раздавленного вчера вечером. Ева открыла глаза и резко отпрыгнула в сторону. Не менее испуганное насекомое шмыгнуло под плинтус и растворилось в серости стены.
Женщина присела на матрас и осмотрелась по сторонам. В комнате ни кого не было. Она прищурилась, словно бы солнышко из-за тучки заглянуло в синеву ее глаз. Через несколько секунд Ева грохнулась на пол не в силах противостоять внезапно набросившемуся на нее приступу ни чем не обоснованного смеха. Без какой либо видимой причины, она заливалась, катаясь по полу, как сумасшедшая.
Текст записки оставленной на животе шариковой ручкой.
1. Ева, буду числа двенадцатого.
2. Еда в холодильнике, картошка в ящике рядом с газовой плитой, там же лук, морковь и все прочее, и все остальное, что найдешь, можешь есть.
3. Одежда в шкафу, в принципе можешь чувствовать себя Евой в раю.
4. Духовная пища. Осмотрись и выбери на свой вкус. Левый книжный шкаф для головы, правый для живота, по углам для души, для ушей, для безупречности, обреченности, наполненности и опустошенности.
5. Ритуальное место содержи в чистоте и порядке, покорми муху, она не привередлива. Ее обеденное место кухонный подоконник.
6. Не шуми и не пугай домового. Дверь я запер, ключ проглотил, так что не беспокойся. Мой дом, моя крепость. Чувствуй себя, как дома. Это твой дом…
7. Не вздумай умереть. Этим ты меня огорчишь.
Увидев все это в своем зеркальном отражении, Ева слегка загрустила, вновь превратившись в дряхлую развалину, в отвратительную мерзкую каракатицу. Плюнув в зеркало, она побрела смывать с себя инструкцию безысходности, обрекающую ее на одиночество до двенадцатого числа. Погрузившись в теплую отдающую зеленоватым воду, закурив сигарету Ева подумала: «А какого собственно хрена мне грустить? У меня будет время все осмыслить и двенадцатого числа встретить этого ретивого жеребенка во все оружии. Необходимо все обдумать». Белые клубы дыма, смешиваясь с теплым воздухом, растворялись сизой дымкой тумана в пространстве комнаты. Табачный дым растревожил пустой желудок, дискомфорт и тяжесть пробежались по кишкам, словно мусор по шахте мусоропровода и уткнулись в туго сжатое кольцо свинктора. Ева поспешно вылезла из ванной для того что бы усилием воли раскрыть упругие врата ануса и опорожнить содержимое желудка. Но только она присела на унитаз, как тут же с воплем, напоминающим крик мартовского кота, отпрыгнула в сторону. То, что она увидела в проеме между ног, повергло ее в шок. Из унитаза на нее смотрел, полным неподкупного интереса взглядом, глаз. Когда пульс женщины нормализовался, а хаос мыслей вновь приобрел форму ручейка, она заглянула внутрь предмета. Глаз оказался всего лишь творением неизвестного художника. На сливном бачке красовалась надпись – «Ритуальное место». Ванная была обделана зеркальной плиткой и по этому хоть не четко, не так как в настоящем зеркале, однако находящийся здесь мог обозревать части своего тела со всех сторон существующей реальности. Но реальность в ванной комнате благодаря этой сумасшедшей облицовке казалась какой-то тягостной и давящей, сказочно пугающей. Пристальный и слегка наполненный волнением взгляд Евы приковал к себе один из этих зеркальных квадратиков, в котором отражался, по всей видимости, фрагмент спины с непонятными узорами. Ева вышла из ванной и прямиком направилась к зеркалу.
Этими узорами было не что иное как – пункт восьмой, продолжение оставленной на животе записки.
8. В духовке вино, в холодильнике пиво. Бери с права на лево, по две бутылки на день.
P.S.
Поверни голову на право. Это все тебе. Не скучай!
Прочитав послание на спине, встав перед зеркалом лицом и повернув голову на право, как это было указанно в инструкции, Ева обнаружила на столе в вазе небольшой бутафорский лопух и одуванчик, рядом с вазой лежал вибратор в форме фаллоса. Внезапно внизу живота забурлило, заквакало, так, словно бы она проглотила жабу и Ева не теряя времени, схватив фаллос стремглав кинулась к ритуальному месту, где ее уже поджидало терпеливое всевидящее око, живущее в полости ритуального камня.
Глава 5.
Не убоявшись черных трупных пятен, он задерет ее подол.
Каждый человек чем ни будь озабочен, кто отсутствием губной помады, кто наличием прыщей на своей заднице, а кто плохо поджаренной яичницей. Но это всего лишь детали, однако, из них и состоит наша жизнь. Моя проблема банальна и на вид выглядит не больше земляного червя, однако же, для меня представляется этот червячок злобным и кровожадным мутантом-великаном, для которого и небо на вроде бутерброда со сливочным маслом и кусочком заплесневелого сыра, чего уж там говорить о похотливых обезьянах, которых он лузгает на вроде семечек подсолнечника.
Жизнь – это поиск, вечный поиск, поиск места, поиск себя, поиск любви, смысла и прочей дребедени. И вся эта дорожка, как правило в ухабах, рытвинах, канавах, бороздах. Еду я по выбоине из выбоины не выеду я. Еду я по выбоине из выбоины не выеду я. Еду я по выбоине из выбоины не выеду я.
А если выеду то только в новую выбоину. С новым смыслом, новым поиском, новой хренатенью. Что осталось от американских горок, кроме восторженно упоительного вау, а сердце все клокочет, но вот уже медленнее, ритм нормализуется, память создает мутную иллюзию. Вот вам сударь и любовь до гроба, и стоптанные башмаки с пудами соли, ложки, чашки, сковородки, ласки, глазки, клятвы, маски, ложь, измена, холод, а сердце все клокочет, но вот уже медленнее и ее бедра среднестатистические ноги с плаката на стене, а ты - ректальный плевок червяка-гиганта-мутанта. И новая колея, и поиск места, себя, любви, смысла, сути, и пристально наблюдающий за этим червяк. Я вновь растворяюсь в безысходностях психического пространства, в пустотах пульсирующего мозга, развилках лабиринта сознания уже не веря в любовный катарсис, и лишь пытаясь не захлебнуться собственными экскрементами. Пожалуй нужно сделать уборку в своем залитом печалью храме, почистить зубы, привести себя в порядок и выйти из стен зоопарка в ограниченное пространство городских улиц. Человек отделил себя от мира природы, создав стены, но не городские, нет, стены внутри себя и улыбнулся своему безумью и сказал да будет так. А стены все росли и крепчали, а пространства становилось все меньше и меньше и теперь мы словно корабли закованные во льдах, которые невозможно растопить ни какой самой горячей страстью, самой пылкой любовью – потому что любовь умерла вместе с нашим внутренним пространством, вместе с нашей свободой, как бы парадоксально это не звучало. Распущенность и безнравственность, в прочем и нравственность тоже не есть проявление свободы, это всего лишь модели поведения навязанные нам стенами, ограниченностью нашего коллективного я. Любовь – есть свобода, но не свобода поступков внутри этих стен, а свобода вопреки им, в не их. Но любовь умерла, а может быть ее никогда и не было, может быть. Плотнее ряды, сжимай кулаки, вперед на врага – ура, ура, ура.
Любовь – не воскресить еще одной любовью,
Как в реку дважды не войти.
Что ж делать без любви на этом свете?
Умри, иль просто так живи.
Ник шел по приветливым пустынным улицам, корчащегося в муках постиндустриальных судорог, города, мимо зданий с табличками « Аренда жоп, круглосуточно. Сезонные скидки до 20 процентов. Понедельник выходной», мимо помойных мусорных бачков переполненных трупами крыс, кошек, собак и бомжей, мимо постовых милиционеров, насилующих на остановке украинскую девушку за нарушение паспортного режима, мимо зачерствелых куч говна удобряющего асфальт, мимо пьяных подростков железными прутами выбивающих из, в конец охуевшей от горя, старушки ее жалкие пенсионные гроши, мимо всей этой осто****ившей реальности, он шел к своему приятелю, для того, что бы понять и осознать на какой страшный путь толкает его судьба. Ник затевал игру, результата которой не знал сам, и тем сильнее был соблазн увязнуть в этом с головой. Он понимал, что охота, его охота началась, но чья шкура в результате будет украшать пол в прихожей, в данный момент сказать было трудно. Зверь, на которого он направил свое ружье, был дик, не предсказуем и опасен. Ник шел к Чеху, для того что бы в спокойной обстановке обдумать план своих действий и стратегию игры, он вполне осознавал, что это не виртуальная игрушка и что на карту поставлена его единственная жизнь, и любой необдуманный поступок может обернуться ... , но сейчас, когда припекало ласковое солнышко и свежий ветерок щекотал ноздри, не хотелось думать ни о чем, глупые мысли без всякой посторонней помощи, словно волны, выплескивающиеся на берег, размывали мозг своим беззаботным, экзистенциальным бредом.
- Привет Чех – выдохнул влажные приветствия и клубы сизого дыма в лицо своему товарищу Ник.
Распахнувший двери своей квартиры юноша, стряхнув с себя жирный взгляд приятеля, проскрежетал сжатыми, как жернова зубами.
- Беспредметность – единственный путь осознания не происходящих закономерностей. Вы из жилищно-строительной компании?
- Нет, я Черчилль Уинстон Чемодан Спенсор, рождения 1874, окончивший свои жизненные манипуляции в 1965, если вам будет угодно – совершенно невозмутимо произнес Ник.
Каменная маска, которая временно заменяла Чеху лицо, отсутствующим голосом полюбопытствовала.
- А вы по какому делу?
Между двумя особями одного пола повисла пауза.
- Вы из преисподни? – как раздражающую своими витиеватыми узорами вазу, разбил скорбную и пугающую тишину Чех.
- Да – ответил Ник, словно напалмом, сжигая взглядом оголенные ступни ног своего приятеля – и желаю с вами спать.
Он впихнул Чеха в комнату, зашел сам и закрыл дверь.
Снимая ботинки, Ник боковым зрением увидел стремительно надвигающийся на него предмет. Юноша резко пригнулся, в результате чего предмет оказавшийся топором для рубки мяса, просвистев над головой Ника, глубоко вошел в структуру двери.
Некогда раздумывать о желторотых головастиках, когда охотники за головами пытаются снять с тебя скальп.
Обезумевший, совершенно не понимая в чем дело, Ник выпрямился словно пружина и со всего размаха, нанес в ответ, такой мощи сокрушительный удар противнику в голову, что захрустели собственные пальцы, сжатые в кулак.
Произошедшее ни как не отразилось на душевном состоянии Чеха. Он лишь обмерял взглядом распластавшееся на полу тело и без какого либо сожаления произнес:
- Дура, это же Черчилль, сам, он к нам в гости, от туда. Он спать со мной хочет! – затем повернувшись к гостью спросил – А с ней не желаете ли спать?
Он опустился на колени, подполз к девушке и заглянул, словно в глубокий колодец, в ее окровавленное лицо.
- Она, уже того спит, но она хорошая, просто вот уснула…
Ник стоял молча, ни как до конца не придя в себя, его трясло словно промерзшее до костей животное, сердце, как взбунтовавшийся обезумевший заключенный, барабанило, не жалея сил, в прочные прутья его грудной клетки, отдаваясь в висках тупой и непонятной болью. Он стоял совершенно не понимая, что же произошло мгновение назад, все ему казалось словно в тумане, в каком то бредовом сне, эта непонятная, бездыханная фигура на полу истекающая кровью, безумный приятель, зачем-то стаскивающий с нее трусы и тараторящий словно попугай, что она хорошая.
- Вы, че охуели? – еле слышно, совершенно растерянно спросил он, ощупывая свою разбитую руку.
Чех словно нашкодивший пес, жалобно взглянул на грозно возвышающуюся фигуру человека и поспешил ретироваться в ванную комнату, оставив добычу хозяину.
Ник вытер со лба пот, реальность тонкой струйкой вновь затекала в его мозг, рассеивая клубы угарного газа. Он подошел к девушке и приложил ухо к ее молодой, обнаженной груди.
- Жива, ****а очумелая.
Ник перешагнул через лишенное сознания сдобное мясо и направился в комнату. Между бутылками, бычками, банками и другим хламом в виде упаковок из-под таблеток, одноразовых шприцов, бутылечков и всего прочего, чернели проталины паркетного пола. Стол представлял еще более мрачную картину. В комнате никого из млекопитающих не было, лишь небольшого размера черепаха озабоченно ползла, пытаясь найти оазис жизни, в этом апокалиптическом хаосе. Вдруг в комнату проникла голова Чеха, сопровождаемая услужливой холуйской улыбочкой и гордо произнесла: «Все в порядке сэр Черт, можете спать, я обо всем позаботился».
В тот же момент голова скрылась, а в следующее мгновение появилась спина, затем и все тело Чеха. Он волоком, словно бурлак баржу, тащил юное, беззащитное тело своей компаньенши. При виде этого зрелища Ник на некоторое время впал в прострацию, рот его непроизвольно раскрылся, а глаза расширились. Череп и лобок безумной, лишенной сознания амазонки, были напрочь лишены растительности и кровоточили множеством порезов. Чех подтащил оголенную тушу к ногам Ника.
- Спи хозяин, она хорошая, она принадлежит тебе, возьми ее взамен меня…
Ник с остервенением схватил Чеха за шкирку и как дряхлую собачонку потащил за собой. Затащив его в кухню и кинув на диван, Ник бельевой веревкой привязал приятеля к батарее и накрыл с головой пледом.
- И что бы рот ни открывал, урод – прокричал он над самым ухом Чеха – хоть пикнешь, убью к ****ям собачим, ублюдок драный. Мать вашу, уебки сраные – ругаясь и сквернословя Ник вернулся в комнату, для того, что бы еще раз обследовать девушку на предмет наличия у нее способности к существованию. Все говорило о том, что это произведение искусств, вышедшее из-под рук великого бродобрейского мастера, еще продолжает свою жизнедеятельность, но несколько в другом качестве чем задумывалось ранее. Надо признаться, что и без волос девушка была довольно мила. Ник расчистил небольшой клочок пола рядом с телом, присел и закурил сигарету. Табачный дым слегка притупил болезненное восприятие окружающей действительности, а обнаженное тело своей красотой все глубже проникало в мозг вожделеющей похотью, заволакивая бархатной пеленой глаза возбуждающегося молодого человека. Ник пальчиком собрал, с пораненного бритвой лобка, капельки и слизнув языком, ощутил во рту солоноватый привкус крови. Какое то непонятное, странное чувство захватило разум и миллионом иголок пронзило все его тело. Внутри юноши, в его душе просыпался зверь, голодный, циничный и безжалостный и он без труда подчинил себе дряблого человечишку, с его слабостями: нравственностью, честью, порядочностью. Ник, подрагивающей от вожделения рукой, раздвинул ноги своего подарка и взгромоздился на безжизненное тело, напрочь лишенное растительности.
Смыв с себя остатки порочной страсти Ник заглянул на кухню, Чех сладко спал. Взяв из холодильника недопитую бутылку водки, Ник вернулся обратно к девушке. Густо намочив носовой платок вонючим алкоголем он смазал лысый в порезах череп и лобок, от чего тело слегка застонало. Ник аккуратно потрогал некогда прелестный женский носик.
- Сломал, черт дери этих наркоманов – в сердцах произнес он.
В порыве ярости молодой писатель, словно дикий мустанг, влетел на кухню и вкладывая в удары всю накопившуюся злость, с остервенением принялся пинать завернутое в материю спящее тело друга.
- Вставай, ****ый ублюдок.
Разбуженное тело, извиваясь под ударами ног визжало словно резанный поросенок. Когда напрочь сотрясенной голове удалось выбраться из смертельного мрака пледа, расширенные до невероятных размеров, от страха и боли глаза Чеха увидели обезображенную оскалом физиономию приятеля.
- Ты, че, блять, Ник, охуел? - что есть мочи заорал он – перестань, ты че делаешь, это я Чех.
Ник отвязал стонущего, изнывающего от боли хозяина квартиры и совершенно опустошенный уселся на стул.
- Есть, чего выпить?
- Не знаю, может в холодильнике – совершенно обескураженный происшедшим ответил Чех – Ты, как попал сюда? – обследуя свои ребра и почки, спросил он – и чего ты меня бьешь?
- Я вообще на хрен убью тебя, сволочь наркоманская. Который день ты уже торчишь, педрило гнойное?
- Не знаю – совершенно разбитый, пытаясь вспомнить хоть что ни будь – произнес юноша.
- Козел, ты себя в зеркало видел?
- Да у меня же нет дома зеркал, давно уже.
- Нет зеркал говоришь, иди посмотри там у тебя в комнате на полу одно премиленькое зеркальце валяется.
Ник открыл холодильник.
-Где?
-Что, где?
-Водка, где? А, да. ****ь. А еще есть?
-Кто?
-Водка, водка, кто? Водка есть еще в этом ****ом наркоманском притоне, или здесь кроме дерьма и ощипанной курицы больше нет ни ***?
-Я не пойму, ты бредишь что ли? Какая курица?
Чех сидел, низко опустив голову, его физическое, как в прочем и духовное состояние оставляло желать лучшего, оно стремительно падало к нулю, словно стрелка манометра на десятибалльной шкале самочувствия.
Словно ошпаренный соскочил со стула Ник и схватив приятеля за шкирку поволок в комнату.
-Вот какая курица, полюбуйся.
Совершенно потерявшего вкус к жизни юношу, увиденная картина привела в состояние близкое к коматозному. Мрачный пейзаж, до неузнаваемости обезображенного помещения, украшенного наголо бритым трупом голой девушки, с явными признаками насилия, на который с тупым упорством пробует взобраться флегматичная черепаха.
-Кто это? – осипшим голосом, борясь с подступившей к горлу тошнотой, спросил Чех – зачем ты ее сюда притащил?
-Ты, че, в конец уже охуел? – словно ужаленный заорал Ник – я эту козу первый раз вижу. Эта сволочь мне чуть череп не снесла топором, который до сих пор торчит, как конская залупа, в твоей двери.
-Хорошо, только не кричи, ради бога, а то голова болит.
-Я тебе ее сейчас вовсе оторву, к ****ям собачим. Не ори, я тебе так по ору, забудешь как звать тебя.
-Ну все, все, успокойся – с трудом вытаскивая из себя слова бормотал Чех – послушай Ник сделай одолжение, прикрой ее чем ни будь, а?
-Прикрыть, а зачем? Тебе разве не нравиться? Это же мой подарок, по-моему очень даже ничего. По-твоему она плохая?
-Ник, плохая, хорошая, мне все равно. Если это твой подарок, то забирай его и унеси куда ни будь.
-Да, видишь ли в чем дело, он мне на хрен не нужен этот подарок.
-А, я здесь при чем, верни тому, кто подарил его тебе.
-Да ты, чмо болотное его подарил, ты наркоманское педрило.
-Не ори, не ори, я тебя умаляю, только не ори, ради всего святого.
-Еще одно слово и я тебе все зубы выбью, иди в ванную наркоман ****ый, с глаз долой.
Чех еле передвигая ноги поплелся отмокать. На улице уже стемнело. Ник аккуратно приподнял девушку и перенес ее на диван, укрыв грязным, заблеванным покрывалом.
-Люди ни чем не хуже свиней, – размышлял молодой литератор, сидя на кухне и попивая из горлышка остатки водки, – кастрация - шаг на встречу импотенции, наркомания – шаг на встречу кастрации, алкоголь и яйца – сила и здоровье нации, ее стержневая ось в бесконечном хаосе разнузданных испражнений. Могут ли люди мыслить, как свиньи, позитивно, не взирая на отсутствие добродетели и обременительное ожидание смерти? Вялый ручеек бесплодных мыслей прервал вышедший из ванной, угрюмый и болезненный, похожий на живой труп, Чех.
-Явление засранца обеспокоенному люду. Отмок, теперь красавицу психованную неси отмокать, она вроде очухалась, слышишь там лежит, стонет?
-А чего она стонет?
-От чего стонет, говоришь, что же ей со сломанным носом песни петь прикажешь?
-Носом? – недоумевающе спросил Чех.
-Ну да, я ей его сломал, а ты затем все с нее сбрил и мне в дар преподнес, на мол хозяин вставь ей и порадуйся ее скользящему виду.
-Ну?
-Что, ну, я порадовался, потом еще и еще, да так нарадовался, что чуть яйца не отвалились, разве ж я могу отказать другу в просьбе.
-Перестань пожалуйста, очень тебя прошу, мне дико хреново.
-Дико ему, сволочь, иди, хватай ее и тащи в ванную, пусть в себя придет.
-Ой, нет Ник, не сейчас, там у меня где-то в ящике, чего-то было…
-Я выбросил – не дав договорить перебил его Ник – завязывай с этой дрянью, а то клянусь, умрешь ты не от передозировки, а суровая рука правосудия в моем лице вырвет твои кишки и подвесит на них тебя за яйца с шестого этажа панельного дома. На, пей – Ник вылил остатки водки в рюмку, - и тащи дуру в ванну.
-Хорошо пошла – выдохнул Чех едкие пары, и тут же за парами, не заставив себя долго ждать обратно полезла водка, потянув за собой избытки желчи, накопившейся в пустом воспаленном желудке юноши.
-Я бы сказал просто прекрасно пошла, как фонтан из рвущейся пасти льва – съязвил Ник. – Ладно, сиди, тухни, собирай свою блевотину, придется мне твою нимфу гладкоствольную купать.
Ник удалился.
Возвратив свое бледное лицо из комнаты в кухню, Ник казался не по детски озабоченным, но в тоже время некая идиотская улыбка, которой он встретил полный непонимания, страдания и боли взгляд Чеха, говорила о чем-то весьма не однозначном.
-Она, как бы это лучше выразиться – переминаясь с ноги на ногу, подбирая слова и всем своим видом выражая брезгливость, произнес Ник – обделалась.
-Как это? – большим вопросительным знаком повисло в воздухе.
-Как, как, жидко, вот как.
-Жидко? – недоумевая, вращал глазами, пытающийся осознать происходящее, юноша с больной головой и слабым желудком. Отторгнутое в раковину, стремительным потоком желчи, осознание в последствии было смыто водой.
-Ладно, разбирайтесь здесь сами, а мне извини пора домой, впереди нас ждут великие дела, вот так то Чех, да и воняет у тебя.
-Не уходи, Ник – умоляюще, словно прося пощады перед расстрелом, пробормотали белые, словно мартовский снег, губы Чеха – останься.
-Не могу, не могу, дружище, будь мужественным, как Геракл, ведь тебя еще ждут конюшни и прекрасная кобылка со сломанным носом и бритой гривой, загадившая эти конюшни. Действуй, некогда лить сопли по стаканам и хныкать, как Герасим из-за какой-то вредной мелкой твари, эра нового человека уже на твоем пороге и стучится в твою обосраную жилплощадь. Да, и еще, зарой топор войны, а то не хорошо, кто придет, а у тебя топор в двери, подумают еще, что ты, мягко говоря, спятил малость, или того хуже представится им, что у тебя живет амазонка, которая бреется на голо и до того дикая, что гадит где попало, а всех приходящих к тебе в гости пытается зарубить вот этим топором, а затем наделать из, ясно, трупов, различной длинны и толщины члено заменителей и всюду ими себя трахать. А если еще они подумают, что ты с ней заодно, то тут уж даже я, извини, не знаю всего дальнейшего хода действий. Они ведь и сами кругом сумасшедшие, поэтому могут и на тебя подумать, а если еще у них промелькнет мысль о разного рода извращениях и может даже некрофилии, и даже каннибализме, о, а, о, считай тебе крышка. Вряд ли эти суки возьмут у меня передачку для тебя, ну там чай, сигареты, сухари, а ежели возьмут, то могут тебе не отдать. В принципе я думаю она тебе не понадобиться, по такому делу могут, как совершенно съехавшего, ну да ладно об этом еще рано. Так, что приступай к работе, труд, как известно облагораживает, а я извини, дела.
Ник обнял приятеля за шею и поцеловал в лоб.
-Останься, я умаляю тебя, хочешь на колени встану - Чех выглядел болезненно, его явно не радовала перспектива уборщика говна – я не знаю, что делать – опустив голову жалостливо пробормотал он и жирные слезы безысходности предательски посыпались из его глаз на грязный паркетный пол.
-Я тебе скажу, что делать – нехотя выдавил из себя Ник, - иди налей воду в ванную, затем мы перетащим туда это чудовище, затем следующим твоим шагом будет отмывка дивана от говна, или это сделает твоя домочадка после того, как придет в чувство. Но мой друг, хочу тебе заметить, что говно жидкое, а твой диван без клеенки, накидки, в общем в своем естественном первородном, если можно так сказать, виде девушка голая, диван голый и между ними тонкий слой шоколада, который вскоре превратится в пугающую окаменелость и вот тогда без слесарных причиндалов на вроде молотка и зубила будет проблематично разъединить две эти обнаженные плоти. Вот в чем вся загвоздка друг мой чих-пых.
-Спасибо – пробормотал Чех, размазывая по лицу соленые воды и молча удалился в ванную.
Для того что бы не грохнуться в обморок молодые люди закупорили носовые отверстия ватой и направились в комнату. Небрежным движением откинув плед, они, как матерые санитары подняли лысую, обосранную особь и потащили ее в ванную комнату, для проведения лечебно-профилактических процедур, путь от дивана до ванной сопровождался стонами и неразборчивыми фразами, отдаленно напоминающими ругательства. После чего один из юношей занялся уборкой помещения, а второй принялся устанавливать личность потерпевшей. Присев на табурет рядом с телом погруженным в жидкость, он без ложной скромности спросил:
-Как величать тебя, красна девица?
На что последовал ответ в виде вопроса.
-Где я? – прохрипела осипшим голосом русалка.
-В ванной, дитя греха и порока. К сожалению это еще не ад, но не стоит отчаиваться, у тебя все еще впереди. Так как говоришь звать тебя?
И вновь ответом был вопрос.
-Ты кто?
-Отвечать вопросом на вопрос не совсем вежливо, вот в чем дело. А кто я, это так сразу сказать сложно.
Девушка дрожащей рукой потрогала голову.
-Что со мной? – дрожащим голосом спросила она.
Ее затуманенное сознание потихоньку восстанавливалось, девушка начинала приходить в себя.
-Где мои волосы, что черт побери вообще происходит?
Ник заметил, как в одно мгновение тело девушки стало судорожно трястись, словно бы к нему подключили электрический ток, стало слышно, как от ужаса неопределенности стучат зубы и как безвластно, поддавшись панике ходят ходуном руки. Ник не испытывал ни какой жалости к этому мерзкому больному существу, он лишь хладнокровно наблюдал за происходящим.
-Довольно занятные тропинки ты протоптала на своих ручках. Черт побери, это вовсе не страх – размышлял он в слух – это нас ломает так, абстинентный синдром. Ты уж родная, хоть в ванной не обосрись, а то как то не хорошо, не красиво что ли.
Девушку скручивало и перекручивало, как резиновый поливочный шланг, она непрерывно стонала и царапала ногтями свою довольно соблазнительную бархатную плоть.
-Дай, дай мне что ни будь, умаляю – со скрежетам из легких вырывалась боль, - умаляю, я все, все сделаю, пожалуйста, все что захочешь, только дай дозу, одну только дозу, что ни будь, хоть что.
Она выла и кусала пальцы. Ник смотрел на нее со злорадной усмешкой, нечеловеческие муки испытываемые этой девушкой ни чуть не трогали молодого писателя, а наоборот вызывали некий интерес.
-Ты знаешь, оказывается, что воочию наблюдать намного приятнее за подобными вещами, нежели читать или пялиться в ящик, поверь мне.
-Пожалуйста – не переставая умаляла девушка, не зная никакого иного метода борьбы со своей болью - я заплачу, я все сделаю, пожалуйста.
-Хорошо – сказал Ник, проверяя рукой на предмет упругости ее грудь.
Девушка кинулась на него.
-Возьми, куда хочешь, но один укольчик, один, прошу тебя – слезы и сопли мутными липкими потоками разлились по ее судорожному лицу. Ей было трудно разговаривать, буквально все причиняло ей жуткую, невыразимую боль.
-Бедняжка – сказал Ник и удалился, оставив бедное создание принимать воздаяние за радость полетов.
Чех еле справляясь со своим физическим и моральным опустошением, отмывал диван.
-Послушай придурок, ее жутко ломает, она у тебя в ванной копыта не двинет, как думаешь?
-Еще этого не хватало – взвизгнул хозяин квартиры – может и сдохнуть, ее надо поправить. Куда, куда ты все дел? – заорал он словно очумелый.
Чех походил на неандертальца, казалось безумие овладело им.
-Ну, ты, огнедышащее коромысло, не ори давай, бери причиндалы, ее надо вдвоем колоть, она вся ходуном ходит.
Чех порылся в ящике стола.
-Блять, нет не ***.
Он поднял с пола использованный шприц.
-***ня, это ее, так что все нормально, все равно больше нет ничего, хули теперь делать.
-Да, уж точно, делать теперь не ***, пойдем.
Они направились в ванну. Девушка сидела там обхватив руками колени, она уже ни чего не могла говорить, лишь выла, как подстреленная волчица и тряслась всем телом.
Ник попытался ее разогнуть на предмет отыскать место для инъекции, но у него ни чего не вышло.
-Где мы тут вены найдем, а, дорогой мой дружок, чего ты молчишь, мать твою?
-Хоть ты то сам не ори – закричал в отчаянии Чех.
Напряжение росло с чудовищной скоростью, трясло уже не только девушку, но и всех присутствующих в ванной. Лоб Ника покрылся испариной, по спине бежали холодные, липкие струи пота.
-Блять, сам пасть закрой. И ты сука, заткнись уже – оскалился в лицо страдающей особи Ник. – Если она не заткнется, слышишь Чех, я ее придушу, слышишь сука, пасть закрой, а то я тебе башку разнесу, вон тем топором.
Нервозность распространялась со скоростью звука, казалось все было подвержено этому нервному тику.
-Сам не ори, я не глухой.
Ник выхватил из корзины с грязным бельем семейные трусы и засунул их в не закрывающийся рот девушки.
-Типа кляпа, она меня уже достала, со своим нытьем. Коли уже куда ни будь заорал он как сумасшедший на Чеха.
-Не ори, куда колоть то?
-В ****у, куда, дай.
Ник взял шприц, повернул лысый череп девушки на 90 градусов, нащупал жилку на шее и безжалостно ввел туда иглу, впрыснув раствор приготовленный Чехом на кухне, затем вытащил иглу и смазал, ваткой пропитанной в водке, маленькую красную точку оставшуюся от иглы. Он небрежно оттолкнул голову девушки и повернулся к хозяину квартиры.
-Я ее **** – гневным, подрагивающим голосом прокричал он прямо в лицо приятелю, - ты слышишь ублюдок, слышишь или нет?
-Да, да – совершенно опешил от такого поступка Чех – слышу, слышу, успокойся, ****, ебал.
-Успокойся, она наркоша, она на игле, ты уверен, что она не больна, уверен, я тебя спрашиваю?
-Да, да Ник.
-Что, да, да Ник?
-Она нормальная, нормальная.
-Ты еще, ****ь, скажи, что она хорошая, какая в ****у нормальная, ты посмотри.
Он схватил Чеха за шею и нагнул к разомлевшей девушке, распростершейся на дне ванны.
-Перестань, отпусти.
Ник отпустил шею приятеля.
-Она… – Чех осекся и замолк.
-Что, что она?
-Не больна – сказал он еле слышно.
Ник вытащил вялое тело из ванной и наклонил ее туловище вперед.
-Давай – сказал он обращаясь к Чеху, - чего смотришь, доставай свой *** и суй. Да, мой добрый друг, вот сюда – и он погрузил свой указательный палец в маленькую, коричневую дырочку – в жопу, - это звучало, как приговор – я не шучу с тобой, ты меня знаешь.
Ник взял кусок мыла и небрежно намылил бритую промежность, затем схватил Чеха за руку и сунул ее про меж ног девушке.
-Давай.
Чех нехотя стал спускать штаны.
-Ладно – пробормотал Ник, - я вас оставлю, а вы тут забавляйтесь. Сделаешь дело, я на кухне. Расслабься крошка и получи удовольствие – он похлопал девушку по попе и удалился.
В кухне было накурено и грязно. Ник озадаченный мрачными думами молча курил, через некоторое время показался Чех, он выглядел разбитым и подавленным.
-Некоторые берутся утверждать, что будь то бы Вавилона не было, ты как думаешь, великий романтик с приобретенным в ванной в результате анального совокупления иммунодефицитом?
-Ни как – флегматично произнес юноша.
-А, что ты думаешь по поводу вавилонской блудницы?
-Ни чего.
-А может произведем нашу амебу в статус вавилонской блудницы?
-Делай что хочешь.
-Знаешь, я читал, что в Судане к вульве женщины прикладывают крапиву, что бы вызвать вспомогательный процесс. Когда клитор распухает в достаточной степени, его головку отрезают ножницами. Да, к стати у тебя есть ножницы, ну или хотя бы крапива, без ножниц обойдемся.
-Послушай Ник, иди домой – не громко произнес Чех пристально смотря в пол.
-Домой, домой, что ж, что ж, но мне еще хотелось бы с инфузорией поговорить, она кое-что обещала.
-Оставь ее в покое и вали отсюда, я больше тебя не знаю.
Ник молча встал и направился к выходу.
-Угу, понимаю – сказал он глядя на торчащий топор. - Удачи вам, закрой за мной дверь я ухожу - густым басом, затянул он, открывая входную дверь, вынося свое разочарованное тело в иные пустоши, в иные завиточки….
***
Всадник скорби несся над долиной полорогих косуль и длинношерстных гиен, выслеживающих окислы падали по обе стороны полноводного озера, укрытого тенью пальмовых иголок, словно промежности Адама и Евы в вегетационный период. В озере водились рыбы и иные членисто-образные, не исключая вислоухих, но примечательней всего было то, что скрывалось под плащом всадника скорби. Два слона стоящие на черепахах, да яйцо крепящееся к панцирю, да раскаты сумеречных грез и тугие ноты ипохондрии. Всем казалось это необходимостью, побуждающей к односложности парадигм, смысла которым в прозрачности вод не имело место – отражение. Не возможно ответить или предвосхитить рукоплескание связующих начал, даже прозрачный серебристый ручей ведает о передвижении масс. Продуманность, не есть логичность выстроенных цепей, приводящих в движение механизмы, ибо из хаоса – яйцо и хаосом поглощен зародыш. Восславим же помыслы наши, не заточенные в свинцовые клетки безысходности и скудоумия, не обремененные массовостью и не пораженные ни чем иным, кроме собственной сумасбродности и сумасшествия. Наполнены, выпиленные из столешниц и искуренные отсутствием примитивизма и гуманистических ортодоксий. Опоздавшие захлебнуться и не поспевшие замотаться туалетной бумагой в угоду загаженных жоп. Не бахвалиться сулила нам изнеможенная печень, а душную душу свою проветривать ветрами и брызгами слез беспокойствия. Суетно в червяках головою зарывшись рыбы не встретить, задремать и проснуться солнышком, направленным в темень, безо всяких причин и сторонних наблюдений освещать пустоту, до которой не один из астрономов не вдумался, не всмотрелся, не встретился. Во всем либо часть пирога, либо глухое позвякивание о пластмассовый таз уюта, затянутого петлей проблем.
Перебирая рукописи Ника и выхватывая исписанные корявым подчерком листы, словно вырывая седые волоски из черноты шевелюры, Ева все глубже проваливалась в некий бесплодный орган, в некую черную дыру, где пространство и время слились воедино и рассыпались на сотню искрящихся атомов, где веки тяжелы словно бетонные плиты, а руки чайки летящие над простором паркетного пола. В этом райском уголке ее нагота не смотрелась вызывающей и отталкивающей, скорее наоборот.
Атрофированная сексуальность, заледеневшая сосулькой в полости ее телесности, под воздействием горячительных напитков, омолаживающих и испепеляющих, начала таять, обжигая из нутри просыпающуюся плоть. Пытаясь затушить внезапно возникшее пожарище своей утробы, Ева с остервенением вливала в себя содержимое духовки, но от этого зуд в ее промежности лишь усиливался прямо пропорционально выпитому. После употребления n – го количества спиртного, когда его содержание достигло критической точки кипения, и похожая на гниющее яблоко плоть вот-вот должна была разлететься на куски от пере возбуждения, Ева вспомнила о том чудодейственном средстве, заменяющем собеседника и кружку горячего, крепкого чая в морозную погоду, об этом пожарном рукаве, который тушит без воды, внутри человеческого тела, пожар любой степени сложности, об этом удивительном символе, которому поклонялись еще в эпоху палеолита.
Ее, не первой свежести, но пышущий огнем и жаром, набухший словно весенняя почка и склизкий от выделяемого сока, подобный медузе, лотос, расцвел, отварив потаенную дверь в царство чувственных наслаждений и могущественный символ плодородия, словно стрела кочевника без труда проник в чрево одинокой, стареющей вакханки. И восславила она стонами своими великого Вакха, пьяницу и прелюбодея. И ликование плоти было долгим, и сокращение мышц было сладостней меда, и липкая река опустошающей душу удовлетворенности вытекла из нее лишая разума.
Домой.
Он не мог проскользнуть в тонкую щель, ибо не на столько склизким было его тело и смехотворной щель. Два шага по направлению к дому. Лужа, ручей, пароходы, перепрыгнуть, избегая тлетворного влияния машин, готовых унести тебя за водоворот и сделать историей. Человек идущий на встречу, сколько кирпичей ему удалось водрузить на алтарь бытия. Сколько дыр просверлил его шлямбур. Сухой асфальт и обесцвеченное солнце, обнажено треугольниками чернеющий газон. Культ богини матери, культ плодородия, культ Кибеллы, дом 13 за ним квартал, в нем щели, различных фигураций, но всегда продольные. Ритуальное чревовредительство. Поющие петли, обстриженные клитора, усеченная крайняя плоть, вопрос вер, культов, самопоглощения. Расстояние между зданий, хаотичный бег атомов вокруг своих чешуйчатых перепонок. Надо быть проще. Шаг, он снял с нее трусы, второй, она раздвинула ноги… третий он вставил ей в промежность нечто в виде воронки, дабы заполнить пугающие пустоты лабиринта генитальных ходов, четвертый, он вливает в нее раскаленный метал, пятый, минотавр повержен, ее глаза светятся. Поцелуй. Путь домой всегда тягостен, пальцы длинные, слегка деревенеют, ушное дно воспалено, глаза искрятся, гноятся и сохнут. Определить время суток не представляется ни какой возможности, лишь легкое пение заваленной носоглотки, в голове сладостно щекочет мозжечок. Не о чем думать. Детская площадка на право, кирпичное строение на лево, дети идут в школу, в туалет курить, говорить о непристойных вещах, вытрясать деньги из дырявых карманов, мыть тряпку, мочиться, гадить. Детский сад – мой первый второй дом. Веселое место за железным забором откуда можно предпринять свою первую в жизни попытку побега, не опасаясь последствий. Где можно склонивши голову зачарованно наблюдать за мочеиспусканием девочек-припевочек, где можно воспользовавшись милым соседством кроваток, под покровом укутывающей тишины тихого часа погрузить свой детский любознательный пальчик в крохотную анальную дырочку соседке и уж затем с вожделенным трепетом поднести его к носу, и вдохнуть пленительную свежесть бытия.
Лужи, заборы, стройка, ямы на дорогах, бегающие пенсионеры, дорога домой, в сказку, к Шахеризаде со сморщенной задницей и обвисшей грудью, к существу, которое подобно редиске прорастает удобренное дерьмом, с одной лишь целью. Но это известно лишь тому, кто собрался ее сожрать, а она тянется к солнышку, наливается соком, зреет на радость утробе злодея. Дорога домой, пять шагов – морг, еще пять роддом, там кричат, здесь молчат, здесь молчат, там кричат, там радость, здесь скорбь, там скорбь, здесь радость. Двигаться, двигаться, пожрать и поспать, на помойке рядом с роддомом можно обнаружить массу увлекательного: кровавые тампоны, эмбрионы, бинты и вата, пропитанные кровавой слизью, иглы, шприцы, бутыльки, рядом с моргом кишки, мозги, мясо, голодных собак, любопытных мальчишек, пьяных санитаров, мух и трупный запах. Все, как в сказке – снесла яйцо, яйцо разбилось, солнце взошло, село, встало, засунул, кончил, помыл, лег спать, проснулся.
Как странно ведет себя тень, словно живет в ином измерении. «Служба истребления тени. Ритуальное бюро – ВЕЧНОСТЬ». Вот и дверь, подъезд, крысы, нужен камень, что бы спугнуть их с насиженного места, у них завтрак, обед или ужин на куче объедков перед мусоропроводом, семейная трапеза. Не чавкай, ублюдок, ешь не кривляйся, жри, что дают. Лифт обосан, ужасен, подобен состоянию возвращающегося домой после изнурительного похода в гости. Ключ, проникновение в замочную скважину на подобие пенисно-вагинального контакта.
Разверзлись адские врата, как девушки влагалище.
-Привет Ева.
Распахнув дверь своей квартиры Ник обнаружил там лежащего на полу зверя в голом человеческом теле.
-Какого хрена здесь творится? Еще одна сука траханная с ума спятила, может и ты кинешься на меня с топором?
Одиночество пагубно влияет на деформированную личность.
Ник быстро захлопнул входную дверь и приготовился к новой схватке с неприятелем, его усталые и разбитые руки напряглись для единственно верного и точного удара, разящего на повал, а пульсирующий, воспаленный мозг, словно фрезерный станок визжал отдаваясь во всем теле – «Мы принимаем бой».
-Пойду, посру – сказала Ева поднимаясь с пола и скрылась за дверью объединенного санузла.
Сочинение романа довольно унылая вещь, выдыхая табачный дым, размышлял Ник, поиск новых форм, поиск себя, терзания, мучения, может вместо слова «срать», и не будет ли это звучать немного резко, написать…, в принципе почему бы и не убить слово, покусившись на него, выдавить ему глаза, вырвать ноздри, обрезать уши. Расчленить его по суффиксам, основам, слогам, пошенковать на буквы. «КТООТКРОЕТПАЛЬЧИКОМТОТПОЛЮБИТМАЛЬЧИКА». Перетасовать их, как колоду карт и раздать играющим. У вас что? А у меня флешь рояль и выложить перед ними пять карточек «****А» - и загрести банк. А они заорут - мухлеж, и что в колоде нет ни «З» ни «Д». А я им отвечу, что Ева ушла срать и это тоже не по плану.
-Ева, – Ник постучал в дверь.
-Открыто.
Ник приоткрыл дверь и просунул голову. Ева сидела на унитазе и курила.
-Фу, вонища. Меня сегодня или вчера, не помню точно, чуть не заколбасили, одна полоумная, по этому я слегка, ну еще под тем впечатлением, так что ты того, уж не серчай что ли.
-Чуть, не считается – сдавленным голосом пробурчала Ева, тужась всем телом.
-ОЙ, пардонте, вы изволите рожать какашку, что ж тужься и дыши, вот так ух-ух-ух.
-Закрой дверь, ублюдок.
-Всенепременно. Еще раз пардоньте.
Всякая вещь должна писаться в подобающем ей настроении, в принципе это так же верно, как и цапля на велосипеде в магазин за нижним бельем.
ЕВА.
Свой, предположительно, восемнадцатый конец весны она встречала в морге. Ее остывшее изуродованное тело реанимировал пьяный сторож. Любовь живущая в ней, как черти в печках, была оплодотворена ненавистью разочарованного неудачника, с болезненной страстью пожирающего себя и как результат, погружающегося в бездну хаоса. Быть может именно это соединение двух противоположностей и воскресило ее, вернуло чистую, невинную душу в искалеченное, оскверненное тело.
Девушка застонала, когда пылающий словно лава, пропитанный сивушными маслами, болезненный сперматозоид вгрызся в спелую яйцеклетку и поработил ее.
-Труп ожил – пробормотал словно в бреду, теряющий сознание сторож.
Звук, опрокинутого шкафа, усилило дремавшее мертвецким сном эхо, разрывая тишину, словно прогнившие насквозь одежды. Грохот острыми осколками стекла разлетелся, проникая в самые потаенные уголки этого дома скорби.
На шум прибежал совершенно испуганный санитар, глаза его бегали, руки тряслись, а по спине холодными струйками стекал пот.
-Ты че мужик, ты че ****ь, сдох что ли? – почти шепотом, царапая пересохшее горло, бормотал он.
Резиновый шланг удобно устроившийся в натруженной руке сторожа, не обращая внимания на происходящее, спокойно продолжал исполнять свое функциональное, жизненное предназначение, пропускать через себя не обремененную запахом и вкусом прозрачность.
-Труп, труп ожил – бормотал себе под нос потихоньку приходящий в себя сторож.
-Какой, мать твою? - истошно заорал санитар.
-Вот эта ****а развороченная – размазывая по лицу словно крем водопроводную воду в вперемешку с соплями, произнес сторож, сплевывая затекшую в рот безвкусицу, кивая головой в сторону девушки.
-Как? – дрожащим голосом запричитал санитар, опасливо подбираясь к распластанному, обнаженному телу, пытаясь нащупать живительную жилку на изящной тонкой шейке. Тело вновь застонало, повергнув тем самым санитара в полнейший параноидальный психоз.
-****ь, - заорал он – я же …, мы же ее …, нас …, меня посадят. Что, что, что-то надо делать? Что, что? Не молчи ради бога, скажи хоть что ни будь, ты понимаешь хоть, что это изнасилование? Ну…? Боже, боже мой…
-*** гну, заткни пасть, о боге он вспомнил, а как ****ь полез так и бога ему не надо было, а тут вдруг понадобился – сторож не спеша поднялся с мокрого, холодного пола. – Отойди от нее.
Глаза его светились каким-то неземным лучезарным светом, несмотря на всю драматичность ситуации. Сторож чувствовал себя словно бы новым человеком, будь то бы во время обморока внутри него что-то умерло, оторвалось и утекло вместе с водопроводной водой, по ржавым трубам огромного организма города. Этот желчный, извращенный, вечно пьяный человечишка, обиженный жизнью и потерявший веру в людей, вдруг сам воскрес из мертвых. Божественный катарсис, религиозное чувство.
Он весь светился, словно бы дух святой снизошел на него.
-Она восстала из мертвых, я выеб из нее смерть, мой *** вдохнул в это бездушное тело жизнь, новую жизнь, я сотворил ее, ты слышишь, сморчок, она из моего ребра, это моя Ева, моя первая живая женщина, первая живая ****а, к которой я не испытываю омерзения и внутри которой струиться жизнь. Я излечился благодаря ей.
-Ты че мужик, в конец ебнулся, какая, ****ь Ева, за эту Еву тебе мудаку впаяют лет десять исправительных работ, вот там из твоих сраных ребер понаделают добрый десяток Ев и еще Адамов до кучи. Она же мертвой числится и *** бы с ней, даванем горлышко, да и делов то куча, а и знать ни кто не будет, да ты взгляни она и так уж не жилец, а мы этого того, поможем ей, проявим так сказать гуманность, ну что б не мучалась, зачем же ей страдать то за зря, да и нам вместе с ней.
И санитар потихоньку склонился над растерзанным, кровоточащим, но все еще живым телом девушки.
-Отойди от нее – спокойным, твердым голосом сказал сторож. – Собирай манатки и уебывай, остальное мое дело, если надо будет я отвечу, за шкуру свою не бойся, не сдам, но ежели через пару минут я почую хотя бы намек на твой запах, я тебя убью и труп твой определю вместо этого. Пошел на ***, время пошло.
Санитар пулей выскочил из помещения, только топот, да неясный грохот пронесся по пустым коридорам ночного морга.
-Когда рождается маленький человечек, вряд ли кто знает, что он чувствует, как ощущает себя в этом мире, что твориться в его крохотной головке. Вакуум ли там, вселенская пустота, первородный хаос, или же имеется какой то наполнитель, какие то знания, передающиеся на уровне генов, какое то, пользуясь Фрейдовской терминологией, коллективное бессознательное. Вряд ли кто знает, мы вырастаем и увы забываем свои первые минуты, часы, дни, годы. Однако я помню – сказала Ева и взор ее стал мутным, как воды Ганга в половодье – когда я родилась во второй раз. Мое тело и разум были наполнены болью. Я не знала кто, что, где, зачем, свет, тьма, было лишь одно, поглотившее все иные, знание боли, не выносимой, всеобъемлющей.
-Это Юнг – пробормотал себе под нос Ник.
-Что? – выбитая из седла и больно ударившаяся о землю, спросила Ева.
-Коллективное бессознательное – это Юнговский термин. Юнговский, как смешно звучит. Фрейд немного о другом писал. Кстати откуда ты знаешь о Фрейде?
-Да был у меня один знакомый бомж, говорил, что профессор философии, мол выгнали его из института и даже чуть не посадили. Он со студентов своих строго спрашивал, ну и ученики накатали на него донос, дескать для того что бы сдать ему экзамен на четыре – минет, а если на пять придется попотеть и говорит до чего додумались, что мол он и мальчиками не брезгует. Ну, по понятным причинам дело замяли, его вышибли, а там и семейные неурядицы, в общем оказался он на улице. Все мне про каких то идиотов рассказывал, ну и о Фрейде тоже, это я так поняла его любимый философ был, а чего он там писал, черт его знает, о Эдипе каком то который толи мать трахнул, толи отца завалил, а может и то и другое. Ну и говорил, что все мы связаны, я имею в виду люди одним единым бессознательным и мол это у детей во снах проявляется. И рассказывал мне какие у детей сны бывают, будь то бы я не знаю – глотая сизый дым словно в забытьи бормотал Ева. – Хотя конечно может статься так, что и не знаю. Я не помню своего детства, чего уж там о снах то говорить. Один только эпизод, словно рваный клочок, некий такой навязчивый образ встает передо мной, как только пытаюсь хоть что-то вспомнить, да словно бы и не я это вовсе, а кто-то другой. Маленькая девочка в грязных детских колготках и черном фартуке, а на руке повязка с красным крестом по типу санитарки. Да это все с пьянки, не иначе, или может быть от того, что башку стрясли, словно лампочку, чего ни будь там и замкнуло. А кто его знает нашу медицину все только ругают, может и правильно ругают, а может и нет. Ведь меня после того как машина сбила мертвой признали, скорая отказалась вести, мол покойников не возим. В принципе я их понять могу, череп раскрошен, вся в кровище в говнище, может и в правду дохлая была, кто знает. Многие говорят перед смертью вся жизнь перед глазами проносится, может и так, у меня ничего не проносилось, ни каких тебе туннелей, света, одним словом ни хрена ничего такого не было. Помню только эту девочку лет восьми, десяти, в грязных колготках, в черном фартуке, стоит перед классом и учит стихотворение. И вдруг начинает плакать, а класс совершенно безликий, черная желчная масса гогочет и тычет пальцем на струю, которая словно фонтанчик, вытекает у той девочки между ног и ударяясь об пол превращается в лужу. Вот и все мое детство, обоссавшаяся девочка, да безликий хихикающий класс.
Ева умолкла, прикурив новую сигарету от только что докуренной. Взгляд ее был мрачен, ей вновь пришлось пережить эти мокрые колготки, этот смех, летящий в нее сотней стрел, эти кислотные слезы, разъедающие бархатную детскую душу, распятую на школьной доске одноклассниками, корчащуюся под пристальным взглядом прокуратора класса, подвергшего девочку наказанию за не выученное стихотворение.
Ник, слушал в пол уха эти сентиментальные излияния бомжихи, в его голове носились неясные мысли, навеянные смертью Евы и потихоньку выстраивались в некую концепцию, совершенно бредовую по своему характеру.
-Слушай, Ева, - нарушил тишину Ник – как ты думаешь, мужчина и женщина, несомненно отличаются друг от друга и по психическим, и по физиологическим данным, это все ясно, то есть различия на лицо, но что их в таком случае объединяет, может то что они с помощью орудий труда воздействуют на окружающий мир. Но так или иначе жизнь разделила их на мужчину и женщину, а смерть вновь соединила и теперь они уже стали не мужик и баба, а труп и труп. Это уже не человек, так как человек это субъект общественно-исторической деятельности, высшая ступень живых организмов на земле. Он, то есть человек отличается от животных тем, что творит вокруг себя изгородь – культуру, человек творящий культуру, а каково? Глупо и непонятно ну да ладно, обратимся к трупу, как же с ним обстоят дела, на лицо все признаки отсутствия человеческого. Хорошо он разлагается, культурно ли это, скорее природно. Однако некоторые культурологи говорят, что и природа способна творить культуру, по-моему, бред собачий. Давай, что бы не путаться, охарактеризуем человека как созидающего, природа тоже созидает, но он, человек созидает орудия труда с помощью орудий труда по велению сердца, по необходимости, или же еще по каким то неведомым причинам. А природа? Ну ладно, оставим демагогию, вернемся к трупу. Мы выяснили, что он не человек и даже не животное, значит природа, а это некая иная половая принадлежность, хотя половые признаки при этом у него ни куда не деваются, но все же теряют свое функциональное предназначение после того как человек умирает.
Казалось, что Ева совершенно равнодушно пропускает мимо ушей весь этот бред, однако она пристально посмотрела на Ника, затем отвела взгляд и хрипловато с твердостью в голосе произнесла:
-Ты знаешь, милый мой мальчик, как там дела обстоят с другими трупами мне не известно, но в тот момент, когда я перестала быть человеком и стала, как ты выражаешься природой, как раз тогда моя щель впервые получила свое функциональное предназначение. ****и меня по полной программе, так словно пытались воскресить любыми способами. У меня там все было разворочено, все на свете, все ходы и выходы, сплошное месиво. Уж не знаю чего они там в меня толкали, как извращались, что даже смерть и та ужаснулась и покинула мое изуродованное тельце. Но я между тем все равно благодарна им была за то, что спасли меня, могли бы попросту оставить там, а к утру я б уж отошла навечно. Да я и сейчас благодарна им за то что, так получилось, что теперь мне есть куда и к кому уходить, а тогда не было. Вот так то.
Ева залпом допила оставшиеся пол стакана водки, занюхала рукавом и вновь засунула в рот сигарету. Казалось, что водка совсем не имеет ни какого воздействия на ее ослабленный долгими скитаниями организм, но в тот момент, когда Ник попросил объяснить, что значат ее последние слова, женщина грохнулась на пол, словно свергнутый монумент тирану. Юноша смотрел на пьяное, распластанное по полу тело и думал: «а ведь и я могу тебя запросто убить». Он взял со стола нож и порезав ломтями тусклый свет лампочки побрел преодолевая возлежащее на полу препятствие чистить зубы и спать.
Пока Ева уютно почивала на кухонном полу, юноша, мучаемый бессонницей, взялся за перо.
«О том, что ты дружен с носорогами, я узнала от влажных червей живущих в моем мочеточнике, журчание водопада из моего чрева заставило их выдать тайну, в которую мыши уже давно прорыли ходы вседозволенности. Где ты был мой похититель нравственной чистоты, мой повелитель антипустот моих лабиринтов, войди в мою печень, отрежь мою грудь, что бы она не досталась змеям, смотрящим на нее магическими кругами, алкающими сдобной плоти. Спаси мое нутро, ибо там муравейник, сожги их, сожги их. Она принялась кататься по полу вырывая волосы с лобка и истерично вопя о спасении осьминогов».
Стон доносившийся с кухни прервал потуги молодого автора. Ник нехотя поднялся со стула и поплелся в направлении источника звука. Еву трясло, она каталась по полу и визжала не понятно что.
-****ь, еще этого мне не доставало.
Ник прижал к полу извивающееся словно уж тело женщины и так удерживал его пока время отведенное истерике не перетекло сквозь маленькую щелочку и не превратилось в небольшую кучку песка. Юноша перенес спящее тело в комнату, уложил на матрас и укрыл одеялом.
-Связать тебя что ли? – обратился он к умиротворенно посапывающей плоти, - ну да ладно, Спи чудище психованное, да и мне тоже пора баю-бай.
***
Ева открыла глаза, солнечный зайчик выплясывал на ее лице ритуальный танец. Ник сидел за столом и что-то строчил, вокруг него везде валялись листы исписанной бумаги. Ева подняла лежащий рядом с ней листок и принялась читать.
Выдох отчаяния. Подземные бункеры, лабиринты души все взорвано. На их месте произрастают кривые тополя, искореженные взрывной волной, цепной реакцией пустоты и равнинности. Горное ущелье ни куда не ведет. Волен ли ты сказать А, если сотни спаренных глаз и ушей наблюдают за твоими руками, заглядывают в твой рот, в надежде разглядеть среди размельченной хлебной массы спрятанную литеру Б. Это мои руки и мой рот, я волен делать все. Так ли это? В трех миллиардах литературных источников встречается проблема человека бога. Но как бы там не было, это навевает скуку. Выпущенные из рук вожжи дают вознице свободу выбора: либо она помчится без устали, подгоняемая ветром, либо остановиться так и не погрузив свою потную морду в душистое сено в призрачном пункте Б…
-На сколько скользки вышедшие ноги
из заточенья чрева из берлоги
не оставляя след в небесной выси
ни света звезд ни звука бренной мысли
когда и где водой отточенная камня грань
разрежет скользкую печать подошвы длань.
Сидя за столом и тужась, марая буквами бумагу, юноша, что-то бормотал себе под нос. Вдруг он заметил проснувшуюся Еву.
-С добрым утром тетя Хая – хриплым, уставшим голосом произнес Ник.
-Откуда это? – потирая затекшие руки спросила Ева.
-А, это – из эпохи каменных цветов, пыльца которых была божественной спермой лечащей женщин от бесплодия. Как твой разум в порядке?
-Как каменный цветок, переполненный спермой. Я хочу на улицу, я устала здесь, мне нужен свежий воздух, я не могу жить в клетке, как зверь, мне нужна свобода.
-Свобода, говоришь, что ж – желчно произнес он – я тебе принесу урну с объедками, если хочешь, насру туда, накидаю бутылок, рыбьих костей, что ты еще любишь, чем не свобода, копайся себе тихонько. Опустошишь одну, я еще чего ни будь раздобуду, а хочешь можешь мои объедки жрать и чувствовать себя более чем. Спать, пожалуй на полу, окошечко можно приоткрыть, каких ни будь драных, сраных тряпок раздобудем, не волнуйся, землицы припрем, кисю-мисю соорудим. Ну? Видишь, как я пекусь о тебе, прям на все согласен. По вторникам ****ить тебя буду.
Ева обречено смотрела в пол, золотая клетка в которую она попала, все больше принимала очертания комфортабельной тюрьмы, но, как бы там не было, она не хотела потерять это убежище, которое, как болото затягивало ее все больше и больше.
-Я не сбегу – сдавленным голосом, словно бы давая себе клятву, произнесла она.
-Я знаю, но выпустить тебя не могу.
-Почему?
-Потому что нарушится цепь эксперимента – хладнокровно, словно открывая бутылку с пивом, произнес Ник.
-Какая к черту цепь, я кролик по твоему?
Гневный раствор в греховном сосуде забурлил и искрометные молнии, вырвавшиеся из глаз женщины, лизнули юношу, оставляя еле заметные ожоги на его щеках.
-Какой же ты кролик – невозмутимо отреагировал Ник на происходящее, - ты нездоровое в полной мере, в психическом отношении, насекомое.
-Ты сам, мать твою, хренов извращенец, идиот сумасшедший, насекомое. Я тебе сказала не убегу, отпусти меня.
-Нет. - И это, нет, было не в пример десяти тонной глыбе, гораздо тяжелее. – Если ты будешь вести себя агрессивно, привяжу тебя к батарее и вообще, пожалуй закрашу ка я окна черной краской, или вовсе кирпичом заложу и будем жить поживать, как на космической орбитальной станции и ничего нас отвлекать не будет, окромя метеоритов и астероидов, что скажешь?
-А, то, что ты сам болен и опасен для общества, гораздо больше, чем любой самый мерзкий бомж. Не их вина, что они таковы, а воруют и грабят потому что нечего жрать, потому что негде и нечем укрыться от холода и дождя, потому что всем в том мире правит голод и знание того, что если не ты, тогда тебя. А ты из другого мира, здесь все по-другому, зажравшиеся сволочи не знают чем себя развлечь. Писатели сраные, поэты, художники, извращенцы, мать твою, педики гребаные, вот кого в первую очередь надо убивать, таких как ты.
-Господи, что же за жизнь такая, все норовят меня убить, что я вам сделал плохого? Она только вылезла из клоаки и уже в королевы метит. Прокуратор иудейский, чего вдруг о них в третьем лице? Вот вам две жизни – одна в которой живет ваш покорный слуга, другая, где живут бедные голодные страдальцы с пустыми желудками и ограниченными желаниями, а позвольте вас спросить, где живете поживаете вы прелестная золушка? Все-таки мне кажется, что вам не хочется, что бы ваш кучер вновь превратился в крысу, а карета в тыкву, но увы такова неизбежность. Не нужно обличительных речей в этот адрес – Ник ткнул пальцем себе в грудь, - наслаждайтесь жизнью и смотрите на это, как на романтическое приключение, и оставьте на потом, для своих приятелей, всю вашу спесь и ненависть по отношению к зажравшимся деятелям искусства, которые хоть и сводят концы с концами, но все таки находят в себе силы для своих извращенных фантазий. В общем ладно, я устал и настроения нет, вали, но знай - обратной дороги нет. Если хочешь оставайся, но на моих условиях, допишу роман и ты свободна, все мусорки этого города вновь станут принадлежать тебе. А теперь я спать, только попрошу во сне меня не убивать, можешь удовлетворить свой проснувшийся голод в холодильнике, а можешь…
Юноша не договорил, достав из кармана связку ключей, он положил их на стол, затем не раздеваясь улегся на диван и в тот же миг провалился в глубокую яму сна.
Ей предстояло сделать выбор и Ева прекрасно понимала это, с одной стороны была свобода с обезображенным, опухшим от пьянства, синяков и ссадин, лицом с другой комфортабельная неволя и полное подчинение. Ева осознавала всю сложность этой дилеммы, попав в зоопарк и оставшись здесь по собственной воле, она должна была принять правила игры своего дрессировщика. Но, в конце концов, ее не просили делать стойку на задних лапах и прыгать через горящее кольцо. Единственный вопрос не давал ей покоя – зачем она ему нужна? «В конце концов я не кролик, что бы надо мной проводить эксперименты» - думала она поднимая с пола исписанные листы и аккуратно складывая их в стопку. «А в принципе, какая разница, где умирать, там или здесь» - произнесла она тихо.
Весь день Ник спал, Ева потихоньку вживалась в роль домохозяйки. Она прибралась в квартире и сготовила обед. Юноша проснулся только вечером, Ева сидела на кухне и курила, глядя в одну точку, на жирное пятно оставшееся от таракана.
-Привет – заспанным голосом пробормотал Ник.
Ева молча посмотрела в сторону юноши.
-Чего пожрать? – почесываясь и зевая, спросил Ник.
-Как странно, тысячу лет не чувствовала себя хозяйкой, не готовила обед, не убирала в квартире, словно сон какой то, или же наоборот все что было до этого было сном.
-Да, печально, а мне, знаешь ли, приснилась зубная боль, то же довольно странно, поскольку засыпал я с бизонами в тихой заводи, покрытой мхом и лишайниками. Бедные бизоны, а вместе с ними заводь, мхи и лишайники вскоре были проглочены стремительно набирающим мышечную массу илом, он рос, поглощая не только пространство, но и время. И не успел я досчитать до трех, как последний лишайник уже скрылся в рыхлом чреве черного великана, да и я вместе с ним. Ужас, да и только. Чего говоришь там покушать то у нас?
Ева молча затушила сигаретку, встала и принялась накладывать из сковороды по тарелкам не приглядное на вид, но источающее неземной аромат кушанье.
-Пахнет приятно, – сглатывая слюну и вольготно поглаживая себя по животу, произнес Ник.
-Пожалуйте, сер рыцарь – Ева поставила полную тарелку еды перед юношей, а сама принялась резать хлеб.
-Что это?
-Не знаю, всего немножко, что у тебя было, кабачок, морковь, картошка, лук, тушенка, приправы, некое ассорти, должно быть вкусно, хотя я уже тысячу лет ничего не готовила.
Ник накинулся на еду словно голодный зверь.
-Вкусно, а до того как не готовила, чего поварихой была?
-Да кем я только не была, все приходилось делать самой, как-то крутиться воспитывать ребенка.
-Так, стоп, давай-ка все по порядку, откуда ребенок и что еще за ребенок такой?
-По порядку, говоришь, что же можно и по порядку, только мне надо выпить.
-А есть, что же есть не будешь что ли?
-Чего-то не хочется.
-Так, выпить, выпить, в духовке – Ник задумался – нет, там нет, ха, ха, где же есть, а да вспомнил бутылки четыре портвейна 72 го на антресоли должно быть, глянь, а, и я вместе с тобой выпью. Фу, - выдохнул Юноша – если так будет продолжаться, точно сопьюсь.
Ева достала портвейн и разлила по стаканам. Свою порцию она выпила сразу и вновь наполнила стакан.
-По порядку говоришь? – закуривая сигарету, произнесла она. – Что ж изволь. Из морга меня доставили прямиком в больницу, не знаю что там сказал работник морга, наверное то, что труп ожил, да я и в правду ожила. Меня выходили, в том смысле, что я пришла в себя, но скажу тебе по совести лучше бы я сдохла в том морге. Постоянная тошнота и рвота, адские боли, места живого не было, вся была исколота. Морфием по-моему кололи, хотя кто его знает, я не врач, все как в тумане, боль слегка притуплялась и я проваливалась в небытие. Довольно долго мне пришлось прибывать в таком состоянии. Затем потихоньку стала приходить в себя, понимать по крайней мере, где я, что со мной произошло. Но все еще была как ребенок, башку то напрочь отбила, все из нее вылетело, а мир в тот момент для меня состоял из боли, белого потолка, серых стен, окна и нескольких людей – три соседки, санитарки, да лечащий врач. Постепенно шла на поправку, однако тошнота не прекращалась и практически всегда болела голова, я уже как-то и с этим примирилась, привыкла. Уверяю тебя, привыкнуть можно ко всему и к боли тоже.
Ева рассказывала, отхлебывая маленькими глотками портвейн, куря сигарету за сигаретой.
-Вкусно – сказал Ник – я еще добавочки, с твоего позволения.
Ева замолчала, пополняя свой стакан вонючей розовой жидкостью из бутылки. Ник положил себе еще еды, уселся на прежнее место и принялся есть и слушать продолжение рассказа. За окном по черным водам небесного океана плыла луна, пробуждая своей меланхоличностью умиротворенную печаль.
-Как-то раз – вновь принялась рассказывать Ева – мой лечащий врач пришла с утренним обходом, послушала меня, потрогала и помню, посмотрела так жалостливо, словно бы завтра пора уж и ласты склеивать, и говорит, вы мол беременны. Я в слезы, сама, ****ь и знать не знаю, чего это за пугало такое, но то, как это мне сказали, и как посмотрели, поняла, что дело не просто плохо, а полный ****ец. А врачиха меня успокаивает, мол ничего страшного, не переживай, тебе нельзя волноваться, чего ни будь придумаем, самое главное, что живая, а то что не помнишь ни чего, мол ***ня, вспомнишь и женишься и семьей обзаведешься. Тут уж я и вовсе завыла, что называется во все горло, до того жалко себя стало. Но выла не долго, въебали дозу и я обмякла. Не знаю сколько прошло, неделя, две, решила спросить у санитарки, что такое беременная. Она тоже странно как-то глянула, говорит, в смысле беременная? Хуй знает говорю, врачиха мол сказала будь-то я беременная. А, вот оно что, это значит, что скоро у тебя будет ребенок. А я то, хули, полный тормоз, тупо гляжу на нее, ни чего понять не могу, чего будет, откуда будет. Ну, санитарка видимо по моему виду поняла, что я полный ноль и популярно все объяснила откуда, зачем и куда, и что ребенок мой, скорее всего, родиться мертвым или уродом, а после умрет в муках, так что лучше сделать аборт. Затем я прослушала лекцию о аборте, мол бояться тут нечего все бабы это делают когда залетают, тебя почистят и нет проблем. Признаюсь, меня мало утешило и то и другое, я боялась этого аборта, но не менее того боялась, что из меня кто-то вылезет. Это был какой то кошмар, мне снились змеи, кишащие в моем чреве, они выползали из ****ы, обвивая словно веревками мое тело и душили меня. И в конце концов я решилась на этот чертов аборт, только бы избавиться от этих тварей. Когда в очередной раз пришла врач, я сказала ей о своем решении, но оказалось все не так просто.
-Видишь ли, девочка – сказала она мне – не делай скоропалительных решений, если ты сейчас избавишься от ребенка, то уже вряд ли когда ни будь сможешь вновь забеременеть, подумай об этом. Я все понимаю, тебе сейчас не до этого и так все на тебя навалилось: авария, амнезия, ни родных, ни знакомых, ни жилья, ни документов, да еще ребенок. Я все понимаю, но верь это пройдет, не успеешь оглянуться, выздоровишь, память вернется, полюбишь, женишься, захочешь детей и не сможешь, подумай, ведь женщина предназначена для того что бы стать матерью, что бы дать жизнь новой жизни. И вот еще о чем необходимо тебе задуматься, пока ты беременная тебя не выгонят на улицу и после, когда у тебя появится ребенок государство позаботится о тебе, а так, одна, поверь мне девочка, ты ни кому на этом свете не нужна, куда ты пойдешь, что будешь делать, ведь ты еще так молода. Так что еще раз все хорошенько обдумай и в следующий раз мы с тобой обо всем поговорим.
Меня все не отпускали сомнения по поводу ребенка и в следующий раз я спросила ее, правда ли что дите родится мертвым или уродом, который вскоре умрет в муках. Я в полной мере хлебнула эту чашу невыносимой боли и не желала, что бы кто ни будь по моей вине пережил хотя бы отдаленно похожее на мои муки. Она долго молчала, пристально вглядываясь в меня, будь-то бы решая сказать или нет.
-Может быть и так – нехотя выдавила она из себя – не буду тебя обманывать и уверять, что все будет хорошо, не знаю, но знаю, что это твой шанс, твой билет в дальнейшую жизнь, а как распорядится судьба мне не ведомо. Но знай, в больнице и ты, и твой плод под наблюдением врачей, а мы в свою очередь постараемся сделать все, что от нас зависит. Но ты должна понимать, мы не всесильны. А кстати кто тебе это сказал?
-Так, никто, сама подумала.
Я побоялась, что санитарке влетит из-за меня.
-Ну, хорошо – сказала она – ты меньше думай, больше спи, набирайся сил и копи храбрость и мужество, они тебе пригодятся.
-А может все-таки аборт а?
-Поверь мне девочка, я знаю всю глубину твоей проблемы и все понимаю, аборт не облегчит твою жизнь, убив этого ребенка, ты убьешь себя. Я не в праве тебя принуждать к чему бы то ни было, выбор так или иначе остается за тобой.
В тот момент когда она все это говорила, в ее голосе, глазах, выражении лица была какая то теплота, знаешь, словно бы от нее свет шел, в общем было что-то, что заставило мое сердце сжаться. Я поверила ей, видно было по глазам, она не врет. Дни и ночи на пролет я жила этими короткими встречами, это был единственный родной мне человек, во всем мире, она заменила мне мать, опекала меня как наседка своих птенцов, рассказывала и подготавливала к родам и дальнейшей жизни в роли матери.
Живот мой рос и время родов неумолимо приближалось. Из больницы меня ясное дело не выписали. Там я практически ни с кем не знакомилась и не разговаривала, только с Ольгой Федоровной – лечащий врач, ну и еще два три человека было. В основном мне больше приходилось слушать чем говорить, читать я не могла, все расплывалось перед глазами, дико болела голова и начинало тошнить, телевизор по этой же причине не смотрела, ни чего другого не оставалось, как слушать. Соседки по палате постоянно менялись, одних выписывали, на их место размещали других, не успеешь привыкнуть к одной, а уж другую на ее место селят. Перед тем, как рожать меня перевели в родильное отделение и определили в палату для сложных рожениц. Палата была на четыре человека, по-моему, точно не помню, но лежало нас там всего двое. Мы довольно быстро подружились, быть может оттого, что больше не с кем было общаться, в принципе, честно говоря, я могла и не общаться, а вот соседка моя явно не могла. Волей, не волей мне приходилось слушать ее душевные излияния. После общения с Полиной, так звали мою соседку, я строго на строго решила никогда не выходить замуж.
Дело в том, что ее мужик толи бизнесмен, толи бандит, в общем крутой весь из себя, постоянно ревновал ее, буквально ко всему, даже к собственной собаке. У него были подозрения типа она трахается с их кобелем, дог там какой то у них был, гранитный что ли, хрен разберешь. Он у нее вообще чудной был, чудной, ебнутый на всю голову, мужик то, она ему обед сварит, а этот жрет и мол пересолено, че сука влюбилась, кто эта падла, завалю обоих, вот такая ***ня. Она стала недосаливать, этот урод ей, мол че коза не любишь мужа, хуй на меня забила, ну и как водится ****ы ей вставлял хорошенько, изобьет, а после извиняется и **** ее куда не попадя. Таблетки она не пила, в смысле противозачаточные, запрещал, трахал ее только в резине, боялся заразу подхватить, но когда напивался до состояния, когда уж и надеть ничего не мог, ебал так. Ну она и забеременела. А как скажешь, ведь он ее только с резиной ебет и ни как иначе, пьяный то не помнит ни хуя. Она испугалась, завалит, за не хуй делать. Полина рассказывала, как он их собаку зарезал. Собака подошла к ней, положила голову на колени, затем стала мордой рыться в юбке и нюхаться, тычась носом между ног, а она дура, ржет, как полоумная. Этот урод сидел и внимательно следил за происходящим, вдруг резко соскочил, схватил лежащий на столе нож и перерезал псу горло. Все произошло на столько быстро, что Полина не успела даже опомниться.
-Забавно – сказал Ник подливая портвейн и закуривая сигарету – сделала бы аборт, если он такой дебил и концы в воду.
-В том то и дело, после случая с собакой она решила уйти от него, и ушла, жила у матери, а он уехал на пол года за границу. А когда вернулся, приехал за ней, привез кучу подарков, сказал, что жить не может, ну и весь этот бред, попросил прощения и у нее, и у матери, возвращайся мол, начнем все сначала, пальцем не трону, ревновать не буду. Как то раз приехал, привез букет цветов и коробку, Полина открыла, а там щенок, маленький такой, хорошенький, она говорила, что собак очень любит. Ну и, спрашиваю ее, чего, да как? Она в слезы, говорит, ведь я его люблю. Полный ****ец, вот ****ь, думаю уж кому башку то стрясло, так стрясло, при чем на прочь. Но с ребенком, говорит, не могу к нему вернуться, подумает, что нагуляла, пока его не было. А он снова куда то укатил, сказал, когда приеду, заберу домой.
-Извини, перебью, а чего она с тобой в одной палате то оказалась и как он не заметил ее живота, если ты говоришь полгода прошло, все это мне кажется странным?
-*** его знает, как не заметил, она в принципе баба то в теле, а бывает так, что у некоторых долго не видно живота, в общем не знаю, может на****ела, только ребенок у нее тоже с патологией был, поэтому и положили ее ко мне в палату.
-Понял, и что же дальше?
-Дальше, дальше роды, очень странно, но схватки у нас с ней начались практически одновременно. Честно говоря, она первая начала орать, а я уж за компанию. Нас обеих послушали и сказали, готовьтесь девочки. У Полины воды отошли естественным путем, то есть сами, она говорит, я кажется обоссалась, а у меня – Ева замолчала – налей еще.
По ее лицу тонкими струйками побежали слезы, она размазала их ладонью, высморкалась в кулак и вытерла об себя.
-Я родила мертвую девочку, у Полины родился мальчик. Она даже не захотела его посмотреть. Я знала, что у меня будет девочка и разговаривала с ней, назвала ее Лизой, рассказывала ей все на свете, строила планы, ну и все такое. Меня привезли в палату, я лежала и смотрела в потолок, стараясь ни о чем не думать, в принципе то знала, что может произойти, но в тайне все же надеялась на лучший исход, даже смирилась с тем, что всю жизнь буду ухаживать за больным ребенком, только бы выжил, но не судьба. Потом привели Полину, она все выла и причитала, мол он мне не нужен и даже видеть его не хочу. Она должно быть просто боялась, что если увидит сына, то уже не сможет от него отказаться, ведь не возможно рассказать и передать, что ты чувствуешь, когда внутри тебя зреет новая жизнь, когда в первый раз маленький плодик в нутрии тебя толкнет тебя в пузо своей крохотной ножкой, когда ты гладишь свой живот и разговариваешь с ним, как сумасшедшая. И кем нужно быть и что чувствовать, что бы после всего этого отказаться практически от себя, потому что, то что из тебя достали есть часть тебя самой. Не знаю, что я чувствовала по отношению к ней, да наверное ничего, но вдруг словно бы что то внутри меня перевернулось, я соскочила с кровати позабыв о швах, о всем прочем и встала перед ней на колени, мол Христом богом прошу, отдай мне, с врачом я поговорю, тебе запишут мою девочку, а мне твоего, отдай, он тебе все равно не нужен, а девочку тебе запишут, она мертвая родилась. Отдай, я его воспитаю, ничего, что больной, я буду ухаживать, сколько понадобиться, а ты если захочешь, будешь его навещать, играть с ним, если нужно он тебя станет называть мамой, а я лишь воспитывать его буду. Она даже выть перестала. Ты это серьезно, говорит? А я молчу и только смотрю на нее, пристально, в самые глаза. Она совершенно потерялась, глазами хлопает, чего сказать не знает. Потом в себя немного пришла, не знаю – говорит – да и врачи то вряд ли позволят. А я ей не беспокойся мол, с врачами договорюсь, да и куда его, в приют, там усыновят, или в интернат какой запихнут и не узнаешь ничего, а у меня ты всегда его увидеть сможешь, а не захочешь так он никогда и не узнает о тебе, богом клянусь, как скажешь так и будет.
С врачами ни каких проблем не было, им лишние хлопоты ни к чему, у них и так отказников хватает. Но тут, ****ь, в этой суке вдруг неожиданно проснулась мать, она наотрез отказалась отдавать мне сына. Однако, как проснулась, так и умерла, спасибо зав отделению, та ее быстро уболтала, труда это не составило, ей просто сказали о критическом состоянии ребенка и о дальнейших последствиях. Этого было достаточно. Мне записали мальчика, так у меня появился сын, которого я нянчила, холила и лелеяла восемнадцать лет.
-А ей что же девочку записали?
-Я не знаю, записали или нет, я ее с тех пор не встречала.
-И, что эта Полина так не разу и не объявилась за эти восемнадцать лет?
-Нет, быть может этот придурок грохнул ее, *** знает.
Ева жадно захлебнула дородную порцию никотина, прополоскав легкие и притупив чувственность нервных окончаний, со скрипом выпустила из своей груди сизый косяк перелетных птиц, растворившихся в пространстве кухни, едким сигаретным туманом.
-А ты и в правду хочешь в изящной форме все это изложить на бумаге.
-В изящной форме? – словно бы задал вопрос Ник и тут же на него ответил – ну что ты, совсем нет, какое изящество, какие формы. Знаешь ли чем отличались греческие трагедии и комедии от римских, да и сами греки и их восприятие литературных произведений от римлян? Все очень просто. Греки, практически все комедии и трагедии, которые ставились в их театрах, знали от начала до конца, так как все эти произведения были основаны на мифах, которые греки, можно сказать, впитывали с молоком матери. И вот, смотря представление или слушая поэта, греки получали наслаждение от изящества слога, речевого оборота, от витиеватости мысли, скрывающейся в некой кривой фразе, от игры актеров и т.д. В общем от великолепия выразительных средств и приемов, от каких то глубоких мыслей, которыми на каждом шагу пестрили эти произведения. А у римлян все было намного прозаичнее. Груди их женщин источали совсем иное молоко. Не даром основателей Рима вскормила волчица. Римляне завоевали греков, приручили их богов и переработали греческие мифы на свой манер. Эти люди не нуждались в изяществе, им не нужны были витиеватые ходы умозаключений и размышлений. Повествования, действия – вот, что жаждали слышать их уши и видеть глаза. Они мучительно ждали конца представления, стремление узнать чем все это закончится, обрекало их на дальнейшее восприятие данного произведения. Все это я к тому, что, как для римлян, так и для нас полученное эстетическое наслаждение от соприкосновения с неким литературным, либо иным другим произведением искусства единожды, повторно превращается в скуку, в третий раз в муку. Так позвольте вас спросить по какой такой надобности мне писать изящно? Изящество не передает всей правды жизни, а наоборот старается размазать кричащие краски по палитре, для того что бы ни напрягать ни глаз, ни желудок, а то ведь можно сблевать ненароком, от правды этой самой жизни. Изящество – это милая девочка в платьице белом на новогоднем балу, а вот обосранный, с развороченным влагалищем труп ее в петле, от того что бедняжку после бала выебали пятнадцать человек, так как на балу она была самая красивая и нарядная, вот это правда жизни, здесь изящества днем с огнем не отыщешь. Так, что история ваша, Ева Адамовна, будет повествовательна и всего то лишь. Вот так то. Хотя может быть и не так. Дело все в том, что мораль, нормы приличия и вся эта прочая поебень на которую у государства и общества была монополия и одной рукой это государство принудительно навязывало, делать так, не делать эдак, любить это, презирать то, а другой карало неугодных, причем публично, что бы иным было неповадно. А сейчас каждый строит вокруг себя свой суверенный мир и обносит его высоким и прочным забором, что бы ни один *** не мог посягнуть на его законы, которые он пишет сам для себя и живет по ним. И если ему говорят нельзя предавать друзей - это не хорошо, то он говорит, а не пошли бы вы на хуй, не хорошо, это слово неудачников, а у меня другая мораль. Ему говорят не убий, а он говорит, а почему собственно не убий, в природе один убивает другого и среди животных, и среди насекомых, и даже среди растений, все в этом мире живет со знанием если не ты, то тогда тебя. Почему бы мне не убить а? А какая мораль у бомжей, разве там есть место изяществу, добродетели, порядочности, только не надо мне петь песни про кристально честных, порядочных, но униженных и оскорбленных дяденек и тетенек, попавших по воле судьбы на самое дно жизни. Всю эту хуйню пусть романтики строчат, да в сериалах показывают, как бомжи изящно ****ят друг друга, убивают за бутылку водки, и жрут себе подобных. Все то же самое, что и в обычной жизни любой социальной прослойки, уровня и класса, дерьмо, кругом одно дерьмо, а от того, что человек так устроен и не важно много у тебя денег или нет, ешь ты бутерброд с колбаской или доедаешь наташину грудь, ты человек, а значит зверь и иным тебе не быть. А культура, литература, искусство, которое призвано сделать человека лучше, что же, где же? В ****е вот где, это все лишь средства прославиться, заработать денег, стать великим и крутым, и свысока смотря на других давать им советы, как правильно жить в этом лучшем из миров. Пан умер, раздалось, когда родился Христос, умерла природа, да нет не природа умерла, а зверь внутри каждого из нас, Христос пришел убить в нас зверя, изменить нашу сущность, сущность человека, то из чего соткан каждый из нас. Но зверь не умер, даже бог не в силах изменить этого, человек остался тем, кем был всегда – человеком.
Пока Ник с умным видом философа вдохновенно нес всякую чушь, Ева, убаюканная сладкой розовой водичкой, задремала, прислонившись головой к стенке. Ее мирный храп прервал столь блистательную речь оратора.
-Уснула, девонька – произнес раздосадовано Ник – что ж придется буксировать.
Он принялся поднимать Еву, но та открыла глаза.
-Ты кто?
-Опять двадцать пять, я Ник – закричал он ей в лицо – иди спать.
Ева вновь закрыла глаза и сделала попытку приподняться, юноша помог ей. Он отвел ее в комнату и уложил спать.
Шли дни, недели, Ева потихоньку вживалась в роль домохозяйки, Ник днями и ночами что-то писал, изредка уходя из дома и закрывая ее на ключ. Ева уже свыклась со своим вынужденным заключением, потихоньку забывая старые привычки и приобретая новые, она мыла посуду, готовила обед, стирала и гладила, вязала носки, читала книги. С каждым днем она все больше и больше привыкала и к этой квартире, и к этому монотонному быту, и как не странно к Нику. Ее уже не раздражал его насмешливый тон и вечные подковырки, она внимательно слушала всю его заумную ахинею и прочую дребедень по поводу искусства, музыки, литературы, политики, природы человека, но не придавала этому большого значения, а лишь молча одобрительно кивала головой, иногда поддакивая, успокаивала не на шутку разошедшегося демагога. Она привыкла и к тому, что каждый вечер ей приходилось подолгу и помногу рассказывать, переживать вновь, буквально каждый час своей жизни. Ник был очень дотошлив, словно патологоанатом, копающийся в мертвой плоти, он заставлял Еву выворачивать нутро и подолгу, кропотливо изучал, ковыряясь и копаясь, вытаскивая наружу всю мерзость, вскрывая все гнойнички. Все это ужасно выматывало Еву, однако в свою очередь приносило некое облегчение, словно бы во время этих бесед она вычерпывала по ковшичку помои переполнявшие сосуд ее души. Спиртное все реже и реже появлялось в их доме, так как, попросту у Ника не хватало денег, к этому привыкнуть было особенно тяжело, однако Ева свыклась и с этим. Казалось бы все шло хорошо, однако Ева понимала, что долго так продолжаться не может и ее вновь встретят грязные, вонючие подвалы, голод, издевательство, беспробудное пьянство, болезни и смерть. Она догадывалась, что этот юноша прячет за спиной, какой червяк поселился в его душе, ведь роман – это лишь часть его желания, а вот что стоит за ним – это и есть та вожделеющая страсть ради которой он притащил ее в свой дом и привел в человеческий облик, и вновь пробудил в ней эту жажду жизни. «Что ж финал неизбежен, но покуда мне предоставлена такая возможность нужно пользоваться положением – думала Ева – а там будет видно».
Глава 6.
Не брезгуя ни гнилью ни червями. Он обречет себя на муки и позор.
Литература девятнадцатого века принесла свежие идеи, создала новые художественные формы в прозе, драматургии, поэзии… Литература двадцатого века, возвестила о том, что проза – говно, драматургия – говно и все мы в глубокой жопе негра, и нет ни просвета, ни чего другого, окромя дерьма и непроглядной тьмы. Похоже, что у этого негра запор, потому что мы все топчемся и никуда не движемся. Реализм, сюрреализм, постхвостизм – все это экскрементизм и не более того. Трогательная история старушки, убившей своего уродца сына, что из того, что все оно так и было, я переведу все это на бумагу и займусь распространением ее боли, поставлю на конвейер, сделаю смехотворной, мифической, не реальной. Господи, да кому все это нужно, все эти философствования по поводу нищих и убогих. «На *** нищих сам в лаптищах» - высвечивается на лбу каждого добропорядочного гражданина земли. Долой всеобщее братство, ура всеобщему ****ству, в масштабе вселенной.
Грустно оттого, что по сути она его убила, а это был ее сын, по крайней мере, единственный человек, который ей был близок и дорог. Так стоит ли убивать труп, которым, по сути, она является. И то, что она не собирает по урнам объедков и не спит в вонючих подвалах, а живет у меня в сытости и тепле, ничего не значит. А значит это, что она всего лишь плывет по течению и ждет не дождется, когда бурная река вынесет ее к водопаду и разобьет о камни ее плоть. И самое печальное, что эта женщина примет, как должное все, что ей будет предложено судьбой. Можно ли в таком случае считать, что эксперимент не удался? Поставить точку и выгнать ее, или же принять ее правила игры и флегматично двигаться по течению, наблюдая за очертанием берегов и дожидаться конца?
В сущности, я ничего не теряю, эксперимент продолжается.
Мне кажется, я начинаю испытывать к ней какие то чувства, а она ко мне, а если так, то дело принимает иной оборот. Должно быть она, сама того не осознавая ищет во мне, то что для нее было потеряно, увы безвозвратно, то есть сына и то чего ни когда не было – мужа, и все в одном лице. Через меня она хочет обрести жизнь и как гармоничное завершение всего принять смерть из рук единственного и любимого существа. То, как она отдается мне, это не равнодушное, послушное подчинение, не благодарность, это самая настоящая страсть, а может быть и любовь. Хотя мне кажется, она слегка боится этого чувства и каким-то образом старается его скрыть, по большей части от себя самой. Однако, нежность с которой она ласкает меня, заботится, моет, как младенца, только, что задницу не подтирает, выдает все это. Но и это не главное, главное то, что я впервые в жизни реально ощущаю, что меня любят, просто, такого, какой есть, хищный, мерзкий, подлый. От всего этого мне не легче, ведь и я в свою очередь начинаю привыкать к ней, и в этом случае убить ее будет сложной задачей, и психологически и морально. Я не собираюсь утверждать, что любви нет, она существует, и это сладостное чувство мне придется принести в жертву, творчеству, искусству, литературе. Языческие боги требуют жертвы, и я принесу им ее, первую женщину, которую вылепил сам, нет, не мертвую куклу, а страстного, полного огня и любви человека. Но будет ли оправданна данная жертва и примут ли ее боги. Ведь, в сущности, не Еву я несу на заклание, а себя, через нее. Ритуальным ножом будет вспорото брюхо моей душе, а внутренности распадутся тысячей букв, сотнями слов на серых бумажных листах, и кто-то растопит моей душой печь, кто-то завернет в нее колбасу, а кто-то подотрет ей свою волосатую жопу. Вот она жертва ради искусства. Ты мой друг не Микельанжело Буонаротти, а всего лишь гнойный прыщ в длинной очереди ничтожеств и бездарностей, с протянутой рукой вымаливающих у муз лаврового венца, чей Парнас находится ниже уровня моря.
По большому счету, срать я хотел на все эти очереди, весь этот гнойный мир с его искусством, этикой, эстетикой, философией и прочей ахинеей. Противоречить себе, жить без принципов и правил, ни это ли благо? Достаточно лишь одного принципа - отсутствие всех принципов. Ты утверждаешь, что смерть это зло, а я говорю, мне по ***, ты говоришь, что смерть это благо, а я твержу тебе все тоже. Ева бы сказала, что я еще ребенок, впрочем возможно оно так и есть и еще бы добавила, что меня гложет одиночество, что я бешусь с жиру, что мне нужно завести работу и бабу, в прочем это она уже, кажется, говорила. И про мои руки, не державшие ни чего тяжелее хуя, стакана и ручки, ей нравятся мои нежные пальцы. Она лежит и смотрит, как я пишу.
-Чего?
Ее влажный ротик задал мне непонятный вопрос.
-А, правда у меня нежные пальцы?
Она почему-то молчит и смотрит на меня.
-Да.
-И это все?
-А, что еще?
-Ну, не знаю, дифирамбы какие ни будь, типа того, ты красив, как Аполлон, или, я так люблю, когда ты ласкаешь мою съехавшую на бок грудь.
-У нас есть выпить? – улыбнувшись краешками губ, произнесла Ева.
-Айн момент.
Сходил на кухню, принес пиво, дал Еве. Она пьет и курит. Сдается мне, это единственное, что в полной мере ей приносит удовлетворение.
-Я хотела тебя спросить.
-Ну, что ж, смелей, не робей, задавай свои вопросы, я постараюсь дать на них исчерпывающие ответы.
-Откуда ты берешь деньги, воруешь?
-Зачем же мне при таком положении и титуле воровать, совсем нет.
-Титуле? Положении? – слегка, растерявшись спросила Ева.
-Ну, да, про графа Монте Кристо слышала?
-Идиот ты, а не граф – рассмеялась Ева, отхлебывая из банки – кислятина какая, а если серьезно.
-Ну, а если серьезно, то папа у меня, дорогушечка-плюшечка, космонавт, а мама диктор телевидения, понятно?
-Чего ж тут не понять, понятно, что ты полный придурок, только не понятно откуда ты деньги берешь.
-Ну, не знаю, придумай чего ни будь, но только поприличнее, например я финансовый воротила, или что ни будь в этом духе.
Она помрачнела и сосредоточилась, должно быть собирается сказать мне что-то важное.
-Знаешь, Ник – нервно поглаживая зелень пивной банки, начала она хрипловатым голосом, прокашлялась и продолжила – ты нравишься мне, быть может каким-то образом даже заменил сына, нет я не о том, прости, просто хотела сказать, что привыкла к тебе, но так или иначе нам придется расстаться, история моей жизни подходит к концу, да в принципе все всегда кончается. Но мне уже не страшно, я уже повидала и ад, и рай.
Ева снова отхлебнула пивка и уставилась на меня, по-видимому, дожидаясь ответного монолога. Ну что ж, получите.
-Надо сказать, что я некоторым образом тоже привык к тебе, с тобой дома тепло, светло и уютно, да и все-таки хотелось бы дослушать до конца историю твоей жизни. А если быть совсем честным, то я тебе скажу, что дрочить по утрам на журнальные фотографии тоскливо, то ли дело дрочить по вечерам на тебя.
В правой руке она держит банку с пивом, в левой сигарету, одеяло лежит на пузе и укрывает все прочее, ниже живота, оголенная грудь вольготно развалилась, уставившись своими остренькими, розовыми мордашками в серое закопченное небо комнаты. Воспользовавшись тем, что руки Евы заняты, я нагнулся к одеялу и сдернул его с нее. Моему взору предстала обнаженная Данная, или скорее Маха Гойи, во всем своем великолепии. В мгновение ока я выхватил из штанов член и демонстративно принялся его дрочить. В ответ на это с веселым выкриком – «балбес» в меня полетела липкая противная жидкость, выливающаяся из зеленой жестяной банки, словно вода из шланга, а затем и сама банка с остатками пива.
-Иди сюда, я сделаю это лучше.
Я опустился на колени, она как кошка подползла поближе и нежно лизнула мое торчащее начало, затем обхватила своим влажным алым ротиком и выкачала из меня все соки.
-Ты пил кофе? – спросила Ева облизываясь.
-Пил, а откуда собственно..?
-У тебя сперма горчит – мурлыкнула она и рассмеялась, как ребенок.
Изнеможенный я лежал рядом с ней и изучал потолок, растворяясь в своей блаженной усталости.
-Жрать хочется.
-А мне нет.
-Еще бы, ты плотно подзаправилась, две сдобные булочки, тарелка пельменей, копченая курица, кило сосисок и чашка кофе.
-Ах, ты гадкий, мерзкий тип, я тебе покажу чашка кофе, курица копченая.
-Слушай, давно хотел спросить, а как тебе вон та сарделька?
-Очень даже ничего, когда тебя нет, но мясо не рыба.
-Ох, знойная женщина, мечта поэта.
-Да разве ты поэт?
-Вот тебе раз, а кто если не я?
-Не знаю, Пушкин?
-Пушкин, Пушкин, Пушкин уже умер.
-Ну, Евтушенко.
-Боже мой, дева – интеллектуал, Евтушенко – великий поэт современности, скажи еще Демьян Бедный – мужик вредный.
-А чего?
-Я, я тот человек, тартилочка.
-Ты? Давай прочти чего ни будь.
-Пожалуй, экспромт, только для тебя.
Разве мог я не встретить такой красоты
Где на бархате кожи пылает мой взгляд
Где меж райских дерев зацветают цветы
Где сосочки грудей, словно иглы торчат.
Разве мог я пройти мимо глаз
Что печальней полночных небес
Мимо губ искривленных ухмылкой гримас
Мимо всех этих милых чудес.
Разве мог я греха извращенного страсть,
Избежать, не изведав твоих вагинальных течений
Не проникнув, не побывать меж мясных валунов ягодиц
В этой пышущей жаром и негой пещере.
Не пробраться в сахарный рот,
Потирая набухшие гланды,
Не познать,
Не понять,
Не впитать
В себя все твои рваные раны.
Минут пять длилось молчание, после чего Ева произнесла, поднимаясь, стряхивая с себя остатки фривольных мелодий.
-Пойду, приготовлю пожрать.
А я так и остался лежать опустошенный и физически и морально.
-Ева, как ты находишь болезнь – «фекальный насморк»?
-Ни как – донеслось с кухни.
Это очень скверная болезнь, подумал я и уснул. И снился мне сон отдаленно напоминающий четвертый сон Веры Павловны. А после него снилось ромашковое поле и в этой красоте нежилась в лучах ласкового солнышка китообразная туша Евы. «Во мне твое счастье и твоя погибель» - долетает до меня сквозь решетку китового уса. Большим разделочным ножом я вспарываю бесконечную брюшную полость и погружаю свои прозрачные руки в океан теплых, окровавленных кишок. «Где? Где, мое счастье?» - копаясь, как в навозной куче и разыскивая алмаз, вопрошаю я. «Внутри» - поют ее голубые кишки, обвивая, словно плющ, мои руки и затягивают меня внутрь. Я проваливаюсь в черную дыру и начинаю задыхаться, и чувствую внутри себя ледяное прикосновение звуков – «Это я, твое счастье, твоя погибель, твоя смерть».
Глава 7 повествующая о Еве и ее сыне.
Не управляя собственным рассудком он будет грызть зубами губы грудь.
Ольга Федоровна, лечащий врач Евы, выбила для нее и сына однокомнатную квартиру, помогла перевезти их и пообещала похлопотать о работе. С переездом на новое место жительство проблем не было, так как у Евы не то что скарба, даже простого платья, в чем бы она могла покинуть стены больницы, не имелось. Однако сотрудники больницы, полюбившие тихую, застенчивую девушку, на чью долю выпала такая нелегкая судьба, скинулись со своей нищенской зарплаты, кто сколько мог и подарили ей и платье, и пеленки для малыша, и симпатичный голубой конверт, в котором эта, по сути, еще совсем девочка понесла своего сына на встречу новой не ведомой ни ему, ни ей, жизни. Она была ужасно напугана шумом и толчеей городских улиц, огромными, подпирающими небо, домами, новой неизбежной неизвестностью в которую она попала. Всю дорогу от больницы до дома Ева, как затравленный котенок, вжавшись в сидение машины озиралась по сторонам, прижимая к груди своего младенца, словно утопающий, спасательный круг.
-Ну, что ты, что ты, расслабься, ты ведь так задушишь его – словно заботливая мама, ласково произнесла Ольга Федоровна, поправляя маленькому конвертик, – успокойся, все будет хорошо.
В квартире Еву ожидал приятный сюрприз, она и не думала увидеть здесь старенький диванчик, застеленный новым больничным бельем, небольшой, ветхий письменный столик, на котором стоял светильник и серая керамическая вазочка, в которую Ольга Федоровна поставила, подаренные Еве цветы, три красные гвоздички. Рядом с диваном в углу уютно расположилась маленькая детская кроватка уже заправленная и приготовленная для малыша. Над кроваткой, на пожелтевших от старости обоях, с плаката смотрело на Еву внимательное и строгое лицо женщины, державшей на руках младенца.
-Она чем-то похожа на тебя – сказала Ольга Федоровна, заметив, как эта бедная девочка, с каким то религиозным неистовством всматривается в эту репродукцию, словно бы молится на нее, как на некую животворящую икону, будь то бы ищет в ней надежду и опору в своей нелегкой судьбе, – это Мадонна Рафаэля, был такой художник в эпоху возрождения. Ну, ладно, располагайся, обживайся, надо тебе еще приемник принести, у меня где-то лежит без надобности, а тебе все веселей будет. Правда, честно сказать, грустить тебе будет некогда, забот, как говориться, полон рот, да ничего, справишься.
От напряжения, не понятного, смутного, переполняющего молодую душу девушки чувства, чувства страха перед неизвестностью, жалости к себе, давящего холода стен и пугающего одиночества из глаз Евы, крупными прозрачными жемчужинами покатились слезы, обжигая нежные молодые щеки.
-Ну, ну, ну, не хорошо плакать, этого совсем уж не нужно, у тебя же маленький и перестань себя жалеть, теперь ты должна думать только о нем и ни о ком другом, даже о себе самой должна забыть. А если ты будешь целыми днями только и делать, что реветь, это, уверяю тебя, на пользу не пойдет ни кому.
У Евы задрожали ноги, она присела на диван и не в силах совладать с собой, держа на руках младенца, навзрыд завыла, словно подстреленная белуга, зашелся истошным криком и мальчик, перепуганный плачем и содроганием материнского тела.
-Ну, все – строго сказала Ольга Федоровна, взяв у матери ребенка – иди умойся и что бы я этого больше не видела.
Ева умылась на кухне, вытерла лицо, висящим на гвоздике полотенцем и присела на видавший виды, засаленный, трехногий табурет, для того, что бы успокоиться и прийти в себя, и вдруг почувствовала, что платье слегка прилипло к левой груди и на нем проступило мокрое пятно размером с чайное блюдце. Ева аккуратно потрогала набухшие груди.
-Молоко полилось – негромко произнесла она и направилась кормить все еще вопящего, но уже не от испуга, а от голода, сына.
Шло время, мальчик постоянно болел, очень плохо спал и практически всегда плакал, замолкал лишь на время сна и приема пищи. Ольга Федоровна, как и обещала, похлопотала на счет работы и устроила Еву санитаркой и техничкой по совместительству к ним в больницу. Но так как Ева практически постоянно была на больничном, ее вскоре попросили написать заявление по собственному желанию, что она и сделала, оставшись без работы, без денег с больным ребенком на руках. И в этот момент на ее жизненном пути вновь появилась та самая санитарка, которая когда-то делилась с ней своими знаниями в области абортов. Ева сидела на лавке в парке и катала коляску со спящим сыном, когда к ней подошла высокая симпатичная женщина.
-Ева? – удивленно спросила незнакомка.
Измученная, уставшая девушка подняла голову и сквозь пелену дремоты взглянула на блондинку.
-Да – без всякого выражения произнесла она.
-Ты, чего не узнаешь, это же я Марго, ну помнишь, я санитаркой работала, ты у меня спрашивала про беременность. Значит аборт так и не сделала, вижу, вижу, кто мальчик, девочка? – присаживаясь на лавку и заглядывая в коляску спросила блондинка.
-Марго – попыталась улыбнуться Ева – помню, конечно помню.
-Ну, как ты, чем занимаешься, чего поделываешь, давай рассказывай все без утайки, чего-то осунулась вся, похудела что ли, мешки под глазами, небось не дает спать по ночам, все кричит, титьку просит?
-Чего уж говорить, что есть то есть – устало выдохнула Ева – измучалась я совсем. Целым днями и ночами кричит. Сначала врачи сказали, что колики в животе, потом зубки начали прорезаться. Не высыпаюсь совсем, но это еще пол беды, совсем денег нет, да еще тут с работы выгнали, просто катастрофа, не знаю как дальше жить будем.
-С работы, с какой такой работы? – изумилась Марго – ты чего работала, а как же..? – и она показала рукой на коляску.
-Вот так, потому и выгнали.
-Да, дела и как сейчас, чего думаешь?
-Не знаю даже, не знаю – обречено произнесла Ева.
Марго молчала, внимательно разглядывая Еву, словно художник, собирающийся писать портрет с натуры, поправила ей растрепанные волосы, слегка коснулась рукой подбородка, приподнимая хлопотливую головку молодой мамы, затем тонким, изящным пальчиком повернула ее в одну, затем в другую сторону.
-Накрасить, причесать, приодеть и можно пахать на тебе – тоном знатока произнесла Марго – найдем мы тебе работу не переживай, высоко оплачиваемую работу, с ребенком конечно сложновато, но что ни будь придумаем, не печалься.
-Работу? – удивленно, с надеждой в голосе произнесла Ева – а что за работа такая?
-Нормальная работа.
-А, что делать то надо? – не унималась Ева.
-Трахаться – совершенно равнодушно, словно сплевывая шелуху от семечки, сказала Марго, пристально вглядываясь в ни чего не понимающие, наивные, усталые глаза.
Ребенок заерзал в коляске и подал голос, Ева тупо принялась катать коляску, не отводя глаз от бывшей санитарки, миловидной блондинки с раскосыми серыми глазами. Мальчик, покричав немножко, вновь замолк, забывшись сном.
-Это как? – прищуренные от вечного недосыпания глаза расширились и стали круглыми, вид у нее был потерянный и испуганный.
-Я тебя научу – рассмеялась Марго – не бойся, ни чего страшного в этом нет, женщины веками этим занимаются и скажу тебе деньги не малые, да и работа не пыльная, так что, да и выхода у тебя подружка нет, соглашайся.
-Я, даже и не знаю – не на шутку испугавшись, забормотала Ева, – как же? – она посмотрела на коляску и прикрыла ладонью рот, покачивая головой в разные стороны.
-Да, не боись ты, все будет хорошо, у меня есть свои клиенты, работать надо будет в основном по ночам, иногда вечером, день у тебя свободен.
-Но я же…
-И эту проблему решим, у меня есть знакомая бабуська, будешь ей платить она присмотрит, о цене договоримся, – деловито наступала Марго, решив сразу брать быка за рога – ты где живешь, снимаешь?
-Нет, у меня своя однокомнатная квартира здесь неподалеку, Ольга Федоровна выбила через чего то там, исполком или еще чего, не знаю, честно говоря.
-Ну так это же вообще великолепно.
-Но я…
-Да ты что родная, мы к ним, а не они к нам. Я работаю без сутенера, по этому деньги никому не отдаю и на квартире у себя не принимаю, но клиенты у меня только по рекомендации, по этому как правило денег не жалеют и отморозков не встречается, хотя, честно говоря, всякое бывает, но крыша тоже имеется, ну крыша не крыша, а так знакомые парни, я их бесплатно обслуживаю. Ой, чего только не было за эти три года, депутаты, кандидаты, веришь, телевизор смотреть не могу, как увижу их лощеные морды, в белых рубашечках, в галстучках, все такие правильные, боже мой, а в саунах, слюни, сопли, напьются, ползают на корячках. Был случай обслуживали мы кандидата в депутаты, нас было шесть девок, все как водится чин чинарем: накормили, напоили, в сауне попарили и все такое и денежек отстегнули, в следующий раз нас вызвали, но уже к другому кандидату, противнику того, тоже все прилично прошло, без эксцессов, а после он стал с мамочкой расплачиваться, она ему мол мало и дура такая, мозгов совсем нет, говорит вот, дескать твой оппонент не такой жмот, как ты. Через пару дней нас всех привезли на дачу первого депутата, он всех построил, ну чего говорит курвы, последние мозги потеряли, вас прямо здесь зарыть или как, чудом жить остались. После этого я больше с политикой не связываюсь и вот еще что необходимо в нашей работе, держать язык за зубами, но ты я знаю не особо болтливая, так что подруга не падай духом, а падай брюхом, все у нас с тобой будет тип-топ. Телефон у тебя есть?
Ева молча кивнула головой.
-Ну вот и славно, я тебе вечером звякну, а ты мне скажешь что решила – тороторила Марго записывая номер телефона, который ей диктовала Ева – какие последние, сто пять, хорошо.
Она захлопнула свой толстый зеленый блокнот, в который заносила всю информацию связанную с работой.
-Извини подруга, спешу, надо бежать – пропел ее ротик, натужно улыбаясь – значит до вечера.
Ева уже ложилась спать, когда в дверь позвонили, она вздрогнула от испуга, взглянула на малыша, не проснулся ли от звонка, но тот сладко спал, не подавая ни каких признаков пробуждения. Она быстренько накинула халатик оставшийся ей вместе с больничными воспоминаниями и направилась к двери.
-Кто там? – испугано спросила Ева, стараясь побороть переполняющее душу волнение.
-Это я Марго – прозвучал мягкий миловидный голос с той стороны двери.
Ева открыла дверь.
-Привет еще раз, я не одна, знакомься, это баба Вера, она посидит с ребенком, а у нас с тобой работа, собирайся, машина у подъезда.
Марго бесцеремонно отодвинула Еву и прошла на кухню. Баба Вера приземистая, невысокая старушка лет шестидесяти, мило улыбаясь, стояла возле двери не решаясь пройти дальше.
Совершенно не предполагающая такого поворота дела Ева лишь хлопала глазами и тупо смотрела на старушку, словно баран на новые ворота.
-Ну, чего вы тут – деловито осведомилась Марго, попивая воду из кружки – объясни что к чему и собирайся, время знаешь ли, клиент не любит ждать.
-Я не… - попыталась возразить Ева.
-Без всяких не, баба Вера проходи, принимай вверенный тебе пост, мы будем часа через четыре, не раньше.
-Но у меня и надеть нечего, да и вообще я …
-Не волнуйся – не дав договорить перебила ее Марго, все здесь – она протянула пакет с одеждой – за ребенка не переживай, баба Вера сиделка с опытом, воспитала уже ни одно поколение, да и тебе самой надо развеяться, при этом еще и деньги дадут, прямо там и не малые, слушай, может хватит уже изображать из себя упрямого осла. Давай быстро в душ.
-Не волнуйся, дочка, с ребенком все будет хорошо – не снимая улыбки со своего изрытого морщинами, но не лишенного обаяния и старческой красоты, лица, мягким, доверительным голосом произнесла старушка.
И было в этом голосе, в ее виде и во всем, что исходило из нее, что-то доброе, располагающее к себе и Ева сдалась.
-Хорошо – обречено выдохнула она.
-Боже мой, умаляю тебя, не делай из этого трагедию и настоятельно прошу поменять свою страдальческую мину на веселое беззаботное личико, от этого напрямую зависит сумма твоего гонорара.
Ева послушно покачала головой и отправилась в ванну. Через пол часа в этой смазливой, сногсшибательной куколке вряд ли кто ни будь узнал, ту прежнюю, усталую, замученную Еву.
-Бог ты мой, кто это?– восхищенно разинула рот Марго.
-Истинная красавица – одобрительно улыбнулась старушка – чего ты стесняешься, не надо, чувствуй себя королевой и отдыхай себе хорошо, а за мальца не волнуйся. Ты чем его кормишь, еже ли он проснется?
-Там на кухне есть смесь и бутылочки, я их прокипятила. В банке из-под смеси мерная ложечка, три ложки на двести грамм.
-Хорошо – сказала старушка улыбнувшись – разберусь, ступайте с богом.
-Ну все, все – затараторила Марго – и так задержались, пока баба Вера, скоро будем.
-Подожди – сказала Ева.
Она подошла к кроватке, поцеловала спящего сына и тихо прошептала:
-Прости сыночек.
Повернулась и быстро вышла из комнаты.
-Я закрою вас на ключ, если вы не против – обратилась она к старушке.
-Конечно, конечно, не волнуйтесь, я все равно никуда не собираюсь до вашего приезда – хихикнула сиделка и расплываясь в улыбке.
У подъезда девушек ждала машина, услужливый водитель, детина метра два ростом, со сломанными ушами и бритым затылком, не проронив ни слова открыл перед ними двери автомобиля, молча дождался пока дамы сядут и не прилагая особых усилий, подтолкнул податливую дверцу.
-Поехали – пробасил он усаживаясь за руль.
Всю дорогу Ева, сжавшись словно еж, пыталась бороться со своими страхами, четно пытаясь унять дрожь в ногах. Она совершенно не слушала, что тороторила ей Марго, объясняя, как и что нужно делать, а чего нельзя. Перепуганный мозг работал, как заведенный, рисуя самые ужасающие и дикие картины. Ей было стыдно и противно, но в то же время Ева понимала, что это всего лишь работа, которая приносит деньги. Проклятые деньги, как она ненавидела их в эту минуту и проклинала того, кто когда-то придумал их, проклинала себя, что ради этих жалких бумажек продала свое тело, совесть, свою душу. Но лишь единственное, что ее хоть как-то утешало, это то, что все это ей приходится делать исключительно ради сына. «Я должна забыть все и всех, даже себя и думать только о нем, моем маленьком любимом человечке, все смогу и все выдержу ради него», - словно заклинание повторяла она про себя.
Однако не так страшен черт, как его малюют.
В квартире, куда привезли девушек, за накрытым столом, сидели четыре подвыпивших, но довольно приятных молодых человека, они сразу принялись галантно ухаживать за дамами.
-Прошу вас, проходите – скривив рот в какой-то слегка застенчивой улыбке, вежливо пригласил их мужчина лет тридцати пяти с козлячей бородкой, которая в прочем совсем не портила его, а напротив смотрелась очень даже элегантно, придавая его лицу некий профессорский вид. – Знакомьтесь, это Марго, а это Ева – представил он девушек, таким тоном, словно бы был с ними знаком уже много лет. – А это в свою очередь Саша, Петя и Стас, прошу любить и жаловать. Присаживайтесь, присаживайтесь девушки не стойте. Да забыл сказать, меня зовут Михаил, можно просто Миша.
Стол был полон всяческих яств, здесь были бутерброды с икрой, салаты, порезанное тонкими ломтиками мясо, сыр, различные фрукты: ананасы, яблоки, бананы.
-И так девушки, позвольте вам отрыть небольшую тайну, а конкретнее по какому такому поводу у нас банкет, – перехватил инициативу Стас – у нашего товарища, а точнее Пети, в субботу намечается свадьба и это можно сказать его последний холостяцкий праздник, так что вы должны проявить свой не дюжий профессионализм и показать этому олуху чего он в этой жизни сам себя лишает, выходя, то есть женясь, то есть вступая в ряды честных, любящих глупцов.
-Уймись – засмущался Петя.
-Смотрите, он покраснел – не унимался Стас – виданное ли дело.
Саша молча похихикивая, наполнил фужеры шампанским.
-Не слушайте его девчонки, давайте лучше выпьем за знакомство – весело сказал он, уставившись на Еву, словно волк на красную шапочку.
Еве совсем не хотелось пить, но смутившись столь пристального взгляда, что бы не чувствовать себя глупо, она не дожидаясь остальных залпом выпила все содержимое фужера. Газ предательски ударил в нос, так что Ева чуть не выплюнула все обратно, она зажмурилась зажав ладонью рот, что позволило снизить звучание вырвавшейся наружу отрыжки. Ева ужасно сконфузилась, при этом краснея как рак. Однако кроме Саши ни кто не обратил на это внимания, да и тот лишь широко улыбнулся и слегка пригубил из своего фужера.
Ребята шутили и смеялись, вспоминая свою юношескую жизнь, рассказывая анекдоты и забавные истории, потихоньку в разговор вклинилась Марго, оживленно рассказывая какую то чушь, ослепляя при этом всех своей белоснежной улыбкой. Ева слушала и молча улыбалась, потягивая шампанское и заедая его ананасом.
-Петь, а Петь – подмигнул ему изрядно захмелевший Стас – чего й то ты засиделся, давайте девчонки – и он кивнул Марго – покажите ему всю прелесть холостяцкой жизни.
Петя, будучи уже тоже в изрядном подпитии приподнялся из-за стола, и они с Марго удалились в другую комнату.
-Ева, а чего ты такая грустная? – сияя словно помидор, заплетающимся языком, пробормотал Миша.
-Это у нее имидж такой – сострил Стас.
-Молодые люди, по моему это не совсем этично задавать даме подобные вопросы – вступился за девушку Саша. – Какое интересное имя, Ева, откуда оно у тебя?
-Так назвали – сухо отрезала Ева, пытаясь выдавить из себя жалкое подобие улыбки – вообще это длинная история.
-Пойдем – приподнимаясь, сказал Саша – ты мне ее и расскажешь по тайне, а то эти два оболтуса, как обычно все опошлят, а вы пока посидите, потрещите друг с другом, а мы скоро вернемся.
Саша завел Еву в комнату с большой кроватью и множеством картин на стенах. Он нежно обнял девушку, прижимая ее к себе, и принялся нервно шептать ей на ухо всякую чушь, о том какая она красивая, какая у нее гладкая кожа, стройная фигура. Затем он липкими от шампанского руками снял с Евы блузку, расстегнул лифчик и со страстью оголодавшего вампира, словно клещ присосался к упругой, набухшей груди молодой мамы.
-Что это? – испуганно закричал он, оторвав свой источающий перегар рот, от красивой спелой груди, вытирая руками губы.
-Молоко – пробормотала не менее напуганная Ева, совсем не ожидавшая подобной реакции.
-Какое молоко? – снизив тон, но все еще ничего не понимая, спросил Саша, удивленно смотря на матовые капельки на потрескавшемся, торчащем словно игла, соске.
-Грудное – всхлипнула Ева.
-Грудное? Ты, что грудью кормишь? У тебя ребенок, что ли?
-Мальчик – глотая слезы, промямлила Ева.
-Вот это номер – ухмыльнулся Саша – можно попробовать?
Ева молча стояла, опустив голову и жирные капли предательски падали из ее глаз, безжалостно разбиваясь о паркетный пол.
-Ну извини, что напугал, я же не знал.
Он заботливо усадил девушку на диван и вытер ей уголком простыни слезы.
-Дай я поцелую эти заплаканные милые глазки, этот влажный чувственный ротик, эти полные молочных рек груди.
Его поцелуи пробуждали в Еве нечто до сей поры неведанное. Что-то подобное ей приходилось испытывать во время кормления грудью, но это, это было по настоящему захватывающее, испепеляющее чувство, каждое прикосновение этого молодого, страстного мужчины заставляло Еву вздрагивать от наслаждения, ее истосковавшаяся, уставшая от одиночества плоть, пела и ликовала, каждой клеткой молодого женского организма. Ева тихо застонала, когда ее обжигающего, дышащего жаром страсти, вулкана, коснулись грубые мужские пальцы.
-Да ты вся мокрая – бормотал его шершавый язык, покрывая липкой слюной тонкую женскую шейку, спускаясь вниз, огибая высокие, округлые холмы с торчащими розовыми верхушками, пробираясь сквозь бархатную, наполненную зноем пустыню, к покрытому густой растительностью, заповедному, вожделенному колодцу и окунувшись в его живительную влагу, словно шелудивый пес, принялся лакать из него, утоляя свою невыносимую жажду.
-Боже, как хорошо! – трепетал ее ротик и все ее тело исполняло безумную симфонию любви: волшебными флейтами сочилась божественная мелодия ее кожи, альтами звучали груди, ребра звенели сталью арфовых струн, сердце без устали громыхало большим барабаном, нежные пальчики пели тонкими голосами скрипок, медными трубами вздрагивал живот, две стройные изящные ножки басили гулкими контрабасами и все это сопровождалось, дивным, чистейшим, как капля росы, прозрачным как горный ветерок, пением ее лона, раскрывшегося словно бутон розы готовый принять в себя благодатные солнечные лучи.
-А теперь я покажу тебе, где обитают боги – прошептал он ей нежно на ушко и его твердая, детородная плоть без труда вошла в ее бурлящее, клокочущее чрево.
Уставшая, выжатая словно лимон, слегка подвыпившая и веселая, возвращалась Ева домой, не в силах избавиться от довольной улыбки, прилипшей к ее распухшим алым губам. Подходя к квартире, она услышала истошный детский плач, у нее сильно кольнуло сердце, и ноги сделались словно ватные. «Какая же я тварь, дура, как я могла оставить сына с совершенно незнакомым человеком, что же с ним…, а если его…» - мысли путались, мешались, одна страшнее другой. Кое-как ей удалось вставить в замочную скважину трясущийся ключ, два оборота, Ева распахнула дверь и словно ураган влетела в комнату. Сынишка тихонько посапывал, заботливо укрытый теплым одеяльцем, на веревке сушились выстиранные пеленки, а на диванчике, свернувшись клубком, словно кошка, мурлыкала, рассматривая свои старческие сны, баба Вера. Ева прислонилась к стене, затем тихонько опустилась на пол и уткнувшись лицом в колени бесшумно зарыдала, боясь разбудить двух спящих людей. За стенкой все так же кричал ребенок, а за окном начинался новый будничный день.
Ева открыла глаза и увидела перед собой добродушное сияющее лицо бабы Веры.
-Ты чего это дверь то не закрываешь?
Ева, словно солдат по команде подъем, вскочила на ноги, совершенно перепуганная своей глупой рассеянностью. Но старушка тут же успокоила ее.
-Все в порядке, не волнуйся – улыбнулась она – ты бы сразу меня разбудила, как пришла, я то ведь так, только прилегла, да и задремала ненароком, но пеленки ему поменяла и покормила, а то уж больно горланил, озорник экий. Ну а в общем спал хорошо, один раз вот только проснулся, а сейчас тоже спит, да и ты ложись, чего на полу то валяться.
-Спасибо, огромное спасибо, сколько я вам должна?
Ева потянулась за сумочкой. На счет денег Марго ее не обманула, за один вечер Еве удалось заработать больше чем за месяц в больнице.
-Ты давай поспи хорошенько, тебе надо выспаться, а я пока тут пригляжу – заботливо поглаживая Еву по плечу, произнесла старушка – да вот еще, как хоть звать, величать сына то твоего?
-Максимкой, я его еще грудью кормлю, а смесь он не очень то любит, но все равно иногда подкармливаю, так что думаю поспать вряд ли удастся, да в общем то я привыкшая.
-Ты, вот что, привыкшая, сцедись в бутылочку и ложись спать, а я его покормлю, или смесь разведу, ночью он хорошо покушал, да умойся, а то вон все лицо, как у негра черное - слега повысила голос старушка.
Проснулась Ева от звонка.
-Алло – понесся ее сонный голос по проводам.
-Это я, Марго – раздалось в трубке – как ты там, все в порядке?
-А, Марго, да все нормально, спасибо.
-Спасибо мало, с первой получки должна проставиться, я может сегодня забегу к тебе не надолго, а баба Вера еще у тебя?
-По-моему да, не знаю, сейчас взгляну, а чего, позвать ее?
-Да нет ладно, отдыхай, пока.
На кухне что-то шкварчало, Максимка лежал в своей кроватке, забавляясь побрякушками. Ева, взглянув на него, улыбнулась, настроение было приподнятое, ей хотелось петь и веселиться, и не думать, и не вспоминать о той серой и унылой жизни, которой она жида до сих пор. «Может быть я влюбилась?» - подумала она, но сразу же прогнала эту мысль от себя.
-Вот мое солнышко, вот моя любовь – взяв из кроватки сына и напевая какую то нелепую мелодию, Ева кружилась по комнате, переполняемая зарядом положительных эмоций……
Глава 8.
И разорвав руками чрево дамы он ляжет рядом что бы отдохнуть.
Очень странно было то, что я прочел. За три года работы в пункте приема макулатуры ничего подобного мне не приходилось находить. Встречались дневники Оль, Маш, Даш украшенные трогательными идиотскими рисунками, какие обычно рисуют юные школьницы. Бесконечное количество тетрадок с признаниями в любви Леше, Сереже, Пете, тщательно переписанные тексты кастратских исполнителей поющих про лошадей, голубей, изгибы гитар и прочий бред, были здесь и просто стихи поэтов, в основном любовная лирика, кухонные рецепты и всякая чушь подобного типа. Я все читал, на чем останавливался мой скучающий взор. Вся моя жизнь из того и состояла – пил и читал, читал и пил. Но с тех пор, как мне в руки попала эта рукопись, жизнь моя, некоторым образом, переменилась, словно бы я обрел то, чего так долго искал, а именно некий смысл своего вяло текущего существования. У меня был прочный фундамент цельного, прекрасного произведения, оставалось бросить пить, перестать читать, так как все эти занятия отнимают слишком много времени и сил, и приступить к строительству романа, возводя кирпичик за кирпичиком дивное здание. И я окунулся в это строительство с головой, даже не подумав о том, что вместо дивного здания может получиться не менее дивный лабиринт из которого мне уже никогда не удастся выбраться.
Вообще эта ситуация чем-то напоминает мне нашу великую русскую культуру. Нет я совсем не хочу сказать что наша культура, несомненно одна из богатейших культур мира, создавалась и продолжает существовать благодаря плагиату, примитивному заимствованию, боже упаси. Однако же древняя, безусловно самобытная Русь-матушка, стоит на византийском крестово-купольном сооружении, алфавит опять же, однако надо отметить, что древняя Русь – это вам не Византия, а богатейшая самобытная культура. Феофан Грек, все очень темно, почему грек, откуда Грек, вряд ли нам суждено это узнать, даже если господа ученые сообщат нам где и в каком году родился, а прозвище получил, потому как писал на вроде греческих богомазов, оставим его и обратим свой пылкий взгляд на Рублева – это вам не грек, эта Русь с его троицы смотрит на нас своим чистым, полным любви и умиротворенности взглядом. Здесь нет ничего византийского, греческого, здесь только русское, в этом еврейско-библейском сюжете. Он наплевал на каноны и выбросил прочь и коров и Сару, и ее благоверного, и оставил только то, что должно помещаться в душе истинно русского человека. Это у них там перспектива, потому что они смотрят на картину, а у Рублева икона и она смотрит на тебя, да не просто смотрит, а именно входит в твой мозг, в каждую клетку твоего организма. Не будем трогать ни Петра с его реформами, ни Екатерину с классицизмом и нарышкинским барокко, оставим все это в покое.
Перенесемся в век двадцатый, точнее в его начало и что мы там увидим, воодушевленные новыми открытиями европейских художников наши сограждане начинают, и это не для кого не секрет, подражать им, но через, нет не пятьдесят, а от силы десять лет у нас появляется нечто не ведомое западу, а именно беспредметная живопись – Кандинский, Малевич и прочие художники, которые выстроили свои небоскребы в культурном пространстве, хотя фундамент там, как не крути иностранный. Русская почва она благодатна для взращивания, кидайте свои плоды и они взойдут с такой быстротой и в таком качестве, что вы усомнитесь в том, что из чахлых семян может вырасти здоровая, плодоносящая культура, способная, тенью своих ветвистых побегов, затмить чьи угодно синтетические клены и изгнившие дубы. Быть может, это я все к тому, что бы хоть как-то оправдать себя, избавиться от этого давящего груза с незатейливым названием – плагиат, быть может, то что попало мне в руки в моей интерпретации станет чем-то на вроде искусства и займет свое место, где ему положено занять. А по большому счету, кроме апатии и уныния, сопровождающих меня по этой светлой дороге бытия, ни чего и нет, и в свете этого заявления я вполне откровенно могу сказать, что мне собственно похуй, займет оно место в сортире или где еще. Так или иначе я взялся за эту работу. И вот что меня сподвигло.
Возвращаясь после работы домой, я был подвержен какому то странному чувству, чьи то чужие мысли, словно отвратительные рыжие муравьи, роились в моей голове. Даже, скорее это были не мысли, а нечто большее, словно бы я сам видел и переживал все то, что и стало реальным концом этой драмы.
Я был веснушчатым школьником, с простым и не затейливым именем – Петр. В нашей школе проходил плановый сбор макулатуры, под лозунгом «Даешь стране бумагу», и мы как истинные патриоты своего класса, решили не ударить в грязь лицом и отправились в близ лежащие дома за вожделенными бумажками. Два раза нас с приятелями обматерили, в одной квартире приняли более чем радушно и выдали каждому по стопке газет, даже предлагали попить чайку, но мы любезно отказались. В других квартирах попросту никого не было, либо не открывали дверь. Вскоре моим приятелям опостылело это неблагодарное занятие и они решили ретироваться, что собственно говоря и сделали. Я не собирался сдаваться просто так без боя и решил, что пока не заполучу хотя бы клочок бумажки, домой не пойду. Поднявшись на пятый этаж я позвонил в одну из квартир. Женщина, открывшая дверь, жутко напугала меня. Ее лицо было исковеркано ужасной гримасой, большие на выкате глаза сверкали, излучая могильный холод, вздувшиеся на горле вены проступали из-под кожи безобразными переплетениями. Из одежды на ней были надеты лишь мужские семейные трусы, по покрою напоминавшие шорты.
-Тебе чего? – могильным холодом застряло во мне, повергая в ужас.
-Ма-ку-ла-ту-ру – пробурчал мой окаменевший рот.
Ответ последовал не сразу. Она впилась в меня своими безумными глазами, словно сверлом проделывая в моем мозгу дырку. За это время, я успел повзрослеть, постареть, умереть, родиться вновь, пойти в школу, доучиться до седьмого класса, прежде чем она сказала:
-Подожди здесь – и скрылась, закрыв за собой дверь.
Я уже был готов убежать, но не смог, стоял словно заколдованный, пытаясь побороть переполняющий душу ужас неизвестности. Дверь приоткрылась, в проем высунулась рука со стопкой белых исписанных листов. Кому принадлежала эта рука и чьи это были бумаги, мне было уже глубоко наплевать. В этот момент меня окликнули ребята.
-Петька, ты где?
И этот крик, словно удар, вывел меня из этого жуткого состояния оцепенения.
Столб, в который я врезался на полном ходу, в свою очередь, вывел меня из состояния транса. Ничего подобного за свою жизнь мне не приходилось переживать. Я никогда не страдал галлюцинациями, не видел вещих снов и не обладал даром ясновидения, но что-то подсказывало мне, что эта история закончилась именно так.
Придя домой, закрывшись в снимаемой мной у одной вредной старухи комнате, я занялся лишь одним занятием, сел записывать, увиденный, как мне казалось реальный, глюк. Однако оказалось все не совсем так, или же совсем не так, в общем об этом после. А тогда, весь вечер и всю ночь я строчил строчку за строчкой, лист за листом, словно как помешанный и уже под утро уснул прямо за столом на своих исписанных листах бумаги.
Жизнь потихонечку шла своим чередом, я ходил на работу, так же почитывал макулатурку, попивал пиво и не только, и ко всему прочему строил, строил свой лабиринт, выдумывая различные витиеватые ходы, комнаты, закоулки, переулки, тупики. Я долго размышлял и старался представить себе Еву, Ника, как они выглядели, какова в реальности была жизнь этих персонажей и что с ними сталось в дальнейшем. Найденная рукопись поставила много вопросов, ответы на которые я, по всей видимости должен был искать в своей голове.
Не знаю сколько прошло с тех пор времени, как я прочел этот недописанный роман и принялся создавать на его основе свой, только вдруг случилось нечто, не поддающееся логическому объяснению, что-то из области мистики, хотя вполне возможно это было всего лишь простое совпадение. Дело в том, что, как обычно почитывая на работе сданные в утиль журналы, я наткнулся на рассказ, который сразу же привлек мое внимание. Это был рассказ, слепленный из моей рукописи. Кто написал его? Тот, кто является подлинным автором моего экземпляра, или же кто-то другой? На этот и массу других вопросов мне мог ответить только тот, кто является автором этого рассказа? Но вдруг мою голову посетила мерзкая мыслишка, а что если этот кто-то один из моих клонов, проще выражаясь, такой же автор, как и я, и ко всему этому делу имеет отношения постольку поскольку, ему так же, как и мне попала эта рукопись случайно, но немного раньше. Ведь и я практически был готов пойти с моей интерпретацией событий в редакцию какого ни будь журнала, или издательства. Но то, что было написано в этом рассказе несколько не соответствовало моей версии, увиденного на яву. Как бы там не было, я твердо решил найти человека написавшего этот опус.
Несколько страниц из рассказа опубликованного в неком странном журнале.
Она безмятежно мочилась, уткнувшись головой в березу, когда он увидел ее в первый раз. Одно из великих чувств управляющих миром заставило его орган управляющий мозгами вздыбиться и затвердеть.
-Это журчание – произнес он, взглатывая глазами оранжевую струйку, не давая ни единой капле бесследно раствориться в мировом океане. – Как странно – задумчиво пропели, наполненные жизненным соком вспыхнувшие щеки.
Мочащаяся не без труда оторвала голову от дерева, словно бы была к нему приколочена, неким невидимым гвоздем, и уткнулась, своими на выкате глазами, прямо в то место, куда обычно посылают всех кого не попадя.
-Я говорю, как странно, однако – сказало место – эта ваша жидкость растечется лужицой по земле, что-то впитается в почву и будет употреблено в свою пользу растениями, а что-то испариться и через неделю, а может быть раньше, прольется нам на головы из большой грозовой тучи. Вы не находите?
-Я что, по-твоему, лошадь? – резонно возразила мочащаяся.
-От чего же лошадь?
-Ну ты говоришь, что я тут уж тучу грозовую нассала.
-Да, что вы, я не в этом смысле. Я вообще о взаимосвязи природных процессов, явлений, так сказать. Это все естественно.
-Что естественно? То что бы мои сяки мне на голову лились? – недоумевая и слегка раздраженно проскрежетала мочащаяся – ну уж это интересно. А через две недели значит говно будет падать, так что ли?
-Ну, что вы, что вы, это я так фигурально выражаясь. Мочитесь себе на здоровье.
-Вот уж нет – женщина закончила моцион, тряхнула пару раз своим раскошным увесистым задом, выплюнув из себя последние желтые капли, встала, поправила юбку. – Че надо то?
Дикое, животное, непреодолимое желание наполняло его кровоток страстью. Он стоял и смотрел на нее во все глаза, чувствуя, как оттопыриваются его штаны.
-Я хочу вас…- юноша слегка замялся – поцеловать.
Пространство вокруг них вспыхнуло закатными лучами его ушей.
Помочившаяся, без интереса проанализировала строение черепа просящего и невежливо ушла от ответа встречным вопросом.
-Уж не болен ли ты сынок?
-В некотором роде – проглатывая окончания, вместе с комком застрявшим в горле, поделился он своей тайной.
-Только поцеловать? – спросила она, вытаскивая из его штанов, клещами глаз, все содержимое. И не дождавшись ответа, добавила – А что ты мне предложишь в замен?
-Как это? – чувствуя признаки удушья, пробормотал он.
-В материальном плане.
Его слегка трехонуло и это было похоже на не знаю.
-Можно наличностью, можно бартер – вино, табак, жратва – без надежды в голосе произнесла она.
-А, да, да, конечно – не без энтузиазма отреагировал он на ее заявление – мы можем пойти ко мне, дома есть и вино и закуска, все есть. Я приглашаю. …
Его двадцать четыре года называли Ником, ее месяц и семь дней, с момента, когда они встретились, он называл Евой.
Юноша робко вынул из-за спины руку и протянул ей скромный букетик отвратительно желтых цветов, какими пестрят по весне окрестные пустоши. Они гуляли по скверу, их медовая неделя подходила к концу. Промокшие до нитки они вернулись домой.
-Мерзкий дождь – сказала она.
-Сладостный – произнес он – это жидкость твоей утробы, твоя майская влага утолившая мою жажду.
-Не хочешь ли из родничка хлебнуть – съязвила она – а то он вот-вот начнет бить.
Отличительной чертой их союза была замкнутость. Общение с кем бы то ни было, было сведено к нулю. В своем каменном котле они неустанно варили хмельной напиток с кислым названием - любовь.
-Выходи за меня – как-то раз, намыливая ей спину мочалкой, прошептал он, пряча свой голос за шум, струящейся из крана воды.
-Хорошо – сказала она, – но мне надо подстричь ногти и побрить подмышки, а то какая из меня невеста в таком виде. И еще я побрею свой холмик и его склоны. Мне хочется, что бы ты, в нашу брачную ночь, исколол свой язык и губы о тонкие иглы моей девственной поросли и что бы эта ночь осталась в твоей памяти на всю жизнь. А теперь иди и подумай, что ты сделаешь для того что бы и я запомнила навсегда свою первую брачную ночь.
В эту священную ночь Ник вырезал на своей груди три буквы - ЕВА, и она жадно пила его горячую кровь, зализывая свое кровоточащее имя.
Когда любовная рана на его груди покрылась черствой коркой, а волосы на ее лобке завернулись в колечки, хмельной напиток превратился в уксус. А в их каменном котле кипело и бурлило варево скорби. Ник днями и ночами писал роман, он был одержим этой идеей, словно художник переносящий натуру на холст, переносил на чистые листы бумаги свою жизнь Ник. Идея романа словно призрачный фонтом, подобно сну граничащему с реальностью поселилась в ступнях молодого писателя и с каждым днем поднималась все выше и выше. Подчинив своей воле ноги юноши, она привела Ника к той, которая должна была стать главной героиней его романа, а именно к пьяной, вульгарно мочащейся бомжихе, к той, кого, мокнув под теплой водой благодатного дождя, назвал любимой, той, чье имя покрытое кровяной коркой сейчас носил на груди. Повинуясь все той же идее, когда она поднялась так высоко, что застряла в горле, Ник решил убить Еву.
-Послушай Ева – словно бы находясь в ином измерении, из черной дыры своего пульсирующего сознания произнес Ник, не обращаясь к какому то конкретному лицу, а просто проговаривая в слух слова - я расскажу тебе одну историю. Жила была девушка и все у нее в жизни было хорошо, любящие родители, друзья, подружки и стройна она была и красива, многие парни с вожделением смотрели ей в след, и казалось бы не будет конца этой идиллии. Но пришло время и выдали ее замуж, по любви выдали, однако муж оказался алкоголик, бил ее, унижал всячески. Зачала она ребеночка, а тот помер не родившись, за это сноха ее чуть со свету не сжила, при любом удобном случае и без случая постоянно напоминала ей об сем прискорбном факте и винила в случившемся ее одну, да и всем в округе рассказала, какая у нее золовка, змея, убила собственного сына в утробе. И женщине той горемычной совсем житья не стало, по улице идет головы не поднимает, а все так и норовят плюнуть в нее, а она бедняжка на работе, как вол пашет, придет домой, а там муж, шары залил и прыть свою кажет, удар на ней отрабатывает, злость срывает, потому, как не на ком более, а ей чего ж делать, терпит, сожмет зубы и терпит, только слезы из глаз брызжут. И вот как-то раз не в силах более выносить все это, пошла она к реке, сидит на бережку и плачет. Подходит к ней старичок, ветхий, чуть на ногах держится, а за спиной у него здоровенный мешок. Скинул он с себя ношу и присел рядом с женщиной. О чем, говорит, красавица печалишься, по какому такому горю слезы льешь, поведай старику, авось и помогу чем, сниму камень с твоей души и будет тебе легко и хорошо, как в детстве. Она подняла свои заплаканные глаза, оглядела старика и отвечает ему, иди себе старче, ни сможешь ты мене помочь ни чем, да и не нужна мне ни чья помощь. А он ей, да не пришел бы если бы не нужна была, не ты разве звала меня. Женщина слезы ладонью утерла, глаза вытаращила и на старика, иди отседова по добру по здорову бес искуситель, я не торгую душой и не нужна мне твоя помощь, и ни о чем таком я тебя не просила. Только и рассмеялся этим словам старичок, какой же я тебе бес, говорит он похихикивая, да и душа твоя мне ни к чему, что я делать с ней буду? А что же тебе надо и кто ты если не бес, удивилась женщина. Кто я, это сложный вопрос, благодетель, который избавляет людей от их тяжких невзгод, от их непосильной ноши, что выпала ни их долю и ничего мне ни от тебя, ни от кого другого не нужно, это нужно вам, это вы меня зовете, вот я и прихожу и помогаю вам горемыкам. Сказав это, старик вынул из за пазухи нож и вонзил его женщине под левую грудь, да так справно, что та даже понять не успела, что же с ней произошло. После вскрыл ей грудную клетку извлек от туда большой черный камень, положил себе в мешок и согнувшись под грузом ноши зашагал себе восвояси.
Ник закончил свой рассказ и замолчал, пытаясь заглянуть в бездонный омут своей души.
Он больше не сосал грудь Евы, не наполнял ее влагалище своим семенем, не касался губами губ. Он лишь писал, днями и ночами, писал роман, зачерпывая сюжеты большим медным ковшом из переполненного нечистотами сосуда жизни своей жены, раз за разом все более опустошая ее.
«Вычерпав все без остатка, Ник опустил свое перо в кровоточащую рану своей мертвой жены и кровью, на белом, как снег, листе бумаги написал – КОНЕЦ» - прочитала Ева, неожиданно наткнувшись на рукопись романа. Ник в это время где то отсутствовал, с утра, перед тем, как уйти он сказал, что пойдет в издательство. В ожидании мужа Ева готовилась к самому страшному. Она уже не любила Ника так как прежде, но он был для нее единственным родным человеком на всем белом свете. Однако даже ради него Ева не хотела умирать, прекрасно понимая, что написанное в романе не простые слова и что за ними неизбежно наступит действие. Ей нужно было опередить своего любимого, своего убийцу. И когда Ник вернулся домой, она приняла его радушно, не показав вида, о том что ей все известно относительно его намерения.
Я хочу тебя, оплетая руками его крепкое тело, тихо шепнула она ему на ушко.
В последний раз они занимались любовью и каждый из них знал, что этот раз последний и потому отдавались порыву страсти исступленно, без остатка расходуя всю любовь и нежность. В момент наивысшего накала страстей, Ева сидя на муже, словно наездница на коне, вытащила из под подушки нож, почувствовав как горячая сперма ее возлюбленного, в последний раз обжигает ее лоно.
Глава другая.
Потом проснется выжатым лимоном, найдет веревку мыло и сучек.
Я зашел в подъезд и поднялся на пятый этаж, какое то смутное чувство вдруг охватило меня. Мне показалось, что я уже был здесь однажды, обшарпанные стены, нацарапанное, видимо ключом, или каким-то иным острым предметом, слово ***, сожженная кнопка лифта, обтянутая черным дерьмонтином дверь. Словно наваждение, некое дежавю, со мной случалось подобное и раньше, однако в этот раз все было намного реальней и отчетливей, хотя я точно знал, что в этом доме впервые. Прочь темные мысли, прочь чертовщину и мистификацию, обычный бред, вызванный неким мандражом, страхом перед неизвестностью. Кто и что ждет меня за этой дверью? Быть может там преспокойно сидит матерый убийца и попивает водку? А я, пустая голова, ни какой стратегии, тактики, позвоню в дверь, а когда откроют, скажу, что все знаю и сейчас направляюсь к прокурору, или лучше, куда вы дели тело, мерзкий душегуб, бред. Собачий бред. Я достал сигарету и закурил, и пока тлел табак в этой бумажной кишке и из легких моих сочился дым, миллионы самых черных, мерзких мыслей роились в моей голове, словно пчелы в улье. Скурив все до конца, я бросил слегка подгоревший фильтр на грязный кафельный пол и нажал на кнопку звонка, уже не разбирая ни каких мыслей, превратившихся в огромное всепоглощающее пчелинное жужжание.
Дверь открыла не молодая, миловидная женщина, закутанная, словно в броню, в зеленый махровый халат.
-Вам кого? – слегка подхриповатым голосом спросила она.
-Вы знаете, – начал я из далека, немного смутясь, – мне нужен автор рассказа, напечатанного в этом журнале.
Она взяла журнал. Тонкие изящные пальцы с неровно подстриженными ногтями, бережно, даже любовно погладили бумагу, словно бы это была кошка или собака.
-На двадцать третьей странице – прохрипело мое пересохшее горло.
Женщина повертела журнал в руках, затем отдала обратно, так и не открыв его, переведя свой взгляд на меня.
-С чего вы собственно взяли, что он живет здесь?
-Знаете ли, я был в редакции, там, не без труда конечно и кое-каких материальных затрат, мне удалось выяснить адрес, вот я собственно и…
-Пришел – закончила она начатую мной фразу, так словно бы ждала меня всю жизнь, ну или чуть по меньше, - зачем вам это?
-В каком смысле?
-Я спрашиваю зачем вам сдался этот автор?
И тут меня словно, что-то торкнуло по башке, ведь эта особа вполне могла оказаться убийцей, по крайней мере те записи которыми я располагал, не в прямую, но косвенно говорили об этом. И вдруг перед глазами, очень отчетливо, встал образ той женщины из моего видения, хищный безумный взгляд, вздувшиеся вены на горле, обнаженная грудь, это была она, стоящая сейчас передо мной.
-Видите ли, мне он нужен, у меня к нему есть небольшое дело - превозмогая сопротивление подкатившего к горлу кома, невнятно произнес я.
-Проходи – спокойно, без всяких эмоций, прохрипела она пропуская меня вперед. – Пить будешь?
-Не откажусь.
-Чай, кофе? Не снимай с ног.
-Лучше чай, ничего не понимаю в кофейном вкусе.
-Чая у меня нет к сожалению.
-Да, ну пусть будет кофе.
-Кофе тоже нет.
Я чувствовал себя ужасно не ловко.
-Хорошо – только и нашелся, что сказать.
-Чего же здесь хорошего, ему говорят ничего нет, а он, хорошо.
Тут уж я совсем растерялся и должно быть даже покраснел слегка, и для того что бы хоть как-то сгладить конфуз раскрыл рот и уже было собирался ляпнуть какую ни будь чушь, но она перебила меня.
-Есть спиртное, ты как?
-Нормально, но если его мало то я мог бы сбегать и купить.
Пытаясь исправить прежние оплошности, я вновь сел в лужу, точнее туда посадила меня эта желчная особа.
-Ты, что алкоголик? – надменно спросила она и не дожидаясь ответа, достала откуда-то из ящика бутылку красного сухого вина.
Через несколько минут на столе стояла тарелка с тонко порезанными ломтиками сыра и вареной колбасы, две кружки, бутылка емкостью 0,75 и загадочно распластавшееся, какое-то сказочное животное, неведома зверушка, в виде пепельницы.
-У меня все просто, не люблю всей этой мишуры, - она искоса взглянула на меня – да нет моя фамилия ни Шарикова, не боись. Ну, так я слушаю вас молодой человек, имя мне ваше знакомо, так, что не утруждайте себя, мое вам надеюсь тоже. Хотя, что же это я, давайте выпьем за встречу, за ваше возвращение.
Да, подумал я, в этом поле дюжине психиатров было бы не тесно, женщина явно больна и причем на всю голову. Что это за возвращение, если мои глаза впервые видят эту особу, тот бред увиденный в результате умственного и глазного перенапряжения не считается, да даже если и считается, то тогда я был мальчиком, который ни по каким критериям не был похож на меня в детстве. Хотя опять же, прибывая в этом апокалиптическом трансе в юном теле отрока, собирающего макулатуру, со стороны себя мне видно не было, виделись лишь окружающие предметы и одним из них возможна была эта полоумная, хотя с точностью до сотой сказать трудно. Однако я не стал в этот торжественный час нашей встречи озвучивать свои думы, возможно побоялся припадка, который вполне может случиться с этой дамой или просто из вежливости, а лишь чокнулся с ней кружками и дабы она не подумала, что я алкаш, слегка пригубил кислятины.
-Так вот, я собственно хотел бы повидать автора, у меня к нему дело, собственно.
-Дело, говоришь, ну что же это хорошо – загадочно произнесла она, взяв бутылку и вновь принимаясь налить вина.
-Спасибо у меня есть.
-Чего так, ты пей не стесняйся – она наполнила свою кружку практически до верха, затем слега отхлебнула, что бы не расплескать – не часто в наше время встречаются трезвенники, даже если у них язва.
-Я вовсе не трезвенник, просто… – и тут понял, любое сказанное мной слово в данной ситуации может быть применено против меня, по этому просто взял кружку и выпил все залпом до дна.
-Ну вот то-то, а то я ни я, и лошадь не моя. Так значит дело, какого плана, позвольте полюбопытствовать, дело, на издателя ты не похож, может в соавторы набиваешься?
Разговор явно не клеился, эта чванливая сука, казалось на несколько ходов вперед просчитывала мои, да честно говоря я и сам не знал какое у меня к этому долбанному автору дело, версию которого можно ей предложить. Быть может спросить ее напрямик, ты сука траханная Ника мочканула, и тут она расколется и завоет горючими слезами, только не выдавай меня, стоп, кажется эта стерва сказала, что знает мое имя, а я ее. Хорошо, предположим, что ее мне известно, но мое ей откуда?
-Вы знаете, для меня все это выглядит слегка странным…
-Вот как, от чего же? – перебила она.
-От того, что я, не знаю как вы, вижу вас впервые и по этому не могу знать вашего имени отчества и совсем теряюсь в догадках откуда вы знаете мое?
Она отхлебнула из кружки и закурила.
-Меня зовут Ева – помрачнев, совершенно серьезно произнесла она – чего вытаращился, словно бы привидение увидел. Да, я и есть та самая Ева, тебя что-то смущает?
Я не мог вымолвить ни слова, лишь тупо смотрел на нее. Картинка материализовалась, комикс ожил.
Чему же тут удивляться, подумал я, совершенно нечему, можно было бы и самому догадаться. В принципе я и догадался, хотя все же, по большому счету мне это казалось бредом, впрочем и сейчас кажется то же самое.
-Я, кстати по этому собственно, мне бы с Ником переговорить – пытаясь скрыть волнение, заскрипел словно не смазанная телега мой рот.
-Давай не будем ходить вокруг да около, ты пришел сюда узнать, кто кого убил – она замолчала, теребя мочку уха, затушила сигарету и тут же закурила новую – все живы, Ник просто ушел, даже не попрощавшись, куда, мне увы не известно. Я долго ждала его, ночь сменял день, слеза слезу и когда песочные часы изжили весь свой запас снисходительной лести, слезы высохли, время и пространство соединились в одну точку и явился ты для того, что бы выполнить возложенную на Ника миссию. Вот по этому тебя зовут Ник и любое другое имя есть лишь тень этого. А я Ева, та Ева, которую ты знаешь.
Голова шла кругом, вполне понимая, что меня затягивают в какую то дурацкую игру, я все-таки поддался соблазну и сделал шаг на встречу неизвестности. Хотя этот шаг был уже не первый, что мне стоило, просто эту кипу, заполненных чьим то бредом, бумаг отправить по назначению, на переработку, нет, надо было прочесть и уже тут я попал в эти коварные сети, в этот лабиринт, по которому и бреду, не осознавая, что построил его ни кто иной как я сам, хотя может и осознавая, кто его знает. Однако отступать некуда я уже внутри.
-А, кто тот Ник и что с ним?
-Кто? Да в общем и целом ни кто, один из многих, приехавших из какого то небольшого городка, поступил в вуз на филолога, отучился и все.
-В каком смысле все?
-В прямом, из общяги поперли, на работу устроиться не мог или не хотел, выход один, вернуться домой, где, увы, ни кто не ждет. И тут подвернулась дура Ева, бедная, глупая овечка, приютила, обогрела … - она замолчала, на глаза навернулись слезы.
-И убила – прошептали мои глаза.
Ева манерно, пальчиком смахнула слезинку и улыбнулась.
-Нет, он куда-то ушел, вообще надо сказать, частенько пропадал то на неделю, то на две, приходил и сразу принимался писать. Сам воняет как псина, не бритый, голодный, так и засыпал за своей рукописью. Он долго у меня жил и что странно никогда не давал мне читать написанного.
-Почему?
-Не знаю, но как-то раз я все же прочла одну из его вещей, понятия не имею, что это было: толи рассказ, толи некое признание, а может еще что.
И Ева вкратце пересказала прочитанное.
«В неком захолустном городе Н, населением около пятьдесяти тысяч человек и площадью, где даже у бродячих псов есть клички, жили два друга. Вместе учились, проводили свободное время, гуляли с девчонками, писали стихи, устроились на работу и все, казалось, шло хорошо, но один из них – А, решил попытать счастья в большом городе, собрал вещи, попрощался с родными и уехал. Б – тем временем остался в этом городке и все так же продолжал жить, учился, гулял, работал, а на досуге пописывал и стихи, и рассказы. И вот однажды он решил написать большое произведение – роман, трудился два года непокладая рук и в конце концов написал. Дело сделано, роман написан, что же дальше? А дальше вот что – Б пишет своему приятелю, довольно удачно устроившемуся в большом городе, письмо с просьбой посодействовать в продвижении написанного им романа, но ответа не получает. И вот когда А приезжает навестить родных, два приятеля встречаются и договариваются о сделке. Хотя конечно сделкой назвать это сложно, скорее услуга по дружбе.
И так, они встретились и как водится, отметили это дело.
-Послушай А – сказал Б – я тебе письмо написал, ты его получил?
-Получил, но знаешь, вечно дела, не смог ответить извини.
-Да ладно, не извиняйся, я тут роман не хилый настрочил, поможешь пристроить куда ни будь, здесь у нас сам знаешь нет ничего, а там полно издательств, отнес бы куда ни будь, авось выгорит чего.
-Хорошо, я постараюсь – сказал А и принялся рассказывать о своем житие бытие в большом городе, красочно расписывая свои героические похождения, хвастаясь тем, что видел тех-то и тех-то знаменитостей, был там-то и там-то и все в этом духе.
Перед отъездом А, Б дал другу рукопись, они обнялись и попрощались.
-Ты напиши мне, как там что получится с романом, хорошо.
-Обязательно – крикнул А, заскакивая в вагон поезда.
Всю дорогу А читал роман своего друга и надо сказать пришел от чтения в восторг.
Неделю спустя после приезда в большой город он выкроил свободное время, узнал адрес издательства и понес рукопись. Милая обворожительная девушка с маслеными глазами, улыбаясь свежестью влажных зубов, взяла роман и сказала, что с ним свяжутся, не задавая при этом ни каких посторонних вопросов. Через месяц в съемной квартире, где проживал А раздался телефонный звонок.
-Ало – сказал он заспанным голосом.
-Простите, я могу поговорить с А?
-Да, это он и есть.
-Вас беспокоят из издательства, вы не могли бы подъехать к нам, это касается вашего романа?
А спешно собрался и отправился на встречу с редактором.
-Должен вам сказать, молодой человек, что роман слегка сырой, но он некоторым образом потряс меня, написано легко, живо, кое-где есть не доработки, но это не беда, я думаю он пойдет – пробасил главный редактор, мужчина лет сорока пяти, аккуратно подстриженный с густой черной бородой и умными хитрыми глазами. – Мы хотим подписать с вами контракт на пять лет, за это время вы обязуетесь написать еще три романа, каждый из них, понятное дело, будет оплачиваться отдельно, плюс проценты, в общем то все это указано в контракте, ознакомьтесь пожалуйста.
И он протянул А папку с бумагами. При виде суммы гонорара за роман ни о чем другом, как о деньгах А уже не думал, он безропотно подписал даже не читая контракта.
Получив наличные на руки А даже и не вспомнил о своем друге, теперь он был богат и знаменит, о нем писали в газетах, говорили по телевизору, приглашали на всевозможные рауты, где собирались сливки общества: писатели, актеры, певцы и прочие высокопоставленные особы. Время шло, книга раскупалась, ее читали, о ней писали, но все проходит и что бы удержаться на плаву, одной книги не достаточно, нужно подтверждать свой светлый дар, да и сроки указанные в контракте поджимали А. Чуя грозящую гибель, он закрылся у себя в квартире и пил всю неделю с утра до вечера, затем еще неделю отлеживался, приходя в себя, и обдумывал дальнейшие действия. Он написал письмо своему старому другу.
«Привет Б, как там у вас дела, у меня все по-прежнему, работаю потихоньку. На счет твоего дела, я отнес твой роман в ряд издательств, но везде получил отказ. Не переживай, там сидят одни уроды, которые ничего не смыслят в настоящей литературе, им нужно только одно, что бы это приносило деньги, конъюнктура понимаешь ли. По больше ебли и садизма, трупов и стрельбы, нынче детективы ценятся, а вы мой друг с вашим произведением не попадаете в рыночную струю, ваш роман не интересен, хотя признаться написан он хорошо и даже очень, но продаваться не будет, а для писателя и для издателя главное, что бы их продукт был востребован, то есть продавался, а иначе мы просто разоримся, у нас не благотворительный фонд, увы. Напишите еще что ни будь и пусть это будет что-то хотя бы отдаленно похожее на детектив и еще необходимо, что бы ваше произведение было жизне утверждающее, а то люди уже устали от негативизма оценок. Так мне ответили в одном издательстве, в другом просто сказали не наш профиль, в третьем заявили, что не прошло. Но я не советую тебе расстраиваться, это клевое произведение, просто супер, признаться честно, читал в захлеб, не отчаивайся и попробуй написать еще один роман и тут уж они точно не отвертятся. Ну вроде бы все, да вот что еще, пожалуйста ответь мне сразу, как только получишь это письмо».
Через неделю он получил ответ. Б писал, что не будет больше ничего писать и вообще, что он забил на всю эту сраную литературу и весь этот собачий бред, и сжег все, что им было написано. И если тебе вернули рукопись, то и ее сожги – прочитал А и впал в еще большую депрессию. Он понял, что кроме как на себя ему не на кого больше рассчитывать и принялся писать роман.
-Однако ты умеешь удивить – сказал главный редактор, прочитав принесенную А рукопись – я давно работаю в этом бизнесе, но признаюсь честно, такое бывает редко и в моей голове немножко не укладывается одно с другим.
А напряженно курил, глотая каждое слово, каждый звук этого человека.
-Я не знаю, кто это писал, но это просто превосходно, тебя ждет большое будущее.
А попытался открыть рот и что-то сказать, но возбужденный редактор восторженным голосом перебил его.
-Шучу, шучу, у тебя большой дар, это новое произведение совсем не похоже на предыдущее, оно гораздо интересней и по стилю, по изложению, по всему, теперь я вижу, что не зря поставил на тебя, это успех и большой успех, гарантированный успех. Теперь мы попридавим хвост конкурентам.
Окрыленный, успехами своего внезапно открывшегося писательского дара А принялся строчить роман за романом и вскоре стал знаменит и популярен, и популярность его была не дутой, а истиной, он заслужил ее своим трудом. Об А много писали в газетах и журналах, его переводили на иностранные языки, книги выходили большими тиражами и их раскупали моментально. И все были довольны кроме журналисткой братии, которую недолюбливал молодой плодовитый автор, он, после того как сам взялся за перо, больше не давал интервью, не снимался в журналах, не выступал на телевидении. Почему? Изумлялась общественность, с чем это связанно и кто он такой, и откуда?
Как гром среди ясного неба разразился скандал. Один дотошливый журналист раскопал причину тайны загадочного автора и выплеснул на страницы газет всю неприглядную правду. До суда дело не дошло, так как чему там доходить, у Б на этот момент ничего не было подтверждающего его авторство ни произведений, ни имени, ни денег. Все что у него было это ненависть к своему бывшему другу и неизлечимая болезнь – алкоголизм, которой он страдал уже несколько долгих лет. Б за приличную сумму денег, на которую он приобрел ящик водки, рассказал журналисту о коварстве своего друга, а после того как ящик сдулся, повесился. Раздутый прессой скандал приобрел направленность травли А. Именитого писателя обвинили в плагиате и смерти своего бывшего друга, якобы тот писал за него все эти романы, а А лишь пользовался результатами его труда. А закрылся дома, впал в глубочайшую депрессию и принялся пить с утра до вечера, сутками и литрами, все это очень скверно отразилось на его душевном здоровье. Ему вдруг начало казаться, что именно так все и было на самом деле, что он всего лишь жалкий плагиатор не написавший за свою жизнь ни строчки. На почве пьянства и всех этих переживаний у него началась шизофрения и вскоре он попал в сумасшедший дом, где и написал свой последний роман, благодаря которому восстановил свое по праву заслуженное имя великого писателя, но увы посмертно».
Странно, подумал я, а может быть концы всего этого дела, моего дела, моей рукописи зарыты куда как глубже, чем мне кажется и сразу же выбросил из головы эту вздорную мысль, так как идти у нее на поводу можно было долго и куда бы она меня завела известно только одному богу.
-Интересно, как вы думаете это был роман?
-Друг мой, ты вполне можешь тыкать мне, не обижусь, честное слово, а по поводу этого, то я тебе уже сообщила, что не знаю, что это было, может роман, а может правда жизни. Ник не посвящал в свои дела, мы лишь трахались, да болтали о высоких материях, о роли культуры в жизни народов, какая глупая фраза, в общем о всякой чешуе, болтали, молчали и трахались, вечерами я ему рассказывала о своей жизни, а он все спрашивал и что-то записывал. Ну да ладно уже поздно, если хочешь, можешь остаться, можешь уйти, как тебе будет угодно, а я с твоего позволения пойду спать.
«Я зашел в ее дом на минуту и остался на несколько лет».
Именно это время мне понадобилось, что бы дописать роман. Не возможно поверить, но я на столько погрузился в эту работу, что в один прекрасный день превратился в Ника. Его глаза, какие-то обреченные, серо-зеленые, словно стоячая вода, подернувшаяся тиной, грустный, немного презрительный, насмешливый взгляд, вздыбленная челка, слегка сутулый нос, размашистые брови, длинная худая фигура, пристально вглядывались в меня, из старого запыленного зеркала. И почему я решил, что именно так должен выглядеть тот кем я стал, не знаю. Шрам на левой стороне груди светился и кровоточил, тонкими струйками из него вытекала жизнь.
Это время не было одним из лучших дней в моей жизни, но словно сладостная пуля прошло оно сквозь меня на вылет, оставив на сердце зияющую рану.
По началу отношения с Евой были предельно натянутые, словно бы она злилась на меня за что-то, чего я понять ни как не мог, или же не хотел. Около месяца она дулась, но в то же время делала все, что бы я остался. Мне некуда было идти, так как комнату которую я снимал у злобной карги, должно быть уже занял кто-то другой, да и признаться честно, я вовсе не собирался потерять ту единственную нить, которая связывала меня с Ником. Должно быть то время, когда Ева зубоскалила и огрызалась, было ни чем иным, как стратегической уловкой, неким тактическим ходом со стороны этой достаточно не глупой женщины. Она вела разведку боем, но после месяца этих боевых действий, мне показалось, что девушка воин уволилась в запас. В нашем совместном проживалище зацвели хризантемы, заблагоухали розы и на голых, серых ветках взаимной неприязни, вдруг начали набухать почки дружественных отношений, а из них проклевываться листочки светлого сексуального чувства. Однако же назвать это любовью я вряд ли бы осмелился, по крайней мере с ее стороны. Что касается меня, то признаюсь честно, нутро мое клокотало при виде ее обнаженного тела. Во мне проснулась бешенная сексуальная энергия, я готов был любить ее по десять раз на дню, а то и больше. Но все не так просто, должно быть она не любила секс, или же не любила заниматься этим со мной. Хотя первое время эта ненасытная волчица буквально пожирала меня, выпивая все соки, мои пустые яйца буквально заворачивались в трубочку после каждого изнасилования. Я физически не мог отказаться, она набрасывалась и насиловала меня, то ласково, то грубо, но всегда до изнеможения. Но видимо непостоянство являлось одной из главных черт ее характера, или же это был некий тактический ход, не знаю. И вот когда я уже стал привыкать к подобному марафону, она вдруг резко потеряла интерес к этому веселому занятию, то отнекиваясь, уповая на усталость, то ссылаясь на больную голову, а уж когда начинались месячные, тут и вовсе не о чем было говорить. Совместное житье вскоре начало приобретать унылый вид дырявой шлюпки. Мы трахались все меньше и меньше, во время занятий сексом она кряхтела и зевала, выказывая недовольство. Я все время оправдывался и извинялся, то за то, что прижал ей волосы, то за то, что больно надавил ей на грудь, то еще за что ни будь подобное. После совокупления она заваливалась на бок, повернувшись ко мне задом, к стене передом и тут же засыпала. И такое положение вещей продолжалось довольно долго, я приставал к ней на дню по несколько раз, но практически всегда получал отказ. В конце концов, мне надоело клянчить и попрошайничать, словно на паперти – «подайте, люди добрые поебаться чуток, быстро, засуну, кончу и все», я стал брать сам. Прочитав в учебнике психологии, что сон человека делится на две составляющие – так называемый короткий, он же глубокий и длинный сны, которые периодически меняются, короткий длится минут пятнадцать, тогда человек видит сны и его разбудить крайне трудно, а вот длинный, тянется аж целых сорок пять минут и тут, как говориться любой шорох тебя может разбудить. Быть может это не так, но я все же решил проверить. Буквально ночи на пролет мне приходилось бодрствовать, определяя состояние сна Евы, мой научный метод сводился к тыканью пальцем в теплую влажную щелочку, и результат не заставил себя долго ждать, теория работала на практике. Хотя не обошлось и без эксцессов, не высыпаясь сам, я не давал нормально спать и Еве, она то и дело просыпалась, бранила меня, а порой и била, всячески отпинываясь и отмахиваясь от домогательств. На следующем этапе моего опыта, палец был заменен иным инструментом и вот тут уж я действовал им в волю. День для меня был утомителен, а ночь чудесна и обворожительна, ведь можно было трахать мою ненаглядную девочку и при этом не слышать ее упреков и недовольства. Но сколько можно ****ь бесчувственное бревно, даже если из него выпилили жопу и обтянули прекрасной кожей покрытой в некоторых местах жесткими волосиками, месяц, два, три, год? Я занимался этим делом больше года, а после принялся дрочить, банально дергать свой ***, словно коровье вымя, и смазывать гладкую поверхность ванной своим семенем, а после шел дописывать начатый Ником или кем-то другим роман. Живя у Евы, из доброго, беззаботного молодца я превратился в заботливую услужливую, вечно недовольную бабу. Эта женщина сделала из меня официанта, повара, техничку. Я носил кофе в постель, мыл грязную посуду, протирал пыль, чистил башмаки и всюду пытался угодить, преследуя лишь одну цель быть с ней рядом: обнимать, целовать, ебать мою ненаглядную Еву.
Как-то раз, после совокупления, когда мы расслабленные, в блаженной истоме, созерцали замысловатые узоры на потолке, занесенные туда водой, по вине нерадивых соседей, я спросил ее:
-Ты рожала?
Несколько минут она молчала, а потом тихо, как-то нехотя ответила: «да».
-И где твой ребенок? – спросил я с такой интонацией, словно бы собирался услышать, типа, у бабушки, или в санатории, или еще где, не важно.
-Я убила его - холодно произнесла она, - и давай закроем эту тему.
Я повернул голову и увидел, как по ее щекам текут слезы и в них словно золотом блестят и переливаются нечеловеческие страдания. Она встала, утерла лицо ладонью и направилась в ванну. Зажурчала вода, щелкнул шпингалет. Мерно тикал будильник, каждая секунда словно удары молота разрывали мой мозг, пять минут мне показались вечностью проведенной в аду.
-Ева, открой – постучал я в дверь.
Шпингалет щелкнул, дверь приоткрылась, шум воды резанул по ушам.
Моя любимая женщина сидела на краю ванной курила и беззвучно плакала.
-Все хорошо, иди, я сейчас приду, умоюсь только – сдерживая в груди рыдания, монотонно произнесла она.
Достав с антресоли бутылку портвейна, я попивал сидя на кухне, ожидая Еву, между делом рассматривая жирное пятно на обоях.
-Что ты хочешь узнать? – холодно спросила она присев на табурет, закуривая новую сигарету.
-Не знаю.
Она молча взяла пустую кружку и налила в нее из бутылки, практически до краев. Затем выпила все залпом.
-Хорошо, я расскажу тебе, раз ты этого хочешь.
И она поведала мне то, что я уже читал в рукописи Ника и даже то, что было либо утеряно, либо же и вовсе не зафиксировано старательной рукой ее биографа, чью оплошность я попытаюсь исправить.
***
Старушка, баба Вера, та что подрядилась сидеть с отпрыском Евы, прижилась в их квартирке, взвалив на себя уход за ребенком и всю работу по дому. Маленький Максимка часто болел, о садике не могло идти и речи, так как мальчик не мог самостоятельно передвигаться, его ноги болтались, как два совершенно бесполезных хвоста. Баба Вера сама потихоньку обучала его буквам, рассказывала сказки, они вместе рисовали, лепили из пластилина разные фигурки и занимались всем тем, что необходимо знать и уметь малышу. Однако и мама вносила в воспитание сына посильную лепту, покупая ему игрушки, мультфильмы на видео кассетах, разучивая с ним стихи и песенки. Однако же работа проституткой отрывала у нее очень много и сил и времени. Еве нужно было кормить семью, платить бабе Вере, да и на лекарства Максимке уходило уйма денег, ну и конечно же приходя к клиентам, ей необходимо было выглядеть соответствующе, а не в образе утомленной, затюканной проблемами матери одиночки. Кто же будет платить деньги за дряхлую, сонную клячу, которая ни рук, ни ног поднять не может, а только лишь жалобно вздыхает, да подумывает о том, как бы побыстрее отправиться спать.
Максимка рос мальчиком замкнутым и до безобразия спокойным, даже если вдруг ему случалось заплакать, то делал он это не долго, но громко, орал так словно бы его резали. На такие случаи у Бабы веры был всего один прием, но действовал он безотказно. Старушка не пыталась перекричать мальчика, но чуть повысив голос говорила, что за тем, кто кричит и плачет, приходит крокодил с огромными, острыми зубами, и не разбираясь в причинах плача, тут же откусывает нарушителю спокойствия его кричащую голову. После подобных угроз Максимка вмиг переставал, не только кричать, но и плакать, вытирал слезы своими крохотными детскими ручонками и жалостливо смотрел на бабу Веру, словно бы выпрашивал у нее защиту от грозного пожирателя кричащих голов.
-Ну вот и хорошо – сразу добрела баба Вера и вновь превращалась в любящую и заботливую няньку. После подобных стрессов, она поспешно старалась отвлечь мальчика от недавней обиды, или боли, сунув ему чего ни будь вкусненького, и неизменно приговаривала: «Кушай, дитятко мое ясное, набирайся сил».
Баба Вера стала родной, и не только Максимке, но и Еве. Старушка некоторым образом заменила ей мать, о которой девушка не имела ни малейшего представления. Баба Вера убиралась по дому, стирала, готовила обед, занималась с Максимом, практически жила у них. Она ни разу, будучи в этом доме, не выказала своего недовольства чем-либо, какая то блаженная улыбка жила в ее глазах, способная согреть своей теплотой и излечить от любого недуга. У Евы не было подруги лучше, чем эта старая женщина, обладающая по истине житейской мудростью. Ева делилась с ней всеми своими переживаниями, радостями и болями, всем что было у нее на душе. Всегда после подобных бесед, Ева чувствовала какое-то физическое облегчение, душевную удовлетворенность, она словно бы заряжалась некой любовью исходившей от этой простой неказистой старушки. В свою очередь, для Бабы Веры каждый такой разговор, был чем то тягостным, на подобие вора на доверии, он проникал в душу старушки и похищал там что-то ценное, что–то дорогое ее сердцу. Баба Вера понимала это, но ни чего не могла поделать, она искренне любила и Еву, которую в тайне считала своей дочерью и маленького Максимку, который ей был вместо внука.
За два дня до шестнадцатилетия Максима баба Вера как-то вдруг осунулась, буквально на глазах из бойкой живой старушки превратилась в немощную, дряхлую развалину. Она еле передвигала ноги, шаркая тапочками по полу, тяжело дыша и охая, но даже в таком состоянии ее большое сердце не переставало излучать доброту и любовь к окружающим ее людям.
-Что это с тобой бабуля – поинтересовался Максим, заметив существенные перемены в поведении и облике бабы Веры.
-Все хорошо Максимушка, все хорошо – улыбнулась она натужно проволочками сморщенных губ.
-Ты давай не раскисай, у меня день рождения на носу, с тебя подарок.
-Справим, справим, не переживай, все наладится.
На шестнадцать лет баба Вера подарила своему названному внучку небольшую старинную икону «Николая угодника», которой дорожила больше всего на свете. Старушка перекрестилась по христианскому обычаю, поцеловала икону, а затем перекрестила ей Максима и, вручая реликвию, сказала: «Храни ее дитятко, она чудотворная и что бы ты не попросил у святого Николая он поможет, что бы твоя просьба исполнилась, но только ты должен этого очень сильно хотеть и верить, верить в то, что это исполнится».
Гостей они не звали, да по большому счету и звать то было не кого, потому сидели втроем. Стол был не богат, но белая крахмальная скатерть, которую доставали только по праздникам, елочкой разложенные салфетки в салфетнице, не обычно, наискосок порезанный хлеб, все это и многое другое не уловимое глазом создавали какую-то таинственную атмосферу тихого домашнего торжества. Практически все дни рождения проходили в этой семье подобным образом, но это торжество было каким-то особенным. Мама и сын молча поглощали купленные в магазине салаты, а баба Вера украдкой поглядывала на них.
-Макс, пора зажигать свечки на торте, как ты думаешь? – Ева пододвинула торт поближе к сыну. – Ты чего баба Вера не ешь совсем, что с тобой? – встревожилась Ева, только что заметив болезненный вид дорогого ей человека.
-Не знаю, чего-то худо мне – тихо пробормотала старушка – вы уж тут извините, прилягу я, да посплю малость, авось пройдет, ты мне .., у меня там на полочке лекарства.
-Да что это с ней – не на шутку встревожилась Ева – я сейчас, я скорую вызову, сейчас, сейчас.
Ева поспешно бросилась к телефону и принялась нервно крутить диск.
-Ало, ало …
Скорая приехала через два часа. Кряжистый, приземистый врач, осмотрел больную, тяжело вздохнул, постучал авторучкой по блокноту, как-то по щенячий взглянул на юношу – калеку, затем на его мать и спокойно пробасил:
-Мы скорая помощь, а скорая помощь трупы не возит.
Ева сглотнула застрявший, железным штырем, в горле ком, молча достала из серванта слегка початую бутылку водки и две глубокие стопки и обе наполнила до краев. Пристально посмотрела в глаза врачу и выпила залпом. Мужчина, не долго думая, тоже пропустил рюмочку, взял со стола маринованный огурец, сначала понюхал его, а потом откусил половину. Чудовищный, мерзкий хруст маринованного овоща взорвал ледяную глыбу безутешной скорби, врезаясь сотней осколков в горячее, обливающееся кровью сердце мальчика, порождая в нем звериную ненависть, к этим циничным людям, к собственной матери, ко всему миру и даже к самому себе.
-Убирайтесь вон – прорычал он словно оскалившийся волчонок.
-Чего? – проглотив, перемолотые желтыми зубами, куски огурца и выпучив от удивления глаза, спросил доктор.
-Убирайтесь, убирайтесь все и ты вместе с ними, шлюха, иди, развлекайся. И водку с собой заберите – кричал, словно помутившись рассудком Максим. Слезы нескончаемым потоком лились из его осиротелых глаз, оставляя глубокие раны на его опустошенной от горя душе. Он закрыл лицо руками и уже более не справляясь с собственными эмоциями завыл, завыл на взрыт, сотрясаясь всем телом.
-Успокойтесь, мамаша – сказал врач, обратившись к Еве, приподнимаясь и открывая чемоданчик с лекарством. – Подержи его – мотнул он головой в сторону, совершенно потерянной, юной санитарки, заправляя шприц успокоительным снадобьем.
Маленькая испуганная девушка в белом халате, несмело подошла к рыдающему и своими белыми нежными ручками коснулась его плеча. Словно от электрического тока шарахнулся от нее Максим.
-Уйдите, уйдите вы, оставьте меня в покое – задыхаясь, давясь слезами, кричал он словно буйно помешанный.
-Что вы стоите как призрак? – прикрикнул врач на Еву – держите своего сына.
-Это вы, вы убили ее…. Не трогайте меня …. – закрывая руками лицо, навзрыд ревел Максим.
После укола, Максим еще некоторое время плакал, а потом заснул и проспал до половины следующего дня, изредка всхлипывая во сне. Когда он проснулся, бабы Веры уже не было в комнате, Ева сидела в кресле и курила, сосредоточенно смотря в одну точку.
-Прости меня, мама – тихо сказал он.
Ева молча покачала головой, сделала глубокую затяжку и выпустив огромный клуб дыма, так же не громко произнесла: «Ничего».
После смерти бабы Веры, в Максиме, словно, что-то надломилось, оборвалось, он стал замкнут, неразговорчив, ложился спать рано, вставал поздно, а днем рисовал причудливые картины, да читал книги.
-Что с тобой, Максим, я не узнаю тебя, что происходит, объясни мне? – всякий раз вызывала его на откровенность Ева, наблюдая маниакальную пассивность сына.
-Ни чего – говорил он задумчиво и вновь погружался в мир своих грез и фантазий.
Каждое утро и вечер Максим долго просиживал перед иконой, подаренной ему на день рождения, пристально вглядываясь в святой лик и казалось будь-то бы он молится, его пухлые, нежные губки, слегка подрагивали, словно бы что-то шепча.
Ева практически забросила свою денежную работу и целыми днями сидела дома, пытаясь хоть как-то оправдаться перед сыном, но все же изредка, когда в доме практически заканчивалось продовольствие, наведывалась к постоянным клиентам.
За пол года, довольно нищего и убогого существования в обстановке безмолвия и невротической обособленности, Ева решила вновь обзавестись сиделкой и возобновить прежние доходные контакты. Однако Максим не хотел идти на уступки, он отвергал даже саму идею сиделки.
-Пойми, мне надо работать, а то мы просто умрем с голоду.
-Иди, работай, кто тебя держит, за меня не переживай я уже большой, вполне сам могу о себе позаботиться и в туалет сходить, и лечь спать, так что все в порядке, зеленый свет зажегся, красный свет погас – улыбаясь ртом, произнес он.
Но в глазах полных отчаяния и боли, Ева разглядела, какую то добровольную обреченность, какой то могильный холод безразличия. Она обняла сына и крепко прижала к себе.
-Ну, что ты, малыш, какой зеленый, какой красный, что ты, я же люблю тебя, пойми, что иначе нельзя, ведь жизнь продолжается и мы должны жить.
-Да, да мама – холодно сказал он – ты извини мне в туалет надо.
Ева вновь вернулась к своему ремеслу, вследствие чего у них появились деньги. Она буквально завалила сына разными подарками, на которые он смотрел с нескрываемым равнодушием. Трещина, возникшая между ними, после смерти бабы Веры, увеличивалась день ото дня. Они словно два беспечных существа, некогда стоящие на одной льдине, которая по воле случая раскололась на две половинки, удалялись друг от друга, подхваченные разными течениями, бурных потоков жизненного пространства.
Прошел еще год, практически ни чего не изменив в их отношениях. Ева работала, Максим большую часть времени спал. Эта дурная привычка, стала походить на некую патологию, из двадцати четырех часов он бодрствовал шесть, проводя все остальные, словно медведь, в спячке. Максима уже не увлекали ни книги, ни фильмы, ни чего, чем интересуется юноша в его годы, он лишь усердно молился, обращаясь к своему святому и вдохновенно спал. Ева возила его в больницу, вызывала врачей на дом, ничего не помогало.
«Ему бы нужно развлечься, подружиться с кем ни будь, обратитесь в организацию инвалидов, попейте антидепрессанты» - и прочую чушь, болтали специалисты, но все без толку.
Как-то Ева рассказала о сыне своей приятельнице.
-Прям, как в сказке про царевну Несмеяну – сострила та.
-Да, все бы было так весело, если бы не было так печально, я боюсь за него, не знаю чего делать, ума не прилажу.
-Слушай, мне кажется все очень просто, он не бойсь тебе уже все простыни спермой залил. Приведи к нему бабу, да пусть она его трахнет хорошенько и сама увидишь, как рукой все снимет. Но тут подход конечно нужен, прямо то сразу в постель если засунешь, он может и того, воспротивиться, а если потихоньку, да с умом, то все и выгорит.
-Бабу то, бабу, да он у меня инвалид с детства, вот в чем беда то, ну перепихнутся они, а дальше чего?
-Да ничего, будешь ей башлять, что бы сынка твоего раз или два в неделю обслуживала, вот и все, а там глядишь все и наладится.
-Не знаю, не знаю, как бы потом хуже не было, почует не ладное, проклянет меня, а сам, даже думать не хочу – задумчиво произнесла Ева.
-Ни чего он не почует, а так еще хуже, мужик же он, ему без бабы худо, может он у тебя дрочит?
-Да что ты – отмахнулась Ева.
-Ну, тогда флаг тебе в руки, сама думай, только я тебе рекомендую попробовать, но аккуратно, не спеша.
Ева долго решала, раздумывала, примеряла, прикидывала и в конце концов решилась.
Она переговорила с одной молодой, но уже опытной проституткой, растолковала ей что к чему, чего нужно говорить, что нельзя. Они сговорились о деньгах и назначили визит на понедельник, на вечер, в этот день не так часто подворачивалась хорошая работенка, обычно плотная трудовая неделя для проституток ранга Евы начиналась в четверг и заканчивалась в воскресенье плавно перетекающие в день тяжелый для всего рабочего люда, то есть в понедельник.
Вечером назначенного дня в дверь квартиры, где проживала Ева и Максим, раздался звонок.
-Кто это? – вздрогнул Максим.
-Это должно быть моя знакомая – стараясь выглядеть беззаботно, легко, словно играючи, произнесла Ева, всеми силами пытаясь унять дрожь в голосе. Она открыла дверь.
-Что с тобой? – встретила ее с удивлением, сошедшая с обложки журнала, приятельница, - на тебе лица нет, что-то случилось, может я потом?
-Нет, нет ничего – Ева казалась какой-то совершенно потерянной, глаза ее были наполнены паническим страхом, движения неуклюжи и даже болезненны. – Ты, давай проходи, раздевайся, вот вешай тут, одежду там, башмаки …
-Успокойся, успокойся – обняла ее гостья, - все хорошо, не волнуйся, а то еще хуже будет.
-Я, в ванну, пока ты там, проходи… – она не договорила и словно человек страдающий расстройством желудка, пулей влетела в совмещенный санузел.
Девушка разделась и вошла в комнату. Максим сидел спиной к двери, глядя в окно.
-Привет, я Даша – словно шелест листвы, зазвучал ее нежный голосок в его ушах.
Юноша повернулся в пол оборота.
-Меня зовут Максим – сказал он улыбнувшись и вновь повернулся к окну.
-Ты всегда такой приветливый с гостями?
Максим повернул каталку и Даша увидела его сияющее лицо, от чего ей стало как-то не по себе, но она была профессионалка и по этому вмиг подавила легкую робость и улыбнулась в ответ.
-Чего ты улыбаешься? – игриво спросила она.
-Ничего – Максим пытался избавиться, сбросить с себя эту омерзительную, шутовскую ухмылку, но увы ничего не мог с собой поделать, он лишь тупо смотрел на смазливую куколку, вполне понимая для чего ее привели сюда, и тупо улыбался.
-Я присяду? – томно спросила Даша.
И тут Максима прорвало, он начал дико хохотать, во все горло, не сдерживая слез, и не пытаясь хоть как-то обуздать себя в своем больном приступе смеха. Это походило на припадок, по сути говоря, это и был припадок, некий выход черной, негативной энергии, переполнившей через край юную душу мальчика. Максим хохотал, как заведенный, в полный голос, содрогаясь всем телом. Даша бледная, как полотно, тупо сидела в кресле и не знала, что делать, она на столько растерялась, что потеряла дар речи, и когда в комнату вбежала испуганная Ева и обратилась к Даше с вопросом, та не могла ничего ответить.
Ева, что бы хоть как-то унять этот истерический смех, схватила со стола стакан воды и плеснула в Максима.
Вода больно хлестнула юношу по лицу, он физически почувствовал ее тяжелую обжигающую ладонь на своих щеках. Максим замолчал, опустив голову и закрыв глаза. Потом тихо произнес: «Простите» - и повернув коляску, вновь уставился в окно, по его лицу холодными, солеными ручейками текли слезы.
Ева сглотнула подкативший к горлу комок и взглянула на Дашу, та уже не казалась беззаботной красавицей, на ее лице, словно на палитре художника, были перемешаны всевозможные краски ужаса, удивления, потерянности, безысходности, казалось, что она только что пережила такое сильное потрясение, что вряд ли способна в ближайшее время, самостоятельно выйти из этого транса.
Ева подошла к Даше, помогла ей встать и проводила ее до порога.
-Прости – только и смогла она выдавить из себя, сунув в карман коротенькой Дашиной курточки деньги, выпроваживая девушку за порог.
Он все так же смотрел в окно, когда она вошла в комнату.
-Что с тобой? – еле сдерживая слезы, произнесла Ева, - боже, боже мой, как я устала. Устала от всего этого кошмара, от всего, от всего…
Она села на диван и закрыла ладонями лицо.
-Верни ее, - не громко произнес Максим, - если тебе это доставит удовольствие, то я пересплю с ней.
Ева вытерла слезы.
-Прости – шмыгая носом, пробормотала она – это все из-за того, что я хочу помочь тебе, но не знаю, как. Подскажи, что я должна сделать, ты ведь понимаешь, что дороже тебя на этом свете у меня никого нет. И это не просто слова, я совершенно одна, понимаешь? Я не хочу терять кого-то, кто мне близок и дорог, ведь ты единственное ради чего я вообще живу. Мне нельзя было рожать тебя, врачи говорили что ты можешь умереть при родах, но я родила тебя и вот ты живешь.
-Лучше бы умер при родах – тихо сказал он, вглядываясь в пустоту ночи.
-Ты что? Ты что такое говоришь, перестань, я люблю тебя.
-Вот, ты говоришь, что живешь ради меня – спокойно произнес Максим, - но скажи мне, ради чего я должен жить, ведь ты прекрасно понимаешь, что это не жизнь, что я обречен до конца своих дней мучаться в этой коляске, и плакаться в жилетку единственного друга, мамы. Пойми ты, что все это собачий бред, все эти твои слова, про одиночество, разве ты знаешь, что это такое смотреть на мир из этой клетки и осознавать, что иной участи не дано. Разве ты можешь понять, что такое одиночество? Нет, ты даже не подозреваешь, что это такое. Знаешь о чем я молюсь каждое утро и каждый вечер? О том, что бы я мог ходить, что бы у меня были друзья, с которыми я мог бы играть в футбол, бегать по улицам, болтать о всякой ерунде, любимая девушка, которая целовала бы меня, но не ради денег, которые ты ей заплатишь, а по тому что я ей нравлюсь, потому что она любит меня. Баба Вера сказала мне, что я должен верить и тогда он поможет мне. Так вот моя вера сильнее моего уродства.
-Что ты этим хочешь сказать? – словно железный кол застрял у нее в горле, обдирая слизистую, глотая слезы, спросила она.
-То, что я могу ходить и не просто ходить, а бегать, понимаешь. Я не псих и не нужно звонить врачам, уже слишком поздно.
-Поздно, почему поздно, я не понимаю?
-Видишь ли, получилось так, что реальность поменялась местами и в данный момент я сплю и вижу дурной сон, ты знаешь, мне всякий раз снятся эти стены и я среди них, как одинокая собака с переломанными лапами, только и делаю, что вою на луну. Но когда я просыпаюсь все меняется.
Ева смотрела на спину мальчика, утопающую в темноте окна, отупевшими от ужаса и непонимания глазами. Мертвячий свет луны ласково гладил ее сына по головке, кутаясь в растрепанных волосах.
-Что меняется? – трясущимися губами произнесла она.
-То и меняется, что там у меня здоровые ноги, там я не одинок, у меня есть любимая девушка.
-Девушка?
Ева ощутила невыносимую боль в груди, словно кто-то вонзил иглу в ее разрывающееся от горя сердце. Глаза заволакивала пелена дурного предчувствия.
-Да, мама – нежно произнес Максим – девушка и мы любим друг друга. Ты не представляешь какое это счастье, когда тебя и ты любишь, когда ты не обременен проблемами, ни физическими, ни какими иными. Я давно тебе собирался сказать об этом, но все боялся. Мы с ней вместе живем и очень счастливы, а скоро мы поженимся.
Ева соскочила с дивана, подошла к сыну и сильно обняла его.
-Господи, за что же мне это горе?
-Не надо мам, не плачь. Если ты любишь меня, ты поймешь. Очень скоро мне перестанет сниться этот сон, единственное, что меня держит здесь это ты, но так или иначе выбор сделан. Мы будем тебя ждать. Знай, что я тебя тоже люблю и мы еще будем вместе и уже навсегда, но не здесь.
-Ты спятил, Максим? Ты явно переволновался, прости меня за эту выходку, больше такого ни когда не повториться, обещаю тебе. А сейчас ляг и успокойся, все пройдет, я знаю, это нервное.
-Я спокоен, мама, разве ты не видишь? Понимаешь, я хотел тебя попросить, не держать меня. Я не могу уйти, потому что ты держишь меня здесь, твоя любовь держит меня.
-Но я не могу перестать тебя любить, ты мой сын, ты …
-Я понимаю и по этому прошу, сделай меня счастливым, благослови на этот уход и брак.
-Я не понимаю, что ты этим хочешь сказать?
-Только то, что ты должна позволить мне уйти.
-Куда? Куда уйти?
-Туда, к ней.
-Боже мой, я ни чего не понимаю, куда туда, к кому к ней?
-К твоей дочери.
Электрический стул. Разряд тока прошел сквозь мозг, заставив окаменеть сердце. Ноги подкосились, все ее тело стало каким то ватным, голова распухла и отказывалась что-либо воспринимать. Ехидство луны легло ему на плечи.
-К твоей дочери – спокойно произнес Максим.
Ева не в силах устоять на ногах рухнула на стул, стоящий рядом, ее трясло, словно замерзающего в ночи странника. Она глотнула из стакана воды, а остатки вылила на лицо, что бы хоть как-то прийти в чувство и не потерять сознание.
-Какой дочери? – еле смогла произнести она дрожащим голосом.
-Мертворожденной. Я знаю, что я не настоящий твой сын.
Сердце вновь закололо, да так яростно, что Еве стало больно дышать. Превозмогая боль, она спросила его:
-Эта стерва была здесь?
-Кто?
-Сумасшедшая, которая все это выдумала.
-Нет, мама сюда ни кто не приходил и ты это знаешь, это мне сказала Лиза.
-Лиза?
Второй разряд, мозг начинает закипать, превращаясь в ртуть.
-Да, она мне рассказывала, как ты нежно разговаривала с ней, когда Лиза была у тебя в животе. Она тебя очень любит и просит за нас обоих, ты должна благословить этот брак.
-Откуда ты узнал, обо всем этом, скажи мне?
Ева не могла понять, как ему стало известно о мертворожденной девочке и самое главное, откуда он узнал, что она хотела назвать ее Лизой, тогда как об этом не знал ни кто, даже она сама, признаться, уже забыла.
-Я ни когда не называла ее по имени при посторонних, так как боялась, что меня сочтут сумасшедшей.
-Я знаю мама, знаю. Ты должна мне поверить, я ни чего не выдумал и теперь ты это видишь сама, отпусти меня к ней.
Луна раскрыла свою смердящую пасть, готовясь насытиться своей жертвой.
-Ты хочешь умереть?
-Да нет же, как ты не поймешь, я хочу жить…
-Извини, я правда ничего не понимаю, давай поговорим об этом в другой раз.
Юноша повернулся, лицо освещенное печатью смерти было неподвижно и прекрасно.
-Это нужно решить сегодня, завтра будет поздно.
-Ты, не просто хочешь умереть.
Она уже не различала черт его лица, лишь видела желтую мантию на его теле и мутный протуберанец вокруг головы.
-Я должна убить тебя, что бы ты попал в рай.
-Да – тихо сказал он, не отводя глаз.
-В рай.
-Это не совсем рай, хотя кто-то может назвать это место раем, а кто-то наоборот адом. Там живет тот, кто распоряжается судьбами попавших туда.
-Бог.
-Нет, он называет себя писателем, в кончике его пера наши судьбы. Он очень печален и одинок, мне кажется, что это его ад и поэтому он пытается наполнить его добротой. Скорее не наполнить, а построить некий забор из положительных эмоций, вокруг своей черной пустоты, которой он наполнен. Он осуществляет несбывшиеся мечты таких как я.
-Значит, ты хочешь отправиться в ад?
-Мне не важно, как это называется, я знаю, что мне там хорошо, там у меня есть все чтобы жить и радоваться жизни. Ты можешь считать меня сумасшедшим, но я не псих и ты поймешь это, когда окажешься там, рядом со мной.
-Я не могу убить тебя, не могу…
-Это его требование, с этим нельзя ничего поделать, только так я буду счастлив.
Ева всем своим существом понимала, что ее сын болен, что этот бред, лишь продукт его воспаленного сознания, но ее жидкий бурлящий мозг с каждым мгновением размягчал упругий хребет неверия. Водоворот безумия все больше погружал ее в пучину отчаяния и безысходности.
Не понимая, что она делает, Ева налила воды в стакан, достала из аптечки упаковку снотворного положила на стол и вышла из комнаты. Не дойдя до ванной, она потеряла сознание И РУХНУЛА НА ПОЛ, СЛОВНО ПОДСТРЕЛЕННЫЙ ЗВЕРЬ.
***
-Не знаю, сколько я пролежала в коридоре без сознания, но когда пришла в себя, ясно поняла, что осталась совсем одна на этом свете. Оделась и пошла на улицу, даже не заглянув в комнату, не посмотрев, как умирает мой сын. Год, пока шло расследование, я сидела в тюрьме, затем меня оправдали. Вот собственно и все.
-А что было потом?
-Алкоголизм, Ник и вот появился ты.
Ее рассказ мне показался неким бредом, этакой театральной игрой, спектаклем, где сценаристом, режиссером и исполнителем главной роли является один человек, эта не здоровая женщина. Но если даже, это было именно так, то нужно отдать ей должное, играла она превосходно. Не знаю почему, но в моем мозгу нарисовалось два варианта этой проблемы.
Первый вариант.
Все было так как она рассказала, в каждом рассказе, пусть даже он самый невероятный есть доля правды, это так, но сдается мне в том который мне удалось услышать больше выдумки нежели истинны. Допустим я готов поверить, что она была проституткой, уверен, у нее не плохо получалось. Скорее всего, что и ребенок у нее был, возможно с патологией, но по понятным причинам или же не понятным он скончался, и именно эта смерть наложила черную печать безумия на мозг Евы. Ее душевный аппарат, для того что бы как-то справиться с утратой и горем, создал собственную мифологию, позволяющую найти логическую цепочку оправдания произошедшим событиям в жизни Евы. Некая защитная реакция со стороны мозга. Быть может у нее съехала крыша как раз после смерти бабы Веры и она ударилась в выдумывание всякой чуши.
Весь этот бред с мертвой дочкой придумал ни кто иной, как сама Ева, я в этом больше чем уверен, и этот неведомый автор, творящий судьбы своих персонажей и помещающий их после долгих изнурительных мучений в райские пустоши, плод ее больного сознания. Она придумала все это и искренне отдалась вся без остатка на волю своих фантазий. Желая для сына иной участи, нежели та которую придумал ему некий автор, она попросту отравила его, в приступе параноидального бреда.
Да, психоаналитик еще тот, куда там Фрейду.
И вот проблема вторая, а что если вся эта чертовщина забралась в мой мозг и отложила там десятка два яиц, из которых потихоньку вылупляются безобразные монстры.
При этой мысли холодок пробежал по моей спине. Мне показалась, что эта женщина так глубоко залезла в мой мозг и управляет всеми моими мыслями, плетет из них бусы, нанизывая каждую мысль словно жемчужину на нитку. С этим романом, я практически перестал различать явь и вымысел, не знаю где, не знаю как, но произошло что-то, что сломало эту тонкую грань реальности. Я понял, что заблудился в этом лабиринте и каждое действие на пути к выходу, будет ни чем иным, как возведением еще одной комнаты. Снежная королева заморозила мое некогда горячее сердце, а спасать то меня и некому, Герда оказалась банальной шлюхой и оставила меня, а может быть ее вообще не было.
Днями и ночами я писал, писал о Еве, о себе, писал всякую чушь, моя жизнь превратилась в написание букв, а, б, в, г, д… Я. Кирпичик к кирпичику, буква к букве – небоскреб, готический замок, гробница. Надо было что-то делать, как-то выбираться из этого кошмара, безумие стучалось в мои ворота, оно уже не просило открыть дверь, оно ломало ее ломом, кувалдой, стенобитным орудием.
В конце концов, я решил объявить о своем уходе, но не знал как бы это лучше сделать. И тут помог случай. Ева пришла утром часов в девять, я не спал всю ночь, как обычно занимаясь писаниной. Она вошла в комнату, тихо присела в кресло и закурила.
-О чем ты пишешь? – щелкнув зажигалкой, спросила она.
-О тебе, обо мне, о жизни.
-О себе и о жизни я знаю, а вот о тебе, было бы любопытно послушать.
-Ну, что же, я попробую рассказать один эпизод из того, что я помню о своей жизни.
« Это было в один из вечеров, мы отмечали что-то, праздник какой то, не суть важно. Как обычно все напились и я в том числе. Мы заперлись с какой-то бабой в сан узле, объединенный, сортир, ванная, я стал мочиться. Она, покачиваясь, держась за стенку, уставилась, словно инопланетяне приземлились. «Первый раз – говорит – вижу, как мужики мочатся. Может и *** – спрашиваю у нее - в первый раз видишь? Да, нет – говорит – просто муж мой стесняется при мне ссать. А я вот не стесняюсь, - отвечаю ей – хочешь, могу и на тебя поссать». В голове стоял сплошной туман. Ее лицо было слегка расплывчато, при данном количестве спиртного, даже самое отвратительное женское лицо преображается и в общем то уходит на второй план. Все остальное я видел четко. «А я на тебя посрать могу – заплетающимся голосом, пробормотала она. Насри ка ты лучше в кошачий тазик, а я посмотрю». Я закрыл крышку унитаза, она влезла на него и принялась высерать в стоящий на полу тазик. Да пока тужилась, равновесие не удержала, так и ебнулась с унитаза. Последствия были не особо приятными, она ударилась головой, правда не сильно, но дело в том, что толи от испуга, толи от неожиданного удара, обосралась, реально, при этом загадив пол и ужасно испортив воздух. Я, не видя причин по которым мне следовало еще какое-то время находиться в этом убогом заведении, оставил ее нюхать свое говно, а сам пошел пить. Однако и тут вышел облом, спиртное закончилось. Пришлось идти в магазин. Что ж, дело не хитрое, вызвавшись добровольцем, собрав с посетителей налог на спиртное, я отправился на улицу в поисках ближайшего ночного магазина. Не долго плутая, мой язык вывел мои ноги к ближайшей точке, где я без лишних приключений купил водки и отправился обратно на квартиру. Не знаю, что, но что-то привлекло меня в них. На автобусной остановке сидели мужик и баба. Я подсел к ним, мне предложили выпить. Не в моих правилах отказываться от халявного пойла. Мы разговорились, попьяни это обычное дело, каждый тебе друг и брат, либо недруг и враг. В результате разговора, выяснилось то, что этот хмырь, ведет ее незнамо куда, ****ь, у него где-то не далеко квартира, а на квартире дожидаются друзья. И тут меня понесло, думаю, чего это я буду бабу уступать этому козлу, пошли, говорю ей, со мной, на кой он тебе сдался. «А выпить у тебя есть? – спросила она, будучи в состоянии близком к моему. Вот – я показал ей литровую бутылку водки». Она без лишних расспросов согласилась и мы пошли. По дороге она мне сообщила пренеприятное известие о том что ее ебать нельзя, дескать она беременная, на пятом месяце или что то в этом роде. Я задрал ее майку и потрогал живот. Облом, она и вправду была беременна. Когда мы пришли, ни кто даже не обратил на нее внимания, им было не до того, все уже перееблись, перепились, однако водке обрадовались. Чего было дальше, не помню, это словно путешествие по болотным кочкам, на этой кочке помню, ясно, твердь, а что между кочками, одно слово болото. Ну, так вот на следующей кочке, мы с ней оказались в злополучном, некогда обосранном, но уже убранном и помытом санузле, место для влюбленных. Я как сейчас помню ее выпячивающийся обвислый живот, прыщавый бритый лобок и худые, кривые ноги. Можно себе представить на сколько я был пьян, но хуй у меня стоял и в связи с этим, я предложил трахнуть ее в жопу, она не возражала. Я причудливо взгромоздил девицу, поставив в нелепую позу, натер маленькую коричневую дырку мылом и принялся ебать, теребя руками ее бритую, точь в точь, как у тебя, ****енку. Она кряхтела и стонала, больно, больно, пусти, пусти, а между тем, это еще больше заводило меня, я принялся с удвоенной энергией лохматить ее дряблый зад, все глубже погружая свои пальцы в ее влагалище. И вдруг она заорала, как свинья с пропоротым брюхом, и в этот же момент мой хуй выскочил из ее жопы, словно пробка из бутылки. Я как бешенная антилопа отскочил от нее, мои руки все были в крови, в какой то хуйне, слизи, мясе, говне каком-то. Я не мог понять, что произошло. Она орала, схватившись за низ живота, тощие, пупырчатые ноги ее, были в той же хуйне, что и мои руки, а потом из нее вывалился кусок окровавленного мяса. На крик, ясное дело прибежали, сломали дверь, а дальше опять болото и я в этой трясине с головой, ни чего не помню».
Я повернулся и взглянул на Еву, ее, серое словно земля, лицо было напряженно и напоминало скорее злобную, бездушную маску, нежели человеческий облик.
-Вот собственно и вся история.
Я отвернулся и стал заниматься тем, чем и занимался до того, как Ева пришла и попросила меня рассказать о себе.
-Надо признаться, что это очень романтично. Ты такой выдумщик, но тебе мой друг не хватает в этом деле, самую малость, опыта и знаний. Тупая скотина. Для чего ты мне все это рассказал, эта бредятина достойна школьника младших классов.
Горный ручеек, выливающийся изо рта прелестной женщины, стремительно набирал силу и мощь, угрожая перерасти в бешенную горную реку, летящую сломя голову и уничтожающую все живое на своем пути, не обращая внимания на чертоги и ухабы.
Я слегка приподнял задницу и пернул, что б хоть как-то погасить вспышку неуправляемого гнева.
-Ужасно остроумно – желчно, но уже без натиска и напора в голосе произнесла она.
-Я хочу уйти от тебя, Ева – почти шепотом сказал я, чувствуя спиной ее пронзительный взгляд.
Я знал, что она услышала мои слова, но не подала виду.
-Я хочу уйти от тебя Ева – повернувшись к ней лицом, наконец-то, вытащив из себя этот камень отчаяния.
-Ты не можешь.
Негодованию нет придела.
-Почему?
Хладнокровное спокойствие.
Ситуация напоминающая нож и масло. Масло, не имея иной возможности сопротивляться, липнет на тело ножа, чувствуя и осознавая свою безысходность, пытаясь хоть как-то противостоять агрессору. Все методы и способы дозволены.
-Потому что я тебя придумала, ты моя кукла, оп, хоп, на право, на лево.
Параноидальные пасы руками и нервное подергивание пальцами.
-Ты не волен в своих решениях, ты безлик, ты не можешь уйти, можешь только умереть. Ник может только умереть – словно в бреду плевалась она словами, выпучив бешенные глаза.
-Так же как и твой сын?
Жилы проступили на шее и лбу, глаза налились кровью, она готова разорвать меня в клочья, в данной ситуации я подумал, что и вправду Ник может умереть, и скорее всего уже умер.
-Ты, больна, Ева, я реален, понимаешь, ты не мой хренов автор, повелитель судеб. У тебя не получится отравить меня таблетками, или может быть, ты хочешь зарубить меня и сплавить в унитаз. Но зачем же в унитаз, чего это за зря мясу пропадать, чего то себе на еду можно оставить, а все прочее на базар. Не забудь написать табличку – «ЭТУ СВИНЬЮ Я ЛЮБИЛА», брать будут лучше, наш народ падок до чужого горя, словно мухи на говно слетятся.
-Нет, мой родной, ни какой свинины, я убью тебя иначе.
-Забавно и как же, в жабу что ли превратишь и надуешь через соломенку, так что бы разорвало в клочья? И вообще если Ник должен умереть, то я то здесь при чем, пусть себе умирает.
-Ты и есть Ник.
-Батюшки, свят, свят, чур меня, чур. Это как же так?
-Ты думаешь, что ты реальность, но я тебе вот что скажу, ты реальность моей фантазии. Отгадай почему, из миллиона печатных изданий ты выбрал одно и прочел именно мой рассказ, разыскал адрес и вошел именно в эту квартиру? Но вошел ты в нее уже как Ник, твоя прежняя история жизни стерлась, была мной уничтожена и началась новая. Переступив порог этой квартиры, ты стал Ником, героем моего романа и он еще не дописан, а дописать его могу только я и мне выбирать его концовку.
-Блять, я устал от всего этого бреда, ты давай лечись, а то запустишь, еще хуже будет, хотя куда уж хуже. Ты говоришь роман, но роман то не твой и не тобой писанный, а именно тем, кого ты возможно и вправду убила. Сдается мне, ты помешана на Египетской теологии, прям Изида наша, один умер на его место пришел другой и стал первым нах, ух как все запущенно. Рукопись Ника у меня, вот в чем дело, пионеры принесли.
-Это я отдала им – пересохшими от опустошающего зноя губами пробормотала печальная Ева.
-Пионеры еще впереди, вот этот роман, я его дописал, к стати там есть эта сцена, не знаю, как так получилось, я по поводу чудес не силен, в общем, можешь прочесть и сдать пионерам, только оденься перед тем как выйдешь к ним. А я, можешь считать, что умер, возвращение в небытие в мир иллюзорной реальности. Так что я спрыгиваю с этих страниц, ухожу сквозь эту дверь в мир иной. Слушай мне начинает казаться, что на самом деле ты все это выдумала сама, некий такой литературный бред, игра какая-то дикая. И не было вовсе ни кого, не пионеров, не Ника, не ребенка, ни Евы, бред, больной, тупой, фантазерши, начитавшейся всякой ***ни. И я как мудак на все это попался. Ладно, ни чего не говори, давай помолчим, посидим на дорожку.
И в эту, пугающую тишиной, минуту вспорхнули, продырявив черными тушками пространство, перепуганные вороны, неся в своих свинцовых клювах брызги растрескавшегося благополучия, впившиеся сотней иголок хриплости дверного звонка, в уши обитателей пустоты.
Глаза Евы по крысиному опасливо зыркнули в свете неподкупного удивления юношеских глаз.
-Еще один Ник, ваш роман, милая барышня превращается в комедию, сиди я открою. Блять, сколько на свете идиотов.
Открыв дверь, юноша увидел миловидное, полное отчаяния, скорбное выражение лица, трансформирующееся в удивление.
-Брови в разлет, ушки прижаты, голову поверните, ага, нос с небольшой горбинкой. Вы должно быть Ник. Пожалуйте, вы во время, а то понимаете ли в этом доме не могут обойтись без Ника, его должны убить, а я как раз собирался уходить, так что вы к стати. А если серьезно, я так долго представлял себе тебя, так долго был тобой, что совсем подрастерял себя. Типа того актера, переигравшего тысячу ролей, а однажды проснувшегося и на прочь забывшего, кто он есть, на самом деле, Гамлет или же Смердяков, а быть может даже сам Иисус Христос. У меня по проще будет, но это признаюсь тебе мало утешает. Пойду искать себя, а тебе желаю не потеряться в этом безумном лабиринте человеческого одиночества.
Глава 10.
И будет ветерок да птичек клювы трепать его остывший черепок.
Ник открыл глаза и сладко потянулся. Хрустнули, пробуждаясь, заспанные косточки. Юноша почувствовал во всем теле тяжесть и ломоту, он сидел на деревянной скамейке пенсионного возраста, которая по складу своего характера и богатого жизненного опыта, недолюбливала любое проявление доверия к ней. Скамейка была, такая же невзрачная, потрепанная, как и тот забытый богом полустанок, на котором, по все видимости, она прожила всю свою сознательную жизнь. Ник потихоньку стал приходить в себя, стараясь понять, где он и как сюда попал. Вокруг стояла, странная, непонятная, пугающая тишина. Не было слышно звона рельсов, возбуждающихся от топота железных колес, не пели птицы, не шумел лес, даже жужжащих мух, и тех не было. Вдруг Ник увидел, как навстречу к нему, по пирону приближается хромая собака. Она остановилась напротив юноши и посмотрела на него, каким то очень печальным, глубоко осмысленным, человеческим взглядом, и в это взгляде читалась, какая-то скорбящая жалость. Кобель, слегка запрокинув голову, провыл пару нот из собачьих, траурных песен, и не допев до конца даже первого куплета, захромал дальше. Довольно странная собака, подумал Ник, однако в этой странности есть свои плюсы. Плюсы в том, что если есть собака, пусть немного странная, значит, где-то по близости, должны быть люди. Этот пес не походит ни на волка, ни на дикого австралийского динго, вполне обычный представитель породы двортерьеров, облезлый, флегматичный и вечно голодный. Ник встал, закурил сигарету, взглядом провожая хромую собаку, прошелся по перрону, посмотрел в одну сторону, затем в другую. Параллельные линии рельс, нарушая все законы эвклидовой геометрии, сходились друг с другом по обе стороны горизонта. Ни поезда, ни гудка, ни дрезины, ни людей, ни животных, даже собака и та куда-то запропастилась.
- Здорово, мил человек – прозвучало из-за спины.
Ник повернулся на голос, перед ним стоял, невысокого роста человек лет пятидесяти, слегка подлысоват. Одет он был в форму дорожного рабочего, оранжевый жилет, рабочие штаны и куртка, на ногах кирзовые ботинки с небрежно завязанными шнурками. Мужичок, как-то странно улыбался, поджав губы и выпятив подбородок, однако прищуренные глаза его совсем не проявляли ни какой радости, а напротив были внимательны и осторожны, словно бы детально изучали, попавшийся им в поле видимости, объект.
- И как это угораздило тебя забрести к нам, в экую глухомань?
Ник попытался напрячь свою память и вспомнить хотя бы что-то, что привело его сюда. Голова была пуста, словно бы от туда все выкачали неким шлангом, лишь шум морских волн, доносившийся из приложенной к уху раковины.
- Не знаю, не помню, а когда поезд?
- Поезд, долго тебе его ждать придется.
- А сколько?
- Да почитай не меньше вечности, бедолага.
- Ну сегодня будет или нет?
- Это вряд ли, скорее всего ни сегодня, ни завтра, боюсь, что для тебя уже никогда не придет.
- Вот так номер. А до ближайшего населенного пункта далеко?
- Чего далекого, вот он позади тебя.
- А транспорт какой ни будь ходит?
- На кой тебе транспорт то, тут рукой подать.
- Куда подать?
- Куда тебе надо туда и подать.
- В том то и дело, что мне домой надо.
- Ну вот, до дома тут пять шагов.
- До какого дома?
- Как до какого, до любого.
- А мне нужен мой, мой дом мне нужен. Мне не нужен любой.
- Чего кричать, я не глухой и до твоего рукой подать, да вон он на горке возле речки.
- Стой мужик, я чего то в толк не возьму, ты заработался, или болен серьезно, я имею ввиду психически ты в порядке? Какой на хрен мой, какой на хрен на горке, где я в обще, что черт возьми происходит?
- Ты бы дурачина не орал почем зря и не кочевряжился, а то, в общем сам увидишь, и поосторожнее со словами, следи, что говоришь, и бес толку не чертыхайся.
- Ясно, а люди здесь кроме тебя есть?
- Люди говоришь, ну можно и так сказать, хотя это не совсем правильно.
- Ладно старик оставь меня, я поезд подожду.
- Ну что ж дело хозяйское, авось и повезет, как говориться чем …, ну да ладно. В общем долго тебе ждать придется.
- Ничего подожду.
- Ну, ну.
И старик удалился восвояси, будь-то и не было его вовсе. На душе у Ника было так же пустынно, как и вокруг него. Он молча сидел и рассматривал рельсы, пытаясь восстановить в своей памяти картину нескольких последних часов. Но словно густой туман накрыл его сознание, и нельзя было разглядеть в нем даже собственного носа.
Много, ли мало прошло времени с тех пор, как ушел старик, Ник ни как не мог определить, казалось, что старик только что был здесь, и в тот же момент какое то шестое чувство говорило о том, что промчалась целая вечность. И вдруг эти два ощущения, словно два водяных потока слились во едино, образовав небольшое болото стоячей воды в котором отражалась бездна, не имеющая понятия о пространстве и времени.
-Что же, черт побери, здесь происходит и где я?
Осознав всю бессмысленность дальнейшего ожидания, Ник направился в сторону селения, на поиски живых существ.
Деревушка была не большая, домов на десять, но дома эти стояли как-то обособленно друг от друга, не так как в обычных деревнях в ряд, забор к забору, эти же домишки заборов не имели, но вокруг каждого был довольно большой пустырь, поросший буйной растительностью. И вообще создавалось такое впечатление, что здесь не то что ни кто не ездит, так как не было ни одной накатанной колеи, но и вообще не ходит, тропинки тоже отсутствовали. Ник пробрался сквозь густую, приторно пахнущую растительность и подошел к первому попавшемуся дому, постучал в дверь. Не дождавшись ответа, он решил войти внутрь. Чуть приоткрыв дверь, Ник спросил: «есть кто живой?»
-Давно ничего подобного не слышал – раздался противный скрипучий голос.
-Простите, я здесь случайно, мне бы хотелось узнать, как можно до ближайшего города добраться? – обратился Ник к голосу.
-Что ж входите, правда у нас это не принято, визиты к гостям, но вы должно быть новенький – из густого мрака на встречу Нику вышел сгорбленный, тщедушный старичок с противной козлячей бородкой и нелепым пенсне на носу.
Он взял Ника за локоть и провел в глубь комнаты.
-Здесь так не принято, но уж коли вы пришли, я покажу вам свою коллекцию женских грудей. Всю свою сознательную жизнь я положил на их изучение, на алтарь их сосочков так сказать. Вот смотрите тут у меня разные экземпляры девственных грудок, вот это еще только начинающие формироваться. Пройдемте дальше, а вот это уже вполне зрелые, но еще не рожавших девушек, заметьте девушек, целомудренных, а вот этот стенд, очень интересный, груди беременных, видите они кажутся слегка опухшим, так оно и есть, грудь беременной женщины набухает, соски увеличиваются и слегка темнеют, смотрите, смотрите, видите, а вот тут уж просто чудо, моя гордость, груди кормящих мам, это просто шарман, само великолепие, не правда ли? Ну а там дальше груди рожавших, слегка обвислые, ну и далее сморщенные и висящие словно уши спаниеля, груди старух. Я серьезно занимаюсь этим, у меня много фотографий деформированных грудей каменных Венер палеолита, для тех людей это было символом плодородия, они поклонялись грудям, как божеству, да что там говорить это и было божество. Женская грудь – вот божество во всем его великолепии. Что вы молодой человек, женская грудь это совершенно сказочное, умопомрачительное, загадочное и завораживающее создание.
Нику стало не по себе от вида этих мясных деликатесов различной формы и конфигурации, с большими и малыми сосками, торчащими и словно впечатанными в округлую плоть, все это напоминало некий тематический музей со стендами, картинами, скульптурами, пояснительными табличками.
-Впечатляет – совершенно потеряно пробормотал Ник.
-Что вы, не просто впечатляет, а завораживает, это же одно из величайших творений, великая загадка природы до конца так и не изученная. Всем кажется, ну грудь, грудь, чего в ней интересного, подумаешь молоко дает и все. Нет, молодой человек, не все. Помимо молока и внутреннего обустройства, женская грудь оказывает вполне реальное магическое воздействие на человека творящего, на человека искусства. На протяжении всех времен человечество, заворожено обращало свои взоры на этот прелестный женский орган, и тянуло к нему свои дрожащие от возбуждения руки. Посмотрите сколько художников, писателей, поэтов воспевали в своих бессмертных произведениях женские груди. А вы, вот вы, скажите мне, разве не рисовали в отрочестве, украдкой их, тщательно вырисовывая сосочки и разве не возбуждались от этого? Видите, даже в невинном детском рисунке на котором изображена даже одна женская грудка, пусть не правильной формы, пусть уродливая, но все равно присутствует нечто демоническое притягательное, заставляющее трепетать и душу, и тело.
-Я собственно к вам вот по какому делу – перебил его Ник – подскажите, как до ближайшего города добраться?
Восторженный, импульсивный старичок, который прыгал вокруг своих экспонатов словно молодой козлик, вдруг как-то резко напрягся, прищурился и даже словно бы изменился внешне, вновь приобретя вид старой развалины.
-Это вам в тот дом, что за деревней на холме, там все объяснят, а я извиняйте времени нет, так что ступайте, ступайте.
Он вновь взял гостя за локоть и элегантно выставил за дверь.
«Какой то бред собачий» - думал Ник, приминая ногами траву: «заходить в другие дома, судя по обстановке, смысла нет, должно быть там такие же сумасшедшие проживают, а то и хуже».
Он направился прямиком к домику на холме.
Свежий запах сочных трав щекотал нос, ласковый ветерок трепал его волосы и гладил лицо. Ник шел, приминая ногами кричащую буйством красок и сложной изысканностью ароматов, растительность, под мерное, однотонное стрекотание кузнечиков. Однако все это благолепие ни как не трогало душу юноши, его голова кишила разными черными, тревожными мыслями.
Добравшись до избушки на холме, и поднявшись по ступенькам на ветхое деревянное крылечко, Ник хотел постучать, но совершенно неожиданно дверь распахнулась настежь.
-Входи не бойся – раздался из глубины помещения чей-то голос.
Ник осторожно переступил порог и оказался в довольно маленькой, но уютной комнатке, там стоял письменный стол, на нем зеленая лампа и груда исписанных бумаг, за столом сидел человек вполне обычной внешности и курил.
-Проходи, присаживайся – он выпустил тонкую струйку ароматного дыма – кури, если хочешь, вот сигареты.
-Спасибо у меня есть, я бы хотел вас спросить …- робко пробормотал Ник.
-Я знаю о чем, но не спеши, у тебя еще будет время для вопросов.
Мужчина встал и направился в глубь комнаты.
-Поставлю чайник, ты как, чайку с дороги не желаешь?
-Спасибо, я бы не отказался от чего ни будь по крепче, а то голова идет кругом, уж больно много всего за один день.
Мужчина не отзывался, казалось он куда-то пропал, а может его и вовсе не было. После всего пережитого Ник был готов поверить всему, он даже грешным делом подумал, что малость рехнулся и все это ему только чудится или снится. Ник огляделся вокруг, ни чего экстраординарного, обычная деревенская изба, толстые серые бревна посаженные на паклю, низкий закопченный потолок, грязный замасленный пол, словно в школьном спортзале, довольно скромная, аскетичная обстановка комнаты навевала по истине дьявольскую тоску.
Вдруг как-то неожиданно вновь появился этот странный человек, в одной руке он держал две кружки, в другой чайник.
-Ты не рехнулся и не спишь – спокойно сказал он, поставив стаканы и чайник на стол – с тобой не может случиться ни то, ни другое, так как тебя нет.
-Что это значит? – испуганно и в тот же момент удивленно спросил Ник.
-То и значит, но стоит ли забивать этим голову?
Он разлил по кружкам, противного желтого цвета жидкость, один стакан взял сам, другой протянул юноше.
-Давай лучше выпьем за встречу.
Это прозвучало так, словно они были знакомы уже не один год, просто долго не виделись и вот наконец то судьба их вновь свела вместе.
Ник взял стакан, заглянул в него, как в бездонный колодец и ему показалось, что он увидел там звезды.
-Что это?
-То, что ты просил – сказал странный человек и протянул стакан для того, что бы чокнуться.
-Простите, но я ничего не понимаю. Я не знаю где я, кто вы, что это за пойло, которым вы меня пытаетесь напоить, эти странные загадочные фразы о том, что меня нет, о том, что я не рехнулся и не сплю, я не понимаю. Вы говорите так, как будь-то знаете меня что ли, или..? Что происходит, скажите мне, или лучше скажите как я могу попасть в какой ни будь город, транспорт здесь есть, машина, лошадь, паровоз, дрезина, что ни будь на чем можно бы было уехать отсюда?
-Не кипятись, сейчас все объясню.
Он отхлебнул из стакана жидкости, достал сигарету и закурил.
-Тебе некуда ехать, потому что у тебя нет ни дома, ни семьи, ни жены, ни возлюбленной, ни кого, больше того тебя нет, потому что ты всего лишь плод моей фантазии.
-Мои мозги встали раком.
Ник залпом выпил все содержимое стакана.
-А, А, А, какое говно – выдохнул он пахучие пары хмельного напитка – я уже это слышал, у вас чего эпидемия началась?
-Нет, не эпидемия, я и есть тот писатель, о котором ты слышал и который придумал все это.
-Очень смешно и очень забавно, мне кажется вы не писатель, а больной псих, как и тот коллекционер грудей, живущий тут недалеко.
-Очень может быть, что я больной псих. Как ты думаешь, чьи мысли ты сейчас озвучиваешь?
-Честно?
-Честно.
-Так вот я устал от этого дерьма, все мне пытаются навязать свою игру, поиграй с нами дурочек и увидишь как это интересно, и увидишь, что из этого выйдет. А я не хочу играть в эти игры, ни с вами, ни с кем бы то ни было еще, я хочу домой, я просто устал от всего этого бреда.
-Для того ты и здесь, я избавлю тебя от него, конечно, я мог бы засунуть тебя обратно в прием макулатуры, мог бы сделать начальником и дать тебе сто подчиненных, но что это изменит? Ведь ты был уже, Ником, Евой, насильниками в морге и еще много кем, что с того, твой дом везде и ни где, твой дом в моих мозгах. И хочешь ты играть в эту игру или нет, тебе придется, так как твой бесконечный лабиринт, по которому ты блуждаешь, это мой лабиринт и мои блуждания.
-Я все равно ничего не понимаю.
-Одиночество друг мой, с ним нужно как-то бороться, некоторые, что бы избавиться от него уходят с головой в работу, иные в пьянство, в наркотики, в секты, да мало ли куда, необходимо изменить эту гнетущую действительность, каждый выдумывает себе свою реальность. Вот скажем, он или она ценный не заменимый сотрудник на своем рабочем месте и жизнь их это работа, квалифицированная оплата труда, соответствующий отдых, сексуальная распущенность, хотя сейчас это называют раскрепощенность, или как-то еще, не суть важно, пренебрежение к другим, которые стоят ниже тебя по рангу, снобизм, некая звездность, вот чего я добился, вот что я могу, а ты ни кто, неудачник. Они выбрали для себя эту реальность, и им в ней комфортно живется, со всеми проблемами, со своими недостатками, но эти проблемы и недостатки часть их бытия, и они не в силах поменять всего этого, потому что это их мир, что бы все это изменить, они должны просто-напросто умереть. Когда рушится их мир, они находят в себе силы построить новый, подобный первому, по тем же принципам, по тому же подобию, ибо только там они могут чувствовать себя в своей тарелке. Алкоголик, наркоман живет своей реальностью, ему приятнее находиться там, где мир выглядит загадочным, интересным, а не обыденным и постным. Что же до писателя, то он уходит в свой мир и наполняет его персонажами, такими как ты или Ева, сумасшедший коллекционер и т.д.
-А почему бы тебе, как писателью не создать идеальный мир, где нет всего этого ****ства, этих унижений, этой черноты, зачем тебе нужны наши страдания? Может быть, могло бы быть на много лучше если бы было все хорошо, ни кто ни кого не насиловал, не убивал?
-Возможно, но где гарантия, что и я не озвучиваю чьи-то мысли, что и я ни чья то игрушка? С другой стороны, тот опыт, который я приобрел за годы своей жизни, так или иначе отображается на том, что я пишу.
-То есть, сейчас мне кажется ты начинаешь противоречить себе, если то что ты пишешь опыт твоей жизни, а писательство и то что ты пишешь эта созданная тобой реальность в которой тебе комфортно, так стоит ли создавать клон, который как две капли похож на твою жизнь. Не понимаю. Наркоман убегает от того, что твориться вокруг него, от унылой серости, в разноцветность приходов, а ты от серости, быта и прочего дерьма, бежишь туда же в это же самое место, ты переносишь его из реальности на бумагу, в виртуальность, в чем смысл твоей писанины. Постой не отвечай, кажется я понимаю. Каждый порабощенный пытается стать поработителем, они, все эти мнящие себя великими мира сего, считают тебя говном и более того в их реальности, ты понимаешь, что и есть то самое говно, а с их реальностью тебе так или иначе приходится мириться, потому что ты в ней живешь. И из всего богатства выбора, ты предпочел успокоить свое больное себялюбие именно так. Стать богом, который управляет судьбами людей, возвеличится над ними, сделать их мерзавцами, проститутками, наркоманами, такими, извини господи, тварями, что ужас берет и показать всем якобы язвы общества. Да ведь ты и есть та самая язва, с психологией раба, ведь и ты не любишь своих персонажей и более того презираешь их и всячески издеваешься над ними. Обычный неудачник. Даже больше, не знаю даже как обозначить, скажи мне, если мои слова, это твои мысли, то что заставляет тебя плевать себе в лицо?
Сигарета в его руке стлела, он закурил новую. Времени не было. Писатель молча смотрел на Ника или попросту в зеркало. Стлела еще одна сигарета, прежде чем он вновь заговорил.
-Честно говоря и я бы хотел задать этот вопрос своему писателю. Тебе повезло, ты встретился со своим, а я еще нет. Я не знаю почему придуманный мной мир, это мир страданий и боли, быть может именно так я хочу разобраться, что твориться у меня в нутрии, найти решение проблемы, выход из этого лабиринта, спасение души. Некая терапия что ли, найти с вашей помощью все загноившиеся места, выдавить скопившийся во мне гной. Не знаю. И еще писатель строит не один мир, а множество самых интригующих, захватывающих, порой устрашающих, отпугивающих своей жестокостью и цинизмом, но согласись в любой из моделей построения мира таких вещей больше чем достаточно, так как они и есть природа человека. И еще не забывай, что за каждой болью, за каждой неудачей, за всем что творится в придуманном мире, стоит тот кто его придумал и если ты испытываешь только свою боль, то я переживаю их все. И не суди меня строго, тебя бы могло и не быть.
-Теперь скажи, я тебя породил, я тебя и убью. Слушай, а какой превосходный шаг реализации своих звериных инстинктов, тебе не надо находить, отмывать, отъедать, отпаивать реальную бомжиху, она воняет, болеет, и все прочее, куда проще сидя дома смоделировать эту ситуацию и убить ее…
-Или себя?
-Да, хотя бы и себя, это легко когда реальность виртуальна, подумаешь, умер, воскрес, хоть десять раз убей себя, что от этого изменится? Не надо мне петь песни о всякой чуши, ты можешь убить хоть тысячу людей, взорвать всю планету, вместе с собой, но вряд ли отважишься налажить на себя руки в том мире, в котором ты существуешь взаправду.
-Быть может и тут ты прав, на самом деле ни тебе, ни мне не известна истина, быть может ее вовсе нет. Попробую пояснить, то, что ты говоришь верно, косвенно или прямо ты обвиняешь меня в трусости, то, что я не могу убить себя в реальном мире, там где я живу. Хорошо, но самоубийство это осознанный, выстраданный шаг, и он отнюдь не скоропалительный, захотел и сделал, нет. Любой самоубийца прежде чем лишить себя жизни тысячу раз переживет свою смерть, смоделирует ее в своей голове и уж затем, воплотит свой план в реальность. Я строю свои модели, быть может мне хватит того что я умру там в придуманных мной произведениях, быть может этого окажется мало, не знаю.
-Глупый разговор, который ни к чему не приведет, скажи, а что бы ты спросил у своего автора, когда бы повстречался с ним?
-Наверное ничего, просто бы пожалел его, за те страдания которые он перенес, вот и все. Мне нечего у него спрашивать, так как все про него знаю, ведь я его метущаяся душа.
-Я сказал Еве, что дописал роман, по этому мне хотелось бы знать, как он завершится – Ник посмотрел на беспорядочно разбросанные по столу листы бумаги – это он.
-Да, можешь прочитать, если это тебе интересно. А я пожалуй пойду, вздремну.
Писатель поднялся со стула и тихо засеменил в глубь комнаты, шаркая ногами об пол.
Ник поднял с пола несколько валявшихся листов и принялся читать.
***
-Сколько можно, вторую неделю не спишь – проскрежетала она пружинами кровати – ты так с ума сойдешь.
Из под кровати высунулась голова пионера и развязано, словно болтающиеся шнурки, произнесла:
-Дядя, макулатура есть?
Ник, пытаясь бороться с собой, внешне оставался спокойным.
-Ма-ку-ла-ту-ра – пропел он задумчиво – это нервное, нервное, ты не бойся – попытался успокоить он мальчика – да, да, ты не бойся, не бойся – пауза и шепотом – значит, это ты трахаешь мою жену?
-Ну что вы дядя, мне нельзя, я еще маленький, мне б макулатуры, а жена ваша мне без надобности, ее ведь не сдашь, да и как я с ней в школу приду? Меня ведь там обязательно спросят, ты где, такой сякой, этакий был и где твоя макулатура? А я им, что, вот дядя жену подарил, она макулатура? Вообще то есть одна идейка, сколько весу в твоей жене?
Заседание спонтанно перекочевало на кухню, где параллельно потекли, натыкаясь на ухабы и ямы, две реки. В состав одной входили различные спирта содержащие компоненты, другая же ничего материального из себя не представляла, лишь возмущала воздушное пространство кухни.
-Килограммов семьдесят, а то и больше.
-Я вот что думаю, посадить ее в ящик, если она конечно тебе не нужна.
-Как это не нужна, почему это не нужна, я тебе дам не нужна.
Выходя из состояния прострации, встрепенулся Ник, словно ужаленный оводом конь.
-Да успокойся ты, все в порядке.
-Что в порядке – заорал он словно бешенный.
-Все, все в полном порядке, хаос не востребован.
-Я не понял, ты, пионер сраный.
Ник схватил со стола нож и в этот момент стрела, выпущенная из глотки мальчика вонзилась в его беззащитное сердце.
-Папа – испуганно закричал пионер.
Спазм сжал горло Ника. От непонимания происходящего, безграничная тупость застыла на его небритом лице, нож выпал из обмякшей руки, а из глаз непроизвольно брызнули слезы.
-Не…, не понял?
-Прости меня дядя, но ты мой папа – опасливо произнес малец.
Ник опускаясь на стул.
-С чего это ты…?
-Мама говорила.
-Какая мама?
-Моя мама женщина.
-Надо понимать женщина, я не ебу мужиков, да и твою маму тоже не ****.
-Ну так выебешь еще, я в тебя верю.
-Как это?
-Ты чего, пап?
-Я чего? – Ник опасливо огляделся по сторонам – болен я сынок, ты уж сам еби свою маму, а меня уволь.
-Но как же так, ведь моя мама, твоя жена.
-Что? – пара поддонов кирпичей застряла в горле Ника.
-На выпей.
Огненной волной Ник смыл затор, образовавшийся в горле, откашлявшись и смахнув рукой рефлекторные слезы, он выпалил:
-У нее есть ребенок?
-Да тихо ты, спит ведь она.
-Да, да, она всегда, всегда спит, это с ней бывает, а тебя, тебя то как зовут?
-Максик, Максимка, Макс.
-Да, да, Максик, Максимка, Макс….
Ник закатил глаза и упал на пол, опрокинув табурет, на котором сидел.
-Ты, чего это умирать надумал?
Нежная маленькая рука коснулась его головы.
Ник с трудом приподнял свинцовые веки, все плыло поглощаемое туманом. Чей то крупный волосатый нос и бьющие себя липкие губы нависли грозовыми облаками, в сумрачном потолочном небе, над отяжелевшей головой Ника.
-Ты кто? – царапая горло, произнес он сухим ртом.
-Пап, ты спятил, это же я, твой сын.
-Да вот и я говорю, сынок, что-то странное твориться в этом лучшем, что бы ему пусто было, из миров. Осоловелые глаза Ника совершенно сбились с верного пути и путались где-то в дебрях глазниц, не разбирая ни дороги, ни всего остального. Что-то не понятное творилось с ним, он весь мелко трясся и потел.
-А что дальше то пап?
-Дальше чего, сына? – Гробовая тишина и чуть слышный голос вьюги – Льды, родной, льды…
Вековая сосулька, ухватившаяся за потолок, почувствовав свою влажность, разлетелась на миллион стеклянных ос, беснующихся вокруг тусклого света кухонной лампочки, умирающих и заполняющих замкнутое пространство кухни разлагающейся материей, по мерзкому привкусу на губах, напоминающей туман.
-Нет, пап, после привычки, что?
-Головастики, сын.
-Какие такие головастики, чего-то я не пойму ни как?
-Да обычные, жабы из которых.
-Жабы? И где эти жабы?
-В зеркале, там, там сынок, пойди, пойди посмотри, там, в зеркале.
Мальчик подошел к зеркалу и увидел изображение жабы.
-Нет там ни какой жабы пап, там только твой сын, я.
-То-то и оно, что ты. Бросил я тебя гомозиготного, когда ты в маме своей сидел, дожидался меня, а я уехал, уехал далеко, далеко.
-В другой город?
-Хуже, в иной мир. Из добропорядочного семьянина, тихого ебаря, переквалифицировался в служителя морга.
-Разве же в морге служат?
-Я служил, сынок.
-И что ты делал?
-Что, что я делал, складывал покойников, мыл их, заплетал им волосы в косички, толкал свою большую толстую бяку в их синие бездушные трупики. А они только и знали твердили: еще, еще, еще, но я же не из железа, сын, и я толкал им огурцы и сардельки, и прочую снедь, и прочие предметы. Нет, мне совсем это не нравилось, но они просили меня. Их отвратительные волосатые ****ы, ****ели не затыкаясь, при этом шлепая губами, дразня меня мерзкими сизыми клиторами, так как дразнят дети показывая язык. Это не приятно. Их пение сводило меня с ума. В их репертуаре была всего одна песня, «ВЫеби меня», и каждую ночь они распевали ее на разные голоса. И ты знаешь, сынок, как-то раз случилось так, что среди этого смрадного похотливого хора, я обнаружил одну настолько прекрасную молчаливую ****у, она лежала и не облизывала своим маленьким тщедушным клитерочком, аккуратненькие губки. Она была такая влажная и упоительная, как бутон розы на утренней зорьке, улыбающийся восходящему солнцу и мне захотелось ее нежности и теплоты, ее спелой невинности. Но я не мог, ты ведь понимаешь меня, поставить ее в один ряд с этими мерзкими мертвыми созданиями, и я пробудил ее, вернул жизнь, лишив девственности. Ее беззаботное детство вытекло скупой струйкой крови на равнодушный холод бетона.
-И что потом пап?
-Потом, потом у нее от меня был сын, только помер он, встретил бабу во сне и ушел к ней, горемыка, а не подумал, что если разводиться, то от туда уж ни куда не убежишь, так то вот.
-Ну, что ты, убежал я, пап, убежал – проквакал мальчик, то и дело надувая на горле два шара и тут же их сдувая.
Отец горько выдохнул через ноздри.
-Нет, сынок, от сюда не сбежишь. Это я к вам, а не ты к нам, скоро и мама твоя подтянется.
-Чего бы ей вдруг подтягиваться, что же там то не живется?
-А что там за жизнь то, сын, горе, да печаль, голод, да одиночество. Она ведь и ведать не ведала кто это твой отец.
Ник отложил листы в сторону, налил из чайника желтой жидкости в кружку и выпил залпом. На этот раз ему показалось, что напиток изменил свой вкус, он стал каким то сладковатым, с легким терпким послевкусием, при этом цвет его оставался прежним. Ник достал сигарету и закурил, писатель спал в глубине комнаты за перегородкой, было слышно, как он странно хрипит во сне, издавая какие то непонятные звуки, то булькающие, то скрипящие, а после и вовсе затих. Ник смахнул рукой прочитанные листы на пол, взял из толстой папки несколько верхних листков и принялся читать.
«»»»»»»
-Кто это был? – сбросив рубашку, словно грязную тряпку, возбужденно спросил Ник.
-Это – пробормотала Ева, шаря глазами по комнате, как бы ища хоть какую то зацепку, какую ни будь соломинку, чувствуя, что ее засасывает все глубже и глубже в мерзкую, черную жижу болота – его звали как тебя, в сущности, он и был тобой.
-Его не могут звать как меня, потому что мы с ним разные, разные люди.
Поведение Ника напоминало беспокойство запертого в клетке хищника.
-Его не могут звать как меня – заорал он словно тюлень, в чьем теле, словно черви, копошились пули.
Очень тихо, чуть слышно, едва сдерживая слезы:
-Я звала его твоим именем. Я сделала его тобой. Я сходила с ума без тебя, мою грудь изъела тля, в моей промежности поселился стригучий лишай, мое мясо отказалось крепиться к костям, зубы мои устали пережевывать рыбью чешую ногтей, а легкие отказались от воздуха, и появился он. Но это была лишь стрела, поранившая мочку уха. Мне нужна была эта рана, я жила этой болью. Где был ты все это время?
Жемчужные бусинки сплелись в теплые соленые ручейки и пробежались по ее щекам.
-Не надо не говори, потому что все это время ты был со мной. Я не изменила тебе ни мыслью, ни телом. Ведь это ты целовал мои губы, это ты питал меня своими липкими соками, это ты позволил мне жить, жить, жить …
И та черная змея сидевшая все это время в закромах женского удушья, выползла, шипя, из многострадального тела Евы, оставляя в замен легкую невесомость и непонятную беспричинность пустоты.
Ужаленный этой змеей Ник, вдруг почувствовал себя, разбитым на сотню осколков, зеркалом, в котором отражается, преломленная в гранях слез, боль живого человеческого существа. Он обнял Еву, прижав к простуженной груди.
-Не плачь – только и произнес он…..
-Чем ты занимался все это время? – утопая в мягких складках его живота, промурлыкала, лоснящейся кошкой, Ева.
-Чем я еще мог заниматься? Литературой, писал.
-Ну и как?
-Что за глупый вопрос, ни как – со спокойным равнодушием проник в уши Евы, такой родной и теплый, голос Ника. - Им же нужны схемы и формулы, они требуют съедобной пищи. Если курочка, то гриль, цыпленок табака, если кость, то непременно жирненькая, наваристая с бульончиком. Они боятся сырого мяса, их зубы не в состоянии пережевать этих волокон, а желудки переварить, да к тому же есть опасность подхватить глисты или червяков в мозг. Всем им нужно чего ни будь свеженького, новенького, а сами шарахаются, как черт от ладана, от этого новенького. Психологизма, не хватает, толстовцы хреновы. Достоевский наш кумир, да заябитесь вы со своим Достоевским хоть до зеленых соплей, срать я хотел на них и на Достоевского, психологизма им не хватает. Эпатаж их не привлекает, от мистики они зевают, от сцен насилия и секса их тошнит, натурализм вещь устаревшая. Однако же покажи им ****у и глаз уже не оторвать.
-Тебя отвергли? – тихо спросила Ева.
-Я не барышня что бы меня отвергать, а в прочем стихи мои таковыми не оказались, то есть мне сообщили, открыли глаза на сущность проблемы, получается так, что это и не стихи вовсе, а сплошная патология, поток извращенного сознания, графо-маньякство. Ну а рассказы сущее говно, еще хуже стихов, примитив. Да в общем насрать на них.
-Ты говоришь, как оправдывающийся неудачник.
Ник оттолкнул Еву, встал, надел штаны и закурил.
Пугающая, предштормовая тишина повисла в воздухе, клубами едкого дыма.
«Здесь душно – подумала Ева – так всегда бывает перед грозой, но иначе нельзя, либо этот зной сожжет нас до тла, выест нас изнутри, пусть буря, пусть гром, пусть прольются реки соленой воды, пусть град побьет все побеги, пусть сейчас, чем потом соленые потоки крови, ритуальной, жертвенной крови, пусть гроза».
-Ну что же, это ты верно заметила про неудачника – заморосил Ник – я и есть неудачник, и всегда им был и что же мне теперь обосраться, повесившись на шнурке от ботинок, в прочем кажется я уже и так труп, вашими стараниями, за что же так, позвольте вас спросить?
Пытаясь противостоять натиску, Ева попыталась сохранить спокойствие духа.
-Я думаю, мы в этом квиты, ведь и ты меня убил, если помнишь, я лишь сделала ответный выстрел.
-Как? Ответный выстрел, ты сделала, ответный выстрел. Ага. А помнишь ли ты родная, какая ты была, когда я тебя подобрал? Это – он ткнул пальцем в сторону Евы – не напоминало даже отдаленно человеческое существо, я нашел тебя как облезлую бездомную шавку, побирающуюся на помойках, для эксперимента над животными.
-Удачно?
-Встань и посмотри в зеркало, и ты поймешь удачно или нет, хорек облезлый. Твое тело уже забыло синяки и шишки, которые на тебе светились в место украшений, засохшее прилипшее к твоей жопе говно, подтиралась ли ты, а вечно развороченная ****а с перемешенной, всевозможных сортов спермой, некий половой котельчик, а эта вонь, которой пропиталось не только тело, но и все твое естество, ты отмокала только около месяца в ванной, забыла? И после всего этого, она в своем вонючем пасквиле, еще и убивает меня, не смотря на то, что это всего лишь жалкий плагиатик, слизанный у того, кого она так безжалостно отправила на тот свет. Писательница, с большим жизненным опытом, таким же большим как дырка в твоей жопе. К ней прямо на дом приходят поклонники ее неслыханно великого таланта.
-Господи, как это банально, словно в какой то замызганной драмачке.
Ева добровольна шла на обострение конфликта, потихоньку в ней пробуждалась та звериная сила, убаюканная пространством и временем, проведенным в этой квартире. Из глубинных недр, сокрытых где-то в низу живота, бурлящими потоками раскаленной лавы, поднимался гнев, заполняя собой все поры, разливаясь по телу мелкой дрожью.
-Еще один хренов критик. Ты много драм перечитала, страдалица поскудная.
Бешенный бык уже раздувал ноздри и рыл копытом землю.
-Я неудачник, что ж приятно это слышать. Но от кого? От дешевой мочалки, которая ****ой своей сделала великую карьеру, проползла на спине, на брюхе, на четвереньках, аж до самого олимпа и там отсосала у господина Аполлона, который вдохнул в нее этот светлый писательский дух, а затем перепихнулась с главным папой Зевсом и он от щедрот своих поделился с ней самым сокровенным знанием. А что же это за знание такое, спросите вы, а я вам отвечу – это дар, дар узнавать, лишь взглянув на человека, удачник он или же крайняя ему противоположность.
-Какая же ты сволочь – тихо произнесла Ева.
Волчица, когда-то проживавшая внутри женщины, за долгие месяцы тепла и уюта превратилась в беззубую, беззащитную сучку из породы болонок.
-Я знаю почему ты ушел, потому что твой сраный эксперимент вышел из под контроля. Произошло не предвиденное, ты полюбил этого затравленного зверя, точнее то, что из него получилось и понял, что не сможешь вот так просто убить, как задумывал в самом начале. Кишка твоя оказалась тонка, и ты решил уйти, что бы то чувство, которое вспыхнуло в тебе слегка притупилось, любовь ушла на задний план и вовсе исчезла. И когда, по прошествии этого времени, твоих скитаний, ты понял, что уже больше не любишь меня, то отважился наконец вернуться и завершить так давно начатое. Но теперь увидев меня ты понял, что я ни когда не была тебе дорога, ни тогда, ни сейчас, ты убежал, потому что банально испугался. Ты обычный жалкий трус, который всего лишь бахвалится своей неугомонной фантазией, а как доходит до дела, так сразу бежит в кусты поджав хвост. Будем считать, что ты меня убил.
Прощай, я ухожу, эксперимент закончен, два живых трупа не могут сосуществовать в пределах одного склепика, я уступаю, это по праву принадлежит тебе – тихо, без запинки, четко и жестко произнесла Ева и сделала шаг по направлению к дверям.
Не имея ни каких словесных возражений, Ник хлестко ударил, от чего женщина безмолвно рухнула на пол.
Ник наклонился над Евой и плюнул в ее окровавленное лицо своей желчью.
-Что сука – не нравится? Пойдет она. Куда? Куда ты пойдешь, скотина?
Он со всей мочи пнул, тугой, набитый человеческими внутренностями и обтянутый лоснящейся кожей, мешок.
-Пойдет она, пойдет она, пойдет она … - Ник потихоньку остывал, как железный чайник, наполненный кипятком, отдающий свое тепло окружающему пространству.
Он сел на краешек стула, взялся руками за голову и покачиваясь в зад и вперед на протяжении получаса повторял одну и туже фразу «Я сошел с ума».
Он никогда до этого не бил женщин, за исключением эпизода произошедшего у Чеха. Но то была самооборона, а здесь произошло нечто из ряда вон выходящие, он так устал за эти безумные годы. Ему казалось, что прошло уже несколько лет с того момента, как он заболел этой идеей привести в дом бомжиху и после того, как она будет чувствовать себя человеком, в полном смысле этого слова, убить ее. Все оказалось не так просто, первая часть эксперимента удалась, эта облезлая нищенка, стала настоящей дамой и больше того влюбилась в своего палача. Что же дело за малым, вот она лежит на полу, по искривленным от боли губам стекает теплая сладковатая кровь, убей же ее, чего же ты медлишь, встань и перережь ей горло, или просто забей до смерти, ногами, молотком, чем угодно, это всего лишь зверек, ни кто не спросит, где она, ни кто не поинтересуется ее здоровьем, докажи ей и себе, что все что она здесь плела, вздор и бред. Докажи ей и себе, что ты не трус.
Ник тихонько поднялся, взял на кухне нож и подошел к распластанной на полу женщине.
Ее красивые большие глаза были открыты, они смотрели на Ника без злобы, страха и отчаяния, в них не было мольбы о помиловании, ни щенячьей любви, ни звериной ненависти, в них отражалась синь небес, холодная, спокойная и бесстрашная.
-Что ж – тихо сказал Ник, обращаясь к Еве – эксперимент подходит к концу. Помнишь, когда ты только появилась здесь, ты спросила меня, какого хрена я тебя притащил. Ты права, я собирался тебя убить, но не тогда, а спустя какое то время, теперь оно настало. Шехерезада рассказала мне все свои сказки и больше не осталось ни одной.
Теперь моя очередь рассказать тебе одну, быть может последнюю в твоей жизни сказку.
Впервые я подумал о подобном эксперименте, за долго до того как познакомился с тобой. В то время я еще и не писал ни чего, даже и не думал о литературном труде и уж тем более о романе каком то там. Быть может даже не думал о подобном эксперименте, эта мысль сама, что ли залезла мне в голову, в подсознание и ждала подходящего случая, потихоньку пробуждаясь и вылазя наружу. Ты тут не причем, провидение, случай сыграл с тобой злую шутку. Так вот началось это все с того момента, когда нас, меня в том числе и еще двух моих друзей пригласили на день рождения. Было там народа, человек двадцать, пятнадцать из них молодые ребята и пять девушек, но у каждой из них был парень. Как водится на днях рождениях мы все напились и нам конечно же захотелось женского тепла, ласки и всего прочего. Не знаю, кто там подсуетился, и где они ее нашли, только через некоторое время, появилась в этой веселой квартирке некая бомжиха, слегка напоминающая тебя. Ей налили, посадили за стол и все шло хорошо, праздник продолжался. Я чувствовал себя превосходно, веселился, пил не претендуя ни на что, и вдруг, один из моих друзе позвал меня с собой. «Куда?» – спросил его я. Однако он не дал внятного ответа, а лишь потащил меня за собой в комнату. Когда я туда вошел в след за ним, то увидел эту женщину. Она была одна. Сверху на ней была надета кофточка, а снизу не было ничего, даже трусов. Почему то эта женщина мне не показалась испуганной, быть может потому что я был пьян. «Ну чего, кто первый?» - спросил мой друг, явно обращаясь к ней. Она сказала, что не даст нам. Тогда он ударил ее и она упала на пол. Мой друг сел ей на живот и задрал кофту. «Не дашь, сука?» Он ударил ее по лицу. Я стоял за его спиной, и мне было видно лишь размахи его рук и обнаженные, раздвинутые ноги женщины, ну и конечно то, что между ними. Я опустился на колени и слегка погладил ее лобок, затем поковырялся пальцами в ее ****е, а после приспустил штаны и взгромоздился на нее. Все было, как во сне. Раза три, четыре я дернулся и кончил, прямо в нее, не успев вытащить свой плюющийся член. Затем быстро встал, натянул на себя штаны и вышел из комнаты, оставив их наедине. Посидев еще с пол часа за столом и изрядно приняв спиртного, я удалился спать. Посреди ночи меня разбудил шум и чьи то истошные крики. Я встал и вышел из комнаты в коридор. Все стены были испачканы кровью, в зале кто-то выл, затем следовал звук тупого удара, потом некоторое время тишина и снова стоны. Я заглянул в зал. Та женщина, которую я насиловал вечером, уже не походила на себя. Ее было трудно узнать. Рядом со стенкой стояло совершенно голое женское тело, все залитое кровью, вместо лица было сплошное синее месиво, сложно было различить где глаза, где рот, где нос, одна кровавая масса. Приходя в себя она начинала стонать, что бы не слышать этих воплей, кто ни будь из сидящих за столом вставал и бил ее на отмашь, рукой или ногой, бил так, что она теряла сознание. Пока бомжиха была в отключке, товарищество продолжало пить и вести разговоры. Ну а после того, как она вновь подавала голос, кто ни будь вставал и угощал ее свежей порцией ****юлей. Не знаю сколько времени это продолжалось, только видимо ребята слегка притомились и решили просто вышвырнуть ее на улицу, так в чем есть. На улице была ранняя весна, со снежком и морозами, с метелями и вьюгой. В четыре часа утра ее выкинули из квартиры на улицу. Я дико перепугался, ведь если бы попались на ее пути менты, думаю ни кто из нас бы не отмазался. А первым на кого бы она показала, был бы я и мой друг, так как мы были зачинателями всего этого. Лет восемь или десять, я думаю, нам бы дали, за изнасилование и тяжкие телесные. Не дожидаясь ментов мы побыстрому с другом слиняли от туда. Я долго еще, трясся, как заяц, ожидая ментов. Но как-то раз, не поверишь, на остановке повстречал эту женщину, от прошлых синяков не было и следа, лишь сломанный кривой нос, напоминал о былом. И я вдруг подумал, а что если бы они забили ее до смерти, наверное и это бы сошло с рук. Кому она нужна, кто бы стал заниматься расследование убийства какой то бомжихи. Что же касается тех, кто ее бил, думаю, что вряд ли бы их замучила совесть, ведь если ты один убил, на тебя ложиться вся ответственность содеянного, а если все вместе, то в принципе ты ни при чем, возможно, что удар соседа прервал ее скорбные дни. И выходит, что ты не убивал. В толпе всегда легче. Но толпа есть толпа, это совсем другое. Когда ты видишь, как люди мрут десятками, сотнями, заказные убийства, бытовуха, зарезал за бутылку водки, или замочил свою жену, пусть даже в состоянии аффекта, то невольно делаешь выбор жертва ты или же наоборот. Этот выбор делает любой человек в нашем обществе, иначе нельзя. Но тут возникает вопрос, который напрямую касается внутреннего мира, найдешь ли ты себе оправдание после того как кого ни будь убьешь? Вполне может быть и найдешь, а может и нет, но как тогда ты будешь жить, до конца дней замаливать грехи или же убьешь себя? Так или иначе, не найдя оправдания своему поступку ты автоматически попадешь в разряд жертв. Конечно, легко рассуждать подобным образом, если речь идет о ком-то ином, ни о себе. Но когда дело касается тебя лично, все сразу стает намного сложнее. Оставим все эти убийства ради убийств, выгоды, наживы, мести и прочего дерьма. Я хочу убить тебя по иным причинам, ты будешь принесена в жертву искусству. Твоя смерть будет ни чем иным, как умиранием плоти, твой дух, твоя боль, страдания, будут жить на страницах моего романа. Так что твоя жертва не напрасна. Я где то читал, что Микельанжело убил своего слугу, для того, что бы изобразить мертвое тело. Честность в искусстве залог успеха, хотя нет, не успеха, само искусство не содержит в себе обмана и фальши, а если там есть хоть доля лжи то это уже не искусство, а так баловство. По этому я приношу тебя в жертву искусству, для того, что бы все было честно….
***
И правда банально, подумал Ник, откладывая исписанные листы в сторону.
Где же этот долбанный писатель, чего он там вечно собрался спать?
-Эй, вы все еще спите? – окликнул Ник спящего.
Ни кто не ответил.
-Я бы хотел спросить у вас кое-что.
И вновь тишина.
-Что же мне целую вечность здесь сидеть ожидать пока он выспится, может он куда ни будь уже ушел?
Ник встал из-за стола и отправился на поиски спящего писателя.
В комнате за перегородкой, куда отправился спать хозяин холупы, было темно. Ник постоял некоторое время, для того что бы глаза привыкли к темноте, а затем еле различая предметы пошел дальше. Он шел осторожно, опасаясь наткнуться на что ни будь.
-Писатель, вы где? – спрашивал он у темноты.
Ни кто не отзывался, было тихо и темно.
Ник вдруг остановился и понял, что идет уже слишком долго, со времени как он встал из-за стола и отправился будить писателя, прошло порядка двух или более часов. «Как странно – подумал Ник – вновь вернулось ощущение времени». Если бы кто-то спросил его сколько прошло времени с тех пор как он вошел в эту избушку, вряд ли бы юноша нашел, что ответить, а сейчас он вдруг вновь ясно почувствовал своим нутром, неумолимый бег секунд, минут, часов. И вдруг на фоне этого странного ощущения, всплыл другой не менее загадочный факт.
-Где я? – тихо спросил он пустоту.
Ему было страшно, ни кто не отзывался и тогда он начал разговаривать сам с собой.
-Странная избушка, более двух часов я иду по ней, а такое впечатление словно бы стою на месте.
Ник хотел повернуться и пойти назад, но вдруг он увидел в вдалеке огонек и принял решение, во что бы то ни стало дойти до него и разузнать что это.
По мере приближения огонек становился все ярче и увеличивался в размерах.
-Это тоннель, а там свет, свет в конце тоннеля.
Ник убыстрил шаг, а затем и вовсе побежал. Свет нарастал, его становилось все больше и больше, и Нику показалось, что это не он, а свет стремительно приближается к нему. И вдруг свет, словно туман, заключил юношу в свои объятья. На мгновение Ник почувствовал неописуемое блаженство, какую то невиданную до селе легкость, всем своим существом. Но в следующие мгновение свет стал на столько ярок, что глаза Ника уже не могли выдерживать его жалящих лучей. От невыносимой боли юноша закрыл руками лицо. В его прижатых ладонями глазах стоял яркий обжигающий свет, не имеющий ни цвета, ни вкуса, ни запаха.
Потихоньку лучистый поток энергии стал ослабевать, и вскоре его место вновь заняла, не менее пугающая, чернота. Ник слегка ослабил давление ладоней и чуть-чуть приоткрыл один глаз, для того, что бы выяснить, не ослеп ли он от этого непонятного света. Все было в порядке, Ник отчетливо увидел ткань своей одежды. Он потихоньку убрал руки от лица, все еще боясь полностью открыть глаза, слегка приоткрыл туго сжатые ресницы. Все прошло, опасность миновала, его приветствовал приятный дневной свет. Наконец то он решился и разомкнул веки.
Его взору предстали, кричащие кирпичные стены, размалеванные непотребными письменами и рисунками, зачерствевшее дерьмо млекопитающих, пустые бутылки и разный хлам. Посреди этого убожества, загаженной комнаты в полуразрушенном помещении, на бельевом шнуре висел писатель. Любопытный солнечный зайчик, пробравшийся тайком в эту опочивальню смерти, запутался в колючках безжизненного мохнатого островка, что выглядывал словно весенняя проталина из-под расстегнутой на пузе рубашки покойника.
Мальчик, стоящий не по далеку и смотрящий на все это со стороны повернулся и зашагал прочь. Он вышел из комнаты и спустился по лестнице на этаж ниже. Там на лестничной площадке, рядом с закрытой дверью, на коврике лежала толстая кипа исписанных бумаг.
Мальчик подошел поближе и поднял с пола эту увесистую стопку. «Сдам в макулатуру» - подумал он, бегло прочитав жирную надпись, которая красовалась на белом бумажном листе – «ЖИТИЕ ГРЕШНИКА».
Конец.
Житие грешника
© Copyright: Nillif, 2004
Свидетельство о публикации №204071600082
Свидетельство о публикации №204071600082
Рецензии
Роман «Житие грешника» - объёмное многослойное произведение. Сложное своей жанровой принадлежностью и композиционным построением.
Что отличает Творца от ремесленника? Способ существования.
Это Не те честность и откровение, которые являются лишь отсутствием фальши и присутствием вкуса.
Это Не призыв взглянуть через замочную скважину на Чью-то жизнь, на Чью-то плоть, боль и страх. Пусть даже Свою и очень личную.
«Писатель строит не один мир, а множество - самых интригующих, захватывающих, порой устрашающих, отпугивающих своей жестокостью и цинизмом, но согласись в любой из моделей построения мира таких вещей больше чем достаточно, так как они и есть природа человека. И еще не забывай, что за каждой болью, за каждой неудачей, за всем, что творится в придуманном мире, стоит тот, кто его придумал и если ты испытываешь только свою боль, то я переживаю их все.»
Творчество это единственная возможность осмыслить жизнь.
Через создание её путем подробного проживания.
Тема «создания-разрушения» чрезвычайно сейчас актуальна. Не знаю как она рассматривается с точки зрения современной философии, но мне видится начало ее, заявка, в экзистенциализме. Как утверждение 20 века в том, что «Настоящих богов убили, остались одни самозванцы»Р. Олдингтон.
А 21 век, доведенный до полного информационного хаоса, продолжает гнуть все ту же линию, зарождая постэкзистенцию – и самозванцев-то нет, они давно уже оцифрованы, а споры о том, что есть копия, а что оригинал – путь, ведущий к массовому помешательству.
И разве не ощущает себя каждый, любой человек – «немножечко демиургом».
Какой универсальный конструктор мира находится в твоих руках. Выбери канал, настрой волну, определись с районом проживания, работой, магазином и кредитной картой. Выбери программу. Пройди все уровни. Ты создал Свой мир, будь уверен, что он никак не пересечется с другими, не нужными тебе мирами.
Герой – выкинутый из жизни Сторож морга. Человек, мир чувств которого настолько ярок и остр, что сознание дало трещину. Причина в личной трагедии, гибели семьи. Но только ли в этом причина. Человек, чьей жизнью правит случай. И по воле случая он становится Творцом, вдохнувшим жизнь в кусочек праха. Именно вдохнувшим жизнь. Рождение Евы, героини романа, происходит в морге.
«Ее остывшее изуродованное тело реанимировал пьяный сторож. Любовь, живущая в ней, как черти в печках, была оплодотворена ненавистью разочарованного неудачника, с болезненной страстью пожирающего себя …»
Другой Герой – 25-летний поэт и писатель Ник, (не иномирное ли это отражение Сторожа) вынашивая замысел своего романа, даёт Еве жизнь, чтобы впоследствии забрать.
«Ник затевал игру, результата которой не знал сам, и тем сильнее был соблазн увязнуть в этом с головой. Он понимал, что охота, его охота началась, но чья шкура в результате будет украшать пол в прихожей, в данный момент сказать было трудно. Зверь, на которого он направил свое ружье, был дик, непредсказуем и опасен. Ник шел к Чеху, для того чтобы в спокойной обстановке обдумать план своих действий и стратегию игры, он вполне осознавал, что это не виртуальная игрушка, и что на карту поставлена его единственная жизнь».
Есть и Третий Герой – Писатель, уже не человек, ипостась, преломление всех героев романа в одной зеркальной призме.
«Ведь ты был уже, Ником, Евой, насильниками в морге и еще много кем, что с того, твой дом везде и нигде, твой дом в моих мозгах. И хочешь ты играть в эту игру или нет, тебе придется, так как твой бесконечный лабиринт, по которому ты блуждаешь, это мой лабиринт и мои блуждания».
Так что же это за лабиринт и какую игру затеял поэт Ник?
Блуждание лабиринтом, выходом из которого может быть только смерть, становится композиционной структурой романа.
Образы Творца и Твари, конфликты Автора и Персонажа, наслоение историй - прямо или косвенно связанных с основной сюжетной линией,- составляют композицию, по своему жанровому характеру относящуюся к такому направлению в литературе как «метафизика».
Но идея моделирования мира (создание некой виртуальности), не может существовать сама по себе, без необходимого условия существования мира реального.
Существование мира реального, мира современного, нашего с вами мира – вот что является экспозицией романа «Житие грешника».
Как непременный элемент композиции, экспозиция в данном произведении не есть примитивный рассказ предыстории, как может показаться на первый взгляд. Она рассеяна по всему роману, привнося в него социальную остроту, юмор, мировоззрение современного человека и его бытийность. Но это не значит, что автор задался идеей замиксовать метафизику с жанровыми сценками городской жизни. Сквозь натуралистическое описание проглядывает философия, осмысление жизни через попытку решения колоссальных психологических проблем современного человека.
Что видим мы вокруг себя, если мы не слепы? - Жизнь обесценилась настолько, что не то что чужая, а твоя собственная кажется лишенной смысла.
Весь смысл жизни, инстинкт самосохранения свелся к одной формуле – только бы не обосраться. И это, лишь это, удерживает мыслящее человечество от тотального суицида.
Наш Эрос – Страх Обосраться, вот что движет человеком.
Наш Танатос – подспудное Желание Обосраться, как единственное доказательство своей живости, человечности.
В сознании автора рождается образ. Образ растёт, обретает характер, индивидуальность и как это ни покажется странным - самостоятельность. Обретение самостоятельности становится той самой критической точкой, персонаж становится героем, герой – автором, а автор – персонажем, отчаянно пытающимся бороться за свою жизнь.
В этом и заключается игра Ника. Создать реалити-роман.
Саша Петрова 29.04.2006 04:25 • Заявить о нарушении
Что отличает Творца от ремесленника? Способ существования.
Это Не те честность и откровение, которые являются лишь отсутствием фальши и присутствием вкуса.
Это Не призыв взглянуть через замочную скважину на Чью-то жизнь, на Чью-то плоть, боль и страх. Пусть даже Свою и очень личную.
«Писатель строит не один мир, а множество - самых интригующих, захватывающих, порой устрашающих, отпугивающих своей жестокостью и цинизмом, но согласись в любой из моделей построения мира таких вещей больше чем достаточно, так как они и есть природа человека. И еще не забывай, что за каждой болью, за каждой неудачей, за всем, что творится в придуманном мире, стоит тот, кто его придумал и если ты испытываешь только свою боль, то я переживаю их все.»
Творчество это единственная возможность осмыслить жизнь.
Через создание её путем подробного проживания.
Тема «создания-разрушения» чрезвычайно сейчас актуальна. Не знаю как она рассматривается с точки зрения современной философии, но мне видится начало ее, заявка, в экзистенциализме. Как утверждение 20 века в том, что «Настоящих богов убили, остались одни самозванцы»Р. Олдингтон.
А 21 век, доведенный до полного информационного хаоса, продолжает гнуть все ту же линию, зарождая постэкзистенцию – и самозванцев-то нет, они давно уже оцифрованы, а споры о том, что есть копия, а что оригинал – путь, ведущий к массовому помешательству.
И разве не ощущает себя каждый, любой человек – «немножечко демиургом».
Какой универсальный конструктор мира находится в твоих руках. Выбери канал, настрой волну, определись с районом проживания, работой, магазином и кредитной картой. Выбери программу. Пройди все уровни. Ты создал Свой мир, будь уверен, что он никак не пересечется с другими, не нужными тебе мирами.
Герой – выкинутый из жизни Сторож морга. Человек, мир чувств которого настолько ярок и остр, что сознание дало трещину. Причина в личной трагедии, гибели семьи. Но только ли в этом причина. Человек, чьей жизнью правит случай. И по воле случая он становится Творцом, вдохнувшим жизнь в кусочек праха. Именно вдохнувшим жизнь. Рождение Евы, героини романа, происходит в морге.
«Ее остывшее изуродованное тело реанимировал пьяный сторож. Любовь, живущая в ней, как черти в печках, была оплодотворена ненавистью разочарованного неудачника, с болезненной страстью пожирающего себя …»
Другой Герой – 25-летний поэт и писатель Ник, (не иномирное ли это отражение Сторожа) вынашивая замысел своего романа, даёт Еве жизнь, чтобы впоследствии забрать.
«Ник затевал игру, результата которой не знал сам, и тем сильнее был соблазн увязнуть в этом с головой. Он понимал, что охота, его охота началась, но чья шкура в результате будет украшать пол в прихожей, в данный момент сказать было трудно. Зверь, на которого он направил свое ружье, был дик, непредсказуем и опасен. Ник шел к Чеху, для того чтобы в спокойной обстановке обдумать план своих действий и стратегию игры, он вполне осознавал, что это не виртуальная игрушка, и что на карту поставлена его единственная жизнь».
Есть и Третий Герой – Писатель, уже не человек, ипостась, преломление всех героев романа в одной зеркальной призме.
«Ведь ты был уже, Ником, Евой, насильниками в морге и еще много кем, что с того, твой дом везде и нигде, твой дом в моих мозгах. И хочешь ты играть в эту игру или нет, тебе придется, так как твой бесконечный лабиринт, по которому ты блуждаешь, это мой лабиринт и мои блуждания».
Так что же это за лабиринт и какую игру затеял поэт Ник?
Блуждание лабиринтом, выходом из которого может быть только смерть, становится композиционной структурой романа.
Образы Творца и Твари, конфликты Автора и Персонажа, наслоение историй - прямо или косвенно связанных с основной сюжетной линией,- составляют композицию, по своему жанровому характеру относящуюся к такому направлению в литературе как «метафизика».
Но идея моделирования мира (создание некой виртуальности), не может существовать сама по себе, без необходимого условия существования мира реального.
Существование мира реального, мира современного, нашего с вами мира – вот что является экспозицией романа «Житие грешника».
Как непременный элемент композиции, экспозиция в данном произведении не есть примитивный рассказ предыстории, как может показаться на первый взгляд. Она рассеяна по всему роману, привнося в него социальную остроту, юмор, мировоззрение современного человека и его бытийность. Но это не значит, что автор задался идеей замиксовать метафизику с жанровыми сценками городской жизни. Сквозь натуралистическое описание проглядывает философия, осмысление жизни через попытку решения колоссальных психологических проблем современного человека.
Что видим мы вокруг себя, если мы не слепы? - Жизнь обесценилась настолько, что не то что чужая, а твоя собственная кажется лишенной смысла.
Весь смысл жизни, инстинкт самосохранения свелся к одной формуле – только бы не обосраться. И это, лишь это, удерживает мыслящее человечество от тотального суицида.
Наш Эрос – Страх Обосраться, вот что движет человеком.
Наш Танатос – подспудное Желание Обосраться, как единственное доказательство своей живости, человечности.
В сознании автора рождается образ. Образ растёт, обретает характер, индивидуальность и как это ни покажется странным - самостоятельность. Обретение самостоятельности становится той самой критической точкой, персонаж становится героем, герой – автором, а автор – персонажем, отчаянно пытающимся бороться за свою жизнь.
В этом и заключается игра Ника. Создать реалити-роман.
Саша Петрова 29.04.2006 04:25 • Заявить о нарушении
Привет, Саша! Право, очень тронут рецензией, спасибо.
Вообще, признаться честно, этот роман стал для меня неким лабиринтом, в который я попал,я сам построил стены, комнаты и заблудился в них. Порой мне кажется, что я так и не вышел на свет, а все еще плутаю в его помещениях, именно живу в этом романе и меня это пугает. Именно то что автор стал персонажем, и кто то будучи автором романа, в котором я сам являюсь именно героем, пишет его. Должно быть это шизофрения, не знаю.
Еще мне кажется, что ты упомянув три фигуры этого произведения, забыла про Еву, именно она является камнем преткновения этих персонажей - сторожа и Ника. По сути тут три главных героя, Ева, Ник и сам писатель. Это он писатель создает эту Еву, это он по сути является этим сторожом и Ником, две стороны его души, темное и светлое, в каждой из этих сторон есть и то и другое и тьма и свет. Игра Ника - игра с живым человеком, игра писателя - игра с самим собой.И то и другое выходит из под контроля игроков и они проигрывают.
Саша огромное спасибо за отклик. Мне дорого и ненавистно это произведение, потому что с ним связано очень много личного. Это некая палка о двух концах, одним концом она сильно ударила меня, не знаю оправился ли я полностью от этого удара.
Спасибо еще раз.
Заходи послушать
Nillif 03.05.2006 20:47 Заявить о нарушении
Вообще, признаться честно, этот роман стал для меня неким лабиринтом, в который я попал,я сам построил стены, комнаты и заблудился в них. Порой мне кажется, что я так и не вышел на свет, а все еще плутаю в его помещениях, именно живу в этом романе и меня это пугает. Именно то что автор стал персонажем, и кто то будучи автором романа, в котором я сам являюсь именно героем, пишет его. Должно быть это шизофрения, не знаю.
Еще мне кажется, что ты упомянув три фигуры этого произведения, забыла про Еву, именно она является камнем преткновения этих персонажей - сторожа и Ника. По сути тут три главных героя, Ева, Ник и сам писатель. Это он писатель создает эту Еву, это он по сути является этим сторожом и Ником, две стороны его души, темное и светлое, в каждой из этих сторон есть и то и другое и тьма и свет. Игра Ника - игра с живым человеком, игра писателя - игра с самим собой.И то и другое выходит из под контроля игроков и они проигрывают.
Саша огромное спасибо за отклик. Мне дорого и ненавистно это произведение, потому что с ним связано очень много личного. Это некая палка о двух концах, одним концом она сильно ударила меня, не знаю оправился ли я полностью от этого удара.
Спасибо еще раз.
Заходи послушать
Nillif 03.05.2006 20:47 Заявить о нарушении