Проект гуца новый ковчег

            Эта история произошла прошлым летом. Это было кошмарное, полное смятения лето, когда многие и многие потеряли последнюю надежду. Боюсь, вступление получилось не слишком интригующим. Видите ли, по роду занятий я простой бухгалтер, по крайней мере, являлся таковым до события, изменившего всю мою жизнь. И порой меня одолевают сомнения: по силам ли мне дело, в которое я ввязался? Однако теперь, когда проект фактически осуществлен, и точка возврата пройдена, а действительность кажется мне чудесным сном, ибо сам я еще не вполне уверен, что у нас получилось, я без сожалений предаюсь воспоминаниям.

            Все началось с того, что раскаленный июльский воздух стал вдруг необыкновенно прозрачным, как бы разбавленным, и скоро совершенно потерял плотность. Это случилось так внезапно, в несколько дней, что все без исключения горожане испытали мучительные приступы удушья и носовые кровотечения, продолжавшиеся до тех пор, пока организм не смирился с новым составом атмосферы, к коему примешивалось все больше пустоты.             Правительство провело какие-то мероприятия, однако все чувствовали, что воздуха не хватает, и подспудный страх, что на всех не хватит, вылился, наконец, во всеобщую панику. Обезумевшие люди смяли полицейские кордоны, расставленные вокруг президентского дворца, и, отобрав у солдат кислородные маски, двинулись на штурм. Не трудно предположить, к каким последствиям могло привести отчаяние масс, если бы на помощь, как всегда, не пришла наука.

То, что не смогли сделать правительство с армией, удалось ученым. Возможно, здесь имела место простая подтасовка, но факт остается фактом: в самый критический момент, когда войска готовились открыть огонь на поражение, по громкоговорителям сообщили, что процент содержания кислорода в атмосфере остановил свое падение. Несмотря на заверение властей о том, что ситуация взята под контроль, люди разбрелись по домам в весьма безрадостном настроении, ибо будущее, ожидавшее их, не сулило ничего доброго. Конечно, многие еще верили в ученых, в леса Амазонии, и все поголовно молились на злосчастный процент, совершавший в течение суток незначительные колебания, но никто в сущности не понимал главного: воздушное сообщение прервалось. Людям был нужен, в первую очередь, кислород - они знать ничего не хотели ни о каком воздухоплавании. Более того, требовали запретить полеты, как были уже официально запрещены курение, пикники, ТЭЦ и автотранспорт.

             Тогда, год назад, я с горечью думал обо всем этом, устраиваясь каждую ночь на своем балконе, чтобы подышать прохладным, и от того казавшимся густым, почти таким же, как раньше, воздухом, спускавшимся с предгорий. Размышляя в одиночестве, я старался оправдать своих сограждан, их наивные заблуждения относительно вещей необходимых и второстепенных, подмену понятий, которая от рождения была заложена в их умах, а так же (после известных событий) повальное увлечение плебса экспериментальной химией. Но не это всецело занимало тогда мои мысли. Я легко бы мог понять и простить любую человеческую глупость просто вследствие ее неисправимости, но только не отмену полетов. Вот чего я по-настоящему опасался в то роковое лето, всматриваясь в звездный небосвод и тщетно силясь отыскать на нем хотя бы один пульсирующий красный маячок.

            Похоже, никто кроме меня не осознавал, чем может закончиться прекращение полетов. Между тем, «зеленые» давили на правительство, правительство медлило с решением, и около месяца ни один самолет не оторвался от земли. Меньше месяца были закрыты воздушные пути, однако пагубные последствия не заставили себя ждать. Вначале город обуял смутный ужас приближающейся катастрофы. Потом куда-то стали пропадать люди, причем так быстро, что за десять дней обычно оживленные центральные улицы заметно опустели. Разумеется, многие просто отсиживались дома, так как поползли слухи, будто военные принимают какие-то «демографические меры» по сохранению воздушных ресурсов и после шести вечера хватают всех подряд. Лично я думаю, разгадка здесь крылась в масштабном суициде, жертв которого целыми грузовиками вывозили по ночам за город, чему я как-то раз сам стал свидетелем.

            Вдобавок ко всему снова начал разрежаться воздух. Не успели ученые как следует проанализировать данное явление, как с гор хлынула лавина беженцев и заполонила столицу, заметно ухудшив и без того удручающую моральную обстановку. Бородатые люди с суровыми лицами и странным акцентом рассказывали невероятные истории. Будто бы звезды в горах настолько приблизились к земле, что по ночам небо всей своей тяжестью опускается на альпийские луга, склоны и пастбища, и что якобы целые деревни были таким образом стерты с лица земли. Сам я посмеивался над подобными россказнями, прошедшими, вероятно, через многие руки и слышанными мною от престарелой соседки по дому, но горцев все же старался обходить стороной и в прямые контакты не вступал хотя бы из чисто санитарных соображений.

 Очень скоро разноцветные палатки беженцев были вытеснены войсками в предместья, а потом всех их посадили в автобусы и увезли в неизвестном направлении, где по официальным данным был выстроен «специально оборудованный лагерь на пять тысяч человек». Дикое зверье, облюбовавшее вслед за горцами городские парки и бульвары, быстро отстреляли, хотя «зеленая» оппозиция и была против. Но орлов власти не тронули - может быть, в качестве компромисса. Величественно восседавшие на фонарных столбах, эти гордые птицы гармонично вписывались в эстетику зон отдыха. Свою хищную природу не выказывали, питались, в темное время суток – словом, не доставляли хлопот, и все о них как-то быстро позабыли. Но только не я. Объясню, в чем дело.
 
            В один прекрасный день моя депрессия по поводу описанных событий была мгновенно излечена новостью о том, что парламент после долгих прений отклонил законопроект об отмене полетов, с чем согласился и наш президент. Более того, была принята резолюция о том, что воздушное сообщение должно быть возобновлено в течение 15 дней после опубликования документа в прессе. Справедливости ради, замечу, что сроки были выдержаны безупречно. Итак, 12 августа, за сутки до первого с начала всей этой заварушки полета, я добирался пешком в контору, так как общественный транспорт был уже отменен указом президента. Разглядывая встречавшихся по дороге орлов-истуканов, я вдруг поймал себя на мысли, что ни разу не видел, чтобы они здесь летали. Я глотнул на ходу кислорода из пластмассового баллончика и, высоко задрав голову, остановился под одним из фонарей. Орел, венчавший столб, сидел неподвижно, как чучело. Убедившись, что поблизости никого нет, я стал подпрыгивать и махать руками, надеясь вспугнуть его, но тот даже не пошевелился. Тогда я взял валявшуюся под ногами гальку и запустил в спящую птицу. Бросок был удачным. От неожиданности орел подпрыгнул, прокричал простуженным голосом какое-то проклятье и раскинул гигантские крылья. Я в ужасе спрятался под развесистым кленом, а пернатый гигант словно в агонии забился сначала в пяти, потом в трех метрах над землей и, наконец, не в состоянии победить силу гравитации, нелепо распластался на асфальте. 
       
            Сделанный мною вывод был настолько же беспощаден, насколько и очевиден: разбавленный пустотой воздух не выдержит стальных машин. Ученые, разумеется, не могли упустить из внимания такой простой факт. Но почему, несмотря на явный риск, полеты все же решили возобновить? Кто, черт возьми, поведет самолеты, кто согласится занять пассажирские места, зная, что идет на верную смерть? Вот какие вопросы не давали мне уснуть в ночь накануне возобновления полетов.

            Как и ожидалось, меры секретности были приняты беспрецедентные. Аэродромы перенесли на другую сторону хребта, шоссе, ведущее к ним, перекрыли войсками, телевидение и газетчиков дальше перевала Амброз не пустили. Впрочем, там находился горнолыжный курорт, кислородных масок и алкоголя было предостаточно, и никто из журналистской братии, наверное, особенно не расстроился. Но в ночь перед полетом произошло нечто ужасное и необъяснимое. Гостиница со всеми надворными постройками, а также постояльцами и охранявшей их ротой спецназа, плюс два танка и шлагбаум с КПП исчезли без следа, будто их и не было. 
            Когда слухи о таинственных событиях проникли в город, анекдоты про горцев с их страшными байками о смертоносном небе как-то сразу пошли на убыль, а надобность охранять секретную дорогу отпала сама собой. Но все это случилось уже осенью, а о том, чем на самом деле закончился первый полет 13 августа, так никто и не узнал. По официальной версии акция прошла успешно, но меня насторожило, что об этом сообщил в «Новостях» человек в форме полковника госбезопасности. Его голос был глубоко искажен электронным устройством, глаза закрывала широкая черная полоска. «Все ясно, - сказал я себе, вполуха внемля речи президента, выступавшего с праздничным обращением к народу, – самолет разбился. Но откажутся ли они от полетов? Вряд ли: такой пустяк их не остановит. Они будут поднимать в разбавленный воздух самолет за самолетом, и никто не узнает, чем заканчиваются эти эксперименты, пока не придет его очередь самому стать пассажиром и отправиться в путь безо всякой надежды».

            Мало-помалу обстановка в городе и окрестностях начала стабилизироваться. Иногда даже казалось, что не было никакого похода на Дворец, не было беженцев с гор, не пропадали люди, и из ушей не текла кровь, а воздух точно такой же, как раньше, благо, что цены на кислородные подушки упали до бросовых. Все, абсолютно все бредили самолетами. Летные училища осаждали полчища абитуриентов, а с конвейера второго, только что открытого авиазавода, один за другим сходили новенькие «Боинги». Да и первый не отставал со своими устаревшими, но сравнительно недорогими «Яками» и «Ту». По моим оценкам, где-то треть взрослого населения нашего  сильно обезлюдевшего в силу так и не выясненных обстоятельств города  трудилась на этих авиагигантах, а от желающих улететь в эмиграционной службе и вовсе не было отбоя.

Я пытался понять, как им удалось создать эту - я ни на миг не сомневался - иллюзию упорядоченности, и не находил ответа. Неужели наука шагнула так далеко и полеты действительно возможны? Неужели я ошибался?              Однако всеобщая эйфория, царившая на улицах, большие портреты президента на фасадах многоэтажек и оцепление, не снятое с городских окраин, вызывали у меня апокалиптические настроения. Я изо всех сил боролся с этой обманчивой очевидностью, глубже которой пока не проникал мой несовершенный ум, и все время думал о кладбище самолетов, в которое должны были превратиться склоны гор по ту сторону хребта. Мое убеждение в том, что власти выставляют на обозрение плебсу лишь добротно сконструированную видимость, лишь недурную копию с действительной картины мира, подкреплялось еще и тем фактом, что никто не приезжал в наш город с того дня, как произошел инцидент с воздухом. Согласно статистике, люди улетали, и улетало их все больше, но миграционный поток был сугубо односторонним. Город пустел, и по моим подсчетам года через полтора-два собирать самолеты стало бы некому. Любой школьник, знакомый с общей теорией баланса, сказал бы, что система, прекратившая воздушное сообщение, обречена. Очень скоро мы должны были исчезнуть, как исчезает кривое изображение на вспыхнувшем в последний раз экране старенького телевизора, который отключили от сети, чтобы затем отвезти на свалку.

            Со дня на день ожидал я появления в небе грозных знамений конца света, но прошла осень, минула мягкая в наших краях зима, отцвела весна, и наступил июнь, однако ничего особенного не происходило. Вернее было бы сказать, что фантастические события, вторгшиеся год назад в нашу скучную жизнь,  уже не казались чем-то сверхъестественным. Люди продолжали жить своими мелкими заботами, по-прежнему жаловались на дороговизну продуктов и мигрень, провожали улетающих родственников, а о воздухе вспоминали лишь тогда, когда повышались цены на кислород. Привычным для глаз зрелищем стали лежащие в руинах, заброшенные городские кварталы, допуск в которые был закрыт армейскими блокпостами. Говорили, что ночью там творятся странные вещи - речь шла об испытании какого-то нового супероружия. Другие рассказывали про саморазрушающиеся здания и намекали на мистическую историю об исчезнувшем в горах курорте.
            В конце весны, когда граница города проходила за пару трамвайных остановок от моего дома, мне самому доводилось слышать по ночам далекий треск кирпичных стен и грохот падающих обломков. С балкона я вглядывался в темноту, вздрагивал от воплей перепуганных солдат и размышлял о том, какая существует связь между разрежением воздуха, прекращением полетов и этим деструктивным процессом, начавшимся прошлой осенью с восточных предместий и за полгода превратившим в груду строительного мусора несколько крупных районов. Слухи о секретном оружии я решительно отверг, стоило мне только увидеть растерянное лицо министра обороны, выступавшего по телевидению с этой запоздалой липой. Признания министра убедили меня лишь в том, что его ведомство не причастно к уничтожению уже почти трети города.

            Поначалу я пытался найти объяснение этому загадочному явлению в естественных законах. Но природа упорно молчала, а я, обуянный  потусторонним страхом, перечитывал Иоанна Богослова и мысленно заклинал ученых скорее придумать самолет, спасший бы наш дряхлеющий мир от неминуемой гибели. Да, я верил в науку и больше всего боялся, что после целого года неудач правительство оставит попытки возобновить воздушное сообщение, и проект закроют. Поэтому, каюсь, в ту пору я считал полезными и шкурные интересы чиновников, желавших спастись любой ценой – их страх был залогом продолжения научных работ, и масштабную дезинформацию, которой морочили народ во избежание массовых волнений, не менее опасных для успешного завершения проекта. Никакие жертвы не казались мне тогда слишком огромными для создания такого самолета, который смог бы пересечь ставшую губительной атмосферу и вновь проторить воздушные пути. Просто мне было очень страшно за наше  будущее, которое, что ни день, укорачивалось и исчезало. Это хорошо понимали и люди из правительства, однако мои и их намерения существенно различались - они хотели покинуть этот умирающий мир, я же все еще надеялся его спасти.

            Минул год, неприятные эпизоды стерлись из памяти, и жизнь, как сказал президент, «вошла в нормальное русло». Но у любого мало-мальски думающего гражданина естественным образом могли возникнуть, например, такие вопросы: во-первых, если воздушное сообщение восстановлено, о чем настойчиво напоминали нам в каждом выпуске новостей, то почему самолеты по-прежнему продолжают отвозить тягачами за перевал Амброз, разве это экономично? Гораздо логичнее было бы доставлять машины с авиазаводов прямиком на городские аэродромы, до которых два часа езды на велосипеде из центра. Во-вторых, почему испытывают какое-то новое оружие непосредственно в черте города, а не на полигоне за хребтом, как подсказывает здравый смысл и инстинкт самосохранения? И почему молчат «зеленые»?

Как видите, обман лежал на поверхности, потому что не был как следует продуман, а подобный дилетантизм, в случае, если бы ложь раскрылась, грозил кровавым бунтом и полным фиаско с проектом. Правда, люди не ломали голову над малопонятными вопросами и выглядели довольными. Пока у них окончательно не отняли последнее, на что можно рассчитывать – воздух, они сохраняли потрясающую инертность и вели себя как слепые котята, которых несут топить. Я и жалел их, и презирал, но сам томился в бездействии и дни напролет упивался собственной ничтожностью. Однако, как я уже упомянул в начале своего рассказа, судьба отвела мне особую роль в этом кавардаке, и по воле ее я встретил человека, перевернувшего все мои представления об авиации и воздухоплавании в целом. Его звали Гуц.

            В то время, к которому относятся описываемые здесь события, деструктивные процессы в покинутых городских кварталах значительно ускорились, и мой дом, в конце концов, оказался на границе опасной зоны. Мне пришлось срочно переехать из центра к родственникам, жившим на северной окраине – те как раз собирались улетать и очень удивлялись, почему я до сих пор не встал на учет в миграционной службе. Через три дня автобус увез их дружную семью на другую сторону хребта, и я даже, помню, пытался отговорить несчастных от поездки, но от этого на душе у меня стало еще противнее, чем прежде.

За окнами оставленной мне квартиры, раскинулся огромный парк, который я избрал местом своих вечерних прогулок. Я знал, что еще севернее, всего в нескольких километрах, расположен один из закрытых в прошлом году аэродромов, и эта близость будоражила мои мысли каждый раз, когда я отмерял неспешными шагами безлюдные липовые аллеи. На дворе стоял июль, правда, не такой жаркий, как бывало раньше - пожалуй, даже холодный. Я смотрел на солнце (теперь оно не слепило даже в полуденные часы), и сердце мое щемило от бессилия и печали. Я замечал, каким тусклым стал его свет, как мало тепла несут его рассеянные лучи, как медленно гаснет главное из светил. Я оплакивал бедное солнце, мне было жалко себя и нашу маленькую, летящую в тартарары  планету.

            13 числа, ровно за месяц до дня Воздухоплавателя, официально учрежденного в честь возобновления полетов всенародного праздника, я после обеда вышел из дома, собираясь немного побродить по парку. Чтобы лишний раз не расстраиваться, я дал себе слово не глядеть на южную часть неба, где в это время находилось одряхлевшее солнце. Но не сделал я и ста шагов, размышляя о судьбе мира и о своей собственной участи, как впереди над деревьями вдруг возник сверкающий дракон. Конечно, только дети могут верить в существование драконов, однако в тот раз поднявшийся из-за леса самолет, а это был «Ил-62», показался мне не меньше, чем драконом. Что ж, я целый год не видел настоящего, к тому же, летящего по воздуху самолета. Нереальность происходящего особенно подчеркивалась тем, что стальная машина двигалась абсолютно бесшумно, хотя рев турбин на таком расстоянии должен был быть явственно слышен даже с заткнутыми ушами. Не помню, что я тогда подумал по этому поводу, может быть, что я сплю или что я оглох – теперь не суть важно. Все случилось очень быстро, и мне просто не хватило времени на поиск подходящей гипотезы.
          
 Набиравший высоту, совершенно не призрачный «Ил» внезапно покачнулся,  накренился на правое крыло, и  неведомая  сверхъестественная сила рывком развернула машину в противоположную сторону. От увиденного ноги мои  подкосились, но я, хотя и не без труда, удержался от падения. Оцепенев, я стоял и не мог пошевелиться, захваченный страшной сновидческой картиной. Вопреки всем законам физики самолет, зависнув на одном месте, но не теряя высоты, засверкал гигантскими плоскостями в тройном сальто, после чего, по-видимому, надоел своенравному повелителю воздуха. Словно игрушка, брошенная капризной рукой ребенка, неуправляемая машина опрокинулся кабиной к земле и с дикой скоростью устремилась вниз.  Я, разумеется, не мог видеть, что произошло за лесом, но тяжелого звука удара я не услышал, взрыва тоже не последовало. Потрясенный абсолютной достоверностью этой фантасмагории, я стряхнул с себя остатки суеверного ужаса и, пробираясь сквозь колючий кустарник, поспешил на место катастрофы.

            Разбившийся «Ил-62» лежал на кукурузном поле недалеко от опушки. Взбежав на пригорок, я увидел его смятую в гармошку кабину и развалившийся на сегменты фюзеляж, из которого торчал почти вертикально вверх обломок крыла. Хвостовую часть, отброшенную метров за сто, я заметил позже, потому что сознание мое было полностью выведено из строя вопиющей аномальностью происходящего. Дело в том, что, как я уже упоминал, тогда была середина лета, пусть и не самого жаркого, но тот факт, что вокруг искореженной машины искрился на солнце самый настоящий снег, никак не укладывался в моей голове. Самолет лежал на огромном снежном ковре, который медленно расползался в стороны от места падения и покрывал слоем инея нежные зеленые початки. На снегу, то там, то здесь, сидели какие-то люди, много людей. Я вскрикнул от изумления, спустился вниз и, раздвигая руками кукурузные стебли, побежал к самолету.

            На месте падения стоял жуткий, как в морозильнике, холод. Спрятав ладони подмышки, я ошалело пялился на этих людей, среди которых были и дети и старики, и все более убеждался, что это и есть пассажиры. Особенно меня поразило то, что после мощнейшего удара о землю, все они остались живы - ни одного трупа поблизости я не обнаружил. Вдруг в прозрачном воздухе заиграла скрипка, и из-за моей спины появились несколько женщин со стопками цветных одеял и термосами. Я пропустил их и попытался определить, откуда доносится музыка. Женщины тем временем укутывали потерпевших и поили горячим чаем. Те едва слышно благодарили и, обжигая синие губы, отхлебывали из бумажных стаканчиков. Одна пожилая женщина подошла ко мне и с укором сказала, что чем глазеть, лучше бы я помог им. Мне тут же вручили несколько одеял и термос. Я не посмел отказаться и пошел за той женщиной.

            Музыка неожиданно смолкла, и на кабину взобрался высокий, очень худой человек в сером плаще, похожий на Альберта Эйнштейна. «Дайте им тепла! Им нужно много тепла! – громко возгласил седой джентльмен и, подняв к плечу скрипку, стал медленно водить смычком и все повторял: - Тепла, больше тепла! Нужно спешить! Тепла!..» Я спросил мою спутницу, кто это такой, но, занятая оказанием помощи, она мне ничего не ответила, и я быстро отстал от нее. Оглянувшись, я заметил сидящую в стороне от всех прямо на снегу темноволосую девушку, приблизительно моих лет. Она прижимала к груди какой-то непонятной формы предмет и была совершенно голая. Однако ее вид не вызвал у меня ни удивления, ни смущения, и я  двинулся к ней, даже не предполагая, как тесно будут сплетены с этого дня наши судьбы.

            Это оказалась кукла – старая пластмассовая кукла с выдранными волосами, которая умела говорить. Девушка ни за что не хотела с ней расставаться, и мне пришлось завернуть в одеяло их обоих. Потом я принес ей чаю. Она пила маленькими глотками и стаканчик дрожал в ее тонких белых пальцах. Она сказала, что ее зовут Мария и что она очень замерзла, а уйти не может, потому что у нее здесь ребенок. Я предложил забрать его с собой. Но Мария вымученно улыбнулась и сказала: «Ты не возьмешь его с собой», и вытащила из-под одеяла свою жалкую куклу. «Вот, - добавила она, - он умер. Разве ты не видишь? Мой ребенок умер». Я подумал, что она сумасшедшая, отпустил ее ледяную ладошку и захотел убежать куда-нибудь, чтобы только не видеть ее глаз. В этот момент скрипка вновь оборвалась, и я услышал отдаленный рокот моторов. «Спасатели», - сказал я, думая, что она обрадуется, но Мария вдруг вцепилась в меня и, всхлипывая, стала умолять, чтобы я обнял ее. Она дрожала так, что это было похоже на агонию. Мне даже показалось, что сейчас она умрет.

            Скрипач яростно и фальшиво ударил по струнам. Над полем пронесся тяжкий многоголосый вздох. Мария была совсем близко, и, в конце концов, мы упали на снег, а у леса уже останавливались какие-то бурого цвета грузовики. Из них выпрыгивали люди, одетые в такого же цвета форму и бежали к нам, сбивая сапогами комья мерзлой земли. «Не бойся, тебе помогут», - прошептал я ей на ухо. «Нет, нет! – касались моего лица  губы Марии, - не отдавай меня им, не отдавай им моего ребенка!» Я решил, что слишком сильное нервное потрясение сделало ее безумной, но глаза Марии  вдруг прояснились, и она, по-прежнему возбужденно, но вполне отчетливо сказала: «Мы должны лететь! Лететь можно! Спроси у Гуца - он знает, как».  Мария закрыла глаза и, словно все силы разом покинули ее, обмякла в моих руках. «У Гуца? – переспросил я, но она молчала, и я начал трясти ее за плечи: - Кто это? Мария, кто такой Гуц? Мария!» Но она будто не слышала моих слов и, вместо ответа, как одержимая, пыталась поцеловать меня в губы. Это было сумасшествием, болезнью, а потому я сопротивлялся, хотя с каждой секундой все слабее, и не переставал следить за людьми, похожими на военных, которые уже сбегали с пригорка к кукурузному полю. Мария шептала, что она умирает, просила не отдавать ее им, потом снова вспоминала о своей кукле и человеке по имени Гуц. «Да кто он такой, черт возьми?!» - вскричал я, прервав ее безостановочный бред. «Второй пилот», - пробормотала она в полузабытьи.
            Из того, что было дальше, в моей голове сохранилась лишь мозаика из отрывочных впечатлений. Я был до беспамятства опьянен Марией, и мы согрешили под осуждающие взгляды. «Перестаньте! Прекратите немедленно!» - приказывал нам орущий мегафон и грозил смертью, но, образно выражаясь, мы поднялись слишком высоко, чтобы перестать, и еще надеяться остаться после этого в живых. По сути, выбора не было – был только один волнующий полет, полет ради полета, и не было цели выше. И если, взлетев, ты желал остаться в живых, ты неминуемо разбивался, и разбивался еще сотни раз, как сотни самолетов по ту сторону хребта. Но это было не страшно - скорее, трудно. Трудно, страшно трудно оторваться от земли, и еще труднее не вернуться потом к ней грудой костей и искореженного металла. Я думал об этом в тот момент, когда мы оба, голые лежали  на расстеленном одеяле и по-детски неэкономно расходовали наше тепло. Вокруг суетились и кричали люди, кого-то хватали, укладывали на носилки, тащили к машинам. А мы лежали так бесстыдно, словно находились вдвоем на необитаемом острове, прекрасном, но никому не нужном в силу своей удаленности. Потом я заметил, что одеяло мокрое, отогнул край и засмеялся, показывая Марии оттаявшую под нами землю. Но она даже не улыбнулась, потому что в эту землю нас должны были похоронить.

            Там было темно, железная дверь на замке.  Я был заперт в фургоне и, переживая за Марию, смотрел в единственное зарешеченное окно. Из санитарных машин выносили гроздьями раздетых кукол, их набралась уже целая гора. Вокруг нее стояли хмурые врачи в расстегнутых халатах и наблюдали, как молодой солдат поджигает ворох пластмассовых тел из огнемета. Гора закоптила ядовитым черным дымком. Закусив губу, я отвернулся от окошка и опустил глаза на оттопыренный внизу свитер, бережно провел рукой по тому месту, где был спрятан ребенок Марии. Вдруг из темноты навстречу мне выступила черная фигура. Я невольно отшатнулся к двери, но испуг мой мгновенно схлынул, когда я узнал в незнакомце человека, игравшего на скрипке. В полутьме он протянул мне сухую старческую руку, и мы перебросились парой слов.
            - Кто вел самолет? – спросил я.
            - Я вел, - ответил человек, похожий на Альберта Эйнштейна. – Моя фамилия - Гуц.

            Вот уже месяц, как мы находимся в полете. Это невероятно. По-моему, ни один авиационный двигатель не выдержал бы беспрерывной работы в течение столь длительного времени, и никаких запасов топлива не хватило бы для перелета через бесконечность. Второй пилот Гуц, сидящий справа от меня, сумел создать – я нисколько не преувеличиваю - поистине волшебный самолет. Ведь мы летим, разве это не чудесный сон? Мы летим, и рядом со мной мой друг Гуц и счастливая Мария с Гленом, который уже почти выздоровел и стал обыкновенным трехлетним мальчиком. В салоне на откинутых креслах мирно спят трое молодых людей в пятнистых штанах (я все время путаю их имена) и пожилой полковник СБ, его зовут Альфред Стурман – единственный из охраны, кто до сих пор носит на поясе браунинг. Наши невольные попутчики безобидны, правда, иногда они злятся от голода и скуки и досаждают унылыми вопросами, но, по большому счету, это пустяки. В первое время, особенно, в день старта, когда Гуц убедился в своей победе и категорически отказался возвращаться на аэродром, нам пришлось пережить много страшных моментов. Разъяренные охранники требовали немедленно повернуть назад, в противном случае, угрожая перебить всех «к чертовой матери!» Но старик Гуц был непреклонен, и слава Богу. Они так и не решились убить ни его, и никого из нас. После того, как исчезла радиосвязь с землей, наши новые друзья окончательно смирились с предназначенной им (возможно, не самой худшей) судьбой, постепенно разоружились, потеряли бдительность, и все, кроме Альфреда, охотно вступают с нами в разговор. Альфред очень мрачный человек. Мне кажется, он тяготится воспоминанием о нашем знакомстве, которое произошло при весьма скверных обстоятельствах.

            Это случилось 13 июля, вечером. Нас с Гуцем привезли с кукурузного поля и, словно преступников, бросили в подвал министерства госбезопасности. Той же ночью меня привели на допрос к полковнику Стурману, после которого я получил двойное сотрясение мозга. Даже не хочется вспоминать теперь долгие недели и месяцы, проведенные в глухой комнате с темно-синими стенами и высоким потолком, под которым все время тускло светила желтая лампочка, когда каждую минуту за тобой могли прийти солдаты, и, в очередной раз видя перед собой жесткое лицо полковника Стурмана, ты уже не понимал, снится тебе все это или происходит на самом деле. Но однажды кошмар закончился, и я оказался в ослепительно белом помещении, заваленном рулонами бумаги, какими-то чертежами и прочим конторским хламом. На столе, возле корзины с мусором, сидел угрюмо улыбающийся Гуц и грыз карандаш. С этого дня меня больше не держали в каменном мешке и не допрашивали. Теперь я жил в просторном, освещенном мягким электрическим светом бункере Гуца, чьими ходатайствами я и был извлечен из небытия. Гуц занимался разработкой какого-то невиданного доселе типа двигателя для самолетов, а я разыгрывал перед СБ роль его подельника. Казалось странным, что такой человек, как Гуц, мог согласиться работать на кучку негодяев из правительства. Делал ли он это в обмен на жизнь? Полагаю, что другого объяснения и не существовало для наших узколобых надсмотрщиков. Для тех же, кто знал Гуца непосредственно, было известно, насколько он при всей своей внешней податливости неуправляемый человек. Однако сомнения грызли меня, и как-то раз у нас с Гуцем состоялся откровенный разговор.

            Слегка обеспокоенный Гуц сказал, что он создает этот двигатель не для себя и не для них. Я, конечно, поспешил заявить, что его проект – это лишь отсрочка, после которой нас прикончат, даже не изъявив благодарности. «Если отказаться, нас расстреляют еще быстрее», - парировал Гуц. Возразить ему было нечего. Я прислушался к канонаде на поверхности. Уже почти месяц ее вялый фон сопровождал наши однообразные дни и душные ночи. Охранники говорили между собой о том, что там, наверху, все заражено – «радиация». И те, у кого были бункеры, сидят в них. Подобные свидетельства были многочисленны и чудовищны. Погибая, мир убивал людей, а те с ожесточением убивали друг друга. Можно ли вообразить что-либо более сумасшедшее? «Жаль только Марию с Гленом, - сказал я. – Впрочем, погибнут все. Там снаружи, наверное, камня на камне не осталось. Скоро и до нас очередь дойдет».
            В эту секунду где-то на рвануло столь мощно и близко, что мы, оглушенные, не смогли устоять на ногах. Сквозь звон в ушах я услышал донесшийся слабый грохот – наверное, поблизости обвалилась многоэтажка. «Ты прав, надо лететь, - заключил Гуц, отряхивая с волос штукатурку. – Я уже стар, а у тебя есть Мария, и у вас все должно получиться». Я спросил, как он это себе представляет, и Гуц сказал: «Вспомни себя и ее, тогда, на том поле – разве это не был полет?» Вначале я не понял, что он имеет в виду, потом удивился. «Все это – не больше, чем поэзия, - покачал я головой. – Своего рода галлюцинация, красивый сон. Какое это имеет значение сейчас?» Гуц наклонился к моему уху и прошептал, что самое прямое, что он собирается угнать самолет, который создаст. Я сказал, что, скорее всего, нас пристрелят. «Вполне возможно, но мы и не будем стараться спастись. Если что и стоит сейчас спасать, то это твои, как ты изволил выразиться, галлюцинации», - раздраженным шепотом отрезал Гуц. Ему не нравилось это слово, мне, признаться, тоже. Но, проведя остаток этого дня, как всегда, в подавленном настроении, на следующее утро я проснулся с  уверенностью, что в моей жизни не было ничего лучше и правдоподобнее, чем те мгновения нашего с Марией полета над заснеженным кукурузным полем. Но я действительно не понимал, при чем здесь все это.

            Наш диалог подтолкнул Гуца к какой-то оригинальной идее, и он полностью ушел в работу, отказавшись даже от перекуров и обеда. Правда, иногда он находил время и объяснял мне что-то из области этики, втолковывал разные метафизические доктрины, нелестно отзывался о техническом прогрессе и часто повторял, что теперь-то он не ошибется. Как полный профан, я недоумевал, рассматривая его сумасшедшие рисунки. Из всего, что он мне наговорил, я сделал вывод, что, либо я необратимо отупел, либо сбрендивший Гуц собирается создать вечный двигатель. Он хитро посмеивался надо мной, а однажды воскресным утром заявил, что все готово и лететь можно хоть сейчас.             С радостным смехом, которого я еще не слышал от этого невозмутимого старца, Гуц схватил меня за руку, и мы неуклюже провальсировали пару кругов, опрокинув все стулья и разбросав по полу бумаги. От неожиданности лицо мое, должно быть, приняло идиотское выражение, потому что Гуц сочувственно поглядел на меня и с праздничными нотками в голосе произнес: «Ты все еще не понимаешь? Мы сделали это! Мы вместе сделали это – не только я и ты, но все мы, вместе! Понимаешь?» «Нет, не понимаю», - признался я. «Я нашел, в чем была загвоздка, и теперь самолет полетит обязательно, - продолжал Гуц. - Но на этот раз его поведешь ты, потому что я – второй пилот, и без первого нам не обойтись». Так, по рекомендации Гуца я был назначен на должность первого пилота. Испытательный полет, в который никто кроме Гуца не верил, был запланирован на 17 ноября.

            Этот день стал для меня, да и, наверное, для всех нас самым лучшим и,  одновременно, самым кошмарным днем земной жизни. Немного забегая вперед, скажу, что земля, какой я ее увидел из иллюминатора поднятого Гуцем самолета, была похожа на кожу прокаженного. Громадные воронки от ядерных взрывов изъязвили планету, как Господь Иова, хотя быть может существуют сравнения более страшные и точные. В атмосфере висели тучи радиоактивной пыли, сквозь которую просачивался холодный, похожий на сумеречный свет. Абсолютно все было задымлено и разрушено. За какие-то месяцы, что я находился в заточении, мой прекрасный мир превратился в подобие чистилища. Я плакал, покидая его безжизненные пределы, потому что все равно любил, и не могу не любить даже сейчас, вспоминая наши мытарства. 
          
            Первым испытанием для нас оказалась дорога на аэродром. Ситуацию в городе уже давно никто не контролировал. Укрытые толстой броней, мы могли только догадываться о том, какой ад творится снаружи. Несколько раз мы попадали под обстрел, два из пяти сопровождавших нас бэтээров были подбиты, но нашей колонне все-таки удалось вырваться из городских лабиринтов. Что было дальше, вы уже знаете. Остается только добавить, что мой упадок духа как рукой сняло, когда поднявшись в кабину, я, словно в волшебном сне, увидел мою Марию. Сорвав гермошлемы, мы обнялись, и я вдохнул запах ее волос. Смешная кукла по имени Глен была спрятана у меня под комбинезоном, и от нее исходило приятное тепло. Я отдал Марии ее ребенка и сказал, что больше мы не расстанемся. Никогда.

            Я сижу за штурвалом, в кресле слева – Мария с Гленом. Он что-то лопочет. У Глена до сих пор не отошли ноги, но я надеюсь, что когда мы, наконец, прилетим, это не будет иметь ни для него, ни для нас никакого значения. Правда, вчера Гуц сказал мне, что возможно мы никогда не сможем приземлиться, и нам придется лететь вечно. «Пусть, главное не сбиться с курса, - ответил я. – И все же, Гуц, я думаю, что некий пункт, куда нам надо попасть, существует, и что в какую сторону ни рули, рано или поздно окажешься там. Посмотри, с каждым часом небо становится светлее, значит, мы не стоим на месте – мы движемся, и движемся в правильном направлении».

            Я вспомнил этот наш вчерашний разговор и показал Гуцу на солнце, которое день ото дня становилось все ярче и за последние сутки заметно выросло в размерах. Гуц кивнул в ответ и посетовал, что с ним нет его любимой скрипки. Осторожно приняв из рук Марии спящего Глена, он улыбнулся одними губами и вышел из кабины. Я позвал Марию к себе, и она удобно устроилась у меня на коленях. Не говоря ни слова, мы смотрели на ослепительный, но не слепящий солнечный диск, пылавший прямо по курсу. Над нами, под нами и впереди нас на миллиарды световых лет простиралось одно бесконечное голубое сияние. Наша прошлая жизнь осталась где-то далеко позади, в потаенных уголках памяти, и теперь у нас не было ничего, кроме любви, но без нее все, что ни есть, было лишь  мертвым грузом.

            Я поцеловал Марию и спросил, как она думает, долго ли нам еще лететь. Она ответила: «Я люблю тебя, поэтому мне все равно». И я сказал ей просто: «Мария, я тебе еще не говорил, но, по-моему, сейчас самое время сказать. На самом деле, я всю жизнь мечтал стать летчиком. Теперь мне это так же ясно, как и то, почему летит наш самолет». Без слов восполнив все пробелы, мы рассмеялись, как нашкодившие дети, и я подумал о необыкновенном человеке по имени Гуц, благодаря которому мы были здесь, любили и были любимы, а самолет летел и нес всех нас к самой главной из целей.