After-party

По ее лицу текли слезы. Нет, они даже не текли, а скатывались мутными капельками по коже. Она просто размазывала их, стирая нервными пальцами помаду, тушь, а слезы никак не хотели исчезать и застывали бисером на ее ресницах. После каждого судорожного полу-всхлипа полу-вздоха она еще сильнее начинала размазывать всю эту дрянь. Жалкое зрелище, действительно жалкое.

Особенно жалким оно было, потому что в тот самый момент она стояла на сцене. Стояла, и сквозь все свои всхлипы-выдохи пыталась продолжать читать какую-то бумажку, что тряслась в ее руках. Все перед ней было залито белым светом, и она сипела куда-то в темноту, слово-вздох-слово-слезы, не видя ничего. Но круг света кончался, а за ним стояли люди. Тишина — это ничего хорошего. Тишина, это когда из дальнего угла доноситься “Однако…”
А я стояла перед ней и слушала. Вернее, пыталась слушать эти захлебывающиеся признания в любви, эти слезы, сопли…мне было ее искренне жаль, жаль эту девушку в кедах. На сцене стояла я.

На самом деле мне тогда было до рвотного рефлекса противно. Противно от самой себя, такой жалкой и склизкой, оттого, что ничего я так и не поняла за 20 лет. Противно, что я все знала заранее, все, до последней запятой в голосе, противно до жути, и я давила, давила в себе все хорошее. Заливала водой, крошила, била, и вроде бы все, вроде бы вот, на тебе, получи! Но эту заразу-надежду просто так не убьешь. Сука. Осталась внутри, крошечным угольком, одноглазой искоркой, подмигивающей на ночь глядя. И не вымоешь ее ни слезами, ни водкой, это все ложь. Я знала и все же верила…

И так противно оттого, что все-все-все, все это, правда, и сбылось то, чего я так боялась, чего хотела, и сил нет, и хочется зарыдать, да так, чтобы слезы и сопли, к черту тушь и помаду, и руками по лицу, отхлестать себя по щекам за то, что верила. А потом упасть на землю, в раскисшую грязь дорог, лицом вниз, и кататься от боли, выть, орать благим матом, ломать себе руки, так чтобы раз и навсегда. Раз и наверняка.
А потом напиться. До рвоты, чтобы все это вышло наружу, так чтобы ходить не могла, чтобы несли меня под руки, а мне было бы все равно.

И обидно, обидно мне. Страшно обидно. Срам то, какой, Господи!

А эти люди все видят, все видят, наблюдают, снимают на камеры. А потом, далеко потом, будут крутить по телевизору, и приговаривать: “Вот она, звезда ваша, вот она какая, сопливая тварь”.
А и пусть. Да и хотя бы. Пусть крутят, это ведь все потом, все потом, а сейчас обидно-обидно, жутко-жутко.

Вдруг под ногами проехал автобус. Все задрожало, и рассеялось в темноте, вся эта публика, все эти камеры, весь это  свет. Проведя пальцем по мокрой дорожке на щеке, проморгавшись, увидела автобус. Пустой. Он проехал мимо, урча своим двигателем. А может, это урчал водитель. Я же не знаю, что там урчит в автобусе. Не было сцены. Автобус был. Был еще и мост, под которым я, оказывается, стояла одна. Гулко что-то там ухало вверху, странно так ухало, наверное, там тоже ездили пустые автобусы, автобусы с номер “60”. А я все стояла под мостом. И губы шептали,  словно мантру: “Не пришел, не пришел, не пришел…”
Очень захотелось заорать. Не стала. В руках стакан с дешевым ромом — нет денег. И снова “Не пришел, не пришел, не пришел…”, словно проклятие, словно самое страшное проклятие. И проклинала-то я себя.

Прочь отсюда, хочу тепла друзей, пусть минуту тишины, но тишины рядом с кем-то.

Снова сцена. На ней стоит уже кто-то другой, и кричит, кричит так, понимаешь ли, что-то такое меткое, прямо в сердце, прямо в уши. Кричит…смешной такой. А справа подруга: “Этот поэт, блин, прям как мой видик: изображение херовое, а громкость та же”. Я чуть было не упала со стула. А он все кричит, и так громко-громко, будто залез во внутрь меня и орет оттуда. И еще он кого-то куда-то посылает. Голос справа: “Ну я тебе же говорю, точно как мой видик, он меня тоже регулярно посылает туда же”…

В этот раз я упала со стула.
По-моему, от смеха.