Мне десять лет

Несколько слов.
Вещица эта написана давно. Собственно, пустячок - а заработала 33 рецензии.

P.S. от 19 октября 2009 г.
Размещение этого текста в анонсах стало возможным благодаря бескорыстному переводу на мой счет большого числа корыстных баллов со стороны (от лица) некоторых бескорыстных (по)читателей, особенно редких и потому ценимых в наш корыстный век.

Минуло три года.А не разместить ли снова, тем более баллы поднабежали. 17 июля 2012 года






Мне десять лет: в предчувствии

Семьдесят (коричневым) три (фломастером) – номерок приколот (слева) к голубому (на голом теле) пышному платью с серебристым отливом.
Осенний (в лесу шуршат ломкие листь-я – прыгаю большими скачкам-и – собираю листь-я – царевна, королева леса, воздушна, чиста, одинока, невозмутима, бесстрастна, я владыка осени – резиновые сапоги и бордовая куртка) бал.
Короткое пышное голубое (на голом теле) платье будоражит и бодрит своим серебристым отливом – на левом – (слева номерок приколот – семьдесят три.
Листья на стенах всюду – колышатся от сквозняка и вибрирующего гула микрофона: «Первый, первый, хорошо, первый», день первый, хорошо, раз, два, три. Дребезжит в лучах прожектора желтоватый голос.
Звучит музыка, и я замечаю, что ноги и руки мои, обретя собственную силу, извиваются по своим законам, энергично двигаются в воздухе вокруг меня. Я исполняю дикий немыслимый танец. Ноги вскидываются до ушей, словно упругий хвост резвящегося удава, из-под взлетающего подола взлетают ноги в коричневых колготках. Гадючьи хвостики кос шлепают по лицу.
Никто, совсем никто не танцует, все заворожённо смотрят на меня, все околдованы моим змеиным танцем. Никого не боюсь: о, моя лихость, моя дикость, моя независимость!...
И тут я обнаруживаю себя уже сидящей на стуле, а музыку – стихшей. Я болтаю ногами, разворачиваю всунутый мне в ладонь клочок бумаги в клеточку и неумело вспоминаю почти миновавший уши шёпот.  Стучащее после змеиного танца сердце заглушило шёпот передававшего записку. Буквы, буквы помогут мне – пригла-ша…
Сразу тепло становится под коленками, и горячая кровь заливает голову. И я вижу его стриженую голову, торчащую над коричневым свитерком, и надменные глаза его, зеленые, обиженные, наглые, страшащиеся, самоуверенные, нежные, восторженные и удивлённые. И снова в пальцах воткнутый кем-то клочок бумаги. Жду… ответа…
Впервые думаю о нём по имени, непереносимый визг раздается в животе моем, ноги непослушные подбрасывают меня со стула, рот пересохший оскаливается радостно, и я несусь через зал, через две ступеньки, и врываюсь в туалет, в спасительно журчащую влагой кабинку, где, примостившись теплым телом на керамическую прохладу, снова и снова разворачиваю и сворачиваю, читаю. И перечитываю драгоценный клочок, а потом долго стою, опершись спиной о холодную кафельную стену, и спина ноет от сырости. Под коленями всё так же жарко, и неслышный стон выходит из потных ноздрей, из сочащих ровный жар ушей, из покрывшегося сухой корочкой рта, из глаз, осоловевших и часто мигающих, и даже из вконец опупевшего, поросячье напрягшегося пупка. Словно в сухой лёд моего сердца враз плеснули из носика кипящего чайника, и лёд обратился спрессованной массой углекислого газа, мгновенно устремившегося во все уголки моего тела. Всё это так непривычно, странно и загадочно, что я пугаюсь.
Но сила, проснувшаяся во мне, уже несет меня в зал, я вновь усаживаюсь на стул и внезапно ощущаю цыплячью тонкость шеи, длинноту и худобу рук. Шею я втягиваю, а руки завертываю в блестящий подол платья, прячу между колен. Радуги света разламываются перед глазами и тут же растекаются в многоцветное кашеобразное месиво. Тёмное пятно вырастает из глубины жижицы и, став силуэтом, склоняется надо мной зеленоглазым ликом с мелкой россыпью веснушек. Я встаю, я выдыхаю, я иду с ним.
Впервые обнимаю мужчину. Я никогда ещё не обнимала живого мужчину, только отталкивала на переменах, только слышала глухой звук от удара учебником по голове, только обводила пальцем журнальные силуэты. Я впервые обнимаю мужчину, вплетаюсь пальцами в пуловерные плечи и не умею скосившийся взгляд перевести хотя бы на свое запястье, вздувшееся от напряжения. Почему он не трогает меня, не касается моей талии? Касается лишь слегка, только кончиками пальцев. Конечно, я так худа, что сжимать мою талию ладонями бессмысленно.
И тут я охватываю непостижимым образом весь зал, и взгляд мой становится нежным, и я вижу, что все смотрят на меня, на меня, на меня. Я слышу свой смех: да, тонкие мои цыплячьи ноги двигаются неловко, мои несуразно длинные ноги в коричневых влажных колготках двигаются неловко, но я слышу свой смех, смех победы, и я узнаю, что я – женщина.
И пусть холодная раздевалка, согнувшаяся в три погибели подруга с приступом боли в желудке, теплая спальня и неистребимый запах жареного мяса из кухни заставят эту женщину спрятаться, впасть в забытье, – но все же остается живой сладкий комок, давящий под ложечкой и скачущий  вверх, когда я вижу коричневый свитер или зеленые глаза или клочок бумаги в клеточку, и тогда я ничего не ем и смотрю в окно, и разросшийся до размеров дыньки комочек давит на сердце и мешает дышать, и комочек становится проволочным ежиком, когда я слишком долго не вижу ничего, что напоминало бы мне его.