Роковая вермишель

Если меня спросят, какой мой любимый день недели, я отвечу: суббота. У меня в анкете кто-то первый написал «воскресенье», и весь класс давай повторять, как дураки. Никто своей головой не подумал, все ответы одинаковые. А я не понимаю, чего в нем хорошего, в вашем воскресенье? Ладно, утром - утро еще ничего. Во-первых, можно отоспаться, а во-вторых, утром ведь «Утренняя почта», я всю неделю ее жду. Там последним номером всегда крутят что-то импортное. Чаще, конечно, какую-нибудь дебильную польскую эстраду (или болгарскую, или чехословацкую, какая разница). Но бывает, что везет - берут и показывают Криса Нормана, или Сандру, или “JOY”. Так что целое утро есть повод для надежды: а вдруг?

Но после «Утренней почты» от воскресенья ждать уже нечего. Спрашиваю, например, можно ли пойти погулять, а мне в ответ: «Приберись сначала в комнате.» Ладно, прибираюсь, все равно ведь не отвяжутся. Ну вот, все чисто. Бегу к маме: «Теперь можно?» Мама отвечает: «Мы скоро садимся обедать. Пообедаем - пойдешь.» Ну, что поделаешь. Сажусь с книжкой на диван. Тут же в комнату приползает Анька со своими маникюрными причиндалами, и в воздухе повисает проникающий во все поры запах лака. Читать невозможно, а она еще дергает меня каждую минуту: «Посмотри, у меня тут ровно лак лег? А по-моему, неровно. А теперь посмотри, теперь не лучше? А смотри, лучше так оставить, или еще одним слоем покрасить?»

Минут через 40 - «скоро» - нас, наконец, зовут обедать. Я вяло ем и отлично знаю, что будет дальше. После обеда одна из нас должна помыть посуду, и Анька довольным голосом заявит: «Я не могу, я ногти только что накрасила!» Посуду приходится мыть мне. Но вот и это, наконец, позади. «Ну теперь-то можно я пойду погуляю?» «Ну, иди», - разрешает мама и непременно добавляет какую-нибудь гадость, например: «Только помни, тебе еще надо к завтрашней школе подготовиться!» Имеется в виду возня с этими дурацкими воротничками и манжетами - отпарывать их, стирать, гладить, снова пришивать к форме... Тьфу!

«В полвосьмого быть дома!» - кричат мне вслед, когда я уже на лестнице. Забегаю к Полинке ("Здрасьте, тетя Люда, а Полина выйдет?"), и, если ее отпускают, то идем во двор, но что за удовольствие гулять, когда все время только и смотришь на часы: сколько там еще до половины восьмого? А чуть на пять минут задержишься - мама высовывается в форточку и начинает загонять домой. Тащусь домой, там ужин, потом уже упоминавшиеся воротнички-манжеты. Перед сном собираю портфель, думаю про завтрашнюю школу, и так тошно становится, ужас!

Нет, я люблю субботу! Конечно, по субботам надо рано вставать, и даже на 20 минут раньше, чем обычно - перед уроками политинформация. Зато с самого утра знаешь, что этот день последний, и весь день помнишь: еще чуть-чуть - и выходной! К тому же в субботу всего четыре урока, а не пять и не шесть! А после ты свободен и делай что хочешь, пока не загонят спать, и такое особенное чувство весь день - даже засыпая, ты помнишь: впереди еще целое воскресенье.

Вот и сегодня с самого утра меня не оставляет ощущение праздника. Пусть унылая школьная форма, пусть вчерашний ужин на завтрак, пусть Рейган и апартеид, пусть слякоть и ветер, пусть опрос по истории - зато через четыре часа (три, два, полтора...) я свободна! А в районе трех все мои уйдут, и я вообще весь вечер буду дома одна!!! У папы дежурство, с которого он вернется не раньше десяти. А мама с Анькой уезжают на экскурсию в Новгород. С ночевкой! Меня не берут, так как в автобусе меня укачивает. Вчера я изо всех сил делала вид, что расстроилась: пусть мама порадуется. А то если дать ей понять, что нужно мне это древнерусское зодчество, как рыбе зонтик, - и меня непременно потащат волоком на аркане, несмотря ни на какие укачивания, сурово говоря при этом что-нибудь про кругозор, про культуру, про статью в «Семье и школе»...

Анька кусала локти, ей совершенно не хотелось пропускать субботнюю дискотеку. Она каждую неделю ходит в какое-нибудь военное училище (у нас их целых три), и потом какой-нибудь курсант до дома ее провожает. А в этот раз ей не светит. И злится при этом почему-то на меня! Показала мне тайком от мамы кулак. Как будто это я виновата, что меня укачивает, а ее нет. Еще прошипела потом: «Чтоб не смела без спроса включать магнитофон!» Вот вредина!

Вчера вечером, когда ситуация с экскурсией была выяснена, мама объявила мне назидательно-торжественным тоном: «Ну, Ирина, тебе завтра предстоит быть самостоятельной!» Когда мама называет меня Ириной, ничего хорошего не жди. Я тихо сникла, готовясь выслушать список поручений в духе: «Перемой-ка всю посуду, да натри полы повсюду, дров на месяц наколи, на год кофе намели и т.д.» Почти угадала. «Покормишь папу ужином», - сказала мама, а затем пояснила: нужно сходить в магазин за вермишелью (а заодно за сосисками, хлебом, маслом, сметаной, чаем, сахаром и творожной массой), прибраться на кухне, подмести пол, вынести ведро, помыть посуду, сварить свежекупленные вермишель и сосиски, нарезать хлеба и заварить свежий чай. «У тебя будет много свободного времени - вот и не ленись, займись полезным делом», - подытожила мама. Почему в свободное время обязательно надо делать что-то полезное? Не понимаю...

Ну ничего, вот я приду из школы, пообедаю - и сразу быстро-быстро все сделаю, а вечер все равно будет мой!!! Позову к себе Полинку. Будем слушать Сандру и Саманту Фокс - без спроса, да-да-да! А за то, что ты мне кулак показала, Анечка, мы еще и в твою косметику залезем и накрасимся, пока ты любуешься на свое зодчество и скрипишь зубами! Так тебе и надо! И надо Полинку попросить, чтобы она тот набор притащила, «Made in Taiwan», который тете Люде подарили. Может, у нее получится незаметно унести. Там штук пятнадцать разных теней, даже фиолетовые! И помадки маленькие, вставляются одна в другую, штук шесть разных! И карандаши для глаз, и тушь, и еще какие-то отделения есть, не помню, что в них. Я Аньке рассказала, а она только поморщилась и говорит: «Дешевка.» Ну ее к черту, вечно она все больше всех знает! А у самой-то тени польские, помада сирийская, тушь вообще совдеповская... Ой, а какая там фотография на коробке из-под набора! Такая умопомрачительная девица! Тетя Люда ее даже вырезала и на кухне наклеила на холодильник. А один раз у Полинки никого не было, и мы с ней попробовали так же накраситься. Я так выглядела обалденно, лет на четырнадцать! Видел бы меня Димон!

Димон... Сегодня обязательно ему позвоню! Вообще-то я не очень часто это делаю. Раз в неделю, или даже реже. Если бы чаще, я бы, наверное, поседела. Я каждый раз жутко нервничаю. Пока идут длинные гудки, сердце колотится так, что, кажется, сейчас проломит ребра. А что, если никто не ответит? Или ответит не он? Три гудка, четыре, я уже теряю надежду - и вдруг звук снимаемой трубки, земля уходит из-под ног, голос Димона: «Алло?» Я молчу и боюсь дышать. «Алло!» - повторяет он, потом молчит некоторое время и кладет трубку. Я понимаю, что все это очень глупо. Я не знаю, что сказать. Дело даже не в том, что мне нравится слышать его голос - хотя и это тоже. Просто это так здорово, что я могу набрать его номер - и вот так, «по моему хотению», он прервет свои дела, и подойдет к телефону, и снимет трубку, и подарит мне свое время. Пусть всего несколько секунд, пока он снова не положит трубку, и пусть он и не знает, кому он их дарит, но я-то знаю, что мне, мне! И в эти несколько секунд он будет только со мной, мы будем вместе, одни...

В школе я весь день летаю, как на крыльях. Даже подарила Смирнову обратно один из четырех вкладышей, который он мне вчера проиграл. Вот дурак, не умеет играть, а туда же, к асам втирается! На второй перемене как прилип: «Ну Калинина, ну дай мне отыграться, ну пожалуйста!» И канючит, и канючит, чуть не плачет. Ну его к черту, думаю, пусть подавится, я себе потом еще навыигрываю. И отдала ему тот, самый облезлый, а играть даже и не стала. Руденко рядом стоял - и сразу начал орать: «Калинина в Смирнова влюбилась, она ему вкладыши дарит, видели? Ага!»
Чтобы я? В Смирнова, в этого тютю кисельного? Дураки! Но я ничего не успела возразить, зазвенел звонок, началась история.

Опроса мне бояться нечего: спрашивали недавно два раза подряд, так что я весь урок мечтаю о сегодняшнем вечере и о Димоне. Он совсем не такой, как эта наша мелюзга двенадцатилетняя. Да я на наших парней и смотреть не хочу! Они меня все недостойны! А Димон... Димону 14 лет. Наверное, скоро 15. Интересно, когда у него день рождения? Он уже говорит басом. В смысле - у него голос взрослый. «Постмутационный», говорит про таких наша хоровичка в музыкалке. Он такой симпатичный, с ума сойти! А еще он носит темные очки-«лисички», и стрижка у него, как у Дитера Болена на том снимке из «Ровесника».

Все началось летом. Родители послали меня за почтой. Я ковырялась ключом в почтовом ящике, когда кто-то вошел в подъезд. Оказалось, Димон с матерью. Он все еще был просто Димкой, соседом сверху. А я все еще любила Томаса Андерса, и больше никто не был мне нужен. «Здравствуйте», - сказала я матери Димона (вечно забываю, как ее зовут). «Здравствуй, девочка», - произнесла она в ответ (наверное, у нее та же проблема). «Салют!» - зачем-то поздоровался и Димка, проходя мимо и едва посмотрев в мою сторону. И в этот миг что-то произошло. Меня словно унесло каким-то мощным потоком. Я стояла на лестнице совершенно ошарашенная, держа в руках газеты и глядя ему вслед. Вскоре наверху хлопнула дверь. Я стряхнула с себя оцепенение, поднялась на свой этаж, сунула газеты в руки папе и закрылась в ванной. Нужно было переварить случившееся. На переваривание ушло три минуты, в течение которых я под шум воды из-под крана снова и снова прокручивала у себя перед глазами, как он проходит мимо, его быстрые шаги, беглый взгляд и - «Салют...» Я вся дрожала. Вывод был однозначный: ко мне пришла первая любовь. Все, что было раньше, неважно, а вот это - настоящее. Я так и сказала себе шепотом: «Ко мне пришла первая любовь» - и сразу почувствовала себя совершенно новой, более взрослой, более значительной. Я - человек, который ПОЛЮБИЛ...

Я все знаю про первую любовь. Во-первых, их у меня было уже четыре, так что знаю не понаслышке. А, во-вторых, я много читаю. Статьи в «Семье и школе», в «Работнице», всевозможные брошюрки о воспитании подростков - их у мамы полный секретер. Тощие такие книжонки в бумажных обложках, страницы желтоватые и как будто пыльные. Написаны они жутко скучно, я их читаю наискосок, а вот случаи из жизни никогда не пропускаю. Они напечатаны другим шрифтом и поэтому сразу бросаются в глаза. «Ира К., 12 лет, росла замкнутой, скрытной, не любила делиться своими чувствами с окружающими...» Ира К., 12 лет... Это я! Я сидела за столом, оглушенная своей большой любовью, и действительно не испытывала ни малейшего желания делиться своими чувствами с окружающими. Фотографии Томаса Андерса на стене, с таким трудом добытые, выменянные, выпрошенные, купленные на единственные деньги, а одна даже украденная - я выдрала ее из библиотечного журнала - были теперь чужими и ненужными. Томас смотрел на меня в упор своими карими глазами, и я твердила себе: «Я предательница, я предала его», но стыдно не становилось. Шаги на лестнице, взгляд, «Салют...» Я протянула руку и стала по одной снимать фотографии со стены. Обменяю на что-нибудь.

Маму моя новая любовь почему-то не устроила. То есть я ей, разумеется, ничего не рассказала, идиотка я, что ли, и сама она тоже вряд ли о чем-то догадалась. А не понравилось ей вот что: раньше, когда меня отправляли в магазин или вынести ведро, я пыталась всячески от этого отговориться, ну или хотя бы оттянуть во времени, а когда, в конце концов, шла, то с очень кислой миной. А теперь для меня каждый выход из стен своей квартиры означает надежду на встречу с Димоном, поэтому я по первому слову мчусь в прихожую и начинаю надевать ботинки. И она недовольна! Смотрит на меня так странно, губы поджимает и молча на кухню уходит. Потом еще по телефону жалуется тете Наде или Ольге Вадимовне: «У Ирины начался трудный возраст... Она стала совершенно не-пред-ска-зу-е-ма!» Ну-ну! По-моему, это у нее самой трудный возраст. Не слушаюсь - ей не нравится, слушаюсь - опять не нравится. Вот и пойми, что ей нужно!

Милеева, знаменитая зубрила, что-то вдохновенно рассказывает у доски и аж раскачивается от удовольствия. Не хочу слушать, хочу вспоминать Димона. Я не видела его почти три дня. Последний раз был в эту среду. Он поднимался по лестнице, шел довольно медленно - велосипед тащил. Я его еще в самом низу обогнала, а потом стояла перед своей квартирой и изо всех сил тянула время: хотела дождаться, пока он мимо пройдет. Роюсь в портфеле, делаю вид, что ключи ищу. И он вдруг первый со мной заговорил. «Чего в дверь не звонишь? - спрашивает, - До звонка, что ли, не дотягиваешься?» - и хихикнул. Я растерялась и молчу, не поднимая глаз и продолжая рыться в портфеле. «А, боишься домой идти? Че натворила?» - Димон вдруг остановился и поставил велик: устал, наверное. «Да ничего...» - протягиваю я так небрежно, а сама уже не знаю, что дальше делать, пол под ногами плывет, и ни одной толковой мысли в голове не осталось. «Хоть бы он уже ушел побыстрее», - думаю, и в то же время больше всего на свете не хочу, чтобы он уходил. А он: «Не дрейфь. Чем дольше тянешь, тем труднее. Ясно?» - таким тоном, как с маленькой разговаривает! Я кивнула, хотя не сразу поняла, о чем это он. А он продолжил таким же тоном: «А чем раньше ты им все скажешь, тем легче.» И сделал шаг ко мне. И сам нажал на звонок. Мне кажется, я ему чуть-чуть нравлюсь...

Дверь открыла Анька. Димон как раз успел снова взгромоздить на себя велик и уже топал на свой этаж. Анька посмотрела ему в спину и хмыкнула. Позже, когда мы с ней пили на кухне чай, она заявила: «Перспективный мальчик, но салага.» Мне аж краска в лицо бросилась. Почему она со мной его обсуждает? Неужели догадалась? Сердце билось где-то в желудке... И одновременно я чуть не лопалась от возмущения. Как кто-то может про него так небрежно говорить, так свысока? Тем более Анька? Воображала великовозрастная! Да она через год школу закончит, а через два станет той самой «старухой 18-летней», которых она сейчас так презирает, когда они приходят на курсантские дискотеки! Хотя и 15-летних она тоже презирает, они для нее «малолетки» и «соплячки». Выходит, всем на свете должно быть ровно столько лет, сколько ей! А, пошла она в баню. Нет! Пошла она в Новгород!.. Я начинаю давиться от смеха. «Калинина, урок еще не окончен!» - строго произносит историчка. Но тут, опровергая ее, раздается звонок-освободитель. С каждой минутой вечер все ближе и ближе!

Смирнов опять привязался со своими вкладышами: «А че ты сыграть-то не хочешь, а, Калинина? Боишься, что я остальные отыграю? Думаешь, откупилась, и все? Забирай свою подачку и выходи на бой!» В общем, начал из себя гордого строить. Ха! Ну, стали играть. Вокруг нас полкласса собралось - посмотреть на цирк. Восемь боев сыграли, и я все восемь раз победила. Выиграла вообще всё, что у этого лопуха оставалось. Он скис, потом попросил один вкладыш в долг, я ему одолжила тот вчерашний, облезлый, отдаренный - и он опять проиграл. Еще и должен мне один вкладыш теперь! Дурак несчастный.

Как долго всегда тянется последний урок в субботу! Слава богу, что хоть музыка, а не математика или русский. Нам уже третью неделю прививают любовь к советским композиторам. Учат отличать Хачатуряна от Прокофьева. Зря надеются - у нас некоторые Сандру от Сабрины отличить не могут, куда уж там Хачатурян. Пластинки в кабинете музыки все затертые, иголка у проигрывателя старая, перескакивает. Скучища! Руденко и Танеев у меня за спиной обсуждают фильм с Брюсом Ли - у Танеева есть дома видак и кассеты. Шалимова с Кузенковой листают на коленях под партой какой-то журнал. Блин, как жалко, что мы с Полинкой в параллельных! Мается сейчас на истории, а я на музыке маюсь. С Рыбиной, моей соседкой по парте, я уже больше месяца не разговариваю.

Эта Рыбина такая сволочь! После моего дня рождения Федотова всем в классе рассказала, как я умею гадать, и девчонки все стали умолять, чтобы я им погадала. На следующий день я взяла в школу карты и всю большую перемену в туалете всем гадала, а Рыбиной и еще двум девчонкам не успела - звонок прозвенел. И я им говорю: «А вам - на послеследующей перемене.» «А почему не на следующей?» - Рыбина спрашивает. Я объясняю, что на следующей не могу, потому что пойду в столовую. Козлова с Солдатенковой отвечают: «Ладно», а Рыбина обиделась, пошла и наябедничала Тамаре, что я карты в школу принесла. Тамара меня вызвала, карты отняла и замечание в дневник влепила, а карты, между прочим, родительские были. Мне так дома влетело! Рыба вонючая! Пыталась потом ко мне подлизываться, но я предателей не прощаю! Ишь, сидит, губки бантиком, микки-маусов кривобоких рисует. Рисовать бы сначала научилась, каракатица.

«Калинина!» - слышу я громкий шепот. С соседнего ряда мне передают записку. Я отгораживаюсь локтем, чтобы Рыбина свои рыбьи глаза не пялила, и разворачиваю. Ха! Смирнов, кто же еще! «В 13:00 в гардеропе у дальнего окна. Выходи на бой. В.М.С.» Тут же картинка - череп и кости. И роспись, прямо как у какого-нибудь директора завода, на ползаписки. Сам ты «гардероП», чучело! Уставился еще! Вынимаю потолстевшую за сегодня пачечку вкладышей, покачиваю ею в воздухе и делаю вопросительное лицо: мол, вот этого захотел? Лыбится и кивает раз пять. Свободной рукой показываю ему фигу. Он перестает улыбаться, делает озверелое лицо и грозит мне обоими кулаками. Я кручу пальцем у виска, потом поворачиваюсь к нему спиной и прячу вкладыши в портфель. Пантомима окончена.

Урааааа!!! Звонок!!! Свободу попугаям!!! Бедная Полинка, она сегодня дежурная, ей еще класс убирать. Обычно мы друг друга ждем, но сегодня столько дел с этим ужином. Перед гардеробом толкотня. Жду, пока она рассосется, беру свои вещи, и, пока шнурую ботинки, вестибюль успевает опустеть. Я сую сменку в мешок и напяливаю пальто. Ненавижу его. Мало того, что немодное - оно еще и уродливое. Самого противного коричневого цвета, какой только можно придумать. И дурацкий капюшон. И старое оно, я его уже два года таскаю, а до этого его Анька года три носила - мне всю жизнь после нее старье всякое донашивать приходится. Карманы оттопыренные, локти потертые. Когда я в нем иду по улице, мне кажется, что все смеются мне вслед, такая я кикимора. Ботинки у меня тоже страшные. Подольше бы продержалась такая погода, как сейчас, и пусть они от сырости развалятся - тогда мне новые купят. Ну и ладно, зато мне на этот день рождения подарили красную венгерскую сумку для школы, просто о-бал-деть! И шапка с шарфом у меня красивые, бело-голубые, мне их мама в прошлом году по журналу мод связала.

Я выхожу в предбанник и прислушиваюсь. Вроде бы, на крыльце никого. Слава нашей омерзенной погоде. А то там каждую перемену торчат эти гопницы из седьмого. Прохода мне не дают, и что я им сделала? Пришлось бы через спортзал выскакивать, но там бывает заперто, и тогда остается только ошиваться в вестибюле, пока какая-нибудь училка на выход не пойдет, чтобы проскочить наружу вместе с ней. А сегодня обошлось. Отличный сегодня день, просто всё, как я хочу! И ни на одном уроке не спросили, и восемь вкладышей выиграла, и своим врагам не попалась, да еще и такой вечер меня ждет!

Грохает входная дверь, и я пускаюсь бегом через школьный двор, сквозь ветер и дождь; брызги грязи летят мне на колготки, капюшон прыгает на спине в такт шагам; потом целую вечность стою у пешеходного перехода, перетаптываясь на месте от нетерпения, а мимо меня по дымно-закопченному проспекту без конца несутся замызганные машины; но вот проспект преодолен, теперь еще каких-то два квартала - и я в своем родном дворе. В подъезде так тихо и хорошо! У меня в ушах еще стоит уличный шум. Нужно привести себя в порядок на случай столкновения с Димоном. Расстегиваю пальто, вытираю фартуком мокрое от дождя лицо, снимаю шапку, провожу рукой по волосам... ой, нет, лучше ее снова надеть, я такая растрепанная сейчас, да еще и след на лбу от резинки остался... надеваю, заталкиваю под нее пряди, выбывшиеся из косы, перевязываю шарф понебрежнее - вот теперь я в полной боевой готовности!

Но Димон мне не попадается. Наверное, он еще в школе: он же старше, у него должно быть больше уроков. А Анька сегодня с утра олимпиаду районную писала, так что сейчас, скорее всего, уже дома. Так и есть! Она открывает мне дверь и тут же бежит обратно к зеркалу. На ней совершенно сногсшибательная серебристо-серая куртка. Я лишаюсь дара речи. «Круто?» - спрашивает она меня. Из глубины квартиры появляется мама. «Ну, как сегодня дела в школе?» - интересуется она. «Нормально, ни разу не спросили. Мам, я тоже такую хочу! - умоляюще говорю я, - Я не могу больше ходить в этом уродском пальто!» «Тебе такую еще рано», - встревает Анька. «А ты вообще молчи!» - огрызаюсь я. Но мама соглашается с Анькой: «Аня права, тебе еще надо вырасти для таких дорогих вещей. Зато синюю куртку, я думаю, теперь можешь носить ты.» «Чего?» - возмущается Анька. Синяя куртка - это ее. Конечно, ей уже два года, и она далеко не такая шикарная, но все равно она в сто раз лучше, чем это куцее коричневое страхолюдство, которое на мне сейчас. «А тебе целых две куртки - слишком жирно!» - парирую я и стремлюсь скорей вылезти из пальто, чтобы померять синюю куртку. Ой, какая она классная! Правда, я в ней немножко тону, и рукава длинноваты, но я же еще вырасту! А если надеть под нее толстый свитер, то она получается прямо как на меня! Ура! Ну, Димон, держись!

Мы обедаем, и Анька с мамой рассказывают про куртку. Оказывается, какой-то маминой сослуживице ее из Германии привезли, а она оказалась мала, и пришлось ее продавать. И мама решила взять для Аньки при условии, что Анька вложит те деньги, которые ей бабушки прислали в подарок на 16-летие - иначе родители бы не потянули. Но я бы ради такой куртки тоже всех своих сбережений не пожалела! Вообще-то я коплю на магнитофон. Хотя магнитофон у нас и так есть, но Анька меня к нему не подпускает. И всегда она одна решает, какую кассету поставить. И если стирает какую-нибудь кассету, то тоже со мной не считается. Так что я хочу свой собственный магнитофон, и записи тоже.

Перед уходом мама с Анькой еще долго возятся в прихожей, проверяют, все ли взяли, что нужно. Анька прихорашивается в своей новой куртке, не в силах оторваться от зеркала. Напоследок мама напоминает мне: «Займись тем, о чем мы с тобой вчера говорили!» «Угу», - отвечаю я, а про себя добавляю: «Только уезжайте уже поскорее!» Но вот хлопает дверь, и я одна в пустой квартире. Урааааа!!! Скорей звонить Полинке! Она наверняка уже дома.

Трубку снимает ее отчим. «Здравствуйте, а можно Полину?» - «Нет, Полина подойти не может, она наказана.» Ну вот. Бедная Полинка. За что ее, интересно? Ладно, займусь пока делами, а как закончу - попробую еще раз. Может, тогда бабушка подойдет, она у нее не такая строгая.

Что сначала - порядок на кухне или магазин? Без колебаний я выбираю магазин: очень не терпится скорее пойти куда-нибудь в своей куртке! Пусть все видят! Я надеваю ее и кручусь и верчусь перед зеркалом... А ведь я очень даже ничего! Вполне симпатичная! Мой взгляд падает на вешалку, на которой сиротливо висит получившее отставку пальто. У него такой одинокий, брошенный вид, как будто оно понимает, что стало никому не нужно, что его больше никогда не наденут. Мне вдруг становится его ужасно жалко, словно оно живое, прямо ком в горле встает. В конце концов, оно же не виновато, что уродилось таким некрасивым! Я его глажу и почему-то шепотом (хотя кто меня услышит в пустой квартире?) говорю: «Не расстраивайся, на самом деле ты же очень хорошее, и ты нам очень хорошо послужило!» Надеюсь, ему стало от этого легче.

Час спустя я снова дома и выгружаю из пакета покупки на кухонный стол. Я такая довольная! В магазине на Шалимову наткнулась, и она аж обалдела. «Ты крута в своем прикиде, - говорит, - А чего в школу эту куртку не носишь?» И потом, пока я полчаса в очереди стояла, мне все время казалось, что на меня все смотрят. Я крута в своем прикиде!!! Димона опять не встретила, но сейчас он точно уже дома. Я видела с улицы, что в его комнате горит свет. Мало того, я знаю, что он тоже один! Если кто-то из его родителей дома, он никогда не слушает музыку так громко, а сейчас она буквально орет, у нас аж потолок дрожит. Ну-ка, позвоню ему! Или лучше потом? Нет, сейчас, а потом можно будет еще раз!

Я иду в прихожую, секунду или две собираюсь с духом, как в бассейне перед прыжком с тумбочки, и решительно снимаю трубку, но тут же думаю: пожалуй, лучше сидя. Кладу трубку, приношу из кухни табурет, сажусь на него, облокачиваюсь на стену, телефонная розетка впивается мне под лопатку. Теперь уже никуда не деться, надо звонить. Ставлю телефон себе на колени, вспоминаю его - Димона - слова: «Чем дольше тянешь, тем труднее!» и набираю номер.

Ждать ответа на этот раз практически не приходится - трубку поднимают после первого же гудка. Музыка теперь слышна и в телефоне, но всего один миг; голос Димона говорит: «Минуточку!», и почти сразу становится очень тихо. Он выключил магнитофон и уже в тишине произносит свое обычное: «Алло?»

И вдруг: «Алё...» - само по себе вырывается у меня хриплым шепотом. Я цепенею от ужаса, но дальше происходит нечто совсем невероятное. «Ир, ты?» - спрашивает Димон радостным голосом. Не успев ничего сообразить, я с силой грохаю трубку на рычаг.

Какое-то время я сижу, не двигаясь и вцепившись в телефон, все еще стоящий у меня на коленях. Потом встаю, снова ставлю его на тумбочку и в шоке бреду на кухню. «Ир, ты?» Но как, как он догадался, что это я? Неужели он понял, что я его люблю? А может, он только и мечтал, чтобы я позвонила? Нарочно «Европу» так громко поставил, чтобы я поняла, что он дома. Ну конечно! Стоп, а что если это какая-то другая Ира? Но эта мысль мне так не нравится, что я ее мгновенно отметаю. Да и откуда ей взяться, другой? И вообще, когда мы в среду на лестнице встретились, он так на меня смотрел! Я ему точно нравлюсь! И, может быть, он меня даже любит...

Окрыленная, я мчусь в комнату и тоже врубаю «Европу» на полную мощность. Пусть слышит, что мне тоже нравится «Европа»! Пусть чувствует, что я здесь, совсем рядом! Как заведенная, я ношусь по кухне, разбираю извечный кухонный бардак, подметаю наш уродливый линолеум, мою посуду... «Ир, ты?» - звучит у меня в ушах.

Ну, вот и все, остался сам ужин. Сосиски сварить - дело нехитрое, сто раз варила. А вот вермишель... Надо вспомнить все мамины инструкции. «Вермишель варится в кипящей подсоленной воде.» Я ставлю кастрюлю с водой на огонь, бухаю в нее соли и накрываю крышкой. Чем бы заняться, пока она закипает? Пойду-ка еще раз позвоню Полинке.

Вопреки моим опасениям Полинка сама подходит к телефону.
- Алё.
- Привет!
- Привет...
- Ну, чего у тебя случилось?
- Да... Отчим. Заколебал вконец. Мама с ним вчера ругалась, что он моим воспитанием совсем не занимается и что я его за отца не считаю. Вот он и решил всем доказать. Дневник взял на проверку, два трояка увидел - все, говорит, ни к какой подружке не пойдешь, сиди дома. Воспитатель нашелся!
- А щас-то он где?
- Ушел. Все ушли.
- Ну так приходи! Или хочешь, я приду?
- Не, не могу. Они уже щас вернуться должны. Сказали, ненадолго уходят.
- Жалко... Слушай, я тебе такое расскажу! Я щас опять Димке звонила!..
- Ну?.. - оживляется она.

Но тут в Полинкину дверь звонят - как всегда, на самом интересном месте. Мы поспешно прощаемся, и она идет открывать, а я возвращаюсь на кухню. Ну что тут поделаешь? Так хотелось похвастаться курткой и вкладышами и рассказать, как я звонила Димону... Но взрослые есть взрослые, их лучше не злить. «Завтра все расскажу. А сейчас - вермишель!» - бодро объявляю я самой себе.

Вода в кастрюле закипает мучительно долго. Включить опять музыку, что ли? Хоть не так скучно будет ждать. Так, и что там мама говорила? «Как закипит - брось в кастрюлю горсти три...» Я тогда так удивилась, не маловато ли будет три горсти. А мама объяснила: «Это только кажется, что мало. Вермишель ведь разваривается. Вам на двоих будет в самый раз. Ну, хочешь, брось четыре.» Все равно, по-моему, мало. А, пусть, сделаю, как она сказала, а если папа останется голодный, я не виновата.

Из-под крышки начинает пробиваться пар: кажется, закипело. Обматываю руку полотенцем и сдергиваю крышку. Пар мощно вырывается наружу. Бросаю в эпицентр кипения четыре горсти мелкой вермишели, они уходят на дно (и все-таки вермишели как-то подозрительно мало...) Теперь нужно снова накрыть все крышкой, убавить огонь и засечь время. Порядок. Пойду еще раз куртку померяю.

Ой, придумала! Я сейчас вообще переоденусь! Буду весь вечер в джинсах ходить. Они, правда, индийские, но мама их прокипятила с отбеливателем, и они стали нормального цвета, а не этого жуткого темно-синего. И кофточку свою любимую велюровую надену. В «Бурде» писали, что рукав «летучая мышь» - это последний писк моды, и даже Анька мне завидовала! Ей такую не купили, потому что размер был только мой. В конце четверти у нас в классе будет дискач, вот так на него и пойду, в джинсах и в велюрке.

Ой, какая я крутая! Как я стильно смотрюсь! Еще косу надо распустить и сделать конский хвост. Только вот чем завязать его? Не надевать же резинку с пластмассовыми шариками! Школьные ленты тоже не подойдут... О! Пояс от маминого плаща! Как раз под цвет велюрки! Минут десять я пыхчу, перехватывая хвост то одной, то другой рукой, пытаясь как следует натянуть волосы и одновременно перевязать их как можно ближе к голове, руки затекают, пряди выбиваются, но, как поет Пугачева, «если долго мучиться - что-нибудь получится». И вот мою голову венчает пышный хвост - правда, он немного съехал вправо, а у основания торчит «петушок», но я его сейчас затолкаю пальцами под другие волосы. Да и что сам хвост кривой, тоже не беда. Может быть, так и задумано!

Черт побери! Я совсем забыла про вермишель! Мама же предупреждала, что, если ее слишком долго в воде держать, она переварится и будет рыхлая и невкусная. Блиииин... Я бегу на кухню и поспешно выключаю огонь. Теперь срочно слить воду. Хм, слить воду... Вот вам и еще один «блиииин». Как же я ее солью-то? Рук ведь всего две! Попробовать в левую взять дуршлаг, а правой за одну ручку держать кастрюлю? Снова обмотав руку полотенцем, я пытаюсь приподнять кастрюлю одной правой, но мне ее и секунду не удается продержать на весу, она почти сразу бухается обратно на плиту. Нет, не выходит. А если дуршлаг положить прямо на раковину, поперек? Я достаю дуршлаг и примериваюсь. В длину он оказывается где-то на сантиметр больше, чем кухонная мойка в ширину. Вместе с ручкой, разумеется. Отлично, шанс есть. Круглая часть, конечно, неудобная, зацепиться нечем. Но авось не соскользнет. Я осторожно пристраиваю ее на один край мойки, ручку - на другой, но едва успеваю убрать руку, как - ба-бах! - подлая круглая часть с грохотом срывается в раковину, отколов кусок эмали. Влетит теперь! А время-то идет, и вермишель до сих пор плавает в воде. Что же мне делать? Думай, Ирэн, думай. К соседям, может, сходить?..

ИДЕЯ!!! Я поднимусь к Димону! Скажу, что никого с нашего этажа нет дома, вот и пришлось к нему идти! Здыбенско!

Вот он откроет дверь и увидит, что это я, - и улыбнется так, словно не верит своему счастью. И скажет взволнованно: "Ира!.. Это ты!.. Здравствуй!.." А я сейчас как раз так клево одета, и с хвостом! За спиной снова вырастают крылья, уже в который раз за сегодняшний день...

Два пролета по лестнице я преодолеваю в один прыжок. Ой, а на Димкиной площадке лампочка перегорела. Сможет ли он меня оценить при таком плохом свете? Мамочки, вот сейчас я позвоню, и он откроет мне дверь. Меня начинает бить дрожь. Протягиваю руку к звонку - и убираю ее обратно. Не могу, не могу, боюсь. Но не домой же идти! Говорю себе вслух все те же слова: «Чем дольше тянешь, тем труднее!» - и все-таки звоню.

Дверь открывают, и мне в лицо ударяет свет из ярко освещенной прихожей. Глаза не сразу привыкают к нему, сначала я вижу лишь Димкин силуэт, и только через пару секунд различаю черты лица и одежду. Он умопомрачителен. На нем черный пуссер с серпом и молотом и настоящие «варенки». Неужели он дома ходит вот так? И одни носки, без тапочек. А мне не разрешают дома в одних носках ходить! Из комнаты доносится музыка. Я силюсь вспомнить, зачем пришла. Сердце колотится где-то в горле и мешает говорить.

«Привет», - со спокойным любопытством говорит Димон. «Привет», - говорю я и тупо умолкаю. Он делает два шага назад и впускает меня внутрь. «Ты к матери? - продолжает он разговор за нас обоих, - А ее нет.» «Да нет, я... мне все равно, к кому. Понимаешь, я варю вермишель, - принимаюсь объяснять я и чувствую себя полнейшей дурой, - и никого нет, а мне одной никак воду не слить. Ты не мог бы...» Мой голос звучит как чужой, я его не узнаю. «Слушай, мне некогда,» - отвечает Димон немного раздраженно. Неужели это он спрашивал меня сегодня таким полным надежды голосом: «Ир, ты?» Кажется, я сейчас умру. И зачем я сюда притащилась? «Ну спустись на одну минуточку, пожалуйста, - с отчаянием умоляю я, - у меня никак не получается, мне кастрюлю не поднять, а ты же...»

Фраза обрывается сама собой. Откуда-то из глубины квартиры появляется девица. Она выходит, нет, выплывает в прихожую, останавливается и насмешливо смотрит на меня. Она высокая, ростом почти с Димона. У нее есть грудь. Девица одета в черную узкую мини-юбку. И ажурные черные колготки. И черные лодочки. И розовый пушистый свитер. Она накрашена: на губах розовая перламутровая помада, под цвет свитера, а глаза обведены черным. На голове у нее сооружен какой-то немыслимый начес.

Я настолько раздавлена этим шиком, что лишь через секунду осознаю, какой крах меня постиг: у Димона есть девушка...

Мой мир рушится, рассыпается на куски, на осколки, нет, в прах; все, чем я жила последние месяцы, уничтожено -
У ДИМОНА ЕСТЬ ДЕВУШКА!!!

А я-то размечталась! Любит он меня, как же! Вот он кого любит, вот кто ему нужен, а я - никогда, никогда...

«Здравствуй, малышка!» - говорит мне эта сногсшибательная особа. Она назвала меня малышкой. При Димоне. Какой позор. В эту минуту я ненавижу свои индийские джинсы, и бордовую кофточку, и дурацкий хвост на голове. И зачем я так вырядилась, идиотка? «Дим, ну помоги девочке, трудно тебе, что ли?» - лениво обращается девица к Димону.

Я уже не хочу, чтобы он мне помогал, я никого не желаю видеть, я хочу остаться одна, забиться в темный тесный уголок и тихо поскулить, и поплакать, и поумирать... А надо стоять и сохранять достоинство. «Да ладно, - пытаюсь как можно небрежнее произнести я, - не надо, я сама.» Но Димон уже надевает кроссовки. «Да пошли уж, черт с тобой,» - бросает он мне, затем смотрит на свою гостью и совсем другим тоном говорит ей: «Ир, я быстро...»

Ира. Так и есть. Все сходится.

Мы спускаемся вниз и проходим на кухню. «Ну, и где твоя вермишель?» - интересуется Димон. В горле ком, я боюсь расплакаться, молча показываю на кастрюлю на плите и беру в руки дуршлаг. Димон подносит кастрюлю к раковине и ловко опрокидывает ее над дуршлагом, мощный водопад устремляется в него - и весь проходит насквозь. Вермишели нет. Точнее, есть, но ее от силы наберется на одну столовую ложку. Все-таки она не разварилась. Так я и знала. «Это все?» - спрашивает насмешливо Димон. Тупо смотрю в дуршлаг. Надо что-то сказать в ответ. «Да,» - отвечаю я, с трудом сдерживая слезы. «Ну, приятного аппетита!» - бодро говорит Димон и делает мне «саечку» на прощание.

Я иду следом за ним в прихожую и медлю закрывать дверь - я слушаю, как он поднимается по лестнице, как наверху захлопывается дверь его квартиры... Это все.

Я разревелась. Потом немного успокоилась. Тихо всхлипывая, я сняла свой шикарный прикид, надела фланелевый халатик и заплела косу. «Это все?» - спросил Димон.

На кухне я забралась с ногами на табуретку и, все еще плача, стала грызть сушки и вспоминать сегодняшний день. Снова и снова я прокручивала в голове свой звонок Димону, и свой поход к нему, во всех подробностях, и его прощальную «саечку» - он в первый и в последний раз в жизни до меня дотронулся... Я размазывала слезы по щекам, и лицо у меня было все в крошках. «Это все?» - звенело у меня в голове.

Вдруг меня озарило. Про вермишель дурацкую. Мама ведь говорила про горсти, ГОРСТИ! А мне с самого начала почему-то вместо горстей представились щепотки! Я еще удивилась и спросила: «А не маловато?» А она отвечает - «В самый раз.» И с какого перепуга я подумала про щепотки? Нет, это надо додуматься - сварить на двоих четыре щепотки вермишели! Прямо блокадный Ленинград какой-то! Папа придет к десяти. Время еще есть. А воду, в конце концов, вычерпаю половником.

Я рассмеялась, налила в кастрюлю свежей воды и поставила ее на огонь. Потом пошла в ванную и сполоснула лицо. Потом побежала в комнату и включила на полную громкость «Европу».

«Это все?» - спросил Димон.

Это все. :-)