Шулма часть1

                Пролог    


  Закружила, обволокла чёрная сила. Сбросила с постели, заставила биться в неслышном крике. Надавила нестерпимо на грудь, когтистыми лапами вцепилась в горло и колоколом  забубнила в уши, в мозг, раздирая на части сознание. То бросит в холод своими речами, то будто в рай окунёт, и прельщает, прельщает ослабевшую от невзгод душу. Вот уж вылезли, закопошились мыслишки, мелкие и тёмные, подлые в своей сути. Авось морок прав, и не стоит ему сопротивляться? Когда ещё пожить сладко, как не на этом свете? А на том когда ещё будешь?! Да и неизвестно что сильнее - свет ли, тьма? Что тебе от света? Лишь страданья одни, и духа, и плоти. Разлад и крах! И где он, Свет тот? А морок рядом, вот, сидит чёрной глыбой на груди, давит,  и душит, обещает
и грозит. Да ведь и просит немного. Стать на его сторону, и только, ни делом, ни душой, а сказать просто, что на тёмной стороне. И всё! И не будет больше того, что гложет, не даёт спокойно по ночам спать. И богатство будет, и людям помогать станешь. И не беда что тёмные силы исцелять людей будут. Ведь исцелят, избавят от страданий. А свет, что он может, кроме нудных нотаций о чистоте помыслов и силе духа? А может и не свет это вовсе? И кто определил, что такое свет, и что такое тьма? А может наоборот всё? Сил нет терпеть такую тяжесть! Давит, давит на грудь! Чего проще, " На Тёмной Стороне я!", и всё, всё! Из груди рвётся крик:
" Нет!!! Свет! Света мне!!" Когтистая лапа зажимает рот, но слова уже вылетели, обрели плоть и вспыхнули ослепительно-белым, магниевым светом. Вспыхнули и согнали с груди мрачную глыбу, и когтистые лапы. Но не ушёл морок,  затаился в дальнем углу, за шкафом. и донёсся оттуда громовой глас: " Мы ещё вернёмся! Ты не понимаешь, но скоро всё поймёшь!" и съёжился до размера скомканного носка, а потом ещё меньше, и уполз в щель, между стеной и полом, и затих, ожидая своего часа, и знал я, что этот час не за горами. И что скоро наступит этот час и тогда придётся снова принимать решение, и снова стонать под мрачной тяжестью, и не факт, что смогу выдержать и не сдамся. И горько стало мне, и заплакал. Содрогнулся душою, увидев что будет, и проснулся.
    
  По лицу обильно стекали слёзы, и градом катился холодный пот со лба. Надо же такому присниться! И, хотя и крещёный, но человек не верующий, я впервые за всю свою жизнь поднял руку и неумело, коряво перекрестился. Не знаю, что на меня нашло, но подсознательно я понимал, что это не совсем сон. Недоумённо повёл плечами, потянулся и включил ночник. Подвинул к себе пепельницу и нашарив на столике сигареты , закурил. Вдохнул дым полной грудью, с опаской покосился на шкаф. В ушах всё ещё стоял голос: "Ты не понимаешь! Но скоро поймёшь". По рукам пробежали противные мурашки. Стало вдруг страшно. В углу на коврике завозилась собака Линда, во сне о чём - то жалобно проскулила, и лягнула задними лапами. Интересно, может быть, она что-то тоже увидела? Нет, ну это смешно, ведь это же сон, просто сон! Да, жуткий и страшный, но всего на всего сон! Сигарета обожгла пальцы, сунул её в пепельницу, аккуратно потушил. Всё . Спать. Права была бабушка, нельзя переедать на ночь, вот кошмары и снятся. Ночник тушить не стал, отвернулся к стене, и помаявшись немного, заснул.
                ЧАСТЬ 1.

                1
 Луна залила мёртвым своим светом всё вокруг. Серебрится ковыль, переливаясь волной через редкие степные курганы, гонимый ночным ветерком. Вот волна докатилась к огромному холму, плеснулась у подножья, пробежала к вершине и чуть замерев, скользнула вниз. С разбега ударилась о тяжёлую телегу, испуганно шарахнулась от большого костра, окружённого спящими людьми, и покатилась дальше, в безбрежную степь, останавливая бег лишь у глубоких оврагов.
 Чуткая волчица встрепенулась в логове, втянула, шумно, чёрным , влажным носом воздух. Люди. Вздыбилась шерсть на загривке, волчица тенью скользнула к выходу из норы. Оглянулась на волчат, те лишь прижались плотнее  друг к  другу, и сопели не просыпаясь. Почти бесплотная в лунном свете, лишь только глаза мерцают, она вынырнула из оврага, и прижалась к земле. У кургана горел огонь, ветер, шелестя ковылём и полынью, донёс запах извечных врагов. Движимая инстинктом, волчица по широкой дуге, обогнула костёр и бесшумно взлетела на вершину кургана. Теперь между нею и логовом были люди. Если вдруг, люди двинутся к логову, она увёдёт их в противоположную сторону, подальше от волчат. Затаившись в траве, хищник пристально наблюдал за людьми.
 Люди появились в степи, вслед за молвой. После манифеста Александра Второго - Освободителя, бывшие крепостные, движимые мечтой о богатых землях и воле, пришли в эту землю. Распахали степь, построили дома и зажили крепко, зажиточно. Через несколько лет в степь хлынула вторая волна переселенцев, привлечённая байками о благодатной земле и неразумных калмыках, которые сами не сеют, не пашут, а сдают землю в аренду, почём зря, за бесценок. К переселенцам второй волны принадлежал и этот аргиш (обоз), ведомый Антоном Курдюковым. Пять лет назад, вместе с отцом, главой большой дружной семьи, пришёл Антон в калмыцкие степи. Облюбовали место в Булгун-балке, у родников, бивших прямо из земли, холодной , вкусной водой и зажили, поначалу трудно, но вольно. А теперь в семьи пришёл достаток, и нынешний год, как только отсеялись по весне, отец Антона, могучий седобородый старик, отправил его в Воронежскую губернию, на родину, велев рассказать правдиво о благодатных землях и подбить многочисленную родню и односельчан на переезд.
 Целый месяц уговаривал Антон, весельчак и балагур, сомневающуюся родню и селян. Не поверили. Только четыре семьи, в конце концов, распродав своё не богатое имущество и захватив с собой только необходимое, кочевали теперь, ведомые Антоном , в неизвестность. Кочевали уже шесть недель, порядком устали и люди , и волы, запряжённые в большие телеги-мажары, и сегодня, наконец, дошли к урочищу Аргамджа. Отсюда всего с десяток вёрст до Булгун-балки. Здесь их и застала лунная, колдовская ночь. Антон не хотел останавливаться здесь на ночлег. Не хорошее это место. Калмыки, издавна кочующие в этих местах, утверждали, что в урочище живёт "шулма" - ведьма. Оборачиваясь то степным огоньком, то чёрной волчицей, водила и кружила она  заблудившихся путников по степи. До тех пор пока они не падали с ног от усталости, а потом, принимая своё истинное, страшное обличье, пожирала их души.
Антон не боялся ни бога, ни чёрта. Могучий, такой же как старик отец, косая сажень в плечах, гренадерского роста, он играючи гнул подковы и запросто поднимал коня -трёхлетка, просунувшись ему под брюхо. Но место действительно было не хорошее, и ему было не по себе. Сгорбившись, сидел он у костра, изредка подкидывая в огонь кизяк, всматриваясь в залитую лунным светом степь, вслушиваясь в ночные звуки.
 - Чего не спишь, Антоха?   
Антон обернулся. Из-под вороха ширдыков на земле, поднялась взлохмаченная голова Петюни Молчанова, бойкого сынишки его двоюродного брата.
- Да так. Не спится чего-то, - ответил Антон парнишке.
- Антох, а скоро мы приедем? - не унимался малец.
- Даст бог, завтра к вечеру доберёмся до Булгун-балки. Там и пути конец. Спи Петюня, ночью нужно спать , сил на будний день набираться, спи.
- А ты чего ж не спишь, ты и так сильный? Ты никого не боишься? - парнишка перекатился по траве ближе к Антону.
- Никого, - односложно ответил Антон, и, приподняв кошму, которой прикрывался, пустил Петюню к своему тёплому плечу. Мальчишка  копошился, устраиваясь поудобнее, и полусонным голосом  спросил:
- Никого, никого? И даже ведьму? И лешего?
- Эх, Петюня, бояться плохих людей надо, а ведьму чего ж бояться? Кто в бога верует, тому никакая ведьма ни почём, - сказал Антон и погладил мальца по непослушным, взлохмаченным волосам.
  Смутно вдруг  стало на душе его, муторно. Повеяло со стороны кургана холодом и бедой. Смолкли ночные звуки, блеснули на вершине звериные глаза, шарахнулась серой тенью, объятая необъяснимым страхом волчица, и бросилась прочь от кургана, уводя от несмышлёных волчат неведомую опасность.
- Господи Иисусе!, - прошептал Антон и перекрестился. - Чего ж она так испугалась?  Его зоркие глаза уже давно заметили волчицу, ещё тогда, когда она обходила стороной их табор. Опасности она не представляла, и поэтому он  не поднял тревогу, как не поднял её и сейчас. Сильным был Антон человеком. Сильным и телом, и духом. Стараясь не потревожить мальца, поднялся с земли, взял с мажары ружьё-берданку и пошёл на вершину кургана. Гулко колотиться сердце, толчками гоня горячую кровь по могучим Антоновым жилам, выгоняя страх из сильного тела. Вот он поднялся на вершину, увидел примятый ковыль и полынь. Здесь звериная лёжка. Отсюда сорвалась в страхе волчица. Что же её напугало? Краем глаза уловил чёрную тень, выплывшую откуда-то из-за плеча.
Резко обернулся. Чёрный морок, величиной с человека , сгустком висел перед ним на расстоянии руки. "Шулма!"- пронеслось в голове у Антона, -"Значит не врут калмыки?". Ледяной кулак сжал его сердце, но лишь на мгновенье, вновь вскипела кровь, а вместе с нею и злость на слабость свою. Не было у них в роду трусов. Бросив бесполезное ружьё наземь, Антон шагнул навстречу мороку, твёрдо перекрестил нечисть и тихо прошипел сквозь зубы: - Что бы ты ни было, не боюсь я тебя нечисть поганая! Со мной Господь наш, Иисус Христос и вера православная! Удавлю голыми руками!
  Через мгновение опомнился. Растворилась чёрная тень, скользнула в суслиную нору, и почудилось ему, что мерзко она при этом хихикнула. Постоял, огляделся вокруг. Серебриться ковыль, волнуется под лёгким ночным ветерком, светит ярко ,ярко луна. Внизу под курганом догорает костёр, а вдалеке, у оврага, серая волчья тень поблёскивает глазами. Смешно вдруг стало Антону. Чего переполошился? Неторопливо спустился вниз, к обозу. Люди спали, умаявшись за день. "Жаль, что нет при мне сейчас волкодава» - подумал про свою любимую собаку, снова присел к еле теплящемуся костру, подкинул кизяк. До утра так и не сомкнул глаз. А утром , как солнце встало, заболела маленькая Катюшка, годовалая дочка одного из переселенцев.
                2.


Летит время. Летит быстро, быстро. Только встретили Рождество Христово, ан  весна в степи. Только отсеялись, уж убирать хлебушко надо. Убрали, а зима первой порошей о себе напоминает. Пора скот на Чёрные земли перегонять, а там уж снова Рождество, и снова весна. Вот такая круговерть. Только успевай жить.
 Прижились переселенцы , что пришли с Антоном. Построили добротные саманные хаты. Разрослось село, забогатело. Миром церковь поставили, выписали из города Ставрополя, из епархии, батюшку с попадьёю. Не хотел батюшка с насиженного места трогаться, да нельзя паству без пастыря оставлять. А как приехал на место, так и успокоился - богатый ему приход достался, не гляди , что новый.
Заматерел Антон Курдюков, в полную мужскую силу вошёл. Женился , отделил его отец по-доброму, щедро. Зажили Антон с женой Анфисой своим хутором, нарожали кучу детишек, и пацанов, и девок. В селе, по- уличному, прозвали их Курдюками, а хутор их Курдюковским. Так и жили , мирно , да ладно. И не вспоминал бы о тёмном мороке никогда  Антон, да нет-нет и встретит иногда на селе Катюшу Татаринкову, ту самую. Спас он её тогда, ногами быстрыми спас. Как увидел её синенькую, с пенкой на губах, так и захолонуло сердце: "Вот она , шулма, почему так мерзко хихикала." Коня у него при себе тогда не было, на волах добирались переселенцы. Глянул он на Настю Татаринкову, мать Катюшкину, убивается баба, голосит и слёзы льёт в три ручья. На Михаила , мужа её, зубами от бессилия скрежетавшего. "Неладно- подумал, - неладно у них жизнь начинается в нашей степи. Ну нет! Врёшь нечисть! Не бывать тому! Сдохну, а девчонку тебе, в мерзкие лапы твои, не отдам!" Объяснил мужикам как путь держать, благо осталось через три бугра перевалить, а сам малютку на руки, и птицей , птицей  полетел к Булгун - балке. Успел он тогда. Вбежал в хату к бабе Наташе, скинул еле живого дитя ей на руки, а сам упал замертво от усталости неимоверной. Знала , знала баба Наташа что делать. Только глянула на дитя, сразу поняла что с ним. Положила на лавку у печи, сбрызнула святой водицей, перекрестила, сама трижды перекрестилась, и тихим журчанием полился по хате заговор старинный, от прадедов ещё хранимый. Порозовела девчушка, зашлась в крике, баба Наташа сахарок из запечья достала, сунула ей в ротик. Замолчала Катюшка, успокоилась. Тогда только баба Наташа за Антона взялась. Отлежался Антон, а к вечеру и переселенцы в Булгун-балку пожаловали. Настя Татаринкова в ноги ему упала, не знала, как благодарить. А Михаил стоял в сторонке и украдкой смахивал слезинку радостную. А на следующий день баба Наташа окликнула проходившего мимо завалинки Антона. Посмотрела пристально ему в глаза и сказала:" Эх Антоха , Антоха! Не по себе ты врага выбрал, не знаешь, кому дорогу пересёк. Ну да пока я жива, я за тебя заступлюсь." Замялся Антон, а бабке в ответ:" О чём это ты баба Наташа?" Усмехнулась бабка: " Сам знаешь. Ступай, да молись богу, что так обошлось." Повернулась и пошла в хату.
   Летит время. Летит быстро, быстро. Вот уже и седина в бороде у Антона. И сына Ивана с невесткой молодой и пригожей от себя отделил. И внучата уж народились. Живут Курдюки богато, дай бог всем так жить. И хлебушко у них всегда уродиться, и отары овечьи не меньше, чем у богатых калмыцких князей. Сами живут и другим не мешают. Да только замечать стал Антон, сторониться стали его односельчане. Особенно после того , как померла баба Наташа. Передала секреты свои тайные, всё той же Катюше Татаринковой, благословила и тихо померла. Не болела, а просто в один день угасла, как свеча. Вот как хоронили её, так и вспомнил снова Антон о шулме окаянной.
 Подпили мужики на поминках и зашёл разговор у них про колдуний , да ведьм. Да и не мудрено , что повернулся разговор на это, ведь баба Наташа покойная и сама ведуньей слыла. Вот чешут мужики языками, чешут, а Михаил Татаринков возьми да и брякни, да зло так :" Да что там, за других баять, промеж нас и то вон шулмой меченные сидят." И на Антона уставился. Нехорошо так , по темному. А мужики его в бок поталкивают, ты чего , мол, промолчи, и взгляды от Антона прячут. Встрепенулся Антон: " Ты это, Михал Гаврилович, о чём речь ведёшь? Не пойму я тебя чегой- то?" Налилось кровью Татаринковское лицо: " Да куда уж там , не понимаешь! А как душенькой моей Катюшки с шулмой расплатится хотел, забыл уже!? В Аргамдже, у кургана тёмного?! Иль думаешь народ не знает, отчего богатство к Курдюкам липнет?! " Вскочил Антон из-за стола, полоснула по сердцу не заслуженная обида, крикнул бешено: " Окстись Мишка! Да ежели бы не я, Катюшка твоя померла бы тогда! Да кто ж в башку твою глупость такую вложил?! Иль не можется тебе , что жизнь твоя здесь не так заладилась? Так сам виноват, не пил бы горькую, дак и жил бы как все!" Попал Антон Мишке прямо на больную мозоль. Действительно не заладилась у него и Насти жизнь на новом месте. Хоть с голоду не пухли, а не было богатства у них особого, потому как Мишка попивал беленькую частенько.
   Вскочил и Мишка из-за стола, рванул на себе рубаху: " Да через колдовство твоё и погибаю! Бабка Наташка сама о тебе такое сказывала Катюшке, когда ведовству своему учила!!!" Опешил Антон, смотрит недоумённо на Катюшу. А та покраснела вся с лица, руками на батю своего машет: " Уймись, папанька, уймись. Не так ведь баба Наташа говорила, не так! Не правду говоришь!"  А Михаила уж не остановить, полез он на Антона драться, да хоть у того и седина в бороде, да сила в руках! Толкнул Татаринка легонько, так тот все лавки в кучу собрал. Развели тогда мужики их. Плюнул Антон и уехал к себе на хутор. Долго потом в селе не показывался. А по селу поползла неправда тёмная. Хоть и обеливала Антона Даниловича Катюха Татаринкова, а клевета папашина сильнее оказалась. Да и как Катюшке поверить, она ведь и сама к ведовству причастна. А ведуний на Руси всегда боялись и не любили, хоть и обращались к ним от хворости всякой.
   
С того дня и начались неприятности пакостные у Антона Даниловича. То отару сведут у него лихие людишки. То волкодавы, собаки верные, дом охранявшие, враз сдохли. На внучку, сына старшего дочурку, хворь неизвестная навалилась. Звали Катерину Татаринкову хворь ту выгнать. Выгнала хворь Катерина, выздоровела внучка, а ведунья отозвала Данилыча в сторонку, да и поведала могучему ещё Курдюку, кое-что по секрету:" Антон Данилович, в долгу я перед тобой неоплатном, чем смогу помогу. Да только люблю я батьку своего родненького, не смогу против него перечить. Но тебе всё равно скажу. После того как схлестнулись вы на поминках, ходил он в то урочище, в Аргамджу , к кургану. Три дня и три ночи пропадал там. Вернулся, сам на себя непохож. Потом перед мужиками похвалялся, что теперь у него сила, и что недолго тебе, Антон Данилович по земле царём ходить." Предупредила и ушла в село, не оглядываясь, должно быть стыд её взял, за отца своего, непутёвого.
    Присел Антон на крылечко. Долго глядел вслед уходящей Катерине, думал о чём-то, нахмурив седые брови. Смерклось на дворе, народившийся месяц тонким серпом взошёл на небо. Засияли крупные в эту пору звёзды. Домашние уж давно повечеряли, а Антон всё думал. Тихо налетел слабенький ветерок , закачал тоненькие ветви молодого сада, что насадил Антон, вместе с сыновьями своими и дочками, три года назад. Вышла на крылечко жена Анфиса, скрипнув входной дверью. Села рядом с ним , прислонилась тёплым телом, обняла за плечи.
-Пошли в хату Антоха, поздно уж! Чего задумался то?
Помолчал Данилович, потом ответил со вздохом:
- Да вот вспомнил, как Петру Молчанову, ещё когда он мальцом был, говорил о том , что православному человеку нет нужды всякую нечисть бояться. Что злые люди всего на свете страшнее. Прав ведь я, мать, оказался. Прав. Ничего на свете не боюсь, а вот перед наветом нелепым, глупых и злых людишек, беззащитен оказался.
- Да наплюй ты на глупость ту, с высокой колокольни. Кто тебя знает, тот в дурость эту не поверит!
-  И наплевал бы, да слишком это далеко зашло. Весь корень наш Курдюковский затрагивать начало, не к доброму это. Вот об этом и думаю! - сказал с надрывом и умолк Антон Данилович. Замолчала и Анфиса, разговором тем обеспокоенная. Просидели рядышком почти до свету. Уж как третий раз петухи проорали, ушли в хату, на постель, и заснули, трудным, беспокойным сном.
     Быстро подлетела осень. Насунулась в этом году ветром жарким, астраханским. Выжгла степь суховеем, враз обжелтила листья на деревьях. Потом вдруг пролилась долгим дождём и установились погожие деньки. В один из таких погожих дней, в воскресенье, загудела на селе ярмарка. У церкви, на площади, раскинули свои палатки астраханские купчины, да царицынские коробейники. С ближайших сёл понаехал народ - кто купить , кто продать, а кто и повеселиться. А чего же не  повеселиться? Хлеб собрали, обмолотили, скот на отгонные пастбища гнать ещё рано. Гуляй селяне! И загулял народ, кроме ярмарки, ещё и три свадьбы в тот день случилось! Пошли в загул и стар, и млад. Гудит село, дым коромыслом, звонят колокола церковные, на бедарках отъезжают от церкви пары молодые, только повенчанные. Горячатся кони, звенят под дугами бубенчики, разрывают меха  гармони, визжат девчата. Помчались бедарки, вскачь, на перегонки, из одного конца села в другой. Да как разогнались, так и остановились, аккуратно прямо у Татаринского дома. Стали кони как вкопанные, хрипят, морды в белой пене, и шагу вперёд ступить не могут, будто кто-то невидимой рукой держит их под уздцы. Смолкли гармони, недоумевает народ, силком пробуют лошадок с места сдвинуть, не идут кони, не идут и всё! Пополз шепоток в толпе: " Не иначе нечистая сила!", враз поскучнели лица, некоторые уж и крестным знамением себя осенять стали, как вдруг раздался громкий голос из палисадника Татаринского:
- А не поднесёт ли народ честной и мне чарочку? А то вот, что-то родня подзабыла меня на свадьбу пригласить!
Глянули в палисадник , а там на лавке, под вязом, в тени сидит Мишка Татаринков и ухмыляется. Отмахнулись от него, не до тебя мол, тут уж впору за батюшкой бежать, конфуз нечаянный молитвой прогонять. А Татаренок ехидно в ответ:
- Так кто поднесёт, тот и поедет! - и ус длинный свой теребит, и вроде улыбается, а глаза чёрные, злые, так по сторонам и бегают. Многим от глаз этих не по себе стало. Тут от какой-то свадьбы подскочил к Михаилу дружок жениховский, пьяный , да разудалый, наливает полный стакан, и с усмешкой на других поглядывая, протягивает ему:
-Пей Михал Гаврилыч, этого добра не жалко! За здоровье молодых!
Татаренок тот стакан одним глотком опрокинул, закусил протянутым огурчиком, зажмурился от удовольствия приятного, рукой махнул куда-то в сторону и сказал:
- Езжайте с богом!
Только сказал, как тронулись кони и пошли, и пошли. Тут уж народ и совсем опешил. Да удивляться некогда, надо молодых догонять. И снова дым коромыслом, звенят под дугами бубенцы, взвизгивают от быстрой езды девки, ревут, рвя меха, гармони. Гуляй селяне, веселись, да не забывайте, что с этого дня Мишка Татаринков, и не Мишка вовсе , а Михаил Гаврилович !

                3.
Ночь. Тёплая, очень летняя, дивная. Огромная луна занимает половину небосвода, затмевая своим светом звёзды. Стрекочут цикады и сверчки, в заросшем тиной , небольшом пруду, лягушки организовали могучий хор, неумолкающе - беспрестанный. Третий час  ночи, не спиться. Бульдожка Линда шумно вздыхает в своём углу. Что-то тревожит , теснит грудь. Всё тело объято какой-то маётой.
- Линда! Линда! - я окликнул собаку, та, будто и не спала, мелко простучала когтями по полу, и засопела где-то  рядом с изголовьем.
- Пойдём Линдуся, погуляем! Всё равно в такую ночь не уснуть, - я  натянул футболку и шорты, и скрипя рассохшимися полами, вышел на воздух. Хмельно пахнуло цветущими абрикосовыми деревьями. Присел на скамеечку под огромным, серебристым тополем. Бульдожка свернулась клубком рядом. Сквозь ажур листвы , почти осязаемо , лился лунный свет. Волшебная ночь.
Задумавшись, курю ,одну за другой,  сигареты. Что-то меня мучает. Бередит душу, рвётся в сознание, но, не облёкшись в мысль, вьётся вокруг, звенит  мелкими колокольчиками, но всё тщетно. Одним словом - маёта! Накатила беспричинная злость на самого себя, на свою никчёмную жизнь. Тридцать три дураку, а ничего в жизни не сделано. Всё как - то поверхностно, мимоходом. Всё жду чего-то великого, какого-то подвига, самоотдачи, ан нет ничего, и летят впустую траченные годы. Швырнул в сердцах окурок в куст сирени, и всплыл в памяти голос: "Мы ещё вернёмся ". Ледяной вдруг стала волшебная ночь, вздрогнула собака, встрепенулась, ощетинилась, прижав уши. Смолк лягушачий хор и в звенящей тишине, откуда-то из степи донеслось эхо: " вернёмся…..."

               
                4
С большой верой в лучшую жизнь шёл Михаил Татаринков в калмыцкие степи. Шёл за дивными рассказами Антоновыми, шёл с молодой женой Настёной и дочуркой Катюшей. Надеялся, что отступит нужда окаянная , что заживут они в новых землях счастливо и богато. Да видно к счастью надо ещё и руки приложить, горбом заработать, а Мишка не сдюжил. По началу -то рванул , напряг жилы, с помощью родственников  дом построил, землю вспахал, засеялся, и урожай добрый снял, а потом не заладилось что-то, надломилось в душе, пошло всё вкривь и вкось. Тут себя бы винить, в себе самом разобраться, да других винить легче. Вот и начал Михаил Гаврилович врага искать, да и не долго искал, вот он под боком. Кто их с женой с нажитого места сдёрнул? Кто сладкими речами манил, да обманул? Антоха Курдюков! А как краем уха услышал про шулму, обитающую на Аргамдже, так совсем в уме перевернулся. Пришло в его голову, что Антон душеньку его Катюшки шулме продал за богатство. Бабку Наташу всё расспрашивал, дескать, что Антон с Катюшей сделал, да отчего она тогда заболела. Отвечала бабка Наташа смутно , тёмно, вот тогда Михаил во всех домыслах своих и укрепился. Воспылал ненавистью к Антону Даниловичу, обвинив во всех бедах своих. Хоть кол ему на голове теши, не выбить дурь ту напраслинную. И с Катюшей дочкой своей любимой через то разошёлся.
 Росла Катюша тихой, скромной девочкой. Как шесть годков минуло ей, полюбила она бывать у бабы Наташи. Манила девочку прохладная таинственность ведуньей хаты, запахи медовые трав лечебных. И сама старуха, сухонькая, невысокая, с длинной, до пояса, смоляно-чёрной косой, без единого седого волоска, влекла к себе добротой и лаской. Легко и спокойно было Катюше с бабой Наташей, не так как дома. Дома всё было не так . Хоть и любил Татаринков семью свою до безумия, а как стал винцо белое, от обиды на жизнь незадавшуюся, попивать, так и настал разлад в семье. То, с дуру, поколотит не в чём не повинную Настю, то плачется пьяными слезами на образа в красном углу. А Настёна всё хозяйство на себе везёт, сводит концы с концами. Да откуда у бабы сила? Вот и пришла вскоре нуждишка в дом. Голодать не голодали , а всё ж лишнего в доме не было. Подросла Катюша, помощница мамке. Солнце ещё только, только краешек показался , а она уж на дворе. Коровёнок подоит, овец напоит, да и в стадо их, на пастьбу, выгонит. И крутится и крутится потом, как белочка в колесе, по своему немудрёному хозяйству, помогает, чем может, матушке. Ну а как вечер придёт, так тогда бежит в припрыжку к бабе Наташе, вечерять, да мудрые старухины побасенки слушать. Многое сначала не понимала в речах бабкиных, а как взрослеть начала, так и открываться начал смысл речей бабы Наташиных. Теперь уже не таила старуха в нарочито тёмных словах своё ведовство, а прямо учила Катюшу древнему, из глубин веков искусству помогать людям.
- Ты , Катюша не смотри , что недолюбливают меня в селе, - говорила бабка, - от непонятия то, от боязни людской. Не знают ведь они , что всё от Бога идёт, от отца небесного, крест мой тяжкий. Не могу не помогать людям, так мне от моей бабушки завещано, а ей от её. Вот и несём мы свой крест, не ропщем, а люди то не понимают, думают , что всё это от лукавого. А всё равно , случись что, ко мне бегут. Привыкла я уж, жалею их. А если лечить не буду, меня саму хворь одолевает. И тебя научу, есть в тебе сила душевная, да кротость мягкая. А как выучу, так уйду сама к Богу.
- Вот ты, бабуня, говоришь, что от Бога всё, а батюшка в церкви другое говорит? Учит чтоб к не ходили к тебе, от беса, мол, дар твой.
Усмехнется бабка, погладит Катюшу по голове и скажет:
- А как ты думаешь, кто попу грыжу вылечил? Запомни Катюша, батюшка батюшке рознь. Они ведь тоже как и остальные люди, кто умнее, а кто глупее!
- А наш батюшка, он умный или глупый?  - не отстаёт Катюшка. Улыбается старуха:
- А вот подрастёшь, узнаешь! Сама поймешь, кто глупый, а кто иной и помудрей царя будет! Вот иди, посмотри на эту травку, я её сегодня поутру, по росе собрала. Травка эта большую силу имеет.
И неспешно объясняет, склонившейся  вместе с нею над столом, Катюше, всё - всё про душистую, степную траву.
  В один из таких вечеров , в хату ввалился, дыша сивушным перегаром, Михаил Гаврилович, пьян и говорлив. Баба Наташа поморщилась:
- Эх, Михаил, Михаил! Вижу, не доведёт до добра твоё пьянство, оступишься ведь, нырнёшь в тёмное. А назад ведь возврата нет. Думаешь, не вижу, за чем пришёл? Я тебя Миша, насквозь вижу! Знаю , что тебя точит! - глаза старухи , карие , пристально заглянули Татаринкову прямо в душу. Под этим взглядом Мишка попятился, да пьяный кураж назад толкнул, упрямо мотнул башкой Татаринок, открыл, было, рот, но бабка его перебила:
- В ноги тебе надо Антону Курдюкову кланяться , а не злобиться на него. Ведь сколько раз я тебе говорила. Замахнулся Антоха, твоего дитя спасая, на силу тёмную и злую, на ту , что и тебя теперь точит,  через тебя Антоху достать пытается. Остынь, Миша, отступись от Антона. Ему несладко, и не его вина, что у тебя жизнь не сложилась.
- Врёшь , бабка! Врёшь, продал нас , Татаринковых,  Антон , шулме окаянной, продал, да и живёт себе припеваючи! - заорал Михаил Гаврилович.
- Ну да клин клином вышибают! Знаю я что делать, знаю, и ты мне бабка не указ! Я у гелюнга калмыцкого всё про ту шулму вызнал! А ты сама колдунья, и потому Курдюка защищаешь. Ну ничего, скоро я вас всех в бараний рог согну!
Прокричал всё это, и вдруг, словно мешок осел на пол. Испуганная Катюша подскочила к отцу, затеребила его, заплакала.
-Папанька, что с тобой папанька?
- Не плачь Катенька, -  успокоила её бабка, - Это я на него сон наслала, чтоб успокоился, не гневил Бога! Иди , Катя до дому, не волнуйся, а папаша твой у меня отоспится, только помоги его на лавку уложить.
Так закончился этот вечер, не самый хороший в череде всех остальных.

Солнце огромным, ярко-красным шаром, скатилось за горизонт, обещая на завтра сильный ветер. Стадо коров  разбрелось по селу, там и тут хозяева окликали своих бурёнок, и помахивая хворостинами, направляли коровёнок в свои базы. Мало по малу установилась тишина, прерываемая стрекотанием сверчков, да шуршанием крыльев летучих мышей. Баба Наташа сидела на лавочке у крыльца. Скрипнула калитка, неслышно подошла Катюша, присела рядом, помолчали. Старуха невесело о чём -  то задумалась, потом, упрямо вздёрнув подбородок, сказала:
 - Знаю, знаю, Катюша, что любишь ты отца своего непутёвого, да и как иначе может быть. Знаю, что испугалась ты вчера за него, да вот мне иначе поступить нельзя было. Верь мне, нельзя.
-Баба Наташа, что ж всё-таки тогда, давно, стряслось с Антоном Даниловичем и со мной? Расскажи, поведай, сил нет уж, отцову клевету слушать. Знаю, что напраслину он плетёт, а и правды не знаю.
- Да уж лучше бы и не знать, ну да раз уж так дело повернулось, так и быть расскажу. Как свет не может быть без тени, так и добро не может без зла. Не нами так заведено, не нами. Всевышним. Вот и Люцифер, он же ангелом света в небесах был, а сейчас князем тьмы кличут. Он в тёмном царстве -  а Всевышний в светлом. И не могут они друг без друга существовать, ибо как же определить добро, если не знаешь зла, и как определить зло, не зная добра. Посмотри, всему на свете есть изнанка. Горькому – сладкое, чёрному - белое. Толстому - тонкое. Вот и шулма та, о которой калмыки толкуют, и есть божья изнанка. Та тёмная сторона, та чёрная сила, что с Богом-отцом спорит, и людские души у него отнимает. Велико могущество тёмных сил, ещё с прошлых веков, от прошлых богов тянется, с богом единым спорит. Вот и на беду повстречался с таким-то мороком и Антон Курдюков. Повстречался, да не испугался, осенил крестом Божиим морока, да сказал ему слово мужественное, отступила тогда шулма, а если б не его, Антонова сила духовная, всему вашему аргишу тогда бы до утра не дожить бы. А вот тебя морок тронул, со злости на силу Антонову. Да и тут Антон шулму победил, вовремя тебя, почти бездыханную, ко мне принёс. А уж я то знаю, что в таких случаях делать надо.  Вот и думай, почему я папаньку твоего спать уложила. Подумаешь, поймёшь. Он пока, ненадолго, дурь то эту из башки выкинет, успокоится. А вот как умру я, не одному Курдюку от твоего папаши туго придётся.
    Горько вздохнув, замолчала баба Наташа. Молчит и Катюша, не поднимая головы, смахивает слезинки украдкой. И Антона Даниловича ей жалко, и папаню своего жалко. И не знает она кого ей жальче, завязала жизнь крепкий узелок, с наскока и не развяжешь.
    С того дня и началась у Катюши жизнь другая. Крепко взялась за неё бабка Наташа. Заставляла заговоры тайные, дедовские накрепко учить, каждую былинку-травинку в степи знать. Да не просто так, а какая от той былинки польза, и какой от неё же вред. Всему учила старуха, и как пьяницу мужа от змия зелёного отучить, и как зелье любовное приготовить, как кровь в открытой ране остановить, и как болезного от грыжи избавить. Всё меньше и меньше бывала Катюша в родном доме, больше проподала у ведуньи. Не нравилось это Михал Гавриловичу, шумит, лается, но с Катюшей ничего поделать не может, очень она у него упорная, с характером уродилась. А вот Насте, мамаше её, по нраву дочкино ученье пришлось. Хоть и тяжелее ей стало одной по хозяйству управляться, но Катюшу отговаривать не стала.
    А потом баба Наташа умерла. Перед смертью передала Катюше в наследство перстень серебряный, что ей её бабушка передала, и тихо, и незаметно отошла в дальние дали. После того как схоронили её, Михаил Гаврилович как с цепи сорвался.

                5

Ненастную ночь выбрал Татаринок, непогодную. В рваных тучах мелькает луна, завывает ветер, стонет, рвёт на Михаиле Гавриловиче овечий полушубок, швыряет в лицо брызгами дождя. Всхрапывает тревожно под Татаринковым лошадь. Стынет в жилах кровь, то ли от холода, то ли ещё от чего. Материться Мишка, хлещет плетью упрямицу. Крупно вздрагивает животина от каждого удара, грызёт удила, вертится штопором и ни шагу вперёд. До кургана ещё аршин двести. Тёмным горбом возвышается над степью курган, вот он, рядом, уже словно высасывает стынущую  кровь, заполняет ледяным ужасом душу. Упрям Татаринок, упрям. Соскочил с седла, крепкой рукой схватил лошадь под уздцы, и, согнувшись в три погибели, шаг за шагом, крича что-то холодному ветру, взбирается на вершину. Лошадь внезапно вздыбилась, заржала неистово и, вырвав поводья из ослабевшей Мишкиной руки, галопом ускакала куда то прочь. Михаил Гаврилович заматерился, сплюнул гневно  на землю. Осмотрелся. Ветер стих. Проглянула  сквозь тучи луна, на несколько мгновений осветила бескрайнюю степь, и вновь скрылась за облаками. Нутром почувствовал Татаринков что-то за спиной, обернулся резко, нервно. Чёрный, чернее ночи, сгусток висит перед ним, непрерывно изменяясь и покачиваясь. Вот он двинулся, медленно приблизился на расстояние руки. Страшно стало Михаилу, так страшно, как никогда в жизни. Ужас сковал его тело, лихорадочно заметались в голове мысли. Захотелось Мишке убраться отсюда, на край земли и ещё дальше. Понял он, что натворил, понял, но было уже поздно. Чужая воля сковала его, проникла в мозг, и уже затухающими глазами увидел он, как сгусток втянулся в его тело, услышал, как враз остановилось сердце, и в  голове зазвучал вкрадчивый шёпот. Потом всё померкло.
Долго завывал вновь поднявшийся ветер над недвижимым Мишкиным телом, брызгал дождём в мертвенно-белое лицо, щекотал высохшей полынью крупные ноздри. Не поднялся человек, даже не шелохнулся. Ветер помчался дальше, а на востоке заалело восходящее солнце, разогнало хмурые тучи, подсушило мокрую землю. Из глубокого оврага, недалеко от кургана, донеслось призывное ржание лошади. Тяжело всхрапывая, верная животина, рысцою, взбежала на курган, опустив морду, ткнулась мягкими губами в лицо хозяина. Человек долго, протяжно простонал, открыл глаза. Ухватившись за поводья, привстал, осмотрелся. Неприятная ухмылка скривила губы. Мишка помотал головой, приходя в себя. Вспомнил, для чего он сюда попал, вспомнил шулму, вкрадчивый шёпот и дико захохотал:
- Ну, держись Антон Курдюков, держись! Теперь то мы с тобой поквитаемся! За всё поквитаемся!
Лошадь испуганно вздрогнула. Михаил Гаврилович придержал её за поводья, успокаивающе погладил морду.
- Не боись, не боись, теперь нам с тобой ни бог, ни чёрт не страшен! Вот отлежусь чуток, и двинем в Булгун.
Татаринков отлёживался ещё день и ночь, на следующее утро, он взобрался на лошадь и неспешным шагом поехал прочь из урочища. Перевалив через два бугра, остановился у юрты калмыка Менкена, кочевавшего  летом в этих местах. Долго сидели с Менкеном в юрте, о чём-то  разговаривали. Потом пожали друг другу руки, выпили немного араки, и Михаил Гаврилович посмеиваясь, потрусил к Булгун - балке.
               
         За три последних года набрал силу великую Михал Гаврилыч Татаринков. И откуда что взялось? Домище каменный, под цинковой крышей. Второй двор с тремя сараями добротными, скотный баз с коровёнками, три овечьих отары в степи, чабаны да подпаски, всего шесть человек, на него работают. Диву даются селяне, так быстро поднялся из голи перекатной Мишка Татаринков. Щеголял он теперь, по лету , в ярко - алой атласной рубахе, да сапогах хромовых, до блеска начищенных, да не дёгтем, а гуталином немецким, многие теперь перед ним шапку ломали, да заискивали. Вот всё у него вроде есть, ан вот не можется Татаринкову, ой не можется. Лютой ненавистью ненавидит он Антона Курдюкова, иной раз аж зубами скрипит от злости. Да видит око, да глаз неймёт. Антон Курдюков со своим семейством, да с Лунями-сватами, большое уважение на селе имеют, просто так к ним и не подступишься. И слушок тот тёмный, что дескать
Курдюк-Царь с шулмой якшается, много толку для Татаринкова не принёс. Вот и бесится он, и неймётся ему. А тут ещё и Катюшка, дочь его любимая, ушла из двора, поселилась в пустующей, бабы Наташи-покойницы, хате, и ноги её больше в отцовском доме не было. Осерчал на неё Михаил, силком хотел домой вернуть, но Катюша не зря у бабки Наташки ведовству училась, был про меж них с отцом, крутой разговор. Видели и слышали бабы, как после того крутого разговора Татаринок, как кипятком ошпаренный из хаты колдовской вылетел, ругаясь на чём свет стоит непотребными словами. Что уж там меж отцом и дочерью произошло, никто не знает, только пошёл слушок, будто бы Михал Гаврилович опять во всём Антона Курдюка винит, снова шулму ко всему приплетает.
 А на хуторе у Курдюков всё идёт своим чередом, разросся хутор. Младшие сыновья уж все поженились, но далеко от отца не отошли, здесь же на хуторе выстроили себе хаты, насадили ещё один сад. Не вдалеке и Луни, сваты Курдюковские, дома поставили. То, что на селе бают, ни Царей- Курдюков не волнует, ни породнившихся с ними Лунёвых. Оба больших семейства умели, и хозяйствовать, и с людьми ладить. Только нет, нет, а задумается иногда  Антон Данилович, чернее тучи тогда ходит, не спит почти до утра, мается. Гложет душу ему Татаринковская напраслина. И понимает, что тяжелее всего от такой вот неправды отмыться, и отмываться не хочет, гордый, да и  помнит слова жены своей, Анфисы, что, дескать, люди не дураки, где правда всегда увидят. Но тяжело ему всё-таки. Не раз порывался он к попу сельскому, Амвросию, в церковь съездить, рассказать тому всё, совета испросить у батюшки, но сначала, то дела хозяйственные не отпускали, а потом узнал он , что Мишка Татаринков большую дружбу с отцом Амвросием завёл. Тогда уж и понял, что никакого толка от поездки той не будет.
 Так и шла круговертью жизнь в Булгун-балке. Глухо тлела вражда меж двух сильных людей, не вырывалась ещё жарким пламенем, но и не остывала.
               
                .
                6.

Лето в Петербурге в том году выдалось жаркое. Словно ярость полыхнувшей пожаром революции, передалась солнцу, и теперь оно наказывало грешный город и его население за то . что возроптал на величие царское, от Бога данное, православное. Наказывало жестокой жарой и бездождьем. Кто его знает , так  или не так., но во всяком случае монашек Илиодор, в миру Серёжа Труфанов, искренне думал именно об этом. Воспитанный в семье приходского дьячка, он верил в батюшку –царя, в величие православия и осуждал народ «попёрший против божьего избранника». Огромного роста, Илиодор , в свои 22 года, выглядел могучим человечищем, похожим не столько на монаха, сколько на разбойника. Петербургскую Духовную Академию он закончил с прилежным усердием. Принял сан, и сейчас, ожидая назначения, отирался у отца Феофана в помощниках. Надо сказать, что отец Феофан очень ценил Илиодора. Ценил за умение словом и проповедью так воздействовать на прихожан, что они готовы были за речистым пастырем иди вплоть до могилы. Талантлив был Илиодор, талантлив. Через некоторое время звезда его начала неуклонно и быстро подниматься на церковном небосклоне. Тут-то и решил Феофан, что из помощника Илиодор становиться прямым конкурентом, и Священный синод, по его настоянию, отправил Илиодора служить миссионером - проповедником, в Нижнее Поволжье, в  Царицын. Самолюбивому Илиодору поначалу это совсем не понравилось. Как же, в разгаре головокружительной церковной карьеры, отправиться в ссылку(именно так он воспринял своё назначение). Но поразмыслив немного, увидевши город Царицын, он переменил своё мнение, и вскоре с великим пылом принялся за свою новоявленную паству. Время было лихое, на дворе 1908 год, расцвет монархических настроений в среднем классе и глухой ропот недовольных, загнанных в подполье, революционных пролетариев. Илиодор ненавидел вольнодумцев, искренне считая их противниками господа, исчадием ада.
Пламенными проповедями он собрал вокруг себя единомышленников, на пожертвования народные невиданно быстро выстроил большой храм и начал громить еретиков и отступников.  "Братцы! Не сдавайте Руси врагу лютому! Мощной грудью кликните: "Прочь жидовское царство! Долой красные знамена! Долой красную жидовскую свободу! Долой красное жидовское равенство и братство! Да здравствует один на Руси батюшка-царь наш православный, царь самодержавный!" Талантлив был Илиодор, ох талантлив, знал монах, чем зацепить человека русского за живое, знал. Слава о проповеднике облетела всё Нижнее Поволжье, добралась и в калмыцкие степи, и на Кавказ. Толпами народ валил в Царицын посмотреть на «царского заступника», пропитаться  его проповедями и потом нести «слово Божие» по  всей России. Славно зажил Илиодор, высоко поднялась его гордыня, разжигаемая необычайным  тщеславием. Силён был человечище, силён. Не чурался Илиодор и радостей мирских. Могучее его тело, с большим удовольствием предавалась чревоугодию, да и выпить монах был не слаб. Да прощала паства своему кумиру его слабости, и даже потворствовала. Потому как видели в нём человека простого, родного им и близкого.
Много народу прислонилось к Илиодору. И купцы, и сынки купеческие, и фабриканты российские, многими миллионами ворочающие, хоть и не любил монах их(фабрикантов), и громил «капитализм русский» в каждой своей проповеди, но так как деньги они исправно жертвовали и на храм, и просто самому Илиодору, то от особы своей, «заступник царский», их не отлучал.
                7.
Докатилась слава о «царёвом заступнике» и до Булгун – балки. Прокатилась по хатам, разворошив и без того, разбуженный улей. Не укладывалось в головах у селян как это, где-то там, в столице, в царском городе , нашлись злодеи, и посягнули на батюшку – царя. Невозможно это, ой не правильно. По – первах , брехунами называли людишек, тех, что проходя через село, вполголоса передавали такую весть, и не одному из таких страдальцев перепадало по зубам, за возмутительство такое. Но когда в село , из далёкого Петербурга вернулся под чистую, казак Данила Молчанов, сын Петра Молчанова, отслуживший свой срок в казачьем полку самого государя, тогда перестали морду прохожим бить. Подтвердил слухи Данилка, рассказывал вещи селянам страшные и непонятные. Взбурлил народ. А как и не взбурлить, жило село богато, в каждую воскресную обедню, возводили молитву благодарственную царю – батюшке, и вот тебе, лихие люди, лентяи городские посягнули на избранника божьего. Понятно, что когда пришла весть о царёвом заступнике, это ещё больше раззадорило селян. И порешили на сходе отправить в Царицын, на встречу с Илиодором, батюшку сельского, да ещё уважаемых на селе людей, Антона Даниловича Курдюка, и Татаринкова Михаила Гавриловича. Оба были уже люди в возрасте, убелённые сединами, а то, что были во вражде, уж почитай полвека, так то не беда, чай едут царя – батюшку защитить, а в таком деле ни какая вражда выше быть не может.
 Не по душе была эта поездка Курдюку, ох не по душе. Но поделать ничего нельзя. Миру не откажешь в таком великом деле. Скрипя сердцем собирался в дорогу Антон Данилович, не спокойно ему было, муторно. Хоть и не боялся Данилович никого в своей долгой жизни, а вот от этой поездки ничего хорошего он не ждал. Будто чуяло сердце что-то. Щемило в непонятном предчувствии. Всем селом провожали посланцев, до самой околицы. До Царицынского тракта. Перекрестили в спину, и поехали , помчались на трёх бедарках, посланцы народные. Весел и распьян Татаринок, угрюм и молчалив Курдюк.
   В четыре дня домчались до Царицына. На четвёртый день, к вечеру, втянулись уставшие кони на первые улицы города. Покосившиеся бревенчатые избёнки, вскоре сменились богатыми каменными домами, а потом уж и целыми трёхэтажными дворцами. Диковинно всё это было, так диковинно, что на некоторое время позабыли мужики про вражду свою, и разинув рот, только успевали обмениваться своими впечатлениями. Друг с другом, и с попом. Батюшка, с высока, поглядывал на односельчан, потому что неоднократно бывал в Царицыне, и для него всё было не в диковинку. Остановились на набережной, невдалеке от пассажирской пристани, в двухэтажной гостинице, с трактиром на первом этаже. Батюшка Амвросий объяснил свой выбор так:
- Тут дух получше, хоть гостиница и дороже. В других местах так рыбой воняет, что не приведи Господь! На рыбе город стоит, да на пароходстве, ну ещё и мануфактуры есть. Деньжищи тут большие вертятся, а жулья ещё больше! Так что мужики, держите ухо востро, а мошну подалее, не дай Бог, обворовать могут в миг! – и перекрестился. Деньги у Курдюка с Татаринком действительно были, помимо тех , что собрало общество на благое дело, для «царского заступника»Илиодора, ещё и свои. Те, что на гостинцы брали и  кое - что по хозяйству прикупить. Повечеряли в трактире, и разошлись по комнатам. Завтра день не лёгкий, сил много надо будет.


                8
Над амвоном возвышался большой, мощный человече, в простой чёрной рясе, с растрёпанной бородой. Глаза его неистово мерцали, громок и раскатист его голос, изрыгающий проклятия и анафему всем врагам царя – батюшки. А врагами были и капиталисты русские, и жиды – еретики, красные флаги, и  голытьба фабричная. Мощно гремел голос под сводами недавно выстроенного храма, проникал в душу, в мозг, и уже хотелось и крушить , и громить врагов престола. Взять дубьё и по головам, по головам проклятых. Очень просто и понятно проповедовал Илиодор, русским языком разъяснял тёмным людишкам чего от них хочет Господь. Михаил Гаврилович истово крестился, и в особо сильных местах проповеди громко поддакивал «Царёву заступнику», впрочем, не только он, вся тысячная толпа народа, подхватывала анафему супостатам, и аллилуйю господу. Антон Данилович чувствовал себя неважно, каким –то внутренним чутьём он определил, что проповедь та не совсем от бога, веяло от неё мирским, человеческим, а ведь не дело в храме Божием, мирским страстям волю давать. С трудом выстоял Курдюк службу. По окончании вместе с односельчанами, пробившись сквозь толпу, вышел на паперть, вдохнул полной грудью воздух. Голова слегка закружилась. Дождались батюшку Амвросия. Тот ходил договариваться с помощниками Илиодора о встрече. Батюшка вынырнул откуда – то сбоку  храма, вытер обильный пот  со лба и довольно сказал:
- Всё, православные, договорился с дьячком тутошним, вечером после службы, приглашают нас откушать с Илиодором, и поговорить, передать пожертвование наше посильное. Для благих дел. Мне дьячок по секрету сказал, что ещё один святой старец на трапезе той будет. Мол святой человек, и слава о нём по всей матушке России идёт. Григорием того старца зовут. А ещё говорят, что старца того и царь и государыня наша знают, и что очень уважают они старца Григория. Так что не ударьте в грязь лицом православные, глядите не брякните чего ни будь лишнего, уж очень строг , говорят, старец Григорий! А пока , до вечера, можно по ярмарке походить, посмотреть гостинцы , и чего там вы хотели по хозяйству купить!
Перекрестились на храмовую маковку и надев картузы,  пробивая толпу, направились к ярмарке.
    В гостях у Илиодора действительно пребывал святой старец Григорий Распутин. Илиодор знал Григория ещё со времён Духовной Академии, но тогда он с ним знаком не был, а познакомился он со старцем этой зимой, когда был по церковным делам в столице.
Зимним вечером пили душистый чай у отца Феофана, вели неторопко беседу, как вдруг Феофан спросил у Илиодора:
- Помнишь старца Распутина? Того , что в Академии у меня столовался?
Илиодор утвердительно кивнул. Старца мудрено было не запомнить, поговаривали что, вхож старец Григорий во многие влиятельные дома Петербурга, якобы даже в Царское село. Роста немного выше среднего , Распутин  выглядел очень благообразно, длинный, как у Христа волос , борода по грудь, косоворотка подпоясанная кушаком, и пронзительный взгляд из-под густых бровей.
-   Большую силу старец Григорий взял, большую! Высоко сокол взлетел, святости необычайной. Одной молитвой кровь у наследника Алексея остановил, всех эскулапов посрамил. Хочешь познакомлю? Он, как и ты матушку Россию очень любит, за православие горой стоит. Могучий человек! У генеральши Лопухиной сейчас обретается. О тебе слышал. Интересуется. Сегодня была Лопухина, приглашает тебя на встречу со старцем. Поехали?
   Илиодор смущённо взлохматил густые брови. Заглянул для чего – то в чашку.
- Ну если сам зовёт… Что ж, поехали!
Тот вечер Илиодор не забудет да конца своей жизни. Оба , и Илиодор, и Григорий почувствовали взаимную симпатию. Долго говорили о боге, Григорий рассказывал о своих паломничествах, просто и безыскусно. По -  крестьянски. Бог у него был добрый. Терпеливый, и совсем не такой, как у Илиодора. Почти впав в гипнотический транс, Илиодор внимал старцу. Потом под влиянием рассказанного, с обычной своей пылкостью, вдруг начал проповедь. Голос Илиодора громыхал в генеральских покоях. Тревожил. Старец впился взором в лицо монаха – воина.  В его блестящие глаза, растрёпанную бороду. Илиодор иссяк. Последние слова прозвучали тихо.
- Вот он, - вскричал Распутин, - Вот он, карающий меч Господень! – заплакав, обнял монаха.
- Друг любезный! – всхлипнул старец, и крикнул Лопухиной, настороже сидевшей у дверей:
- Принеси вина , Евдокия. Хочу вместе  с голубем огненесущим, пить кровь Господню!
Тогда и завязалась их дружба. Тесным узелком.
                9
 Отзвонили колокола вечерню. Солнце скрылось за горизонтом. От Волги тёплый ветерок доносил запах воды и рыбы. На набережную, в прохладу, высыпало море народу. Были тут: и солидные купцы, и благородные матроны со своим дочерьми, и простой люд.  Амбалы (грузчики) с соседней пристани, девки , непотребные, гулящие, хохотали, привлекая к себе внимание. Подгулявшие приказчики, шумно прокатили в пролётке. Весело. Разлюли малина.
Шумит вечерний город, шумит волжская вода, плещется о пологий берег. Там, и тут по водной глади, рассекая волну, плывут лодки с шумными компаниями на борту. Вот мимо пристани, по стрежню, величаво проплыл громадный пароход « Николай Второй». Гуднул протяжным басом, и удалился, блистая электрическими огнями, да бренчанием цыганских гитар. Антон Данилович угрюмо стоит у широкой лестницы, ведущей вниз, к Волге. Щемило у него сердце. Вещало беду. Какую, откуда , не понятно. Вот также оно щемило тогда. На Аргамдже, у проклятого кургана. Точно так тянуло бедой, как и сейчас. Данилович вздохнул и перекрестился.
- Чего крестишься! – донёсся из-за спины насмешливый голос, - Иль святее патриарха хочешь быть?!
Курдюк оглянулся. Позади него стояли батюшка Амвросий и криво ухмыляющийся Татаринков, недобро буравящий его взглядом.
- Пора нам Данилович, негоже опаздывать к святым людям! Пока тебя искали, уж и  время подошло! – недовольно буркнул поп.
- Ничего! Небось не опоздаем, - ответил ему Данилович, - Пошли что ли!
Двинулись по набережной в сторону ярмарки. Там, рядом с бойким трактиром, недалеко от потешных каруселей, стоял каменный , трёхэтажный доходный дом, в котором Илиодор снимал целый этаж. Знал бы Антон Данилович, чем обернётся эта встреча! А если бы и знал, всё равно ничего не смог бы сделать. Ведь всему начало было там, почти полвека назад, у кургана на Аргамдже.


                10
Большие двустворчатые двери распахнул швейцар. С бородой надвое, в кафтане с позументами, на голове фуражка с лаковым козырьком, он окинул подозрительным взглядом селян и батюшку Амвросия:
- К кому пожаловали?
- К отцу Илиодору. Приглашены на ужин. – солидно ответил отец Амвросий, поглаживая жидкую бородку.
- Сейчас справлюсь! – сказал швейцар и поднялся по широкой каменной лестнице на второй этаж, минуту спустя, вернулся к ожидавшим внизу сельчанам. И уже угодливо улыбаясь, пригласил их пройти в квартиру Илиодора.
В дверях их встретил уже знакомый отцу Амвросию дьячок.
- Проходите в гостиную. Уже все собрались. Вас ждут, отец Илиодор и старец Григорий ещё за стол не садились! Обувь не снимайте. У нас простоту любят. – сказал и открыл дверь в гостиную.
Немного смущаясь, Антон Данилович шагнул вслед за батюшкой и Татаринковым в ярко освещённую комнату. Снял картуз, поискал глазами образа. Их в комнате не оказалось. Перекрестился  в тот угол, который показался ему красным. Кашлянул, оглядел людей в комнате. Помимо них в гостиной были ещё трое. Илиодор, уже знакомый Данилычу по проповеди, благообразный мужчина в косоворотке на выпуск, подпоясанный кушаком, в штанах заправленных в высокие сапоги. И ещё миловидная женщина, покрытая, тёмным платком. Илиодор своим раскатистым голосом пригласил всех за стол. Сотворив молитву, покушали. Завязалась беседа, селяне сначала чувствовали себя неловко, но старец Григорий, запросто, по - свойски, спросил об урожае, о скотине. И полилась беседа. Отец Амвросий вручил пожертвования. Илиодор поблагодарил. И постепенно распаляясь, начал громить врагов царёвых. Мужики поддакивали ему. Изредка вступал в беседу старец Распутин, всегда с мягким словом, как бы окорачивая неистового Илиодора. Данилычу старец понравился. Понравилась его не чванливость, простой русский язык. Чувствовалась в старце сила, духовная сила. Глаза старца тоже были примечательны. Притягивали взгляд и властно пронизывали насквозь. Появилось на столе вино. Сладкое, с каким –то чудным названием. Выпили по одной, по второй, благо поста не было. Разомлели от такого внимания мужики. Отпустила тревога неведомая Курдюка.  Разошёлся Татаринок, заспорил о чём – то  божественном со  старцем. Илиодор с отцом Амвросием тоже о чём – то своём сцепились. Так бывает у русских людей. Хоть у святых, хоть у простых православных. Где застолье, там и вино, где вино, там спор обязательно. Данилычу показалось, что свет немного притух, уже не так режет глаза своей яркостью. Появились ещё гости, в комнате стало шумно, притащили откуда – то граммофон. Чудной ящик с трубой запел женским голосом плясовую, старец пустился в пляс. Пошла гульба. Мишка Татаринков тоже затопотал сапогами в пол. Уж что – что, а плясать он смолоду умел. Смотрит Данилыч на них, на их перепляс, и кажется ему, будто с ними ещё какая-то тень пляшет. Будто выскочит на секунду из татаринского тела, пройдёт кругом старца Григория, и опять в Мишку скользнёт. Поморгает глазами Курдюк, пропадёт тень. А через мгновенье опять вокруг старца вьется, словно выискивает что – то. Моргнёт глазом Данилович, и снова её нет. А потом повеяло на Данилыча жутким холодом. Прокрался в душу беспричинный страх, и ясно увидел он , как увеличилась вдруг тень, потом разделилась надвое. И одна половина юркнула в старца, а вторая вернулась в Мишку. И услышал Антон Данилович мерзкое хихиканье, и встал волос его на голове дыбом, потому что узнал он это мерзкое хихиканье. Схватился Курдюк за сердце, плохо стало ему. Подскочил к нему дьячок, участливо спросил, что , дескать, случилось? Ничего не ответил ему Антон Данилович, только попросил жестом, что бы вывели его на свежий воздух. Вежливо проводили его на улицу. Посадили на скамью у крыльца. Отдышался Антон, отпустило сердце. Только не стало ему на душе спокойно. Потому что понял он всё. Понял, что морок окаянный и Мишку поглотил уж давно, и в святом старце видимо нашёл какую – то червоточинку, и сквозь неё, как полевая мышь в нору, скользнул, и вцепился в душу Григория Распутина. И ничего теперь Антон сделать не может, тут крестись, не крестись. Раз уж святого старца морок не пропустил, куда уж ему, Курдюку. Одно только понял: -  зло надо давить в том месте, где оно появилось, а значит там, на Аргамдже, в логове, на кургане. Понял и заплакал. А заплакал, потому что нет у него сил бороться, укатали сивку крутые горки.
                11.
Уж сколько горя мыкал за свою жизнь старец Григорий, известно лишь ему одному. Много тёмного было в его жизни! Много было и светлого. Чего больше? Спроси его, так он и сам не знает. Но то что происходило с ним в Царицыне , перевернуло его душу, не ведал старец до сей поры, того упоения властью над толпой, которое открылось ему. Открылось благодаря другу сердечному Илиодору. Обретавшись доселе только в покоях сильных мира сего, Григорий неожиданно обрёл новый мир, мир поклонения народной толпы, и это ему понравилось.
 Мерно постукивают на стыках колёса вагона, за окном изредка мелькают огни полустанков.
Ночь. Ярко прорезая небо, усеянное звёздами, млечный путь уводит поезд на север, в столицу. Григорий дремлет, опустив голову на стол, залитый вином, заваленный объедками.
Перед глазами проплывает огромная многотысячная толпа, провожавшая его и Илиодора, он словно наяву снова ощущает что-то незримое. Текущее от народа, проникающее в него, делающее его сильным. Снова ощутил ту силу , что вдруг наполнила его душу, силу которая руководила толпой, и толпа слушалась любого его слова. Сладкая сила, на одно мгновенье ему тогда почудилось, что он поравнялся с самим Господом. Грешная мысль, но почему нет? Ведь слушается его царь - батюшка. И царица. И царевич Алеша, все внемлют старцу. Все заискивают перед ним! А теперь ещё и народ, людишки то тоже его слушаются. И поднимается в его душе гордыня, огромная, что та гора Афон, которую он видел во время своего паломничества в Святую землю. Не зря Господь сподобил его на то паломничество, не зря приблизил его к себе, не зря допустил к своим избранникам, Романовым. А что если он, Григорий и есть Христос? Христос вернувшийся на землю, на грешную, что бы судить и миловать, воздать по заслугами грешникам . и праведникам? Ворохнулось что-то в душе, наполнило её сладостью неземной. Григорий встрепенулся. Упал на колени, на мерно покачивающийся пол, не обращая внимания на разгром в купе после вчерашней попойки. Зашевелился в хмельном сне Илиодор. Пробормотал что-то вроде:
- Эк, тебя разобрало! – и снова провалился в сон. А Григорий всё шептал горячо и иступлённо:
 - Спасибо , Господи за милость твою. За то, что сподобил испить твоей мудрости, что сделал меня , раба грешного, равным себе. Что вознёс меня над всеми. Что дал право судить и миловать! Что не зря я страдал всю мою жизнь! Спасибо , Господи, спасибо!
Распутин, русский мужик, из глухого угла российской империи, в слепой гордыне приравнял себя к богу. И теперь глухо бил лохматой башкой своей в пол, вознося молитву. и неслось над ним, и над пьяными его попутчиками мерзкое хихиканье, ещё не слышное окружающим, но вскоре придавящее всё вокруг. Шулма из урочища Аргамджа. Олицетворение тёмного царства. Наконец то нашедшая того , кто был ей нужен. Бедная Россия.

                12             
         
Промозглый ветер гудит над степью. Гонит над землёй низкие облака, беременные осенним дождём. Клиньями улетают на юг журавли. Скоро налетят на степь зимние вьюги. Завалят землю снегами, скуют морозами. Пора отгонять баранту на отгонные пастбища, в Чёрные земли. В этот раз Антон Данилович сам решил пойти с отарами. Давно уж он не чабановал, всё сыновья с подпасками ходили, но в эту осень , после поездки в Царицын , муторно ему было дома , на хуторе. Горько ему было слышать о том, как загордился Татаринков. Как рядиться стал его недруг в одежду заступника православных , как трубил Михаил Гаврилович на каждом гульбище, о том , что плясал со святыми старцами. И больно было ему смотреть, как всё больше и больше надувался Мишка от важности. Вспоминал Курдюк тень мерзкую , скользнувшую в старца Григория. И останавливалось сердце от предчувствия беды. Потому и пошёл он с отарами, оставив на хозяйстве старшего сына. Вольно ведь в степи, и за заботами о глупой баранте, просто нет времени думать о мороке чёрном. Думал Данилович, что забудется он на время, да получилось всё наоборот.
   В один из  дней, калмык Менкен, кочевавший рядом с Курдюком, прислал своего подпаска к Даниловичу с приглашением   на араку.  Жена Менкена , чёрноглазая Баирта, славилась на все калмыцкие улусы своим искусством гнать крепкую, забористую араку. Тяжёлые будни требовали небольшого отдыха, и поэтому Курдюк согласился.
   Зимнее солнце  склонилось к западу, когда Антон Данилович на своей лошадёнке подъехал к кибитке Менкена. Подбежал один из подпасков, помог Даниловичу  спешиться и повёл лошадь к  трём другим,  стреноженным поодаль. Видимо помимо Курдюка , у Менкена были ещё гости.
Так оно и оказалось. Шагнув в кибитку через низенькую деревянную, двустворчатую дверь, Антон Данилович в слабом свете очага, разглядел, помимо хозяина, своего давнего знакомца Мергена и молодого калмыка с домброй на коленях. Все трое сидели ,скрестив ноги, вокруг очага над которым кипел котёл с ароматной бараниной. Менкен  радушно привстал, здороваясь с Курдюком:
- Мендед, Антоха. Ходи к огню, садись! Арака пить будем, говорить будем. Потом песни наши слушать . Вон Бембя здорово поет, заслушаешься! – кивнул на незнакомца с домброй.
- Здорово , Менкен! – сказал Антон Данилович, и из уважения к хозяину и его гостям продолжил на калмыцком:
- Это и есть тот Бембя – джангарчи, слава о котором кочует из улуса в улус быстрее ветра?
Хозяин утвердительно закивал головой, улыбаясь калмыку с домброй:
- Он самый и есть! Ты Антоха садись , садись, сейчас жена араки подаст, махан . Веселиться будем!
Уже немолодая, но всё еще красивая жена Менкена, поднесла хозяину и гостям пиалы с аракой,  поставила перед каждым оловянные блюда с дымящейся бараниной. Крепко выпили мужики, обильно закусили вкусным маханом, запили горячим шюлюном. Откинулись на подушки. Менкен закурил трубку, окутавшись ароматным дымом, Бембя-джангарчи настроил домбру, задумался, пристально посмотрел на Курдюка, потом сказал:
- Бачка Антоха , вижу ты хороший человек, раз не гнушаешься сидеть в кибитке у простого калмыка, пить вместе с ним араку. Мы, джангарчи, много ходим по земле, много видим, слышим, знаем предания своих предков. Слышал я  и о тебе. Послушай сказку, что я сейчас спою, может быть и услышит твоё сердце кое- что. О том, что тебя гложет. А уж как ты поступишь после этого, не ведает даже Шакьямуни.
Тихо зашептала домбра. Гортанный голос, низко начал нараспев первые строки давнего сказания. Калмык речитативом пел о благословенной стране Бумбе. О великом воине Джангаре, о его благородных друзьях. Голос захватил Курдюка, повёл за собой в даль древнего эпоса. Все громче становилась домбра, Бембя то и дело переходил на горловое пение, и тогда Антону казалось что уже не один , а несколько человек рассказывают о былом. Некоторые слова не были понятны Данилычу, но основной смысл был ему ясен. Речь шла о молодом багатуре, друге великого Джангара. О том, как в отсутствии самого Джангра, этот батыр схватился с чёрным войском темного нойона, как долго бился он с чёрными силами нойона, как удалью и хитростью удалось ему победить шулмусов, бывших на службе у Черного нойона. Как после победы над тёмными силами, батыр велел насыпать курган, в котором захоронил ларец, в котором было сердце Черного нойона. И что приказал он своим людям забыть место где насыпан курган, и имя самого нойона, потому что был нойон никем иным как воплощением Великого Зла, обратной стороны божественного Шакьямуни.
Домбра в руках джангарчи то грохотала копытами множества коней, то оплакивала потери близких батыру людей. То взрывалась звоном клинков великой битвы добра и зла. Курдюк будто грезил наяву, так захватило его искусство  Бемби. Перед глазами пронеслись красочные картины старинного сказания. Джангарчи смолк, замолчала домбра. Догорал огонь в очаге. Баирта поднесла джангарчи араки, промочить осипшее горло. Менкен попыхивал трубкой. Его хитрые, узкие глаза остановились на Курдюке.
- Эх, Антоха. Это сказка, не знаю, правда это, или нет. Только говорят наши старики что  вы, русские, сами того не зная, разбудили древнее зло, когда пришли в степь. И еще говорят, что курган тот проклятый , где-то на Аргамдже насыпан.
Менкен выпустил большой клуб дыма. Помолчал, потом продолжил:
- Мишка Татаринков шарился в тех местах года три назад. Встречал я его там. Араку с ним пили. Расспрашивал он меня про шулму, да про наши сказания. Много я ему не рассказывал. Да он и сам знал больше меня. Говорят, что и ты с шулмой встречался. Или не так?
- Не знаю, Менкен ! Не знаю! - тихо ответил Курдюк, опустив голову.
Бембя - джангарчи осуждающе покачал головой:
- Есть в жарких странах диковинная птица, говорят, она при опасности прячет голову в песок. Много я про тебя Антон Курдюк слышал, не похож ты на ту птицу. Или люди ошибаются? Кто потянул за нитку, тому и весь клубок сматывать!
Промолчал Антон Данилович, встал , поклонился хозяину и его гостю.
- Бывайте здоровы! Спасибо за угощение! Засиделся я с вами, пора и честь знать.
Тяжело ступая вышел из кибитки. Взобрался на лошадь и шагом потрусил в сторону своего коша.

                13.

Беда пришла, когда её не ждали. Ночью налетел страшный снежный буран. Глухо гудел и стонал за тонкими стенками горбы (домика на колёсах) ветер, забивал в щели мокрый снег. Данилович успел привязать накрепко лошадей. Ветер валил с ног, снежная пелена застилала глаза.
- Пропадёт отара! Уйдёт по –ветру, собаки не удержат! – сказал старый подпасок Михайло, когда Курдюк , низко пригнувшись, забрался в горбу.
- Не о том думаешь, Мишка! О людях думай, там же Евген и Данилка! Спаси бог, чтоб не двинули за отарой! Хорошо, если в распадке отсиживаются. Если нет , сгинут напрочь!  - отряхивая снег, ответил Антон Данилович.
Оба понимали, что сейчас ничего не в силах сделать. Уйти на розыски людей и отары в такой буран , равносильно смерти. Оставалось ждать. Бураны на Чёрных землях не редки, но как правило проходят быстро, не причиняя особого вреда, но в этот раз буран был необыкновенно сильный, и Курдюк с Михайлой провели бессонную ночь в тревоге.
К утру буран стих. Взошло не по –зимнему яркое солнце, заблестел , переливаясь тысячами маленьких радуг , снег, набившийся огромными сугробами с наветренных сторон любого мало - мальски выступающего над степью холмика. Хорошо, что хлипкая дверца горбы находилась с подветренной стороны. Данилыч с подпаском заседлали лошадей. И верхом отправились на поиски людей и отары, взяв одну из собак – волкодавов, оставив вторую охранять стоянку. К полудню набрели на распадок, занесённый снегом. Шестое чувство подсказало, что если подпаски где-то спрятались от непогоды, то только здесь. Черныш, огромный чёрный волкодав. подтвердил догадку. принявшись, поскуливая, раскапывать снег.
Люди спешившись, начали помогать, вскоре снег обрушился вниз, в нору, оттуда донеслось бурчание Евгена, старшего подпаска:
- Ну наконец-то пожаловали! Ой и страху натерпелись Антон Данилович. Двадцать лет хожу в подпасках, а такого ещё не видывал! Думал, пропадём с Данилой, ни за грош. Успели только нору в снегу выкопать, как занесло напрочь! Одна надёжа была на вас. Сами не выбрались бы! – тарахтел без остановки, обычно немногословный Евген, выбираясь из снежной норы, щурясь на ослепительный солнечный свет. Следом за ним выбрался и молодой Данилка.
-Слава богу! Испугом отделались! Ноги , руки не поморозили?! - обрадовано кричал им Михайло, помогая выбираться на свет.
Вернулись на кош, обогрелись. И на этот раз, взяв с собой обоих собак, отправились искать отару, ушедшую за ветром. Засветло не нашли, заночевали в степи, и только на завтра к вечеру, заслышав лай бывших с отарой волкодавов, нашли остатки отары. Больше двух третей овец сгинуло бесследно. Уставшие и подавленные повернули к стоянке.
Закончив поиски, отдыхать не стали, надо было наведаться к соседям, к калмыку Менкену. Может быть ему нужна помощь.