Фрагмент 1

Теперь ему казалось, что все это было страшно давно. Все смешалось в памяти. Все смешалось. Сначала просто стемнело и похолодало. Но над крышами что-то происходило. Ветер договаривался с дождем. Они долго торговались, распределяя работу, делили ползающие по асфальту и брусчатке жертвы. Кто без шляпы – тем займется дождь, кто в шляпе – тем ветер. А кто прихватил зонт, пересек маршрут черной кошки, разбил зеркало, или просто невезучий – работать в паре.
Был ноябрь. Ноябрь? Не помню, не помню. Все смешалось, все смешалось…
Торговля кончилась, пошла игра. Люди с мокрыми, сморщенными лицами, шарахались в подъезды, набивали троллейбусы, не всегда удачно перепрыгивая лужи, мчались к лифтам и лестничным клеткам – тамбурам между дьявольской пляской погоды и райским уютом квартир.
Вскоре в игре остались только невезучие. Их редкие цепи жались к стенам домов, надеясь на защиту балконов. Да какое там, противники работали в тесном союзе.
А город был стар. Он хлопал оторванной жестью крыш, закручивал вихри многочисленными переулками и устраивал плотины и русла на пути дождевой воды. Но и горожане были ему небезразличны. Он открывал двери подъездов, зажигал тусклые сорокаваттки, давая возможность переждать, собраться с силами, или, скажем, покурить.
Ему казалось, что он остался один во всем городе. Дома манили теплыми огнями, но даже сырые сквозняковые подъезды были не для него. Троллейбус, припадая на оба правых колеса и двигаясь почему-то немного боком, проигнорировал остановку, проковылял к вокзалу, не останавливаясь. Чемодан со смещенным центром тяжести бил ногу, а на Вокзальной улице, как нарочно к этому событию вырубили даже ветхие каштаны, грозившие падением. Так что некому было запутать ветер, или, хотя бы создать видимость защиты от дождя.
Он не опоздал на поезд только потому, что, положив чемодан плашмя на голову, и придерживая его то одной, то другой рукой, бежал, не утруждая себя перепрыгиванием луж, иначе чемодан, и без того ерзающий на макушке и, кстати, странным образом совершенно не спасающий от дождя, грозил, оборвав ухо, грохнуться в грязь.
Он обсыхал в поезде, а в Москве к этому времени уже стояли морозы. А ехал он в Москву навсегда, окончательно и бесповоротно. С одним чемоданом, как и полагается джентльмену, уходящему не по своей воле оттуда, где было хорошо. Да и то едва не пол чемодана занимали рукописи. Именно они и попросились в Столицу. В Городе им делать было нечего.

Может быт, он сам когда-нибудь кому-нибудь расскажет, что пережил он в первых два московских месяца. Мы подождем.
Москвич по своей натуре не зол. Правда, он всегда удивляется приезжему: что ж тебе на месте не сиделось? Но москвич примет любого, не забидит, не загнобит, а поможет и поддержит. Правда, до москвича в Москве надо еще добраться, надо в Москве до Москвы добраться! Первым делом попадаешь именно в те круги, от которых-то и бежал. Что там делается, в этих кругах покорителей Первопрестольной, этого и в романе не опишешь! «В жизнь надо вгрызаться зубами и рвать ее на куски!» - вот принцип, которому не дай Бог стать поперек дороги, царящий там, куда поначалу попадает необтесанный мегаполисом иммигрант.
Но на своих ошибках учиться хоть и больно, а все же быстро, и к концу декабря был у него худой кров, тощий стол, дальние родственники (у кого нет в Москве дальних родственников?) заняли немного денег, кровоподтеки на лице сошли, можно было, от наинасущнейших вопросов (выжить, поесть, не замерзнуть) переходить к освоению и более дальнихрубежей.
Он стал журналистом.
Слово «журналист» у большинства вызывает в воображении респектабельного мужчину, разъезжающего по городу в дорогой машине и «готовящего статью». Вся его жизнь – охота за «важными документами». Параллельно он до… нет, его любви добивается идеально сложенная барышня, а нечистый на руку политик, против которого и «готовится статья», строит козни с подключением к этому процессу уголовников с одной стороны и беспринципных правоохранительных органов с другой. Такой ассоциации немало поспособствовали мастера зарубежного кинематографа.
Отечественное телевидение выработало у нас другую ассоциацию. Русский журналист – несимпатичный молодой человек с кашей во рту, непременным вводным словом «э-э-э», не умеющий склонять числительные и после каждой вымученной реплики радостно (выдал!) вызывающий своего коллегу на другом конце телемоста. Например: «число жертв этого э-э-э катастрофы достигло у-у-у тридцать пять. А-а-а имена пропавших без вести ы-ы-ы уточняются. Николай!!!»
Но разных журналистов столько же, сколько разных людей в поезде дальнего следования, и багаж у рыцарей пера и клавиатуры тоже имеет разброс от пары воротничков и колоды карт, или пятнадцати ящиков винограда на продажу до даренного маменькой складня или собственного сочинения заметок о строении Вселенной в четырех томах.
Существует громадный цех постоянно публикующихся авторов, которые для широкой публики как бы и не существуют вовсе. Как показала практика, и в чем вы сможете убедиться, прочитав нижеследующее, самым настоящим журналистом с соответствующей записью в трудовой книжке и даже с бесценным удостоверением «Пресса» может стать практически каждый.
Вот пример. Мощный концерн, занимающийся распространением прессы, желает иметь собственное периодическое издание, адресованное оптовикам и мелким распространителям. Но сам концерн не будет заниматься такой чепухой. Выпуск газеты перепоручается какому-нибудь издательскому дому. Дом получает на это отпущенные средства, но такой большой конторе, как целый издательский дом, тоже не очень-то охота заниматься такой мелочью, как производство некоммерческой безрекламной газетенки. В итоге имеем следующую картину.
Технический директор издательства, отплевываясь, все же берет на себя дополнительную нагрузку главного редактора восьмиполосника, и тут же начинает активно искать, на кого бы перебросить бремя создания ну, скажем, «Вестника киоскера». Через объявление в издаваемой тут же под боком газете «Поработаем!» находятся ответственный секретарь и литсотрудник. Ответсек оказывается девочкой с пятого курса журфака частной коммерческой академии (не меньше!), то есть, человеком нервным, суетливым и бестолковым до умиления. А литсотрудник – здоровым небритым мужиком, пропахшим потом и дурным табачищем.
А дело было как. Газета «Поработаем!» была первым приобретением Севы по появлению у него подъемных, ссуженных добрыми москвитянами. Последней его профессией на месте бывшего жительства было дело санитарное, и он рассчитывал продолжить карьеру именно в этом направлении. Друзья советовали ему податься в дворники, это позволило бы получить дворницкую непосредственно в Москве, в близости от столичных редакционных коллегий, куда можно было бы, не делая большого крюка, носить пухлые пачки рукописей. А где еще создавать негорючие рукописи, как не в дворницкой! Но Сева, который после ухода из института сменил с дюжину профессий, и все это были профессии нимало не связанные с институтской специальностью, все же наиболее тяготел к медицине. В дворниках у тебя будет лом, лопата и какая-нибудь немногословная Гюльдай Абдуллаевна в качестве непосредственного начальника. А в больнице – там больные, люди каждый раз новые, разговорчивые, подчас и интересные.
Но все же, открыв газету, для начала Сева полез в рубрику «творческие работники». Так, из любопытства. Слово «литсотрудник» выглядело волнующе, заманчиво, хоть и не совсем понятно.
Вторым приобретением был проездной на метро, а третьим – телефонная карта. На вопрос, что входит в обязанности литсотрудника, Севе ответили:
- Написание статей по заданию редакции.
- А какие у вас требования?
- Исполнительность, инициативность… Ну там на репортаж сбегать, интервью взять… Обычная журналистская работа. У вас опыт есть?
- Есть!
Врет, нету.
- Приходите на собеседование. Придете?
- Да!
- Запишите адрес…
Трудовую, испещренную неблагородными записями даже смотреть не стали. Договор с заказчиком поджимал, давно пора было выпускать первый номер «Вестника», а кроме набросанного приглашенным худредактором макета, не было готово ровным счетом ничего. Жанна, принятая на должность ответсека, уже ходила в концерн и брала интервью у одного из тамошних воротил. Интервью предполагалось на передовицу, но Жанна сотворила такую мертвую ахинею, что не представлялось даже, как это можно привести в чувство самой мощной редакторской правкой. А потока желающих посвятить свой талант несению разумного, доброго, вечного в ряды распространителей прессы что-то не предвиделось.
Собеседование заняло три минуты.
- У вас есть какие-нибудь наработки? – Спросила Карина Амвросьевна, она же главный редактор по совместительству.
- На какую тему?
- На любую.
- На любую есть.
- Вам приходилось редактировать тексты?
- Приходилось.
Сколько можно врать?!
- Вы сможете за два дня подготовить оригинальный материал о распространителях прессы?
- Смогу.
- Тогда – вперед! По понедельникам в одиннадцать у нас летучка. Сегодня пятница, так что в понедельник несите все, что у вас есть, и все, что к этому моменту будет.
Остаток пятницы ушел на допрос Жанны: что же все-таки на самом деле говорил газетный босс. Босс, разумеется, и сам-то говорил полную чушь, а в изложении Жанны, все это выглядело просто жутенько. Но к тому моменту, когда Жанна решительно объявила, что ей пора домой и она не собирается застревать здесь на выходные, картина более-менее прояснилась. У Севы на руках был катастрофообразный черновик передовицы весь исписанный дополнительными словами, фразами, целыми абзацами. Путеводителем по дебрям боссовой мысли служили многочисленные стрелки, ссылки в виде римских цифр, взятых в кружки и тому подобные условные знаки. Карина, тоже собираясь домой, глянула через Севино плечо на этот кошмар.
- Что-то получается?
- Да, что-то получается.
- У тебя дома компьютер есть?
- Пока нет.
- У нашей редакции своей машины тоже пока нет. Но у наших соседей, у «Мамы и папы», всегда пустует парочка машин. В любое время садись и работай.
- Хорошо, я понял.
- Ты сейчас хочешь этот текст обработать?
- Ну а когда ж еще? На выходных мне негде сесть за компьютер.
Карина куда-то смоталась и принесла Севе ключ.
- У тебя будет ключ от «Мамы и папы». Сиди, сколько надо. Охрана всех выгоняет в одиннадцать. Все, пока. В понедельник не опаздывай!
Несколько раз Севе доводилось набирать тексты в компьютере. Более того, в Москву с ним приехала дискета с несколькими листами набросков прозы. Пользуясь малейшей возможностью, он, когда по полчаса, когда по часу, потихоньку придавал своим черновикам в электронный вид. Но большую передовицу нужно было настучать за ограниченное время и без ошибок. Битва с компьютером была в конечном счете выиграна, но победа далась отнюдь не малой кровью. Домой Сева ехал как в тумане, опустошенный и тупой. А ведь еще предстояло делать статью о газетчиках! Как – этого Сева себе не представлял.
В субботу, вместо того, чтобы, как планировалось, попытаться провести свет в уборную, расположенную, как водится в сельской местности, на улице, Сева двинул в Москву. В центр не поехал – не за чем, хоть и предпочитал сердце этого Вавилона окраинным сквозняковым районам. Добрался электричкой до Выхина, подошел к первой же точки продажи прессы, поприсматривался, купил газету потолще, скорее в расчете на бытовые нужды, нежели на увлекательное чтиво, и как бы невзначай спросил хлюпающую носом тетку в униформном фартуке:
- А сами-то читаете всю эту муру?
Клиент к тетке что-то не шел, было ей скучно, и она проболтала с Севой битый час, он успел выкурить не меньше трех сигарет.
Домой пришел с пачкой газет, купленных у десятка более или менее разговорчивых потенциальных читателей «Вестника киоскера», самому впору было становиться и продавать, и тут же сел за рукопись. Но не пошло: устал. Однако в запасе было воскресенье, и на летучку Сева притащил очень толковый черновик текста о продавцах газет. Теперь предстояло решить две проблемы: перевести рукопись в компьютер и разобраться с заветной Севиной дискетой. Была она пятидюймовой и ни в один компьютер не лезла.
Карина обзвонила все офисы здания, с трудом отыскала машину с потребным дисководом, потом Сева за компанию с местным хакером, то и дело эвфемически произносящим «вот ведь радость!» конвертировал свои тексты из немыслимого редактора «Пе» в общеупотребительный ныне «Ворд». Потом в комнате «Мам и пап» гробился, набирая свою первую настоящую статью.
К концу дня Карина пожинала плоды таланта своего нового сотрудника. Передовица вышла все же суховатой, хоть Сева и активно домысливал, что же мог такое хотеть сказать газетный босс. Текст скинули по факсу самому, он одобрил, читать, в принципе, стало возможным, утвердили. О газетчиках Карина сказала:
- Не совсем то, что нужно, но перо бойкое. Пойдет.
- А что было нужно? – Угодливо откликнулся Сева.
- Хочешь переделать?
- Могу, если надо.
- В другой раз, сейчас времени нет, номер горит. Что до остального, то придется нам, поскольку у нас появился такой… э-э-э… литературный литсотрудник, вот, придется нам вводить рубрику «разное». Или…
- Или «развлечения», - вклинилась неумная Жанна.
- М-да, - оценила юмор Карина. – Хороши развлечения.
- «За жизнь», - поучаствовал и Сева в судьбе своих творений.
- Дурацкое название, - резюмировала Карина, но пойдет.

Вечером тридцать первого веселящиеся электрики, очевидно, завалили службу, и старенькая подстанция, мигнув на прощанье полнакалом, удалилась на новогодние каникулы. У Севы была пара пива, хлеб, консерва, свеча и первая публикация. То есть, праздник удался на славу.
Передовица была подписана Жанной, но Сева-то знал, кто настоящий автор! Затем, за собственной подписью шла статья о жизни простого киоскера. Делано было наспех, Карина после кое-что подправила, но все же, все же…
Но перенося постоянно свечу с места на место в поисках бессквознячного угла, щурясь и прихлебывая пиво, Сева раз за разом перечитывал только рубрику «за жизнь», где под псевдонимом (чтоб не мелькала по номеру одна и та же фамилия), стояло и кое-что, казавшееся Севе «настоящим». Карина перечитывала текст дважды, Сева ждал. Карина оторвалась от распечатки, Сева сделал вид, что ищет, куда бы выбросить сигарету. Карина посмотрела в потолок и сказала:
- Будем считать, что у нашей газеты такой стиль.
А потом нечто загадочное:
- В конце концов, могли бы и сами больше внимания уделять…
И потом бестолковой Жанне:
- На седьмую!
Концовку пришлось переделывать, чтоб как-то привязать к текущему моменту, новая концовка и подсказала и мрачноватый, но броский заголовок.

НИКОГДА
Но мешает давний один должок:
Леденцовый город, сырой снежок.
Кенжеев
Говорят, Винцент ван Гог
Пил абсент, коньяк и грог.
Недавно по телевизору мне рассказали, что на каком-то знаменитом аукционе далеко не самая известная картина Винцента ван Гога была продана за 18 миллионов долларов.
Липким февральским вечером в мою дверь позвонил совершенно пьяный и очень запущенный человек.
Нигде в России нет таких игрушечных городов с петлями ущельных улиц и кварталами, состоящими из двухэтажных вилл. Палисадники, печи-голландки, черепица... Нигде в России не бывает таких липких неубранных февралей. Впрочем, это и не Россия.
Человек был пьян и говорил странные и подозрительные вещи. Он требовал, чтобы я отпустил с ним свою семилетнюю дочь "фотографироваться с медведем". Если бы в этот день я был в ссоре с женой, или если бы мне влетело от начальства, человеку пришлось бы раскаяться в своем визите и убедиться, что в старинных виллах на первый этаж ведет десяток ступеней. Но в этот день я был добр. И я стал снисходительно уточнять, что за медведь и как человек собирается фотографировать в наступивших сумерках. Кстати, кто он вообще такой.
Он - Володя Преображенский, живет в доме напротив, фотографировать действительно поздно, как-то не подумал, а до завтра медведь растает, потому что сделан из снега и наступает оттепель. Была идея провести акцию фотографирования всех соседских детей рядом со скульптурным шедевром. Шедевр можно посмотреть.
И я набросил пальто. Медведь действительно был вылеплен с большим мастерством. Но воздух предательски теплел, и было ясно, что до утра медведю не дожить. А в мастерской есть еще картины и немного выпить. Вот только курить нечего.
Я вернулся домой за сигаретами, похитил незаметно от жены заначную чекушку и погрузился в подвал без окна с угарной буржуйкой, который служил и мастерской и спальней художнику Преображенскому.
Запах и обстановка честно докладывали посетителю, что здесь живет человек пьющий. Картины - очень похожий автопортрет, портрет женский, пейзаж: осенний лес с уходящей вдаль по аллее женщиной с ребенком, - подтверждали, что этот человек - художник. Женщина и ребенок - жена и сын. Они живут в Воронеже. Но скоро Преображенский бросит пить, организует выставку, станет знаменит, заработает денег и уедет в Россию, к жене.
И был "Дон Кихот", который говорил, что этот художник талантлив. "Дон Кихот" говорил больше: среди многочисленных художников, которых я знал, таких нет. Дон Кихот, высокий стройный рыцарь на породистом светло-сером жеребце, благородная осанка всадника, уверенная рысь скакуна. Не полоумный идальго Сервантеса, а Рыцарь Печального Образа из Ламанчи такой, каким он видел себя сам. Вот только куда едет рыцарь и откуда? Он покидает неправильный, безумный мир с зеленым небом и огрызком желтой луны. Он въезжает в другой неправильный безумный мир, где смешаны все краски, где нет порядка и гармонии. Зачем? Навести там порядок и установить гармонию?
А еще на стене висела "Карменсита", которую я вообще по началу принял за репродукцию какой-нибудь малоизвестной работы Гойи. А в папке лежали "Две злые королевы". И масса эскизов, набросков, рисунков...
Преображенский очень быстро пришел в негодное состояние, стал просить еще водки и подарил мне "Карменситу". Водка не понадобилась, он вскоре и без нее совершенно замечательно уснул. Я вернулся домой и, предупреждая выпад жены по поводу запаха спиртного, выставил вперед "Карменситу".
В этот вечер меня не ругали за возвращение домой с запахом алкоголя.
Мой дом был открыт для друзей. В гости приходили художники и поэты, страдающие допустимой в обществе стадией алкоголизма. Они приносили вино, шумели, поэты пели песни, художники писали жену. Художники снимали со стены "Карменситу" и цокали языком. В глазах была - зависть. У Преображенского не было ни одной выставки, его работ не было ни в одном каталоге. Но у него была "Карменсита". И еще у него был "Дон Кихот", но об этом никто кроме меня не знал. И еще был огромный холст. Вполоборота к зрителю на фоне сырой штукатуренной стены стоял юноша с кистью в руке, и в глазах горел замысел. Это называлось: "Андрей Рублев". За "Рублева" Вовка хотел 80 долларов. О "Дон Кихоте" было объявлено, что он никогда не покинет мастерской.
Первым из моих друзей, посетивших подвал шедевров, был Мишка Бао. Он загорелся купить "Рублева" и "крутил" своего отца на деньги, параллельно сбивая цену. Вовка пил что далее, то хуже. Он повадился ходить ко мне и клянчить деньги. Надо было что-то делать.
Я нашел буржуа, который заказал Преображенскому портрет жены. Заказ стоил 40 баксов. Бао нашел экстрасенсов, согласившихся бесплатно избавить художника от алкоголизма. Преображенский делал эскизы к портрету жены буржуа, сама жена позировала, но буржуа напрасно дал деньги сразу. Вовка ушел в запой. Работа над портретом остановилась. Буржуа злился, экстрасенсы жгли последние чакры, но Вовка все пил.
Запой кончился. Художника трясло. Ему нужно было похмелиться, чтобы снова работать. Денег не было. Портрет получился плохо. Буржуа обругал Вовку и забрал портрет. Вовка ходил по знакомым, просил уговорить буржуа вернуть портрет на доработку и просил денег на водку. В конце концов, ему удалось и то и другое. Портрет был дописан и получился очень здорово. Вовка снова ушел в запой.
Время от времени, то есть почти каждый день у него кончались деньги и он ходил и клянчил. Нет, черта с два клянчил! Он продавал работы. За доллар и 12 пустых бутылок мне досталась "Гелла". В последствии за "Геллу" мне предлагали несколько сот долларов. Она не висела на выставках, не была включена в каталоги, но все очень хотели ее иметь. То есть решительно все. Кто бы ни приходил в гости, сразу требовали продать "Геллу", работу никому не известного спивающегося сорокалетнего художника.
Таким же образом ко мне перекочевали и "Злые королевы" и "Рублев в старости" и "Букет", который заставлял художников минут по пятнадцать недоуменно пялиться на дикое и канонически запрещенное смешение красного и зеленого в фоне и на светящуюся всеми цветами палитры черную гущу самого букета.
Однажды я возвращался домой и увидел Преображенского, спешащего куда-то с чем-то громадным и плоским завернутым в газеты подмышкой. Вид у него был озабоченный и весьма запущенный. Нехорошее подозрение коснулось моего сердца.
- А куда это ты идешь, Володенька?
- Да вот, несу "Рублева" пропивать.
- И за сколько ты собрался его пропивать?
- За две бутылки водки.
- А ну давай домой, сейчас будет тебе водка!
- Только скорее, потому что водка мне срочно нужна.
Я отвел Володю назад в мастерскую, побежал к себе и стал звонить Бао. Вскоре Бао принес три бутылки приличной водки. Но Преображенский закапризничал и заявил, что этого мало, и Мишке пришлось раскошелиться еще на бутылку крепленого вина и пачку "Примы". "Рублев" достался Мишке.
А еще через несколько дней я зашел в подвал к художнику и не обнаружил "Дон Кихота". Я схватил Преображенского за грудки и заорал:
- Где он?!
- Пропил...
- Кому, за сколько?!
- Соседу, за стакан...
- За сколько можно у него выкупить?!
- За бутылку...
"Дон Кихот" теперь у меня. Когда я расходился с женой, я, конечно, забрал его с собой. Но "Геллу" отвоевать так и не удалось.
Потом у Преображенского была белая горячка. Экстрасенсы сдались. Мишкина мать носила ему еду и водила к батюшке. Я собирался покинуть Город и занимался разводом. Мишка наоборот женился. У Преображенского болел отец, и нужны были деньги на операцию. Я купил у него картину для свадебного подарка одним знакомым за более-менее приличную цену.
Я покинул Город и живу в Столице. По письмам моих друзей, которые иногда приходят из Города, мне известно, что Преображенский по прежнему пьет, большинство знакомых избегают его общества, потому что жизнь в Городе тяжелая, а ему постоянно нужны деньги на водку. И кому нужны всякие картинки, когда дома хлеба-то нет.
Я никогда не вернусь в Город, потому что слишком много там оставил, за раз не увезти. Преображенский НИКОГДА не поедет в Воронеж к жене и сыну. ПОЧЕМУ художник может зарабатывать миллионы только после смерти?

Быстрее всех Сева сошелся с верстальщиком Колей, человеком независимым и сведущим в мадридских тайнах издательского дома. Жанна свалила Коле кучу текстов и ушла домой, Коля сунулся искать кого-нибудь из «Вестника» для получения дальнейших инструкций, но напоролся на одного Севу. Вдвоем и готовили номер к печати.
Сева разоткровенничался.
- …Вот так и вышло, попал из бомжей в журналисты, как говорится, из грязи в князи.
- Это ты потому стал журналистом, что журналист на это место и не пошел бы.
- А кто бы пошел?
- Ну вот ты и пошел. Тебе какой оклад поставили?
- Две с полтиной.
- Я просто присутствовал при распределении слонов в вашем «Вестнике», знаю, как было дело.
- И как?
И Коля, попутно ерзая мышкой и пощелкивая наборами клавиш, пристраивая Севин шедевр на полосу, рассказал следующее.
- Был тендер, какому издательству достанется право издавать «Вестник». Заказчик давал под него хорошие деньги. Наши и выиграли. Но задача какая? Большую часть средств освоить по своему усмотрению, а на оставшиеся издавать «Вестник», причем так, чтобы заказчика устраивали его вид и содержание. Повесили это дело на Карину. Я не знаю, какая у нее зарплата, как у технического директора, но думаю, что не маленькая. Ну ясно, что за пару копеек ей все это и на фиг не нужно было. Она уторговала себе шестьсот баксов за должность главного редактора. Так что ты не думай, что если она плюется и говорит, что ей этот «Вестник» в бок уперся, что она в самом деле чем-то недовольна. Это она так, чтобы вы с Жанкой все сами делали. Кстати, Жанка тоже будет за место держаться, ответсеку положили четыреста баксов с тем расчетом, чтоб он все и тянул. Вот на литсотрудника у них и осталось меньше сотни. Карину спрашивают, кто ж пойдет на такие деньги? А она отвечает, что ничего, это не их забота, найдутся желающие писать и на такие деньги. Вот ты и нашелся. Ты думаешь, почему тебя так сразу взяли? Потому что, ты извини, но пахать за такие гроши дураков нет. А вообще, зря ты тут сейчас со мной сидишь.
- Это почему?
- Все, влип ты теперь. Жанка ничего не может, это ясно. Теперь, раз ты сам впрягся, они вообще все на тебя повесят.
- Может, Карина найдет кого вместо Жанки?
- Не, они, бабы, друг другу глаза не выклюют. Не знаю чем, но Жанка Карине понравилась, так и будут теперь на тебе вдвоем ездить. Вот увидишь.
Да, так оно и вышло. Сева не только редактировал, компоновал, подбирал иллюстрации, но и присутствовал при верстке, вел переговоры с авторами, фотографами и художниками. Более того, он же отвозил заверстанную газету на вывод пленок, потом пленки в типографию, а потом еще и сопровождал тираж в отдел реализации. А ведь он еще и писал!
Но какое это имело значение, когда, что ни говорите, а вот они, опубликованные тексты, те самые, везенные в чемодане из покинутого Города! Мечты сбываются! Нет, нет такой силы, которая способна омрачить радость первых публикаций!
Так и пошло. Не рискуя больше доверять Жанне интервью и репортажей, Карина всюду посылала Севу, хоть, как женщина умная, сразу поняла, что никогда раньше он не был никаким журналистом. Но он быстро обучался и вполне справлялся и такой работой. Он же с радостью (интересно же!) делал макет, торчал на верстке и, как уже говорилось, сопровождал номер до сдачи заказчику. Карина не обременяла излишней опекой, руководила умело, без лишних резких движений. Чем занималась Жанна, для окружающих оставалось загадкой. Впрочем, она начисляла гонорары, немилосердно экономя фонды, мотивируя это тем, что нельзя же почти весь гонорарный фонд номера выплачивать одному человеку! Так, вначале Сева был обязан заполнять две полосы, все что сверх, шло за гонорар. Вскоре на него повесили три полосы, а со временем и четыре. Но зато все, что он ни приносил, все шло в номер без малейшей правки, кроме собственной. А что еще надо рукописям, которые, было, отчаялись и вовсе увидеть свет из недр громоздкого чемодана?
Зима в Москве для человека, привыкшего к «липким и неубранным» февралям, испытание то еще. Особенно, когда из зоны таких незлобных февралей с человеком приехала куртка, могущая считаться зимней лишь в непосредственной близости к параллели ну хотя бы сорок пятой, на пятьдесят шестой рыбьему меху предпочитают трехслойный синтепон.
Но, как известно, в ночь со второго на третье апреля, не раньше и не позже, и на нашу высокую широту приходит весна. Правда, утверждают особо чуткие носы, что еще в марте чувствуют ее запах. Мол, уже в марте в деревьях начинается первая подвижка соков, и если принюхаться, можно отчетливо уловить аромат оживающей древесины. Но, пожалуй, что врут, потому что в марте какая ж весна! Лучшие зимние пейзажи русской природы сфотографированы как раз в марте, когда и света много и снегу полно. Мороз и солнце – это про март. Но вот, когда дворники…