Фрагмент 3

Бешеный сквозняк вдувал обратно под землю поток пассажиров, покидающих метро на станции Царицыно. Тем не менее, каждый, выходя, упрямо открывал толстостеклянную дверь-убийцу от себя, преодолевая чудовищное сопротивление, навстречу ветру. Едва дверь освобождалась, ветер размашисто бросал ее назад, стремясь коль не убить, то хотя бы изувечить следующего выходящего. Следующий ставил совершенно каратистский блок, овладевал опасным стеклом, и вся картина повторялась снова. Какой-то щуплый молодой человек в мешающих каратизму очках попытался, было, сломать установившуюся цепь увечащих махов двери. Он позволил ветру вдуть створку внутрь, придержал ее слегка, и без малейшего риска выскользнул из подземелья. Но уже следующий пассажир, могучий пролетарий в пухлой куртке, с пунцовым носом и угрюмым глазом, упрямо проатаковал дверь и, выйдя, предоставил оставшимся позади на выбор уворачиваться от сметающего маха, или отбивать ладони, блокируя удар.
Катя взяла на заметку тактику образованного юноши. Она притормозила, пропуская летящее прямо на нее двухсантиметровое стекло, но следующая за ней женщина, по виду приходящаяся родной сестрой пунцовоносому решительному мужику, не оценила катиного новаторства, восприняв остановку как личное оскорбление. Мощным бюстом она боднула Катю в спину как раз в тот момент, когда торец двери оказался на линии катиного носа. Нос удалось спасти ценой неестественного выверта головы, но грудью и подбородком Катя ударилась пребольно.
На подбородке обещался небольшой, но чернющий синяк, на груди наоборот – бледный, зато обширный.
Темнота улицы дышала сырым теплом. Выплюнутые метрополитеном кучковались у автобусной остановки, питаясь тут же возникающими слухами.
- Двестинадцатый еще будет.
- Нет, двестинадцатого не будет, а вот семьсотдцатый должен еще последний пройти.
- Теперь последний автобус идет в час сорок пять.
- Какой номер?
- Без номера. Один автобус сразу по всем маршрутам. Последний.
- Еще маршрутка подойдет.
- Маршрутка только ушла.
- Это синяя ушла, с занавесочками, а будет еще красная, которая по десять рублей.
- Это синяя по десять.
- Правильно, в это время они все по десять.
Те, кто слухами не удовлетворялся, собирались в пулы.
- Вам куда ехать?
- На Бирюлевскую.
- А вам?
- Тоже.
- Давайте на троих машину ловить, дешевле будет.
Торговались с лихачом.
- Пятьдесят до Бирюлевской.
- Нэт, за пятдэсят нэ поеду.
- Да за сорок возят!
- До куда до Бирюлевской?
- Ну до конца, до Института садоводства…
- Нэт, нэ поеду!
Но в хвост пристраивался второй бомбила, и угроза конкуренции делала частничка сговорчивее.
В темном салоне шуршащей по мокрому асфальту «девятки» долго шелестели десятками и полтинниками, в конце концов расходились, и кто-нибудь вручал хмурому азербайджанцу уговоренную сумму.
Кате страшно мешала негабаритная концертная гитара, но проблем с разменной монетой не возникало, кофр так и ломился от мелких денег.
Катя обычно выходила последней, у злополучного Института садоводства так угнетающе действующего на водил. Долго возилась с инструментом, выдавливая его в узкую неправильной формы дверцу. Спешила: и так последние сотни метров чувствовала себя неуютно наедине с мрачным хозяином; и выскользнуть из машины всегда пыталась как можно ловчее, чтобы не задерживать и без того по ее мнению переработавшего и перерасходовавшего бензин шофёра. Но получалось, конечно, только хуже. Принимая немыслимые позы, чтобы не выгрузиться непосредственно в обочинную лужу, усердно благодарила и, в конце концов, балансируя на бордюре, так хлопала дверцей, что после этого ей казалось, что извозчик воспримет ее благодарности как тонко замаскированную издевку.
Додя не встречал. Он уже неделю не встречал Катю по вечерам. Неделю назад произошло охлаждение и без того не очень-то горячих отношений. Случилось это тихо, культурно, без малейших пререканий. Просто Додя не встретил один раз. Катя, вздрагивая от осколков эха в гулком подъезде, попыталась вызвать лифт. Сквозь щелястую дверь страшная шахта пробурчала что-то невнятное, кнопка залипла намертво, на этом пришлось пробираться к лестнице. Катя долго выслушивала пение ветра в огромных пустых оконных проёмах. Выходило, что вроде бы по лестнице никто кроме сквозняка не гуляет. Дальше – ощупью, на цыпочках, чтоб не всполошить кого-нибудь спящего на площадке, - на двенадцатый этаж. Странно, вроде бы лестница и открыта всем ветрам – стекла ни единого в ростовых окнах – и все равно тяжкая, невыносимая вонь стоялой мочи, рвоты, чего-то еще почему-то химического. И опять же, ладно, лампочек нет и не предвидится, но почему же так темно, ведь какой-то свет должен, по идее, попадать хотя бы от уличных фонарей или из окон дома напротив!
Додя рубился в «Дум» и, кажется, преуспевал, потому что напевал под нос что-то бравурное, что с ним бывало редко, был он немузыкален до невероятности. И теперь его боевая песенка смахивала на марш каких-нибудь сикхов, не пользующихся ни европейским, ни индусским делением октавы.
Катя заглянула через его плечо на погибающих в глубинах монитора монстров и промолчала. Давно Додя грозился, что встречать не будет, потому что маньяков (к сожалению некоторых) в Бирюлёво не водится, бомжам в таком холодном подъезде делать нечего, грабители тоже ему, Доде, кажутся невероятной вещью.
Катя не произнеся ни слова поужинала пельменями под непрерывную пальбу, вопли гибнущих супостатов и жуткое «Прощание сикхянки». Выкурила тонкую сигаретку, да и спать подалась. Додя, расправившись с монстрами, завалился на кухне, между новеньким «пентиумом» и древней электроплиткой на среднего возраста диванчике.
Так всю неделю и спали порознь.
Выяснилось: если специально не придумывать тем, с Додей разговаривать не о чем и не за чем.
Так всю неделю и промолчали, не тратясь даже на «счастливо» и «привет».
На этот раз лифт работал. Дышать в нем было куда труднее, чем на лестнице, воздух, стоящий в шахте, почти не будучи соединен с атмосферой, годами впитывал запахи человечьих испражнений. Кате никак не удавалось продержаться без дыхания те тридцать пять секунд, что лифт ехал с первого на последний, и она всегда перед тем, как попасть домой, делала омерзительный вдох.
Додя спал на кухне так безмятежно, будто в недрах «пентиума» не осталось ни одного монстра.
День был тяжелый, и Катя поленилась возиться с пельменями. Залила кипятком брикет лапши-паутинки, похлебала жгучей похлебки, и, оставив назревшие объяснения в нелюбви на завтра, удалилась в единственную комнату. Там и покурила перед сном, щадя легкие спящего Доди.
Встала поздно и убедилась, что объяснений не требуется, и, очевидно, больше и не потребуется вовсе. Додя не только удалился сам, но и свернул все признаки своего полугодового присутствия в доме у Кати. Аккуратно извлек одежу с полок платяного шкафа, бритвенные принадлежности и зубную щетку из ванной и, что удивительно, совершенно бесшумно – катин сон ни на волосок не был потревожен – вывез такую громоздкую вещь как современный компьютер, оснащенный всем возможным периферическим оборудованием.
Ну, в общем, снова одна, хотя Додя одиночество развеивал скорее формально: ну есть кто-то живой в доме, большая рыба, выпущенная из аквариума погулять.
Настроение было, разумеется, испорчено. Ну не обидно – какой-никакой, а все же мужик, взял и ушел ни говоря ни слова, будто Катя такая женщина, с которой перед уходом уже нельзя и поскандалить! Да, пан Давид Цигейкин, вы – не джентльмен. Если бы вы были джентльменом, вы бы устроили из своего ухода маленькое шумное шоу. Вы бы кричали, что она – лучшая женщина из тех, что вы знали, но ее непрактичность выводит вас из себя. Её неприспособленность делает совершенно невозможными серьезные отношения. Она бы кричала, дескать, ну и уходи! Ищи себе кикимору, которая всю свою несчастную жизнь положит на обслуживание такого эгоиста как ты! Да, отвечали бы вы, не снижая тона, мне нужен комфорт, и пусть его обеспечивает кикимора, но он мне необходим, чёрт меня подери! А она бы уж тут и вовсе взвилась: ты не способен оценить настоящую женщину, ты найдешь себе малопривлекательную домработницу, и будешь влачить ничтожное бездуховное существование! Да, сказали бы вы, перед тем, как хлопнуть дверью, ты прекрасна, но такой уж я человечек, что быт для меня – все!
Словом, будь вы джентльменом, ушли бы красиво, не обижали бы женщину.
Катя совершенно не умела бороться с плохим настроением. По-умному было бы ту же, не откладывая в долгий ящик, созвониться с одной из трех закадычных подружек, рассказать, как дело было, и тут же услышать что да он – козел и не понятно, как ты вообще с ним жила и вообще с твоей внешностью тебе расстраиваться нечего, стоит тебе только свистнуть... Подружки сами были замужем и поэтому сказали бы именно это, а не что-то вроде «да, обидно, как же ты теперь одна, с мужиками теперь плохо, вот видишь, не уберегла, не сохранила отношений, а тебе уже почти тридцать, кого ты теперь найдешь… Сочувствую».
А можно было пойти ещё одним истоптанным бабьим путем: открыть окна навстречу весне, вымыть полы, извести пыль, одеться во все самое, положить самый боевой макияж, выпит сто, нет, сто пятьдесят, да и выдвинуться на любое вечернее мероприятие, которые в изобилии предлагает столица. Да хоть по Арбату пройтись!
Нет же, бросила всё, даже рыбок не покормила, легла на диванчик в кухне, пристроила в пределах прямой досягаемости сигареты, огонь, пепельницу, и так до вечера. Хорошо еще, что додумалась не выпить под это дело. А то если выпить в одиночестве и потом не разрядиться, можно до таких последствий доиграться! Ведь что такое депрессия? Всего лишь отсутствие добрых воспоминаний. Мощный выход в вечернюю Москву – это гарантированный пяток приятных моментов, которые даже назавтра сквозь шум в голове будут давать понять, что за этот самый шум в голове и вялость в суставах заплачено сполна, и расстраиваться нечего. То ли дело – пить в одиночестве! Сразу становится понятно, что жизнь зашла в тупик, перед этим попетляв по грязным переулкам. И что кроме этих петляний ничего, собственно, в жизни и не было. А наутро…
Но до вечера разлеживаться к счастью не получилось. Холодильник зиял арктической пустотой, кончились даже невесть из чего изготовленные лапшички-паутинки. Нереализованные вчера пельмени почему-то вызывали отвращение, не удовлетворяли духовных потребностей. Да и сигареты, наинеобходимейший атрибут депрессирующего, были на исходе.
Прекдстояло, таким образом, разобраться со вчерашней мелочью. А вчерашний заработок был неплохой. Катя отстояла почти три часа, что принесло ей четыреста рубликов с хвостиком. Но крупных денег почти не было. Карман гитарного чехла напоминал чулок с песком, которым бандиты расправляются с беспечным пешеходом в темном переулке. Все еще депрессируя, Катя вяло раскладывала монеты по жестяным баночкам из-под кофе. Двести рублей возьмет рыбница на рынке, она всегда берет, чтоб было на сдачу. Сто и так уйдут. Хуже с накопившимися за последнюю неделю гривенниками и пятачками. Набралось рублей на пятьдесят, килограмма, наверное, полтора. Катя разделила эту гору на две баночки. Рублей тридцать обменяют на бумажки в кондитерской, остальные - в хлебном.
По магазинам Катя ходила вяло, проваландалась часа два с половиной, прежде чем набрала в сумки все потребное. И дома, вернувшись, долго сидела в прихожей, не разуваясь, сумок не разгрузив, глядя прямо перед собой и перебирая в памяти все, что только с ней не случалось неприятного. Катя! Хорош! Это к добру не приводит! Гнать надо такие мысли! Ты очень милая девушка. И вовсе тебе не тридцать, как считают некоторые твои подруги, по гамбургскому счету тебе еще и двадцати восьми-то толком нет. Выглядишь и того моложе. Впереди еще все!
«И что теперь впереди? – Думала Катя. – Одиночество?! Опять, опять одиночество! С Додей, конечно, поговорить было не о чем, но хоть кто-то живой был рядом. – И тупая, стандартная мысль: если заболею, то воды подать будет некому… А дальше что? Мужики все алкаши, Додя-то хоть не пил… Вот так год еще никого не встречу, другой, а там и в правду тридцать, и тогда уж точно – до старости одна…»
Брось, Катюха! Ладно бы такую чушь рассказала тебе соседка-завистница. Но сама себе говорить такое не смей! Давай, раздевайся, иди на кухню, приготовь себе чего-нибудь, поешь, а то с утра кроме никотина никакой пищи у тебя пока не было. Поешь, глядишь, и настроение приподнимется.
Обед Катя сварганила совершенно шикарный. Борщ сверкал блестками покрашенного морковью свиного жира (никакого постного масла! Вся пассеровка исключительно на сале!), эскалоп источал такой аромат, что во всем четырехподъездном двенадцатиэтажном доме мужья, поводя носами заглянули к женам на кухни: неужто моя наконец сообразила что-то дельное?
Но вот опять: стол украсить есть чем, а усадить за стол – некого. Ты, Катенька, не думай о том, кого угощать, поешь сама для начала. И обязательно достань графинчик из холодильника. Много не пей, шкалик только для аппетиту, главное, чтоб стояло на столе, чтоб индевело, создавало полноту картины, разворачивающейся на скатерти. Да, пообедай, да и иди на работу. Там точно развеешься.
Люди устроены странно. Есть, например, оптимисты. Это страшные люди. Что б ни произошло – все им божья роса. Говоришь такому: тебе жена изменяет! А он и ответит: так ведь хорошо! Значит – красивая! Нет, - скажешь, - это не тебе, это Васе жена изменяет, я забыл. А у тебя жена – урод! Ответит: специально такую брал, зато не изменяет и человек хороший. Ну ничем такого не расстроишь!
Другое дело – пессимист. Скажут ему: привет, хорошо выглядишь! А он думает: это мне специально так говорят, чтоб не расстраивать. Или: господин Иванов, с завтрашнего дня вы будете получать на тысячу рублей больше. А он: ну все, повышают зарплату, значит завтра и цены взлетят… Но главное, что он не ждет, пока ему кто-то что-то скажет. Он активно ищет собеседника, чтобы из каждой его фразы сделать для себя хоть маленький, но печальный вывод.
Вечером у Кати сидела ближайшая (территориально, а не душевно) подруга по имени Анжелка. Анжелка была давно и неудачно замужем, после родов ладно бы раздалась, так вся обрюзгла, последние пять лет ежедневно, без единого выходного, перевоспитывала своего пьющего мужа Андрея, который, кстати, уверял корешей, что если бы ему не досталась такая нудота-жена, он бы спиртного и в рот не брал.
- Я тебе так скажу, - говорила Анжелка, - ты позвони ему и скажи, что он что-то забыл…
- Он ничего не забыл. Он вообще ничего никогда и нигде не забывает.
- Ну тогда так прямо и скажи, что все-таки надо поговорить.
- Ну.
- Ну и пусть он к тебе зайдет.
- Не зайдет.
- Ну придумай что-нибудь, тебе же он нужен, не мне, что я за тебя придумывать буду как мужика вернуть?!
- Не хочу я, чтоб он возвращался.
- А вот это ты зря! Я вообще никогда не понимала, чего тебе еще надо. Нормальный мужик, непьющий, зарабатывает хорошо, так сделай для него все! Ты, ты должна была следить за отношениями! Чувствуешь, что-то он к тебе остывает, так сразу – пошла в салон, сделала причу, покрасилась, или еще что, макияжик наложила, оделась так как надо… И поласковей, поласковей!
- На него это не действует…
- Ну ты и дура! Мужиков совсем не знаешь! На всех действует! Только действовать надо и желательно вовремя, а не когда он тебе уже ручкой помахал.
- Не хочу я действовать…
- Ну, это твое дело. А только сейчас нормальных мужиков нет. Все одни алкаши. Ты не знаешь, что такое с алкашом жить!
Далее последовал подробный, множество раз Катей слышанный перечень прегрешений Андрея перед всем прогрессивным человечеством с приложением детальнейшего отчета о мерах, принятых ко спасению его как человеческой личности и возврату его в лоно порядочного общества. В заключение было сказано примерно следующее:
- Конечно, тебе тридцати еще нет, у тебя время пока есть, но ты не знаешь, сколько можно искать нормального мужика!
Барышни приговорили графинчик почти до донышка, Анжела умяла всю сковородку эскалопов, уделив должное внимание и борщу, напряженно икала, ожидая окончания икоты, Катя, сидя на стуле, привалилась к стене: у нее кружилась голова. Финал вечера мог бы показаться неожиданным, если бы мы не знали путей человеческого сердца, направляемого заиндевелым графинчиком. Магнитофон ободрял голосом Марыськи Верес: твоя, дескать, подружка должна понять, что, дескать, на самом деле я – твоя Венера, я – твой огонь! Итак, каков же будет твой выбор? Песенка шла в темпе виваче, а Анжелка исповедывалась в ларго.
- Дура я, я тебе тут наговорила, а все оттого, что я ведь тебе завидую! Ты красивая, ты все равно себе найдешь! Это мне уже ничего не светит, я сама на себя давно рукой махнула. Мне бы тоже выгнать своего козла, только ведь если он уйдет, то я уж точно до старости буду одна куковать. И растолстела, и ребенок…
Катя хотела, было, возразить, что она-то как раз своего не выгоняла, он сам ушел, что, собственно, и обиднее всего. Но сказалось почему-то совсем другое.
- Анжел, а ты попробуй со своим помягче, может, он и пить меньше будет…
- Да я сама все время об этом думаю, - мгновенно переключилась Анжелка на наболевшее. – Но вот только он придет домой на бровях, наблюет на ковер, так сразу все забываю. Как накинусь на него… Утром ему самому стыдно, глаза прячет, а я еще добавлю, и он из дома опять до вечера… А вечером опять. И вот так всю жизнь…
Анжела, закрыв лицо руками и яростно шмыгая от душивших пьяных слез еще долго каялась в собственной душевной черствости. И не видела даже, что Кати давно нет напротив, за маленьким кухонным столом. Катю тошнило в туалете. Странно, при том, что Кате действительно было дурно и, казалось бы, освобождение желудка от лишнего алкоголя само по себе занятие способное поглотить все помыслы человека, Катин мозг, тем не менее, работал совершенно автономно, все четче формируя вполне дельную мысль: если бы Додя не ушел сам, его все равно пришлось бы выгнать. Любому человеку обидно, когда его покидают. Если бы Катя сама турнула Додю, обидно было бы Доде. А так – обидно Кате. Если бы они сперва поговорили, и потом расстались по обоюдной договоренности, обидно не было бы никому. Одной тоскливо, но, в общем-то, не привыкать. А Додя в последние месяцы был совершенно невыносим со своим компьютером, своей самодовольной правильностью, со своим постоянным молчанием.
Преодолевая слабость, Катя вернулась на кухню. К ее счастью, Анжела, закончив исповедь, плавно сползла со стула на диванчик и заснула в гимнастической позе. Так что в транспортировке к спальному месту не нуждалась. Верес допела и выключилась, создавшийся беспорядок хоть и не был в катиных правилах, но не вопиял к немедленной уборке, можно было ложиться и самой.
 Утром встала с удивительно ясной головой, смято, как это и бывает после ночных откровенностей, попрощалась с Анжелкой, теперь уж трезво ужаснулась беспорядку и немедленно приступила к его ликвидации.
Дело, Катя! Ничто так не поднимает настроения, как блеск и безупречность в доме.
Обедала вчерашним одна, но с аппетитом, а вечером выдвинулась на работу. Эхо так и не наступившей депрессии располагало к самосозерцанию, и Катя на этот раз готовилась к труду методично и скрупулезно. Поменяла третью струну на гитаре, остальные протерла одеколоном, скалясь от натуги, провернула тугой винт и слегка приподняла гриф. Минут пятнадцать уделила репетиции новой в ее репертуаре песни. В карман клеенчатого гитарного чехла уложила полиэтиленовый пакет-кормушку, играющий у нее роль перевернутой шляпы, газету-подстилку, чтоб можно было положить чехол, гвоздь-крючок, обычно встромляемый в стенную щель, чтоб вешать куртку. Поколебавшись, все же сунула в карман недавно купленный пластиковый рекордер.
Завивка, легкий макияж, и вот уже артистка спешит на концерт, хоть и проходить он будет на неприспособленной эстраде и ни в какой кассе вы не купите на него билеты.
Музыкальная жизнь в Москве концентрируется в основном под землей. Нет, существуют, конечно, концертные залы и клубы, но что там можно увидеть и услышать? Громкую, но достаточно простую фонограмму, скомпилированную из произведений классики рок-н-ролла, собранную из кусочков голоса звезды и густо сдобренную компьютерной редактурой. И все равно упор делается не на звук, а на картинку. Дым, на клубах которого лазер выводит пентаграммы, перья на головах и крупах шоу-див, навевающие мысль о вудуизме, голые шлюхи, на которых, собственно, и ходят смотреть. Если вам приспичило покамлать, вы попали по адресу. Но если вам нужна музыка, вам по соседству. Есть ведь в нашем Вавилоне и филармония, и консерватория, и прочие увеселительные для слуха заведения. Но прогнило что-то и в Датском королевстве: дирижеры взяли манеру вихляться, картинно топыря фалды фраков, оркестранты сплошь метят в солисты, да вообще, оркестров-то больше и нет, есть ансамбли виртуозов, тянущих музыкальное одеяло каждый на себя.
Музыка может быть только мгновенной и внезапной. И самое поганое, это когда она становится слишком качественной и всегда лежит под рукой. Современный музыкальный центр с пачкой компакт-дисков в своем чреве ни по какой линии не состоит в родстве даже с шарманкой, он брат посудомоечной машины. Лазер слизывает с «си-ди» Моцарта, превращенного в нули и единицы, как струя кипятка слизывает объедки с обеденной тарелки. Без волшебства, без вдохновенья, по мановению не колдовской флейты, а пульта дистанционного управления, без шумов и помех динамики принимаются сотрясать воздух, по кнопке перескакивая с бездушного Шуберта на скучных «Лед Зеппелин». Стиральная машина упрощает стирку, «Филлипсы» и «Сони» опрощают музыку.
«Нота», давно лишенная верхней крышки корпуса не прижимала ленту. С переполненной бобины всегда сматывался длиннющий конец. Сперва нужно было бережно уложить этот хвост витком к витку уже выше края пластмассовых бортов, затем, следя чтоб снова не размоталось, установить бобину на аппарат, вправить ленту в жуткий лабиринт валиков и магнитных головок, предварительно промытых спиртом, пользуясь отверткой как рычагом, прижать ее к звукоснимателю, придерживая весь магнитофон чтоб не опрокинулся, вдавить тугую клавишу, прослушать шипение ракорда, и только тогда начиналась музыка. Под конец катушки звук начинал плавать и приходилось рукой помогать аппарату наматывать ленту. Сюиты Баха, писанные с битого кассетника, глуховато пробивались сквозь шорох ленты и гул двигателя, и на жиге нужно было поправлять отвертку, а на бурре пора было вставлять палец в паз катушки и создавать дополнительный крутящий момент. Но Глен Гоум заставлял рояль звучать то как орган, то как клавесин и если вам нужна музыка, вы услышите музыку, а не шумы. И вообще, записанный Бах не должен быть лучше Баха, исполняемого живьем. Кстати, ведь и концерт не представим без скрипа стульев, дыхания зала, вибрации оконных стекол на низах. Сама подготовка к музыке – тот процесс, без которого музыка превращается в коммунальную услугу. А у нас в квартире газ. А у вас? А у нас диски-компакты. Так-то. А патефон! Ручка завода, вечно тупящиеся иглы, склеивание треснувших пластинок! Ну нельзя, нельзя вызывать Баха, лежа на диване и лениво тыча пальцем в кнопку. К встрече нужно готовиться.
Впрочем, ведь бывают и мимолетные встречи. Сбегаешь по лестнице незнакомого дома, заходил по какому-то адресу за каким-нибудь мелким делом, и вдруг из-за какой-то не сильно звукоизолированной двери на четвертом или третьем этаже слышишь что-то такое, что удивляешься, как мог до этого жить и не знать, что существуют в мире такие звуки. Стоишь, куришь, слушаешь. И страшно потом вот так вот уйти и потерять то, что так неожиданно нашел навсегда. И звонишь, как дурак, в незнакомую дверь, чтоб спросить, что же это все-таки было. Но за дверью оказывается глухонемая бабка, а радио играет потому, что кто-то из молодежи, уходя на работу, забыл выключить.
Вот специально для таких встреч и расставлены в Московском метрополитене музыканты. В какой-то узловой момент времени представитель того истинного правительства, которое управляет всеми людьми, говорит человеку: возьми гитару и стань в переходе, играй, пой, люди будут радоваться и давать тебе деньги. Вот это общечеловеческое вселенское сердце и постучалось к Кате четыре года назад.
Красный переход был, разумеется, занят. Красный всегда занят. Почему-то в среде музыкантов он считается самым денежным. Но по правде он всем нравится просто потому, что больше всего похож на настоящую эстраду. Стоишь наверху, и люди идут не мимо, а прямо на тебя. Но Красный все же несколько глуховат и шумноват для голоса. И сейчас в нем работали Слава на саксофоне и Володя на гитаре с «комбиком» – встроенным усилком и портативной колонкой. Катя спросила, и ребята ответили, что играть будут до двенадцати, а там подойдет Люда с флейтой, занимала.
Дальше по пути следовал Белый. Но там стоял, верней, сидел с баяном Андрей, по его словам, «до упора». Катя прошла Белый, станцию Площадь революции, и спустилась в Желтый. Скрипку было слышно издалека, чуть не со станции. Катя приободрилась. «Эль кондор паса», «Полет кондора», на скрипке это играет только Алеся. А Алеся всегда уходит в половине двенадцатого, и есть надежда, что после нее никто не занял. И действительно, едва завидев Катю, Алеся закивала, мол, все как обычно. Катя кивнула в ответ, да и подалась на ближайших сорок минут попытать счастья на Новокузнецкой.
Вообще на узле Новокузнецкая-Третьяковская есть два перехода пригодных для работы. Оба эти тоннеля ведут с Третьяковской на Новокузнецкую. Старый, он короткий, с гремучим эскалатором в начале. Там не попоешь. Там вечно молодой баянист терзает какой-то вечный довоенный вальс. Есть еще Новый, его пробили лет шесть назад. Одно время он весьма почитался в музыкальных кругах. Там, как и в Красном публика идет на тебя, а ты стоишь, как средневековый менестрель в галерее с такой уютной колоннадой по оси. Но процесс расставания людей с деньгами не подчиняется простым статистическим расчетам. На каком-то уровне в это дело подключается глубокая мистика. Бывает, и станешь в хорошее место, и музыка льется из самого сердца, а нет, не дают денег, хоть ты тресни. И наоборот: в самом задрипанном переходе под вопли рекламы и скрежет эскалаторных шестерен за какой-то час могут накидать за две сотни. Кроме того, можно, вопреки обычному ходу дел, в проклятый день понедельник огрести столько, сколько не приснится никакой счастливой пятнице.
И удачный для работы Новый неожиданно оказался неудачным для заработка. Он все чаще пустовал.
Катя отработала сорок минут и, кстати, вполне удачно: почти полторы сотни. Радовало, что предстоят еще полтора часа в Желтом в самое любимое катино время – с половины двенадцатого до часу.
Поздно. Людской поток не сплошной, а идет толчками: поезд вытряхнет мешок человеков, как в воронку всосутся они в тоннель, пройдут, послушают, кто и остановится, денежек дадут, и снова затишье до следующей электрички. Тихо по метрошным меркам, слышно песню, слышно гитару.
Алеси уже не было. Место, на котором она стояла, можно было угадать по блесткой россыпи копеечных монет, в изобилии вываливаемых благодарными слушателями из карманов заодно с остальной мелочью, обладающей хоть минимальной покупательной способностью. Катя сгребла ногой под стенку эти пережитки деноминации, уложила кофр на газету, отыскала в стене наковырянную коллегами дырочку, встроила туда эсобразно согнутый гвоздь, повесила куртку, подстроила инструмент. Работа пошла.
Но не успела она допеть первую песню, пропустив один поток (в среднем, поток-песня), как в начале перехода появилась инвалидная коляска. Кто в коляске сидел – из-за расстояния было не разобрать, но над сидящим высился громадный гитарный кофр, твердый, дорогой, с застежками. По всему – коллега. Инвалид явно направлялся к Кате. Она прервала пение, поток все равно прошел, в нетерпении сделала шаг навстречу, коляска двигалась крайне медленно, громоздкий инструмент сковывал движения калеки, а через минуту намечался очередной поток, которых не так много в это время, чтобы пропускать.
Это был молодой, вряд ли старше тридцати парень, абсолютно лишенный ног. Из-под не по сезону легкой куртки выглядывала тельняшка, значит – воевал. И куртка легкая скорее всего не потому, что нет лучшей, а потому, что закален. Было видно, что когда-то парень был высок и строен, не богатырь, но сложен. Да, точно воевал, и не в тылах, а еще и в элитных войсках.
Видя Катино нетерпение, заторопился, размашисто орудуя свободной левой рукой, в правой цепко, чтоб не то что не упала, чтоб даже не покачнулась, держал гитару. Его доброе лицо улыбалось застенчиво и крайне дружелюбно.
- Здравствуйте, - вежливо поздоровался он и начал издалека: – Простите, здесь девушка стояла, играла на скрипке, она что, уже ушла?
- Да, - несколько растерянно ответила Катя, - вообще-то я за ней занимала…
- А, ну если так, то ладно, просто я подходил к ней, и она говорила, что пока за ней не занимали, ну да она совсем молоденькая, могла и забыть… - Безногий помялся. – Я тогда попробую добраться до другого перехода, может быть, там свободно…
Он энергично кивнул на прощание и резко развернулся, чтоб у Кати не возникло желания уступить ему рабочее место. Но Катя мгновенно живо представила себе неповоротливую коляску, громоздкую гитару и непреодолимые ступеньки.
- Подождите! – почти крикнула Катя. – Там в других тоже занято, я уже была!
Безногий опять развернулся и сказал с грустной улыбкой:
- Да, по правде говоря, я знаю…
- Вот что, - Катя говорила решительно, чтоб избежать торгов, - я пойду в запасной, там точно никого нет, все равно сейчас место есть только там. Но вам туда…
- Мне туда не добраться, - с легкой усмешкой разрешил Катину неловкость инвалид.
- Ну… да. А я там часто работаю, так что все нормально.
- Я вам очень благодарен, вы извините тысячу раз, просто вот такая накладка вышла. Мне сюда помогли доехать и обещали забрать через час. Я в первый раз… Просто хотел попробовать… Еще раз прошу прощения, если вам не трудно, помогите тогда уж и гитару достать… А Запасной, это где?
- С Театральной на Площадь. Его еще Горбатым называют, там немного шумно, но, в принципе, работать можно.
Очередной людской поток не получил своей законной порции музыки, но зато мог наблюдать Катины заботливые манипуляции по установке своего новоиспеченного коллеги на рабочее место. Парень, конечно, нуждался в помощи, хотя помогал своей помощнице умело, ловко, очевидно, привык стараться быть не слишком обременительным для окружающих. На гитару свою так боялся чуть ли не дохнуть, что Катю заинтриговало: что же это за такой ценный инструмент? Сама Катя работала на простой, из дешевых, старенькой, но звонкой «ленинградке». Дома еще висела тайваньская «Эпифон», дорогая, красивая и глухая как веник.
Инструмент у Артура (успели познакомиться) с виду, по Катиным понятиям, ничем таким не отличался от той же «ленинградки», или, скажем, шиховской. Но Артур приметил ее любопытство. Тихо, почти не щипая струн, чтоб не смазать эффекта, он подстроил свой инструмент, и потом неожиданно взял несколько аккордов в голос, пробежал по струнам, показал эффекты, дал длинное, чуть не через весь гриф легато, повибрировал струной, и вывел пассаж на изощренный флажолетный финал. Звук заполнил весь тоннель, но не звончил и не резчил при этом. Хвост потока оглянулся, какой-то пешеход даже остановился, развернулся, и даже сделал несколько шагов вспять. Но Артур отпустил струны и пораженного слушателя. Объяснил Кате:
- Эту гитару делал один замечательный мастер. Это не совсем обычная гитара. Гитары для классики делают обычно под нейлоновые струны, а эта сделана так, чтобы классику можно было играть на металлических. Насколько мне известно, это ни одному мастеру так и не удалось. Да и сам Порубов потом не смог повторить своего эксперимента. Но я вас задерживаю, не успеете ничего заработать…
В самом деле, время было не раннее, Катя поспешила в Запасной, шла нарочито неспешно, и дождалась, застала хоть несколько тактов чего-то барочного, древнего и дорогого как многолетнее вино из царских подвалов.
Вот и пригодился рекордер, или, как его еще называют, блокфлейта. За полтора часа, что Катя намеревалась провести в Горбатом, перекрикивая эскалатор, можно было напрочь посадить голос. И еще так вот сразу после Порубовской гитары просто невозможно было заставлять позориться заслуженную «ленинградку», да еще и в грохочущем переходе, да вообще…
Но сегодня Кате решили совершенно не дать поработать, как сговорились все. После первой же сыгранной мелодии подошел какой-то молодой мужчина и попросил аудиенции.
Вообще это происходило чуть не каждый день, а то и по несколько раз на дню. Нормальное, не вызывающее удивления явление. Вообще девушка с гитарой в переходе смотрится как-то особенно одиноко и бесприютно. Сразу можно понять, что будешь отшит, но соблазн непреодолимый! Идешь-то с работы, где задержался с коллегами по поводу открытия и распития бутылочки доброго коньячку и потом еще чего-то вдогонку. В этот вечер ты со всей очевидностью понял, что ты сильный, красивый, умный и, кстати, вполне коммуникабельный мужчина. Кроме того, эта самая коммуникабельность требует немедленного выхода. Но хуже того, Ты только что проводил до поезда шефову секретаршу Светку, которая давно мешает нормально сосредотачиваться на работе, потому что ходит все время через комнату. И Светка беспечно и бездумно позволила поцеловать ее в щечку и сказала: «Все, мой поезд, надо бежать, а то муж убьет», а ты остался наедине с неимоверным зарядом романтизма в душе и с перспективой бездарного вечера в пустой комнате, переходящего в трудную бессонную ночь. А она так одиноко стоит, и такая она милая, и так волнующе поет, что лучше быть отшитым, чем потом кусать локти из-за неиспользованного шанса.
Происходит наигалантнейший подход, следует наисерьезнейшее предложение, Катя, или какая-нибудь из ее коллег, так же галантно и серьезно отвечает, что, увы, несвободна, и ты следуешь далее, тут же начиная воображать, что она, конечно, несчастлива в личной жизни, но до появления принца хранит верность грубому и неинтересному другу или мужу, а ты еще подъедешь к ней эдаким принцем, скажем, завтра, или лучше, тогда, когда вновь проснется вот эта коммуникабельность, и она не устоит, потому что и сегодня смотрела на тебя с интересом. Это не спасает вечер, но, по крайней мере, позволяет заснуть.
Но этот подошел иначе и именно нетипичностью подхода не дал Кате отбоярить его по типовой схеме. Этот тоже улыбался. Это уж сегодня день такой, все улыбаются и не дают работать. Вообще, конечно, улыбка обезоруживает. Вон американцы с детства дрессируются улыбаться и так и ходят, будто их когда-то во время улыбки кирпичом по башке стукнули и рожи у них так и просят еще одного кирпича, может быть, чтоб все же перестать улыбаться, невозможно же все время улыбаться! И, надо сказать, ничего, даже американская улыбка, даже собезьянничанная уже и некоторыми нашими, все равно срабатывает. Но сегодняшние все же улыбались по-русски, честно.
- Извините, я у вас всего пару минут займу, - деловито, без манер и глазок начал мужчина. Катя опустила флейту, давая понять, что пара минут у него есть, и он продолжил: - меня зовут Всеволодом, я журналист, и вот сейчас делаю материал как раз о музыкантах, которые в метро работают. Редактору главному стрельнула в голову такая идея, вот я и бегаю, и пристаю к людям, чтоб что-то мне рассказали. Я вас видел раньше, правда, вы пели под гитару. Кстати, а почему сегодня с флейтой?
- Здесь переход шумный, голос не слышен.
- В самом деле! Вот и будет мне интересная деталь для статьи. Здесь в самом деле шумно, не поговоришь. Я бы хотел с вами поговорить в более тихом месте, не сейчас, не сейчас. Сейчас не буду вам мешать. Просто я хотел спросить, где и когда вас еще можно будет застать, сейчас я тоже спешу, у меня электричка.
- Почему именно со мной?
- С вами в том числе, я уже со многими говорил. Мне ваш репертуар понравился, и голос у вас замечательный.
- Спасибо…
- Это вам спасибо. А вас как зовут?
- Катя.
- А меня Всеволод, Сева, а, ну да, я уже говорил. Так где и когда?
- Я почти каждый вечер где-то здесь работаю…
- Где-то между этими тремя станциями?
- Ну, обычно, да. Иногда на Новокузнецкой, иногда на Павелецкой.
- Но чаще здесь?
- Чаще да…
- Последнее. В какое время вы приходите, а то если встретиться как сегодня, то я могу и домой не попасть.
- В десять, в одиннадцать…
- Ого, как поздно!
- Меньше народу в это время, меня слышно лучше.
- А вам важнее, чтобы вас слушали, чем чтобы больше денег давали?
- Если лучше слышно, то и платят лучше. А вообще как можно петь, когда тебя не слышно?
- И вы стоите до двенадцати?
- Нет, до часу.
- И все время идут люди, и слушают, и платят?
- Да, слушают, платят…
- И, простите, сколько же получается за один такой концерт?
- Ну, за час в нормальном переходе двести точно получается, бывает в хорошие дни и больше, перед праздниками особенно…
- А максимум?
- Четыреста… За вечер иногда и шестьсот…
- Ну, я сегодня многое узнал!
- Может, вам и хватит для статьи?
- Может, и хватит. Извините, что так вас отвлек. Большое вам спасибо. Я все же, может быть, к вам еще подойду как-нибудь, может быть, понадобится что-то уточнить. Можно?
- Можно, конечно…
Перекрикивая эскалатор, они попрощались, и Сева заторопился на свою последнюю электричку, не успел, проторчал ночь на платформе, но был этим обстоятельством вполне доволен, иначе пришлось бы снова ночь пялиться в траурное стекло облупленного окна дикой комнаты упорно не желающего обживаться дома. Плохо человеку, когда он один, а она хоть и охотно дает интервью, но еще не известно, снимет ли она тот холодный траур с не прикрытого даже тюлем стекла, приручит ли неуютную комнату, обживет ли неподатливый дом.
А у Кати тоже остался странный осадок в душе. Ну почему говорила так вяло и односложно? Зачем не назначила встречи поконкретнее? Он напишет статью и больше никогда к Кате не подойдет.
Можно сказать, что на подсознательном уровне Катя была задета тем, что Сева вроде бы никак не прореагировал на нее как на женщину. Поэтому, мол, она и возжаждала реванша. Но если никто не может понять, что происходит у женщины в сознании, то можно ли предположить хоть что-то достоверное о ее подсознании? Поэтому скажем просто: Сева Кате понравился. Чем? Ну так опять же, черт его знает, за что мужики нравятся бабам! Ведь кто-то нравится даже знаменитым актрисам и манекенщицам. Но хуже того: кто-то нравится и медсестрам и стюардессам!
Катя кое-как доиграла до своего времени «Ч», до часу ночи. Ну как работать, когда то и дело тебя напрочь выбивают из колеи! Еще надо сказать, что блокфлейту Катя еще только осваивала, репертуар под этот нежный и капризный инструмент у нее был и скуден и не отработан. Так что «двести рублей за час», объявленные Севе, казались ей теперь пустым бахвальством.
Вопреки ожиданиям, в этот час вагоны в метро вовсе не пустуют. После действительного затишья поздних часов под закрытие подземки наступает последний, своего рода малый час пик. Толчеи, конечно, нет, но уж сидячие места, обычно заняты все. Плюс ко всему мужчины едут усталые, кемарят, потягивают пиво или джин-тоник, бессмысленно таращатся в завтрашние газеты, места не уступают. Катя с гитарой через плечо повисла на поручне и прикрыла глаза. Устала, что ни говори. Но не успела она погрузиться в свои мысли, как кто-то начал не то объезжать, не то обходить ее сзади. Вот невозможно понять, ведь места хватает, но всегда находятся неуемные пассажиры, озабоченно шныряющие из конца в конец вагона, нещадно нарушая комфорт не только стоящих, но даже и сидящих, особенно если те осмелились забросить ногу на ногу. Катя повернулась, чтобы убрать с прохода гитару, ей и без того здорово доставалось, всяк норовил, проходя, задеть ее поощутимей. Глаза, понятно, пришлось открыть, и оказалось, что мечтать мешает Артур в коляске, ведомой пяноватым малым в камуфляже с лицом человека отчаявшегося найти правду в жизни.
Малый не имел в виду найти более удобное место в вагоне, просто вез Артура куда глаза глядят. А Артур, кажется, и вовсе никуда не глядел. И, странно, сверхценной порубовской гитары при нем не было. В принципе, он вполне мог оставить инструмент на хранение где-нибудь прямо в метро. Например, у знакомых милиционеров. Чтоб не таскать каждый раз через весь город. Но Артур, узнав Катю, сам сказал с такой жуткой грустью, что у Кати похолодело в груди.
- Вот, видишь, гитару у меня украли…
От таких новостей поневоле все смешается в голове. У Кати в режиме клипа промелькнул десяток вариантов, объясняющих эту информацию.
1. Отняли менты. Отпадает. Метрошные менты куда приличней патрульно-постовых. Метрошные вообще позволяют музыкантам работать, иногда за мизерную мзду. Арестов и конфискаций на Катиной памяти не было. Тем более ограбить бывшего военного, инвалида, ну, конечно, нет, на это они ни в коем случае не способны.
2. Бывает, подвыпившая компания просит у музыканта гитару на несколько минут. Кому-то из ребят не терпится самому поразить искусством белый свет. Вот и прихватили инструмент с собой. Но и эта версия показалась бредовой. Артур вряд ли перепоручил бы свое сокровище нетрезвому прохожему.
3. Гитара вообще была не Артурова, здесь вообще какая-то афера.
Дальнейшие версии пошли еще дальше в сторону бреда, поэтому Катя задала может быть не слишком умный, но единственно возможный в подобной ситуации вопрос:
- Как?
На Новокузнецкой кто-то встал и вышел и у Кати появилась возможность присесть и говорить с Артуром не сгибаясь в три погибели. Водитель инвалидного кресла все время разговора стоял с отсутствующим видом, и если и сочувствовал, то ни чем не выдавал себя.
- Как?
- Да, понимаешь, просто, - Артур как-то просто и, кстати, уместно перешел на «ты». – Коля, - он кивнул на своего спутника, - задержался, а я что-то устал сегодня, сон меня сморил. Я и прикемарил минут на пятнадцать. А проснулся – и все. Нет гитары. Я ее в футляр положил, и все время его рукой придерживал. Но, наверно, во сне руку-то и отпустил.
Кате не верилось, что вот только что была у человека такая хорошая, дорогая и совершенно необходимая вещь, и вот он впервые вышел в переход поработать, и вдруг через какой-то час гитара бесследно исчезла. Правду сказать, она даже не совсем верила Артуру, уж очень фантастичным казалось ей исчезновение гитары. И она стала задавать бестолковые вопросы, чтоб хоть как-то прояснить картину. «А кто еще был в переходе?» «Никого, ну какие-то прохожие.» «А ты не забыл ее? Может, ты проснулся, отъехал куда-то, а гитару забыл?» «Ну что ты говоришь, этого, конечно, не могло быть.» «А ты сам ее никому не отдавал?»
В конце концов Артур догадался о Катиных сомнениях и сказал прямо:
- Я вижу, ты мне не веришь.
- Я? Нет, почему, верю.
- Катя, я вижу. Нет, у меня действительно украли гитару. Это выглядит ужасно глупо, но это правда. Наверное, такое могло случиться только со мной, я видишь ли, немного невезучий, как ты могла заметить.
- Да нет, я верю.
- Теперь действительно веришь. Ну что ж. Недолго мы с тобой побыли коллегами. Прощай, Катя, ты славная девушка, мне действительно было очень приятно с тобой познакомиться.
- Стой, подожди! А другой гитары у тебя нет?
- Ну если бы и была, то, конечно, не такая. Мой репертуар на какой попало просто невозможно сыграть. Но и какой попало нет.
- Вот что, Артур, я могу одолжить тебе гитару и даже неплохую.
- Если я ее не потеряю, как свою…
- Надеюсь, что не потеряешь. Это, конечно, не такой суперинструмент, как твой бывший, но правда, это дорогая гитара. Мне кажется, ты бы смог на ней работать. Ты хорошо играешь, ты бы смог нормально зарабатывать.
- Катя, спасибо тебе огромное, но, наверное, не надо. Ты сама видишь, что-то у меня эта работа не задалась.
- Нет, это поначалу только трудно, потом привыкаешь! Потом даже втягиваешься, знаешь, как я привыкла к переходу! У тебя все получится. Ну, украли гитару, всякое бывает, главное, не надо отчаиваться! Ты запиши мой телефон, позвони, и как-нибудь посмотришь мою гитару, сам решишь, сможешь ли ты на ней играть.
Оказалось, что они еще и соседи. Артур выходил из автобуса всего на две остановки раньше. День был будний, и последний недовольный автобус, лихо подруливая к остановкам, развез полуночных пассажиров.
Пока Сева, кутаясь в курточку, которая была так удобна днем, но ночью казалась изумительно маленькой и тонкой, пытался согреться то ходьбой, то поиском безветренного места на продувной платформе Авиамоторная, Катя тоже не спала в своей теплой однокомнатной квартире. Но от наметившейся, было, депрессии не осталось и следа. Считается, что когда тебе плохо, очень здорово встретить человека, которому еще хуже. Кто-то вместе с американской улыбкой привнес в наши пределы мнение, что созерцание более несчастного вызывает род злой радости и после этого собственные неприятности, якобы, переносятся легче. Но если вспомнить, что говорили в России до того, как к нам повалили импортные мудрости, то окажется, что рецепт от бед звучал следующим образом: когда тебе плохо, помоги тому, кому еще хуже. Психолог объяснит это так: концентрация внимания на чужих бедах вызовет замещение в сознании, после чего… Ну, и так далее. Мы знаем другое. Помочь ближнему – само по себе радость.
Катя всю ночь строила самые невероятные планы помощи Артуру, даже впечатление от встречи с Севой отошло на задний план, хотя и не стушевалось вовсе. Заснула к утру, когда Сева уже отогревался в первой электричке, заснула просветленная, с уверенностью, что она обязательно сможет помочь в беде своему новому другу.