Право требовать

Гул силы. Равновесие на грани за которой…

Темпоральный откат.
Рвет.
Образ.
Из плоти.
Земли.

Неслышный вой давит на уши, грохот поднимается за невидимым во тьме горизонтом. Иссиня черное крыло сечет ветер в клочья. Березы под горой отвечают шелестом под хлестким, жестоким, злым ветром. В темноте летают по кругу мокрые листья. Где-то внизу, в деревне, освещенной желтым светом тусклых ламп накаливания, воют в ужасе злые дворовые псы. Они чуют. Они чуют стихию.
Ту, что пронеслась здесь без малого век назад, чей след восстает из исчезнувшей ряби утекшей воды, из блеска луж под солнцем, из сполохов молний, из крупиц памяти, пропадающей в глазах людей и животных. Живых и ушедших. Из земли, ставшей деревом, из дерева, превращенного в пламя, из пламени, создавшего пепел, смытый водой, источивший гальку дна реки. Из каждой крупицы реальности.
Возможное и реальное отступают. Мощь дробит грань, неслышные осколки ранят, рассекают стволы деревьев, режут лоскутами луг под горой, выворачивают пни, бьют молниями прошлого в расщепленные деревья. 

Рев смолкает. Наступает тишь. Столь пронзительная, что даже люди ЧУЮТ страх. Потому, что Сила в чужой руке-воле – всегда страх. Псы уже не пытаются выть – они скулят, моля хозяев пустить их в дом.

Сила устремлена в невозможную даль. Взгляд скользит прочь, сквозь яростный бой 43-го, когда высотку держал штрафбат. Когда из раздробленных камней высекали искры пули фашистов, а земля стеной вставала перед теми, кто просил ее о помощи. Взгляд скользит сквозь круг гадающих на суженого девиц, в ночь цветения папоротника. Касается дряхлой бабки, плачущей на вершине холма, проникает сквозь непогоду. Сочится сквозь жару, иссушенные комья земли под солнцем. Мечется вдоль иссохших колосьев. Образ складывается в жуткое слово – ГОЛОД.
Деревня под горой просто ИЗЛУЧАЕТ черный ужас. Потому, что спасения нет. Два неурожайных года подряд люди не выдержат. И они знают это.
Покосившаяся церковь. Высохшие глаза без слез. Глухое к молитвам небо. Бездонное, жаркое, мертвое. БЕЗНАДЕЖНОЕ небо не отражается в иссохшей речке. Такой засухи здесь еще не знали. Крик людей, живущих землей, приковывает взгляд.

Поздний вечер. По склону холма поднимается молодая женщина. Воля рассыпается веером ее черных волос. Скользит вдоль линии бедра, касается ногтей, овевает кожу жарким дыханием мертвого лета. Приносит  ощущение леденящего страха. Отталкивается от решимости Инги. Пусть ее зовут так. Инга. Яга, если знать древнерусскую традицию. И разумеется она – ведьма. Иначе быть не может. Имя обязывает, а текущая вдоль волос женщины чужая воля чует имя. Вдыхает его запах. Пробует на вкус. Инга.
В бесконечном далеко чужие губы произносят имя-след. Кровь стекает с зубов, пятнает подбородок. Имя вырывается из горла хрипом, бледно-розовыми брызгами. Цветными пятнами в безлунной ночи.

Инга поднимается все выше. Все тяжелее ее шаг, все жестче движения. Она просила. Она молила небо, она плакала перед ликами. Слез не осталось.
Остались за спиной мольбы-молитвы, остался шепчущий страх ведуньи-староверки, остался внизу, в деревне слух, что и кровавая жертва не помогла.
Ведьме все равно, проклятье ли это, неизбежность ли, кара богов или бога. Она идет ТРЕБОВАТЬ то, что ее по праву. Время слез прошло.
Жар давит на плечи, пот течет вдоль позвоночника, болят ноги, подводит живот от голода. Но она знает первый урок своей жизни.
Никогда. Никому. Не показывай слабости. Раз уж осмелилась требовать. И губы ее закушенные до крови дрожат не от страха. От злости. Да, Инга?
И ноги ступают ровно.

Пологая лысина. Вершина холма. Несколько валунов по краям, брошенных здесь отступающим льдом. Брошенных так давно, что сама память об этом стерлась в камнях, смылась водами дождей с серой шкуры гранита. Стала песком под ноги, взмыла пылью к небу. Но. 
Но и она не исчезла.
Инга чует это. Как прижимающий уши хищник. Как лиса, предвидящая путь зайца, как выдра, строящая дом, как летящая на родину птица. Инга чует то, что люди иных веков назовут Законом. То, что равные ей зовут Жизнью, то, что шаманы звали Роком.
Она поднимает руки, освобождает испачканные в земле пальцы от груза усталости, течет волной вдоль изгиба высохшей реки,  рвется в небо, танцует с ветром. Ноги ее проникают в пыль холма. Вершина вздрагивает от прикосновения. Смолкает шум, исчезают звуки. Парение над долиной, минута свободы. Последняя минута, когда Живое любит Ее, не боится, не бежит, не подчиняется. Просто знает о ней и любит такую, какая она есть. Такой, какой Инга больше не будет. НИКОГДА.
Потому, что…
… чуждую силу-взгляд срывает прочь поднятая воля женщины. Ладони ведьмы разворачиваются к небу, пальцы выгибаются все дальше, вдоль-над вершиной. Повторяя линию тела горы-холма. Потому, что под толстым слоем мягкой, податливой земли вздымается в Холме-у-Деревни плоть из черного базальта, что выстояла, когда пришел ледник. Потрескалась, окуталась пылью, отекла с талыми водами, но выстояла. И теперь этот неумолимый монолит стал частью воли ведьмы. Потому, что есть времена жить и сгибаться по воле ветра, а есть времена рассекать ветер собой.
И есть силы над которыми не властны проклятья и неизбежность…
Инга не слышит, как хрустят кости, не видит своей крови, падающей в иссушенную землю. Само солнце бежит прочь, не в силах вынести танца Ведьмы. Тьма касается подножия холма, поднимается все выше. Налетает ветер, тело женщины изгибается в такт его дыханию. Холодному дыханию сил, услышавших музыку танца. За пределами жизни и смерти. Бездонно блеклое небо хмурится тучами, танец кружит их над вершиной, зовет ветры, крутит воды. Танец будит ключи, покрывает рябью грязь в прудах, вспенивает воду в колодцах. Сухая, ослепительно-голубая молния крушит дерево. Под горой вспыхивает пламя.
Фигура девушки невозможно изгибается, вершина тонет во тьме. И вместе с тьмой обрушивается ливень. Крупные капли молотят по крышам, забивают испуганных животных в хлева и сараи, молнии гонят людей в дома.
Грохот, сверкание, безумие грозы. Танец. Единственный танец. И жизнь, вложенная вся – до капли. Все те тысячи совершенных и не совершенных дел, все намерения, вся любовь и вся боль утрат. Обиды, тысячи детских обид текут прочь. Из танца. Потому, что сегодня, сейчас и вечно Инга не дурнушка, не дурочка деревенская, не найденыш. Она – ведьма. И она – жертва. Жертва дождю, жертва жизни. Жертва своей силы.
Рев бури глушит крик умирающего тела. С разгоряченной кожи девушки течет вода. И капли эти становятся ручьями. Гроза смеется ее голосом,  молнии высекают ее силуэт. Струи ливня дробятся во взвесь над полями, теряются в листьях лесов, наполняют реку. Черную, как волосы ведьмы.
Ослепительный поток пламени рушится из туч. В его свете кожа Инги последний раз сверкает нестерпимой белизной.
Вспыхивает платье, корчится плоть, оскал застывает на том, чем стало лицо.
Молния ставит точку. Гроза превращается в ночной дождь.

Горящий ком падает с вершины. Бессмысленный. Забытый. Ненужный.

Утро было влажным. Утром над рекой встал туман. Весь день солнце не смело взглянуть из туч, а ночью снова пошел дождь.

Девушку схоронили там же – на горе, потому, что нельзя было гневить бога и хоронить Ведьму на кладбище. А в ее ведовской силе и до происшедшего никто не сомневался. Это дар – либо есть, либо – нет.
Хотя старые говорят, что дар - это щепоть таланта и море труда.
А еще это боль.
Но как бы там ни было, на той могиле кто-то посадил цветы. И на следующий год цветы принесли – посадили снова. Почему–то там никогда не оставляли МЕРТВЫХ цветов. Только живые – с корешками. Аккуратно политые.
Может это мудрость, а может обычай. Не нам судить.

Взгляд мечется в грозе. Чужое дыхание вторит ветру. Чужая память. «Не нам судить» – сверкает огненным сполохом в грозе мысль. Но если наши симпатии ничего не стоят, то чего же стоим мы сами?
Рев силы. Темпоральный удар. Крик раскаленной добела плоти живого мира. Сила на грани безумия. Мы сами творим свое будущее. Раскат грома. Имя.

Когда под утро через деревню прошел чужой человек в камуфляжной военной форме никто не посмел взглянуть на него. Словно и не было ничего. Где – то чихнул, плюнул, затарахтел древний дизельный трактор. Забрехала собака. Загудел доильный аппарат.
Армейские ботинки чужого оставили четкий след в пыли. Прошлого. Настоящего. Будущего. Живого, как тот белый цветок, что вновь расцвел на вершине холма.

Вдоль неровного следа босых ног Инги. Дальше.

Лан. (26.07.2004)



PS
(написано по мотиву и/или как продолжение миниатюрки Галины Сахарец "Умереть чтобы жить".)