Щенки

Одиночество и бессонница, выгнавшие меня на улицу в эту июньскую ночь, кажется, устали меня  терзать и отправились на покой. Пора было и мне. Я шел по набережной  Карповки —  узенькой и крайне грязной речушки,  засунув руки в карманы и тихонько насвистывая что-то из Ника Кейва. Настроение для такой музыки было самое подходящее. Немного устал, подзамерз, однако, кажется, мысли и чувства в порядок привелись. Теперь быстренько домой, в кровать — и постараться урвать у этих суток несколько часов здорового сна.
А хорошо в Питере белыми ночами. Вроде и не темно, а людей на улицах нет, лишь изредка ревут моторами и шуршат шинами по Кменноостровскому проспекту припоздавшие, а может - наоборот, ранние Жигули и Мерсы, да мелькают иногда странные тени.
Пресловутая мистика Петербурга. Все линии размыты, движения  плавны и незаметны, звуки приглушены. И не поймешь, человек ли это застыл столбом или столб прикинулся человеком. Кошка прошмыгнула, собака пробежала или ветер унес обрывок газеты в подворотню. Силуэт баржи гордо несущей  свою надстройку с мигающими огоньками над притихшей Невой, или ограниченный габаритными огнями горб трейлера  волокущего свой груз по набережной.
Четыре утра: поздно это еще или уже рано? Вроде и светло, а грязи и мусора на тротуарах не видно. В этот час старый город, давно погрязший в непролазной грязи, преображается, показывая внимательному и заинтересованному взгляду свое былое, имперское великолепие и величие.
Да, жирная точка в летописи была поставлена не в «девятьсот пятом», не в «четырнадцатом» и даже не в «семнадцатом», а в «восемнадцатом», когда воля и сила этого города и его основателя перестала связывать суровой столичной нитью пестрое лоскутное одеяло, именуемое Российская империя.
Одолеваемый великодержавными мыслями, я и не заметил, как набрел на них. Молодые, лет пятнадцати, пацаны, неопределенного, панковско-гопницкого вида, с крашеными в немыслимые цвета «ирокезами» и выбритыми висками,  при моем приближении отпрянули от парапета и вытянулись, как солдаты на плацу. Черные подвернутые джинсы обтягивали худые, мальчишеские ноги. Цепи и брелки на широких, клепаных ремнях качались и звенели при каждом движении. Высокие ботинки на шнуровке, из-за худобы ног кажущиеся просто огромными, видели обувную щетку только в рождественских снах. Из-под милитаристской зелени курток с закатанными и прихваченными клапанами рукавами с черных  футболок мудро и укоризненно взирал на мир черно-белый Кинчев с краснозвездным росчерком на горле.
Здоровые «лбы»… Впрочем, сами лбы были как раз не здоровые — пальца два, не шире. Ростом с меня, а один даже и выше. Приметный. Из тех мрачных, мосластых типусов с огромными костистыми, вечно скучающими по мордобою, кулаками. Помнится, было у нас в зале несколько таких. Бороться с ними было совершенно бесполезно: в их почти лишенных мышц руках и ногах таилась невероятная мощь.  Драться с ними было опасно даже на тренировке, где все друг к другу относились очень тепло и без нужды старались не калечить. «Кик» таким кулаком, даже сквозь перчатку, даже  в боксерский шлем, напоминал удар богатырской булавы по древнему шишаку, во всяком случае, так представлялось мне, если бы в шлеме находилась моя голова.
Главный — а я не сомневался, что самый длинный и костистый это главный и есть, при моем приближении  что-то спрятал за спину, а остальные прикрыли его плечами. Ну просто «три тополя на Плющихе». Не люблю я таких людей. Пьешь ты портвейн или травку куришь — так имей смелость открыто показать обществу свой «боттл» или «косяк». А боишься или стесняешься — так не пей и не кури. Небось среди своих — смелые, а как чужого человека чуть старше их увидят, так трясутся как монашки, углядевшие мышонка. Все у нас так. Все на кухнях смелые, а как до дела дойдет… Впрочем, ну их. Между нами еще метров пятнадцать, и сокращать эту дистанцию я не хочу, чтоб свои эстетические чувства не оскорблять. Такие ребята, как правило, не только выглядят неопрятно, но и пахнут плохо.
Странный звук: как будто пищит кто-то. Тоненько так, жалобно. Где-то я  уже подобное слышал? Только что. Было. Несколько секунд назад. Ну да. Уши услышали, а мозг зафиксировал, но не осмыслил. Такой же писк, всплеск и нарочито грубый смех подростков. Вернее так, всплеск, писк и смех. Эти ублюдки что, кого-то в воду кинули?  Ребенка?  Еще не успев додумать мысль до конца, я уже был у парапета. Колыхающиеся тени деревьев и влекомый течением  к заливу мусор мешали рассмотреть хоть что-то на темной, пахнущей мазутом воде. Еще несколько секунд я до рези в глазах вглядывался в речной сумрак, и, осознав бесполезность этой затеи, выпрямился, намереваясь обратиться к троице за разъяснениями. Но, судя по лицам троицы, никаких разъяснений они давать мне не собирались. Эти самые лица уже обрели нагловато-независимое выражение нашкодивших школьников (простите за каламбур), готовых драться, изворачиваться, лгать, убегать, делать что угодно, но только не  признавать свою неправоту. Я сразу понял, что, что бы я ни говорил, кто бы там в реке ни пищал — от этих ребят я не получу ни понимания, ни помощи. А вот в глаз — это запросто.
Внизу опять что-то булькнуло (звуки по воде хорошо разносятся), и снова раздался тоненький писк. Я обернулся к парапету и свесился вниз, вглядываясь в свинцовую рябь. Вот оно: расходящиеся круги, а в центре… Маленькая голова,  вымазанная в мазуте так, что даже ушей не видно,  не разберешь: то ли щенок, то ли котенок. Хотя по голосу (коза кричала нечеловеческим голосом, блин) скорее щенок. Шерстка короткая, тоже вся в мазуте, торчит в стороны черными сосульками. Передние лапы отчаянно молотят по воде, но с каждым движением все медленнее и медленнее.
Я чуть не бросился в воду прямо через чугунную ограду, но, представив себе высоту и черти чем заваленное дно, на которое придется приземляться, передумал. Но, прежде чем взгляд нашарил ближайший спуск к воде, несчастный зверек издал последний, захлебнувшийся  писк и, оставив на поверхности пару пузырьков, скрылся под водой. Я подождал секунд двадцать - надеялся, может еще вынырнет? Не вынырнул.
Отлепив руки от решетки, я повернулся к троице. Они стояли не шевелясь и наблюдали за мной с каким-то удивленным интересом. Сглотнув жесткий, шершавый комок злобы и горечи, мгновенно забивший горло, я тихо спросил:
— Ну и зачем? — и сам удивился сиплости и сдавленности своего голоса. Еще больше удивила меня слеза, оставлявшая теплую, влажную дорожку на моей щеке. — Зачем?
— А тебе не по…й? — нарочито развязным тоном поинтересовался главный.
Я не нашелся, что ему ответить.
— Вали отсюда, чувак, пока следом не отправился, — хохотнул один из троицы, прыщавый, увешенный клепаными браслетами с длинными шипами и широченными клепаными же ремнями юнец.
Собственно, и что оставалось делать? Щенок — почему-то я  не сомневался, что это была именно собака, — утонул. Читать юнцам нотации — так это им как об стену горох. Скручивать и вести в милицию? То-то менты посмеются. Родителям? Ну, может, конечно, они их и выпорют, но тоже крайне сомнительно. У таких хлопцев семьи обычно малоблагополучные, там не до «облико морале» своих отпрысков. Там бы чего выпить и, если очень повезет, чего закусить найти. Бить морды в воспитательных целях — хотелось бы, но во-первых, метод с точки зрения воспитательности сомнительный, а во-вторых, еще неизвестно, кто кому набьет — уж больно здоровые хлопцы, к тому же трое. Похоже, остается последовать совету прыщавого и с достоинством ретироваться, сохранив лицо — самурай блин, местного разлива. Хотя, какое уж тут лицо? Меня послали «сопли» какие-то малолетние, а я утерся и пошел. Животное погибло. И ведь главное - за что? Зачем они его в воду бросили? Абсолютно ни за чем. Эти «дети» скорее всего не преследовали никакой конкретной цели. Просто развлекались. «Некст левел» после отрывания мухам крылышек.
Я развернулся и пошел своей дорогой, ссутулив плечи и засунув руки в карманы. Вот все-таки уроды. Ну как так…
Что это, опять писк? Выплыл зверь? Ай молодца, держись, волкодав. Плевать на дно, на высоту, на глубину, сейчас я тебя достану! Нырять буду, если придется!!!  Нет… это, кажется, не с реки… Это где-то здесь? Черт, у воды, между домами звуки странно распространяются. Но с берега точно.
Я снова обернулся к немного расслабившейся, но так и не нарушившим боевого порядка пацанам. Вот, значит, что они прятали. Еще одного?!
—  Э… Даже не думайте…
— Слушай, мужик, ну вали уже, а, достал! — почти просительно огрызнулась троица.
— С этим вы ничего не сделаете.
— С кем с этим? Ты чего мужик, поганок обожрался или вдунул как следует?
— Конечно, можете считать меня идиотом, но… Я сказал, с этим вы ничего не сделаете.
— А чем за базар ответишь? Жеглов?
— Отвечу.
— Что, дяденька, бить будите — плаксиво-ернически протянул неразличимовтемнотекто.
— Не отдадите — буду.
— Ну давай, бля… Рискни здоровьем, — сквозь зубы процедил третий, доселе молчавший, расстегивая и вытягивая из широкий ремень с тяжелой пряжкой.
— Считай, уже рискнул. Ну-ка, дайте собаку сюда. — сказал я и двинулся вперед, протянув руку.
Все, теперь драки не избежать. Я кожей почувствовал покалывание того характерного напряжения, которое возникает между противниками, которые не смогли договориться словами.
— Щас, — выдохнул прыщавый и, замахиваясь, рванул вперед.
Чего-то подобного я и ожидал. Согнув колени, я пропустил его  кулак над головой и, резко выпрямившись, коротко врубил локтем в беззащитную спину. Как раз туда, где печень. От удара он пробежал вперед несколько шагов и рухнул лицом вперед. Тяжело приземлился, с хрустом. Всеми костями на асфальт. Больно, должно быть. Ничего, родной, это еще цветочки, вот сейчас удар до печени дойдет, вот где больно-то будет по-настоящему.
Но еще перед тем, как за спиной раздался шум падающего тела, я на подшаге выбросил вперед  левую ногу. Второй  нападавший, сверкнув заклепками на змееобразной ленте ремня, как тряпочка, отлетел к чугунному парапету, сильно ударился о него спиной и рухнул на асфальт в позе эмбриона, разевая рот в мучительной попытке вдохнуть. Крепкий, клееный каблук моей туфли попал ему точно в солнечное сплетение.
Резко опустив ударную ногу, я перенес на нее вес и развернул корпус для третьего движения. По идее, им должен был стать удар рантом правой туфли по голени предводителя, выше бить я опасался, так как мог ненароком попасть в щенка. К тому же от хорошего удара под колено или в свод стопы боль такая, что нога перестает слушаться хозяина и лишает его возможности быстро двигаться. Это было совсем нелишне, так как предводитель мог оказаться вполне серьезным бойцом. Однако увиденная картина заставила меня на доли секунды замереть с вынесенным бедром, а потом утвердить ногу на земле и укоренился в некоем подобие стойки фудо-дачи.
Главный застыл у самой решетки. В вытянутой над водой руке шевелился маленький пушистый комок, из которого трогательно свисали маленькие лапки и вертлявый хвостик.
— Стой, мужик, а то брошу щас, на ...й! — В полумраке я не видел его лица, но был уверен, что на нем написана решимость. Отчаянная решимость загнанной в угол крысы.
— Если бросишь, ты не жилец, — меня самого неприятно поразило, насколько высоко и истерично прозвучал собственный голос.
— Давай так, — его голос звучал не лучше, — я оставляю тебе всех троих и спокойно ухожу. Идет?
— У тебя там что, трое? — приглядевшись внимательней, я разглядел, что левой, свободной рукой он прижимает к груди какой-то небольшой мешок или торбу.
— Осталось трое, — его вытянутая рука заметно дрожала.
Вот суки, скольких же вы успели утопить-то?
— А сколько было? — внутренне холодея спросил я и прислушался: кажется, завозился, приходя в себя кто-то из битых.
— Теперь без разницы — снова ухмыльнулся он.
Вот же наглый тип. Хотя… Теперь и правда без разницы. Можете считать меня эгоистом и слюнтяем, но я не хотел этого знать. — Бери, сколько осталось, — улыбнулся он, обнажая в кривой ухмылке мелкие, крысиные зубы. Еще и улыбаешься, сучонок? Ну, все…
— Ладно, положи зверя к остальным… медленно, очень медленно… поставь мешок на землю и отойди на пять шагов.
— О’кей, о’кей, только не психуй,  — проговорил он, сунул чудом уцелевшую псину к собратьям и стал медленно нагибаться, вытянув руки с торбой вниз.
На поверку мешок-торба оказалась джинсовой панамой с круглой тульей, в которой, тесно прижавшись друг к другу лежали три маленькие шерстяные тельца. И как только днище этого импровизированного гнезда коснулось асфальта, я подпрыгнул и фирменным ударом Роберто Карлоса с хрустом впечатал жесткий рант своей туфли ему в переносицу.

***
Осторожно подняв с земли, я прижал панаму к груди и через толстую ткань почувствовал тепло и биение маленьких сердец. Не могу сказать, что я человек особо сентиментальный, но сейчас мне хотелось расплакаться. Шмыгнув носом, я осторожно погладил спасенышей по теплым розовым пузикам и оглядел поле недавнего побоища, усеянное мертвыми костями. Ну не сильно мертвыми, конечно, но разгромленными и поверженными в прах.
Предводитель команчей лежал на боку, и дышал. Громко с хрипом и бульканьем. Мне очень хотелось, чтоб каждый раз, когда он видел в зеркале свое кривоносое отражение, он бы вспоминал и этих щенков и меня. И чтобы, задумывая совершить что-то мерзкое, он вздрагивал и оглядывался, страшась увидеть того, кто с деревянной, отупляющей жестокостью его остановит. Непедагогично? Может быть. Но что-то много развелось тварей, считающих, что им все можно.
Младший прихвостень предводителя команчей лежал на земле и, держась за спину, тихонько постанывал и сучил ногами. Кажется, почками об решетку ударился. Плохо, его калечить в мои планы никак не входило. Пацан из тех, кто легко попадает под влияние и ведет себя так же, как вожак и стая. Остается надеяться, что в следующий раз компания ему попадется получше.
А где прыщавый? На месте его соприкосновения с асфальтом тела не обнаружилось. Сбежал. Да пожалуй, я б на его месте тоже сбежал, если бы меня так приложил какой-то маньяк. Среди ночи выскочил, ногами размахивая, навешал всем с особой жестокостью. Да и бог с ним, с трусом.
Перехватив панамку поудобнее, я зашагал вдоль набережной к проспекту. Предводитель, кажется, пришел в себя и пытался сесть. Получалось это у него плохо, но был некоторый риск, что, если получится, нас ждет вторая часть марлизонского балета. А вот это совсем ни к чему. Если он снова начнет кулаками размахивать, придется его опять вырубать — иначе такого не успокоить, а второй нокаут за десять минут это многовато. Еще сосуды оборвутся, получит кровоизлияние в мозг и останется инвалидом, а то и кони кинет. Ни к чему такой грех на душу. Да и его преступление… Негоже человека за собаку жизни лишать.
А может и гоже, за такое-то, но это слишком сложная морально-этическая проблема. Обдумать ее и решить для себя, конечно, надо, но в тишине и спокое, а уж никак не после и тем более не по ходу рукопашной. 
Я убыстрил ход. Темная вода мерно и тяжело билась в гранит набережной. Камни уже почти отдали накопленное за день тепло прохладному ночному воздуху. Градусов четырнадцать на улице, много - шестнадцать. Адреналин схватки рассосался, и я стал  подмерзать. Только панамка с теплыми тельцами меня сильно грела. Особенно душу.
Сенсей, душа родная. Выживу, свечку поставлю. За то, что учил нас чувствовать удар  раньше чем видеть. И реагировать еще до того, как мозг окончательно обработал сигналы от глаз и ушей. Простора для маневра на узкой дорожке между решеткой и кое-как подстриженной искусственной изгородью у меня практически не было, и, заметив даже не периферийным, а внутренним  зрением вынырнувший из темноты продолговатый предмет, я просто вытянул правую, свободную руку, пытаясь то ли поставить блок, то ли просто сбить его вниз, под ноги. Получилось, что неудивительно, неудачно. Боль обожгла пальцы не успевшей подняться на нужную высоту правой, и что-то твердое и по ощущениям железное впечаталось в мой левый бицепс, как раз над панамкой. Рука сразу онемела, и я чуть не выронил продолжающих сладко посапывать в шапке зверей, мне б такое спокойствие, попытался подхватить торбу правой — и чуть не взвыл от боли. Пальцы, принявшие на себя первый удар, были не сломаны, но очень сильно ушиблены.
Никак это прыщавый зафиндилил в меня обрезком водопроводной трубы? Точно, вот он — начинает двигаться ко мне, проламываясь сквозь корявые, узловатые кусты. А сзади по дорожке, пошатываясь и кривясь на один бок (с чего бы — я его туда вроде не бил?), подходит главный, сжимающий в руке что-то длинное, тяжелое и явно опасное для здоровья. Погруженный в свои мысли, я не слышал его шагов. Плохо. Даже если он старался по чахлой полоске травы передвигаться, все равно мог бы засечь. Два с минусом за внимательность, вернее за невнимательность. Блин. И младшенький, надо полагать, тоже где-то здесь, вряд ли страх потерять расположение товарищей оказался сильнее страха перед ночным столкновением с моей невнушительной на вид персоной.
А прыщавый-то оказался парень не промах. В прямом и самом прямом смысле этого слова. С одного броска вывести  из строя обе руки противника. Наверное, мастер спорта по городкам какой-нибудь. Хотя, скорее всего, у него это случайно получилось.  Да и целился он… Целился он не в меня. Целился он в щенков. Господи, да что же эти несчастные создания, у которых глаза-то толком не открылись, им сделали?
Впрочем, времени на раздумья не было, главный был уже метрах в пятнадцати, прыщавый тоже начал двигаться в мою сторону. Я быстро присел, поставив шапку за себя, поближе к столбику ограды, скрипнув зубами от боли, сжал правую в кулак и с трудом подтянул почти не слушавшуюся левую к груди. Локтем прикрыл бок, а кулаком подбородок.  Ну, давайте, ребята...