Пришествие

От кого Петров узнал эту новость неизвестно, удивительно, что она вообще до него дошла, ветер ли нашептал ему, или была она подслушана в чужом разговоре, или еще каким образом, а может просто читалась она сразу во всех составляющих мир вещах и, в тот момент, когда Петров перебирал в уме способы самоубийства, вдруг пробилась к нему через искусительную мысль о прыжке из окна, спасительно изменив быт и утвердив тем самым правдивость и силу своего чудесного содержания. Как бы то ни было, Петров узнал эту новость последним, и, вероятно, по счастливой случайности, да, скорее всего так и было, словно все сговорились скрыть ее от него, но не могли не обмолвиться, и то тут, то там кто-нибудь ненароком заговаривал о ней и, раз уж не мог молчать, старался всем  своим видом и поведением умалить ее и показать, что речь, в сущности, идет о малозначительном пустяке, которым должно пренебрегать.
Новость нервировала всех: весну, небо, деревья, дома, машины, слякотные дороги - в характере городского движения, в течении дневной жизни, в капели и щебете птиц чувствовалось недовольство. Лучшим средством от случившегося было проглотить новость, задавить равнодушием, серостью и сыростью, зевотой вязкой мартовской хмури,  но масштаб новости не позволял сделать это в полной мере, и она все равно проступала сквозь кислоту лиц и тяжесть низкого рыхлого неба, заявляя о себе  приметами общего раздражения, постепенно перешедшего в озлобленность.
Петров жаждал знать новость в мельчайших подробностях. Сперва, как только она открылась ему, он тут-же хотел бежать, найти того, чье появление в городе так безуспешно замалчивалось, но куда бежать? Где искать его? Известие было смутным, и Петров, в надежде выведать побольше, решил кого- нибудь расспросить.
Был четверг, около часу пополудни, шел мокрый снег. Навсегда покинув офис торгующей воздухом фирмы, ставший вдруг особенно неживым, особенно холодным и постылым, где сослуживцы в ответ на его вопросы кривили лица и пожимали  плечами, а жующий зубочистку босс по обыкновению завел дидактический монолог, неизбежно кончавшийся словами: "иначе нам  прийдется расстаться", Петров отправился бродить по улицам. Те редкие прохожие, большей частью вышедшие за покупками пенсионерки, что попадались ему на пути, и к которым он обращался, непроницаемо и тупо ковыляли мимо, оглушенные собственным измерением; правда, среди этих существ оказалось одно отзывчивое, но всё что оно могло для него сделать - это замахнуться клюкой и продребезжать матерное ругательство; лучше их было не трогать.
Петров шёл, напряженно размышляя о том, где вероятнее всего он мог бы застать предмет своих поисков, и не заметил, как его обогнала ватага мальчишек, как в том же направлении, куда  устремились дети, и куда двигался он сам, пробежало еще несколько человек, как вокруг сгустилась тревога, сделалось людно и шумно; дорога свернула за угол дома, и Петров увидел прямо перед собой хрипящее, орущее, клокочущее месиво дерущихся мужчин, грязных, окровавленных, в изорванной одежде, стянутых в страшную кучу. Если кому-нибудь из них удавалось на миг выбраться из смертельной  молотилки - его, в ту же секунду, хватали руки поваленных наземь и втягивали обратно, в кулаки, каблуки и зубы. На первобытное зрелище, заворожено смотрела многочисленная, растущая толпа. Весть о драке во мгновение ока пронзила покой окрестных улиц, и обыватели, от мала до велика, спешили развлечься зверским представлением. Около полсотни человек,  не предпринимая никаких действий, да и что они могли сделать, остолбенело стояли по краям безумия. Жуткий спрут на миг ослабил хватку и выпустил кудрявого брюнета, изо всех сил тянущегося прочь и сумевшего выскочить по пояс из трясины тел, сразу же чьи-то скрюченные пальцы уцепились за ворот его куртки и потянули вниз.
- Батя! - закричал брюнет - закричал с таким отчаянным, смертельным надрывом в голосе, что у Петрова по позвоночнику прокатилась зябкая колючая волна. Порыв брюнета адресовался человеку лежавшему ничком в двух шагах от дерущихся. Куча - мала пожрала брюнета, вспучилась, и какой - то квадратный тип, одолев топь липнущих к нему со всех сторон рук, вырвался, прыгнул на лежащего недвижно человека, схватил его за волосы и стал бить головой об землю. Протаранив зевак, на забрызганный кровью пятачок выбежала полная женщина  в белом халате и тапочках, вооруженная увесистой полированной ножкой от стола. Резко размахнувшись, она ударила квадратного деревяшкой в висок, тот рухнул выпустив голову несчастного, безжизненно мотнувшуюся в красной луже.
Фронт зрителей разомкнулся, люди отхлынули в стороны перед подкатившим и вставшим с визгом тормозов автобусом. Из автобуса посыпались суровые милиционеры, и над драчунами, не разбирая ни правых ни виноватых, заходили резиновые дубинки. Петров зашагал дальше, поминутно оглядываясь, и приблизился к ограде детского сада, через который, из калитки в калитку, вдоль кирпичного двухэтажного здания, на другую улицу вела дорожка. Петров вошёл в калитку и оказался среди  заснеженных кустов, скособоченных деревянных веранд и сваренных из железных прутьев игрушек, предназначенных для развития у детей обезьяньей ловкости, но более идущих к антуражу пыточной камеры. На крыльце здания, в открытых дверях, держась за притолку и прижимая к груди растопыренную, взволнованную пятерню, стояла девушка и, помогая себе всем телом, всматривалась в даль. На девушке были белая косынка и белый, тонкий и короткий, затянутый пояском халатик. Девушка переступала босыми ножками, ахала и вздрагивала, то ли от холода, то ли от съедающего её нетерпения узнать, что же происходит там, куда, готовое выпрыгнуть, рвётся  её сердце. Судя по светлой живости эмоций, по лёгкости и детской непосредственности их выражения, девушка была простого и весёлого нрава. Как только Петров поравнялся с крыльцом, она не замедлила обратиться к нему со своими "ахами" и "мамочками" и объяснила, что прибежала повариха и сказала нянечке: "Там твоих мужиков убивают!"- и нянечка побежала и вот, что же там такое! Мамочки мои!
- Уже ничего, - ответил Петров, - милиция приехала, всех повязали, драка пресечена, виновные понесут наказание. Девушка посмотрела на него доверчивыми, головокружительно бирюзовыми глазами, и сквозь испуганную озабоченность её личика пробилась улыбка.
Петров, душевно расположившись к девушке, почти умилившись её простотой, живостью и небесным взором, подумал, что быть может она не откажется сообщить столь нужную ему информацию, и, решившись, как бы мимоходом, задал одолевавший его вопрос.
- Да он здесь! - радостно ответила девушка, - пойдёмте, - её ручка маняще затрепетала.
     Взволнованный Петров поднялся  на крыльцо.
- Проходите, проходите, - бойкая девушка подтолкнула Петрова внутрь помещения, закрыла дверь и пошла вверх по крутой и узкой лестнице, Петров последовал за ней. В здании было тихо, малейшие шорохи выпирали гулкими углами из плотной и неподвижно-звонкой атмосферы послеобеденного детсадовского отдыха. Пахло  слегка подгоревшей манной кашей.  Петров и девушка взошли по лестнице на квадратную площадку, примыкавшую левой стороной к тёмной и тесной глубине коридора, а прямо к стеклянным дверям, сеющим хрупкий молочный свет. Пройдя тонкие двери, они миновали раздевалку, где друг против друга по стенам тянулись ряды шкафчиков с просверленными в дверках отверстиями, как в ящиках для  перевозки животных; из раздевалки, далее они вступили в просторный зал освещаемый семью окнами. Тут девушка обернулась и приставила к губам палец, призывая соблюдать тишину. В зале на белых островках раскладушек спали дети. Здесь запах нежной детской пищи усиливался и, пропитывая собою сопящую тишину с матовым, сглаженным стёклами щебетом птиц, неотделимый от раскинувшихся тел, набухших сонной тёплой влагой, от пяточки, торчащей наружу из под одеяла, от ласковой, мягкой неподвижности, являл эхо, ароматный краешек сновидений. Оберегая таинство детского сна, крадучись, девушка и Петров прошли на кухню, где царившая в здании тишина исчерпывала свои ватные возможности. Столы, посудные сушилки, забитые бокалами и тарелками, развешанные по кафельным стенам, кругло переливающиеся бликами сковороды, дуршлаги, шумовки, стоящие на плите кастрюли, из которых выходила жирная основа манного запаха, уже не столь волнительного и вкусного, каким он, в силу своей тонкости, воспринимался на лестнице, какие-то ведра, бачки, помеченные гастрономическими аббревиатурами - погружённая в тишину и застывшая в напряжённой неподвижности кухонная утварь неумело притворялась собранием мёртвых предметов, и если бы не тишина, настолько глубокая, что пульс всех этих сковородок выходил на поверхность, - обман, звериная, хищническая готовность к прыжку, как всегда, остались бы нераскрытыми, и вещи так и утаили бы свои опасные планы под безразличным металлическим блеском, но сейчас всё было обнажено. Поваливший гуще прежнего снег придвинулся к окну и заглядывал в кухню быстрыми пристальными хлопьями. Петров и девушка молча стояли друг против друга в окружении блескучей пасмурной глухоты.
Петров ждал, что вот сейчас Он и появится, и что девушка должна предпринять для этого какие-то завершающие шаги, но пауза затянулась, и никаких завершающих шагов не следовало. Девушка странно искривилась, подняла одно плечико выше другого, одну ногу отставила вбок и  вытянула в носке, прижала ладони к бёдрам;  глаза её затуманились поволокой, и на лице появилась кривоватая и тоже, как бы подёрнутая влажной поволокой улыбка. Петрову сделалось неловко; умащённый бирюзовым елеем, он задёргался, не зная куда деть руки и начиная понимать, что его обманули, но, держась за ничтожную надежду, спросил высоким от застенчивости голоском: "А где Он?" Девушка ответила не сразу, её глаза стали ещё маслянистее, без малейшего лучика остроты, словно на них опустились синие забрала; помолчав, она тягуче и сладко мяукнула: "Кто Он?" Петров вскинул руки в деревянном жесте - "Он. Я спросил не знаете ли вы где Его можно найти, там, внизу, у дверей, помните, вот только что, вы сказали, что Он здесь, привели сюда, ну и? -
- Тс-с-с! - тихо - тихо! - зашептала девушка и замахала на Петрова ладонями.
- Он, вы сказали, что Он здесь, - прошипел Петров.
- Ах да, да, здесь, сейчас, - девушка повернулась спиной, нагнулась и, задрав полы халата, выставила перед Петровым зад. Петров не нашёл ничего лучшего как выдать пошловатую, книжную реплику и с идущими к ней, негодующими интонациями, насквозь фальшивыми, произнёс: Что всё это значит?! - не хватало только обращения: "Милостивая государыня" и "Потрудитесь объяснить"- а сам подумал: "Сумасшедшая, свихнувшаяся девка, обманула, заманила,"- и он уже готов был согласиться с итоговой мыслью: "соблазнила"- она уже возникла в нём, и он собирался подтвердить её физическим действием, как в этот момент в тихие недра здания ворвалась череда звуков: ударила дверь, расплывчатые голоса и шаркающие шаги стали подниматься и близиться, - девушка выпрямилась, одёрнула халат и, отстранив стоящего на пути Петрова, выпорхнула из кухни. Петров, по природе своей деликатный, совершенно потерялся. Было очевидно - тот, кого он надеялся здесь найти, оказался уловкой, причиной и орудием каприза, взбредшего в голову чудаковатой девице, ни она, ни всё окружающее сейчас Петрова, ни шум внезапного вторжения, Петров это знал, не имели ровным счётом никакого отношения к предмету его поисков. Какая наглость! Какое сумасбродство! Положение Петрова было дурацким. Оставалось одно - убираться восвояси, но, прежде чем покинуть кухню, Петров, и для него самого поступок остался непостижим, подошёл к плите, снял крышку с кастрюли, отложил в сторону, вытянул торчавшую из манной гущи поварёжку и набил рот холодной,  комковатой кашей. Спешно жуя, боясь как - бы кто ни застал его за воровством, он бросил поварёжку обратно, хотел вернуть крышку, не глядя, двинул рукой в её сторону и, вместо того чтобы взять, столкнул с края. Петров зажмурился, вобрал голову в плечи, доли секунды - и злорадствующий металлический гром заплясал у ног, и было в этом что-то от кары небесной, должно быть с таким же кастрюльным звуком низвергаются в ад грешные души. Грохот разразился убийственный, и вместе с тем нельзя было двинуться до тех пор, пока не затихло последнее эмалированное содрогание; перед Петровым, в лицах, мигом пронеслось воспоминание о том, как медленно и красиво, блеснув на солнце, падали осколки школьного окна, разбитого мячом, и он с приятелями, парализованный видом летящих стёкол, стоял столбом, открыв рот и, сверху вниз, повторял головой траекторию падения, и только, после того как первый, главный большой кусок стекла ударил в асфальт и раскололся на твёрдые брызги, гипноз прошёл и хулиганская ватага задала стрекоча. Нечто подобное Петров испытывал в данный момент. Очень скоро тишина восстановилась, но звонкий след продолжал гореть в ушах, снова донёсся глухой дверной удар, передавший эстафету лестничным ступеням, голосам, шагам, вновь повторялось чьё-то восхождение,  на сей раз обутое в грубые ботинки, широкоплечее и мускулистое. Петров поспешил уйти. Детский сон остался цел, дети посапывали в своих белых льняных облаках, и Петров невольно встал на цыпочки и вдруг остановился, натолкнувшись на взгляд мальчика, вмятого щекой в подушку, с мокрым лицом, припухшими веками и красными, до дна исплаканными глазами. - А ведь он уже давно так, - подумал Петров, - не спит, плачет, и когда я сюда входил с этой девицей, он не спал и плакал. Петров достал из кармана пальто связку ключей, отцепил от кольца брелок, крохотного костяного слоника, подошёл к мальчику, присел на корточки, погладил мальчика по голове и положил слоника на одеяльную волну у самых его глаз.
- Скорую кто вызывал? - спросил, не церемонясь с витающим в помещении орфеем, грубый мужской голос. В облаках началось движение, заскрипели пружины, поднялась на локте заспанная растрёпа - девчушка и с полным непониманием вторгшегося в неё мира оглядела громоздящегося в дверях дядьку и другого - возле одной из раскладушек. Петров ни про какую скорую ничего не знал. Пришелец волновался, волновались за его спиной трое таких - же, в бейсболках и комбинезонах. Сообразительному Петрову сразу пришли на ум драка, героическая повариха, девушка и её внезапный уход; скорая помощь в данной цепи событий была закономерна, Петров даже догадался кому она понадобилась, тому несчастному, которого били головой об землю, значит, когда девушка выбежала из кухни, услышав шум - это его сюда притащили, ну что - ж, дело ясное…
  Петров знаками предложил мужчинам идти за ним, и те гуськом, наступая друг-другу на пятки, покорно затопали следом, мимо дырявых ящичков, молочных дверей, на лестничную площадку, где свернули в узкий коридор и через пару шагов были поглощены светлым проёмом и вынырнули в покрытом коврами и шведскими стенками спортивном зальчике с чёрным и блестящим как калоша  фортепьяно в углу, подле которого, опираясь на винтовую шею, пасся новорождённый круглолицый табурет. По залу, словно кегли, были разбросаны: девушка, толстая повариха, изодранный кудрявый брюнет и человек, которого били головой об землю, чёрный и страшный, у девушки же и поварихи открытые части тела были алебастрово-белыми,  как и у брюнета, с тем лишь отличием, что у последнего нечеловеческая белизна лица оттенялась пятнами засохшей крови. Мужчины в комбинезонах без промедлений устремились к лежащим. Один из них взвалил себе на плечо брюнета и с помощью товарищей взял под мышку, поперёк талии, девушку, на вид лёгкую и пустотелую как манекен. Другой, ухватив за ноги, потащил до черна избитого, страшного.
- Давай помогай,- бросил Петрову не терпящим возражений тоном оставшийся мужчина и запустил руки  в повариху.
- Куда их? - спросил Петров, обхватывая предложенные ему голени.
- Куда - куда - на улицу, в машину.
И - раз! Подняли.
Изнывая под тяжестью дубовой поварихи, Петров подумал: не легче ли было поступить с ней так-же как с чернолицым, - который, стаскиваемый за ноги, с деревянным стуком отсчитывал головой нижние ступени лестницы, но соображения свои оставил при себе, стыдясь показаться слабаком.
На улице, снаружи ограды, перед калиткой стоял, тарахтя и выпуская вонючие выхлопы, грузовичок-фургон, по  белому борту шла синяя надпись: "мебель". В него и погрузили вынесенные из детского сада тела. Грузовичек застегнулся на все дверцы, присел, дернулся и мелко затрусил   по своей звериной тропе в сторону широкой просеки.
Петров снова был просто сам по себе, если вообще возможно оставаться таковым когда тобою безраздельно владеет желание во что бы то ни стало настичь ускользающую цель, и благо - будь она ускользающей - Петров бросился бы целовать следы её, тень, - нет, дело обстояло гораздо хуже: можно было идти в любую сторону, в любом случае равно рассчитывая на успех, то есть не рассчитывая вовсе. Как отыскать иголку в стогу сена? - шагая наугад, размышлял Петров - как? Легко! - магнитом, большим таким магнитом, проутюжить стог сверху до низу - иголка и прилипнет. И тут Петрова осенило,  ну конечно же, и почему ему раньше не пришло в голову столь явное, лежащее на поверхности, но до времени висевшее на лбу и потому не видное решение этой сложной задачи. Петров добрался до ближайшей автобусной остановки (в удачный момент, перед ним тотчас тормознул нужный номер), запрыгнул в полупустой слякотный салон, и, здесь, разумеется, необходимо поставить "и", мысли, переживания, всё, что составляет ауру настроения, погоду сознания, приняло в Петрове осязательно-зримую, графическую форму этого союза, вид красной "и", разведшей руки, чтобы взять и соединить двоих, находящихся по разные стороны от неё, одним из которых был Петров, всё, всё стоящее между ними казалось текучим, временным "и": и метущиеся под ногами ручейки снеговой воды, и тяжёлое наплывание нахохлившегося мира за грязным стеклом и грузная, одышливая кондукторша с лоснящимся лицом…
-Так! Что у вас? - спросила кондукторша, грозно подступая к Петрову. Петров стал неловко рассчитываться, выскреб из бумажника мелочь, уронил монетку, подсчитал копейки и высыпал в кондукторскую ладонь. Бдительная кондукторша порылась пальцем в монетах, всё вроде бы сошлось, кинула деньги в сумку, отделила от ленты розоватый билетик и, держа его за самый уголок, дабы избежать прикосновения, вручила Петрову. Билет оказался неинтересным, со случайными, ни на что не намекающими, бездарно подобранными цифрами. Изучив билет, Петров принялся за ландшафт кондукторши, её мягкий, плодородный рельеф и, произведя рекогносцировку  местности, в первую очередь постановил: кондукторша, пожалуй, будет потяжелей чем повариха, - а во вторую (Петров умело читал человека по внешности), что она женщина вспыльчивая, властная, озлобленная и несчастная, как несчастны все озлобленные люди. Но вот он, Петров, был добрым и всё же оставался несчастлив; правда, несчастлив по доброму, его особой породы несчастье являлось отражением общего скорбного положения мировых дел и легко  растворялось в какой-нибудь отрадной детали быта, лучезарной мелочи, вроде большого кота, задремавшего солнечным утром на пригретой жести ржавеющего  подоконника, в снежной туче или красивом доме.
Петров очень любил исторический центр города, отчего-то всегда возбуждавший в нём аппетит и слитый с представлением о горячих беляшах, обёрнутых прозрачной от масла бумажной полоской. Там старые строения обладали душой, каждое было личностью со своим характером и собственным голосом, как бы сотканным из дыхания, мыслей и дел множества прошедших сквозь их материю человеческих жизней. На стенах, изваяниях, деревьях история оставила жирные отпечатки пальцев. Вот, например, в этом доме жил и работал Ярослав Гашек… раздвигается белый тюль в окне второго этажа и показывается круглое личико великого сатирика. А внизу, под мемориальной доской - нацелившийся кием, набриолиненый хлыщ в чёрном фраке, с усишками и неоновым моноклем в глазу, условный, плоский, помещённый в буквенную арку:"кафе - бар -бильярд - стрип - скрип - шоу и всё такое," - так настоящее накладывается на папиллярные линии прошлого, или какой-нибудь гипсовый гений места, гнездящийся под крышей, мимо которого проходил и проезжал много лет и только сейчас увидел занимательную рожицу. Но сегодня милые сердцу пейзажи ничуть не способствовали истончению мировой скорби, сегодня они её усугубляли. Старому городу снились дурные сны. Снегопад неиствовал, и дома, как оставшиеся без поводыря заблудшие слепцы, тараща бельма, толпились кругом Петрова, не понимая кто и зачем привёл их сюда и бросил, и куда же им теперь. Со стороны сквера, братской могилы жертв колчаковских расстрелов, наплывала тихая прерывистая музыка, невидимая рука сощипывала звон с тонких волосков, складывая приторную, шизофреническую мелодию, озарявшую действительность необычными, лежащими за пределами объяснимого красками и поразительно гармонично сочетавшуюся с мешаниной автомобилей, пешеходов, затушёваными летящим снегом фасадами и страшным деревом напротив стеклянного кафе.  У местных кабатчиков и мелких лавочников с недавних пор была в моде следующая жестокая причуда: выбиралось ближайшее к дверям их заведения дерево, ампутировались все ветви, оставался лишь ствол и несколько крепких кривых сучьев, затем получившегося калеку основательно, в несколько слоёв покрывали масляной краской поярче, и на какой-нибудь дешёвой, но претенциозной забегаловке появлялась вывеска: "Синий клён" - или: "Оранжевый тополь" - или просто: "Красное дерево". Мимо такой кричащей "Венеры" проходил в данную минуту Петров, и было ему жалко рекламного мертвеца, а в небе, раскинув обрубки райских ветвей, сыро поблёскивая тусклой позолотой, парило другое, строгое и печальное дерево - крест пока не видной за приземистыми зданиями церкви. Именно туда торопился Петров, и по мере приближения ко храму волнение в нем нарастало. Он даже остановился на пол - пути, чтобы собраться с духом и повторить слова почтительного приветствия, обращенные к тому, с кем он сейчас, возможно, встретиться.
Тихо и сумрачно было в церкви. Свечи не горели, возле колонны стоял одинокий браток и сосредоточенно щелкал зажигалкой, безуспешно стараясь высечь искру и поджечь толстенную парафиновую свечу. При всем при том браток нетвердо держался на ногах, он слегка пошатывался и что-то бурчал себе под нос. Петров встал в центре, под куполом, и принялся быстро и мелко креститься на иконостас.
-Эй! - окликнул Петрова пьяный браток, Петров обернулся;
- Эй, ты, спички есть?
- Нет.
Браток выдавил из себя возглас, дающий понять как безнадежен Петров, что то вроде "э-э-э" и добавил: Ну и нé хрен тогда шляться.
- Да, действительно, не хрен, - сказал Петров и покинул церковь. Теперь ему хотелось одного: поскорее добраться до дому. Продолжать поиски не было ни сил, ни желания. Пусть все устроится само собой, он будет молча и неподвижно плыть по течению, и судьба решит - прибить ли его к вожделенному берегу или вынести в открытое море и там потопить. И он поплыл, прислушиваясь к шагам нарастающего ужаса. Пока еще не смея повернуться к нему лицом, но чувствуя, что надежда иссякает, истаевает вместе с дневным светом, и казавшееся близким спасение так и останется в недосягаемых пределах, и будет ночь и одиночество, и звезда в небе, и дальнейшая жизнь перейдет в разряд невозможного, и тем более невозможным станет добровольный от нее отказ. Все будет как всегда, как обычно бывает по вечерам, терпеть можно. Хуже всего утром, утром невыносимо. Проклятое прозябание! Перед Петровым возникло, вызванное из памяти, лицо самодовольного сослуживца, всплыли сказанные им слова: "Бутылочка винца, да под Гайдая, и никаких стрессов." Петров горько рассмеялся. "Если птице отрезать руки, если ноги отрезать тоже…" - как хорошо бы это звучало в устах Гамлета. И чтобы на полном серьёзе, трагически,  на разрыв аорты, как говориться. "Если птице отрезать руки…" - Петров представил себя с бокалом игристого, в телевизоре кривляются скоморохи, шуточки ниже пояса, он всхохатывает, винцо хлебает - тошнотно, бездарно. Злоба завладела Петровым, злоба, вызванная бессилием что либо изменить в этом проклятом мире. И все же прекрасен был старый, глядящий из под лобья город в предвечернем  томлении за час до того как зажигаются фонари, прекрасны были влажные касания снегопада и музыка в близком сквере, и даже  мысли о смерти и сама распиравшая Петрова злоба, приложенные к текущему моменту, были прекрасны.
   Петров мог поехать на метро и выйти на станции, от которой до дому - минут пятнадцать ходьбы, но предпочел автобус, не хотелось расставаться с настроением. Остановка находилась на другой стороне дороги, и Петров спустился в темный подземный переход, вход в него располагался в непосредственной близости от сквера и памятника Ленину, воздвигнутому на месте разрушенного большевиками собора, бывшего красивейшим в городе. Вместе с собором ушло в предание и обширное церковное кладбище, но в середине двадцатого века, при  рытье здешних подземных переходов рабочие выкорчевали немало полуистлевших гробов; человеческие останки торчали из земляных  стен, покуда их не закрыла мраморная облицовка.
Пройдя по гулкому переходу, Петров вернулся в светлую снежную рябь. До остановки оставалась пара шагов, как вдруг, там, где под стеклянным куполом на металлических опорах роились люди, что-то оглушительно лопнуло, стеклянно рухнуло, в разные стороны полетели какие-то ошметки, часть людей, пригнувшись, бросилась бежать, часть осталась лежать на земле, и вскоре окрестности раскуроченой взрывом остановки затуманило серым дымком. Меньше чем через минуту к  месту происшествия причалил микроавтобус и выбросил наружу белокурую девушку и бородоча с видеокамерой. Тут  шарахнуло еще раз, скосив и журналистов. - Да под Гайдая, - прошептал Петров. Домой он поехал на метро.
От станции шел уже в полной снежной слепоте. Где небо, где земля - ничего нельзя было разобрать. Под боком то и дело вскрикивали  скотскими голосами близорукие, погребаемые заживо машины.
Вечерело. Петров полулежал на диване и смотрел на угасающее окно. В нижнем этаже сосед, студент педагогического училища, безбожно фальшивя, выпиливал на скрипке гимн Советского Союза. На волне беспомощных, щемяще - торжественных звуков вернулась суицидальная гнусь. Петров снова перебирал чётки из черепов, ища такой метод ухода из жизни, наказание за который в небесном кодексе не предусмотрено. Можно умереть от голода, а можно - и этот способ был великолепен - выйти в сильную грозу в чисто - поле и погибнуть от удара молнии. Синие - синие сумерки наполняли комнату. Из открытой форточки сладостно тянуло весной. Петрову вспомнился мальчик из детского сада. - Не надо плакать, ведь ты же храбрый рыцарь, - сказал Петров мальчику.
В правом от окна дальнем углу комнаты, в синей глубине, облившись блеском, медленно и красиво полетел вниз большой осколок стекла. Петров смотрел как он падает, а он все летел, летел, никак не мог достичь дна. Синева светлела, и змеисто бежали в ней отражения белых куполов, и кресты на куполах пускали ветви и одевались листвой. А затем опять пошел снег, но такой ласковый и радостный, и в уютном снеге Петров увидел парковую скамью. - Откуда у меня дома парковая скамья?- подумал Петров. Но вот к скамье подошел человек и присел отдохнуть. Петров поспешил к нему, запнулся, упал, поднялся, успел, бросился на колени: Господи! Господи! Я искал тебя, Господи!