Сказка о том, что бы человек мог бы сказать своей любимой...

*  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  * 

Сказка о том, что бы человек мог бы сказать своей любимой, будь он в беспамятстве, и о том, что он не решается ей сказать, когда он рядом с ней.



Однажды человек ехал на своей машине на дачу к родителям. Приехав туда, он решил починить свою машину в дешевом автосервисе в маленьком городишке. Он поехал в этот городок, починил машину и возвращался счастливый и довольный обратно на дачу. Было прекрасное теплое летнее утро. Ярко светило солнышко, припекая стога сена на полях и пасущихся коров. Человек ехал на своей машине, насвистывая веселую песенку и радуясь жизни и погоде. Это была небольшая проселочная дорога, идущая между полей. Ничего и никого на ней не было. Она была прямая, как позвоночник человека, пронзенного радикулитом. Ни поворотов, ни подъемов, ни спусков. Все было спокойно и ровно. Перед лобовым стеклом пролетела ворона, а вот мотылек пролететь не успел. Он ударился о стекло и умер, оставив на нем расплывчатое пятно. Человек поморщился, не испытывая чувство жалости к мотыльку, а только жалея, что теперь испачкано стекло, и его придется отмывать. Вот что думал человек по дороге на свою дачу, куда ехал, не торопясь, с улыбкой на лице.

Следующее, что помнит этот человек – резь в глазах от яркого света. Он пытается открыть глаза – и не может. Они не открываются. А когда он все же сумел разлепить чуть-чуть веки и посмотреть вокруг, он увидел белый в трещинах потолок, крашеные в противно-зеленый цвет стены, серая простыня, которой он был накрыт, капельница, стоящая рядом с кроватью, трубочка, тянущаяся от капельницы и заканчивающаяся иглой, воткнутой в его руку. Он попытался повернуть голову, но не смог. Голова его была обвязана бинтами – больше он ничего не чувствовал. И он опять провалился в пропасть куда-то…..
Это была больница того маленького городка, откуда он уезжал. Уже потом, спустя несколько дней, ему рассказали все как было. Человек на полном ходу врезался на своей машине в другую машину. Откуда она там взялась, как там все произошло, кто был виноват – этого до сих пор не знает никто. У человека напрочь отрезало, заблокировало тот участок памяти, который сохранял память про этот случай. Человек не помнит ничего из того, что произошло. До сих пор. И, может быть, уже никогда и не вспомнит.

 

 

Вот что стало с машиной этого человека после аварии. Поэтому день 8 мая 2000 года он так и будет до конца своей жизни считать вторым днем своего рождения. Это было просто чудо, что он смог выжить после этой аварии. Восемь долгих месяцев он провалялся по больницам сначала в маленьком городке, потом брат родной на машине своей перевез его в Москву, где он попал в другую больницу. У него было переломано все – сотрясение мозга 2-й степени, сломана нижняя челюсть, 2 ребра, нога левая в области лодыжки и справа тазовая кость. Он потом практически заново учился ходить сначала на костылях, потом с одним костылем, потом с палочкой…….
За эти долгие месяцы он сумел осознать и оценить свою жизнь, у него было время подумать про все долгими ночами, бесконечно тянущимися в гулкой больничной тишине, прерываемой изредка криками и стонами других больных. Он начал понимать тогда цену человеческих отношений – дружбы, родственных чувств, любви. Его каждый день посещали родители, с которыми у него были по жизни очень непростые отношения с самого детства, к нему ежедневно приезжал его сын, привозя ему еду, ухаживая за ним, помогая ему умыться, вынося за ним утки, долго беседуя с ним, пытаясь отвлечь его от такой вот жизни. К нему приезжала и жена его. Раз в неделю. Навестить. Рассказать о своей нелегкой жизни. О том, как тяжело ухаживать за ним, готовить ему еду, ездить постоянно к нему в больницу, отрываясь порой от работы и от отдыха после работы и домашних дел. И требовать денег. Наверное, именно после этого он окончательно осознал, что его жена – это не тот человек, с кем, как он думал когда-то, ему суждено пройти по жизни до конца ее. Вот только поздно он осознал и понял это. Слишком много времени уже прошло с того момента, когда он, думая, что это – любовь (может, тогда именно так и было на самом деле), гонялся за ней по всей стране, куда она уехала после распределения из института, чтобы предложить ей все, что у него было в жизни – саму жизнь свою. И он добился-таки своего. Она стала его женой. И родила ему двух прекрасных детей. И посчитала, что ее миссия на этом свете в отношении его выполнена и перевыполнена.
Она стала совсем другой – его любовь. Она превратилась в рутину, в каждодневные с криками и упреками бытовые разборки по любому малейшему поводу и без повода. И сломалась тогда его жизнь. И кончилась она. Ведь жизнь без любви – это не жизнь.
Так и шли год за годом. Они все больше отдалялись друг от друга, пока не стали практически совершенно разными и чужими друг другу людьми. Людьми, не способными уже даже при желании, которого, кстати, уже давно и не было, понять друг друга. У каждого из них была своя жизнь. И каждый старался не влезать в жизнь другого, чтобы не получить потом грубый отпор, окончательно портящий и без того не особенно радостное настроение, когда они волей-неволей встречались дома, под одной крышей.
А любовь…
Бывшая когда-то смыслом жизни…
«…не слышно плачет, уходя…»
Они больше не были вместе. Они не были семьей. Они не были любимыми друг для друга людьми. Они стали чужими. Так часто бывает в жизни – любят люди друг друга, встречаются, женятся, живут вместе – иногда долго, иногда – не очень, а потом понимают, что ослепление чувствами прошло, что наступило горькое прозрение, будто сидишь в кинотеатре, смотришь фильм, он заканчивается, гаснет экран, зажигаются лампы, и кинозал становится совсем другим, чем в то время, когда шел фильм, что жизнь врывается своей реальностью в придуманные режиссером грезы, что все в мире заканчивается когда-нибудь, что ничего в этом мире вечного нет, и что только в одном можно быть абсолютно уверенным – в том, что все мы когда-нибудь умрем.
Вот так они и жили. Человек со своей женой. Разными людьми. Уже не соприкасаясь друг с другом. Ничем – ни душой, ни телом. Души уже им были неинтересны. А тела… Тело ее больше не хотело его тела. Да и вообще, казаться стало ему, что никогда она и не хотела его. Они спали в разных кроватях. Они уже не делали любовь. Она не хотела. А он устал уже много лет упрашивать ее. Сначала, она не хотела делать любовь, пока не будет штампа в паспорте. И четыре года она мурыжила его, не давая себя ему.  Даже в самом начале, когда они не были еще женаты, она не подпускала его к себе те 4 года, в течение которых они были знакомы. А когда они поженились, она, наконец-таки, как бы нехотя, согласилась жить с ним в одной постели, да и то, как потом уже стало ему казаться, лишь для того, чтобы зачать ребенка. Вот тогда она была готова заниматься с ним любовью по много раз в день, имея перед собой вполне осязаемую и конкретную цель. Потом, когда он нашел ее после долгой двухлетней разлуки в занюханном городке в центре России и притащил-таки ее, чуть ли не силком под венец, она соизволила отдать ему свое тело. Ночью.  Под одеялом. Без капли света. Вздрагивая от каждого его прикосновения. Тогда он это все списал на неопытность и страх первой брачной ночи. Потом это повторилось. И еще раз. И еще. Много позже, думая об этом, ему казалось, что она разрешает ему делать любовь только с одной целью – родить ребенка. Но тогда он любил ее и не думал про это. И прощал ей все. И надеялся, что вот пройдет немного времени – и все станет по-другому – она раскрепостится, наконец, поймет, что секс людям дан не только для того, чтобы зачать. Только даже и тогда соглашалась она на это в основном ночью и всегда под одеялом, чтобы не дай Бог он не смог увидеть ее обнаженного тела, полюбоваться им, приласкать его не только руками и членом своим, но и взглядом.
Как же он ошибался! Шли годы. Родился второй ребенок. И ничего не менялось. Нет, менялось – становилось все хуже и хуже. Их занятия любовью становились все реже и реже, пока не свелись к дежурному акту раз в полгода. По-прежнему она даже боялась появиться при свете обнаженной перед ним, не говоря уже о том, например, чтобы заняться любовью при свете дня, чтобы видеть друг друга до мельчайших деталей тела – выражения глаз, лица, улыбки, дрожания пальцев рук, возбужденность сосков, увлажненной промежности. Всего того, что может возбудить одним только взглядом, не говоря уже о касаниях и тактильных ощущениях. Ведь в темноте или под одеялом невозможно увидеть возбуждения – а так хочется этого!
Прошло 12 лет. А он ведь был еще совсем не старик, и ему хотелось не только кушать, смотреть телевизор, читать прессу, книги, спать, писать, мыться после работы, выпивать пиво с друзьями… Ему хотелось женщину. Только вот это естественное, как ему казалось, желание нормального живого человека делать любовь со своей женой она воспринимала чуть ли не как посягательство на ее честь и достоинство. Он понял, что здесь ему ничего не светит. Тогда он стал искать. Что делать – он ведь был живым человеком! Он пытался найти какой-то выход из тупика. И нашел два самых легких способа разрядиться. Две замены настоящему. Когда позволяли обстоятельства – деньги, место, время, возможность он снимал проститутку и трахался с ней до изнеможения. Он снимал проституток, трахался с ними, каждый раз уверяя сам себя, что это – не измена, что это – необходимость нормальной половой жизни. И каждый раз, расставаясь с этими «заменами женщины», он понимал, что это – даже не секс по большому счету, а обман самого себя. Настолько тошно и противно ему становилось по утрам, глядя на незнакомую женщину в его постели. Даже не в его – у друзей, в гостинице, в машине…
Тогда он пошел другим путем. Поняв, что разрядиться он может и не отдавая денег кому-то за несколько часов сомнительного удовольствия, он накупил себе кучу CD с порнухой, ставил ее на компе своем и мастурбировал, как в детстве. Взрослый мужчина в расцвете лет превращался в мальчика 15-ти лет, первый раз по-другому дотронувшегося до своего члена и понявшего, что он существует не только для того, чтобы писать. Ему было до невозможности стыдно за это, он не мог признаться в этом ни одному человеку в мире, даже самому близкому.
Так проходил год за годом. Жена его даже перестала спать с ним в одной постели. Однажды, сняв проститутку, он вдруг с ужасом обнаружил, что не может кончить. Кончить так, как это делают все нормальные мужчины. Нет, на самом деле чисто физически никаких отклонений у него не было. Все было нормально. Но когда он лежал на ней, быстро двигаясь, он вдруг с ужасом для себя понял, что ничего не ощущает. Что плоть его настолько далека от мыслей и души, что это стали как будто бы два разных человека. Один из них занимался сексом с проституткой, а второй был над ним – он просто молча смотрел на этот процесс, не участвуя в нем ничем и просто наблюдая за этим со стороны и оценивая. Будто бы и не он сейчас дергался на ней, широко расставившей ноги и согнувшей их в коленях, готовой принять его – ведь за это заплачено!
И ничего он поделать с собой не смог. Это раздвоение убивало его на повал. Он слез с нее, сел рядом – голый и жалкий – и заплакал. Она начала утешать его дежурными фразами, а он только тихонько всхлипывал, как донельзя обиженный ребенок, у которого отняли любимую игрушку, пообещав взамен ее дать вкусную конфетку, и не дали. Потом он развернулся и сильно ударил ее по щеке ладонью. Наотмашь. До большого кровоподтека на скуле. И просто заставил ее, сняв презерватив, маструбировать его член. Она в испуге начала делать это. А он командовал ей, откинувшись на спину и закрыв глаза. Потом заставил ее делать себе минет. Она долго работала с ним, пока он не почувствовал, что подходит оргазм. Тогда он посильнее прижал ее голову к своему паху и кончил ей в рот, заставляя ее глотать судорожно его сперму, чтобы не задохнуться.
После этого случая он уже не снимал проституток на ночь. Он или маструбировал до изнеможения, подстегивая себя порнухой, или снимал на улице девочек для тривиального минета за пять минут - большего ему и не надо было – это было дешевле, быстрее и надежней – так он был уверен, что кончит…
Он еще пытался как-то восстановить отношения в своей семье, растерянно глядя на жену, похожую по утрам на сказочную мегеру, с закрученными бигудями на голове и противным запахом изо рта. Он пытался пренебречь этим, он пытался склонить ее все-таки к нормальной, как ему казалось, совместной жизни. Ничего не получалось. Тогда он в отчаянье стал ей рассказывать про всех тех проститутках, с кем трахался время от времени. Она ничего не говорила ему, недослушав его, она просто поворачивалась и уходила – ни слова злости, неодобрения или еще чего-нибудь – никакой реакции на его слова не было. И это бесило его еще больше.

Все это пролетало в его мыслях, когда он, разбитый и уничтоженный, лежал в палате реанимации того маленького городка, в котором он оказался. Взгляд его бессмысленно блуждал по потолку, отмечая трещинки в нем и прослеживая их направление до стены, потом вдоль всей стены до самого пола. Двигаться он не мог. Боли не было, но он чувствовал, что стоит ему только попробовать пошевелиться, как боль эта пронзит все его тело. Он не хотел и боялся этого. Он боялся боли. Он старался как-то отвлечься от этой реальности, от этой палаты, от этой больницы, от всего этого мира. И тогда он стал мечтать. Он нагородил в своем с трудом соображающем мозгу целую лестницу образов, поднимающихся все выше и круче – в самое небо, окутанное большими и мягкими белыми пушистыми облаками. И на вершине этой лестницы, почти закрытый облаками, возник перед ним образ его возлюбленной. Мысленный образ, лишенный телесной оболочки, не обладающий ни лицом, ни телом, ни голосом. Это был просто сгусток облака, не принявший никакой определенной формы, просто образ, созданный фантазией, к кому можно было бы обратиться, с кем можно было бы поговорить душой, вылиться, выплакаться, даже зная при этом, что никакого ответа он не получит. Да и не нужен ему был никакой ответ. Ему нужно было, чтобы его кто-нибудь выслушал, чтобы он мог поделиться всем сокровенным, что у него наболело и жгло его нестерпимо. И время для этого у него было, и возможность.
И тогда он заговорил. Мысленно, не открывая рта. Молча заговорил.

Любимая моя!
С чем тебя сравнить?

· Ты – облачко на небе в яркий солнечный день – белое, пушистое, мягкое, нежное, плывешь себе, подгоняемое ветерком, ласковое такое, славное…
· Ты – маленький молодой грибочек в осеннем лесу, прикрытый листиком, с мокрой от росы шляпкой, невинно выглядывающий из под высокой травы…
· Ты – орел, широко распахнувший крылья и парящий высоко в небе, неподвижный, как чашка на столе, и стремительный, как порыв ветра в грозу…
· Ты – молния, пронзающая насквозь хмурое в тучах небо до самой земли, яркой вспышкой заставляющая зажмуриться, и все равно притягательная – открытыми настежь глазами смотришь на тебя, бесконечно любуясь…
· Ты – лунная дорожка на море, когда ночью темно беспросветно и жутко, а ты освещаешь дорожку всю в рябинках волн маленьких, переливаешься и радуешь глаз…
· Ты – черная пантера с ярко светящимися глазами, опасная и резкая, как тысячи пуль, летящих в обреченную мишень, и прекрасная своей грациозностью и пластикой, когда двигаешься,  неслышно и мягко переступая лапами…
· Ты – маленький кусочек шоколадки, брошенный небрежной рукой в бокал с шампанским, обрастающий со всех сторон пузырьками воздуха и всплывающий на поверхность от этой легкости, теряя пузырьки по дороге, утяжеляясь, и, вынырнув на поверхность, опять тонет, чтобы снова обрасти пузырьками и опять всплыть – и так много раз…
· Ты – маленький самолетик высоко в небе, который даже не виден, но после которого через все небо протянулся облачный след – кажется, что он только для меня…
· Ты – как зазеркальное отражение в абсолютно пустой комнате, выкрашенной в ослепительно белый цвет, на одной из стен которой висит старое зеркало с потрескавшимся, как паутина, стеклом…
· Ты – это тот свет в конце тоннеля, про который говорят, что его видят те, кто уходит в мир иной или те, кто побывал в состоянии клинической смерти…
· Ты – это радуга, изогнувшаяся над маленьким ключом на опушке леса – такая же маленькая, что кажется – только протяни руку и сможешь коснуться ее, а рука проходит сквозь эту радугу и светится ей сама…
· Ты – мираж в пустыне, выросшая до небес, огромная и нереальная, и только иссохшие и потрескавшиеся губы сами тянуться к тебе – даже не за водой, а чтобы слиться в предсмертном поцелуе…
· Ты – это сама смерть, стоящая посреди улицы над упавшим и готовым уже к смерти человеком, гладя его по голове мягкой рукой, утешая и снимая этим боль…
· Ты – это боль, возникающая в маленькой точке тела и разливающаяся неумолимо по всему организму, не оставляя ни малейшего участка тела без своего присутствия и страдания…
· Ты – это счастье, иногда очень маленькое, крошечное, как будто контролер в автобусе, проверяя билеты, прошел мимо тебя, у которого билета не было, и внутренний вздох облегчения вырвался неслышно наружу робкой улыбкой…
· Ты – это любовь, обычная, земная, которую уже совсем отчаялся найти и не верил в это, а она пришла – так спокойно и буднично, неслышно ступая мягкой поступью неумолимых шагов, неотвратимая, как мусорное ведро на кухне, хочешь не хочешь, а заполняемое мусором, и приходит время, когда его надо выносить…
· Ты – это робкая застенчивая улыбка, несмело брошенная девушкой тебе, когда вы с ней прижаты друг другу в вагоне метро до такой степени, что невозможно пошевелиться, что, кажется, оторви ноги от пола – и будешь висеть, сдавленный со всех сторон, а ее грудь уперлась в твою грудь, и ты чувствуешь точечки ее сосков, упершихся в себя…
· Ты – это дикая, просто неконтролируемая уже разумом злоба, когда препятствия на пути к тебе мелочны и противны, и от этого еще более непреодолимы – от мелочности своей – и только бешенство остается единственным твоим состоянием, ощущаемым в этот миг…
· Ты – это тепло, то, что исходит от вечернего костра, когда после долгого хождения по лесу, уставший и промокший, ты садишься перед костром, снимая обувь и носки, и протягиваешь замерзшие и промокшие ноги к огню…
· Ты – это океан, спокойный и величественный, не подвластный разуму, который невозможно понять и охватить глазами, в который можно только поверить – раз и навсегда – принять его только таким, какой он есть, и утонуть в его величии и незыблемости, как в твоих глазах…
· Ты – это светлячок на травинке, вылезший среди ночи по каким-то своим, одному ему известным делам, и, вдруг, на мгновенье укравший из темноты ее страх, согревающий своим холодным светом и осознанием того, что ты не один в этом мире, пока он есть…
· Ты – это ядерный взрыв, яркой вспышкой ослепивший глаза и распустившийся смертоносным и красивейшим грибком, сметающим все на своем пути, не щадя никого и ничего – и только тени на асфальте напоминают о том, что еще совсем недавно тут была жизнь…
· Ты – это просто ты, стоящая напротив меня и смотрящая в глаза пронзительно и честно – и никуда не спрятаться от этого взгляда, и не опустить глаза, и не соврать глазами…
· Ты – это все, что у меня есть на земле и в жизни…
· Ты – это жизнь моя…


Человек лежал на больничной койке, закрыв глаза, и мечтал.

Какая она – любимая… Нежная, ласковая, страстная, любящая, милая, славная, честная, прекрасная, возвышенная, неутомимая, совершенная во всем, заботливая, сексуальная до дрожи в теле, прелестная, классная, хрупкая, сильная, справедливая…
И ни разу перед ним не возникло ее лицо, ее фигура, ее волосы, плечи, руки, грудь, талия, животик, бедра, попка, ножки, пальчики… Ни разу он не подумал даже – а какой у нее цвет волос, глаз, размер одежды, обуви, объем бедер, форма груди, носа, овал лица… Ни разу. Видимо, это было для него не важно совсем. Перед глазами его вырисовывался волшебный образ его возлюбленной, образ, созданный мечтой о счастье, о тихой заводи на берегу озера, о мосточке, где любимая стирает белье, о домике, небольшом, но уютном, согретым теплом ее тела и души, о костре, давно потухшем за домом, где они жарили шашлыки и ели их, запивая холодным сухим белым вином, о печке с потрескавшимися стенками, которую он топил вечерами, когда она, помыв посуду после ужина, тихонько сидела перед телевизором и штопала ему порвавшиеся носки, о лампочке под потолком, с которой он провозился по ее просьбе целый день, чтобы проводка не торчала наружу, а она предательски провисла в одном месте, о шкафчике, который он сам смастерил и повесил на стенку, украв доски для него на лесопилке и покрыв его лаком после того, как смастерил (он не был краснодеревщиком, и шкафчик был так себе, но она была этому так по-детски рада!), о колодце во дворе, который вырыли для него деревенские мужики, взяв за работу ящик водки, который он тащил на себе с автобусной остановки до самого дома, выбиваясь из сил совсем, об удочке, сделанной из орешника с самодельным поплавком, чтобы хоть как-то сэкономить деньги на еду, он просиживал с ней часами у озера, иногда она садилась рядышком с ним, клала голову ему на плечо, и они могли так сидеть часами, пока у него не занемели все его части тела так, что он и сам уже не мог сдвинуться с места, чтобы вытащить рыбу, поймавшуюся на крючок уже минут 20 назад, о стопке дров, сложенных в сарае, когда он до полного изнеможения сначала пилил деревья, потом обрубал сучки и колол дрова, потому что она его это попросила, а он не мог ей отказать ни в чем, даже в малейшей просьбе – вот так он любил ее – а потом он пришел домой, свалился замертво на кровать и, даже не поев, не сняв штаны и ботинки, мертвецки уснул и спал 18 часов подряд, даже не проснувшись, когда она его раздела, уложила под одеяло и, прижавшись голеньким телом, так захотела его………
Они были счастливы вдвоем. Им никого больше в жизни не надо было. Они даже боялись завести ребенка, чтобы не нарушить того, что они считали вечным и незыблемым – любовь.
А по утрам.… Так уж повелось у них, что они занимались любовью не вечером, а утром. Иногда очень ранним утром. Когда солнце только показывалось краешком из-за горизонта, первыми лучами своими пронзая беспощадно утренний туман, стоящий над озером. Они специально поставили свою кровать так, чтобы утром солнце падало своими лучами им на лица. Кто-нибудь из них обязательно просыпался и, еще сонный, протягивал руку к любимому человеку, спящему рядом, тихонько обнимал его.…
Когда просыпался он, он переворачивался на живот, приподнимался на локтях и тихонько дул ей на лицо. Видя, что она начинает просыпаться, улыбаясь еще во сне, он прикрывал ее одеялом до самого подбородка, осторожно касался кончиками пальцев ее волос, медленно запуская туда всю пятерню, перебирал пальцами ее волосы, пропуская их сквозь пальцы и приподнимая руку, пока они не проскальзывали все и не ложились хаотичным беспорядком  на ее голову, создавая неповторимый узор из замысловато сплетенных маленьких косичек и узелков. Потом он склонялся к ней и касался губами ее носа, лба, бровей, захватывая брови губами, слегка оттягивая их и отпуская. Она уже не спала, но и глаз не открывала – она улыбалась, подняв руку и взъероша его волосы, потом проводила ладонью по его щеке, гладко выбритой еще с вечера, и позволяла ему делать все, что он захочет. Он откидывался назад, а она, как бы случайно, невзначай, поерзав на спине, чтобы улечься поудобнее, раскидывала руки в стороны, сбрасывая с себя одеяло, и представала перед ним совсем голенькой, лежащей на кроватке и скромно потупив глазки, чтобы с одной стороны, предстать перед ним наивной девочкой, впервые оказавшейся в постели голенькой с мужчиной, а с другой стороны, чтобы не выдать блеск в глазах от дикого и неуемного желания обладать этим мужчиной, всем, до последнего волоска! Эта игра продолжалась уже много лет и еще не надоела им. Он проводил ладонью по ее лицу и, когда часть ладони касалась ее губ, она легонько целовала ее. Он тоже скинул с себя одеяло (они спали под разными одеялами – так им было удобнее) и придвинулся к ней еще ближе, грудью касаясь ее плеча. Они оба вздрогнули от этого соприкосновения. Она подняла глаза и посмотрела на него. И столько любви было в ее взгляде, что им и не нужно было никаких слов. Он поцеловал ее верхнюю губу, подбородок и снова вернулся к губам. Перекинул через нее руку, уперся ей в край кровати, приподнялся и коснулся ее губ. Быстро и легко. Посмотрел на нее. Приник к губам уже подольше, слегка раздвинув их губами. Они были такие мягкие и нежные! И податливые. Вот только ответа на этот поцелуй он не получил. Пока. Тогда он настойчивее стал целовать ее. Раздвинув ее губки, проник в нее языком и искал ее язычок. Она больше не могла притворяться холодной жертвой грубого нападения, а быстро обвила его руками, прижавшись грудью к его груди, и сама нашла его губы, закрывая глаза и ласкаясь язычком.… Прошли минуты… Они оторвались друг от друга, она упала на подушку, подложив руки под голову и предлагала – вот она я – я для тебя – все! И вся! А он с любопытством рассматривал ее, хотя видел это уже миллион раз и знал каждый закуточек этого тела. И все равно каждый раз он будто бы открывал для себя все заново, изучая каждую излучину ее, каждую складочку, каждый уголок… Она лежала, улыбаясь, и не мешала ему изучать себя. Тогда он несмело, будто в первый раз, провел кончиком пальца от подбородка, через шею, между грудей, спустившись им до живота и остановившись на пупочке. Он залез пальцем в пупочек, пошебуршился там немного, вызвав у нее щекотку и прилив желания где-то в паху, потом провел пальцем опять выше и левее, задев правый сосок, но не останавливаясь на нем. Она вздрогнула, дрожь прошла по ее телу сверху донизу, поднявшись опять вверх и спрятавшись где-то в глубине внизу живота. Это, конечно, не укрылось от него. Он улыбнулся, вернул свой палец к соску и стал кружить вокруг него, постепенно сжимая описываемые круги, пока, наконец, не остановился на соске, еще мягком, но уже не совсем таким, как обычно. Круговыми движениями он стал массировать его, пока не почувствовал, что сосок затвердел, увеличился немного и стал выпирать из груди, как дуло пулемета из амбразуры дзота. Тогда он перешел к другому соску и стал ласкать его до тех пор, пока не добился нужного результата. Глаза ее горели уже не шуточным огоньком. Она высвободила одну руку из под головы и гладила его по плечам, по груди, спускаясь к животу и поднимаясь обратно вверх, проводила ладонью по его лицу, щекам, губам, и он, находя губами ее ладонь, целовал ее. Потом она засунула свой пальчик ему в рот, и он стал сосать его, облизывая весь, потом другой, третий…
Потом он склонился губами к ее груди и стал целовать впадинку между ними, время от времени проводя вдоль нее языком, перебрался губами поближе к сосочкам, захватывая их губами и покусывая слегка, сжимая их по очереди зубами, но не сильно, вовремя останавливаясь. Она почувствовала, что стала уже мокренькой совсем там, внизу, страсть уже бушевала в ней вовсю, но она все оттягивала и оттягивала момент, когда готова уже была бы броситься на него, как голодная львица на добычу. А он безостановочно продолжал ласкать ее, и она уже почувствовала, что больше не может сдерживаться, да и не хочет противиться тому, что она сама хотела, чтобы с ней произошло. Она дернулась, и волна прокатилась по всему ее телу, захлестнув разум и волю, и она, сама того не сознавая, рукой нашла его почти полностью набухший член и сильно сдавила его, так, что он даже охнул, перетерпя внезапную боль. Она очнулась от этого тихого вздоха, улыбнулась ему, извиняясь, погладила его живот, и, спустившись рукой пониже, стала ласкать его. Пальчиками она нежно оголила его головку, чуть коснулась ее, спустилась к основанию члена, зажав его крепко в ладони, потом разжала ладонь и погладила его яички, осторожно перебирая пальчиками волосики на них. Но этого ей уже было мало. Она села на постели, сползла пониже, согнув ноги в коленях, и припала к его паху губами. Она все делала постепенно, не торопясь. Он лежал на боку, она приподняла его  член, отвела его в сторону, захватила губами одно яичко, втянула его в рот и начала всасывать его в себя. Выпустила, то же сделала и с другим, большим пальцем надавила на анальное отверстие, помассировала им его и вокруг него, высунула язычок, приподняла яички, язычком прошлась рядышком с анусом, вокруг него, вернулась к самому отверстию, чем-то напоминающему пупок, лизнула, попыталась язычком проникнуть поглубже и передумала, облизала еще несколько раз, после чего снова прошлась язычком вверх, к яичкам, захватывая их губами. Оторвалась от них, мило улыбаясь ему, вытащила волосок, попавший ей в ротик, пошевелила губами и вернулась к своему занятию. Он не прерывал ее, раскинувшись на спине по кровати, откинув правую руку так, что она свисала с края постели, а левой рукой он тянулся к ее киске, пытаясь достать до нее, но не доставал, поэтому ему пришлось выгибаться в неудобную позу, но он пренебрег этим неудобством. Она же приступила к основному – намочив ладонь слюной, облизав ее, она ухватила всей ладонью его член, сжала его, оттянув крайнюю плоть до упора к основанию члена, приблизилась к нему вплотную, но не ртом, а глазами. Быстро открывая и закрывая глаза, она стала ресницами раздражать самый кончик его головки. Те ощущения, которые он испытывал при этом, сравнимы разве что со стартом космического корабля в момент его отрыва от земли, когда человека вжимает в кресло так, что невозможно пошевелиться ни одним мускулом, хотя они напряжены и рвутся к действию. Она резко взяла его в рот, быстро переменив ощущения с дикого раздражения, доводящего до сумасшествия, до охлаждения прохладной слюной и горячими небом и языком, плотно сжимающим его во всей длине, и она начала быстро-быстро двигать всей головой вперед и назад, не разжимая рта. Оторвалась, высунув язычок, подразнив его им, стала осторожно облизывать головку и ствол его. Ей пришлось рукой приподнять его член, т.к. он, напрягшись до предела, вытянулся вдоль живота  и прилегал к нему так, что ей пришлось сделать усилие, чтобы оторвать его.
Он так больше не мог. Он взял ее голову ладонями, притянул к себе и впился поцелуем в ее губы, мягкие и податливые, сразу же ответившие ему со всей страстью, которую они разожгли друг в друге. Он быстренько, особо не задерживаясь ни на чем, прошелся губами по ее телу, не пропуская, однако, ничего, заслуживающего внимания, и остановился у нее между ножек. Теперь уже она лежала на спине, руками шебурша его волосы и прижимая его голову к своему паху. Он вдохнул шумно ее запах, потом начал раздвигать ее ножки в стороны, но больших усилий не потребовалось – она сама, поняв, что он хочет, широко развела ноги, согнув их в коленях, и, опершись на ступни, выгнулась навстречу ему. Он не стал торопиться, внимательно смотрел на ее прелесть, немного удивленно, будто бы в первый раз в жизни (он всегда так глядел в такие мгновенья, и каждый раз не переставал удивляться тому, что природа создала такое место у женщины, на которое можно бесконечно смотреть и любоваться им, не уставая удивляться каждый раз, видя эти беленькие полураскрывшиеся губки, такие розовые внутри и все время такие разные). Он указательным пальцем провел по губкам, осторожно прикасаясь к ним снаружи, по кругу, водя им по всей поверхности ее киски, не забывая при этом складочки у основания ног. Она мешала ему, резко выгнувшись вверх, навстречу его ласкам, палец его то и дело утыкался не туда, куда он хотел попасть – она как бы ловила его палец собой, просила его углубиться в себя. А он игрался с ней, раздражая ее плоть только снаружи, еще и большим пальцем подбираясь неспешно к другой ее дырочке, пробираясь по дороге через небольшие волосики. Он достиг своей цели – маленькой розочки, чем-то похожей на пупочек, и стал поглаживать вокруг нее, касаясь самой дырочки, плотно закрытой и сжатой. Она напрягла ягодички и сжала его большой палец, прижатый к дырочке и замеревший ненадолго, чтобы почти сразу надавить чуть сильнее, пытаясь проникнуть чуть вглубь и встречая сопротивление на своем пути. Оставив эти попытки, чтобы повторить их чуть позже, внезапно для нее, выбрав подходящий момент, он опять переключил свое внимание на указательный палец. Поняв, что ему требуется замена, как уставшему футболисту, отдавшему все силы на поле для победы своей команды, он ввел в действие свежие силы – язык свой. Он провел им вдоль всех губок, после чего, раздвинув их языком, проник внутрь их. И стал уже настойчиво искать языком ее бугорочек, чуть выделяющийся над ровной поверхностью. Найдя его, провел по нему вскользь, потом нажал посильнее, проведя языком снизу вверх, приблизился к нему губами, пытаясь захватить его. Ему не удалось это сделать с первого раза, но он не отчаялся и продолжил попытки, пока не сделал всасывающее движение, такое сильное, что стал похож на вантуз, погруженный в раковину, полную воды, и нажатый вниз до упора так, что потом оторвать его становится крайне трудно, - да он и не хотел отрываться от нее. Она стонала, хрипела, вся извивалась под его ласками, раскинувшись по постели, двигая бедрами навстречу ему уже бессознательно, повинуясь только каким-то животным инстинктам, полученным в детстве с молоком своей матери. Разум ее перестал работать – он весь перешел в язык тела, в чувства, отбросив все возможные запреты и тормоза, она мчалась вперед, к финишу, будто несясь на реактивной машине по высохшему соляному озеру – абсолютно ровная поверхность, никаких запретов – только знай себе жми на педаль газа и несись вперед, насколько тебе позволит мощность двигателя. И она неслась, она летела, ей казалось, что эти ласки были бесконечными, что у нее уже нет больше сил на то, чтобы постоянно кончать, ее оргазмы непрерывные слились в один, которому, казалось, уже не будет конца. И это состояние постоянного оргазма, когда, казалось, уже больше нет сил, просто физических сил на то, чтобы продолжать чувствовать хоть что-то на свете, когда кажется, что организм просто не в состоянии дальше выдерживать такое, все продолжалось и продолжалось. И, когда ей показалось краешком затуманенного сознания, что этот пик, длящийся, казалось вечно, все-таки должен пойти на убыль, она требовательно прижала его к себе, подтянула его голову к своим губам, впилась в его губы с такой звериной страстью, что сделала ему и себе больно, но она даже не заметила этой боли – все ее существо было поглощено тем, что происходило внутри нее, там, внизу – это единственное, что она способна была почувствовать еще. Она заставила его лечь сверху, просунув руку вниз, направила его член в себя, обвила его ногами и прижалась к нему так сильно, что он даже пошевелиться не смог, а она прижималась сильнее и сильнее, двигаясь навстречу ему, пытаясь поглотить его всего, слиться с ним воедино. Она хотела, чтобы он вошел в нее как можно глубже, чтобы он пронзил ее насквозь, всю, чтобы она стала частью его, а он – частью ее, чтобы они стали единым целым, неотрывным друг от друга, неразделимым ничем и никем на свете.
Он двигался размеренно, не быстро и не медленно, не желая приближать развязку слишком быстро, а ей это показалось неприемлемым. Она уже стала возвращаться из небытия, к ней стали возвращаться чувства, и она хотела, чтобы пик подступил к ней снова, чтобы не обделить его таким же чувством, чтобы и он получил сполна то наслаждение, которое испытала она (хотя, в свое время, когда они пытались в спокойной обстановке – она просто сидела у него на коленках, ласково прижавшись к нему – обсудить свои ощущения от такого контакта, они обоюдно пришли к мнению, что мужчинам не дано в силу своей природы почувствовать так же, как женщине – настолько у нее все сильнее, дольше, красочнее, чувственнее).
 Она заставила его перевернуться на спину, села ему на бедра, откинулась назад и превратилась сама в активную часть их любви. Она сразу же предложила более быстрый темп, постепенно ускоряясь и, чувствуя, что он уже близок к оргазму, упала ему на грудь, прижавшись грудью к его груди, стала тереться сосками о его соски, возбуждая его еще больше, не переставая двигать бедрами, вся мокренькая и истекающая там, внизу, закрывая его рот страстным поцелуем, просунув язычок в его рот и ласкаясь им. Он дернулся навстречу ей раз, другой… Выгнулся, пытаясь проникнуть в нее как можно глубже, беспорядочно задергался, бурно кончая, каждый раз выталкивая в нее все новые порции спермы, пока не почувствовал полное опустошение и ощущение влаги на лобке и ногах.
Она чувствовала, как что-то горячее вливалось в нее толчками, заполняя ее всю, и она была готова принять это, она хотела этого, она желала этот миг, она ждала его все это время.
Они замерли. Она лежала на нем, уткнувшись носом в его плечо, с закрытыми глазами, гладя его по волосам, по щеке… Они не шевелились. Они замерли. И только он чувствовал, как опадает потихоньку, съеживается в ней, как проходит это дикое возбуждение, переходя просто в нежность к ней, бесконечную нежность. Она подняла голову, открыла глаза, улыбнулась ему таким счастьем, что у него сердце дрогнуло в груди и мурашки пробежали по коже. За эту улыбку он готов был отдать всю жизнь свою – без остатка. Конечно, ей отдать. А она улыбнулась еще раз, счастливо, но уже шаловливо, с хитринкой в таких родных глазах, просунула руку между ними, повозилась там пальчиком, вытащила руку, отставив пальчик, чтобы он был виден им обоим – такой мокренький, скользкий. Медленно приблизила его к своим губам, приоткрыла губки и стала его облизывать. И так это все было естественно – это движение ее, язычок, облизывающий пальчик, ни капельки даже похожести на что-то брезгливое, вымученное. Она еще раз проделала тоже самое. Потом лизнула его язычком в кончик носа. Их глаза светились счастьем. Неподдельным и самым настоящим.
Она соскользнула с него, легла на бок рядышком с ним, прижалась к нему всем телом, положила ножку свою на его пах, поправив ему яички, чтобы не сделать больно, и прижала ногой его член к паху, несколько раз проведя ногой из стороны в сторону, как бы устраиваясь поудобнее и, словно невзначай, лаская его. Протянула руку через него, достала с тумбочки пачку сигарет и зажигалку, прикурила две сигареты, сунула одну ему в рот, кинула обратно пачку с зажигалкой, засунутой внутрь пачки, взяла пепельницу, пристроила у него на груди, обняла его одной рукой и затихла. Они лежали и курили. Молча. За эти несколько часов они не сказали друг другу ни слова. Да и зачем нужны слова, когда и так все ясно и можно обойтись без них?
Они лежали рядышком и курили. Дым от сигарет поднимался к потолку, выписывая причудливые и замысловатые узоры в воздухе, будто создавая какую-то ирреальную обстановку в комнате, воздушную, но в какой-то дымке, вроде бы прозрачной, мечтательной и бестелесной, но, в тоже время, воздух, который можно потрогать руками, вдохнуть полной грудью, выпить, съесть…

Вот так увидел, почти пребывая в беспамятстве, человек то, что принято называть любовью. И там же, в беспамятстве, он подумал: а что, если когда-нибудь в жизни, если, конечно, эта жизнь не прервется сейчас, вот такое мне подарит судьба, случай, Бог ли, черт ли – да и неважно, кто или что это будет, важно, что это может быть, а я вот тут лежу, жалею сам себя, думая, что пришла пора умирать, что жизнь кончена, что все уже позади. Да нет же, нет! Каждая такая мечта имеет право на существование. Больше того, достаточно просто подумать – а что будет, если я вот тут помру и пропущу в своей жизни вот такую или подобную этой мечту?
Человек содрогнулся в беспамятстве, только представив себе такое. Он очнулся, открыл глаза, посмотрел на вдруг как-то посветлевший потолок от робкого лучика солнца, пробившегося сквозь немытое давно окно, улыбнулся светло чему-то своему и, заметив около кровати своей старуху с косой, вытащил, скривясь от боли, руку из под одеяла и, все так же улыбаясь, поставил между ней и собой раскрытую ладонь, навсегда отгородив себя от этой старухи, соорудив непроходимый для нее барьер, отгородившись от нее своей мечтой. Мечтой о любви. Самой любовью.


22-28 августа 2003 г.                Москва.


*  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *