Американец, глядя вдаль

Время жестоко вовсе не к тем, к кому оно является жестоким по определению. Время жестоко к тому, кто пришел позже, а не к тому, кто пришел раньше. Время прячет тех, кто пришел раньше, смазывает все пасторали на фарфоровых выпуклостях, лишая их лавочного глянца.

Есть место, которое в своей слабости опустило локти и завесило лицо илистым покрывалом. Оно не похоже на степь, и не похоже на пустыню. Оно бесчестно по природе, и всегда проворачивало свои ракушечные дела с континентальной гримасой на нежном лице. Одето оно подобающим образом – в скрепленные вместе склянки, флакончики и зеркальца из разбитых пудрениц.

Такой набор осколков и шелковых обрывков очень по-женски зовется красотой, и оно, сознавая это, мягко разрешает своим фарфоровым очертаниям выплывать из провисающей тяжести бирюлек. Его платье – это наряд старой сумасшедшей поэтессы-затворницы, которая не видела солнца 47 лет своей жизни. Широкие полосы ткани, пересекающиеся у шеи, нарезаны из рубах висельников, а к краю подола припечатаны взгляды отживших королей.

Сейчас оно вынуждено занимать свои украшения у слизких сестер: бедности и долговой тюрьмы. Приходится довольствоваться малым, подбирая треснувшие пуговицы и бусины. А когда-то ленты для него привозили с далеких берегов вместе с прядями ржавых пряностей. Там у них у всех был союз, он держался на обоюдной испорченности: испорченности места и людей. Эта задача почище той, что про курицу с яйцом. Не кто кого родил, а убил – кто – кого. Кто стал первым приглаживать завитки, с каждым прикосновением превращающиеся в гипс? Пять сотен лет назад можно было иметь к нему физическую ненависть, рябиновую ненависть линий, яркую и презрительную. А теперь ничего. Снисходительное отвращение.      

Люди пустыни поднимают брови. Они любят, когда широко и плоско. И пусто. Они не любят задыхаться, переступая насыпи, сложенные из миниатюр и увенчанные игральными костями. Они привыкли находить резные ларцы часто и нечаянно, поэтому им не приходит в голову тащить их с собой. Они не доверяют тем, кто раскладывает себя на фоне лагуны. И им смешны города, но что теперь делать городам?

Дали бы ему молодость, не было бы нужды смотреть в сторону. Не было бы той славы тусклого золота, которое, мол, еще в большей цене, чем золото наглое, сверкающее. Оно снова бы пустило свои корабли за обломками и на обломки, а дети его снова бы засуетились, пришпиливая оборки бесчисленными бронзовыми брошами. Это хуже презираемой страсти к татуировкам, которыми охлаждают себя люди пустыни. Краски ведь – это капли луны разного настоя. Они прогибаются вместе со спинами и бегут вместе с ногами. Они не натрут лопатки разлетом каменного кафтана, потому что становятся степным телом. Телом чуждым венецианству.