Нигена

Великий царь Рим-Син завоевал Ки-суру, Урук, Иссин и в покоренном Ниппуре принял обряд обожествле-ния. И не осталось на земле дел для рук царя.

 1.

- О матерь всего живого, плодовитая Нинхурсанг ! Упроси Господина Дуновения  укрыть нас от ярости Владыки дня ! И ты, мой спутник уду , невидимый при свете и во тьме, ты моли Нергала ,  заступника  смертных,  задержать Намтара , приходящего к живым в час их смерти. Он на пути к нам, блуждающим в песках. Пусть его глаза шакала не увидят нас! Пусть он примет нас за две песчинки, прилипшие к спинам ослов! Безвинно гибнем от огня Шáмаша!.. О Асаллуки, хранитель заклинаний, благосклонный ко всем просящим! Ты наш заступник перед Ануннаками, владетелями земными и подземными . Тебе известна чистота слов Бальмунамхé. Спаси меня, - и я принесу особые жертвы тебе и всем добрым богам и богиням. Я не обижу и тех, кто заткнул уши, чтобы не слышать моей просьбы...
Но солнце пылает попрежнему, и пуста во все стороны пес-чаная даль пустыни. Оттуда, где в ночи сверкает недвижный Глаз мира , пышет гибельным зноем. Гонит его оттуда поступь Намтара, ищет бог свою новую жертву. 
- Молиться, надо молиться! - бормочут стянутые сушью губы старика.
Зной и жажда одолевают его. На дне бурдюка осталось не-много воды, но о ней и думать-то страшно. Сколь еще долог путь до какого-нибудь источника? Взоры и бормотанье снова и снова обращаются к сожженному солнцем небу:
- Не нарушал я чистоту обрядов. Я богат и мог бы еще мно-го лет кормить богов туком моих овец, лепешками из ячменя и пшеницы, поить их пивом и молоком. Многих богов огорчит моя смерть. Останутся они без сытного дыма, идущего к небу от моих приношений. Не будьте, боги, слепыми! Разве другой хозяин моего селения будет почитать вас так же, как я, Бальмунамхе, сын Синнурмáтима? Вините тогда того среди вас, кто мог спасти меня и не спас. Лучше уж вы помогите выбраться нам из пустыни… А вдруг ослы издохнут!? Мы же тогда погибли! Великие боги!..
Так причитает Бальмунамхе, ростовщик из Ларсы . Однако ослица под ним попрежнему резво перебирает ногами. Рядом, на осле, таком же беспечном, едет ходивший на войну рыбак, возвращающийся в Ур . На его большом мускулистом теле лишь ветхая набедренная повязка, да на голове кусок грязной тряпки, завязанный на концах узелками. Порой, но не долго, хмурится он, надвигая густые брови на белки глаз, в остальное же время знай себе скалит зубы, и это сердит ростовщика. Кажется тому, что его молитвы смешат рыбака.
Хорошо говорит, худого не скажешь, – ухмыляется Нигена. Как жрец-заклинатель. Только напрасно это, город уж близко. По-тому слова ростовщика обтекают уши Нигены, как шуршащие волны Бурануна  обтекают бока крепкой лодки.

Еще в Гуабе  его ноздри учуяли Буранун. Через все про-странство Мертвой пустыни уловил он его особый дух и приме-шанный к нему запах канала, прорытого вокруг Ура со стороны пустыни, - такой запах, будто жуешь молодые листики тростника, а сам стоишь между мясной коптильней и сушильней для фиников. Он-то думал, что позабыл этот запах! Все нутро родною тоской заныло. Теперь запах этот стал сильным, уже и во рту от него тот же вкус…
Ухмыляется Нигена, но не весел он. Тяжкие мысли донима-ют его, мысли, тяжелеющие с каждым шагом осла. Совсем нищим возвращается он в нищету своей прежней жизни, и боги не помогут ему… Глаза его, хоронясь за бровями, нет-нет да и скосятся на большой мешок за спиной спутника. Мерещится Нигене спрятанное там серебро, много, много горстей серебра. Он баржу купил бы, большую баржу. Когда он рыбачил на Бурануне, много таких барж плыло мимо его лодки из Ура и в Ур отовсюду, даже из Мелахи  посреди океана. Большая баржа хорошо кормит. А ему кормить жену и детей, которые - не успеешь оглянуться - народятся один за другим, - орава прожорливых ртов. С женой только бедность тучнеет…
Хмурится Нигена. Не было б жены!.. Завелась, по щедрости Бурануна. Пять дней его сеть приходила с небывалым уловом. В те дни за крупную рыбу царский тамкар  хорошо платил. Серебра хватило купить у Мукаллима его младшую дочь, свадебные обряды исполнить. Только Буранун заупрямился как-то сразу, за день отдавал по паре мелкой рыбешке, а то и вовсе ничего. Пожалел Нигена уплывшее от него серебро, да и от девчонки проку не было еще никакого. Полагалось ей оставаться в доме отца, пока не придет женская спелость. Пошел он в царское войско. Богатую добычу обещали вербовщики. Вот и поменял он рыбацкую сеть на боевой топорик и отправился в Забаламу , где войско собиралось в поход на страну Элам .
Одному Энлилю известно, что записано в таблицах судеб. У города Дер  эламиты устроили засаду войску Рим-Сина и всех перебили. То поле с первыми всходами ячменя Нигена помнит лучше, чем свою десятилетнюю жену. Эламиты, не берущие в плен, шли по полю, собирали добытое оружие, добивали раненых врагов. Его, лежавшего без дыхания и крови, приняли за мертвого. А на закате солнца его подобрали храмовые рабы. За исцеление от раны, за пищу и кров жрецы держали его у себя, как раба, а потом продали крутильщику веревок из Суз. Шесть урожаев взошло на чужбине. Как теперь знать, в живых ли еще его Лалути? Если она сошла в царство Намтара, почто жалеть о ней и роптать на богов? Пожалеть бы Нигену им, снять с него лишнюю обузу. Бед хватит и без жены.
Было ему видение во сне: его старая лодка в отхожем ту-пичке за домом и его брат с сыновьями своими. Режут они ист-левшие скрепы камышовых вязанок, сносят вязанки в дом, и го-рят они в очаге. Понял он, что теперь нет у него лодки. А как без нее прокормиться? Продать себя в рабство? На год или два? Нет, он уже хлебнул рабской доли, словно полный горшок прокисшей каши! Вот скоро войдет он в родной город, снившийся каждую ночь, без всякой радости войдет. А часто виделось совсем другое. Стоит он, сильный, беспечный, на носу ладьи. Как лебедь, вплывает она в Ур. Он сходит, счастливый, на пристань. Дома! Среди своих, в толпе черноголовых ! Весело ему среди них. Молодые женщины улыбаются ему украдкой от своих провожатых. Под набедренной повязкой у него есть все, о чем мечтает любая из них. В складках повязки укрыт и тяжелый кис  с серебром… Видел он в Сузах подрезателей жил , живущих в богатстве и почете! Видел и бедняка, который вдруг обзавелся землей, волом и  стадом овец, продав свою дочь в наложницы богачу…
Опять его взгляд потянулся к мешку и отдернулся. В глазах потемнело, и мир вокруг точно весь колыхнулся. Зажмурился Нигена. Так легко задушить старика и уйти с его добром! Но как такое сделать на глазах у Шамаша, видящего всю ширь земли и все, что на ней? Страшен гнев богов к нарушителям клятв!

Бальмунамхе приметил Нигену в Лагаше , на пристани, в толчее людей и мешков. От радости чуть не подпрыгнул он, уви-дав этого молодого, рослого, могучего телом мужа. Понравилась ему и прилипшая ко рту воина глупая ухмылка, словно навсегда отворенная посреди кучерявой, коротко обрезанной бороды. На теле его, прожаренном солнцем, были лишь набедренная повязка и двойной шнурок вокруг поясницы, хранящий жизнь земную и загробную, да тряпица, повязанная на голове. Почти во всю длину его левого бедра шел страшный багровый рубец, рождал сочувствие и мысль о храбрости воина. Не имея чем уплатить за место на барже, возвращающийся из плена упрашивал кормчего взять его до Гуабы гребцом.
Многим оказавшимся в Лагаше была нужда плыть каналом в Гуабу, а Бальмунамхе и царскому гонцу – оттуда в Ларсу. Через Гуабу шел к Ларсе самый удобный путь. Но вдруг разнесся слух о грабителях, напавших на баржи неподалеку от места, где канал отходит к Лагашу от И-Нина-гена . Стали ждать вестей от отряда, посланного на поимку злодеев. День прошел, а баржа все не отчаливала, хотя кормчий держал на ней пятеро стражей. Давно не молоды были они, и вид их мышц не успокаивал душу. Увидав Нигену, все решили, что с ним им нечего бояться. Совали кормчему серебро за него, но тот отказался брать, сам больше других рад был скорому отплытию. Дали Нигене копье и еду, и весь путь до Гуабы просидел он недвижно и грозно на носу судна. 
За полдень канал И-Нина-гена привел тростниковую баржу в Гаубу и там оборвался. За городом вода уходила в горячий песок, не доходя до Горькой реки . Спешил Бальмунамхе. Время тоже, как вода, уходило в песок, а он страшился не поспеть в Ларсу к Великому празднику. Его отсутствие могло не понравиться божественному Рим-Сину, да ростовщик и сам намеревался испросить у царя кое-какие милости. К тому же, в Лагаше потерял он и другой день, ожидая ночи полной луны. О тамошних жрецах шла слава великих целителей. Злые духи угнездились в горле Бальмунамхе, выдавливали ему глаза, раздували шею, иссушали мышцы. Ту ночь он провел в храме. Жрецы натерли его мазями с головы до ног, окурили сладким дымом и в свете Нанны погрузили с пением в каменный водоем. Вода отдавала козлиной мочой. Жрецам он отвесил сикль золота и двенадцать сиклей серебра, а они набили его мешок морскою травой. Целительная эта трава источала запах падали, моченой в крепкой сикере.
До Великого праздника осталось два дня. Времени еще хва-тало побывать в Уре – взыскать с должников долги своевремен-ные и просроченные. А оттуда он поплывет до столицы Рим-Сина на барже, лежа под навесом, наслаждаясь прохладным дыханием Бурануна. Беда была в том, что в Лагаше он отослал всех своих слуг с товарами вверх по течению И-Нина-гена, в Умму, Адаб и Ниппур; в Гуабе же, оказалось, никто из людей надежных в Ур не спешил. Сам он не знал пути через Мертвую пустыню, да и знай, - не отважился бы в одиночку. Оставалось ему с досадой забыть о должниках и пуститься на ночь глядя напрямик к Ларсе вместе с царским гонцом и пятью его слугами … Вздыхал Бальмунамхе: до Ларсы втрое дальше Ура, не прежняя сила в его теле, не легко без сна провести прохладную ночь на спине осла и за нею весь знойный день.
Он готовился к страданиям бессонной ночи, как вдруг под-слушал разговор Нигены с хозяином пристанища. Рыбак говорил, он ни разу не был в Мертвой пустыне, но Ур найдет и с завязанными глазами. Богами клялся, что увидит город на закате солнца, а будь у него осел – успел бы к полудню. И ростовщик решился идти с ним. Положился он на честность урийца и доброе предзнаменование, посланное богами в облике пролетевшего над двором орла, которого он увидел первым. С иным нищим бродягой поостерегся бы он пуститься через пустыню. Кто нынче верит в нерушимую чистоту помыслов тех, чью утробу грызет голод, внушает зависть и злобу к богатым. Но на челе Нигены, как письменами, означены были простодушие и смирность. Все же заставил он рыбака поклясться перед богами, что тот не бросит своего спутника в пустыне ни живым, ни мертвым. А дабы легче было хранить чистоту клятвы, Бальмунамхе сытно его накормил и обещал одарить в Уре обоими ослами и половиной сикля  серебра…
Должники возрадуются его гибели в пустыне! Из-за этих долгов доверился он хвастливому рыбаку. Помоги, о Шамаш, ви-дящий все! Бальмунамхе принесет тебе жертвы на половину се-ребра, которое он получит в Уре!.. Уже догнал их Шамаш, взо-шедший на купол небес у них за спиной. Уже тень от голов своих топчут копытами ослы, а города нет и нет. В унынье Бальмунамхе, не помогают молитвы, и больше тревоги от них. Изнемог он. Ум мутнеет от жажды, глаза слезятся и слипаются; помрачают его духи болот – Раздражение, Омерзение, Злоба. Презренный рыбак притворяется, будто не сбились они с пути, сам же меняет путь то в одну, то в другую сторону. Горестно Бальмунамхе: зачем поверил Нигене? Демон околдовал. Пошел бы с веселым царским гонцом…
И вдруг очнулся Бальмунамхе.

Не колышется спина ослицы под ним, не слышен усыпляющий стук копыт. Видит он, Нигена сошел на землю, упал на коле-ни, словно сбитый ударом бича, растягивается ничком на спек-шемся, иссеченном трещинами песке, приложил к земле одно ухо, потом другое. В жуткой тишине земли и неба слышен шелест метелок на ослиных хвостах. И в этой тишине загрохотал голос с неба: «Не дойти вам до Ура. В пустыне оборвется ваше время».
Задрожал Бальмунамхе, зашатало его от горя, все сжалось внутри него от презрения к себе. «О, моя догадка! Ты была справедлива. Нигена не знает пути! Великие боги! Удержите Намтара, несущего смерть! Не послушался я доброго совета царского гонца: добраться сначала до конца тростниковых зарослей на И-Нина-гене и оттуда все время идти спиною к солнцу. Поддался старый глупец на уговоры хвастуна, не желавшего терять време-ни даром».
Между тем Нигена был уже на ногах, поил своего осла водой прямо из бурдюка. С завистью смотрит на это ростовщик, и его ослица фыркнула ревниво. Нигена дает освежить глотку и ей. Глупая ухмылка опять сверкнула зубами, будто рыбьей чешуей и скрылась за затылком Нигены.
- Эй! - раздраженно зовет Бальмунамхе. - Ты говорил: к полудню будем в Уре. Да где же он? - вопрошает он, стараясь не выказать волнения; впрочем, при виде разумных действий Нигены беспокойство немного отступило от него.
- Нигена не сбился с пути, - скалясь, сердито возражает рыбак.   
- А зачем ты изменил путь на левую руку?
- Где видит авилум  левую руку?
- Гляди. Прежде тень ложилась ослам под брюхо, а теперь вкось.
- Кто же ходит ровно? - словно отшучивается Нигена. - Ни зверь, ни рыба, ни человек. Одни жители неба.
- А для чего ты прикладывал ухо к земле?
Нигена не отвечает, подносит бурдюк к своему рту и пьет с таким спокойствием, с каким лежать бы сейчас Бальмунамхе в тенистом дворе своего дома, потягивать прохладное пиво, прине-сенное рабыней из погреба. Бесполезны расспросы. Дешева жизнь бедняков и для них самих не многого стоит.
Жажда мучает ростовщика жестоко. Вторя неторопливым ныркам кадыка Нигены, его пересохшее горло давится пустыми глотками горячего воздуха. Но он будет беречь остаток своей во-ды. Оттого раздражается еще больше:
- Так отвечай! Где Ур? Далеко до него еще?
Не отрываясь от бурдюка, ходивший на войну показал рукой в пустую даль. Пьет шумно, откинув назад маленькую, как невы-зревшая тыква, голову. Остатки воды льет, безумный, себе на лицо, на голую грудь. Радуется, как дитя.
- Дойдем… Город не облако. Куда денется? - словно нехотя откликается он и отчего-то хмурится.
Капли воды искрятся в его бороде, в кольцах густых волос на груди. 
Не верит ему ростовщик. Вкрадывается в него новая тревога… Что помешает Нигене позарится на его воду, отнять ее? Не-вольно срывается упрек:
- Зачем ты вылил на себя воду - кто теперь утолит твою жажду?
- Пусть авилум не беспокоит себя, - отвечает Нигена, за-брасывая ремешок опустевшего сосуда через голову на плечо, а его скошенный взгляд, одним глазом, колет ростовщика. И прибавляет себе в бороду: - Суждено умереть не от жажды - Намта-ра не отгонишь и полным ушатом воды.

Снова пылит сухая земля под копытами ослов. Уже не резво бегут они, семенят, и не внемлют ударам стрекала.
Неприятны Бальмунамхе слова рыбака о боге. Дерзкая на-смешка в них. Беспокоит то, что он оставил их без ответа. Нечисты уши слышавшего хулу и не осудившего. «Судьба умереть не от жажды, не от жажды… с полным ушатом…» - звенит в голове ростовщика, точно там бубен трясут. Не забывается, все жалит его недобрый взгляд Нигены… Закрадывается в душу предчувствие. Задрожал ростовщик. Нигена хочет его убить, о боги!.. Проклятая трава! Кроме нее нет в мешке никакого добра! Только кусок сушеного мяса, лепешка и пять долговых таблиц. А серебро в кисе, под туникой? Всего половина мины  осталась… и пять сиклей! Четыре отданы за баржу, ночлег, еду и осла с ослицей. О, есть еще медный нож! - нащупывает ростовщик кожаные ножны под своей туникой, у низа живота, съеденного болезнью, и сознает всю свою беспомощность. В его руках нож не защита от сильного и ловкого воина. Все нутро его колышется дрожью.
Косится он на Нигену. Тот буравит его глазом голодного льва. Чужого добра алчет этот взгляд.
Демон мертвит руки и ноги Бальмунамхе, теснит горло, со-сет силу жизни из жил, уже и на дрожь ее не хватает. Смертный холод в его груди. Однако от этой прохлады мысль проясняется, отчаянье взывает к хитрости ума, а она щедро отмерена ему Хайей . И, покашляв, он заговаривает с Нигеной осторожно, но по-отечески наставительно, как всегда говорит со своими рабами.
- Обдумал я, Нигена, твои слова, и увидел в них непочтительность к богу. Боги карают не блюдущих чистоту слов и обрядов. Слушай и понимай… Был в Лагаше гончар, у которого случился в доме пожар и все его имущество сгорело. В большой нужде оказался он и не знал, чем насытить себя и своих домочадцев. Продать в рабство себя самого или сына, или дочь, или свою жену он не спешил - так крепко был привязан к ним. В ту пору возвращался гончар с пустыми руками домой из дальнего селения. Там жила его родня. Повстречался ему богатый незнакомец. Злобный гала  помутил его разум, и он убил того человека, завладел его добром и продолжил свой путь на его осле, радуясь нежданной добыче. А незнакомец тот был любим богами. Щедрые жертвы приносил он им, выполнял все обряды и хранил их в чистоте. И когда боги увидели его мертвым и брошенным на дороге, наслал Шамаш на землю свирепый зной. Каналы пересыхали, посевы горели, пальмы никли, точно высохшие стебли пшеницы. Но гончар без печали, едет на чужом осле. Свой бурдюк почти пуст, но есть у него другой, принадлежавший мертвецу. Он полон. И думает подрезатель жил: «Не убей я того путника, из меня самого уходила бы жизнь. А с этим бурдюком я непременно доберусь до дому». Еще не знает он, что проклят богами. Хайа, владыка вод земных и подземных, заставил осла оступиться. Тот упал на передние ноги, повалился на бок, и краденый бурдюк оказался под ним. Затычка выскочила. В миг вся вода утекла в землю. Видя  это, злодей впал в безумие и убил осла. Но и сам он остался в пустыне. Как пойдешь из Лагаша в Нгирсу, свернешь с дороги на полпути, у высокой скалы, - увидишь возле канала, в ту жару пересохшего, его кости, обглоданные шакалами.
Закончил Бальмунамхе свой рассказ и немного воспрянул духом. Видит, омрачился уриец крепко. Вскидывает ростовщик руки к небу и возглашает:
- О, могучий Шамаш, видящий и слышащий нас днем. Спра-ведливо мстишь ты каждому, кто не соблюдает обрядов, творит запрещенное богами!
Но ухмылка опять покривила Нигене рот. Насмешливо он возражает:
- Как же!.. Всегда мстят за безвинно убитых!.. Авилум сам знает. Орлу никто не пеняет за ягненка.
- Верно. Энлиль и Нинхурсанг установили овцам быть пищей и для людей, и хищных зверей, - соглашается ростовщик. Увы, слышит он, что голос его не так тверд, как надо, когда гово-ришь о предначертаниях богов. Неясность отвлекает и томит его: куда клонит свои мысли невежда? Но он терпеливо разъясняет: - Но какая богам забота о зверях? Не орлы, не овцы их кормят, а люди, которые приносят им в жертву тук и мясо своих овец и многое другое. Для того боги и создали людей и пекутся о них. Особо заботятся они о тех, чьи жертвы часты и обильны. И обо мне они заботятся, посылают мне удачу, отвращают от меня беды.
Нигена ворчит:
- Боги и людям установили пищу. Не песок и не глину. Разве тот гончар набил бы ими брюхо себе и своим близким?
Промолчал Бальмунамхе. Он сочувствовал голодным. Только голод слишком часто лишает бедняков разума. О, мудрый Эн-лиль! Зачем ты создал людей с ненасытной утробой? Из-за нее забывают они установленные богами законы. Из-за нее голодра-нец рыбак замышляет убить его, сына Синнурматима, чтимого царями прошлыми и здравствующим. Не только страхом полнит-ся его кровь, но и бессильной ненавистью.

Долго страдал Бальмунамхе в молчанье, воцарившемся вновь. Боялся он раздражить Нигену неосторожным словом. 
Вдруг невдалеке, но в стороне от их пути, обозначилась ка-кая-то прерывистая буро-зеленая полоска, более темная, чем красновато-желтая корка земли. Вскрикнул Бальмунамхе, вытя-нув руку в ту сторону:
- Не Буранун ли там!?
Уриец насмешливо откликнулся:
- Авилум ошибается. Это тростник на старом канале.
Смеется он, задрав бороду. Но в его смехе не радость, а злая ярость слышится ростовщику.
Тоскливые мысли толкутся в его голове: «Нигене теперь не понадобится моя вода, и мне она не понадобится. Ничтожны все мои богатства, как пригоршня серебра, которое при мне. И сам я ничтожен и мерзок в своей глупости! Бесполезен мой хитрый ум. Нигена глуп, но не настолько, чтобы оставить мне жизнь за добровольно отданное серебро, которое при мне, и щедрые посулы.
Нигена поворачивает своего осла мордой туда, где видне-ются верхушки тростника, манит спутника следовать за ним. Ока-менела душа Бальмунамхе, как и рука его со стрекалом.
- Пусть ослы напьются там. Чиста вода -  мы тоже напьем-ся, омоемся, - объясняет рыбак, но, видя нежелание спутника ехать с ним, протягивает руку. - Дай твой бурдюк… И колпак.
С бурдюком Бальмунамхе не расстался, но войлочный кол-пак подал. Потную бритую голову тотчас облило густым жаром. С недоверием смотрит он вслед Нигене, удалявшемуся трусцой. Мелькнула мысль сбежать. Но в какую сторону?! Было бы дальше за полдень, он пустился бы за солнцем и уж с Бурануном не разминулся бы. А солнце пылало прямо над головой, и не понять было, к какому краю земли начнет оно опускаться. Не нашел ростовщик решения, растянулся на земле, бесстрашно засунув голову в тень промеж передних ног ослицы, благо вокруг не было ничего, чем она могла бы соблазниться. И он уснул бы, если Нигена не вернулся бы вскоре. Был он вовсе угрюм и сердит, но ловко опорожнил свой бурдюк в пасть ослицы и снова подался в тростники.
Напитавшая войлок влага пахла илом и гнилью. Сырость колпака принесла голове Бальмунамхе облегчение. Мысли его прояснились, но успокоения им не было. С окончательной ясно-стью понимал он теперь, что боги помутили его разум в Гуабе, а может быть, еще в Лагаше, послали ему на погибель презренного гуруша .

Пустыня начала постепенно меняться. По земле стлался все более заметный белый соляной налет. То здесь, то там появ-лялись следы старых болот с бурыми пятнами ила и полегшими стволами хилого тростника на высохшем дне; все чаще встреча-лись прокопанные человеческими руками канавки, по которым когда-то текла вода, и даже пеньки от срубленных пальм. Изредка попадались небольшие холмики, бывшие давно глинобитными хижинами.
Нигена озабоченно вертит во все стороны головой и оста-навливается неподалеку от одной из развалин.
- Что нужно Нигене? - едва дыша, спрашивает Бальмунамхе. Но он и сам догадался, что Нигена наконец высмотрел место, где можно легко и надежно припрятать труп. Невыносимо тяжко Бальмунамхе. Страшна ему смерть. В комок ноющей боли сжа-лась его душа, а в ссохшемся животе и в груди печет огнем, дышится с трудом, со свистом в горле, язык высох и распух и как будто сросся со своим влагалищем. И, чтобы хотя бы муки тела унять, пусть напоследок, он откупоривает свой бурдюк.
Первый глоток едва не застрял в его горле. Покашляв, гото-вился он глотнут еще, но ему бросилась в глаза тонкая яркая полоска, мерцавшая в мутной дымке далеко впереди. Забыв о воде, жадно вглядывается он в эту полоску, сомневается и придерживает радость, готовую снова одурачить его, и наконец последние сомнения оставляют его.
- Гляди! Оглянись, Нигена! Там… под небом! - забыв о своих мучениях, призывает он ходившего на войну, который в это мгновенье заслонил собой сладостное видение. - Это Ур, там Ур, Ур! - не помня себя от радости, выкрикивает Бальмунамхе.
Нигена не следует его призыву, сходит с осла, а глаз его уперся из-под брови в мешок за спиной ростовщика. Опомнился Бальмунамхе, замер от нахлынувшего отчаяния, но больше от гнева, и о своем ноже вспомнил. Готовясь достать его, перекладывает он стрекало в левую руку. Нигена тоже хитрит, вертит головой, притворно удивляется:
- Где маленький канал?.. Ага, там. Хижина была, теперь - куча обломков. Тамариск был, было поле полбы и гороха, три финиковых дерева.
- Кто скажет теперь, кто здесь жил? - нащупывает ростовщик рукоять на рукоять ножа.
- Давно я не был тут, - как будто не слышит его Нигена.
Бальмунамхе не ходил на войну, не проливал ни своей, ни чужой крови, никого не лишил жизни своею рукой. А сейчас, сжи-мая рукоять ножа, он наслаждался одной мыслью: вонзить нож в грудь ненавистного Нигены, в живот или в спину! Увидеть, как этот презренный гуруш, осквернитель клятвы, будет корчиться от боли и смертной муки! Отмстить за страхи и презрение к самому себе, которые пришлось испытать ему, продолжателю славного рода Синнурматима. Но червь сомнения гложет его: сильному легко поймать его немощную руку, и тогда…
- Тут жил отец моего отца, - оборачивается рыбак к рос-товщику с лицом свирепым, все более кривящимся, должно быть,  от распаляемого бешенства, тягуче выкрикивает: - Зачем мне возвращаться в Ур?!
- Даже перелетные птицы возвращаются к своему дому, - не понимая его, храбрится Бальмунамхе.
- Нигена беднее храмового гуся, беднее храмовой побируш-ки! - ворчит рыбак, терзая себя, но все громче и грознее звучит его хриплый голос. - Нет у меня земли, нет дома, нет лодки, нет серебра! Пятнадцать сиклей выложил Мукаллиму! Нигена не хочет быть голым, как раб! Не хочет надрываться, как вьючный осел, кормиться, как блудный пес!.. - Он смазал ладонью пену с губ и рычит, тыча пальцем в ростовщика и во все стороны земли: - Лучше грабить путников, богатых, как авилум. И пусть потом палач проломит мне череп!
Вздрогнул Бальмунамхе. Окончательный холод объял его, будто солнце закрыли крылья Адада , несущие бурю с холодным ливнем и страшным громом. Только ладонь горит на рукояти но-жа. И напоследок подумалось ему: «Смерть не страшна. Страшно остаться без погребального обряда».
А тем временем из уст его сами текли мудрые слова:
- Перед палачом не жалеют, что не хранили обряды в чис-тоте, - так жалеют перед демонами преисподней. Лучше смерть от голода, чем вечная жизнь в немилости у Ануннаков.
Словно напуганный этими речами, бежит Нигена прочь, спо-тыкается, падает на колена. Усмешка невольно дергает рот Бальмунамхе, и отчего-то представилось ему, что нож защитит его. Остро заточенная медь засверкала в его руке.
Стоя на коленах, качается Нигена всем телом из стороны в сторону, бьет себя кулаками в грудь и кричит в небо:
- Бог Нигены! Услышь меня! Дай мне удачу. Богиня Нигены ! Отведи от меня долю нищих. Я не стар, силен, а нет мне пу-ти. Не знаю, чем кормить себя. Не хочу в рабство. Намтар! Возь-ми мою жену, если она среди живых. Не буду роптать. Не надо мне детей, которых нечем кормить. Пусть слава, которая в моем имени, мой шуму , не перейдет в таких детей!..
Захлебнулся он трудными словами, вскочил на ноги, двинулся по кругу, широко и неровно ступая, точно опившийся креп-кой сикерой. Мощно размахивает он руками, что-то выкрикивает нараспев (слова его жителю Ларсы не знакомы), потом загребает в свой огромный кулак что-то невидимое, будто летающее вокруг его поясницы, другой рукой машет, будто серпом. Зрелище это смешит Бальмунамхе. И обидно ему. С презрением следит он, как рыбак неумело и тщетно исполняет обряд заклинания благополучия и богатства - без ячменя и приношения ягненка, без молитв и возгласов свидетелей. Гневятся и гнутся брови Бальмунамхе оттого, что этот слабоумный и ничтожный гуруш страшил его. Но теперь он и сам доберется до города. Нигена, занятый заклинанием, не успеет его догнать. И, подгоняя осла стрекалом, ростовщик начинает потихоньку объезжать ворожея, держась от него подальше.
Нигена все же заметил его маневр. Блеск меди в руке рос-товщика попал в его глаз. Вмиг его потное лицо освещается ра-достью дикой, неукротимой. Лишь для того отрывает он взгляд от горящего лезвия, чтобы увидеть в небе лик Шамаша и крикнуть ему, жмурясь от нестерпимого света:
- Ты видишь? У авилума нож! Не хотят боги послать мне удачу, - пусть авилум убьет Нигену!
И не отрывая глаз от ножа, кидается он наперерез ростов-щику.
Видит Бальмунамхе, что его ослица не так прытка, как ноги Нигены, вскидывает руку с ножом высоко вверх. Сердце его меж тем упало до самой спины ослицы.
- Коли! Нигена не хочет жить! - яростно требует Нигена, подскочив под руку ларсийца. Его увитая волосом грудь вспучена навстречу острию, во всю ширь развернуты сожженные солнцем плечи. Еще и еще повторяет он «Коли!» и еще раз, но уже без ярости, - и сникает.
Бальмунамхе опустил руку.
На миг прежний страх накрывает его, но это только тень пе-режитого страха, память о нем. Должно быть, трехголовая богиня наслала на него слепоту заблуждения. «Значит, не чист я, не ведаю о какой-то своей вине перед богами», - приходит к нему скорбная мысль, но за нею другая, утешительная: «Нет, не я, Нигена не чист, коли внушал мне страх. Пусть мой уду, моя кровь и мое дыхание успокоятся. Плохой путь позади». Но не спокоен, уязвлен его дух-хранитель, оскорблен испытанным страхом и хо-чет возмездия.
Но для виду Бальмунамхе смягчился.
- Ты привел меня в Ур. Ты заслужил награду, - хвалит он Нигену, пряча нож. - Не людям решать жить или умереть.
Явилась ему новая мысль, внезапная и та ясная, какую только боги посылают. «Этот силач станет моим рабом. Против его воли», - радуется ростовщик.
Близок был срок сбора урожая. Многих крепких рук не хва-тало в поместье Бальмунамхе.
- Богам не нужен живой Нигена, - потерянно возражает ры-бак.
- Садись! Едем! - приказал ростовщик и похлестал стрека-лом ослицу.

Ослы бегут резво, чуя то ли конец пути, то ли реку. Нигена мрачен, а Бальмунамхе весел и заговаривает с удовольствием, словно на языке у него вкус сладкого пива с бальзамом, и с чувством таким, будто сами боги вершат суд:
- Знай, рыбак! Бальмунамхе не открывает рот ради лживых слов. Говорю: Нигену ждет большая удача. Люди, увидев его, станут говорить друг другу: «Авилум идет!».
Недоуменье бродит по лицу рыбака. Бормочет он:
- Слышу, авилум говорит. О чем - не понимаю.
- Как тебе стать богатым и почтенным, - пока не знаю.
И подумал он: добрая мысль посетила его, дала приятную заботу на остаток пути.

Растет обложенный гладкими сырцовыми плитами высокий холм и город на нем. Вокруг путников потянулись плодородные поля с полосками ячменя, полбы, льна. Там и здесь высоко по-дымаются густо зеленые опахала финиковых деревьев. Видны сарайчики на полях, в которых хранят плуги, мотыги, воловью сбрую и бадьи для переноски воды из канала. Порой навстречу и  вдогонку движется народ пеший и на ослах, с возками пустыми и гружеными. Приходится пересекать канавы с густой стоячей и быстротекущей водой. По пустырям, поросшим чахлой травою и диким горохом, бродят при пастухах стайки коз и овец.
Когда среди нив и пальм широкой синей лентой прорезалась грудь Бурануна, Бальмунамхе завел осла в тень тамарисков и заговорил, строго посматривая на спутника:
- Боги внушили мне желание помочь тебе. Нет у меня сыно-вей, одни дочери. А нужны мне верные помощники. Ты показал себя достойным человеком. И тебя боги наградили ценным даром - находить верную дорогу. Хочешь, - станешь моим поверенным. Будешь ходить туда, куда я пошлю. От первого урожая до другого плачу тебе мину серебра, потом вдвойне. Что скажешь, житель Ура?
Радость наполняет Нигену, льется обильным потом из всех его пор.
- Авилум смеется над Нигеной? - дрожит его голос, а глаза недоверчиво и алчно ощупывают лицо ростовщика. Но он спешит подтвердить справедливость лестных слов о себе: - Это правда. Нигена ходит легко, носом чует.
Бальмунамхе накрывает глаза веками; он должен скрывать свои мысли и чувства. В радужной тени век перед его мысленным взором проходят четыре дочери, последняя из них задерживает-ся - красивая дочь от рабыни. Не открывая глаз, говорит он:
- Завтра, когда откроются ворота большого карума, баржа повезет меня в Ларсу. Спеши к тому часу покончить свои дела в Уре и приходи к барже. Что скажешь?..
Не слышно отклика, будто исчез Нигена. Но приоткрытый глаз, отдохнувший от яркого света, видит урийца на прежнем месте, только поникшего, как засыхающий стебель полбы. Баль-мунамхе не торопит его, не спешит покинуть приятную прохладу тени. Глядит через реку на город, высящийся на холме глухими задними стенами домов, сросшихся друг с другом. В радости от счастливого конца странствия улыбается безотчетно. Насмешливо улыбается он обычаю людей расточать душу на желание большего, чем дается само. Он знает, почему рыбак медлит с ответом. Одна мина серебра - еще не та плата, перед которой дух Нигены пал бы ниц, готовый хоть в прах обратиться, как перед божеством. А пообещай ему несуразно больше, - может ведь заподозрить неладное.      
- Ты силен и смел. Мне, старику, нужен такой помощник, как ты, - продолжает Бальмунамхе. - А скоро у тебя заведется много серебра, и ты построишь свой дом. Тогда я отдам тебе в жены одну из моих дочерей. Выделю для нее шесть буров плодородной земли  и шестерых рабов.
Вот теперь заслышалось громкое дыхание ходившего на войну.
Заволновалась кровь Нигены, тонет в ней его дух.
Видится ему: правит он лодкой, а кроме него в ней живая Лалути и крылатая богиня Удача. Такую тяжесть лодке не выдержать, переломится она… Если Лалути жива, где серебро за отказ от жены ? И сама мысль прогнать ее тревожит как грозное предзнаменование. Все знают: прогонишь, даже провинившуюся, - жди несчастий. А у Лалути глаза, как бубны, губы, как сладкая си-кера!..
- Авилум опять шутит? Или его дочь стара и уродлива? - бурчит Нигена голосом разбуженного среди ночи. Не слишком обольщает его обещанное, пугают его чужие дни под чьей-то чужой волей. Такое было с ним только в войске Рим-Сина и вспоминается с дрожью. Да и как воспользоваться предложением ларсийца? Не говорить же ему: не знаю, жива моя жена или не жива. Одолжи серебро - избавлюсь от нее, если она жива.
- Аркашаилу прекрасна и не стара, - возражает немного удивленный ростовщик. - При ней убрано всего двенадцать уро-жаев. Не слыхал я, чтобы в Уре такую деву считали старой? - Ростовщик усмехнулся и добавляет шутливо: - Или ты хочешь жениться на трехлетней ?
Но Нигене упрямо представляется дева, на которую никто не позарился. Однако и соблазн не покидает его, - и пот все гуще течет с его лба. С прежде незнакомым ему презрением видит он себя, жалкого голого рыбака Нигену, видит глазами авилума Нигены, большого человека. Подле этого авилума стоит Аркашаилу. Ясно, что она красива, - соглашается он теперь. По-другому у больших людей не бывает. У них жены и рабыни всегда красивые. И дочь его еще дева, - на то известна причуда богатых, они не отпускают от себя дочерей не созревшими. Только бедняки несут на базар неспелую тыкву, отдают ее как половину спелой. Вон и Мукаллим от-дал ему Лалути за половину цены… Раздразнен Нигена, но чер-ноголовым остается он, отвечает ростовщику осмотрительно:
- Авилум примет ответ в новом дне?
Бальмунамхе насмешливо покачал головой, но подтвердил.
Крепкий паром влечет их по широкой реке, огибающей город.
- Авилум, - трогает Нигена ступню ростовщика. - Ты не раз-думал отдать мне ослов?


2.

Паром подходит к Уру по каналу, прорытому от реки с за-падной стороны. Миновав широко раскрытые ворота, запираю-щие вход в город, суда попадают в большую стоячую заводь прямоугольных очертаний - карум , на глади которого теснятся большие и средние ладьи и баржи. С великим трудом отыскивается свободное место у берега. В сутолоке высадки ларсиец пропал, и Нигена забыл о нем и его посулах. Растерялся он, оказавшись в горластой толпе черноголовых, которою кишел весь прилегающий к каруму пологий склон холма, служивший местом торговли. Иные над ним насмешничают, покрикивают: неповоротлив он со своими ослами. Стоит он и глазеет, заколдованный богом луны, на его, Нанны , белый храм, горящий на вершине ступенчатой громады зиккурата  в густых лучах вечернего солнца. Злит его пустота в голове. Какой-то враждебный дух украл из него мысли. На кого из духов пенять, он не знает, и это тоже злит. Томится этой досадой, дожидаясь, пока незнакомый старик, пожелавший купить у него ослицу, не отвесит ему дрожащей рукой крошево серебра , - один сикль. Старому никак не удается уровнять чаши весов. Нигене не хватило терпенья, схватил он чашу с недовеском, ссыпал все с нее в кис, к полученному от ларсийца.
На три четверти своего серебра купил он старую, побуревшую на изгибах тунику из отбеленного на солнце льна, сандалии с твердыми, как камень, подошвами и войлочную шляпу с поля-ми. В придачу получил длинный шнур с кисточками на концах, которым, тут же приодевшись, обмотался вокруг поясницы. Туника когда-то принадлежала писцу. Изнутри к ней был пришит просторный холщовый мешок для табличек; кусочки сухой глины сохранились на дне. Осла Нигена обменял на тощего барашка. Купил пару лепешек за крошку серебра.
С наслаждением жуя хлеб, неспешно пробирается он сквозь толпу. Ничто не оседает в его глазу - одни лишь шляющиеся по рынку блудницы . Прилипают они к нему, нахваливают себя и своих подружек. Он отнекивается, притворяется занятым мыслями, но взгляд его жадно ловит неприкрытые, поджаренные солн-цем женские груди, ягодицы, бедра. Не хочет он проститься с последним своим серебром. И половины сикля от него не осталось. С чем он иначе войдет в свой дом и встретится с братом? А может статься, Мукаллим потребует с него за прокорм Лалути. Столько лун прошло! Девчонка могла выдать своим, что уже порчена им, давно стала ему настоящей женой. Нечем ему рассчитаться с  Мукаллимом за ее корм.
Поднялся Нигена, мрачнее прежнего, к воротам Священной Ограды. Отсюда, в ту сторону, где к Священной Ограде подсту-пает храмовая финиковая роща, начинается лабиринт южных го-родских кварталов, и там его жена, в доме пекаря Абуни, в комнатке, занимаемой семьей Мукаллима по праву родства. Не ждет Лалути увидеть его живым или мертвым, если сама среди живых. В противоположной стороне, неподалеку от тихого рыбацкого карума жил он и его брат, Нигена старший, с женою и выводком голозадых. Взвалив барашка на шею, Нигена решительно сворачивает к храмовой роще. Теперь он спешит. Голод все еще гложет его нутро, и блудницы распалили в нем мужское желание.

Едва нырнул он в зыбкую тень финиковых деревьев, как его останавливает чей-то оклик:
- Нигена? Ты ли это, рыбак Нигена?! Вижу - ты!
За углом Священной Ограды, в ее тени, стояли два важных человека. Один из них, коротышка, идет к Нигене, во весь рот улыбается, руки растопырил, готовый обняться, плечами покачивает из стороны в сторону, будто танцует. Дорогая красная туника свисает на его левом боку ниже колена, как у царских слуг. Через плечо переброшено ярко-красное полотнище с белой бахромой.
Нигена уже признал щеголя - сынка одного из больших бо-гачей Ура. Он часто возил его с блудницами за реку в большой лодке своего брата, когда в жару рыба лежит на дне Бурануна. Щедро платил богач и в долг охотно давал, не беря лишка.
- Нигена тебя не узнает, авилум, - на всякий случай осто-рожничает рыбак.
Приблизясь, щеголь обниматься не стал, руки важно сложил на груди.
- Я же Шесипад!.. Не узнает бедняга Нигена! Боги отняли у тебя память. Знаю, ты был в плену у эламитов.
Нигену не удивляет осведомленность Шесипада. Как-то в Сузах он просил одного ехавшего в Ур купца передать весть о себе Мукаллиму.
- Лалути жива? - хмуро спрашивает он и весь замирает, слыша: «Жива! Еще как жива!» Будто наяву, видит он голое тельце девочки, дрожащее на старой циновке в его комнатке.
Коротышка хохотнул и продолжил:
- Красоткой стала Лалути! - С удовольствием причмокнул губами. - Когда выходит из дому, все, у кого между ног есть, чем ублажить женщину, идут за ней толпой.
Он еще хохотнул зычно, толкнув лодочника по-дружески в грудь.
Барашек задергался на плечах Нигены. Нигена пускает его на землю. Отчего-то неприятно ему услышанное.
Не унимается Шесипад:
- Красотка тебе досталась! Всех обошел!
Зависть и насмешка в его словах.
- Ты завидуешь?
- Тебе?! - удивлен коротышка и только смеется.
- А! Нечему завидовать, - машет рукою рыбак и отирает пот с лица.
Шесипад видит, злится рыбак: глаза, как у шакала, рот ска-лит и кривит, жила на шее вздулась, - и подшучивает, забавляясь:
- Завидовать бедняку из-за его жены, все равно, что богачу за бельмо на глазу.
Сшиблись в сердце Нигены тоска и ярость, оттого вздрогнул он и спрашивает мертво:
- Говори прямо: Лалути блудила?
- А-а! Боялся, страдал бедняга!.. Какой пастух не тревожит-ся! Как бы козочка не отбилась от стада, пока он прилег отдохнуть? - разошелся шутник, но уже понимает, что рыбаку не до веселья, и упрекает его: - Зря ты боялся. Лалути чиста, как вода в храмовом колодце. Твои уши закупорены для шуток.
- А ты не шути, - проговорил Нигена и пошел прочь.
- Стой, приятель! - окликает его весельчак. - Ты забыл здесь свой ужин. Плохое предзнаменованье.
Нигена вернулся и вдруг оживляется.
- Дай в долг, авилум! Десять сиклей. Знаешь, - верну. Чего тебе стоит?
Шесипад неприятно смеется и смехом этим отказывает.
- Авилум теперь бедняк? - язвит Нигена, а глазами робко скользит по роскошному одеянию богача.
- Ты, приятель, в Ларсе собираешь бревна парома, который развалился в Забаламе. Только мой паром затонул здесь, в Уре, - отшучивается Шесипад и гордо объясняет, приняв важный вид: - Все свое серебро я отдал вчера верховной жрице. Должность купил. Шесипад целый год будет палачом.

Молча подбирает Нигена своего барашка с земли и спешит прочь. Миновал пальмовую рощу, продрался сквозь тучу голых мальцов, игравших на пустыре за рощей, и втиснулся в улочку, которая криво и ломко резала эту часть города на две половины. Застоявшийся воздух пропитан человечьей и звериной вонью. За стеною склада дворцового зерна свернул он в совсем уж тесный проулок. Еще две развилки пути, и вот она, дверь дома пекаря Абуни. Не беден дом, но и в него ведет деревянная дверь не в рост человека; может войти в нее только тот, кто согнется до пояса.
Нигена стучит костяшками пальцев.
Открыл раб-кастрат, заблеял испуганной овцой, попятился вглубь сеней, отряхивает рукой свой отвислый нос, словно на него села паутина. Нигена помнит этого раба хозяина дома, усмехнулся, когда тот признал его наконец, да все как будто не верит еще, не мертвец ли явился. Протиснувшись в сени, Нигена велит рабу омыть ему ноги.
Взбодренный прохладой дома, проходит он из сеней во внутренний дворик, босою ногой погоняя барашка.

День еще не ушел. Дом безлюден и тих, если не слышать неумолчного гула жирных мух, спасающихся от уличной жары между глиняных стен. Хозяин со старшими чадами и рабами еще в пекарне своей. Мукаллим пасет за Бурануном коз и овец жильцов окрестных домов, в город пригонит их перед закатом солнца. Его жена, Калумту - Овечка, выходит навстречу Нигене, молча, без удивления. Ее тощее тело затерялось в просторной, сильно поношенной тунике. Видно, что она довольна появлением барашка, который станет их ужином на три, а то и четыре дня. Ее глаза все время тянутся к нему, туманятся загодя вкусным дымком от жаровни.
Пришел к концу положенный рассказ-расспрос о житье-бытье Нигены в чужой стране, Калумту идет за дочерью. Тонкий девичий голос доносился с неба; перебирая сохнущие на крыше плоды, Лалути пела, волнуя Нигену.
Оставшегося одного, его обступили пятеро голышей, до это-го теснившиеся в проеме двери из сеней, хватаются руками за подол его туники, ощупывают ремни сандалий. Но его занимают воспоминания. Он гонит их, но одно не уходит…

На другой день после свадебной пирушки он повел Лалути из дома Абуни на показ Нигене старшему. На свадебном обряде брата не было, мучил его залезший в горло к нему злой асак . По желанию молодой жены повез он ее в наемной лодке - из большого карума в малый, куда надо было  плыть через другие городские ворота. Вздыхал и кашлял брат, молча разглядывал юную невестку, а он хотел поскорей оказаться с Лалути в своей комнатке. Тощи ее руки и ноги, и не груди еще у нее, а два пупырышка с плоскими, как у мальчика, сосцами. Но как гладка кожа, на ней ни единого волосика! Сладки отовсюду выступающие тонкие косточки! Корчится она в его руках и стонет, закусив до крови губу. Мечется по циновке ее маленькая голова. Будто клешней ущемило его член внутри ее живота. Боги заботливы к сильным мужчинам, дают им над женщинами власть, пьянящую больше, чем крепкий ячменный напиток.
Потом Лалути долго лежала, будто мертвая, раскинутая по циновке. И вспомнилось ему, как по дороге к брату стало ей жар-ко, и она с писком полезла в воду. Он ободрял ее: «Держись крепко за лодку, - не утонешь». А рука девчонки не удержала ее, и вся она сразу исчезла под водой. Ужас поразил его. Не успел завести жену, - утонула! Но она вынырнула и, барахтаясь, держалась на воде, не хотела лезть в лодку, принялась со смехом плавать вокруг, как лягушонок. Чудо! Буранун ее не страшил!..
Сейчас он увидит ее и не узнает. И она его не узнает. Толь-ко не из-за этого беспокойно Нигене.

Говорил он с Калумту и старался по голосу и глазам ее уга-дать, знает ли она и Мукаллим… Знают, - верни потраченное ими на Лалути. Не меньше полмины серебра. Хотя бы половину возместила она отцу своим трудом!  Все равно остается много. Где взять четверть мины? Не получит Мукаллим остального, -  распорядится дочерью и им, Нигеной, как ему будет угодно. Да и не могла Лалути заработать четверть мины. На земле могла бы, а  у Мукаллима нет земли. Не видать ему Лалути на своей циновке! Мысль эта пьет его кровь, как туча комаров. И злость на Лалути поднимается в нем, будто уже дошло до него про ее болтливость.
Но вот над двориком вслед за Калумту появляется на узкой галерее другая женщина. Все мысли Нигены исчезают, как пар над Бурануном от первых лучей солнца. Изумление омертвило его, только глаза ходят, щупают идущую сквозь ее полосатую ту-нику ниже коленей с разрезами по бокам, липнут к ее груди, бедрам, лицу. Ловит Нигена колыхания ее тела, от которых у него замерло дыхание. Жадно следит он за быстрыми, как молния, проблесками белой кожи бедра в разрезе туники, пока она сходит по крутым ступеням к нему, в дворик. Он не сомневается, - это она, та самая девчонка, а глаза не верят. Рот пересох, жарко, потно стало в паху и стиснутых кулаках, все нутро свело судорогой желания. Шагнул он навстречу деве, схватил ее голую руку за запястье. Сухой непослушный язык едва выговаривает:
- Боги сохранили тебя для Нигены… Оставили среди…
Новая мысль опалила его, и без следа сгорело прораставшее семя злости: «Ни у кого такой жены нет. Такая не у всякого царя». Доброе предзнаменованье ему в ее красоте! Боги не оставят его рыбаком!.. Но и эта счастливая мысль долго не продержалась, затмили ее муки похоти.

Семья поджидала возвращения пастуха Мукаллима, сидя на крыше дома. Прохлада вечера привлекла на воздух многих урий-цев, а в этот вечер и желание увидеть вернувшегося из далекого Элама. Калумту охотно перекрикивалась со всеми, до кого мог долететь ее пронзительный голос, Нигена же томился от близости жены, не откликался, словно был глух и нем, но по рабской привычке скалил зубы. Малолетняя дочь и последыш Овечки здесь же возились с кошкой, тощей, как они. Внизу внутренности дома понемногу наполнялись шумом и мужскими голосами…
Ради семейного торжества добрый Абуни уступил Мукаллиму на вечер хозяйственный дворик дома. Но сначала пастух привел своих и Нигену в другой, совсем тесный дворик, где был ка-менный жертвенник и могилы предков.

На жертвеннике потрескивают сухие ветки терновника. Искры летят в потемневшее небо. На низких стенках по бокам жерт-венного камня глиняные идолы богов Ура и умерших родичей та-ращат мигающие глаза. Мукаллим рассек надвое тушку барашка, освежеванного рабом, еще трепещущую последним желанием жизни, вырезает из нее печень и сердце, отделяет лучшие кусочки тука и с помощью Нигены жарит их на огне, в мисках ставит к ногам богов. Никто ни слова не скажет и не взглянет туда, не осквернит языком и глазами трапезу могучих Игигов . Слышен лишь тихий завывающий голос Мукаллима. На коленях, склонив голову до земли, он заклинает богов благосклонно принять его скромные дары, ответить на них добром. Затем обращается он к умершим предкам, сошедшим в преисподнюю. Тела же их здесь, в земле священного дворика, в глиняных сосудах, в крепких льняных укровах. Над ними в землю пролиты вода и свежая баранья кровь. В благодарность за это они помогут живым от несчастий, болезней и злобы людей… Так говорил пастух.
Закончен обряд. Не прячет Мукаллим своей радости. Жерт-венная пища богам понравилась, они охотно принялись за еду: гарный тук сгорел быстро, без чада, кусочки от сердца и печени барашка заметно ужались. Потирая руки, ведет пастух свою семью на пир в хозяйственный дворик. Здесь уже разведен очаг, прожарены половинки барана.
На двух низких столиках разложены пшеничные лепешки, крупный редис и пахучий кишнец, для мужчин приготовлены два кувшина с крепкой сикерой, а для женщин - с сикерой сладкой, некрепкой . Мукаллим усадил Нигену и его молодую жену на одну скамейку, сам же со своею женой сел порознь на табуретах, отделил для детей по куску бараньей грудины, сунул им в руки по лепешке и паре клубней редиса, и те, ликуя, взбежали на крышу, на свои циновки для сна. 
Над двором звездное сито. Поднявшийся легкий ветерок унес из города вонь испражнений, студил накаленные солнцем стены, обдувал лица то прохладой звезд, то влажным теплом Бурануна.
Ели жадно, обмениваясь короткими вопросами и ответами, посасывали сикеру из кувшинов, стоящих в ногах.
С ухмылкой примечает Нигена радость, с какой пастух и его семья поедают барашка. Видно - редкое счастье. Надеется Нигена, что Мукаллим рад избавиться от лишнего рта.  Но беспокоит, предвещает беду немногословность пастуха. Начал было рассказывать о схватке с эламитами на ячменном поле, - снова увидел медный топорик над своей головой. И говорит: попятился он, не то топорик пробил бы ему череп, а так - только бедро рассек. Даже привстал Нигена, желая еще раз показать багровый шрам. Но Мукаллим даже не взглянул, потряс длинной бородой и остался в своих мыслях, рвал зубами мясо с костей.
Самого Нигену разморило от сытости, сильно охмелило си-керой, и все его мысли предались телу Лалути. Тянется он к столику за едой неудобной левой рукой, а расчет у него - тайком наложить ладонь другой руки на бедро или под спину Лалути и плечом испытать упругость ее изрядных грудей.
Пастух приметил эту повадку Нигены. Каждый раз его толстые губы растягиваются в довольной улыбке. Наконец поднима-ется он от стола, отирает жир с ладоней о тощую шею и говорит внушительно, сыто рыгнув:
- Ты, Нигена, взял жену из моего дома. Ты люб мне был своей храбростью, отвагой, и сам авилум Абуни просил за тебя. Я отдал тебе Лалути. Я нарек ее, родившуюся, «Моей Прелестью», и видишь, Мукаллим не ошибся. Теперь говорить ей: «Моя Прелесть», - будешь ты. Но, ты знаешь, я не богат, не мог выделить ей, идущей жить к мужу, ни части поля, ни горшков или новой циновки. Мое богатство - сама Лалути. Много ли ты встречал жен, равных ей телом и лицом? Она стоит трижды больше трех жен, каких выкупают за полмины серебра. Ты же подарил за нее четверть мины, как за корову или плохого раба. Так ли, Нигена?
В ответ Нигена только осклабился, и пастух продолжал на-ставительно:
- Ты должен теперь служить царю и его слугам. Ты можешь стать знатным воином. При молодом Мукаллиме старики говори-ли: «У кого в кисе пусто, тому жена рожает детенышей с большими ртами». Горе для Лалути - останься ты рыбаком, как твой брат. Но у него жена - не Моя Прелесть…
Молчит Нигена, да и слушает вполуха, ломает лепешку, жу-ет, смачивая во рту хлебную мякоть сикерой. Снова увидел он топорик над своей головой и потерялся в том же недоуменье, как тогда, когда  эламит набегал на него, размахивая топориком. Совсем щуплый был эламит, а почему-то страшный. Словно рук и ног лишился тогда Нигена. Не влила его ламасса  кровь воина в него. Никогда ни за какие посулы не пойдет он на войну. Не хочет он отвечать на пустые слова тестя, ждет слов важных, и Мукаллим произносит их:
- Есть у тебя десять сиклей серебра?.. Вижу - нет. А ты должен мне вдвое. Четыре года прошло со дня зрелости твоей жены, когда ты должен был увести ее в свой дом. Четыре года я кормил ее, а требую с тебя мало, десять сиклей. Возврати. Прежде того я не отдам свою дочь. А не вернешь до новой луны, - суд объявит ее прогнанной женой и велит тебе уплатить мне мину серебра. Никак не меньше. Я же  отдам Лалути другому или в храмовые блудницы.
Нисколько не огорчился Нигена, даже доволен услышанным. Не знает пастух, что Лалути не девственна, иначе требовал бы втрое больше.  У него нет серебра и на половину сикля. Мутит его от выпитой сикеры. Досада растет в нем. Не лежать ему этой ночью с женой. Укоряет он тестя:
- Было серебро. Я барашка купил, и он - вот - у тебя. Ты ел его, твоя семья ела, и вон еще сколько вам останется. Ужми свою жадность на пять сиклей!.. На три!.. Ну, на два!.. Ел же ты моего барана!
Мукаллим возражает:
- Не спорю - ел. Но любой тебе скажет: «Черноголовые должны кормить только богов, друг друга они кормят в долг». Я верну свой долг за барашка. Но твой долг старше моего. Прежде расплатись ты.
Не хочет Нигена отступать. Чудится ему, что смерть его при-дет, если он до утра не раздвинет ноги Лалути, не войдет к ней. Но сейчас ненависть к хитрому пастуху сильнее его вожделения. В последнем усилии надежды выговаривает он молитвенно, с трудом одолевая подступившее опьянение:
- Разве Нигена спорит. Но и ты, авилум, мой должник. Я дал тебе пятнадцать сиклей за Лалути? Дал. А ты отдал мне ее? Где она? Нет ее у меня, сполна заплатившего! Будет она со мной - вот тогда Нигена твой должник. Ошибаешься ты. Твой долг старше моего. Отдай Лалути - получишь мой долг до новой луны. Нигена найдет хорошую службу.
- Не проси, - упирается пастух, смягчившись немного, как смоченная в молоке зачерствелая лепешка, и берет за руку свою Овечку: - Уж поздно. Будет день, - все решим. А ты, Моя Прелесть, потолкуй немного с Нигеной, образумь его и иди спать.

Нигена сидит понуро, без мыслей, забыв про жену, которая рядом, недвижна, словно камень. Сикера будто сама, тянется из кувшина к Нигене в рот, или набух ею изжеванный кончик тростинки. Круговерть в голове не дает ухватить что-то важное, сказанное Мукаллимом. Разбегаются слова пастуха, не находят своих мест. Лезут вперед откуда-то «шесть буров», «четыре» чего-то,  «храмовые блудницы», «воин», «трава», чья-то «баржа» и подрезатели жил. Вертятся, ни к чему не прилепливаются. Особо тревожат подрезатели жил. Кто мог о них говорить? Царский скороход в Гуабе? Что еще было в убежавшем дне ?.. Какой-то бог скрыл от него что-то случившееся.
Нигена скашивает глаза на глиняную доску с выпуклой боги-ней Иштар  на ней… Двоится она. Ее сюда принесла Овечка из священного дворика. Поставила, старая овца, в нишу напротив него. Улыбается богиня, потешается над ним, потерявшим па-мять. Не мстит ли она ему за сожительство с Лилит ? В Сузах он порой заснуть не мог, упрашивал Лилит прийти к нему во сне, а когда она не откликалась на его просьбу, утром он отыскивал козу и входил к ней. Пугает его Иштар. Он прячет от нее глаза, а богиня, по одной или обе, то вылезают из темной ниши, то отодвигаются в ее глубину. И луны на небе две. Не из-за сикеры. Это зло прилипло ко всему, к нему тоже. Страшно не взять свою жену, все равно что прогнать ее от себя. Большие беды навлекает на себя муж. Лучше вернуть долг с двумя  сиклями сверх десяти, лишь бы Мукаллим согласился ждать до второй новой луны, а Лалути отдал бы сейчас же. Кажется Нигене, что два лишних сикля серебра соблазнят нищего Мукаллима! Даже повеселел он. До второй лу-ны у него непременно будут двенадцать сиклей. Ведь клялся же он в Сузах перед богами, что хоть снова будет рыбаком, хоть воином станет, если они помогут ему вернуться в Ур. И сейчас, мечтая увести Лалути в свой дом, он не обманывал себя, был готов за четверть мины продать себя на два года тамкару, скупающему рыбу для царя, получит от него лодку и снова выслеживать рыбу от зари до зари. Зато ночами будет ему услада!
Его глаза находят Лалути.
Она все время возле него, ждет его слова, предназначенного для нее. Глаза у нее большие, как у ослицы, и страшно загля-дывать в них, будто в глаза богини. Под руку попадает ее локоть, тонкий, не нужный ему. Колени ниже. Снова вспотело в паху у него, и член растет, набухает. Мешает прилипшая к пальцам тростинка, она отброшена. Освобожденная рука ищет под туникой Лалути длинный путь к ее грудям - мимо пупа, мимо магического шнурка, мимо выступа ребер. Дрожит Лалути, потен ее живот, сыро и жарко между ее грудей, но она не противится… Но шепотом, от которого по его спине бежит озноб, гаснущим, как пламя в опустевшей масляной плошке, она умоляет не трогать ее на глазах у богини, не осквернять чужого дома. Не уговорила. Бессильное тело ее потянуло к земле, потек из него дух - это львиноголовая Ламашту  поднялась из преисподней, пришла к ней.
Нигена облегчился постыдно быстро и болезненно. Разозлился он, даже немного отрезвел, будто половина сикеры была в его семени и вытекла вместе с ним. Поднявшись с колен, глядит он уныло сверху на бесчувственно раскинутые ноги, на оголен-ный живот Лалути, перетянутый двойным магическим шнурком. И все же добреет, потому что в нем снова оживает желание. Но теперь его удерживает опасение быть застигнутым кем-нибудь из домочадцев, которому приспичит опорожниться. Потому-то вытягивает он из-под Лалути ее тунику, задравшуюся выше ягодиц, и, укрыв ей ноги,  отходит к очагу.

Одна за другой летят в очаг веточки терновника. Хитрый огонь, притаившийся в угольках, выскакивает из-под пепла, набрасывается на ветку, пожирает ее, корчащуюся от боли, и снова прячется, ждет в засаде. Глядя на проказы пламени, Нигена пытается поймать мысль, мелькнувшую и пропавшую тогда, когда он укрывал ноги Лалути. Он, Нигена, тоже как огонь. В своем доме вошел он к Лалути и спрятался в ней, как огонь в золе. Кто теперь скажет, чье семя осталось в женщине, Нигены или другого черноголового?

Зябко ему стало. Очаг не грел. Туника, влажная от пота, хо-лодила. Потянуло хлебнуть еще сикеры, прямо из кувшина. Про-глотил жадно, в три больших глотка. Даже покачнуло. Дерзко уставился он на большегрудую Иштар. Богиня сложила ладони между грудями, как покорная рабыня.
Нигена пялится удивленно… Не сама ли Иштар, а вовсе не крылатая Лилит, приходила к нему, к спящему? Она и сейчас соблазняет его. Благосклонна к нему! Шепчет Нигена утробно, несвязно - заклинает Иштар послать ему удачу, сделать счастливыми его дни. И вдруг ему вспоминается Бальмунамхе. Не вспомнился даже, а будто сам вошел в дворик, подталкивая перед собой Аркашаилу. Стал ларсиец против него, а дочь его - точь-в-точь Лилит, которая отдалась ему в последнюю ночь в Сузах. И оттого, что гости так же внезапно исчезли, еще больше Нигена обомлел. Ясно, это желание Иштар! - открылось ему.  Богиня советует ему избавиться от Лалути, взять Аркашаилу, дочь Бальмунамхе. Но страшен гнев других богов! Вся выпитая сикера разом стеклась под его ребра, обожгла грудь и поднялась к горлу. Он мучительно сжал губы, даже к зубам их притиснул, скорчился весь, не давая выплеснуться сикере. Знал он: позволишь ей - свалишься с ног, и сон одолеет. А с чем он проснется? Опять все забудет?.. Не хочет он лишаться Лалути! Одни боги хотят одно, другие - другое. Как их понять? А он пьян, мысли не держатся в нем… Нет, он справился с сикерой, удержал ее, старается выпрямиться. Боги сами свели его с Бальмунамхе.
Снова отыскал он глазами Иштар. Богиня буйно плясала и прыжками своими качала холм, на котором стоит Ур. Она смея-лась над ним, дразнила языком. Сохранила для него Лалути, соблазнила войти к ней, отняла Аркашаилу, отняла богатство и знатность. Бальмунамхе не отдаст свою дочь имеющему жену. И Мукаллим не отдаст. Да еще серебро нужно ему!
Возмутился дух Нигены. «Бык тебе молоко принесет!» Злая усмешка скривила его рот. Догадался он, как ему одолеть Мукаллима, как не упустить ни его дочь, ни дочь богача. Мукаллим не добр, и Нигена ответит тем же. На беду себе разозлил Нигену. В прошлую луну жевал чеснок - в нынешнюю будет драть горло!

Лалути очнулась. Приподнявшись на локте, она тревожно огляделась вокруг.
- Все спят.
Сказала так, будто была одна.
Нигена тотчас подсел к ней, бормочет, заглядывая ей в гла-за:
- Ведь твои не знают! Никто не знает!
- О чем говорит мой муж? - не понимает она.
Он торопливо меняет место, его борода щекочет ей ухо.
- О том говорю. Ведь ты давно моя настоящая жена. А Му-каллим и твоя мать не знают.
Подтянув колени к лицу, она обхватила их руками.
- Не знают, - подтверждает она безучастно, но ее голос на-чинает дрожать, как и вся она.
- Поклянись делать, как велит муж! - с вкрадчивой ласково-стью требует Нигена. Уду прибавил ему сил. Схватив жену за плечи, разворачивает он ее грудью к себе.
- Что хочет мой муж? - не противится она, но в ее глазах настороженность.
- Клянись говорить, как я велю!
Лалути безропотна. Она призывает Хайя стеречь ее верность и послушание мужу. Но Нигена поднял кулак, требует гневно:
- Не так клянись! Клянись говорить каждому: Лалути была девой, когда Нигена пошел на войну.
Повторяет она его слова и робко недоумевает:
- Но чего боится мой муж?
- Узнает твой отец правду – потребует не десять сиклей се-ребра. Потребует больше!.. Где взять? Хочешь жить у меня, - откуси язык. Пусть он онемеет! Пусть молчит перед самим Шамашем!.. Клянись Нанне! Вон, он видит, - взбрасывает Нигена руку куда-то вверх.
Глядит Лалути на сощуренный лик луны, плывущей над двором. Страшной лживой клятвы требует от нее Нигена! Дрожит Лалути, но находит силы стать на колени, обращает лицо к богу, простирает к нему руки.
- Вот я, Лалути, стою перед тобой, владыка ночи, и говорю тебе, богу. Ты знаешь всякую тайну, всякую мысль. Так не спрашивай их у Лалути! От меня же ты, господин, не услышишь ни слова. И отцу своему или матери, и чужим людям - никому Лалути не скажет, что она стала настоящей женой Нигены в день свадебного обряда. Ты же, господин, отдай меня твоему брату, Шамашу. Пусть он сожжет меня, лживую, своим огнем, и пусть мой дух достанется злым демонам преисподней, утуккам и асаккам. Но я останусь верна своей клятве.

Нигена доволен. Пошатываясь, возвращается он к угасшему очагу, бросает в него большую охапку сучьев.
Ярко вспыхивает огонь. Заколебался мрак в углах дворика, задрожали таившиеся там духи тьмы.
Зычно вскрикивает Нигена, принялся размахивать руками, бежит, толкаясь о стены, по кругу, выкрикивает какие-то проклятья и вдруг падает на Лалути, рвет с нее одежду, отскакивает, опрокидывает столик, пихнув ногой скамейку, кидается к лестнице, ведущей на галерею, и застывает перед Мукаллимом, как перед стеной, вставшей на его пути. Пастух сошел в дворик, разбуженный шумом.

- А, это ты, Мукаллим!? Гляди! Твое семя! Нечистое, как сам ты! Помет шакала чище твоих мыслей! - надрывно кричит Нигена в лицо пастуху, вывернув руку назад, в сторону Лалути. Но пастух не понимает еще, что могло так сильно разгневать зятя.
- Что случилось, дочка? Почему твои груди оголены? - словно не вполне проснувшийся, ищет отгадку Мукаллим.
Нигену пугает спокойствие пастуха, томит его неуверен-ность, не выдаст ли Лалути их сговор. Видит он слезы, блеснувшие в ее глазах, и, зажмурясь, толкает ее ногой. Потеряв равновесие, он и сам упал, не стал подниматься, на четвереньках ринулся к Лалути. Страшно, весело осклаблен его рот. Она в страхе вскрикнула и пытается отползти, забиться под ступенями лестницы. Но он догнал ее, подмял под себя, бил кулаком, но не больно, и бешено рвал с нее остатки одежды.
- Молчи!.. Клялась - молчи! Терпи, Моя Прелесть… Помни клятву, - шепчет он ей, нанося слепые удары, и вдруг, обессилив,  вопит истошно, точно укушенный змеею: - Шакалы вы! Нигену обманули! Хотели подсунуть порченную, отдававшуюся любовникам! Черноголовые! Сюда! Будьте свидетелями обмана!..
Ужасом наполнены глаза Лалути. Словно кровавые слезы, кипят в них отблески пламени очага. Пытается она кричать, но Нигена раздавил ей губы крепкой потной ладонью. Далеко раз-несся его крик над крышами уснувшего города.

В дворик, как зерно из порвавшегося мешка, высыпали из всех щелей дома его обитатели.
Толстый пекарь Абуни первым опомнился от сонной дури, велит рабам унять буяна. С опаской подступают они вдвоем к мо-гучему мужу, с трудом отрывают его от Лалути.
- Поклялась Нанне - молчи! - успел еще раз шепнуть ей Нигена.
- Постыдное ты совершил. Ты нарушил чистоту моего дома, оскорбил меня, - гневно осуждает его хозяин.
Нигена освободился из рук рабов, пьяно качается напротив пекаря на косо расставленных ногах.
- Правда твоя, авилум, - соглашается он, запинаясь в тяже-лом дыхании. - Нигена в твоем доме… вошел к Лалути, своей жене. Она ж не ребенок уже. Попробуй сам утерпеть, когда долго… без женщины! Захотелось! Э! - машет он рукой, огорченный непониманием, и выкрикивает уже с вызовом, отыскав глазами ненавистного Мукаллима: - Боги дают желание! Муж имеет права покрыть свою жену! - И вдруг, обхватив голову руками, он орет истошно, лживо, раскачиваясь, как плакальщица на похоронном обряде: - Опозорили Нигену! Обокрали! Мою жену другой покрыл! Нечистая она! Блудница!..
Захлебнувшись гневом и слюной, раненным зверем стонет Нигена.
Мукаллим смущен, но не верит услышанному, возражает зятю терпеливо, с надеждой:
- В твоем теле много сикеры. Она замутила твой ум. Ты ошибся и клевещешь на мою дочь. Ты…
Хохотнул рыбак, заглушая голос Мукаллима.
Обомлел пастух, но сжимаются его кулаки, гневно грозит он Нигене:
- Молчи! Клевета! Ты ответишь серебром! Не расплатишься! Быть тебе моим рабом.
Нигена отвечает язвительно, с ненавистью и какою-то радо-стью:
- Ты, пастух, сам спроси у своей дочери. Где девичья кровь? - Он нагнулся и принялся так и сяк вертеть на Лалути лохмотья, показывая их всем. - Где она? Где? Или невесты черноголовых уже не омываются кровью? Все видите, нет крови! Меня опозорили… А я-то отвесил за жену пятнадцать сиклей серебра!
Не верит пастух. Коршуном кинулся он на Лалути, треплет ее, безучастную, поникшую.
- Лалути! Дочь! Нигена говорит правду? Отвечай! - И затре-петал он, видя, что молчит она. - Кто?! Кто отнял у тебя твою чистоту?! Назови его имя!..
Не отвечает она, ощупью ищет на себе магический шнурок. Его нет. Видит это и Мукаллим, и тоска разбила его. Лалути тоже поняла, что шнурка не ней нет. Будто ужаленная, дернулась она всем телом, села прямо и невидящим взглядом обвела стоящих вокруг.
Не люди обступали ее, а страшные демоны, слетевшиеся мучить ее. Гаснет огонь в очаге. Скоро лапы чудовищ вынут ее уду из нее. «Нет!» - кричит в ней чей-то голос. Она хочет жить! Она верит мужу! Он задумал взять ее из дома отца, не платя серебра. У него нет серебра. Отчаянно шарит она в темноте ладонями вокруг себя, находит шнурок, пытается связать его концы на себе. Но слишком короток он! Вспыхивает свет (это кто-то принес факелы), и зашевелились тени демонов, тянется к ней лапа одного, самого могучего. Нет, это рука мужа. Ужас и мольба глянули на Нигену из ее глаз. А он руку отдернул и крепко прикрыл ею свой рот.
- Нергал летит ко мне… - пролепетала Лалути и повторила еще тише.
На колени рухнул Мукаллим. В черную дыру неба над до-мом, к Нанне полетели его проклятья. Сила вошла в его руки, ме-тавшиеся над головой. Тяжел стал его кулак, словно в нем было зажато шестьдесят раз по шестьдесят мин серебра. И кулак его валит Лалути. Скрипит и пронзительно свистит его голос, нагоняя холод на все души:
- Кто же? Кто? Кого поведу на позорную смерть рядом с то-бой, проклятая? Говори! Кто будет побит камнями вместе с то-бой?!
Кровь течет по лицу Лалути, заливает глаза. Отвечает она, как велел муж:
- Лалути не скажет, отец. Убей меня.
- Авилум! - с веселым задором зовет Нигена хозяина дома. - Мукаллим потерял ум. Он услышит только такого почтенного, как ты. Скажи ему. Пусть готовит пятнадцать сиклей серебра, ко-торые я дал ему.
- Послушай, Нигена, - скорбно молит пастух. - Серебро вернется к тебе. Моя дочь заслужила быть побитой камнями. Но ты поступи, как шумер . Возьми ее рабой. Пожалей ее.
Не тронула бы Нигену просьба пастуха. Но он и сам хотел взять Лалути себе, чтобы стала она рабыней-наложницей в его большом богатом доме. Все же ему приятно было услышать от Мукаллима почтительные слова. Размяк он от удовольствия, кла-дет руку на грудь пастуха.
- Верно, авилум, - добродушно соглашается он, но вот вспомнилось ему, как говорил с ним Шесипад, и важность появилась в его голосе. - Лалути блудница, а все же - моя жена. Кто прогонит жену, навлечет на себя несчастья. Нигена возьмет ее как рабыню, но пусть ее очистит вода.
Шутил он, пугал, зная, что вода удержит Лалути. И доволен был, видя, как побледнело лицо пастуха. Между тем Мукаллима самого внезапно осенила мысль: он уговорит дочь назвать перед судьями того, кто первым вошел к ней, и пусть это будет Нигена; и найдутся глаза, видевшие Лалути в доме Нигены одну, без провожатых, на третий день свадебного обряда. И мину серебра или даже две заплатит Нигена за свою клевету. Верит пастух, что все так и будет, радуется, и будто нехотя соглашается:
- Будь по-твоему, Нигена. Пусть решит храмовый суд.
Пот каплет с лица пастуха. Беспрерывно отирая его ладонью, проводил он зятя на улицу.

- Шакалы бегут к городу, - устало отзывается он на зане-сенный ветром далекий хохот.
Крыши окрестных домов усеяны тенями любопытных урийцев. Громким шепотом вопрошают с неба тени, густо обступленные звездами:
- Мукаллим? Это ты?
- Это вор к вам забрался?
Лжет пастух:
- Раба наказали.
И, нагнувшись, готов юркнуть в дом:
- Э нет! Ты неправду сказал, - возражает Нигена и кричит тем, кто на крышах: - Слышите, шумеры! Я Нигена, вернувшийся из Элама. Я уличил свою жену Лалути в неверности.


 3.

Утро шло от далеких горных хребтов Загросы , ветреное утро, раздувающее очаги, дым от которых завесил город голубой бахромой. Близится новый день, гонит тьму, и только в той стороне, где ясноликий Шамаш нисходит в преисподнюю, даль покрыта сизым крылом ночи… Приятны прихоти утренних сновиде-ний. В иной день урийцы еще предавались бы снам, но нынче большой барабан оповестил их о том, что у главных ворот будет суд над неверной женой. Такое зрелище выпадает не часто.

Солнце уже показалось вдали над утренним краем пустыни, а пологий косогор между гаванью и Священной оградой пуст не-обычно. Только с верха его доносятся нестройные голоса. Там толпа облепила врата Священной ограды. Но вот, внезапно стихнув, она раздалась надвое. Из щели в расступившемся скопище людей выходят два жреца, облаченные в белые туники до пят. За ними в такой же тунике шествует жрец Нанны - Хранитель обрядов, но через его плечо перекинута вдвое сложенная голубая лента с длинной красною бахромой. В руке у него высокий посох, увенчанный плоским рогатым  синебородым ликом Нанны. Идут парами певчие за ним. Медленно движется процессия к гавани, вниз по безлюдному склону холма, залитому неярким, низко скользящим  светом. Последним отделяется от толпы Нигена, и вся толпа потекла за ним, как стадо, алчущее пастбища с нетронутою травой, острым клином упирается в его спину, растекаясь в две стороны длинными волнующимися крыльями.
Не слышит Нигена дыхания людей, наседающих на него, тревожится он предстоящим и не видит ничего, кроме Лалути и рук ее, связанных по локтям за спиною. Не видит он и двух стражей, берегущих осужденную, и Мукаллима с его женой, бредущих по следам дочери. Не достигает его глаз необычное движение на воде карума, которую заканчивают расчищать от мореходных ладей и речных барж. Должна она открыть черноголовым волю богов.
Мутит внутренности Нигены, словно сырой манны  наелся он. Прилипли его глаза к спине Лалути. Его руки помнят прохладу и гладкость ее кожи, когда держали ее бедра, ее спину. Непереносимое желание жгло и торопило его. Все тело его помнит кружившую голову сладость, какой сама Лилит не давала ему. Из-за этой памяти страшно ему и непонятно, чего хотят боги. Уж не хотят ли они увести в преисподнюю Лалути, а за ней и его? За что же его?! Он не замышлял смерти жены. Нет, нет, не он так решил. Это - судья. Нигена грозился, но не потребовал очистить ее водой карума, он не потребовал назад себе даже своего брачного дара! Обычного хотел он - взять свою жену, как рабу. Это не он, а судья решил предать ее испытанию водой. «Не бойся, Лалути. Тебя вода держит», - успел он шепнуть ей. И вдруг стражники стали вязать ей руки… Страшно ему, будто вина на нем. А какая!? Увидел: вяжут ее, - жалость, всю его радость хотят утопить в каруме! Хотя тогда Мукаллим отдаст ему его серебро. Пятна-дцать сиклей серебра! Не понять, откуда идет беда к нему. Та, непонятная, которую учуял он, как только проснулся.

Он спал на углу финиковой рощи, под крайним деревом. Упал, проклиная плохую сикеру пастуха, и сразу заснул. Очнулся, когда на небе не было ни луны, ни солнца. Воздух вокруг громады храма, черневшей над Священной оградой, заметно уже светился. Нигена поспешил отдернуть глаза от жилища бога, спрятаться под стеною. Страх напал на него чесоткой во всех местах, непонятный страх. Долго таился он под стеною, не шел к судье объявить о неверности жены, храбрился мыслью: сегодня его здесь уже не будет. А придет нужда побывать в Уре, он войдет в город важным человеком, зятем хозяина Синнурматима, хозяином рабов и рабынь. И Лалути среди них. Его сладкая рабыня-наложница! В сытости, в почете будет жить она. Законной жене, Аркашаилу, он не позволит чинить ей зло по зависти. Великая удача будет ему и Лалути в этом дне! Лишь бы Лалути не нарушила клятву, не выдала их тайну! Дурой надо быть... Но и решив, что Лалути хватит ума молчать и тут нечего опасаться, он еще сильней всеми потрохами затомился от неясного, дурного предчувствия. И подтверждение было предчувствию. Когда, наконец, он двинулся из своего укрытия, внезапный порыв ветра швырнул песок в лицо ему …

Возле берега карума процессию ожидал трехслойный тро-стниковый плот. Палач всходит на колышущийся плот, замирает на его середине.
Хмуро уставился Шесипад на вершину зиккурата. Синяя бе-лизна верхнего храма подпирает свод неба тенью ушедшей ночи. Шамаш уже объял безоблачную гладь высей. Зубчатая кромка крыши храма и ребро его невидимой боковой грани горят огнем, и две эти черты кажутся насупившемуся Шесипаду знаком боевого топорика, написанным Шамашем на таблице неба.
Хранитель обрядов подал знак, и два других жреца расхо-дятся вдоль берега, уводя за собою каждый свою часть певцов. Воздел Хранитель обрядов руки и жезл к вечерней половине неба, начинает вопрошать Нанну и жену его Нингаль, и хор отвечает ему словами богов. Тороплив, немощен, визглив голос старого жреца. Протяжен, силен и грозен басовый рев хора. Дрожит от звуков воздух. Заплескалась о берег вода карума, заколыхались верхушки мачт мореходных ладей. Стая серых ворон сорвалась с голых ветвей старого сикомора, скрылась с карканьем в стороне рыбацкой гавани. Неслышно стало шлепанья босых и обутых в сандалии ног горожан, тех, что спешили не опоздать к обряду и занять заодно лучшие торговые места на площади. Тихий вздох ужаса проносится над толпой черноголовых при каждом новом вступлении хора.
- Пусть откроется нам справедливость бога Нанны, судьи и заступника людей Ура! - в последний раз возгласил небу жрец и, опустив руки, поворотился лицом к народу. - Да свершится предначертанное в Книге судеб!
Стражи стали подталкивать Лалути к плоту.
Стоит она, глядясь вглубь опустевшей заводи, и, понукае-мая, не движется с места.
Побледнел Нигена. Видится ему, как тонет Лалути, связан-ная в локтях. Не удержит ее вода. Бьется крик внутри него:  «Руки развяжите! Не топить решил суд!» - бьется, подсказанный дурным предчувствием, да не выходит наружу, застревает в глотке, перехваченный липкой слюной.
Из рассыпавшейся вдоль берега толпы несутся смешки.
- Иди, Лалу-дочка. Буранун может пощадить тебя, - не вы-держивает Мукаллим.
Лалути дрожит. Холодно ей. Слепыми непослушными пальцами трогает она повешенную ей на грудь желтую глиняную дощечку с обращением к богам, делает шаг к кромке берега. И вдруг засветились ее чистые глаза, зажегся в них безумный весе-лый огонь. Тонкие руки, прижатые к бокам, колышутся, как крылья птенца, хотящего и не решающегося взлететь. Голос высокий и звонкий вырывается из нее, и каждый слышит:
- Боги и богини мира!.. Ушли вы ночевать. И не судите больше суда, не решаете больше раздоров. Не уходит Ночь. Улицы пусты, замкнуты раскрытые двери. Нет людей. Только подрезатели жил бродят по городу. Нергал, заступник от смерти, и он не кричит, и он, просящий суда, охвачен Сном.
На время она умолкает, удивленная и печальная, будто слыша голос, прилетевший к ней с ветром издалека: «Все земное царство вымерло, ни живой души не осталось в нем». И снова затрепетали ее руки, снова незрячие ясные глаза зажглись огнем. Одобренная тишиной, как великой радостью, кричит она слова молитвы:
- Вот я, Лалути, пойду, мой владыка, мой боже, прямо на-встречу Аннунакам. Я пройду сквозь святыню, держа твою руку. Явлюсь перед лицами великих богов, пройду мимо слышащего молитвы Ишникарапа, бога милости, и приближусь к не знающему пощады Лакамару , строгому к нечистому. Я скажу ему правду: Лалути нарушила чистоту свадебного обряда, но ей не о чем жалеть. Не своя воля ввергла ее в беду, а только воля богов и судьба. Хватайте меня, страшные демоны, в свои объятья!
Довольные улыбки заскользили в толпе черноголовых. Стражи подхватили Лалути на руки, внесли ее на плот. В берег уперся длинный шест. Колыхнувшись, подался плот, пошел.

Когда шест стал уходить в воду почти до рук перевозчика, Шесипад велит остановить его. Вдали от людей он совсем запе-чалился.
Плот застыл. Над грязной илистой водой карума летят к нему надрывные крики Нигены:
- Лалути!.. Вода не возьмет тебя!
Она побледнела, хочет оборотиться на эти крики, но лишь дрогнула, - удержалась. Палач поглядел на берег. Был бы то не взгляд, а дротик с паклей, намоченный густою горючей кровью земли, - пылал бы весь берег карума. Потом выше поднимает глаза Шесипад, и, сильно сощурив их, видит, что солнце уже оторвалось от стены Священной ограды, и надо спешить. Шагнул он к Лалути.
Под его тяжестью плот сильно накренился, и Шесипад испы-тал мгновенье презрения к себе за неосторожность, из-за которой женщина могла упасть в воду. Но она не шелохнулась. Грустно усмехнулся себе палач и острой медью секиры, как должно было, перерезал кожаный ремень меж локтей несчастной.
- Прыгай, девочка. Мне не толкнуть тебя, - тихо сказал он и прибавил, когда Лалути придвинулась к краю плота: - Поступай, как хочешь, но лучше тебе не барахтаться. Лучше утонуть.
Лалути сделала шаг. Взвившиеся струи воды окатили палачу ноги, забрызгали его тунику. Он ждет, пытливо уставившись в воду. Сквозь бледность его лица все отчетливей проступает какое-то торжественное изумление.
Совсем успокоилась гладь воды, тогда ее пронзили кусочки серебра, уплаченного палачу.
Так начался новый день седьмого года Обожествления Рим-Сина.


 4.

Неподалеку от большого, постоянно многолюдного дома приезжих торговцев Шесипад наткнулся на авилума Бальмунам-хе.
Старые глаза смотрят в глаза молодые, но те некоторое время остаются потупленными.
- Ты ли это, веселый Шесипад, сын моего друга? - говорит ростовщик, прижимая ладонь к груди юноши. - Видел, я все ви-дел.
- Я это, авилум. Боги дадут тебе здоровье и удачу в чужих днях.
- И Шесипаду, и Шесипаду! - улыбается ларсиец.
- Ты давно в Уре, авилум, или только прибыл? И почему ты идешь в дом торговцев, а не к моему дому? Ты окажешь мне ве-ликую честь.
- Как ни спешу, а не могу отказать себе в радости быть гос-тем в твоем доме, - принимает приглашение старец.
По пути он рассказывает, что прибыл вчера и покинет Ур до полудня, и о том говорит, как его огорчила весть о кончине отца Шесипада и какие тяготы и страхи пришлось ему испытать в пус-тыне по пути из Гуабы. Однако он утаил имя своего попутчика. Шесипада он похвалил за то, что не дал отцовскому имуществу разойтись по чужим рукам, более - выказал ум, с юных лет начав служить богам и царю.
Наконец они подошли к дому. Хозяин кликнул, было, раба, чтобы тот нес угощения. Ростовщик удержал его, объяснив свою спешку боязнью опоздать на баржу, но от прохладного пива не отказался. Полных его два кувшина уже несла во двор расторопная молодая рабыня.
- Открой передо мной дверь к правде. Хочу услышать от тебя, любезный Шесипад, - спрашивает гость, - кто и как обна-ружил неверность юной женщины?
- Ее муж, рыбак Нигена, вернувшийся вчера из плена. Он сказал на суде, что вошел к ней бескровно.
- Мои уши хорошо слышат, а глаза слабы, уже не видят все-го. Ты говоришь о том могучем воине, который стоял на берегу карума невдалеке от отца и матери несчастной?
- Да, о нем, - подтверждает хозяин и шутливо смеется. - Выходит, мои глаза слабее твоих. Тебя они там не разглядели.
- А кто-нибудь подтвердил слова рыбака?
- Да, авилум. Владелец дома и его жена подтвердили, - огорченно покачивает Шесипад головой. - И она сама.
- Ай-ай! - качает Бальмунамхе головой.
Разгораются глаза Шесипада, и гневом дышит его речь: 
- Я думаю, Нигена оклеветал свою жену. Задумал не платить Мукаллиму за расходы, понесенные на его жену, пока сам он был в Эламе. О, авилум! Лалути такая красавица! Многие зави-довали Нигене, я тоже. Красотой она превосходит лучших храмовых блудниц. Она добрая и чистая девушка, многие это подтвер-дят. Только решают-то царский наместник и боги…
Слушал его Бальмунамхе, пожевывая верхнюю выбритую свою губу. С любопытством и сочувствием щурит он глаз, кося им на молодого ценителя женщин, рабыня у которого, та, что вынесла сосуды с сикерой, слаще душистых оранжевых плодов из Мелахи. Дослушав и опустив лицо к собеседнику, спокойно говорит Бальмунамхе, почти равнодушно:
- Жалко женщину, но умному не следует печалиться о ее судьбе. Горше смерти ей, невинной, быть  рабыней негодяя.
Не унимается Шесипад, горячится:
- Авилум может не верить, но все молодые урийцы подтвердят чистоту Лалути. Она чиста, как верховная жрица Нанны! Нигена рад. Взял с Мукаллима серебра четверть мины. А у того не было ни сикля. Пришлось продать свою жену. Но боги праведны. Там, на каруме, я своими глазами видел за его плечом лик Намтара!
Гость поспешно выставил руку ладонью к хозяину, словно хотел защититься от него, и восклицает:
- Не поминай владык преисподней! Лучше нам совсем не говорить о Нигене, как ни мало сказано о нем.
- Как не говорить?- возражает Шесипад. - Вот купил я должность палача и начал с несправедливого дела.
- Может быть, и справедливого, добрый мой друг, - успо-каивает его ростовщик с лукавством в голосе, хотя лицо его не выражает ничего, кроме угнетения лет. - Только боги знают, что справедливо и что не справедливо. Спрошу тебя о другом. Обманул я тебя, когда сказал, будто мои глаза плохо видят. Не так это. К старости они стали зорче прежнего. Видел я, - ты бросил в во-ду серебро, полученное за службу. Или ошибся я?
Равнодушно отозвался палач:
- Зачем тебе это знать, авилум?
- Не мудрое дело губить серебро.
- Я слышал и другое. Слышал: дар от неправого делает не-правым.
Ростовщик тоже не соглашается, но шутливо:
- Не так говорят мудрые. Они говорят: дар щедрого делает щедрым. Другого не слышал. Какая тебе нужда менять щедрого на неправого?.. Ладно, ладно! Сказанное тобой тоже справедливо. Но открой мне, тебя что-то гложет.
На мгновенье взгляд Шесипада, лежащий на лице старика, наполнился ужасом, а губы его произносят зачарованно:
- Авилум! Лалути утонула нарочно! Я знаю удивительное. Вода ее держит! Она в ней как рыба! Сам видел! До ухода Нигены на войну. Я подсматривал, когда они были вдвоем на Бурануне в лодке. Лалути там и под водой плавала. Понимаешь, авилум?! Все в воде у нее - руки, ноги, голова!..
Старик будто не слушал, ладонями, одной за другой, отирал свою потную шею. Молчал. Но, пососав горьковато-сладкой сикеры, заговорил наставительно, приглушив голос:   
- Про это молчи! Новую беду навлечешь на ее семью. - И переходит на обычный свой голос. - Жила в Ларсе женщина, толстая, как самка борова. Бежала она от наказания плетью, и видели: кинулась она в Буранун и вышла из него на другом берегу. Там ее изловили, на месте побили камнями. Думали, демон она. Скажу тебе, как другу. Один из моих рабов тоже не тонет. Добрый раб, из пленных кутиев  он и богов почитает. Это дар богов. Редко кому он дается.
Просиял Шесипад, ликует:
-  Чиста Лалути, и добрые боги покровительствуют ей!
Ростовщик выказал согласие одним лишь особым сложением губ. Затем он извлек из-под туники два киса и меньший из них протянул хозяину дома со словами:
- Здесь четверть мины серебра. Друг мой, передай это отцу мертвой. Пусть он выкупит свою жену. А сколько серебра в этом кисе… - он вручает собеседнику второй, более толстый кожаный мешочек, - я не вспомню. Купи на него жертвенных животных и другое, нужное богам и духу твоего отца, моего славного друга. Принеси жертвы за Бальмунамхе, который сам не смог этого сделать, а теперь спешит.
- Хранят тебя боги, друг моего отца и мой друг! - с жаром восклицает Шесипад.
- Хранят тебя боги! Мир дому твоему! - прощается гость.

Нигена отыскал его в шумном доме торговцев. Опасался он, как бы ларсиец не явился на баржу в последний момент перед ее отплытием, когда начинается суматоха и что-нибудь помешает им свидеться.
Рыбак вырос перед ним из-под земли, и походил на скорбного жителя преисподней.
- Нигена пришел, - мрачно говорит вдовец.
Бальмунамхе хранит рассеянный вид, но примечает в следящих за ним глазах не столько скорбь, сколько тревогу. Легко, как в писцовой таблице, прочел он в них опасение, как бы он, Бальмунамхе, не отказался от своих прежних обещаний.
- Знаю, ты лишился молодой красивой жены. Тебе ее жаль, - говорит он, как бы подсказывая Нигене нужные слова.
- Да, авилум. Нигене жаль, - подтверждает рыбак и, отто-пырив руку, пальцами чешет под мышкой, в гуще волос.
- Будь правдив, Нигена, и скажи, кто столкнул твою жену в воду карума?
Ответ последовал почти вдохновенный:
- Все видели - палач!
Сощурился Бальмунамхе, вся кожа на его лице стянулась к глазам и сморщилась вокруг них, как у готового весело рассмеяться. Нигена видит это и заранее скалит зубы. Но ростовщик не засмеялся. Пришло ему на ум сказанное о даре неправого, и само сложилось иное - «Близость нечистого делает нечистым»; сложилось, и сразу протянулась нить, крепкая, как льняная, от него, Бальмунамхе, к несчастью в семье пастуха. И с новой силой, намного большей, чем в пустыне, поднялось в нем отвращение и к Нигене, и к самому себе. Распаляя его, будто слишком слабый и неверный огонек, которым не согреешься, почти весело возразил он Нигене:
- О нет, рыбак! Мои глаза все видели. Палач не толкал ее. Столкнули мы двое. Ты, Нигена, и я, Бальмунамхе из Ларсы!
Широко заулыбался Нигена, как тот, кто умеет ценить весе-лую шутку. Но в то же время его недремлющий уду подал ему сигнал тревоги: не собирается ли ростовщик отказаться от своих посулов в убежавшем дне?
- Пусть авилум простит Нигену, - оправдывается он осто-рожно, но и с убеждением в своей правоте, - только не он столкнул Лалути с плота. А если уж не Шесипад, не могу я спорить с тобой, то, выходит, - судья.
Обнадеживает Нигену просветлевшее лицо Бальмунамхе, его одобрительный взгляд и, еще больше, ответ.
- Ты не глупо рассудил, - сказал ростовщик. - Неверность жены не помутила твой ум. И ты не скорбишь об ее смерти, как некоторые слабые мужи.
Угодливая улыбка окончательно вытеснила тревогу сомнений с лица урийца, открыла его зубы.
А Бальмунамхе снова ушел в невеселые мысли, туда, где укладывалась улыбка Нигены, точно тина на дно загнившего от-водного канала. Видит Бальмунамхе отпечатавшиеся там следы лап шестирукого бога Ужаса, который пристал к нему в Лагаше в облике жалкого гуруша. «Навсегда отпечатались?», - почти утвердительно и с тоскою сказал Бальмунамхе себе. Мысль эта прискорбная загасила в нем гнев, недавно так радовавший его. Как шакалы набрасываются на робеющего, так и он, боящийся отступить от святых предписаний хоть на толщину волоса, станет из-за этого легкой добычей утукков и ассаков, растерзают и пожрут они его дух в преисподней.
А Нигена снова встревоживается, видя хмурость на лице молчащего ростовщика. Уже осмеливается он намекнуть на вчерашние обещания:
- Авилуму известно: жена провинилась, - возьми другую жену.
И он подмигнул.
Строго поглядел на него старик. Важный человек! Объясняет:
- Прежде я мог сомневаться в тебе. Теперь знаю тебя. Будет все, как я обещал. Иди к барже, плывущей до Урука . Жди меня возле нее.
И подумал Бальмунамхе, вспомнив свою дочь, красавицу Аркашаилу: «Не жди добра от рожденного гурушем, а метящего в авилумы».
Согнувшись пополам, Нигена страстно целует колено рос-товщика и удаляется, торжествуя. Под туникой его, в мешке для глиняных пластинок, молчит придерживаемое рукой серебро - пятнадцать сиклей мелкого серого лома.

Медленно идет тяжелая баржа против течения Бурануна, хотя и ленив он в жаркие летние дни. Нигена в тесноте люда, скорчившись сидит на днище баржи, прямо на влажном настиле из молодых побегов тростника. Его господин вдали от него, возлежит у кормы, среди достойных, защищенных от ярости солнца большим полосатым полотнищем. Скучает Нигена, разморенный жарой, сонно наблюдает, как крепкие рабы поднимают и опускают в воду длинные жерди.
На берег столицы Рим-Сина сошли под вечер. Бальмунамхе купил на скотном базаре осла, который должен был донести его поклажу в селение Синнурматим, и велел Нигене ждать его с ослом и мешком снаружи городских ворот.
Не дошел до ворот Нигена. Покрикивая и толкаясь, проди-рался он по узким улочкам большого незнакомого города сквозь поток пешеходов, баранов, вьючных ослов, повозок, - поток то встречный, то набегающий, - и вдруг вооруженные стражи схватили его и доставили к каким-то дверям неподалеку от царского дворца. Во дворе за этой дверью, в тени навеса поджидал их Бальмунамхе. Обрадовался он, увидев Нигену с ослом и целым мешком, отблагодарил стражей двумя пшеничными лепешками за то, что они успели поймать его беглого раба, - так он и назвал ошеломленного Нигену. Кроме сушеной травы, в мешке оказался большой кис с серебром. Содержимое его могло перетянуть противовес и в две мины.

На рассвете дня, второго после окончания Великого празд-ника, Бальмунамхе поклялся перед судьями Ларсы, что они видят перед собой его, Бальмунамхе, сына Синнурматима, и Нигену, рыбака из Ура. Поклялся он и в том, что желал нанять Нигену посыльным по своим делам и согласился тот, однако, был у того совсем другой умысел - при удобном случае завладеть его имуществом и сбежать. Стражи подтвердили его слова и подивили судей рассказом о проворности вора. При нем был найден и второй кис, с пятнадцатью сиклями серебра, украденный, должно быть, в Ларсе у одного из прохожих или у попутчика на барже.
- Боги наказали меня слепотой ума, - заканчивал ростовщик говорить суду. - Но они, милостивые к почитающим их, на-рушили замысел злодея и открыли мои глаза.
Судьи благосклонно выслушали просьбу Бальмунамхе отдать в достояние царя пятнадцать сиклей серебра как не имеющие первоначального хозяина, а вора казнить.
Удовлетворенно потирал он щеки, когда на глазах у него то-порик палача проломил злодею череп. И его гнев успокоился.
- Но зачем, почтенный Бальмунамхе, надо было умерщвлять его? - удивлялся потом близкий к царю евнух. - Взял бы его себе рабом. Он копал бы и чистил тебе каналы.
Почтительно склонился хозяин Синнурматима пред евнухом и ответил:
- О, почтенный шакин-эммати ! Слепой господин переживет глазастого раба всего на три дня. Так говорят черноголовые.