Барсуки

Раньше моя баба Надя жила в деревне Братьковичи Могилевской области. После Чернобыльской аварии и смерти деда она переехала в Барсуки – крошечную деревеньку под Рогачёвым. Когда мне было 14 лет, я впервые приехала на лето в эту деревню. Я никого там не знала, меня никто не знал. Мои тетки расписали родителям: тишь да глушь, из молодежи  - один Вася, да и тот не курит и не пьет, одним словом, самое место для нашей стремительно взрослеющей Юли. Нечто вроде исправительной колонии.
  Видимо, тетки мои располагали ложной информацией, потому что тем летом в деревне, как оказалось, гостило много городских внуков и внучек. Кто из Минска, кто из Гомеля. Были, помимо Васи, и местные пацаны.
   Я познакомилась со всеми очень быстро – в день приезда. Уже следующим вечером всей «кодлой», как выразилась моя тетка, мы отправились в соседнее село на дискотеку.
  Дискотека была каждые пятницу, субботу и воскресенье. А по будням мы зависали на лавочке, где не всем хватало места, а потому некоторые девченки вынуждены были сидеть на коленках у пацанов.
  У меня появился парень, первая любовь. Из местных.
  У него были каштановые волосы, длинные ресницы, и вообще, очень милое, приветливое, скорое на улыбку лицо, очень даже обремененное интеллектом, если на то пошло. Хотя закончил он всего девять классов. И глаза – зеленые, как плесень на древесной коре! Просто невыносимо зеленые глаза. Ему было 18 лет и звали его Сережка, по фамилии Зайцев.
  Его младший брат Санька, мой ровесник, тоже был в меня влюблен. Однажды мы поссорились с Сережкой, и я демонстративно ушла на свою лавочку, да еще и крикнула: «Санька, пошли со мной!» И Санька тут же бросился за мной следом. Мы сидели на моей лавочке, стуча зубами от ночной прохлады, шлепали комаров, и я рассказывала ему страшную историю про вампиров.
  Но потом я подумала: нет, это не то, - и вернулась к Сережке.
  Если разобраться, между мной и Зайцем не было ничего серьезного, ничего такого, из-за чего моим теткам следовало бы хвататься за голову и срочно телеграфировать родителям. Тем более что сами же предложили увезти меня в эту деревню. Да, мы целовались, хотели пожениться… Тетки были против. По вечерам, когда я собиралась на лавочку, со мной неизменно отправлялся малой, мой двоюродный братик Денис – «Проследи за ними там. И чтоб с докладом!..»
  Мы с Зайцем шугали его камешками и щепками, а он отбегал на безопасное расстояние и стоял, как бука, в куцем пиджачке, круглоголовый и взъерошенный. Ему было 10 лет. Мы не стеснялись и нежничали при нем. Диня никогда меня не закладывал.  «Не трогай его, он хороший!» - говорила я, когда Заяц тянулся за щепкой, или делал вид, что тянется.
  После наших встреч я приходила домой и всё записывала в дневник: что он сказал, куда руку положил. А потом мои тетки откуда-то обо всем узнавали, и мне было невдомек, что – из дневника. Они говорили: «Никуда сегодня не пойдешь! Вся деревня знает, где вы с Зайцем вчера валялись, под каким плетнем! Баба Мотя вас видела!»
  Я всё равно убегала, шла на лавочку, и мы начинали ломать головы, как баба Мотя могла нас видеть, если мы пробирались в темноте, за огородами… ну и так далее.
  Барсуки – это ведь даже не деревня. Это длинная улица, зеленый туннель, где воздух преет от солнца и болотной сырости, где мелькают белыми тряпочками мотыльки, увязая в парном растительном духе, где все трухлявые заборы – в заплатах, а дома стоят в раскоряку, сомлевшие и покрытые ветхим мхом, который, если взять его в руку, рассыпается между пальцев. И люди, в основном старики, - такие же замшевелые, в залатанных одежках, с маленькими зыркающими глазками - похожи на каких-то партизан.
  Мой дневник хранился у бабы на печи. Я и подумать не могла, что тетки его читают.
  А Сережка приходил и каждый раз по двадцать минут уламывал их, чтоб они «отпустили Юлю погулять». Они отвечали ему насмешливыми голосами, скрестив руки на груди, посмеиваясь и называя «кавалером». При этом они знали про нас в-с-ё. Знали, какие слова мы говорили друг другу прошлым вечером, как скатывались по его загорелому телу капельки озерной воды, как щурились его ресницы, длинные, загнутые на концах, словно колючки репейника… Они знали все наши планы, все наши «я тебя люблю»…
  В конце концов я заподозрила, что всё дело в дневнике, и поделилась своими догадками с подругой Лесей. А та всё разболтала пацанам. Когда я в очередной раз пришла на лавочку, Заяц произнес недобрым голосом: «Ну что? Тетрадку-то дашь почитать?» Я всё поняла. Я даже не стала оправдываться и защищаться. Надо мной все издевались, кто как может, а Сережка только хмыкал и покачивал головой, мол, дааа, как я в тебе ошибся!..
  Когда я заплакала, Сережка сказал: «Я тебя, быть может, и прощу. Только принеси мне эту тетрадку».
  Я сказала: «Я не могу, ты что! Это очень личное».
  «Личное?! Вся деревня знает про это личное!»
  Тут показался мой брат Диня.
  «Эй! – крикнул ему Сережка.- Иди принеси Юлькину тетрадку, она просит!»
  «Нет, Денис!»- вякнула было я, но Вася, тот самый Вася, который якобы не курит и не пьет, зажал мою голову под мышкой, как голову какого-нибудь куренка: «Молчи, писательница! Сейчас посмотрим, что ты там написала!»
  Я увидела, как Диня побежал к нашей хате. Я принялась рыдать, вырываться и кусаться, но меня держали крепко, в четыре руки. Все ждали Диню. Диня так и не вернулся. Через полчаса меня отпустили, еще и подзатыльник отвесили.
  Когда я заявилась домой, вся в слезах, Диня встретил меня во дворе, глянул испуганными глазами: «Эту тетрадку, что на печке лежала, я сховал. Отдать тебе?»
  Оказывается, он всё это время знал, что она там лежала, в тайнике. Знал, что её читает его мама и тетка Ольга. Просто он не думал, что это – такая важная тетрадка и что её нельзя читать. Просто не придавал значения…
  Я сожгла тетрадку в кушерях за домом.
  С тех пор никто со мной не дружил. Заяц обходил наш дом стороной. Даже девки со мной не общались. Я играла с малыми – с Диней, Олежкой, Женькой… Мы играли в футбол. Однажды вечером устроили сами себе танцы. Я танцевала с Диней медляк, и у него было такое серьезное, сосредоточенное лицо! Тут его мама, тетя Зина, увидела это и говорит: «Эт-то что еще такое?! А ну, танцуйте быстрые танцы! Ишь, обнялися, взрослые!»
  Вот так. Когда Диня уезжал, то, уже сидя в автобусе, послал мне воздушный поцелуй – незаметно от мамы…
  Я всегда любила Диню больше, чем других братьев. Особенно после того лета в Барсуках.
  Спустя четыре года я снова приехала погостить у бабы Нади. Мне было 18 лет, я только что окончила первый курс. Все мои мысли были об одном человеке, который не имеет к этому рассказу ни малейшего отношения. Я думала только о нем.
  Но когда я снова попала в эту… солнечную прель, в этот туннель из склоненных над улицей деревьев, изнемогающих от обилия влаги и тепла, когда я снова увидела этих бабочек над канавами –  мне стало не по себе. Всё было в точности таким, как я оставила, уезжая отсюда четыре года назад, оплакивая горючими слезами лето своей первой любви и не надеясь на возвращение… И вот я вернулась, а всё в точности такое же…
  Зато Диня сильно изменился, стал подростком, гонял целыми днями на велике. Велика было два, и мы катались вместе. Иногда, заехав в коричневую грязь высыхающей канавы, Диня мастерски замедлял ход, и тогда велосипед начинал двигаться так медленно, что потревоженные мотыльки, лениво оторвавшись от дороги, пролетали между спицами его колес. Я смотрела на это, и мне казалось, что нет ничего более призрачного и зыбкого, чем мы, катящиеся на великах во времени и пространстве… Сквозь нас пролетают мотыльки…
  Заяц сам пришел меня проведать. Мы разговаривали, лежа в теньке под деревом, задумчиво покусывая травинки и усмехаясь общему прошлому. Я показывала Сережке свой альбом с фотографиями. Потом он заявил, что «любил меня когда-то» и незаметно стырил у меня одну фотку. Я это потом только обнаружила.
  И в 20 лет я тоже приезжала в Барсуки. Сережку я уже не видела. Баба Надя сказала: «А Заяц твой женился, уже и дочку народить успел. Девку взял из Жиличей». Но мне, честно говоря, всё это было безразлично.
  В последний раз, еще через два года, мы приехали всего на три дня. Мы – это мы с мамой. Собирались съездить в Братьковичи, на могилку к деду. Тетка Зинка купила новый железный крест, тетка Ольга заказала «Газель» с водителем.
  Но сначала я решила навестить Зайца.
  Я уже всё знала о нем, как он тут живет. Жену с дочкой бросил. Дочка, оказывается, родилась какая-то не такая, с больными ножками. А всё потому, что молодая мама из Жиличей любила выпить. Баба Надя сказала, что даже во время родов она была пьяная и голосила песни. Откуда, интересно, берется вся эта информация? Ведь Жиличи – довольно далеко…
  После бани, даже не просушив волос, я отправилась к Зайцевым. Перед этим насыпала в карман куртки конфет и маленьких шоколадок. В здешнем магазине все конфеты – слипшиеся ириски, вступившие в симбиоз с собственными фантиками, да так что не отодрать.
  Было уже темно. В доме Зайцевых горел свет и разговаривал телевизор. Я знала, что, стоит мне туда войти, и вся деревня…
  Ведь бабки-партизанки, как ни странно, до сих пор помнили ту историю. Да-да-да. Весь день мне попадались по дороге эти бабки, вглядывались в меня, не узнавали: «Ты чья же это будешь?» -  «Зыковой бабы Нади» - «Ааа, Юлечка, тебя и не узнать! Какая девка стала!.. А что, хлопцов-Зайцов еще не бачила?» Каждая бабка норовила спросить про «хлопцов-Зайцов». С ума сойти! Восемь лет прошло, называется!
  Я открыла калитку, вошла во двор. В освещенном окне с распахнутыми настежь створками я сразу увидела Сережку. Он стоял за кухонным столом и резал лук. Он ни капельки не изменился за четыре года! И за восемь лет – тоже.
  - Привет! – громко сказала я. – Можно тебя на минуточку?
 Он глянул в окно, вытер глаз рукавом и, как мне показалось, улыбка радости вспыхнула на его лице даже раньше, чем он меня узнал. Ему и не требовалось меня узнавать: он всегда обо мне помнил. Я сразу это поняла, как только мы встретились взглядами.
 - Санька! – зачем-то крикнул он, отложил нож и выскочил на улицу.
 - Вот, решила посмотреть, как ты живешь, - сказала я, глядя в его сияющие, растерянные глаза. – Пойдем туда…
  Мы вышли за калитку, сели на лавочку.
 - Даже не знаю… что сказать, - произнес Сережка.
 - Да, - сказала я. – Хочешь конфету?
 - Конфету? – удивился он. – Хочу.
 Я начала доставать свои конфеты, он подставил ладони… Всё это было как-то нормально, просто, совсем не нелепо.
 - Это из Москвы конфеты?
 - Да…  Вот, решила тебе принести. Специально.
  Восемь лет назад Сережка казался мне таким вредным, насмешливым. Язычок у него был злой, что правда то правда.
 А сейчас он стал каким-то другим. Он был рад мне, по-настоящему, искренне рад! То, что я к нему пришла – ночью, тайком от бабок-партизанок, с целым карманом конфет, - всё это совсем не значило, что… В общем, это был совсем не повод, чтобы двусмысленно улыбнуться и подсесть поближе. Это был повод для нормальной человеческой радости. Как при встрече друзей…
  Мы разговаривали, рассказывали друг другу о себе. С той девченкой из Жиличей у него ничего не получилось.
 - Всё из-за водки, - сказал он. – Вся семья такая…  Я от них ушел. Хорошо еще, что расписаны не были.
 - А как её зовут?
 - Света.
 - А дочку?
 - Юля.
 - Хорошее имя, - сказала я, улыбаясь и не глядя ему в лицо.
 Потом он как-то робко предложил мне посмотреть его фотографии. Мы пошли в сенцы, на свет, и Сережка вынес мне стопочку цветных фоток. Ребенок как ребенок. С виду – совершенно здоровый. И девченка, Света, тоже с виду ничего. Обычная девченка.
  Потом мы еще долго разговаривали. Он всё спрашивал, почему я не замужем. А я говорила, что мне учиться надо…
  - А у меня и твоя фотография есть, - ни к селу ни к городу сказал он. – Помнишь, я у тебя отобрал?
 - Не отобрал, а украл. Помню.
 - А помнишь, как мы тебе ворону продать хотели?
 Этого я не помнила.
 Мы еще немного посидели, и я говорю:
 - Ну ладно, мне пора. Очень рада была, Сережа, увидеть тебя… в добром здравии.
 Не знаю, почему я так сказала. Никогда так не говорю.
 Он хотел меня проводить, но я отказалась. Мы как-то странно, по-стариковски, пожали друг другу руки и ткнулись разменным поцелуем в щечку, так неловко, второпях…
  - Будь здоров, Сережа, - опять вырвалось у меня. – Еще увидимся.
 - Конечно, - говорит.
  А потом настало утро, приехали тетки, приехал Диня, и мы отправились в Братьковичи, за триста километров отсюда. В запретную зону. В деревню без домов, заросшую бурьяном и крапивой. В дороге меня сморило, и я задремала на Денискином плече. А он сидел, не шелохнувшись.
  Весь день мы держались вместе, подальше ото всех. Свистнули у родителей полбутылки коньяку и отхлебывали, гуляя по неузнаваемым улицам когда-то большой деревни. Баба Надя узнала место, где стоял её прежний дом, по знакомым очертаниям оврага и по погребу. Она долго выла в голос, стоя на четвереньках у этого погреба. А я узнала липу, на которой когда-то жили аисты.
  Мы с Денисом встали рядом и попросили маму нас сфотографировать. Потом я сделала памятную надпись на пачке сигарет, и Денис сказал, что будет хранить эту пачку вечно.
  Сказал, что ждет меня на следующее лето в Барсуках.
  Вот странно: ребенку было десять лет, а он всё понял, побежал домой, залез на печь и перепрятал мой дневник. Мне кажется, я никогда этого не забуду. Наверное, это – самое большое, что кто-либо когда-либо делал для меня.