Герман Гессе на рубеже перелома жизни, и вся его жизнь

Путь искупления вел меня в собственное сердце, и лишь оттуда – к Богу, и лишь оттуда – в мир.
Герман Гессе

На краю пропасти

С чем Гессе подошел к своему рубежу «перелома жизни».
К тяжелым внутренним потрясениям, которые вызывали события войны, к напряженной и изнуряющей работе в службе для военнопленных присоединились большие личные беды и трудности: опасная болезнь младшего сына; смерть отца в 1916 году; кризис брака; вспышки душевной болезни у жены
В начале 1916 (39 лет) года его физическое и психическое состояние было столь болезненным, что он вынужден был прервать свою работу. Гессе подвергся психоаналитическому лечению в люцернской частной клиники у врача – ученика К.Г.Юнга.
… Вы правы, когда в моих произведениях, начиная с "Демиана", чувствуете новую ноту… Для меня самого тогда перелом был большим событием. Он совпал с мировой войной. До войны я был отшельником, но тем не менее с отечеством, правительством, общественным мнением, официальной наукой и т.д. жил в мире, хотя я был демократом и охотно участвовал в оппозиции против кайзера и вильгельминизма… Потом, во время войны, мне не только стало ясно, что дело не в одном кайзере, рейхстаге, канцлере, газетах и партиях, что весь народ был воодушевлен и аплодировал отвратительным жестокостям и правонарушениям, и громче всех это делали профессора и остальная интеллигенция, -мне стало ясно также, что наша маленькая оппозиция, наша маленькая критика и демократия были лишь фельетоном, что и среди нас лишь немногие действовали всерьез и в случае необходимости готовы были умереть за свое дело. После уничтожения отечественных идолов пришла очередь собственного воображения. Я должен был внимательно исследовать нашу немецкую духовность, наш сегодняшний язык, наши газеты, нашу школу, нашу литературу - и все это большей частью оказалось изолганным и пустым, включая меня самого и мое писательство, хотя оно и не было лишено благих намерений.
Этот перелом, обусловленный войной, которая меня разбудила и открыла мне глаза, проявился во всем, что я написал после 1915 года…(сопроводительная статья к «Демиану», ст. 208)
Гессе отчетливо обозначает содержание «перелома» как сознательная и целенаправленная переоценка прежних ценностей, по сути, всей совокупности социальных штампов и социальных стереотипов. Это был далеко не единовременный, одномоментный акт, но длительный, постепенный, мучительный процесс само-ревизии, само-инвентаризации, самоочищения. Слой за слоем Гессе проверяет в себе, методично проходит «путь искупления», нащупывает «дорогу к себе». Сначала «внешние», идеологические, общественные формы – «уничтожение отечественных идолов», а затем и внутренние критерии – «собственное воображение» подвергаются уничтожению. В результате происходит разрушение центральной формулы прежней жизни – бюргерское счастье, семья и быт.
… Благо имущим и оседлым, верным и добродетельным! Я их люблю, я их почитаю, я им завидую. Однако я полжизни своей потерял, подражая их добродетелям. Я хотел стать тем, чем я не был. Я хотел быть писателем и одновременно бюргером. Я хотел стать художником и фантазером, при этом сохраняя достоинство человека, имеющего родину. Это продолжалось довольно долго, пока я не понял, что я не могу быть и тем и другим, иметь и то и другое; что я кочевник, а не крестьянин, я – искатель и хранитель многих стран. Долго я бичевал себя перед богами и законами, которые были для меня всего лишь божками. Это было моим заблуждением, моей мукой, моим соучастием в нищете мира. Путь искупления вел меня в собственное сердце, и лишь оттуда – к Богу, и лишь оттуда – в мир. (Г.Гессе сам о себе, ст.116)

 
Хронология перелома жизни.

Первыми признаками изжитости прежних форм повседневности стали сначала проблемы быта, а затем и общий кризис семейных отношений. Начавшаяся первая мировая война только обострила и усилила невозможность для Гессе оставаться в прежних формах повседневности.
Повесть «Росхальде». Вышла в 1913 (Гессе 36 лет)
Первое поэтическое отражение проблем собственного брака (Гессе женился в 1903 году), повесть «Росхальде», вышла в 1913. На титуле представлены три фигуры, которые сидят, точно не связанные с друг другом: Мужчина ссутулился и погрузился в безнадежные размышления, женщина в своем ожидании покорилась разочарованной безрадостности, ребенок безмятежно и доверчиво играет в цветах.
Роман доставил мне много хлопот и является для меня, во всяком случае временно, прощанием с тяжелейшей проблемой, которая серьезно занимала меня. Ведь несчастливый брак, о котором идет речь в книге, покоиться даже не на ложном выборе, но глубже – на проблеме «брака художника» вообще, на вопросе: способен ли вообще к браку художник или мыслитель – человек, который не только инстинктивно проживает жизнь, но прежде всего хочет по возможности объективно рассматривать и представлять ее. Ответа я не знаю, однако мое отношение к этому в книге по возможности уточняется; вопрос в том, чтобы довести до конца вещь, с которой я надеялся справиться, изображая жизнь иного человека.
Брак исчерпал себя. Гессе, чувствует это. Он не прячется за видимых причин – «ложный выбор», потому что не расценивает свой брак как ложный, ошибочный выбор, свершенный десять лет назад (ниже я покажу как Гессе воспринимал свою первую жену вначале их семейной жизни). Гессе ставит проблему как внутреннюю проблему: возможна ли вообще подобная зависимость (брак, семья, быт повседневность) для человека, который не только инстинктивно проживает жизнь, но прежде всего хочет по возможности объективно рассматривать и представлять ее. Гессе проводит важное разделение людей на тех кто, инстинктивно проживает жизнь – таких подавляющее большинство, и тех, кто хочет по возможности объективно рассматривать и представлять ее – их единицы. Этих последних Гессе не способен определить более конкретно, но абсолютно четко представляет что он уже не может просто «инстинктивно проживать жизнь», он уже «по ту сторону от инстинктивного проживания жизни». И он отказывается и от «инстинктивной литературы» как литературы только формы и «эстетики».
Тогда этой книгой я достиг доступной мне высоты в ремесле и технике и никуда дальше в них не пошел. Однако в этом был и добрый смысл: тогдашняя война прервала мое развитие и, помешав мне стать совершенным мастером формы, ввела меня в проблематику, следуя которой, я уже не мог оставаться в области вопросов, по преимуществу эстетических. Это уже он написал 26 лет спустя.

«Кнульп» 1908-1915 (Гессе 31-38 лет)
Бунт против сложившегося ритма повседневности (бюргерское счастье – семья и домашний быт) продолжился в повести «Кнульп». Кнульп – бродяга, не имеющий профессии, не вписывающийся в регламентированный порядок жизни трезвых людей профессионального труда. Одинокий бездомный человек, обреченный скитаться и не способный ни в одном месте пустить корни.
На примере Кнульпа с очевидностью выясняется, что свобода от каких бы то ни было связей может быть куплена только лишь ценой отказа от бюргерского счастья – семьи и домашнего быта. Поднимается проблема напряженного противоречия между «прагматичным миром достижений» и «бесцельным (с точки зрения прагматичного мира) существованием поэта и художника».
Но Гессе важна свобода полученная Кнульпом. Перед своей кончиной, изможденный блужданиями Кнульп слышит слова Господа возражающего ему на сетования о бесцельности потерпевшей крушение жизни Кнульпа: «…ты мне был нужен такой, какой ты есть. Во имя мое ты странствовал и пробуждал в оседлых людях смутную тоску по свободе. Во имя мое ты делал глупости и бывал осмеян; это я сам был осмеян в тебе и в тебе любим… Ты дитя мое, брат мой, ты частица меня самого, все что ты испытал и выстрадал, я испытал вместе с тобой»
Если в «Росхальде» Гессе только обозначает проблему, то в «Кнульпе» уже защищает, по сути свое право-желание «быть свободным», «идти своей дорогой» даже ценой взламывания и разрушения сложившихся вокруг привычек, образа жизни, схем повседневного, ценой непонимания и отверженности, ценой презрения и гонений со стороны «прагматичного мира».

1914 год (37 лет).
Когда началась война, Гессе все еще пребывает в «остаточных» социальных иллюзиях времени – стремиться в ополчение, записывается в добровольцы. Одновременно пытается выступать против безумия националистической одержимости но практически не находит поддержки. Позже этот период прозвучит отголоском в воспоминаниях Гарри (Степной волк). Позже он так опишет это время До войны я был отшельником, но тем не менее с отечеством, правительством, общественным мнением, официальной наукой и т.д. жил в мире, хотя я был демократом и охотно участвовал в оппозиции против кайзера и вильгельминизма… Потом, во время войны, мне не только стало ясно, что дело не в одном кайзере, рейхстаге, канцлере, газетах и партиях, что весь народ был воодушевлен и аплодировал отвратительным жестокостям и правонарушениям, и громче всех это делали профессора и остальная интеллигенция, -мне стало ясно также, что наша маленькая оппозиция, наша маленькая критика и демократия были лишь фельетоном, что и среди нас лишь немногие действовали всерьез и в случае необходимости готовы были умереть за свое дело. После уничтожения отечественных идолов пришла очередь собственного воображения.

1916 (39 лет).
Тем временем проблемы продолжают нарастать. Опасная болезнь младшего сына, смерть отца, кризис брака и, наконец, вспышки душевной болезни у жены… физическое и психическое состояние болезненно, психоаналитическое лечение… Это все те декорации в которых пишется центральное произведение «жизненного перелома Гессеа» -  «Демиан»

Демиан, 1917 (40 лет).
Центральное произведение, которое фиксирует «переход» Гессе – это «Димиан». Само имя - Демиан – выдуманное, несет в себе (содержит в себе)  некую магичность, указание на полу-дьявола и на полу-творца. Эта «магичность» будет потом у Гессе использоваться – и в «Степном волке», и в «Игре в бисер». Этой «магичностью» он связывает то, что не связывается по-другому.
В Демиане показана отнюдь не история «взросления мальчика» (что фактически происходит по сюжету) - это история «взросления» самого Гессе, причем, «взросление» (а точнее – «переход») на рубеже 30-36-летия, а, отнюдь, не в 18 лет. Поэтому сам сюжет кажется несколько «неестественным». Это связанно, скорее всего, с тем, что уже что-то почувствовав внутри себя (изменения, перелом переход) Гессе пытается соотнести эти изменения, происходящее в нем, с "переходным возрастом", с периодом вступления юноши в социально-самостоятельную жизнь. Но воссоздаваемое им  взросление юноши, в действительности, реконструирует его собственное «взросление», переход ко «второй половине жизни» свершаемый в 38-40-летие. Поэтому и нет свежести и непосредственности в «первых откровений» Демиана, нет ничего из общественных и социальных штампов, но, наоборот, личностно прощенные представления и оценки, наоборот, итог и мудрость прожитой первой половины жизни.   Я ведь всего только и хотел – попытаться жить тем, что само рвалось из меня наружу. Почему же это было так трудно?
Я был ищущим и все еще остаюсь им, но ищу я уже не на звездах и не в книгах, я начинаю слышать то, чему учит меня шумящая во мне кровь. Моя история лишена приятности, в ней нет милой гармонии выдуманных историй, она отдает бессмыслицей и душевной смутой, безумием и бредом, как жизнь всех, кто уже не хочет обманываться. Это сомнения, метания, поиск, страдания, откровения самого Гессе, его мучительные попытки пробиться к "самому себе" сквозь напластования идеологических схем, культурных предрассудков, религиозных догм. За какофонией "социального шума" услышать себя, т.е. то, чему учит меня шумящая во мне кровь
И Гессе формулирует самое важное: Жизнь каждого человека есть путь к самому себе, попытка пути, намек на тропу. Ни один человек никогда не был самим собой целиком и полностью, каждый тем не менее стремиться к этому… каждый человек – это бросок природы в сторону человека. И происхождение у вех одно – мы все из одного и того же жерла; но каждый, будучи попыткой, будучи броском из бездны, устремляется к своей собственной цели. Мы можем понять друг друга, но объяснить может каждый только себя. "Бросок природы в сторону человека" – это и есть тот всеобщий путь становления каждой Личности, там и когда она получает для этого возможность.
О, сегодня я знаю: ничто на свете не претит человеку больше, чем идти путем, который ведет его к нему самому… Каждый проходит через эту трудность. Для среднего человека эта та точка жизни, где веление собственной жизни вступает в наиболее жестокий спор с окружающим миром (Гессе обозначает центральное противоречие ППЖ-ВПЖ, противоречие между конкретными социальными установками и ценностями, с одной стороны, и всеобщими, сущностными элементами человеческой личности проявляющие в персональной индивидуализации), где путь вперед отвоевывается в жесточайшей борьбе. Многие испытывают то умирание и рождение заново, каковое представляет собой наша судьба, только в этот единственный раз за всю жизнь при обветшании и медленном разрушении детства, когда все, что мы полюбили, нас покидает и мы вдруг чувствуем одиночество и смертельный холод мирового пространства. И многие навсегда повисают на этой скале и всю жизнь мучительно цепляются за невозвратимое прошлое, за мечту о потерянном рае, самую скверную, самую убийственную на свете мечту.  Переход ППЖ-ВПЖ это, вместе с тем, и окончательное прощание с детством. Отличие перехода ППЖ – ВПЖ от других, происходивших до этого "кризисов", "переходов", "переломов" в том, что меняется "вектор жизни". Человеческая личность, принципиально переходит от состояния в котором она преимущественно воспринимала воздействие из вне в состояние в котором она начинает преимущественно оказывать воздействие во вне, т.е. переходит из объекта воздействия в субъект воздействия. Это разные стороны одного отношения. Человек из "формируемой части мира" превращается в "формирующую часть мира". А это, и означает, что личность окончательно «взрослеет», и, следовательно, окончательно расстается со своим «детством».
Ценность имеют только те мысли, которыми мы живем. Ты знал, что твой «дозволенный мир» - это лишь половина мира, и попытался спрятать от себя вторую половину, как то делают священники и учителя. Это тебе не удастся! Это не удается никому, раз уж он начал думать. … Но ты еще не там, где видно, что такое «дозволено» и что такое «запретно»… каждый из нас должен определить для себя самого, что дозволено и что запретно – запретно для него. Гессе чувствует, что переоценки подвергается что-то совершенно внутреннее в нем - После уничтожения отечественных идолов пришла очередь собственного воображения. И это «собственное воображение» касается самых основ личности Гессе, того фундамента из ценностей, оценок, мотивов, нравственных основ, моральных критериев на котором, собственно, и высится любая человеческая индивидуальность, человеческая личность.
Не в церковь готов я был теперь вступить, а во что-то совсем другое, в орден мысли и личности, который должен был каким-то образом существовать на земле и представителем или посланцем которого я ощущал своего друга…Ему уже тесны все общественные, культурные и, даже религиозные рамки. Это все лишь рамки. И в «Игре в бисер» высшим смыслом он делает некую вымышленную игру как сплав познания и творчества, а не сакральные или эзотерические откровения и истины.
Судьба и нрав суть имена одного понятия. Связь «мышления» и «движения».
Вот какие мысли рождаются в душе героя повести во время долгого вглядывания в играющее в камине пламя: самозабвенное погружение  иррациональные, мудреные, странные формы природы создает в нас чувство согласие нашей души с волей, сотворившей эти структуры; мы вскоре испытываем искушение считать их нашими собственными капризами, нашими собственными созданиями; мы видим, как граница между нами и природой дрожит и расплывается, и приходим в то состояние, когда нам невдомек, от внешних ли впечатлений ведут свое начало картины на нашей сетчатке или от внутренних. Нигде так просто и легко, как при этом упражнении, не обнаружить нам, в какой огромной мере мы сами творцы, в какой огромной мере участвует всегда в непрестанном сотворении мира наша душа…Здесь чувствуется целостность и совершенство мира, но, главное, его взаимосвязанность, единства, такого единства в котором «Я» и «не-Я» осуществляет вечный взаимно обуславливающий круговорот.
Мы причисляем к своей личности всегда только то, в чем усматриваем какую-то индивидуальность, какую-то отличительную особенность. Но состоим-то мы из всего, что есть в мире, каждый из нас, и точно также как наше тело носит в себе всю родословную развития до рыб и еще дальше назад, так и в душе у нас содержится все, чем когда либо жили души людей. Все боги и черти, которые были когда-либо, будь то у греков, китайцев или зулуских кафров, все они в нас, все налицо как возможности, как желания, как выходы из положения. Принципиальное понимание сущности человека, пересекается с архитипами Юнга и «идеальное» у Ильенкова. Но, все-же это поэтическая трактовка, и ее ограниченность вылезает в продолжении цитаты: Если бы вымерло все человечество и остался один-единственный сколько-нибудь способный ребенок, которого ничему не учили, то этот ребенок снова обрел бы весь ход вещей, снова смог бы создать богов, демонов, рай, заповеди и запреты, ветхие и новые заветы.  В примере с «ребенком» Гессе обнаруживает свою приверженность генетичности социальности, что абсолютно неверно. Ребенок социализуется, становиться человеком в только в опредмеченом человеком мире.
Наши разговоры… даже самые банальные, упорно и тихо били в одну точку во мне, все помогали моему становлению, все помогали мне сбрасывать с себя кожу за кожей, пробивать скорлупу за скорлупой… пока моя желтая птица не вытолкнула свою прекрасную хищную голову из разбитой оболочки миропорядка…Долгий путь к себе, мучительное освобождение в себе от части себя навязанного из-вне.
Вещи, которые мы видим – это те же вещи, которые в нас. Нет реальности кроме той, которую мы носим в себе. Большинство людей потому и живут такой нереальной жизнью, что они принимают за реальность внешние картины, а собственному внутреннему миру не дают слова сказать. При этом можно быть счастливым. Но если ты знаешь другое, у тебя уже нет выбора, ты уже не можешь идти путем большинства…Это некое подобие «Матрицы», осознание того, что мы и есть мир. путь большинства легок, а наш труден Это не совсем так.
Каждому суждено сделать когда-то шаг, отделяющий его от отца, от его учителей, каждому суждено как-то почувствовать суровость одиночества, хотя большинство людей не выносят ее и вскоре снова прячутся за чью-то спину… Но там, где мы высказывали любовь и уважение не по привычке, а по собственной воле, там, где мы были учениками и друзьями по зову сердца, - там горек и ужасен тот миг, когда мы вдруг догадываемся, что главная струя нашего естества хочет увести нас от того, кого мы любили. Тогда каждая мысль, отвергающая прежнего друга и учителя, направляет свое ядовитое жало в наше собственное сердце, тогда каждый оборонительный удар попадает нам же в лицо… И каждый проходит через это прощание, через эти прощания: прощание с "детством", прощание с "домом", прощаний с иллюзиями и идеалами, прощание с тем к чему привыкаешь, и опять привыкаешь, и опять прощание.  И каждый проходит через это, сознавая или неосознанно, но всегда страдая, плача, тоскуя.

Он чувствует не только наступление одиночества, но такого одиночества, которое уже невозможно преодолеть, по крайней мере здесь и сейчас. А прошлое не отпускает, оно дразнит воспоминаниями и теплыми ощущениями детства…я тоже бедная, жалкая тварь, которой нужно немного тепла и пищи, а иногда почувствовать близость себе подобных. Кто действительно не хочет ничего, кроме своей судьбы, тому подобных нет, тот совершенно один, и вокруг него только холодное космическое пространство. Это, знаете ли Иисус в Гефсиманском саду… Кто хочет только судьбы, у того уже нет ни образцов, ни идеалов, ничего дорогого, ничего утешительного у него нет!… Такие люди, как я и вы, довольно одиноки, но у каждого из нас есть еще другой, у нас есть тайное удовлетворение что мы иные, что восстаем, что хотим необыкновенного. Это тоже должно отпасть если человек хочет пройти весь путь целиком. Он еще и не должен хотеть быть революционером, быть образцом, быть мучеником. Это и представить себе нельзя…

Внешняя уверенность дается чудовищной силы внутренними сомнениями, страданиями, мучениями, неуверенностью… В те дни я метался как слепой, во мне бушевала буря, каждый шаг был опасностью. Я не видел впереди ничего, кроме бездонного мрака, в котором терялись и тонули все пути, какими я шел до сих пор.

Изменилось все, и главное, даже сами критерии смысла. Сама цель утрачивает свойства чего-то неизменного и как картинка в калейдоскопе меняет свой узор по мере продвижения вперед.  Да, надо найти свою мечту, тогда путь становиться легким. Но не существует мечты вековечной, каждую сменяет какая-то новая, и задерживать нельзя ни одну…

Гессе пытается обозначить, пытается сформулировать главное содержание своего перехода, смысл для «пробудившихся»: …для каждого есть своя «должность», но ни для кого нет такой, которую он мог бы сам выбрать, описать и исполнять, как ему вздумается. Неверно желать новых богов, совершенно неверно желать что-то дать миру! Никакой, никакой, никакой обязанности не существует для пробудившихся людей, кроме одной: искать себя, укрепляться внутри себя, нащупывать свой собственный путь вперед, куда бы он ни привел… Прежде я часто играл с образами будущего, мечтал о ролях, которые могли быть уготованы мне, - поэта, может быть, или пророка, или мага, или еще кого-нибудь. Все это был вздор. Я не для того пришел в мир, чтобы сочинять стихи, чтобы проповедовать, чтобы писать картины, ни я, ни кто-либо другой не приходил в мир для этого. Все это получалось лишь попутно. Истинное призвание каждого состоит только в одном – прийти к самому себе. Кем бы он под конец ни стал, поэтом, безумцем или пророком, - это не его дело и в конечном счете не важно. Его дело – найти собственную, а не любимую судьбу и отдаться ей внутренне, безраздельно и непоколебимо. Все прочее – это половинчатость, это попытка улизнуть, это уход назад, в идеалы толпы, это приспособленчество и страх перед собственной сутью. Во всей своей ужасности и священности вставала передо мной эта новая картина, о которой я не раз догадывался, которую, может быть, часто уже облекал в слова, но которую действительно увидел только теперь. Я – это бросок природы, бросок в неизвестность, может быть в новое, может быть в никуда, и сделать этот бросок из бездны действенным, почувствовать в себе его волю и полностью претворить ее в собственную – только в этом мое признание. Только в этом!
Он пытается найти свой новый смысл … от большинства людей нас отделяли не границы, а только другой способ видеть. Наша задача состояла в том, чтобы служить в мире неким островом, неким, может быть, образцом, но, во всяком случае, возвещением другой возможности жить… Рисует некий прообраз «братства духа», который он попытался вывести, в последствии в «Игре в бисер» …общность …между людьми изведавшими полное одиночество …Нас, отмеченных печатью… наши стремления сводились ко все более совершенному бодрствованию… тогда как стремления других сводились к тому чтобы потеснее связать свою жизнь, свое счастье со счастьем стада… Для нас человечество было далеким будущим, на пути к которому мы все находимся   ищущие самого разного рода…
Мы должны что-то сделать…Свой долг и свою судьбу мы видели в одном единственном: каждый из нас должен был настолько стать самим собой, настолько соответствовать и подчиняться пробивающемуся в нем естеству, чтобы неведомое будущее нашло нас готовыми ко всему, что бы оно не вздумало принести…(опять предчувствие апокалипсиса, закачивание чего-то и приход чего-то – некий рубеж который должен совершиться именно сейчас)
… Тогда настанет наш день, тогда мы понадобимся … как согласные, как готовые подняться и стать там, куда зовет судьба…Эти бодрые трубный звуки, героические мотивы, восторги и самовозбуждение – отголоски прошлого… А впереди полный трагизма и безысходности «Степной волк», это еще все впереди…
Все люди, оказавшие воздействие на поступь человечества, все без различия были способны к такому воздействию, лишь потому, что с готовностью принимали свою судьбу…

Так Гессе мечтал в "Демиане", в действительности же все было по-прежнему, по другому. В последние месяцы 1918 (41 год) года его домашнее хозяйство развалилось. Жена находилась в лечебном учреждении, а после ее выздоровления оказалось, что новая совместная жизнь исключается. Дети были размещены в пансионах и у знакомых. Дом, сад, которым было отдано столько сил, с которыми было связано столько надежд, из крепости и домашнего очага превратился в пустую и бездушную деревянную коробку. Весной 1919 года, когда мой труд по попечению за военными был исчерпан, свобода застала меня одного в пустом и запущенном доме, который годами не освещался и не отапливался должным образом. Немного осталось от моего прежнего существования. Я подвел под ним черту, упаковал свои книги, свою одежду, свой письменный стол, запер опустевший дом и стал искать место, где бы я мог бы в полной тишине начать жить заново…

Лето 1919 (42 года)
Знойным летом 1919 года начинается формирование нового Гессе. В художнике, отброшенном к самому себе, пробуждались новое жизнеощущение и новая творческая сила. Болезнь, кажется, миновала, я не умер. Земля и солнце продолжают вращаться для меня… и вновь мир принадлежит мне и звучит в моем сердце его волшебная музыка… Самое полновесное, самое роскошное, самое прилежное и самое пылкое время своей жизни (Клайн и Вагнер, Клингзор)  (Г.Гессе сам о себе, ст.117)

Гессе поселяется в небольшой сонной деревушке на юге Швейцарии, день за днем занимается живописью и рисунком, набросал несколько сот эскизов, знакомиться с новыми людьми, а иные ночи проводил в кабачке за бутылкой вина. Это было лето Клингзора. В знойные дни я бродил по деревням и каштановым лесам. Сидя на складном стуле я пытался с помощью акварельных красок удержать струящееся волшебство; теплыми ночами, засиживаясь допоздна у открытых окон в замке Клингзора, я старался, чуть искуснее и осторожнее, чем могла бы сделать кисть, с помощью слов пропеть песнь этому неслыханному лету. Так возник рассказ о художнике Клингзоре. Клингзор – художник. Последние месяцы его жизни наполнены пьянящей радостью бытия и одержимостью трудом. Клингзор предчувствует свою близкую смерть: Мы едем в повозке над пропастью, и лошади понеслись. Мы обречены на гибель, мы все должны умереть, мы должны родиться заново, для нас пришло время великого поворота. И Клингзор начинает рисовать свой портрет, который есть великое откровение, беспощадная, кричащая, страшная исповедь… Это экспрессивное произведение – исповедь поэта, своеобразный акт освобождения. И переход происходит, кризис преодолен окончательно.
Я обновил свою способность чувствовать, в моей душе отражается путь развития всего человечества, и по сути, малейшее движение моей души столь же важно, как и любые изменения во внешнем мире (Г.Гессе сам о себе, ст.120)).





Много позже, в 1927 году, в очередной веховой этап жизни (50 лет) Гессе напишет следующее:  Почти все мои прозаические  вещи – духовные  биографии, не повествования о событиях, перипетиях и коллизиях, а, в сущности, монологи, в которых изображается одна-единственная личность – та самая вымышленная фигура (Каменцинд, Кнульп, Демиан, Сидхартха, Гарри Галлер) – со всеми ее отношениями к миру и собственному «я» (Г.Гессе сам о себе, ст.150)

Летом 1923 (46 лет) Гессе наконец разводиться с первой женой. В январе 1924 Гессе жениться вторично, но… Брак ведь совсем не то, что я желаю и для чего я создан, но жизнь и судьба в данном случае оказываются сильнее чем мысли и желания… Официально этот брак был расторгнут в начале 1927 года.
В 1926 году (49 лет) Гессе познакомился с Нинон Долбин, с 1927 они стали жить вместе. «Эта женщина оставалась при Гессе более трех десятилетий, до самой его смерти. Умная, смелая, понимающая, чуткая – она была той спутницей, в которой он так нуждался многие годы» (Г.Гессе сам о себе, ст.152)
В 1930 (53 года) ему построили дом и передали в распоряжение до конца жизни… Впереди еще было тридцать два года творчества, позади были пятьдесят три года жизни…
 
А начиналось все совсем по-другому.

В 1903 (Гессе 26 лет) году вышло первое заметное произведение в прозе Гессе "Петер Камнецид". Имя неизвестного автора в одно мгновение стало знаменитым. В апреле же 1903 Гессе познакомился с Марией Бернули, уроженкой Базеля из старинного рода ученых. Она была старше его на девять лет и руководила в Базеле фотографией. Успех, признание, новый социальный статус (свободный писатель), семья – все это переполняет Гессе в неполные 26 лет: "Теперь, стало быть, после стольких бурь и жертв, моя цель достигнута: я стал, сколь ни казалось это невозможным, поэтом и, как видно, выиграл жестокую борьбу с миром… я победил, и когда я делаю что-то глупое  и никчемное, они (родственники и друзья) находят это восхитительным, да и я сам весьма восхищен собой. Лишь теперь замечаю я, в какой ужасной изоляции, аскетизме и опасности прожил я многие годы, чистый воздух признания благодарен для меня, и я становлюсь удовлетворенным человеком. Гессе переполняет "щенячий восторг". Кажется, что сбылось все о чем мечталось. Сокрытые амбиций юности получили признание и почитание, мечты молодости – свою реализацию, годы одиночества и подавления своего я, казалось, уже навсегда оставлены в прошлом… Кажется, что достигнуто все что хотел, дальше только «вперед и вверх». Но это был еще только 1904 год, и Гессе только еще 27 лет, и, если попытаться разобраться в представлениях и пониманиях этого периода жизни Гессе, если очистить их от щенячьего повизгивания, то что останется?… Не так уж и много… все тот же романтический идеализм юности: …мне хотелось приблизить современного человека к величественной и бессловесной жизни природы, научить его любить эту жизнь. Я хотел научить его прислушиваться к пульсу земли, заставить ощутить себя частью природы… не забывать, что мы… дети и частицы земли, космического целого… Мне хотелось также, чтобы в братской любви к природе люди умели находить источники радости и ключи к бытию, хотелось проповедовать искусство созерцания, странничества и наслождения, чтобы радоваться окружающему миру… - так признается Каменцинд-Гессе. Конечно из подобных установок могло вырасти только одно желание – жить в деревне и вести сельскую, простую, искреннюю, естественную, негородскую и и нелюдную жизнь… родственную мыслям и идеалам Рёскина, Морриса и Толстого…Молодые супруги находят в баденской деревне Гайенхофен пустующий крестьянский дом и арендуют его за сто пятьдесят марок в год. Это было как раз то, о чем мы мечтали, - заколдованное, скрытое от чужих глаз место, тихое, с чистым воздухом, с озером и лесом…Кажется что Гессе обрел гармонию с миром. Это было первое пристанище для моей молодой семьи, первая законная мастерская для моей профессии… здесь впервые я позволил себе отдаться прекрасной мечте – создать, приобрести путем собственного выбора нечто вроде родины
Идеальным представляется Гессе все, в том числе и сам брак, молодая семейная жизнь, совместное преодолевание невзгод сельского быта. Гессе пишет сказку Ирис (вышла только в 1918 году, в то время когда брак Гессе был прекращен), посвященную своей жене (для Мии) в которой рассказывается о мальчике Ансельме и о его мечтах. Мальчик вырос и женился, на женщине носившей имя Ирис. В Ирис угадывается образ жены Гессе – Марии, так как сам Гессе ее воспринимал и понимал. Ему хотелось бы жену помоложе (Мария старше Гессе на 9 лет) , а кроме того, при необычности ее нрава было трудно, живя с ней, все подчинять своему честолюбию ученого, о котором она и слышать не хотела (обозначившееся непонимание). К тому же она была не слишком крепкого здоровья… Иногда ее хрупкая чувствительность доходило до того, что все постороннее причиняло ей боль и легко вызывало слезы. Но потом она снова лучилась тихим, чуть уловимым сиянием одинокого счастья, и видевший это ощущал, как трудно что либо дать этой красивой странной женщине и что-либо значит для нее. Гессе и стремиться к ней и боится её, комплексует относительно себя и взваливает на себя ответственность…
Но первые годы жизни, кажется что все, к чему стремился – достигнуто. Эту иллюзия,  и то как страстно убеждает в ней самого себя Гессе передает «Идиллия гайенхофских вечеров». Эти вечера он описывает в одном из своих эскизах того времени, описывает как он сидит за своим рабочим столом, в то время как жена играет на фортепьяно Хрупко-нежные, робкие звуки, зыбкие и сомнамбулические такты, удивительно сплетающиеся, элегантные фигуры и взвалнованные аккорды, точно искаженные, когда уже не отличить гармонию от диссонанса… густой поток сладостной, нежной, по детски блаженной, чистой мелодии... Как прекрасно, как лестно и приятно сидеть за удобным столом, иметь надежную крышу над собой, хоршее вино в кувшине, большую горящую лампу, а рядом, за открытой дверью – жена за клавиром, пьесы Шопена и свет свечи… И неожиданно, точно мыльный пузырь, передо мной возникает вопрос: а, собственно, счастлив ли ты? С чего вдруг этот мыльно пузырчатый вопрос возникает, если все так гармонично, и все желания достигнуты? Да не его это были желания, не изнутри они пришли, а были из-вне навязаны как некие цели, мечты, будучи, на самом деле, в действительности всего лишь «предрассудками времени». Да  и, собственно, действительность, бытовые условия, повседневность оказались намного жесте и реальнее иллюзий и представлений. Единственной приметой комфорта в доме была красивая старая печь с изразцами, обогревавшая кухню – вспоминал позже Гессе, а дальше описывает уже реальную сторону своего деревенского быта воду нужно было брать из ближайшего колодца, газа и электрического света не было во всей местности, и совсем не просто было добраться до деревушки или выехать из нее; кроме парохода, который ходил очень редко, имелась лишь одна конная почтовая повозка, на ней можно было за несколько часов, подолгу задерживаясь в каждой деревне по пути, достичь железнодорожной станции… Как они, интересно, еще и фортепьяно туда приволокли?
Еще находясь под воздействием иллюзии счастья Гессе уже пишет о своем пребывании в деревне здесь впервые испытал я ощущение оседлости, а потому отчасти и ощущение плененности, плененности границами и порядком…Едва женившись и только-только став оседлым (как он мечтал раньше), Гессе уже чувствует себя находящимся в «стране филистеров», он наблюдает, как в нем возникает собственная неприязнь к «уютной жизни». Обретенная уверенность все больше кажется ему сомнительной, достигнутое порождает желание вернуть прежнюю свободу и все ближе тот час когда он берет пальто, шляпу трость и бесцельно бежит в ночь…
Через год родился первый сын и жилье пришлось сменить. Под влиянием жены Гессе покупает землю и начинает строить свой дом. Он, вначале, по-видимому и сам верит-надеется, что нарастающий внутренний дискомфорт связан лишь с отсутствием нормальных бытовых условий. Новый дом был удобен и просторен, как и покинутый, в нем было место для всех – детей, слуг, гостей… Сад был для меня так же важен как и дом. У меня никогда не было собственного сада, а из усвоенных мною сельских правил вытекало само собой, что я сам должен его разбить, засадить деревьями и ухаживать за ними, и я делал это в течение нескольких лет. Я… сажал деревья – каштаны, липы, катальцы, изгороди из буков и множество ягодников и прекрасных фруктовых деревьев… Рядом я разбил клумбу с георгинами и устроил длинную аллею, где по обеим сторонам дороги росло несколько сот подсолнухов огромных размеров, а у их корней несколько сот настурций со всеми оттенками красного и желтого…
Гессе продолжает писать, возрастает круг общения писателя, его посещают художники, другие писатели… Но вместе с этим нарастает и внутренняя пустота. Вместе с освобождением от ценностей юности вновь, с новой силой и в новой форме встает проблема поиска смысла зрелости. Все сильнее Гессе ощущает, что жизнь в Гайенхофене исчерпала себя. Беспокойство и сомнекния обуревают его, чужим он чувствует себя в собственном доме. Жена, дети, - в 1909 родился второй сын Хайнер, в 1911-м – третий сын, Мартин, - не могут удержать его, бюргерская оседлость становиться для него мукой. Все чаще он уезжает из дома. В молодости я совершенно иначе представлял себе зрелый возраст мужчины. А оказалось, что это снова ожидание, вопросы и беспокойство, скорее страстное желание нежели исполнение… Пахнет липовым цветом … парни, женщины, дети и влюбленные пары, казалось, все знают какой-то закон и уверены в том, чем заняты… Мне же даровано следовать голосу жизни, который во мне звучит также, как тогда, когда я не мог познать его смысла,  и цели, так же как тогда, когда он все больше хотел увести меня с радостного пути в темноту и неизвестность. Он пытается оправдать нарастают внутреннее беспокойство неудовлетворенность от того как и сколько он работает …ежедневно несколько писем, ежегодно свыше трех сот книг, к тому же работа в «Марте», несколько поездок, болезнь, жена и дети, наконец, сад – сверх всего упущено многое, что я бы хотел сделать. И, наконец, в декабре 1910 года: состояние глубокой депрессии, одиночества и уныния мне так хорошо знакомо уже несколько лет, что я предпочитаю ему все, что угодно, даже страдания…
Последняя попытка решить эту возрастающую проблему через внешнее действие, а не внутренним самоанализом – решение ехать в Индию в 1911 году (34 года). 93-95. Но это была тоже, хотя может быть и одна из последних, но иллюзия. Нынешние психологи, ревностно состязаясь в дерзостях, называли это «бегством», и, конечно, были отчасти правы. Но это было, скорее, попыткой установить дистанцию и обрести перспективу… Он и не предполагает еще какая дистанция его ждет и какая перспектива ему откроется… Для Гессе Индия была родина матери, страна, в которой осуществляли свою миссию отец и дед и из которой был родом тот маленький танцующий божок, который смотря на него из дедовского стеклянного шкафа, так восхищал и удивлял маленького Германа, и вторгался в его мечты своим призрачным существованием…
Конечно, эта поездка не могла дать Гессе то, что он от нее ждал, и, конечно, же она дала ему то, что медленно и мучительно вызревало в нем самом. Пока еще на примере контрастности индийских пейзажей, через форму «соотношения культур», Гессе формулирует, по сути то, что происходит внутри него самого Лишь здесь, наверху, в холодном воздухе и нагромождении облаков суровых высот мне стала совершенно ясна связь между сущностью нашей северной культуры и суровыми и бедными странами в которых она корениться. Полные тоски, приезжаем мы на юг и восток, движимые темным, благодарным предчуствием родины, и мы находим здесь рай, изобилие и роскошь всех природных даров, мы находим скромных, прелестных людей – детей рая. Но мы сами – иные, мы здесь чужие и не имеем прав гражданства, мы, утратившие рай, и то новое, что мы хотим иметь и построить, находиться не у экватора и не у теплых морей Востока – оно заключено в нас самих и в нашем собственном северном будущем… Гессе все еще не готов заменить «мы» на «я», все еще пытается разместить внутреннюю проблематику своего становления, своего прихода к себе от социально-общественных форм, уничтожение общественных идолов еще впереди…
Десятью годами позже Гессе уже был способен признать, что это путешествие не принесло ему ни желанного внутреннего освобождения, ни духовной встречи с «истинной Индией» Мой путь в Индию и Китай я проделал не на кораблях и не по железным дорогам, я должен был навести магические мосты. Я должен был также перестать искать там освобождение для Европы, я должен был перестать враждовать с Европой в своем сердце, я должен был сделать своими в своем сердце и духе истинную Европу и истинный Восток, и это продолжалось из года в год – годы страданий, годы беспокойств, годы войны, годы отчаянья… Он должен был перестать враждовать с собой в своем сердце и духе, он должен был пройти через себя для того , чтобы вернуться в мир.
Но после возвращения из индии у Гессе не остается иллюзий относительно его жизни в Гайенхоффене. Это было прекрасно и поучительно, и все же в конце обернулось тяжелым рабством. Игра в крестьянина была прелестна до тех пор, пока была игрой, когда же стала привычкой и обязанностью, радость от нее прошла…
Гессе сознательно обходит в своих письмах и воспоминаниях труднейшую проблему: опасность, в которой оказался его брак. Я не могу сказать точно что и как происходило в отношения Гессе со своей женой, но то что это происходило, чувствуется во всем, о чем пишет Гессе в эти годы… Уже в 1913 выходит "Росхальде". Переход к другой жизни начался.

 
Я не умер, но и не выздоровел.

…Я не умер. Земля и солнце продолжают вращаться для меня… и вновь мир принадлежит мне и звучит в моем сердце его волшебная музыка…Так Гессе писал летом 1919 года. Я обновил свою способность чувствовать, в моей душе отражается путь развития всего человечества, и по сути, малейшее движение моей души столь же важно, как и любые изменения во внешнем мире
Но переоценка и инвентаризация ценностей внутреннего мира произошла. Предваряя издание избранных произведений в 1921 году (Гессе 44 года) он пишет: Многое из того, что годы и десятилетия назад казалось мне прекрасным и удачным, выглядело теперь жалко и недостойно. К тому же все эти вещи твердили только обо мне самом, были зеркалом моих собственных переживаний, моих сокровенных грез и желаний, моих собственных горьких бед. Даже те книги, в которых, как я думал, были изображены чуждые мне судьбы и драмы, крутили, однако, ту же шарманку, воссоздавали ту же среду, рисовали ту же, одну-единственную судьбу – мою собственную.  Через шесть лет он написал: Почти все мои прозаические  вещи – духовные  биографии, не повествования о событиях, перипетиях и коллизиях, а, в сущности, монологи, в которых изображается одна-единственная личность – та самая вымышленная фигура (Каменцинд, Кнульп, Демиан, Сидхартха, Гарри Галлер) – со всеми ее отношениями к миру и собственному «я». И это не противоречит написанному в 1921-ом. Гессе ищет свое «Я», но такое «Я», которое является истинно его, «Я» освобожденное от «отечественных идолов» и такого «собственного воображения» которое заключало в себя предрассудки культуры и ограничения времени. И это, освобожденное и очищенное «Я», которое и обозначено в мировой культуре как «Герман Гессе» сливается со всем «не-Я» образуя, тем самым, неразделяемое целое… Эк куда меня занесло!

«Сиддхартха» 1919 - 1922 год.
Очнувшись от собственных самоблуждений Гессе в очередной раз пытается уйти в своем творчестве от своего «Я». И чем сильнее погружение в себя происходило на предыдущем отрезке жизни, тем «тверже» пытается себя исправить Гессе. Тогда я убедился – не в первые, но тверже, чем когда либо, - что писать о собственной жизни бессмысленно. Мне необходимо было наверстать упущенное и провести часть своей жизни в аскезе и медитации…И в очередной раз Гессе пишет о себе. Герой повести покидает свою родину, - поскольку его уже не может удовлетворить духовный мир, в котором он вырос, воспитывался и получил образование. Его жажда познания не находит утоления даже после встречи с Гуатамой Буддой, его учение не раскрывает тайну, в которую пытается проникнуть Сиддхартха. Пройдя и через чувственные наслаждения, испытав и богатство и власть, он находит тайну на берегу реки как постоянство в смене явлений и единство вечных перемен И всё вместе: все голоса, все цели, все стремления, все страдания, все желания, всё доброе и всё злое, всё вместе было – мир! Сиддхартха на языке санскрит – имя для тех, кто достиг своей цели. Гессе-Сиддхартхе кажется, что он снова обрел гармонию мира...

Но эта гармония длилась не долго. «Степной волк» все сильнее рвался наружу.
Летом 1923 (46 лет) Гессе наконец разводиться с первой женой и получает швейцарское гражданство. Легко было мечтать в Сиддхартхе о пресыщенности чувственным и мирским, труднее было сдержать реальные требования плоти. В январе 1924 Гессе жениться вторично. Причем он уже заранее понимает, чувствует, что этот брак не разрещит его внутреннее напряжение жизнью, он оправдывается за это, за свою слабость, за то как он не стремился но не может сохранить себя лишь в аскезе и медитации: Брак ведь совсем не то, что я желаю и для чего я создан, но жизнь и судьба в данном случае оказываются сильнее чем мысли и желания…Этой двойственностью, стремление к одиночеству как наиболее адекватной форме существования и тоска по человеческому теплу, теплу женского тела, этой двойственностью пронизан весь «Степной волк», наполненный помимо серьезных и сокровенных признаний-откровений и сексуальными фантазиями.
«Курортник» 1923 год
Побуждаемый то ли непривычным для меня досугом курортной и гостиничной жизни, толи новыми знакомствами и книгами, я обрел в те летние дни, на полпути от Сддхартхи к Степному волку, особое настроение самоуглубления и самоанализа, настроение созерцателя как по отношению к окружающему, так и по отношению к своей собственной персоне, то особое чувство радости от игры и иронии, радости – наблюдать и анализировать сиюминутное, некое странное равновесие между вялым бездействием и напряженным трудом.
В моей книге Вы обнаружите за полушутливым тоном самые сокровенные, самые серьезные из моих признаний.
Я хотел бы найти выражение для двуединства, хотел бы написать нечто, в чем постоянно ощущалась бы мелодия и контр-мелодия, чтобы многообразие содержало в себе единство, а шутка была бы серьезна. Потому что только в этом и состоит для меня жизнь – в раскачивании между двумя полюсами, в непрерывном движении от одного к другому между двумя основами мироздания. Я хотел бы с восхищением благословлять многокрасочность мира и иметь возможность постоянно напоминать, что в основе этой многокрасочности лежит единство.

«Степной волк» 1927 год.

«Нарцисс и Златоуста»


 
От детства до «Игры в бисер»

 
Гессе, без комментариев.

… До войны я был отшельником, но тем не менее с отечеством, правительством, общественным мнением, официальной наукой и т.д. жил в мире, хотя я был демократом и охотно участвовал в оппозиции против кайзера и вильгельминизма… Потом, во время войны, мне не только стало ясно, что дело не в одном кайзере, рейхстаге, канцлере, газетах и партиях, что весь народ был воодушевлен и аплодировал отвратительным жестокостям и правонарушениям, и громче всех это делали профессора и остальная интеллигенция, -мне стало ясно также, что наша маленькая оппозиция, наша маленькая критика и демократия были лишь фельетоном, что и среди нас лишь немногие действовали всерьез и в случае необходимости готовы были умереть за свое дело. После уничтожения отечественных идолов пришла очередь собственного воображения. Я должен был внимательно исследовать нашу немецкую духовность, наш сегодняшний язык, наши газеты, нашу школу, нашу литературу - и все это большей частью оказалось изолганным и пустым, включая меня самого и мое писательство, хотя оно и не было лишено благих намерений.
… Я обновил свою способность чувствовать, в моей душе отражается путь развития всего человечества, и по сути, малейшее движение моей души столь же важно, как и любые изменения во внешнем мире
… Почти все мои прозаические  вещи – духовные  биографии, не повествования о событиях, перипетиях и коллизиях, а, в сущности, монологи, в которых изображается одна-единственная личность – та самая вымышленная фигура (Каменцинд, Кнульп, Демиан, Сидхартха, Гарри Галлер) – со всеми ее отношениями к миру и собственному «я»
… Благо имущим и оседлым, верным и добродетельным! Я их люблю, я их почитаю, я им завидую. Однако я полжизни своей потерял, подражая их добродетелям. Я хотел стать тем, чем я не был. Я хотел быть писателем и одновременно бюргером. Я хотел стать художником и фантазером, при этом сохраняя достоинство человека, имеющего родину. Это продолжалось довольно долго, пока я не понял, что я не могу быть и тем и другим, иметь и то и другое; что я кочевник, а не крестьянин, я – искатель и хранитель многих стран. Долго я бичевал себя перед богами и законами, которые были для меня всего лишь божками. Это было моим заблуждением, моей мукой, моим соучастием в нищете мира. Путь искупления вел меня в собственное сердце, и лишь оттуда – к Богу, и лишь оттуда – в мир.)