Последний

  Часовая стрелка ненадолго оторвалась от своей заведомо более быстрой преследовательницы и временно уцепилась за лебединую шею чёрной двойки, уже готовая через десять минут сдать передовую позицию и позволить минутной обогнать себя. Но это через десять минут, а сейчас обветшавший механизм старых часов тихо скрипнул и начал раскручивать многочисленные колёсики и шестерёнки. Разумеется, всё это движение было скрыто когда-то белым, а теперь пожелтевшим от старости диском циферблата, но не надо было обладать особым слухом, чтобы легко догадаться о том, что как раз в это мгновение за тонкой гранью, разделяющей старинный механизм и пространство комнаты, начинает кипеть жизнь. Всегда, когда мне удавалось застать дома начало нового часа, я на несколько коротких секунд задерживался, отвлекался от любых занятий и прислушивался к тому, как за циферблатом-стенкой оживают невидимые мне существа, приводящие в движение одну за другой множество шестерёнок и бьющие в небольшой колокол, с годами слегка охрипший, а потому звучащий довольно-таки странно. Сейчас два часа ночи, а значит, колоколу не нужно особо напрягаться – он всего лишь дважды негромко кашлянёт, после чего с чувством исполненного долга сможет отправиться на заслуженный отдых, чтобы ещё через час опять проснуться на несколько секунд.
  Я оторвал глаза от книги ещё тогда, когда минутная стрелка только-только приблизилась к своей высшей точке, дождался, пока натужно отхрипит часовой колокол, затихнут уставшие шестерёнки и маленькая жизнь на время уснёт. Возможно, небольшому мирку старых часов, которые живут на стене моей комнаты уже более семидесяти лет, стоило бы позавидовать. Вот только никак не могу решить, что лучше: настоящая, но маленькая жизнь по часовому расписанию или же мой огромный, безграничный мир, вечность - и существование. Поэтому пока не получается у меня завидовать часам, которые через десяток-другой лет состарятся уже настолько, что будут годны только лишь для короткого полёта с седьмого этажа в стоящий внизу мусорный контейнер. Но пока пускай ещё тикают в тишине гостиной, той самой тишине, вязкой и густой, которая, единожды прижившись и пустив корни, уже никогда не может быть вырвана. Той самой тишине, навязчивой и неприятной, которую приходится ежедневно заглушать то надрывами старенького магнитофона, то усталыми мелодиями тщательно оттираемого от пыли фортепиано, то каждую ночь разными женскими голосами, то едва слышным треском пламени на фитиле свечи. Как и сегодня: читаю книгу при восковой стройной красавице не потому, что нуждаюсь хотя бы в небольшом источнике света, а потому, что не хочу сквозь мерное тиканье часов слышать, как ко мне подбирается тишина. Мы с ней не переносим друг друга последние двадцать с лишним лет.
  Толстая неповоротливая часовая стрелка уже была на полпути к округлой тройке, когда за дверью послышались тихие неровные шаги, а спустя секунду - едва уловимое поскрёбывание ногтей по дерматину. Вложив меж страниц тонкую кожаную полоску и оставив книгу на столе, я поднялся и направился в прихожую, мельком бросив взгляд на лист календаря и поморщившись. Совсем забыл, а ведь нынешней ночью как раз закончился третий месяц со дня нашей с Сибиллой последней встречи. Помнится, в прошлый раз она выдержала гораздо меньше. Впрочем, какая разница, если всё равно рано или поздно она является опять.
  Тихое поскрёбывание раздалось снова, показавшись чуть более настойчивым и нетерпеливым, но я даже и не думал торопиться поскорее впустить ночную гостью. Будь моя воля, мы бы с ней вообще никогда не встречались. Но ведь помимо воли существует ещё и ответственность, не так ли? Поэтому пока в голове проносились старые мои знакомцы мысли, руки сами совершали простые автоматические движения. Короткий стук открываемого замка, скрип двери, фокусировка взгляда, попавшего из темноты комнаты в электрическое освещение лестничного проёма – когда же этому придурочному старикану надоест менять выкрученные лампочки?
  Сибилла сидела на коврике для ног, прислонившись к дверному косяку, опустив голову так низко, что за пеленой спутанных грязно-серых волос не было видно лица, и всё ещё машинально скребла ногтями воздух в том месте, где только что была дверь. Полминуты я просто смотрел на неё, не зная, что делать – сочувственно хмыкать или брезгливо морщиться. Сибилла на этот раз выглядела просто неподобающе: нечёсанная, грязная, одетая в какие-то тряпки, бывшие всего месяц назад дорогим костюмом из шикарного бутика, воняющая непередаваемой смесью десятка мужских одеколонов, дешёвой водки и чёртовой уймы сортов сигарет, исцарапанная и совершенно беспомощная. Каким-то неуместным казалось сейчас звучное и красивое имя, ей бы сейчас больше подошло нечто пренебрежительно-неслышное. Из разномастной палитры её состояний, а их у Сибиллы не меньше полусотни, именно это я всегда ненавидел больше всех. Когда она, уже уткнувшись лицом мне в плечо, пока я переносил её с грязного коврика, что-то невразумительно прохрипела, я всё-таки не удержался и поморщился. Сибилла не видела моего лица, но даже если бы это проявление брезгливости не прошло мимо её взгляда, сейчас она не обратила бы на него никакого внимания - не до того.
  Она кое-как пришла в себя после двух рюмок дорогой водки, которую я периодически покупаю специально для неё и держу в самом дальнем углу своего винного бара. Полулёжа на диване в гостиной, Сибилла откинула трясущейся ладонью волосы с лица и наконец-то взглянула на меня своими восхитительными глазами, не потерявшими очарования даже будучи затуманенными и усталыми. Бледная исцарапанная рука ещё раз потянулась за рюмкой, поднесла её к потрескавшимся губам и опрокинула внутрь. Часовой мирок на стене вновь ненадолго ожил, проснулся старый колокол и кашлянул трижды. Я откинулся в кресле, предполагая, что с минуты на минуту моя незванная гостья будет вполне в состоянии говорить.
  - Мне нужна твоя помощь…
  Голос её оказался на удивление чистым, без каких-либо хрипов, дребезжаний и грубости, но это ничуть не прибавило сказанному положительности. Эту её фразу я слышал не одну сотню раз, когда Сибилла единожды в полтора, два или три месяца снова и снова приходила к моей двери и давила кнопку звонка, стучалась или скреблась в дверь – в зависимости от того, насколько хорошо держалась на ногах. Она могла бы и не произносить ничего, ведь от случая к случаю первая фраза не меняла ни значения, ни эмоциональной окраски. Разве что изредка, в те ночи, когда Сибилла была в состоянии самостоятельно дойти до дивана, она коротко здоровалась со мной, прежде чем перейти к цели своего визита.
  - Почему ты молчишь?
  А что ты хочешь услышать, девочка моя? Что я, конечно же, помогу тебе, как делал это множество раз до сегодняшнего дня? Но ведь ты и без любых подтверждений знаешь, что помогу. Как бы ни хотел послать тебя к чёрту и вернуться к книге, тиканью часов и одиноко горящей свече, всё равно помогу. Ответственность – она, знаешь ли, дамочка с характером даже более сложным, нежели твой. Ведь это я виноват, что ты теперь вынуждена регулярно приезжать, приходить, приползать ко мне и просить помощи. Это я двадцать лет назад, надолго очарованный твоей женственностью, жизнерадостностью и неповторимостью, твоими необычайно яркими глазами, нереальной мягкостью прохладной кожи и теплом губ, собственнически пожелал обладать тобою не несколько коротких лет, а бесконечно. Это я убедил тебя в том, что вечность прекрасна, безгранична и свободна, что любые стены рушатся по одной лишь воле, а стены рассыпаются в прах, стоит только пожелать. Это я показал тебе путь в новый мир, незнакомый, чуждый и непонятный тебе, которая тогда ещё была всё такой же весёлой и непосредственной. Это я, никто другой, узнал вкус твоей сладкой крови в последний вечер твоей жизни. Это я приучал тебя жить ночью, с рассветом плотно занавешивая окна тёмными гардинами. Это я несколько раз оттаскивал тебя от двери, когда ты, забывшись, уже готова была выбежать навстречу предзакатному солнцу. Это я подарил тебе первую живую игрушку, испуганно глядящую на нас огромными от ужаса влажными глазами, нелепо всхлипывающую и глупо пытающуюся отгородиться дешёвым советским портфелем.
  Это я даже предположить не мог, что ты будешь не в состоянии вонзиться в её шею, прикрытую криво повязанным пионерским галстуком. Это я не догадался, что на могиле погибшей жизнерадостности пустит корни корявое человеколюбие. Это я, сдавшись, завлекал очередного человека, собственноручно убивал его и лишь потом звал тебя, неловко опускавшуюся на колени и ищущую губами ещё пока живую жилку. Это я виноват, что ты перестала быть человеком, но и не смогла окончательно стать кровопийцей.
  - Ты поможешь мне? Последний раз?
  Нетерпеливый голос Сибиллы отвлёк меня от мыслей, которые с завидным постоянством посещают меня в те же ночи, что и она. Последний раз? Она говорила так всегда, и за одним «последним» разом следовал второй, третий, четвёртый… Минутная стрелка начала новый круг. Я поднялся и помог встать Сибилле. Не знаю, откуда у неё взялись силы, если всего получасом ранее она едва могла сидеть. Быть может, её держало на ногах предвкушение скорого наслаждения. Во всяком случае, по лестнице она спускалась самостоятельно, лишь иногда хватась за моё плечо руками, чтобы не упасть. Её ногти, покрытые полустёршимся алым лаком, были наполовину переломаны и прятали под собой полоску чёрной грязи. Я старался не смотреть на Сибиллу всё то время, пока мы шли по тёмной улице, распугивая любопытных кошек. Сибилла чуть вздрагивала, если порыв холодного октябрьского ветра чересчур настойчиво пытался прокрасться сквозь ткань к её телу. Но у меня в мыслях даже не было отдать ей свой плащ. Актриса чёртова… Как может мёртвое тело чувствовать холод?
  Найти кого-то в начале четвёртого утра не так-то просто, но, подгоняемый неприятным видом своей спутницы и её непрекращающимся голодным нытьём, я постарался отключиться ото всего, кроме единственной цели. Однако когда вблизи наконец-то появился человек, которого я почувствоал ещё до того, как послышался звук шагов, Сибилла уже снова едва была в силах даже сидеть, тяжело привалившись к серой стене какого-то здания. Я оставил её в тёмном переулке, а сам вышел на дорогу, ожидая, когда источник тепла появится в поле зрения. В гостиной, наверное, минутная стрелка пробежала полпути до отсчёта нового часа.
  Сегодня Сибилла останется весьма довольна: она всегда любила вкус крови молодых мужчин и ещё почему-то считала едва ли не верхом удовольствия, если они слегка пьяны. Не знаю, как насчёт содержания алкоголя, но впереди маячил силуэт явно ещё нестарого человека. Когда он, проходя мимо тёмного переулка, наконец-то заметил мою сумрачную фигуру, было уже поздно.
  Секунды превратились в густое варево, которое медленно переливалось из одного сосуда в другой. Я проглотил его без остатка, тут же стерев из памяти те полминуты, когда протащил потяжелевшее тело в глубину переулка, бросил на грязный асфальт возле Сибиллы и, отведя глаза от неприятного зрелища, вернулся на дорогу. Меньше всего мне сейчас хотелось слушать, как некогда восхищавшая меня женщина жадно высасывает спасительную жидкость из уже мёртвого тела, стараясь не проронить ни единой капли – чтобы ещё как можно дольше не чувствовать голода и не являться ко мне с просьбой о помощи.
  Сибилла вышла уже совершенно другой. Она несла на своём теле грязные лохмотья так, что они казались самым дорогим королевским нарядом. Плечи выпрямились, лицо прояснилось, а в прекрасных по сей день глазах вновь проснулись горделивость и уверенность в себе. Даже волосы, всего минуту назад казавшиеся грязно-серыми неуловимо преобразились в пепельную волну. Думаю, следующей ночью лишь несколько припудренных синяков смогут напомнить о том, как Сибилла выглядит сейчас.
  - Спасибо.
  Её голос звенел, словно хорошо настроенная гитарная струна, когда она, как всегда, благодарила меня, при этом не испытывая никаких эмоций. Знает же, знает, что я считаю себя всему виной. Знает и пользуется этим.
  - Это был последний раз. Больше я не приду к тебе.
  Сибилла отвернулась от меня и ушла прочь, оставляя после себя запах алкоголя, мужского парфюма и дешёвых сигарет, который уже завтра сменится на аромат дорогих духов и лёгкую нотку фруктового шампуня. Я не задержался на улице ни секундой дольше, чем потребовалось на то, чтобы добраться до подъезда и подняться к себе, по пути выкрутив раздражающе яркую лампочку, которую уже завтра вечно брюзжащий сосед заменит на новую.
  Последний раз?
  Когда последний раз она увидела во мне что-то человеческое? Наверное, за миг до того, как я впервые подарил ей живую игрушку. Наверное, в то мгновение, когда в глазах школьницы умерла надежда на спасение, во взгляде Сибиллы точно так же канула в Лету иллюзия о том, что я ещё остаюсь человеком. А ведь я завидую ей, моей девочке-которая-всегда-возращается. Сибилле всё-таки удалось удержаться на грани между человеком и вампиром, какой бы призрачной не казалась эта грань. Балансирует на тонком канате, покачивается из стороны в сторону, старается устоять. А я – её шест для поддержания равновесия. За несколько десятков лет Сибилла так и не научилась убивать. А ведь она бы давно меня прикончила, если бы не боялась остаться без своего единственного способа балансировки на канате и если бы была способна поднять на меня руку. Не может. Даже на меня, изверга проклятого, как сама назвала лет шестнадцать назад или чуть больше. Не всё ли равно, когда именно? Время не имеет значения, когда оно бесконечно. И только лишь то время, которое проходит от одного пробуждения настенного часового мирка до второго, только оно важно.
  Часы как раз пробили четырежды, когда я вернулся в свою квартиру. Оставленная свеча почти догорела, наполовину сползла из низкого подсвечника на глянцевую поверхность стола. Подув на пламя, позволил темноте воцариться в комнате, и остановился посреди гостиной.
  Теперь же, товарищ соседский брюзга, надеюсь, вы спите крепко и вам снятся постоянно куда-то пропадающие электрические лампочки. Молодая семейная пара этажом ниже, думаю, вы так устали за последние два часа методического расшатывания кровати, что видите сейчас уже пятый или шестой по счёту эротический сон. Бабушка из квартиры напротив, уверен, вам ничего не страшно с таким-то количеством икон и распятий по всей квартире, что я даже отсюда их чувствую. Мария этажом выше, сорокалетняя проститутка с именем Богородицы, ты скорее всего ещё не вернулась с работы, так что тебя это вовсе не касается. Студент из квартиры, балкон которой смежен с моим, предположу, что твоя совесть чиста и позволяет тебе спать крепко. И, девочка моя, Сибилла, если ты ещё где-то поблизостки, заткни свои очаровательные ушки. Чёрт бы тебя побрал, красавица, впервые за много лет ты всё-таки выдрала из моей груди дикий вопль…
  - Когда же последний раз окажется последним?!!
  …Шестерёнки часов тихо замерли…

07.02.2004.