Страшная сказка о добре

Средневековье. Старая добрая Англия. Саксы, работающие в поте лица на полях своих, норманны, взирающие с презрением с высоты башен своих неприступных замков на копошащихся в земле людей, которые для них являлись низшим сословием, даже разговаривать с которыми было ниже их собственного достоинства, вознесшего их до недосягаемых высот совершенства, как они сами про себя думали. Практически, феодализм в крайнем своем проявлении.
К одному из таких замков подошел человек и постучался в грубые и крепкие дубовые ворота. Из-за них раздался возглас в ответ: «Проваливай отсюда, отродье нечестивое, пока не открыли ворота и не надавали тебе тумаков». «А у меня письмо к хозяину замка, - ответил подошедший. – Вернее, послание, даже просьба…». « Суй тогда сюда его, в щель эту». Человек просунул письмо и сделал шаг назад. Он приготовился к долгому ожиданию.
Немного времени спустя, ворота заскрипели и поднялись. Стражники напали на него, скрутили и поволокли внутрь замка. Последнее, что он слышал из звуков, доносящихся с воли – скрип закрываемых ворот. Его приволокли в каменный мешок и бросили на холодный безжизненный пол в полную темноту и ушли, закрыв и заперев дверь за собой. Он смирился. Он привык к такому отношению к простым саксам. Он просто ждал.
… Шло время. Сколько он так просидел – он не знал. Послышались шаги за дверью, она отворилась, вошло несколько стражников, неся в руках коптящие факелы. За ними появилась фигура, искаженная отблесками пылающих огней, от ветра то раздувающихся, то вдруг прибивающихся к самым рукам, держащим эти факелы, да так, что казалось, что руки эти сами горят вместе с паклей, намотанной на деревянные колья и политые жиром, чтобы дольше горели. Фигура плясала, извивалась, выдавая немыслимые пируэты на стенах, потолке, на полу. Голос, исходящий от нее, был тих и спокоен, а от того еще более страшен. Страшен смыслом того, что он говорил. Хозяин замка даже не стал разбираться в смысле письма и просьбы, заключенной в нем. Его просто взбесило то, что эти плебеи посмели обратиться к нему. К нему – хозяину жизни и повелителю судеб, скучающему под звуки лютни, принесенной его рабом, которого по его приказу избили сначала до полусмерти, а потом окровавленными пальцами со сломанными костями заставили все-таки играть для него. Он был взбешен, но сдерживался, внешне не показывая ничего, только в уголках его губ подрагивал тик, неузнаваемо изменяя его на мгновенья и опять возвращая к обычному состоянию брезгливости, когда он смотрел на своего пленника.
Он придумал уже для себя развлечение, но оттягивал миг, когда огласит свое решение, внутренне упиваясь своей властью и безнаказанностью. Сакса вздернули под потолок, связав ему руки над головой и подвесив за них на крюк, специально прибитый к потолку именно для таких вот целей. Один из стражников поднес горящий факел к его груди. Стены этого замка слышали на своем веку и не такие крики. Его облили ледяной водой, когда голова его бессильно упала на грудь, и он потерял связь со временем. От него добивались только одного – сказать, где его дом.
Он терпел. Он молчал. Через трое суток то, что осталось от него – этот истерзанный, поджаренный и переломанный кусок плоти не выдержал и сдался. Он заговорил. Он рассказал все своим мучителям. Тогда его не стали пытать дальше, а оставили жить, сняв с крюка, бросив на пол жесткую соломенную циновку, поставив в отдалении миску с водой и миску с высушенной фасолью вперемешку с мизерными кусочками оленины, засушенными и просоленными. Он не мог есть. Он смог только с трудом доползти до миски с водой и, упав в нее лицом, тем, что осталось от его лица, чуть не захлебнувшись в ней, превозмогая боль в горле и во рту, сделал глоток воды и, откинувшись, опять впал в беспамятство. К нему приходил эскулап и сделал все, чтобы не дать ему умереть – такова была воля хозяина – оставить его жить, чтобы он смог увидеть глазами то, что хозяин собирался сделать.
На следующий день в дом, где жил этот сакс, ворвались норманны. Его семья была обычной для того времени. Он, жена его и шестеро детей. Пять мальчиков и девочка. Их выволокли из дома, мальчиков связали и бросили наземь. Женщин отвели в сторону и оставили с ними одного, чтобы присматривать за ними. Поочередно к каждому мальчику подходил один и тот же человек, держа в руке обнаженный и окровавленный короткий меч, и всаживал его с размаху в живот своей следующей жертве. Посмотрев, как она мучается немного времени, он еще раз взмахивал мечом, отрубая ему голову. Крик их матери слышен был, наверное, всей округе. Только не было никого вокруг. Поле, чистое в своей первозданности, дом посреди него, хлопанье крыльев взлетевших испуганных птиц, ветер, пригнувший до земли колосья овса и нечеловеческий крик над этим полем.
Она больше не могла кричать. Только хриплый бред слышен был от того, кто еще недавно был матерью и женой, а теперь перестал быть человеком. Дочь ее давно была в обмороке и не видела ничего этого, несмотря на то, что ее тряс за плечи и бил наотмашь по щекам тот, кто был приставлен к ней.
Бросив их через седло, будто это и не люди вовсе, а просто мешки с овсом, норманны поскакали в замок. Пройдя через ворота, они сбросили ношу с коней и подошли к столу, выставленному во двор и уставленному бутылями с вином и элем. Каждый приложился как следует к любимым напиткам. Чуть захмелев, они с любопытством осматривали сооруженный посреди просторного двора помост, еще не догадываясь о его цели. И лишь когда они увидели слуг, тащивших быстро и грубо сколоченный деревянный крест с веревками, прибитыми по краям его, и тех, кто натаскивал сухой хворост и подкладывал дрова к основанию этого помоста, а также черную рясу епископа, наблюдавшего из окна за этими приготовлениями, они начали безудержно хохотать, расплескивая вино из бутылок, которые они держали в руках, поминутно прикладываясь к ним, обливая себе лица, одежду и не замечая этого затуманенными от алкоголя мозгами.
Хозяин замка вышел из дверей, посмотрел на небо – скоро ли стемнеет (он хотел, чтобы действо происходило поздним вечером, в темноте) – недовольно усмехнулся разгару дня и солнечному яркому свету, подошел к двум бесчувственным телам, ногой перевернув каждое из них так, чтобы видны были лица, посмотрел на них и улыбнулся своим мыслям. Просто очень будет сжечь этих женщин на костре как ведьм. Слишком просто. Сначала надо сделать другое.
Он уверенно отдавал распоряжения своим людям. Они подняли тела двух женщин и перенесли их в центр двора, уложив их на расстеленные покрывала. Из подвала приволокли сакса, связав его и бросив тут же, неподалеку, даже не приставив к нему никого из стражей, да он и не нуждался в этом – он не способен был ни к чему. Женщин жестоко отхлестали по щекам, потом, применив плетки, заставили их кричать от боли и очнуться от забытья. Растащили их на разные концы покрывал. К каждой из них подошел норманн, будто сговорившись, синхронно задрав на обеих платья, стянул с каждой трусы. Мать дико закричала, дернулась к дочери, но получила жестокий удар кулаком  в живот, другой удар, третий. Он методично избивал ее, пока она не затихла, лежа на покрывале этом, широко раскинув в стороны белеющие из под разорванного платья ноги с черным треугольником волос между ними. Норманн, усмехаясь, ухватился за эти волосы и дернул их с силой на себя. Она застонала, корчась в агонии, а он засмеялся, дернул еще раз, медленно спустил штаны с себя, опустился перед ней на колени, лег на нее и начал насиловать. Она лежала без движения. Он задергался в последний раз и кончил. Поднялся, обтерев свой член о край ее платья, уступая место следующему насильнику. Их было много. Может, десять, а, может, даже больше. И каждый разрывал ее плоть на части, грубо вторгаясь в нее. А на другом конце покрывала происходило другое.
Дочери ее едва исполнилось 14 лет. И молодость, и свежесть ее стали дополнительным стимулом для насильников. Разорвав на ней платье окончательно, они мяли ее по-девичьи неразвившиеся еще груди, лапая все ее тело своими грубыми мужскими руками, залезая ими в промежность глубоко. А когда она стала сопротивляться, утихомирили ее тем, что, принеся деревянный кол, широко раздвинув ей ноги и разведя их в стороны, воткнули его в задний проход, пропихивая его все глубже, пока он не обагрился кровью ее. Тогда, не вынимая кола, один из них залез на нее, закрывая ей рот жесткой ладонью, чтобы не слышать ее крики. Услужливые руки раздвигали ей ноги, разводили в стороны ее губки, раздирая ее болью, пока он не вошел в нее и не смешал свою плоть с ее. Такое наслаждение он получил, чувствуя, что в этом месте он стал первым, что плоть его сжимало такое узкое отверстие, что он с трудом протиснулся туда. Его брызгающая сперма смешалась с ее кровью, с ее первой девственной кровью. Она была без сознания, когда на нее залез второй насильник, третий…
Сакс молчал. Он смотрел на то, что происходит во дворе, не видя этого. То безумие, которое было в его глазах, не было похоже на выражение, присущее человеку. Он перестал быть человеком. Он стал существом, фантомом, единственной мыслью которого была одна – убивать. Он перевернулся на живот, сжав зубы, чтобы стоном не выдать себя, и, опираясь на локти, подполз к ближайшему к себе стражнику. Долго приподнимался на локтях – этого не видел никто, все заняты были тем зрелищем, которое разворачивалось на глазах у всех. Дрожащей рукой он потянул к себе длинный нож, засунутый за пояс стража. В последний момент, будто почуяв неладное и увидев глаза смерти перед собой, охранник оглянулся, но было уже поздно. Быстрым движением, выхватив нож из-за его пояса, не зная, откуда только взялись силы в этом, уже не являющимся человеческим, теле, сакс воткнул нож в горло своей жертве и упал. И снова этого не заметил никто. Прошла вечность, пока он очнулся, осмотрел свою руку, сжимающую нож, всю в крови и пополз к следующей жертве.
Он успел прикончить троих, когда его заметили. И полз уже к хозяину замка. Тот жестом велел всем оставаться на своих местах и просто смотрел на ползущего к нему человека. Без всяких чувств на лице. Когда он подполз, норманн просто сжал его руку, вытащил нож из нее и полоснул им несколько раз по его груди. Потом воткнул его глубоко в ногу и провернул там. Сакс не чувствовал боли. Он ничего не чувствовал уже. И враг его это понял. Поэтому и не стал продолжать. Просто отпихнул его в сторону. И уставился опять на центр двора. Ему начало надоедать однообразие этого зрелища, он стал уставать. Тогда он подозвал одного из своих людей, долго что-то объяснял ему и махнул рукой в сторону приготовленного костра.
Послышались отрывистые команды, центр двора опустел. К женщинам, лежащим там, подбежали двое, схватив их за волосы, поволокли к костру с возвышающимся посередине его крестом. Но тут вышла оказия. Их нельзя было обеих привязать к этому кресту. Тогда дочь просто убили, воткнув ей нож в сердце.
Мать же привязали к кресту веревками, а потом еще и прибили гвоздями руки и ноги к кресту. Разошлись в стороны, подпуская епископа поближе к ней и слушая его невнятное бормотание про ведьм и нехристей. Когда он закончил и отошел в сторону, кто-то быстро подбежал к костру с большой бутылью, обливая костер, ноги и тело женщины маслом. Отбежал, выхватил горящий факел у ближайшего человека и кинул его в костер.
Тот сразу же вспыхнул ярко, масло загорелось, огонь, облизывая свои жертвы – хворост, дрова, сложенные аккуратно, чтобы быстрее гореть, ноги и тело женщины, взметнулся в небо распускающимся рыжим невероятным цветком, постреливая и гудя. И через мгновенье ничего уже не стало видно за бушующим пламенем.
Когда огонь стал затихать, съеживаясь до размера обычного костерка, перед которым греются усталые путники ночью, спасаясь от темноты и промозглости, хозяин замка обратил внимание на сакса. Тот по-прежнему лежал там же, где его оставили в последний раз. Он еще дышал. Его глаза были открыты, но он не видел ничего ими. Гордый норманн еще поглядел на сакса немного, потом поднял валявшийся рядом короткий меч.
Он почувствовал себя спасителем человечества. Он был заполнен незнакомым для себя чувством доброты и участия. Улыбнувшись легко и спокойно, отвечая этому порыву сострадания и доброты, вспыхнувшему в нем вдруг, он воткнул меч в голову сакса, прямо в глаз его. Тот умер мгновенно. Норманн, удовлетворенный чувством справедливого сострадания к человеку, чьи мучения он прервал сейчас, вытер об него меч, повернулся и пошел прочь.
Через несколько минут он забыл уже об этом и стал думать о том, как бы ему провести завтрашний день, чтобы не заскучать и не разочароваться в возможности своей творить на своей земле.


06.09.2003 22:59:23 Москва.