Пламенные пропасти отрывки повести

...Добравшись до сенсуального восприятия природы, и, как водится, подкрепившись неосязаемыми плодами поверхностного вдохновения, я решил, что самым целесообразным было бы для начала глянуть, не поволок ли этот шарлатан мою тётю в ту самую беседку над рекой, которую давно облюбовали ( да, именно облюбовали - весьма подходящее слово!) туристы, без спроса вторгающиеся на территорию имения в разгар лета насладиться красотами местной панорамы в сопровождении сговорчивых крестьянских девок.  Мне было всегда немного тошно абстрагироваться от реальности, которую моё воображение любило облечь в только ему ведомую форму,  снабдив без того яркий образ удивительно правдоподобными деталями, подозрительно знакомыми, и как потом выяснялось - бессовестно заимствованными из моей же прозы. Чего стоят хотя бы  "растолстелые бледные груди, подрумяненные грязно-розовыми сосковидными бородавками", что не без оснований мерещились мне на теле очередной демонической фермерской Магдалины (цитирую на память свой дневник, что с колеблющейся периодичностью вёл в то лето). Поэтому я никогда не мог по достоинству оценить тот факт, что искусства, мол, придают дополнительную пикантность природе.
В беседке, впрочем, ни кого не было.
Ощущение гнетущей тоски вдруг навалилось на меня . Захотелось курить. Я машинально пошарил во внутреннем кармане плаща, - ( не просто плаща, но плаща, пошитого самим Нино Черутти , о чём свидетельствовала нашивка на внутренней стороне, заскорузло щекотящая  спину в жаркий день.) Но откуда взяться папиросам в столь ранний час во внутреннем кармане плаща того, кто ещё вчера жаловался на невралгию? Что-то колючее ужалило мне палец.

7

Ничего на свете так не радует, как внезапное узнавание, угадывание в распадающемся узоре судьбы какой-то вычурной закономерности, ставшей заметной отнюдь не из-за просчёта засмотревшегося на школьниц-ангелочков кондуктора, оттиснутого толпой в сторону и потому не заметившего вовремя порозовевших ушей уткнувшегося в книгу и вобравшего голову в плечи прижимистого пассажира, исключительно потому, что книга, которую тот читает - ещё не написана. Даже троллейбусный компостер, стоит ему обзавестись самой захудалой одушевленностью, привыкает к своей скромной посланнической миссии гораздо живее, чем канцелярский стиплер, вынужденный терпеть унизительную зависимость от наличия в своей обойме зубчатого градуированного рельса, постоянно теряющего в длине по мере использования; - но и отвыкает от работы он едва ли не втрое быстрей, как только этой одушевленности лишается
На днях я пытался поделиться с ней своими фантазиями насчёт явно литературной, и стало быть искусственной, природы скачкообразно развивающегося сюжета нашего романа. Из моих слов следовало, что сама наша способность к рефлексии, ко всякого рода абстрагированному сосредоточению и анализу своих мыслей, вовсе не опровергает возможности принадлежности нашего крайнего субъективизма не нам лично (не нам, как носителям этой внутренней индивидуальности), а кому-то другому, постороннему, но постороннему не в общепринятом смысле, не какой-либо посторонней личности, или же, если я всё ещё понятно объясняю, каким-либо свойствам личности этого постороннего...("Что ты заладил - постороннего, да постороннего? Кого ты имеешь в виду?")...Постой, Дашенька, я как раз об этом и говорю. Под этим Посторонним я условно обозначаю нечто, стоящее за гранью этой реальности...
-Тогда я вообще не понимаю, о чём тут говорить! - она покачала головой, продолжая крутить поскрипывающие педали тренажера.
- И всё же позволь, я продолжу. Многие восточные религии утверждают, что интеллектуальный анализ, абстрагированный от всего внешнего, основанный не на свидетельствах органов чувств, всего лишь сообщающих нам о чём-либо, происходящем снаружи, а на внутренней интуиции, проникает в саму нашу сущность, открывая нам Истину... Я знаю, ты не любишь таких слов, как Истина. Тебе они кажутся ставшими чрезмерно общеупотребительными, тривиальными. Скажем иначе...
- Ты говоришь об объективной истине, или о субъективной? - Хитро прищурилась Даша, несколько приподнимаясь над изящным ортопедическим изгибом сидения, и сумасбродно покачивая бёдрами в такт воображаемой езде.
- Ну хорошо, хорошо, забудем про истину. Я говорю о том, что ощущаю где-то внутри себя что-то вроде чёрной дыры, вот здесь, в районе солнечного сплетения, внутри. Как помнишь, в этом фильме про Рипли...
-Рипли?На ум приходит только Джордж Рипли  , но полагаю ты имеешь в виду кого-то другого. Знаешь, Вадим, мне вообще глубоко несимпатичны все эти продолжатели и последователи Сен-Симона, за исключением этого...Маленького такого, карлика... Ну, вспомни, о ком я говорю...
-Я не об этом, Даша! Потом вспомним карлика. Понимаешь ли, словно внутри меня засело какое-то чудовище. Чужой.
-Ах, так ты об этой бездарной Сигурни! Всегда поражалась, как мужчинам может нравится такая каланча!
- Но нет, я говорю не о каком-нибудь заболевании, вроде раковой опухоли или чего-то в этом духе. Моя аномалия имеет гораздо более опасную природу, вроде лакуны, провала в душе. Некая бездна, из которой на меня глядит этот Посторонний, и я знаю, что на самом деле - это не он притаился во мне, а напротив - Я - всего лишь какая-то часть его. И даже не я сам, ибо меня, как такового - вообше нет, а есть некая совокупность разрозненных образов, собирательная личность.
- Ты хочешь сказать, что сплетение солнечных зайчиков и солнечное сплетение зайчиков...
- Не шути, Даша! Я сейчас серьёзен, как никогда. Представь себе, что я всё чаще ощущаю себя не живым человеком, а скорее - литературным приёмом, неким малопонятным тропом , гротеском или же скорее литотой...
- В таком случае, литота, в твоём возрасте пора бы уже научиться выражать свои мысли почётче! - Возразила она, накидывая себе на плечи полосатое махровое полотенце и с судорожной торопливостью затеребив свои расплёскивающиеся волосы. - Незачем было тебе, милый Вадим, так углубляться в расследование обстоятельств, заставивших нашу маму в ту злополучную ночь принести себя в жертву твоему полихэдронному  воображению! Ты всегда был таким деликатным и мягким, так отчего же теперь тебе понадобилось разыгрывать из себя  tick-tack-toe , такого диктатора? - Задумчиво отвечала мне  Даша, заканчивая утреннюю гимнастику, уже успевшую стать ритуальной ( в ноябре она должна была начать сниматься в новой фильме Джузеппе Де Сантиса , где по сценарию ей предстояло перевоплотиться в молоденькую безработную итальянку Анну, разыскивающую своего мужа). Ещё не успевшая навести мейк-ап, в чёрно-белом спортивном трико, с припухлым пятнышком на нижней губе ("Ну что, никак не можешь насмотреться на мою простуду?"- На следующий день губы основательно обметало), она улыбалась с той самой напускной откровенностью, которая уже была мне знакома, и потому не вызывала первоначального раздражения.
- Вряд ли ты это поймёшь, Даша. Но это не потому, что я сомневаюсь в твоей тонкой интуиции, - мне лишь хочется признаться, что лихорадка, которой подверглись мои чувства была вызвана не моей мнительностью, или ущемленной гордостью, на которые ты тут намекаешь, она вспыхнула в тот миг, когда вернувшись в дом, я обнаружил дверь в свою комнату приоткрытой...
- Ах, прошу тебя, Вадим! Довольно об этом! Ведь в конце концов ты должен понимать, что этими своими словами ты окончательно сбиваешь с толка нашего читателя!
- Я образно выражаюсь, Даша. Ты понимаешь, о чем я говорю.




Внизу, у серой, припрятанной в прибрежных зарослях, словно написанной под диктовку реки, я заметил распластанный плот, по-видимому удерживаемый какой-то не вполне легальной мистической силой у берега. Мне сразу вспомнился тот первый день в Нечаявке, когда я, ещё не вполне пришедший в себя после утомительно-тряской дороги по туманным утренним полям, очнулся от дремотного забвения как раз на переправе через Иволгу; - возничий как-то по-особому тпр-рр-укал лошадям, а я пытался нащупать в полутьме стрелки компаса. Можно было переложить гнёт психоаналитического процесса на пряные ладони смертельно тихого птицелова, только что закончившего разминать хлебный мякиш, в предвкушении обоюдовыгодного союза охотника и дичи, но крутой брег Иволги вырос передо мной во всём своём восхитительном второбрачие, обозначив  втоптанную в грязь тропу, - и треугольный плот  (будто специально перевенчанный для гортанных всхлипов по изношенному покрывалу судьбы) выступил из камышей. Во внеслужебное время Харон подрабатывал частным извозом. Простите, я кажется стал заговариваться… Говорю-говорю что-то… А что говорю, зачем? Не ведаю того…
В жизни необходимо набрать как можно больше балласта. В один прекрасный день его можно сбросить  и взлететь - неизвестно куда.
Так вот чем я укололся! Компасом! Надо же, как всё странно получается: Новый виток спирали выносит на свет не достаточно добросовестно перетасованные карточки, словно навигатору, смиренно прокладывающему для меня маршрут, кто-то подмешал того самого снотворного порошка ...

8

Быстро налетела весна. Заколосились в поле стебельки каких-то чудесных трав, заверещали цикады, с реки ветер стал доносить ароматные запахи флёр-де-плáнта, черёмухи, медуницы и терпкой горчичной муравы, прозванной в народе "пономарицей" за свои мелкие прилипчивые колючки. Утром, когда бушевавшие всю ночь листья застывали, скованные изморозью, нередко шёл дождь.

Моя жизнь в доме Нечаевых существенно изменилась с приездом тётушки... Тётушки? Язык не поднимается так называть эту милую и славную женщину! Тётя Любовь стала тем светлым ангелом в моей жизни, которого мне до сих пор так не доставало. С её приездом я, словно обрёл нового союзника в чатуранге; - да что говорить, даже в тембре моего голоса появились доселе неведомые мне, уверенные, саркастические нотки, которых в своё время с такой лакунной  настойчивостью добивался от меня наш комиссар, советующий как-нибудь, как только напряжение в военной обстановке немного спадёт, взять отпуск за свой счёт и поехать в штаб армии, где совсем недавно открылись совершенно бесплатные курсы риторики для новоиспеченных офицеров; - но нет, я всё упрямился, находил массу отговорок, бубнил что-то про воинский долг, про то, что моё место - в окопе, а не на риторической "передовой", пока однажды война не закончилась, и курсы риторики закрыли за ненадобностью.
Я стал рано ложиться спать и рано вставал. В предрассветной мгле, в сладком холодном тумане, что по утру простирается над пепельно-серой рекой, я стал находить блаженные признаки своего близящегося счастья. И какими мелкими, бессмысленными стали казаться мне все мои страхи! Светло-сиреневые припухлости под глазами рассеялись, и постепенно моё лицо начинало приобретать вновь  здоровую бледность, так свойственную людям аристократического положения.
Добрыня Дмитрич жил, что называется "на широкую ногу", как должно быть стали бы жить Биг Футы, дозволь им Лорд выйти из вынужденного подполья. (Интересно, кто станет составлять комментарии к моим воспроизведениям?). В его доме не переводились дорогие французские вина и коньяки, регулярно доставляемые ему из городской фирменной лавки "White Hell". Это случалось в конце недели: Визгливый гудок клаксона, выдрессированный на восточный манер, был слышен ещё задолго до появления авто,  уже с противоположного конца деревни, он  оповещал о приближении некой мадемуазель Сóлы Аксоновны, шумной и энергичной миловидной барышни в ореоле огненно-рыжих волос, подвязанных изумрудной лентой; - агента по доставке. Ни на минуту не выпуская длинного мундштука из таких же длинных когтистых пернатых пальчиков, она скороговоркой, на память перечисляла ассортимент вин, улыбаясь всеми зубами. Добрыня Дмитрич не глядя подписывал чеки, и лишь затем - винтообразно взбалтывал выбранную наугад бутылку, смотрел, нету ли осадка. Нету.
Всё также ленивы были слуги, так же длинны и бесцельны разговоры, но все же, что-то существенно изменилось в этом мире. Блуждая по прилегающей к парку роще, а иногда - играючи переплывая на ту сторону Иволги, под кроны мохнатых берёз, я ощущал это изменение так же реально, как чувствуешь пульсирующий ток в оттекшем локте. Энергичность, свежесть восприятия казалось вновь обрели союзника в лице моего воображения. Надолго ли?



9
- Ну, и что теперь тебя мучает? - задал вопрос дядюшка Доб, и внезапно налетело на него что-то, под конец фразы он сорвался на странный хрип и беспомощно взмахивая руками, стал сотрясаться от налетевших конвульсий кашля.
- Моё воображение занимает один яркий филофонический  экземпляр из коллекции моих ночных кошмаров. Обыкновенный сон: Низкий сад с оголёнными ветвями стебелящимися надо мной, словно гигантские пантеры в салатовых пятнах, которые более напоминают полосы на шкуре барсука, или енота (понимаете, о чём я говорю?),  чем настоящие пятна реальных пантер. Но это не то. Представляете? Вот извивы деревьев покидают рабочий кадр, и камера устремляется к холмистой возвышенности, вроде тех, что описаны Жюлем Верном в "Детях капитана Немо", когда "наши герои" штурмуют самую высокую вершину на Цейлоне.
- Погоди-ка! Этот кашель сводит меня с ума! Что за вершина?
- Пидуруталáгала. Я и сам давно не перечитывал ничего из книг, которые, так или иначе, связаны с моим отцом. Ну хорошо, если это вызывает затруднения, вам следует выпить горячего чая, и вот что, представьте лучше Джамалунгму.
- Увлекаешься терапевтическими фокусами? Ну, и что там дальше во сне происходит?
- Дальше? Как раз и раздаётся тот звук, о котором я собираюсь рассказать. Случалось вам когда-нибудь на охоте встретиться с двумя спаривающимися зайцами?
- Не было такого. - Виновато развёл руками дядюшка Доб, словно его попытались уличить в чем-то дурном.
- А мне доводилось. Я признаться, наблюдал за парочкой косых, облюбовавших для своих встреч беседку над рекой. Застыл и слушал. Совершенно непередаваемые звуки... Знаете, такое "мяыень-тюк-тюк-мыань!" Нет, не могу объяснить! И вот, в моём сне раздаётся весьма схожий звук. Вернее даже череда звуков, слитых в один, раскатистый, вялый, душераздирающий, как  похоронный заячий хор. Казалось бы душу свою спрятал бы, лишь бы не слышать больше этого пения!
- Если человек хорош, то и Родина его хороша... Не я сказал. Дальневосточная мудрость. - Дядя Добрыня покачал головой и достав из портсигара папиросу, принялся мять её на свой лад. И его лицо стало удивительно светлым.
- Это вы к чему? - спросил я, не столько желая узнать, зачем дядюшка вспомнил японскую поговорку, но рассчитывая оттянуть время. Причем нельзя было точно сказать, зачем мне понадобилось оттягивать время. Для чего?
Мы сидели в саду. Вокруг всё благоухало. Тихонько посвистывала поливальная машина. Я был совершенно убежден, что если не произойдет сейчас какого-нибудь чуда, то Катю я проворонил. Прозевал. Никакой Кати больше не будет. Катя станет супругой Меерзовского, и мы вряд ли с ней увидимся, так как ни я, ни она не представляем никаких фантазий вне брака, освященного Святой Церковью. Муж посадит её на цепь, и станет спускать с поводка только иногда, и обязательно под своим наблюдением, не из ревности, разумеется, - потому что такие людишки обделены не только возможностью испытать  адское блаженство любви, но и лишены всех её райских мук, - а лишь для того, чтобы в свете не пошли бы всякие нехорошие толки, которые могли бы помешать его странному бизнесу, - (кстати, поэкспериментируйте с этим словом - уберите букву "т" и вторую "н"). Нечего и говорить об "окнах прозрачности", если никакой атмосферы попросту нету.
Но разве не было действенного средства, способного залатать протекающую крышу моего Эго? Неужели я и в самом деле не смогу выработать в себе фрустрационную толерантность к ядовитым зубам действительности? Мог ли я хотя бы намекнуть о той тайне, которая мне открыта?
Конечно я мог намекнуть. Я мог не только намекнуть, - хотя и простого намёка вполне хватило бы для того, чтобы дядюшка Добрыня вмиг изменил бы свою усталую мимику на скованную прохладу отражения, - но был и другой путь, пятно столкновений, чарующий блеск движущихся по кругу метафор. И этот второй путь казался мне гораздо менее болезненным и  менее остро ощутимым, так как никому и в голову не могло бы прийти мысль, что я хочу расстроить чью-нибудь свадьбу. Поэтому я молчал.

Итак, начну с начала… В тот вечер, в ту злосчастную ночь, когда я выйдя из дома, блуждал в полутьме, обворошил кусты петуний, зачем-то прошелся босиком по грядкам с розалиями, аккуратно ступая по рассаде, не примяв ни единого стебелька, не вдавливая почву, а паря над самой землей, словно подготавливаясь к чему-то более чудесному, способному заковать логику в чугунный пояс веры, обвиваясь от смысла…

На масленницу Добрыню Дмитрича нарядили царём. Надели на голову горшок и заставили кричать по ослиному. В кромешной тьме добирались домой через деревенские огороды, освещая себе путь яркими шутихами и распевая юродские песни. Деревня давно уже спала. Низко, по страусиному наклонив голову в колодец дремал чёрный скрипучий колодезный журавль. Отголоски  сокрывшегося с глаз людских узкоколейного товарняка отяжелевшими совиными крыльями разрезали бахромистую крону листвы, над нашими головами на краю просеки и несколько равносторонних треугольников закрутились в кувыркающемся падении. То были фальшивые, прошлогодние листья. Должно быть стыдясь своей сумрачной транскрипции, они спешно осели на подмороженную траву. Взгляд упал на страницу и сразу приметил быстро ползущую запятую, которую я вначале принял за паучка... Где-то я уже что-то подобное кажется видел.
- Вот ты говоришь "секстинская мадонна"...- Улыбался мне дядя Добрыня, - Орудуя сложенными в щепоть пальцами он копался в горсточке разнокалиберных гаек, рассыпчато побрякивающих в медном пенале, выискивая ту единственную, которая подошла бы по диаметру к  зазористому гранулированному шурупу, безо всяких помех проскользнувшему в заблаговременно подготовленное отверстие и плотно там засевшему, в ожидании подкрепления. Дядя препарировал кофемолку, и теперь собирался вдохнуть в неё вторую жизнь. - Тебе между прочим, как литератору, будет интересно узнать, что это слово "секстинская" имеет в своём роду очень нехорошие корни. Слово это - несомненно литературная ревертаза  какой-то нечести, ибо происходит оно от латинского корня sestus - шестой, и являясь в тоже время твёрдой формой, обозначает стихотворение, состоящее из 6 строф по 6 стихов, кончающихся 6 "ключевыми словами", повторяющимися в изменяющемся порядке из строфы - в строфу. Ты, я надеюсь, чувствуешь, какая здесь скрыта семантика?
- Очень любопытный факт! - Согласился я. - Но причём здесь Секстинская Мадонна?
- А как же? Кто по твоему разрисовал своими средневековыми граффити всю Секстинскую капеллу?- нахмурился дядюшка, напросвет разглядывая очередную гайку.
- А при чём здесь капелла?
- Ты, Вадим, вообще не признаёшь никаких авторитетов! - Отрезал дядя, с досады сплёвывая на пол бутафорской слюной (гайка явно не подходила ни по размеру, ни по весу). - По твоему выходит, что сознание - всего лишь какое-то совершенно второсортное средство приспособления к среде, а на мой взгляд - без сознания вообще не существует человека! Ты почему-то не стесняешься давать мне какие-то советы, указывать мне на мои, с твоего позволения сказать, недостатки, а сам - мыслишь, словно капризный подросток, которому хочется поразить всех своим показным нонконформизмом, вычитанным из второсортных книг! Я как-то на днях стал невольным читателем твоей записки библиотечного формата. Там я невольно увидел список той литературы, что ты планировал заказать себе для чтения. Надеюсь, что ты все-таки заказываешь книги для того, чтобы их читать, а не пародировать? И что же я там увидел, друг мой? Это ведь сущая ахинея какая-то! Ну скажи, зачем тебе вдруг понадобился Велимир Хлебников? У тебя и так на мой взгляд не все в порядке с адекватностью восприятия абсурда. Или вот, тоже странно – я не могу понять, может быть ты мне объяснишь, к чему тебе арабо-итальянский словарь? Хочешь быть в курсе того, что происходит в мире?

Сказать, что я просто любил своего дядю - не сказать ничего. Долгое время он фактически заменял мне отца, -  Я редко писал вам о своём отце, а когда это всё же происходило - мне всегда хотелось ограничиться какими-то спокойными, добрыми и простыми оборотами речи. Судьба распорядилась таким образом, что у моего отца  никогда не было возможности  быть рядом со мной в те минуты, когда я особенно в нём нуждался. Гретическая Ноябрьская Переволюция разделила нас, - Раз и готово!, - как обычно делят связку сарделек в мясной лавке. Я с матерью - остался по эту сторону опустившегося  лезвия, меж тем как проворные руки торговки уже заворачивали отца в синюю обёрточную бумагу нансеновского паспорта .

Это было нелёгкое для России время. "Горячий ветер промчавшейся гражданской войны разбил вдребезги многие судьбы, безжалостно спалил  вольнолюбивые мечты, которые веками пробивали себе путь сквозь ссохшуюся твердь рабского менталитета, вырвал с корнем и разметал по всему миру цветы русской интеллигенции". -  ( Вырезка из газетной передовицы тех лет).

 Мне было что-то около семи лет, когда у моей матери открылась тяжелая форма феохромоцитомы . Она умирала долго, но болезнь её протекала почти безболезненно. По протекции дяди Добрыни её определили в Кибельский морской госпиталь, где за ней был установлен надлежащий уход, и рядом с нею всегда находилась расторопная медицинская сестра, умеющая вовремя ввести в её податливые ультра-мариновые вены немного сострадания. Позже эта милая женщина оказалась вовлечена в какую-то сомнительную историю с хищением медицинских препаратов, но я слышал, что не смотря на всю тяжесть обвинения, она получила что-то около пятнадцати лет пребывания в колонии общего режима, - по тем временам срок более чем снисходительный. Таким образом, судьба иногда проявляет милосердие по отношению к своим чадам.
Я хорошо помню детали того дня, как запоминаешь расположение фигур на всех тридцати трёх шахматных досках, при сеансе одновременной игры, но удивительным образом забываешь имена противников, - дело происходило в небольшом гостиничном номере, два часа назад по радио сообщили, что пал Крым, - На пороге появился человек в запылившимся дорожном макинтоше, - седые волосы, выбивающиеся из-под надвинутой на лоб пыжиковой папахи знакомо взметнулись вверх, и влажные глаза со слегка раскосым прищуром неожиданно осветили меня своим долгожданным теплом...  Медленно отступают волны времени, обнажая лоснящиеся неровности дна памяти. Что может иметь общего серебряный подстаканник с нарастающим гулом электропоезда, или длинное норковое манто - со скорбным звучанием монастырской флейты? Всё это символы времени, заключающие в себе вереницы смутно угадываемых образов. То, что является недоступным нашему непосредственному пониманию - угадывается через символы, проецируясь на предметы, нас окружающие. Чем более полисемичны , многозначны символы - тем большим содержанием они наполнены.

...Буфет превосходил по размеру маленький присадистый шкафчик, уютно соседствовавший с голубым рукомойником, на ночь отодвигаемым к самой стене, для того, чтобы в темноте никто не налетел бы на него коленом, бочком-бочком протискиваясь между растушёванной ракушечной шашечницей, привезенной прадедом Вадима из Индокитая, и полосатым мирабелевым креслом, - из породы тех кресел, что охотно готовы приютить какого-нибудь некрупного зверька, - казалось просто невероятным, что в нем до сих пор не завелось уютного, пушистого енота, с вечно настороженными ушами. В буфете, наряду со всякими сладостями, - карамелью, сушенными фруктами, несколькими сортами печенья, - хранились также старые патефонные пластинки и фотографии. Будучи постоянно уверенным в том, что за ним следят, Добрыня Дмитрич не раз порывался как-нибудь отделаться от этих свидетельств, но в последний момент всегда что-то останавливало его, и максимально уменьшив звучание патефона, так что из другого конца комнаты уже совершенно невозможно было различить мотив исполняемой песни, он склонялся над крутящимся черным диском, и посапывая  слушал Камиля Сен-Санса , или ещё что-нибудь из старой французской эстрады.
Вечером к дому подъехал черный лимузин, и вскоре в кабинете дяди Доба уже шла оживленная беседа о продаже части леса, с северной стороны поместья, там куда еще не добрались крестьянские избы, у реки. Землю Добрыня Дмитрич впрочем продавать не хотел - в его планы входило лишь представить, о какой сумме может идти речь, и потому особенно долго торговаться не стал, и назвал довольно высокую сумму, раза в три выше возможной. Однако же, к несчастью покупатель оказался, что говориться, с головой, потому, как тут же выдвинул свое предложение:
-Уважаемый Добрыня Дмитрич, голубчик, при всем уважении к Вам, мой любезный друг, я готов Вам предложить вдвое больше, если Вы только намекнете о своем согласии укрепить, а-а-а так сказать добрососедский союз, между нашими семьями, и Катерина Добрыньевна окажет честь стать супругой моего единородного сына, Пьра, который с удовольствием готов в качестве изъявления своего глубочайшего уважения, к свадьбе приподнести ей подарок - в смысле подарить ту рощу, о которой мы с Вами тут договорились.
Дядя Добрыне ничего не оставалось делать, как развести руками. Они обнялись, скрепив свою дьявольскую сделку рукопожатием.
Не знаю, что толкало Добрыню Дмитрича на этот сомнительный шаг. Уверен в одном - финансовая сторона этого дела была совершенно здесь не причем.
Как тяжела холодная ограда, чугунный ряд узора, свитый огромным кузнечным пауком...




Вспорхливы тени листопада,
Как птицы раннюю весной.
Черна чугунная ограда,
И ты бросаешь взгляд косой,
(-Слегка раскосый!) на букеты
Красивых веерных цветов,
И мы подходим к парапету.
Щитинится твой куньий мех,
И, "Сколько стоит та вещица?"-
Ты спрашиваешь вдруг у всех,
Разыгрывая иностранку,
Акцент смешной изобразив…

…Эта мысль и раньше посещала его. Сформулированная на скорую руку, ничком лежа в ванной комнате, с влажным полотенцем наперевес, так, что не разобрать – куда утекла вся вода…
 «Катя и Меерзовский». И даже так: ухватисто, грязно, смешно, страшно, – Катя + Меерзовский.. Эта мысль и раньше приходила ему в голову. По  крайней мере так ему казалось, пока он стоя, наблюдал в зеркале за своим отражением, в резкой форме отринувшим это возмутительное  предположение, и теперь тем же отражением, молча сидевшим в кресле, у окна, отвернувшись, в ожидании кридиторов.
В то утро Вадим проснулся чуть раньше обычного, незадолго до того, как открыть глаза ему вздумалось помолиться. Он тут же это и проделал, молча, не размыкая глаз.
Перед его глазами почему-то возникла фигура Серафима Саровского, так как его изображают обычно на иконах – чуть-чуть стилизовано. Вадим глянул на часы и улыбнулся цифрам:  00:00 показывали электронные стрелки.

Я к утру подстрелю кенгуру,
Выпью яду и скоро умру.
Только так поступают в миру –
От ворот – поворот ко двору!

Золотую я тра’ву нарву,
И по осени кур разведу…
Да  по ветру развеяв золу,
Я упругие крылья порву…

Я к утру никуда не приду,
Я умру, и мою ТаурУ
Отведут к Голубому Гуру,
В тихий омут, в чужую нору.

10



Однажды он посмотрел старую, ещё довоенную, фильму, «Андромаху» с несравненной Терезой Дюпак в главной роли.  Другая жизнь, со своими проблемами, мне уже непонятными! - решил он. Долгая прогулка, – сначала как водится – до беседки, где притаившись в зарослях базилика, Даша как-то подарила ему горячий поцелуй, трепетный и дикий, - потом он спускался к реке, но спускался чуть дальше, для этого нужно было пройти метров четыреста, в сторону поместья Меерзовских, и не доходя до него, перейти на ту сторону Иволги, где вдоль песчаного плёса, у самой воды, словно корабли у причала, застыли несколько домиков, и один из них – длинное строение с зеленой черепичной крышей, словно спина дракона, - домик Хлои. Но Хлоя уже давно не жила здесь. Он слышал, что она переехала в Саратов…Возле этого домика, на деревянной лавке сидела старуха. Она была укутана в тяжелую черную телогрейку, и из под палевого шейного платка, на её лоб спадала седая прядь волос, похожая на крыло кукушки.
- Я ищу дом, в котором когда-то жил тут одно время некий художник – Левиафан. Вы понимаете, о чем я говорю? – Спросил он у старухи. И по тому как вздрогнули её глаза, ему стало ясно, что он идет  в правильном направлении. Набережная ещё была погружена в блаженный утренний сон. Запах реки и свежее дуновение ветра делало его прогулку необычайно приятной. Он быстро шёл по набережной. На той стороне реки дымился туман. Струясь клубами над самой водой, особенно черной и прозрачной, холодной, и неподвижной. Рядом с ним, в воде плеснула крупная рыба. Скорлупа речных мидий захрустела под ногами, на мокрых досках кто-то вчера вечером чистил мидий…Странно, вот почему получается таким образом, что вот, он никогда не наколол на булавку ни одной бабочки, а между тем мог запросто съесть живую мидию, выловив ее прямо из реки, достав длинной своей рукою с самого дна, с мостков над водой, а затем – распотрошив ножом, а то и попросту раскрыв руками створки раковины и разрывая плоть - впиться зубами в тиной пропитанную мидию…Дивной тиной пропитанную мелодию… Лидию, Имбридинг…
С клохотанием ворча двигателем и качая прыгучими фарами, навстречу ему выехал жёлтый автобус. Водитель дремал за рулём, глядя куда-то в небо.
Поселковая почта, обвитая забором с плющом, или диким виноградом. Речные мальчишки, и у них в руках - совсем ручные собачки на длинных лесках, заискивающе танцующие, напрашивающиеся на одобрение, на внимание, на плюшевую косточку…
А вот на этом небольшом причале, где сейчас только две зачехленные моторные лодки, да пузатый речной катерок, и тот уже отплывающий в неизвестность, он когда-то, несколько лет назад, швырнул в реку бутылку со свирепым письмом – письмом самому себе, с той мыслью что выловит её и прочтет письмо,  когда-нибудь, много-много лет спустя.…