Сын

               
Посвящается памяти погибших в Катынском лесу весной 1940-го года

16 сентября 2002 – 4 января 2003

Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лёд и пламень
Не столь различны меж собой…
                (А. Пушкин)

 Господа офицеры! Как сберечь вашу веру?
 На разрытых могилах ваши души хрипят,
 Что ж мы, братцы, наделали?
Не смогли уберечь их,
 И теперь они вечно в глаза нам глядят...
 ...И опять вы уходите,
 Может, прямо на небо,
 И откуда-то сверху прощаете нас...
                (О. Газманов)

И дело вовсе не в примете:
Только мёртвый не боится смерти.
Вдоль дорог расставлены посты –
Возьми меня с собой…
                (А. Васильев)

Дружба чиста как слеза,
Счастлив тот, у кого она есть…
                (О. Газманов)








Вступление

         Тишина. Невероятная, гробовая, выжженная и давящая на мозг. Полностью разрушенный город, ещё так недавно поражавший всех своей красотой и величием.
         Не слышно. Ничего не слышно, кроме едва улавливаемого чутким ухом потрескивания углей в догорающих руинах.
         Невозможно. Почти невозможно дышать - слишком много дыма, даже неба не видно из-за этого плотного занавеса.
         Люди. Только мёртвые. Много, очень много мёртвых. Они - в руинах, они - на улицах, они - на деревьях, они - в реке, они - повсюду. Изуродованные, изорванные, обезображенные. Все одинаковые. Лиц невозможно разглядеть, полуистлевшая одежда - в крови и пепле.
         Жизни нет. Но вот из-под груды камней пробивается маленький зелёный лепесточек - настолько слабый, что почти белый. Но - живой. Значит, есть будущее. Значит, придут люди. Значит, будет жизнь!

Второе вступление
      
         Тишина. Сурово молчит Катынский лес, надёжно храня от живых свои тайны.
         Бесшумно шуршит трава, горестно перешёптываются деревья. Природа хранит минуты молчания, и метрономом раздаются удары дятла.
         Люди. Люди боятся этих мест, стараются обходить стороной. Живые не любят встречаться с мёртвыми. Живые боятся мёртвых. И дико стонут по ночам истерзанные души, зовут своих родных и близких. И встают волосы дыбом у всякого живого, кто слышит этот крик, отчаянно зовущий на помощь.
         Но помочь им уже нельзя. Уже слишком поздно. Да и родственники многие сгнили в лагерях и тюрьмах Великой Советской Родины. Но ведь мёртвым не объяснишь, и они продолжают пугать местных жителей и приезжих своими надрывающимися от горя и отчаяния, безумными стонами, нагоняющими смертный холодный ужас и жгучую жалость к тысячам исковерканных судеб, просящих о пощаде, не понимающих, за какие грехи они разделили подобную участь и упрекающих всех живых в том, что они мертвы и в том, что они забыты...

1.

         Томаш сидел на подоконнике и торопливо ел бутерброд, роняя на колени крошки. Рассердившись, он бросил остаток на пол.
-Фу, нажрался как свинья, - весело констатировал он, прожевав булку, а затем так же весело, картинно расставив руки, громко рыгнул.
         Внизу послышался грохот. Дверь подъезда растворилась, и всю лестницу залил звонкий девичий смех. Томаш вскочил с подоконника, подобрал раскрошившийся  бутерброд и метнулся было наверх, но находился между первым и вторым этажом, и две девчонки - жившая на втором этаже Миррочка и её подруга Стефания - уже заметили его и перестали смеяться. Стефания быстро пробежала мимо Томаша, даже не взглянув на него, а рыжая Мирра, невероятно худая и какая-то неуклюжая, с цыплячьей шеей и веснушками на лице, приостановилась и поглядела на Томаша. Её лицо было некрасивым, но глаза - огромные, серо-голубые, с изящными загнутыми ресницами - делали его привлекательным.
         Томашу захотелось провалиться сквозь землю. Ещё хуже было оттого, что он явственно ощущал, как густо и быстро краснеют его щёки. Он крепко сжал зубы и почувствовал странную ненависть: то ли к себе, то ли к этой смелой девчонке.
         Мирра вдруг также расхохоталась и понеслась вслед за подругой. Томаш в сердцах бросил остатки бутерброда обратно на пол. Он ясно представил себе, как эти две сороки будут обсуждать его, говорить о том, какой он смешной, глупый и т.п. И этот злосчастный бутерброд припомнят, и красные щёки, и нелепую позу, в которой он застыл, глядя на Мирру.
         Но не успел стихнуть на лестнице девичий смех, как дверь одной из квартир на втором этаже распахнулась, и на лестничной площадке появился высокий молодой человек в широких серых брюках на подтяжках и белой не очень чистой рубахе. На ногах его были старые стоптанные и, видимо, когда-то лакированные ботинки, в руках он держал серую кепку. Светло-каштановая чёлка свисала чуть ниже бровей, синие глаза недовольно щурились. Тонкий прямой нос морщился, тонкие губы кривились в гримасе, изображавшей раздражение и злобу.
-Да не знаю я, когда приду, не знаю! И часов у меня нет! - крикнул молодой человек внутрь квартиры и с грохотом захлопнул дверь.
-Как она мне надоела! - проворчал он, вознося глаза к небу, но неба не увидел, а увидел только грязный потолок, которого он чуть не касался из-за своего ставосьмидесятидвухсантиметрового роста. Опустив глаза до нужного уровня, он заметил Томаша.
-Ты уже здесь? - удивился юноша. Это был друг Томаша Марек Спованский.
-Ну-у, а где форма?! - возмутился Томаш, - Ты обещал!
-Завтра, на параде. Сегодня - нет.
     В это время Марек спустился к другу и, надев кепку, хлопнул его по плечу:
-Здорово.
     Томаш со всей силы бабахнул друга кулаком, тот от неожиданности даже присел.
-Ты что?
-Здорово.
     Тут Марек увидел кучку крошек с большим огрызком колбасы, которая когда-то была бутербродом, и спросил:
-Ты?
     Томаш вздохнул.
Марек поднялся с корточек и сделал грозное лицо:
-А ну убирай! Не у себя дома!
-Да пошёл ты... - огрызнулся Томаш.
-Ага, я понял, ты не хочешь поддержать друга на параде... Ясно.
     Лицо Томаша переменилось.
-Нет, что ты, это я просто сказал, я сейчас всё уберу! - и поспешно начал собирать крошки. Те, которые собрать не удалось, он загнал в угол, а то, что собрал, держал в руках, боясь обронить хоть крошку; понёс на улицу птицам, колбаса же предназначалась собакам.
     Марек улыбнулся и последовал за другом.
         Парад, о котором говорили молодые люди, был назначен на 1-е сентября 1939 года в военном училище города Варшавы в честь начала нового учебного года. Для Марека этот год должен был стать последним, а для Томаша - только третьим. Перед пятым курсом будущим офицерам выдали новую форму, которую они и должны были надеть впервые на первосентябрьском параде.
         Томаш торопился стать взрослым и очень хотел посмотреть на своего друга, хоть на четверть часа прикоснуться к будущему. Всё дело в том, что на втором, третьем и четвёртом курсах никакого праздника не было, и курсанты сразу приступали к занятиям.
        Марек пообещал Томашу поговорить с преподавателями, чтобы они отпустили юношу на парад, и Томаш уже предвкушал, как послезавтра будет рассказывать своим товарищам об этом параде, и как они все ему будут завидовать...

2.

         Марек родился девятого января 1920-го года в Варшаве. Его отец Давор Спованский был тяжело ранен в советско-польскую войну и лежал шесть лет парализованный, пока не простудился от открытой форточки и умер от воспаления лёгких. Марек почти не помнил его, но помнил, как, умирая, Давор подозвал к себе шестилетнего парнишку и холодеющими губами произнёс: "Сын..." Больше он ничего не успел сказать. И так врезалось Мареку в память это слово...
         Между Мареком и старшим братом Александром была разница в 13 лет, и когда отца не стало, Алекс уже был взрослым человеком. Марек не воспринимал его как брата и несколько побаивался. Алекс постоянно работал, чтобы прокормить мать и Марека, но денег катастрофически не хватало. Марек тоже хотел пойти работать, но Алекс не позволил, и пришлось идти в военное училище. Когда Марек учился на втором курсе, Алекс женился и уехал к жене в другой район Варшавы. С тех пор как будто тень пролегла между братьями: Марек стал холодно относиться к Алексу и его жене, в разговорах на слова был скуп и подчёркнуто вежлив. Деньги, которые Алекс давал ему, он не брал и матери строго-настрого запретил. Конечно, и та небольшая сумма, которую предлагал Алекс, не оказалась бы лишней, но Марек упрямо твердил, что Алекс - взрослый человек, ему нужно содержать жену, каждый злотый должен быть на счету.
         Весь учебный год Марек жил в училище и питался там, а любое свободное время использовал для заработка, чтобы кормить мать. И в последние полтора года ему удавалось не только кормить, но и одевать ее. Она и сама пыталась устроиться на работу, но Марек не позволил - ей был 61 год, и у неё болела спина, и сын всё делал, чтобы ей жилось легче.
         Всё лето 39-го Марек работал: по утрам разносил газеты, днём служил разнорабочим на стройке, а вечером оставался с матерью и читал ей книги, либо слушал её рассказы, а иногда (к концу лета-всё чаще) уходил гулять с Томашем.
         Они познакомились довольно глупо.
         Это произошло где-то в середине июня, даже ближе к концу. В восемь часов утра Марек как обычно разносил газеты. Настроение было приподнятое, хотелось петь, и молодой человек бодро шагал по улице. Вдруг он зацепился за что-то и бесславно растянулся во весь рост, газеты вылетели из рук и ровной полоской, как карты фокусника, легли прямо в лужу. Где-то сбоку послышался неудержимый хохот.
         Поднявшись с земли, Марек пришёл в ярость. Через улицу была натянута леска, а в окне лестницы мелькнуло смеющееся лицо. Успокоившись, Марек медленно отряхнулся, подошёл к газетам, собрал их и, не отжимая, с невозмутимым видом понёс в подъезд. Смех затих.
         Между первым и вторым этажами стоял мальчик лет шестнадцати,  среднего роста, темноволосый, с тёмно-серыми глазами, длинным носом и тонкими губами.
         Он смотрел на Марека без страха и даже как-то с тоской, его глаза казались совсем черными, губы были плотно сжаты.
         Марек с невозмутимой серьёзностью и спокойствием взглянул в глаза своему обидчику. По-доброму улыбнувшись, юный пан Спованский кинул грязные мокрые газеты в лицо мальчику и, ни слова не говоря, развернулся и направился к выходу.
Занятый мыслями, где теперь достать денег - обещал матери новые туфли - шёл Марек по городу. Вдруг кто-то крепко схватил его за плечо. Марек обернулся.
-Извините! - прокричал тот самый мальчик с лестницы прямо в ухо Мареку.
Марек снял руку незнакомца со своего плеча и, отстранившись, сказал:
-Не надрывайтесь, я не глухой!
-Извините, - намного тише произнёс юноша, - Мне показалось, что вы глухой, так как я уже полгорода бегу за вами, кричу, чтобы подождали, а вы не реагируете. Дело в том, что вы кое-что забыли...
И мальчик достал из кармана несколько сложенных вчетверо газет, уже изрядно подсохших, и кинул их в лицо Мареку, но не ушел, а стал ждать реакции пострадавшего.
Тот вдруг засмеялся. Размазывая грязь по лицу, он хохотал как сумасшедший и не мог остановиться.
Немного успокоившись, Марек вытер руку о штаны и протянул незнакомцу:
-Марек Спованский.
-Томаш Раджич! - радостно ответил незнакомец и крепко пожал руку Мареку...
Несколько недель подряд каждый день, когда Марек разносил газеты, он встречал на одной из улиц Томаша, и они долго болтали. Незаметно для себя Марек так привязался к этому юноше, который, как оказалось, учился там же, где и он сам, что когда однажды он шёл по привычному маршруту, а Томаш не появился, Марек забеспокоился. А потом понял, что у него никогда не было настоящих друзей. В училище его не очень любили, потому что был отличником, да и некогда ему было дружить, он постоянно учился, либо работал. Работал, работал, работал...
На следующий день друзья встретились и потом уже практически не расставались.
В четверг,31 августа, вернувшись домой с разноски газет (на стройку ему в тот день уже не нужно было идти), Марек увидел в квартире брата.
Ссора была довольно долгой. Оказалось, что мать и Алекс встречались тайно от Марека, и Алекс давал ей деньги. И сейчас Алекс приехал не с пустыми руками. Марек пришёл раньше, чем должен был, и мать не успела спрятать чулок с деньгами, которые копила несколько лет подряд.
Марек был потрясён и расстроен до глубины души. Такого предательства со стороны матери он не ожидал.
Все его надежды, мечты, три года упорного труда, беспрестанного, подчас нелёгкого, почти полное отсутствие личной жизни и отдых только ночью, во время сна - и всё ради одного человека - матери, которой Марек хотел обеспечить нормальные условия существования. Сам, без посторонней помощи. Порой ради матери он жертвовал своими интересами. Прожив на свете почти двадцать лет, он никого никогда не любил.
Учился он также упорно, обладал всеми титулами, которые можно было получить: лучший ученик, лучший стрелок, лучший бегун, лучший футболист училища, гордость преподавателей. Его постоянно посылали на всякие соревнования, конференции и т.д. И везде он выступал достойно.
Но в личной жизни была катастрофа. Из однокурсников никто не хотел общаться с Мареком, ему не доверяли, считая помешанным, маменькиным сынком, да и вообще личностью странной и темной. Над ним постоянно издевались - он молчал и копил злобу. Слушатели низших курсов относились к нему как к чему-то далёкому и недосягаемому, какому-то гению; восхищались им, но откровенно боялись. Слушатели же старших курсов ненавидели Марека - слишком яркой личностью он был, - а может, просто завидовали и тоже постоянно обижали.
Марек быстро разочаровался в людях. Ему казалось, что они все ополчились на него, и он стал злым и скрытным. К тому же он был невероятно упрям и горд, старался быть независимым и стремился утвердиться более крепко в этом враждебном ему мире. Поэтому для него так важно было не принимать ничьей помощи, а ещё он не умел прощать.
Он очень тяжело переживал обиды, болезненно воспринимал каждое сказанное в его адрес недоброе слово, каждую насмешку. Только Томашу он прощал все. В его обществе Марек становился совсем другим человеком - простым, открытым. Почему-то именно Томашу обычно недоверчивый и подозрительный Марек доверял безоговорочно, с первого дня знакомства. Даже со своей матерью он не был так откровенен, как с новым другом.
Томаш родился 17-го сентября 1922-го года в городе Белостоке. У него имелось шестеро братьев и сестер, среди которых он был самым младшим. Кто являлся отцом Томаша - сказать не смогла бы никакая наука, и Томаш шутил, что он - сын своего Отечества.
В семье не особенно заботились о воспитании детей, хотя мать была женщиной умной, образованной и пусть бедной, но дворянкой.
Поэтому незадолго до своего пятнадцатилетия Томаш оставил родной дом и уехал в Варшаву - учиться на офицера. Он мечтал о своём будущем и видел его жутко красивым: обустроенным, светлым. Он представлял себя офицером в новой идеальной форме, в орденах, стоящим на трибуне и приветствующим тысячи польских граждан, поздравляющих его с очередной громкой победой. И все восхищаются им, боготворят его, внимают каждому его слову...
На этом месте Томаш обычно прерывал сладкие мечты - дело в том, что он не был мечтателем, он был реалистом. Он хорошо понимал, что этого никогда не будет, и ужасно расстраивался. Он вообще по своей натуре был пессимистом и привык видеть дурную сторону событий. В последнее время, например, он упорно твердил, что будет война с Германией, и Германия победит обязательно, а когда 23-го августа был подписан советско-германский пакт о ненападении, парнишка так расстроился, что даже расплакался. И он постоянно твердил, что боится и что ему жалко Польшу. Марек злился, его раздражал, а иногда даже его, такого сдержанного, доводил до истерики этот упрямый пессимизм  и мальчишеский страх. К тому же Марека сильно возмущали речи о жалости к Польше.
- Жалеть можно убогого, это чувство снисхождения, оскорбительное чувство для тех, на кого оно направлено!- говорил Марек,- Как ты можешь жалеть Родину! Родину можно любить, ей можно служить, её можно уважать, но не жалеть! Как ты можешь! Я был о тебе более высокого мнения!..
- Я наоборот её очень люблю, Марек! - возражал Томаш, - И я переживаю за неё! Ты представляешь, что её ждёт - с запада Германия, с востока - СССР! Одно другого лучше!..
И переспорить друг друга они не могли. Нет, они не ссорились, а просто спорили – да, иногда эти споры заканчивались драками, но обидами, раздорами, расставаниями – никогда. Просто эти люди были как два различных полюса, и они не могли не спорить. У них были абсолютно разные взгляды почти на всё и абсолютно разные убеждения. Но тем не менее они крепко сдружились и уже не могли друг без дуга.
Никаких особенных  талантов у Томаша не было – учеником он был средним, по всем дисциплинам нормативы выполнял, а большего от него и не требовалось. Был самым обычным слушателем, каких большинство, дружил со всем курсом, но не особенно тесно – так, от случая к случаю, то с одними, то с другими, и сильно по этому поводу не страдал. В учебное время жил за счёт  училища, во время каникул перебивался случайными заработками, иногда работал просто за еду, а когда становилось совсем плохо – уезжал в Белосток и сидел на шее у матери и старших братьев и сестёр.
Видя бедственное положение Томаша, Марек не раз предлагал ему свою помощь, но тот всегда категорически отказывался. Однажды после работы Марек очень хотел есть, и они с Томашем зашли в забегаловку. Марек взял салат и чай с пирожком, а у Томаша не было денег. Марек предложил угостить друга.
- Нет, спасибо, я не голоден, - ответил Томаш решительно, хотя за день съел только пачку сухого жёсткого печенья. Оно было старым и совершенно невкусным, а Томаш к тому же ничем это «лакомство» не запивал, потому целый день икал, и в животе у него бурчало. Марек удивлённо пошевелил бровями, но ничего не ответил. Когда он ел, а Томаш сидел и не знал, куда деть руки и глаза, Марек не выдержал и бросил ложку:
- Нет, я не могу есть, глядя, как ты мучаешься. Возьми пирожок!
- Нет! – сурово ответил Томаш.
- Ну хоть в долг, потом отдашь, когда будут…
- Нет, я сказал, и всё! Спасибо. Ешь быстрей!
Марек встал и вышел. Томаш побежал вслед за ним. А на столе так и остались нетронутый чай, пирожок и чуть начатый салат…
В принципе, Томашу надо было немного, чтобы наесться, да и редко бывало, чтобы он совсем голодал. Он зарабатывал большей частью себе на жизнь и привык есть хорошее. Ценить вещи он умел, но сознательно не хотел, создавая иллюзию обеспеченности и благополучия, и позволяя себе небрежно относиться ко многому.
Однако Томаш не был избалованным или капризным, или напыщенным, нет, он был обязателен и мелочен до педантичности, и если (что случалось крайне редко) брал в долг даже незначительные суммы, всегда старался отдавать их точно в срок. Иногда поражал своей грубостью, а порою бывал пошл, но, в общем, был парень неплохой, добрый и неагрессивный.

3.

Итак, 31 августа Марек пришёл домой. Он решил зайти, чтобы надеть форму, которую обещал показать Томашу, а заодно и перекусить. С Томашем (который утром чистил туфли одной пожилой пани и получил от неё щедрое вознаграждение) они должны были встретиться у подъезда в восемь часов вечера.
Не думая ни о чём плохом, Марек открыл дверь ключами, вошёл, снял кепку, но даже не успел её положить – в изумлении замер на пороге гостиной. Пол был разобран, ковёр поднят, над дырой в полу на коленях стояла мать, пряча в чулок деньги, а рядом с ней высился Александр – уж его-то Марек точно не ожидал увидеть.
Немая сцена продолжалась несколько долгих секунд, пока Марек не повернулся и направился к двери. Алекс кинулся за ним, потащил в комнату, но Марек был достаточно силён, чтобы не позволить брату сдвинуть себя с места (хотя тот был выше и крепче). Со всей яростью вырывался Марек из крепких объятий брата, пока мать не опомнилась и не разняла сыновей.
- Ты никуда не пойдёшь, - сурово приказал Алекс, - Настала пора объяснения.
- Я не собираюсь тебе ничего объяснять, пусти, меня друг ждёт! – злобно ответил Марек.
- Друг? У тебя есть друг? – насмешливо переспросил Алекс.
Марек побледнел и затрясся от ярости.
- Алекс, ради всего святого, успокойся! – взмолилась мать, - вы должны помириться.
- Никогда я не буду с ним мириться! – срывающимся голосом крикнул Марек. От злобы и обиды он готов был расплакаться.
- А насчёт объяснений – мне нечего объяснять! У Алекса своя семья, а я содержу вас, мама! И это я должен потребовать объяснений!
- Во-первых, успокойся, - ответила Юдифь и погладила сына по плечу, - Сядь.
Тяжело дыша и глядя исподлобья, Марек упал в кресло. Лицо юноши приняло нормальный оттенок, и даже выражение его стало смягчаться, насколько это возможно было.
- Послушай, мой дорогой. Почему ты решил, что Алекс не может помогать нам? Он хорошо зарабатывает, детей у него, к сожалению, нет – (с упрёком мать посмотрела на Алекса) – к тому же, он точно так же, как и ты, - мой сын, и я люблю его так же, как и тебя, беспокоюсь за него... Почему я не могу с ним видеться? Ты – уже взрослый человек, ты должен понимать…
- Мама, но как же так? – глаза Марека заблестели, - Я ведь хотел... Зачем же тогда?.. – сделав паузу, Марек справился с собой и продолжил неожиданно решительно, - Вы предатели. Вы оба. Вы думаете только о деньгах. А вы, мама, все эти три года брали у меня деньги и за все три года ни разу не спросили, как они были заработаны и чего они мне стоили. Кроме того, раз вы брали деньги от Алекса… Зачем же вы жили тогда за мой счёт? Вот хоть бы раз вы сказали: «Спасибо, Марек, оставь себе. Тебе нужно учиться, одеваться, ходить с друзьями в кино…» Никогда! Ведь здесь дело не в том, что мне жаль денег, а в том, что вы подло скрывали от меня всё, как от маленького… Впрочем, простите меня. Я вас, к сожалению, не смогу простить – я просто не умею этого делать, да и вас я не заставляю меня прощать.
Марек спокойно встал и пошёл в свою комнату. Как только дверь за ним закрылась, он прислонился к стене, съехал на пол и горько заплакал. Не мог он удержать в себе всей обиды, которая вдруг овладела им – всё припомнилось, с самого детства. И почувствовал вдруг Марек себя одиноким и несчастным, но минуты через три глубоко вздохнул, вытер слёзы, поднялся и начал собирать вещи.
Большего он себе позволить не мог. Он твёрдо решил уйти из дома. Ему нужно было проболтаться где-то только эту ночь – ведь назавтра уже в училище, жить будет где. А потом он окончит училище и уедет служить. Ни от матери, ни от брата он теперь зависеть не будет.
Примерно в половине восьмого, оставив чемодан в комнате, не переодевшись, не поужинав, Марек собрался уходить. Чемодан он решил забрать ночью, когда мать уснёт.
Пока Марек был в своей комнате, Алекс ушёл, дырка в полу исчезла под ковром, а пани Спованская сидела в кресле и читала какую-то книгу на немецком языке. Когда Марек вышел, она подняла глаза на сына и медленно произнесла:
- Марек, ты глуп.
Сын молча прошёл в коридор и стал надевать ботинки.
- Неужели, - продолжала Юдифь, - неужели ты не можешь простить до сих пор Алексу его женитьбу? Но ведь это мальчишество. Это верх глупости! Придёт время, и ты тоже женишься – и что, ты скажешь мне: «Извините, мама я должен содержать жену, а вы уж как-нибудь сами поживите, в одиночестве»? Так?
Марек, ни слова не говоря, взял кепку и стал открывать входную дверь.
Юдифь вскочила с кресла как коза, несмотря на свою больную спину, и прокричала тревожно:
- Когда ты вернёшься, мальчик?
Ответа не последовало.
- У тебя часы есть? Когда ты вернёшься? Марек!
Марек, уже вышедший на лестницу, раздражённо крикнул:
- Да не знаю я, когда приду, не знаю! И часов у меня нет! – и с силой захлопнул дверь.

4.

Когда остатки бутерброда были розданы животным, Марек и Томаш вошли во двор соседнего дома. Из-под досок, сваленных у одной из стен, Томаш вытащил мяч. Немного понабивав, он отдал Мареку пас. Марек несколько отошёл назад, корпусом остановил мяч и щёчкой вернул его Томашу. Минут пять они просто пасовались, а потом Томаш без слов согласился встать в ворота, чего никогда не бывало. Обычно, когда собиралась команда, и Томаш, и Марек были нападающими, а когда они просто тренировались вдвоём, то спорили до тех пор, пока либо Марек не уходил, либо вставал в ворота.
Сегодня Томаш сам разместился между тремя палками и выбросил мяч в поле.
- Только не с руки! – закричал Томаш, видя, что Марек берёт мяч в руки.
- А вот и не угадал, - с этими словами Марек подкинул мяч и сильно ударил. Кожаная сфера исчезла в солнечных лучах. Томаш вышел из ворот, подпрыгнул, но мяч всё равно пролетел выше его рук точно под перекладину.
- Ну-у! – заныл Томаш, - я так не играю! Я же просил!
- Давай сюда мяч, дура! – засмеялся Марек.
- Сам дура!
- Миррочка! – дразнил Марек друга.
Тот злобно, с силой выкинул мяч в другой конец двора и отвернулся. Лицо его было цвета нижней полосы польского флага.
- Я тебя когда-нибудь побью, Спованский! – прошипел Томаш.
Марек на бегу за мячом показал Томашу язык.
- Завтра, на параде побьёшь!
- Ах ты бешеный жук! Бей прямо оттуда! Ну, бей! С руки, с ноги, с уха – с чего хочешь, только бей, слышишь, муха навозная!
Марек ударил с разворота сильно, но Томаш парировал удар. Марек побежал на добивание, но Томаш был ближе и успел к мячу раньше Марека.
- А я себе паспорт сделал! – гордо произнёс Томаш, отдавая Мареку мяч.
- К чему это? – спросил Марек, устанавливая снаряд на асфальтовой отметке «20 метров».
- Вот начнётся война – а мне уже «восемнадцать». Я могу в армию идти!
- Ты опять за старое?
- Ты думаешь, Гитлер оставит нас в покое?
- Нет, я больше чем уверен, что нападение будет совершено. От этой фашистской собаки можно ждать чего угодно. Тем более в нынешних условиях… - разбежавшись, Марек произвёл удар. Томашу пришлось высоко подпрыгнуть, чтобы достать этот мяч.
- Ну вот, я и говорю, - Томаш ударил с руки и продолжал: - Слухи ходят о мобилизации… Ну, я и подсуетился…
Марек стукнул с лёту, и зазевавшийся Томаш пропустил второй гол.
- Ну и дура, - Марек убрал назад чёлку, - Кому ты нужен, ты ж ничего не умеешь!
- Ты учти, я всё терплю до завтрашнего дня! – крикнул Томаш, нагибаясь за мячом.

5.

В начале девятого в маленьком немецком городке Глейвице в маленьком кирпичном доме ужинали муж и жена – двое старых немцев, разорившихся после Первой мировой и только-только возвращавшихся к сытой жизни и потому боготворивших фюрера. В маленькой гостиной над старым камином висел портрет Адольфа, а по всему дому были развешаны знамёна со свастикой.
- Включи-ка радио, - с набитым ртом проговорил муж. Его звали Алоис, как отца Гитлера, и он этим очень гордился, и постоянно ругал жену, что не родила ему сына. Жену звали Франциска, она часто болела и была невероятно бережлива и осторожна до мелочности, но в общем и целом была доброй и тихой старушкой.
Она молча поднялась со своего места, негромко крякнув, подошла к стоящему на тумбочке ящику, повернула ручку и присела от неожиданного грохота.
Алоис вскочил с места и бросился было к двери, но понял, что это звуки, доносящиеся из радиоприёмника, и показал жене, чтобы она сделала потише.
- Что это у них там творится? – удивился Алоис, садясь обратно за стол.
Франциска стала тоже садиться.
- Тише! – раздражённо цыкнул старик.
Супруги замерли. Сквозь хрип и треск доносились какие-то непонятные звуки: то ли драки, то ли даже стрельбы. Так продолжалось несколько минут, потом послышался взволнованный голос.
- Тьфу! – возмутился Алоис – голос говорил что-то непонятное на каком-то чужом Алоису шипящем языке.
- Поляки?.. – удивился немец спустя некоторое время, - Вот сволочи! Говорил герр фюрер – надо их рубить – не послушались! И вот к чему всё это привело!!! Ну надо же, какая наглость! Поразительная тупость! А какая самонадеянность - невероятно! Совсем они там, что ли, с ума посходили?.. Нет, ну ты пойми… Тихо!
В речи говорившего проскакивали изредка немецкие слова, и по ним удалось определить, что полякам пора воевать с Германией. Однако скоро снова раздались выстрелы, и голос замолчал. Появился другой голос, представившийся офицером полиции Пильцбаумом и сообщивший, что только что было совершено нападение на радиостанцию группой польских офицеров и что захватчики убиты.
Начиная с того вечера, Алоис слушал радио каждый час и посылал жену за газетами на соседнюю улицу, и всю ночь сидел на кухне за столом, надев очки и громко храпя.


6.


Пробило восемь.
- Jetzt ist es Zeit!
Этими словами началась Вторая мировая война.
31 августа Адольф Гитлер подписал секретную директиву №1 по ведению войны, в которой говорилось: «Нападение на Польшу должно быть осуществлено в соответствии с планом «Вайс», с теми изменениями для армии, которые были внесены…
На Западе важно, чтобы ответственность за начало военных действий падала полностью на Францию и Англию…»
Стремясь оправдать перед мировой общественностью и немецким народом нападение на Польшу, по приказу Гитлера фашистская военная разведка и контрразведка, возглавляемая адмиралом Канарисом, совместно с гестапо пошли на чудовищную провокацию. В строжайшей тайне Канарисом и его подручными была разработана операция «Гиммлер». Эта провокация необходима была гитлеровским генералам и дипломатам, чтобы возложить на Польшу, жертву агрессии, ответственность за развязывание войны.
Практическое выполнение провокации было поручено Канарисом начальнику отдела диверсий и саботажа военной разведки генералу Лахузену и  сотруднику службы безопасности СД Науджоксу, приказавшим заготовить для участников диверсии польские военные мундиры, польское оружие и снаряжение, польские удостоверения личности. Специально отобранные в немецких тюрьмах и переодетые в польскую форму уголовники должны были напасть на радиостанцию пограничного немецкого городка Глейвиц.
В 20 часов 31 августа приказ осуществить провокацию был выполнен.
- Jetzt ist es Zeit, - произнёс один из эсэсовцев, и диверсия началась.
Сгущались сумерки, на землю опускалась последняя спокойная ночь. Всего через 8 часов 45 минут начнётся самая длительная и самая кровопролитная за всю историю человечества война – Вторая мировая.
А пока немецкие уголовники в польских мундирах ворвались на радиостанцию Глейвиц. После «перестрелки» с немецкой полицией и захвата радиостанции один из немцев, знавший польский язык, торопливо прочитал перед микрофоном текст, заранее составленный в гестапо. В нём были слова: «Пришло время войны Польши против Германии». После этого эсэсовцы сразу же расстреляли своих пособников. Позже их тела демонстрировались как трупы «польских военнослужащих», якобы напавших на радиостанцию.
«Германское информационное бюро. Бреслау. 31 августа. Сегодня около 8 часов вечера поляки атаковали и захватили радиостанцию в Глейвице. Силой ворвавшись в здание радиостанции, они успели обратиться с воззванием на польском и частично немецком языке. Однако через несколько минут их разгромила полиция, вызванная радиослушателями. Полиция была вынуждена применить оружие. Среди захватчиков есть убитые".
«Германское информационное бюро. Оппельн. 31 августа. Поступили новые сообщения о событиях в Глейвице. Нападение на радиостанцию было, очевидно, сигналом к общему наступлению польских партизан на германскую территорию. Почти одновременно с этим, как удалось установить, польские партизаны перешли германскую границу ещё в двух местах. Это также были хорошо вооружённые отряды, по-видимому, поддерживаемые польскими регулярными частями. Подразделения полиции безопасности, охраняющие государственную границу, вступили в бой с захватчиками. Ожесточённые боевые действия продолжаются». (Из германских газет).

7.

Около одиннадцати часов Марек с Томашем положили мяч пол доски и, сев на эти доски, замолчали.
Томаш поглядел на небо.
Марек вдруг задумчиво произнёс:
- Зачем мы здесь? Боже, какая глупость! Какое убожество! Зачем всё это? Зачем эти леса, поля, эти звёзды, эти дома? Кому всё это надо?
- Я, конечно, понимаю, что у тебя с головой проблемы, но не настолько же…
- Нет, ты не понимаешь! Зачем мы живём в этом мире?
- О, это не ко мне. Спроси у Бога.
- Полудурок!
- Спасибо.
- Нет, ну вот скажи мне: зачем ты живёшь вместе с этими звёздами, лесами и полями? Ведь они были до тебя и после твоей смерти останутся такими же. Зачем ты живёшь?
- Я зачем? Что за идиотский вопрос? Низачем. Чтобы дышать.
- Это глупо! Это невероятно глупо! Чего стоит наша жизнь?! Дорожим, дорожим, а потом попадёт в тебя вот такая маленькая железячка с порошочком – и всё! И ты уже не дышишь, и ничего тебе не надо, и ты уже никому не нужен. А звёзды светят, леса растут, поля цветут… А ты сгнивай в земле, и жри тебя мелочь всякая. И как будто и нé жил. И никто и не вспомнит – а вот был такой пан… И пройдёт пешком по могиле, и не подумает. А тебе будет всё равно… Надо, какая глупость – люди рождаются, живут, умирают; рождаются другие, и другие тоже умирают, и так до бесконечности. А зачем? Кто ответит? 
- Спованский, ты что - пьяный? Что ты несёшь? Ты совсем заработался?
- Это ты глупец, не понимаешь, что всё так сложно!!! – Марек вскочил, - Ты, как животное, живёшь и не задумываешься ни над чем, живёшь – и на том спасибо! Ты меня раздражаешь своей тупостью, я не могу больше!!!
- У тебя температуры нет? – тихо поинтересовался удивлённый Томаш.
Марек бессильно упал на доски и, уронив голову на колени, жалостно завыл:
- Ну что же вы все меня не понимаете, твари Божие! Я вас всех ненавижу! Вы – низкие, гадкие, грязные, я устал от вас!!!
После некоторой паузы Томаш серьёзно спросил:
- Тебе плохо, Марек? Прости меня. Я думал, ты шутишь…
- Ты думал! – злобно передразнил Марек, - Плохо думал! Ты не умеешь думать, ты туп, как вековой пень!
- Я сказал, прости меня, и нечего на меня орать!
- Я и не ору, у тебя в ушах просто воск!!!
- Ты – не орёшь? Да ты глух, как тетерев, я вижу!
- Ты ещё и видишь?!!
- Ещё и стукнуть могу!
Марек вдруг болезненно засмеялся:
- Господи, какой идиотизм!
- Вот уж действительно, - лицо Томаша тоже подобрело.
Через некоторое время Марека затрясло. На лбу выступила испарина, щёки вспыхнули. Ребята помирились и пошли забирать чемодан Марека.
Дошли до подъезда. Марек взялся за ручку и, помедлив, дёрнул её изо всей силы. Света на лестнице не было. Марек решительно шагнул в темноту, но пошатнулся и прислонился к стенке.
- Спованский! – позвал Томаш.
Вместо ответа из груди Марека вырвался какой-то слабый, тихий, болезненный хрип, переросший в кашель. Когда кашель прошёл, Марек злобно спросил из темноты:
- Чего тебе?
- Ты жив?
- Умер ещё шесть лет назад! Заходи быстрей!
Томаш зашёл, дверь за ним захлопнулась.
Марек медленно, наощупь, не отрываясь от стенки, стал подниматься. Томаш последовал за ним, шепча:
- Что-то ты мне сегодня не нравишься. Не иначе, заболел…
- Отстань!
- Ты зря так легкомысленно относишься к своему здоровью! Это не шутки ведь!
- Отстань от меня, я говорю! Я… здоров… - голос Марека задрожал, дыхание сделалось прерывистым и тяжёлым. Прислонившись к стене, Марек стал копаться в единственном целом кармане в поисках ключей.
- Чёрт! Ключи!.. Господи…
В ушах у Марека зазвенело, глаза, едва привыкшие к темноте и ставшие различать силуэты, заслезились, потом вдруг предметы приобрели неожиданно резкие и яркие очертания, всё побелело и поехало вбок. Откуда-то издалека послышался голос Томаша:
- Марек! Что случилось? Марек!
Томаш перепугался не на шутку. Марек стал съезжать на пол и на возгласы друга не отвечал. Томаш поймал его и прислонил обратно к стенке, и в панике стал звонить в дверь квартиры Спованских. Долго удерживать Марека, который был выше его на десять сантиметров и тяжелее на столько же килограмм, Томаш не мог, а ключи Марек действительно потерял, потому пришлось будить пани Юдифь. 
Она открыла не сразу. Заспанная, лохматая, на ходу завязывая халат и не понимая, что происходит, подошла к двери и сонно спросила:
- Ну кто там звонит посреди ночи?!
Томаш, забыв об осторожности, из последних сил удерживая друга, прокричал:
- Пани Юдифь, откройте! Мареку плохо!
- Кто это?
- Мареку плохо, открывайте скорей! – после этой фразы послышался грохот – Томаш не удержал Марека и сам упал вместе с ним, но тут же поднялся и снова принялся звонить.
- У Марека есть ключи, - раздражённо воскликнула Юдифь, - И если вы не прекратите этот спектакль, я тотчас позову полицию!
- Господи, да выгляньте же, вот он лежит! – в сердцах крикнул Томаш и склонился над Мареком. Тот издал жалобный стон и слабо закашлялся.
- Какой горячий! – прошептал Томаш. Действительно, от Марека, как от печки, исходило тепло, и оно было ощутимо даже без прикосновения к коже.
После некоторого молчания послышался робкий скрежет засова, и на лестнице показалась лохматая голова пани Спованской.
Увидев, а вернее даже не увидев, а угадав в белом силуэте Марека, мать, забыв всякую осторожность, выбежала из квартиры и бросилась к нему.
- Сынок! Бедный мой мальчик!
Несколько долгих минут Томаш, нервничая и злясь, под причитания пани Юдифь втаскивал Марека в квартиру, а затем ещё долгих несколько минут – на диван в гостиной (это было самое близкое).
Всю ночь Томаш и Юдифь сидели у постели больного. Тот метался, кричал, кашлял, задыхался, потом успокаивался, дыхание становилось ровным, но долее двадцати минут такое состояние не продолжалось. Сначала тихо и отрывисто Марек говорил что-то непонятное: о звёздах, о том, что его никто не понимает и ещё какую-то чушь, потом начинал волноваться всё больше, его начинала бить дрожь, потом он снова начинал метаться, пытался кричать, но все его попытки заканчивались ужасным кашлем, от которого он начинал задыхаться, а потом снова успокаивался и снова задыхался, и казалось, конца не будет этой ужасной ночи…
 
8.


Рассвет 1 сентября был туманным. Над Северной и Центральной Польшей стояла сплошная и густая облачность. Туман стелился по земле, закрывая даже самые, казалось бы, видные объекты.
Марек открыл глаза. Над головой возвышалось что-то белое, и он испугался, решив, что уже мёртв. Но вскоре почувствовал, как затекла шея, и понял, что он ещё в этом мире. Повернув взгляд вбок, Марек увидел спящего за столом Томаша.
В уши внезапно врезалось громкое тиканье часов. Четыре тридцать…
Марек с трудом пошевелился, о чём очень пожалел – в голову вонзились тысячи иголок, и то белое, которое оказалось потолком, неприятно зашаталось.
С мучительной болью проглотив слюну, Марек тихо позвал:
- Томаш… Томаш…
  Марек закрыл глаза и перевёл дыхание. Подняв ослабевшие веки, он увидел совсем рядом знакомое заспанное лицо, выражавшее тревогу.
- Как ты себя чувствуешь? – тихо поинтересовался Раджич.
Марек со стоном сделал движение губами, обозначавшее, очевидно, улыбку.
- Молчи. Знаю, плохо. «Здоров, здоров!..» Упрямый пень. Молчи! Пить хочешь?
- Да… - прохрипел Марек.
Томаш быстро прошёл на кухню. Чайник был едва горячим. Томаш налил в стакан воды, попробовал.
- По крайней мере, не холодная, - констатировал он и вернулся в комнату к Мареку. Того опять начинало трясти.
Томаш помог другу подняться и дал ему попить.
- Холодно… - прошептал Марек.
Томаш поправил ему подушку, осторожно уложил обратно, поправил съехавший плед и принёс из прихожей новенькую, очень похожую на офицерскую, шинель.
Во всём напряжённом, страдальческом, болезненном выражении лица Марека, в полудиком взгляде его синих глаз угадывалось совершенно новое для него чувство – благодарность.
- Спасибо… - еле слышно произнёс Спованский, - Спасибо… друг…
Томаш убрал с горячего лба Марека прилипшую чёлку и сказал:
- Спи. Тебе нужно набраться сил.
Марек глубоко вздохнул и после некоторой паузы продолжал:
- Как же… парад… Я обещал…
- Ты смеёшься? Какой парад? Давай спи – быстрее выздоровеешь! – и с этими словами Томаш сел обратно за стол.
Марек покорно закрыл глаза. Через несколько минут он провалился в тяжёлый сон.

9.
Сон Марека

Тёплое, солнечное утро. Песочница во дворе незнакомого дома. Маленькие Сосо Джугашвили и Долли Шикельгрубер строят из песка замок, прорывают в нём множество ходов.
Мареку невероятно легко, он тоже совсем юн и, смеясь, бежит на коротких кривых ножках к песочнице.
Марек громко, по-детски смеётся, и солнце в небе смеётся вместе с ним.
Сосо и Долли всё глубже, почти по локоть вкапываются в песок и со злорадными усмешками, неотрывно глядят друг другу в глаза.
- Зачем вы тут сидите с этими звёздами? – весело кричит Марек, - Они останутся и после вас!
Сосо и Долли не замечают Марека, продолжают копать и глядеть друг другу в глаза с всё большей ненавистью.
Марек вдруг спотыкается, начинает падать, чувствует, что на ногах у него вместо ботинок тяжёлые куски льда, которые увлекают его в тёмную бездну, а Сосо и Долли становятся всё огромней и ужасающей и вдруг начинают гулко зловеще смеяться, и Марек чувствует себя маленьким и беззащитным, ноги сводит от холода, и ужас давит горло, не давая кричать…

10.

Марек в ужасе сел на постели и, громко вскрикнув, упал обратно. В глазах потемнело, в голову вбили два топора – с одной стороны и с другой. Через несколько секунд, когда резкая боль немного утихла, больной разлепил веки и тяжёлым взглядом обвёл комнату. Ему было жарко, он был весь мокрый, шинель валялась на полу рядом с диваном, а из-под пледа торчали босые ноги. Форточка была открыта, и ступни изрядно замёрзли.
В комнате никого не было.
- Томаш… - позвал Марек, - Томаш…
Никто не откликался. Изрядно обеспокоившись, Марек начал звать громче.
Через некоторое время на пороге возникла мать.
- Мальчик мой! Пришёл в себя, солнышко! – принялась причитать она, - Что ж ты раскутался? Этак не пойдёт, - и с этими словами она завернула Марека в шинель быстро и ловко, как маленького ребёнка.
Марека это сильно разозлило. Он заметался из стороны в сторону с такой силой, что свалился с дивана, ударился головой об пол и снова потерял сознание.
Весь день, до самого вечера мучилась с ним пани Юдифь. Большую часть времени он находился в беспамятстве и бредил что-то про звёзды, метался – всё время приходилось быть начеку, чтобы он снова не упал, - кашлял, кричал, и каждое движение, каждый звук приносил ему неимоверную боль, и материнское сердце разрывалось от горя, впрочем, недолго, потому что после нескольких часов такого безумства пани Юдифь роль сиделки сильно наскучила, к тому же она устала чисто физически.
Временами, когда Марек ненадолго приходил в себя, отчаянно звал Томаша, а все попытки матери напоить или накормить сына встречались упрямостью и холодностью, которые расстроенная мать не могла объяснить.
А Томаш ушёл с утра в училище, но узнав страшную новость, развернулся на 90 градусов и помчался в казарму забирать свои вещи.
А новость была куда уж ужасней: в 4.30 утра войска вермахта вторглись на территорию Польши.
Полдня Томаш бегал с рюкзаком за спиной по улицам Варшавы и слушал, что где говорят. Обстановка в городе была более чем оживлённая. Повсюду висели наспех нарисованные плакаты с призывами оборонять столицу. Всюду, на каждой улице, на каждой площади, в каждом переулке, в каждой подворотне чувствовалось беспокойство. Все реагировали по-разному: кто-то пугался, начиная немедленно собирать вещи, чтобы бежать в Румынию или Венгрию; кто-то, наоборот, радовался и с энтузиазмом собирался на фронт, но таких было мало, и большая часть всё же не могла поверить в совершившееся. На всех лавочках, во всех магазинах, школах, на всех предприятиях говорилось только о начавшейся войне. Причём, слухи ходили абсолютно разные – от того, что немцы ломят вовсю, остановить их невозможно, и скоро они выйдут к Варшаве, вплоть до того, что немцы напали, а продвинуться им не удалось, и скоро Войско Польское вытеснит врага со своей территории.
Томаш был в полном шоке. Он-то как раз поверил тому, что скоро немцы войдут в Варшаву, и никто их не остановит. Конечно, он знал, что нападение будет совершено, но не так же скоро…
И хотя Томаш не решился себе признаться, но он ясно почувствовал, что испугался. Просто испугался: а что же теперь будет?
В училище он решил не возвращаться – вдруг чего, а лучше бежать. Только вот вопрос: куда? В Румынию? В Венгрию? В Белосток?.. Нет, нет, всё не годится, всё не то, да и Марека с матерью не бросишь.
Побродив в тяжёлых раздумьях почти до вечера, Томаш понял, что смертельно устал и хочет есть. Наскребя по карманам мелочью около злотого, он забежал в булочную и купил плюшку. Пока шёл до дома Марека, весь обсыпался сахарной пудрой и, чертыхаясь, отряхивался.
Было такое впечатление, что пани Юдифь сидела под дверью – настолько быстро она отворила дверь после звонка.
- Наконец-то! – вздохнула она, - Как я замучилась! Господи, за что ж он меня ненавидит!..
- Не говорите глупости, - прошептал Томаш, - Как он?
- Плохо. Изредка в себя приходит, злится, тебя зовёт. Меня видеть не хочет… - пани Юдифь еле заметно всхлипнула, но тут же её тон сделался резким, уверенным, - Слушай вот что: я посплю сейчас, а ты посиди. Проголодаешься – еда на кухне, чайник поставь. Попробуй его покормить. Тебе завтра во сколько в училище?
- Ни во сколько… - повисла тяжёлая пауза, - Война, пани Юдифь…
- Что?
- Нужно немедленно бежать. Говорят, пан президент уже покинул Варшаву, правительство собирается уезжать. Нужно бежать на восток, в Брест, Каменец, но лучше всего в Белосток.
- Господи Иисусе! Пресвятая дева Мария! Неужели… неужели правда?..
- Сто процентов.
- Боже… Но как же бежать? С таким больным…
- Да, именно с таким больным. Только в подобном состоянии его можно куда-то увезти. Будьте уверены, уважаемая пани Юдифь, что как только он придёт в сознание, он тут же отправится на фронт и не пожалеет ни вас, ни себя. Для этого упрямца Родина – на первом месте, и он всё отдаст за неё.
- Да…
- Вы понимаете, что немцы рвутся к Варшаве, наша армия слишком слаба, чтобы остановить их! Единственный выход – бежать на восток, возможно даже, в Советский Союз, нужно попытаться спасти хотя бы вас.
- В Советский Союз? Нет, только не туда.
- Только пожалуйста, не надо упрямиться, пани Юдифь, большевизм по сравнению с фашизмом – рай земной, к тому же мы с вами говорим по-русски.
После короткого молчания пани Юдифь произнесла:
- Тогда сделаем так. Ты оставайся с Мареком. Я скоро вернусь.
Женщина быстро оделась и вышла из квартиры.
- Томаш! – послышалось из гостиной.
Томаш бросил рюкзак на пол, снял ботинки и прошёл к другу. Присев на корточки около дивана, Томаш негромко отозвался:
- Я здесь, Марек.
Тот вдруг заплакал.
Томаш похлопал его по плечу:
- Всё будет хорошо. Слышишь? Ты скоро поправишься, всё  будет хорошо! Кстати, насчёт парада можешь не беспокоиться, его отменили.
- Врёшь… - еле слышно произнёс Марек.
- Обижаешь! Когда это такое было, чтобы Томаш Раджич врал лучшему другу?
На этот раз улыбка у Марека получилась лучше, чем утром.
- А теперь нужно поесть, - сказал Томаш, поднимаясь.
- Что у вас тут?.. – проговорил он с кухни, - Так, понятно. Кашу ты не будешь… Выберем хотя бы мясо.
Через десять минут Томаш принёс тарелку с мясом и кусок хлеба с солью.
- Я не буду, - прошептал Марек.
- Что значит «не буду»?! – возмутился Томаш, - ты с ума сошёл?! Ты сутки ничего не ел! Как ты собираешься бороться с болезнью?! Ну ты просто цирковой артист!
- Не кричи…
- Нет, ещё и не кричи! Ну вы посмотрите на него, а?! Я буду кричать и буду топать ногами, пока ты не съешь хоть чуть-чуть!
- Я не хочу…
- А ты через не хочу! – Томаш поставил тарелку на стол и усадил Марека. Затем взял тарелку и присел на край дивана, - Открывай рот.
- Оставь меня в покое, я не хочу есть! – из последних сил сопротивлялся Марек.
- Тогда я тебе не скажу новость!
- Какую?
- Э-э, брат, нет! Так не пойдёт. Вот съешь три куска мяса – скажу. А так – даже и не мечтай.
Помедлив, Марек открыл рот.
- Вот так-то лучше! – Томаш быстро накормил Марека мясом, затем заставил откусить хлеба и выпить чай. С чаем он дал ему лекарство, которое принёс из училища. Поев, Марек заснул.

11.

Пани Юдифь помчалась к Александру.
Дома она застала плачущую Иоанну.
- Алекса забирают в армию, - сообщила та.
- О нет! – воскликнула пани Юдифь.
Алекс возмущался:
- Ну что вы сопли-то распустили! Это долг любого гражданина! Я взрослый человек, я успел пожить, почему я должен уклоняться от мобилизации?
Иоанна была безутешна. Юдифь рассказала и о болезни Марека, и о плане Томаша. Алекс одобрил план и согласился помочь погрузить Марека в поезд. Иоанну решили оправить с ними.
- Завтра утром я куплю билеты и приеду к вам. Вы должны к тому времени уже собраться. Берите только самое – как можно меньше.
- Но…
- Мама, не спорьте!
Пани Юдифь вздохнула. Больно было покидать родные места – город, в котором родилась в 1878 году, выросла и прожила всю жизнь. И вот теперь, в 61 год, срываться с места, ехать неизвестно куда… Да ещё и сына на войну отправить.
Хладнокровие Алекса было потрясающим. Его искренне раздражали слёзы жены и вздохи и горестные глаза матери. Он не боялся смерти. Он готов был принять её достойно.
Серые глаза Иоанны покраснели от слёз. На щеке висела выпавшая коричневая ресница. Женщина каждые пять минут вытирала нос платком, и нос тоже покраснел. Алекс ненавидел её такую. Его злило всё – и этот укор в глазах, и это постоянное шмыганье носом, и это непрекращающееся рыдание, переходящее порой в истерику…
Он устал. Он просто устал и хотел тишины и покоя. Поэтому ему так понравилась идея отправить всех в эвакуацию, а заодно и какого-то неизвестного, но, похоже, очень умного парня – Томаша.
Томаш спал. Благо Марек после принятия лекарства успокоился, вроде бы ему даже немного полегчало.
Пани Юдифь, вернувшись, обнаружила трогательную картину: раскинувшийся на диване Марек и свернувшийся калачиком около дивана на полу Томаш. Рука Марека безжизненно свешивалась с дивана, а спящий Томаш крепко эту руку держал.
Юдифь улыбнулась и принесла ещё один плед, чтобы накрыть Томаша. Сделав это, она не спеша поужинала и отправилась собирать самое необходимое. Чемодан Марека был уже упакован, и Юдифи осталось только собрать свои вещи.
В начале первого измученная пани Спованская улеглась, наконец, спать.
Но в три часа ночи Мареку сделалось так плохо, что ни о каком сне не могло быть и речи.
Проснулись сначала Томаш, потом и Юдифь, от крика. Столь резким и нечеловеческим среди стоявшей тишины он был, что могло показаться, будто кого-то убивают (видимо, соседям так и показалось).
Марек задышал громко и учащённо, заметался и застонал. Несколько часов подряд его кидало то в жар, то в озноб; он то смеялся, то плакал, то кричал, то кашлял, не успокаиваясь ни на секунду. Его крики и стоны были ужасными, нечеловеческими, такие бывают, когда заживо горят или вбивают в живую плоть гвозди. От таких криков шевелятся волосы и мурашки бегают по коже.
К утру Марек успокоился и задышал тихо и ровно. Измученные Марек и Юдифь не смогли заснуть. Они сидели за столом и шёпотом разговаривали, поминутно оглядываясь на Марека и внутренне ожидая нового приступа. У пани Спованской дрожали руки. Она посмотрела на взъерошенного, на себя не похожего Томаша – он стал для неё третьим сыном за эти сутки.
Томаш действительно был не похож на самого себя – взлохмаченный, с огромными глазами, уставший, измученный и поражённый. Что ещё немаловажно – скромный Томаш согласился поесть. Пани Юдифь накормила его от всей души. Как же давно Томаш так хорошо не ел!

12.

Теперь нужно немного рассказать о том, что же в действительности происходило первого сентября.
Завершив сосредоточение и развёртывание вермахта по плану «Вайс», Германия, уверенная в невмешательстве Англии и Франции, напала на Польшу. В 4.30 утра 1 сентября 1939 года германские ВВС нанесли массированный удар по польским аэродромам, в 4.45 учебный артиллерийский корабль «Шлезвиг-Гольштейн» открыл огонь по Вестерплятте, одновременно сухопутные войска Германии перешли границу Польши, стремясь осуществить стратегический замысел операции «Вайс».
Но попытка застигнуть польскую авиацию врасплох в полной мере не удалась, поскольку германские ВВС не смогли атаковать польские авиабазы одновременно. Господство в воздухе было захвачено германской авиацией в последующие дни, благодаря количественному и особенно техническому превосходству немецких самолётов над польскими.
Сухопутные войска пересекли границу и, нанеся свой первый удар, завязали бой с польскими частями, оборонявшими передовые позиции. 1 сентября германские войска вступили в Данциг, который был объявлен частью Третьего рейха.
На первых порах немецкое наступление было встречено упорным сопротивлением. Очевидно, что первый удар в германо-польской войне не принёс немцам всех ожидаемых результатов. Его эффект был значительно ниже потенциальных возможностей вермахта, но он создал предпосылки для успешного развития операций в последующие дни.

13.

Второе сентября стало днём приёмов и пролетело как-то слишком быстро. Утром зашла соседка, и они с Юдифью почти сорок минут говорили на кухне о войне и о Мареке. Только за соседкой захлопнулась дверь, как снова раздался звонок. Приехали Алекс и Иоанна.
Марек был без сознания, Томаш спал в кресле.
- Доброе утро, мама! – громко провозгласил Алекс.
- Тише, раздевайтесь, быстро проходите на кухню! – резким шёпотом приказала пани Спованская.
Иоанна сняла туфли и плащ, отдала плащ мужу и лёгкой походкой прошагала в кухню.
Алекс повесил плащ Иоанны, сам снял ботинки и вслед за женой прошёл в глубь квартиры, остановившись на несколько секунд в гостиной и с любопытством спросил у матери:
- Это и есть тот самый Томаш?
- Да-да, проходи быстрей, не мешай человеку спать, он уснул всего два часа назад, - прошептала в ответ пани Спованская, подталкивая сына в спину.
Плотно закрыв дверь, пани Юдифь тихо поинтересовалась:
- Ну что?
- Ничего особенного. В Белосток билетов нет, только если гродненским поездом и только послезавтра.
- М-да… А ещё что есть?
- Вообще с билетами тяжело, раскупаются мгновенно! Да и поездов свободных мало – все на фронт едут. Выбирать практически не из чего. Есть Брест и Ковель – завтра, и всё. Больше ничего подходящего.
- Тогда бери Гродно.
- Вы в своём уме? Мы не можем ждать до послезавтра!
- Я сказала, бери Гродно, если не хватает денег, я достану из запасов.
- Я не понимаю, мама, почему вам нужен именно Белосток? Ведь Ковель гораздо лучше – и намного быстрее! Любое промедление может сыграть роковую роль, ждать нельзя! Вы понимаете всю опасность или нет? Война, мама, а это не шутки! К тому же Мареку нужен врач – нет ничего хорошего, когда человек вторые сутки лежит без сознания с огромной температурой без всякого лечения.
- Сейчас всё равно сделать ничего нельзя. Нужно ждать, когда он придёт в себя. А врачу можно будет его показать только на месте. Здесь – ни в коем случае. К тому же, не такая уж серьёзная у него и болезнь.
- Но разве можно так? Это же ваш сын! – воскликнула Иоанна.
- Тише. Я говорю то, что есть, и в жестокости меня упрекать не надо. Если бы вы знали, сколько я от него натерпелась… Особенно в последние два дня! Это ужасно, ужасно… Так что смело поезжай на вокзал и бери четыре билета до Гродно.
- Не до Белостока?
- Нет. До Гродно. Я позвоню троюродному брату – может, помнишь, пан Францишек? – он нас примет. Всё. Разговор окончен. Иоанна, вещи можешь оставить у нас, если хочешь.
- Нет, спасибо, - отозвалась Иоанна.
- Чаю хотите?
Муж с женой переглянулись. Иоанна кивнула, Алекс сказал:
- Вы пейте, я не хочу, - и вышел из кухни.
Тихо приблизился к дивану и поглядел на брата. «Как он похож на мать!» - печально подумал Алекс. Вспомнил, как отец, умирая, подозвал к себе именно его, младшенького, и что-то стал говорить, но, видимо, не успел сказать всего, что хотел. Холодная рука смерти сдавила его горло…
- Прости меня, - вдруг прошептал Алекс, - Прости, Марек, братишка!..
Марек дышал тяжело. На лбу лежало сырое полотенце, руки были раскинуты в стороны, насколько это позволял диван; плед совсем съехал.
Алекс опустился на корточки и взял горячую руку брата в свою. Марек дёрнулся и издал хриплый стон. Алекс поспешно поднялся и, боясь нахлынувших чувств, вышел на лестницу курить.
Минут через пятнадцать вышла Иоанна, и супруги уехали.
В тот день заходили один за другим соседи, знакомые, приезжали даже родственники Давора, ближе к вечеру появилась делегация из училища: шесть однокурсников Марека и дочка одного из преподавателей, юная Станислава Козминьски. Но их посещение ничем не закончилось, потому что Марек был без сознания и бредил что-то про звёзды, поля и леса, а Томаша они не знали.
Иногда Марек просил пить и делал это довольно часто, поэтому Томашу приходилось несколько раз бегать вниз за углём, чтобы топить плиту. Дверь на кухню была закрыта, окно – распахнуто, Юдифь в переднике металась по крохотной кухне, которая была вся в муке. Юдифь пекла пироги, и через открытое окно по улице тёк сладковатый аромат.
Вечером Марек окончательно пришёл в себя, правда, чувствовал себя ещё очень плохо, но смог поесть и заснул на всю ночь хорошим, крепким сном.

14.

А третьего сентября была первая бомбардировка Варшавы. Вот тогда все наконец поняли, осознали, насколько страшно то, что произошло. Когда над городом показались зловещие силуэты люфтваффе, и с оглушительным свистом на улицы посыпались чёрные овалы, за долю секунды вырастающие до ужасающих размеров и заставляющие, как картонные, рушиться огромные каменные дома, стало действительно страшно. Земля тряслась и вздыхала, выла и вздымалась в воздух. Тучи пыли, кирпичей, извести, перемешанных с землёй, взлетали и опускались на головы обезумевшим, бегущим в панике горожанам.
Каких-то районов бомбардировка не коснулась, но слышно её было везде. Стало ясно, что всё очень и очень серьёзно. Стало страшно. По-настоящему страшно. В тот день варшавская авиация упорно сопротивлялась врагу. Удалось даже сбить несколько немецких самолётов.
В тот же день Англия и Франция официально объявили войну Германии, вселив в души тысяч поляков огромную надежду, прибавившую энтузиазма. В то же время уже в первый день войны столицу покинул президент И.Мосцицкий, собиралось покинуть правительство. 
Никто же не знал, какой будет война, объявленная Англией и Францией…
Марек проснулся поздно, поворочался с боку на бок и снова заснул. В это время Томаш ходил по поручению пани Юдифь в магазин, и в это же время начался воздушный бой за Варшаву.
Одна из бомб упала недалеко от магазина, в здании которого Томаш прилежно стоял в очереди в кассу. Земля сотряслась, вылетели стёкла, люди кинулись врассыпную. Начался хаос и паника. Некоторых ранило осколками стекла, некоторых покалечило в давке, но Томаш сумел вырваться наружу, отделавшись порванной рубахой, несколькими синяками и перекошенным ртом.
Не помня себя от страха, нёсся Томаш к Спованским. Ему хотелось спрятаться, зарыться в землю с головой, только не слышать, не слышать ни стонов старой Варшавы, ни гудения снарядов, ни криков людей.
Юдифь открыла почти сразу и встревожено спросила:
- Бог мой, Томаш, ты жив, ты не ранен? Я чуть с ума не сошла – взрывы гремели так близко!
Томаша била крупная дрожь, рот съехал на бок, глаза стали совсем тёмными. Юноша не мог ничего выговорить и казался абсолютно безумным. Но потом опустил глаза и тихо произнёс:
- Я думал, война – это так романтично… Я мнил себя героем… А оказалось, что я – трус. Я должен себя ненавидеть, да?
Юдифь погладила Томаша по голове и улыбнулась:
- Тебе ещё не за что себя ненавидеть… Потерпи немного, завтра мы уедем.
Сказав так, Юдифь ушла в кухню. Томаш снял ботинки и заглянул в гостиную. Марек спал, отвернувшись к стенке. Томаш тихо подошёл к столу и вытащил из кармана все деньги, которые ему дала пани Юдифь, а он так и не успел потратить.   
Немного помедлив, Томаш опустился на стул и повернулся к окну. Дрожь начала униматься, сердце стало стучать тише. Но тяжёлые мысли не оставляли Томаша. С необычайной жестокостью обдумывал и осуждал он свои поступки. Ему казалось, что он всё делает не так, как должен делать настоящий патриот; казалось, что он всего лишь жалкий трус, нежная панночка. Но страха в себе он подавить не мог. И с ужасом понял, что не готов отдать жизнь за Польшу.
От горьких раздумий его отвлёк Марек.
- Томаш! Как я давно тебя не видел! – радостно и неожиданно громко воскликнул тот.
Томаш вздрогнул и повернулся к другу. Друг попытался сесть, и у него это даже неплохо получилось. Потянувшись, он взглянул в лицо Томаша. Улыбка сползла с лица.
- Что с тобой? – удивился Спованский.
- Со мной? Ничего!
- Но на тебе лица нет!
- А куда оно делось? – с этими словами Томаш пощупал своё лицо.
- Дурак, - улыбнулся Марек.
- Ну-у! Не обзывайся!
- Вот! – обрадовался Марек, - Теперь я узнаю пана Раджича! А то уж было подумал, подменили…
На вечер Томашу пришлось забыть свои мысли, потому что он помогал пани Юдифь наводить порядок и собирать вещи. Марек удивлённо наблюдал за этим процессом и никак не мог допытаться ни у матери, ни у друга, что происходит.
Рано утром следующего дня Юдифь сделала сыну укол, через полчаса после которого тот заснул. Алекс поднялся один, во дворе стоял автомобиль, в котором сидела Иоанна. Быстро погрузив вещи, Томаш сел сзади, а Алекс поднялся в квартиру в последний раз – за Мареком. Взвалив брата на плечо, Алекс понёс его в машину. Юдифь окинула взглядом родную квартиру, в которой прожила тридцать пять лет, и со вздохом закрыла дверь.
Через двадцать минут они были на вокзале. Поезд Варшава-Гродно стоял возле перрона. Было необычайно много народу, стояла невероятная суета. Как большой муравейник, гудел сотнями голосов вокзал. Гродненский поезд готовился к отправлению. Спованские очень торопились, едва нашли свой вагон, проталкиваясь сквозь толпу, втащили вещи и Марека.
Раздался оглушительный, нудный, плачущий гудок. Алекс поспешил на выход. Пока пробивался к окну, поезд тронулся. Алекс побежал рядом, но пробежал немного из-за огромного количества людей. В отчаянии закричал Алекс. Мимо него промелькнуло окно с прижавшейся к стеклу Иоанной, постаревшей и плачущей; с машущей матерью и робко выглядывающим в уголке Томашем.
Закрыв лицо руками, Алекс безумно, в голос зарыдал, но толпа поглотила его крики.
А поезд всё набирал скорость, становился всё меньше, пока совсем не исчез в лучах утреннего солнца.
Всё получилось как-то неуклюже, Алекс даже не успел сказать «прощай» и поцеловать жену и мать.
На Алекса обрушилась вдруг такая тоска, такая боль пронзила его суровое сердце! Так не хотелось отпускать их туда, в неизвестность!..
И весь шум стал таким глупым и бессмысленным, всё вдруг стало раздражать – даже собачка, случайно запутавшаяся в ногах у Алекса, вызвала в нём бурю злобы и была с силой пнута в бок твёрдым носком сапога.
Придя домой, Алекс упал на диван и пролежал до самого вечера.
Через 8 дней его не стало. 12 сентября в пять часов вечера пан Александр Спованский был тяжело ранен в голову и скончался через полтора часа, не приходя в сознание. Местонахождение его могилы неизвестно.

15.

Поезд неспешно полз по рельсам, мерно стуча колёсами. Дорога из-под колёс бежала на запад, смеясь в лучах утреннего солнца. Дорога назад для всех находящихся в поезде была закрыта.
Женщины располагали вещи под скамейками так, чтобы удобно было сидеть; Томаш засовывал мешки в полку над окнами, Марек безвольно раскинулся на скамейке.
После того как все расселись и усадили Марека, Иоанна тяжко вздохнула: в вагоне было душно, несмотря на то, что форточки все были открыты; было очень много народа, со всех сторон пахло потом, вином, табаком, дешёвыми духами, копчёной рыбой и ещё непонятно чем. Было жутко шумно: кто-то ругался из-за места, кто-то громко смеялся, где-то плакал ребёнок.
Поезд был старый, ехал раздражающе медленно, и на любом повороте, при любом толчке, на любой кочке казалось, что он сейчас развалится.
Марек почувствовал жар и головную боль. В уши ворвался гам, крик, смех, плач и непонятный мерный стук.
Открыл глаза… Зажмурился от яркого света. В голову снова впились чьи-то исполинские когти. Ничего не хотелось!
Сидеть было неудобно. Слишком твёрдо. Что-то не то. Пересилив себя, Марек открыл глаза.
- Бог мой! – вырвалось у него.
- Мама, - слабо спросил юноша, снова закрывая глаза и не поворачиваясь, - Куда мы едем?.. Мне в училище надо!
- Сына! Не раздражай меня вопросами!
- Нет, вы мне ответьте!.. – тут вдруг Марека осенило, - Что… война?
- Почему ты решил? Что ты выдумываешь? Мы везём тебя к врачу.
- А что, в Варшаве нет ни одного врача?
- Это мой знакомый врач, очень хороший специалист.
- Что за глупости? Мне не нужен врач! Я знаю, война началась, и вы позорно покидаете родной город и меня заставляете делать то же самое!
- Не кричи! – Юдифь разозлилась, - Ты не один в вагоне.
- Я всё равно убегу…
Улегшись на скамейку, Марек попытался заснуть, но, промаявшись около получаса, оставил эту затею. Поезд страшно трясло, и голова, и без того болевшая, всё время билась о твёрдое сиденье.
Томаш с Иоанной играли в карты, Юдифь читала что-то.
Марек сел и стал глядеть в окно. Мимо проплывали поля, деревья; всё было ещё светло-зелёное, не испачканное кровью. Ярко-голубое небо невозмутимо высилось над всем.
  В Белостоке поезд сделал остановку, во время этой остановки Томаш сбегал домой, поел и принёс денег за билет и кое-что вкусненькое.
Юдифь отказывалась брать деньги, но Томаш положил их в карман её плаща.
Марек ходил с Томашем, ему очень хотелось посмотреть родной город друга, место, где тот родился и вырос.
Ничего особенного в этом городе не было, но Марек за короткие двадцать минут полюбил его всем сердцем.
Вечером, наконец, прибыли в Гродно. Поезд остановился, началась мучительно медленная высадка. Люди брали свои вещи и мерным потоком шли друг за другом на выход.
Томаш, Марек, Юдифь и Иоанна выходили одними из последних. Большую часть багажа нёс Томаш; Марек, хотя был ещё очень слаб, тоже взял несколько мешков и свой чемодан. Юдифь и Иоанна несли самое лёгкое.
На Томаша напало такое весеннее состояние души, что хотелось петь, плясать, кричать и улыбаться солнцу. Он с лёгкостью подхватил свою часть багажа и чуть не вприпрыжку понёсся к дверям.
Марек, наоборот, впал в меланхолию. Ни о чём не думал, безразлично смотрел за окно, делал всё механически. Когда оказался на перроне, страшно удивился, не успев понять, как он там оказался.
В душе было пусто и темно. Слабость разлилась по телу. Голова всё ещё болела, но уже не так сильно, как утром. Жить было грустно, и всё на свете казалось глупым, невероятно, безнадёжно глупым.
Первым делом пошли на почту. Томаш побежал в киоск с газетами, Иоанна с Юдифью отправились звонить, а Марек остался на скамейке перед зданием сторожить вещи. Но сторож из него вышел неважный, потому что за вещами он совсем не следил, а просто тупо сидел там, где его посадили.
По дорожке шла девушка в белом платье. Остановившись возле скамейки, где сидел Марек, вежливо спросила:
- Извините, пожалуйста, не могли бы Вы мне подсказать, который час?
Марек вздрогнул и дико поглядел на девушку.
Помедлив ещё немного и так и не дождавшись ответа, девушка пожала плечами и застучала дальше каблучками по асфальту.
Прямо навстречу ей шёл Томаш с какими-то газетами в руках.
- Не подскажете, который час, простите? – обратилась к нему девушка.
- Извините, часов нет, - радостно улыбнулся Томаш. Девушка тоже улыбнулась:
- Извините.
И они весело засмеялись.
- Хотите сухарь? – предложил Томаш.
- Нет, спасибо, - смеясь, ответила девушка.
- Возьмите, возьмите. На память, - с этими словами он сунул ей в руку большой чёрный сухарь. И пошёл к Мареку.
- Марек, хочешь сухарь?
Тот молчал.
- Марек!
- А? – опомнился тот.
- Сухарь хочешь?
- Нет!
- А это не вопрос, это утверждение. На, возьми.
Марек покорно протянул руку. Томаш положил сухарь другу на ладонь, и тот безжизненно опустил руку на колено.
Из здания почты вышла Юдифь.
- Хотите сухарь, пани Юдифь? – Томаш бросился ей навстречу.
- Спасибо, Томаш, не хочу.
- Ну что вы все отказываетесь-то?! – обиделся Томаш.
- Правда не хочу, мальчик, я не хочу зубы последние ломать.
Через несколько минут вышла Иоанна. Томаш подбежал к ней и протянул сухарь. Иоанна вопросительно подняла бровь.
- Хоть ты! Возьми, умоляю! Спаси мою душу грешную!
- Что с тобой? Ты перегрелся?
- Если не возьмёшь…
- Возьму, давай, я как раз хотела купить сухарей. Правда, я люблю белые… - с этими словами Иоанна взяла сухарь и стала грызть.
- Хоть один нормальный человек! – воскликнул Томаш. И тут же опомнился: - Извините, пани Юдифь.
И несколько покраснел. Иоанна шутя стукнула его по затылку и взъерошила волосы.
Томаш весело-возмущённо повернулся к Иоанне, одновременно автоматически приглаживая волосы.
- Я не понял, это что – наглость?
- Да!
- Ах ты пролетариат!
- Нахал!
- Молекула!
- Шестёрка бубновая!
- Прекратите дурачиться, взрослые люди! – возмутилась Юдифь.
- Простите, - Томаш энергично шмякнулся на скамейку, - Ну что?
- Ничего. Ванда и Францишек дома. Через двадцать минут приедут.
- Францишек – ваш брат?
Юдифь кивнула.
- Троюродный. А Ванда – моя одноклассница. Я же их и познакомила.
- Ванда раньше жила в Варшаве?
- Да. И родилась там.
Иоанна в ходе разговора села рядом с Томашем, но быстро пожалела: тот, честно глядя на Юдифь, ущипнул Иоанну за шею. Иоанна дико вскрикнула и вскочила со скамьи.
- Ты в своём уме?
- Не-а.
- То-то и видно.
Томаш показал язык, вскочил со скамейки и бросился бежать. Иоанна побежала за ним.
Они, как маленькие, бегали, кричали, смеялись. Иоанна вдруг споткнулась и упала. Слёзы брызнули из бездонных серых глаз. Глянув на разодранные до локтей руки, женщина закрыла глаза и страдальчески сморщилась. Томаш подошёл к ней и осторожно поднял с земли. Иоанна зарыдала в голос, уткнувшись в плечо Томаша. Осторожно дошли до скамейки.
- Мои новые чулки, - взвыла Иоанна, - Я как бездомная: в рваных чулках, грязная, изодранная, исцарапанная… - причитала она.
- Анна! Ты что? Сколько тебе лет? – строго начала Юдифь, - Вы что, не понимаете польского языка? Сколько раз можно говорить, хватит, всё, прекратите! Нет! Как в начальной школе, честное слово!
Все замолчали. Слышны были только всхлипы Иоанны, несколько терявшийся, правда, в городском шуме.
Прошла, казалось, вечность, пока не послышался гудок автомобиля. Из машины выскочила пожилая женщина в голубом костюме, белой шляпке с пером и белых перчатках, которая кинулась навстречу Юдифи. Женщины обнялись.
Послышался сухой щелчок – это сухарь выпал из руки Марека и ударился об асфальт.
Погрузили багаж в машину, сели и уехали.

16.

Семья Францишека Пшицека жила абсолютно безбедно. На правом берегу Немана, в центре города стоял красивейший двухэтажный дом голубого цвета с белыми рамами, дверьми и скульптурами на крыше. Трудно было описать красоту внутренних помещений. Ковры, мрамор, пальмы в кадках, зеркала, позолота… Францишек был внебрачным сыном богатейшего гродненского помещика, а так как сам был судьёй, сумел доказать свои права на часть имущества отца.
У Францишека и Ванды имелось две дочери, одна появилась на свет 43 года назад, другая – 38. Обе они были замужем и жили в разных городах. Внуки приезжали в Гродно на лето, причём старшая внучка тоже недавно вышла замуж и готовилась стать матерью.
Пожилые люди всегда были рады гостям, а Юдифи – особенно.
Каждому из прибывших была выделена отдельная комната. Томашу, Мареку и Иоанне – на втором этаже, Юдифи – на первом.
После прекрасного ужина гости отправились спать, так как жутко устали, особенно Марек, ослабленный болезнью.
Утром внизу играли Шопена, Марек слышал сквозь сон с детства знакомые мелодии. Хозяйка очень любила Шопена, и каждое утро в её доме звучала его музыка, лёгкая, нежная, с тонким налётом грусти.
Проснувшись, Марек нашёл мать, они поели, и он отправился мыться. Как ребёнок, наслаждался он роскошью мраморной ванны и многочисленными ароматами.
Вернувшись в спальню, юноша снял халат и, прежде чем надеть новое чистое бельё, покружился по комнате. Посмотрел на себя в зеркало. Бледность отступила, на щеках появился нежный румянец, круги под глазами исчезли. На Марека смотрел молодой красивый мужчина, полный сил и готовый на подвиги. Оставалось только побриться и одеться.
Оделся Марек в белую майку и чёрные штаны, закатанные до середины икры.
Побрился достаточно быстро. Поверх майки надел клетчатую рубаху, закатал рукава чуть выше локтей, причесался. Ещё раз взглянул в зеркало и показал кулак своему отражению.
Томаш, проснувшись, долго провалялся в постели. Встав, наконец, с кровати, взялся за купленные возле почты газеты. Долго не мог от них оторваться. Поел из своих запасов, выпил воды, что стояла на столике в хрустальном графине, подошёл к окну. С интересом разглядывал город. Постепенно погрузился в свои мысли. Тут раздался грохот, и Томаш вздрогнул. В комнату влетел Марек. Томаш не узнал его – таким живым и таким здоровым он выглядел. Друзья крепко обнялись и радостно засмеялись.
- Здорово, друг! – провозгласил Марек.
- Здравствуйте, - неожиданно по-русски ответил Томаш.
- Давно проснулся?
- Ага.
- Молодец.
- Ага.
- Что «ага»? Одевайся, пошли вниз!
Томаш что-то умоляюще промычал и скорчил страдальческую мину.
- Ничего и слышать не хочу! Через восемь минут жду тебя в зале с роялем.
- Ты думаешь, я знаю, где находится зал с роялем?
- Не думаю. Но рояль-то ты знаешь как выглядит…
С этими словами Марек исчез за дверью. Томашу очень хотелось спать и менее всего хотелось что-то делать. Медленно оделся, медленно спустился вниз. Звуки рояля услышал ещё на лестнице. Играла пани Юдифь. Приятная, проникающая в душу музыка Бетховена мерными волнами разливалась по залу. Марек стоял у окна отвернувшись. Никто не знал, что глаза его блестели, эти холодные, злые, не пускающие в душу синие глаза. Никто не знал, какую бурю чувств вызывали в нём эти комбинации нот, семи закорючек с разными хвостиками.
Однажды в далёком детстве услышал Марек эту музыку, и так она ему в сердце запала!
Так и представлял он себе каждый раз что-то новое: то прекрасного лебедя, плескавшегося в пруду и убитого затем злым коршуном; то отца, гуляющего с сыновьями, а затем призванного в армию и погибшего на войне; то какие-то мистические, сказочные сюжеты…
Томаш зазевал. Громко постучав, произнёс:
- Можно лучше фокстрот?
Марек резко обернулся. В глазах блеснула ненависть, но мгновенно исчезла. Юдифь остановилась.
- Вообще-то, пан Раджич, воспитанные люди не прерывают своими неуместными репликами классическую музыку.
- А я, пани Юдифь, невоспитанный. Были бы вы моей матерью, был бы воспитанный. А так – уж извините! Что есть – тому и рады.
- Продолжать? – обратилась Юдифь к сыну.
- Нет, мама, не нужно, спасибо. Я пойду, пожалуй.
- Томаш, ты завтракал?
- Да, пани Юдифь, так точно!
- Когда?
- Утром. В своей опочивальне. Merci.
- Томаш! Это не дело! Нужно завтракать со всеми.
- Мама, потом отчитаете, мы уходим! – Марек тянул Томаша за рубашку.
- Так точно! Я исправлюсь, пани Юдифь! – прокричал Томаш уже исчезая в дверном проёме,  – Только мне с вами потом будет не рассчитаться!      
Юдифь вздохнула и стала на память играть Чайковского.


17.

Друзья довольно долго бродили по улицам Гродно, разговаривали о чём-то. На окраине города встретили пацанов, играющих в футбол. Присоединились к ним. Гродненские ребята с недоверием отнеслись к варшавским, особенно увидев, что играют те в несколько раз лучше их. «Столичные ляшичи», как назвали их гродненские, впрочем, тоже долго не выдержали такого медленного темпа и такого низкого уровня игры и сами вскоре ушли с наихудшими представлениями о футбольных гениях города Гродно.
Особенно сильно раздосадован был Марек. Он всеми силами старался этого не показывать, но на лице всё было написано.
- Да не расстраивайся ты! –говорил Томаш, - Ну пойдём купим мяч, поиграем вдвоём!
Походив ещё по городу, нашли магазин, купили мяч и радостные пришли к Францишеку за насосом. Старик, улыбаясь, поделился насосом и спросил, нельзя ли ему с ними поиграть. Отказать было неудобно.
Оказалось, что Францишек – ярый любитель футбола. Когда он играл – забывал обо всех своих болезнях, бегал, спорил, кричал.
«Как маленький», - говорила глядя на него в окно Ванда. И задвигала шторы.
Мяч был хороший, новый, земля была ровная, трава – мягкая. Францишек не мог нарадоваться на своих юных гостей, особенно на Марека, который выполнял даже самые очень сложные новомодные финты. Томаш играл менее заметно, но очень надёжно, здраво, аккуратно. Иногда на поле на него особенного внимания никто не обращал, как сильного соперника не расценивал, и именно этот тихий, скромный, незаметный Томаш в нужный момент отправлял мяч в сетку.
Троица возилась с мячом до позднего-позднего вечера и могла бы, возможно, возиться ещё дольше, если бы в конце концов не пришли, ругаясь, Юдифь и Ванда и не разогнали всех троих.
Пора было ужинать. Мареку опять пришлось мыться, так как он перевалялся с головы до ног, а рубашку и штаны украшали зелёные пятна от травы и чёрные – от земли. После Марека мылся Томаш, который тоже был весь грязный и мокрый. Францишек мылся в личной ванной на первом этаже.
Ужин оказался очень вкусным и сытным. Особенно он понравился не обедавшим Мареку и Томашу.
После ужина Томаш решил отправиться на танцы. Марек отказался от такого предложения. Отчаявшись уговорить друга, Томаш ушёл один.
Марек поднялся к себе в комнату и с ногами забрался на кровать.
«Что же всё-таки произошло?.. – задумался он, – пан Францишек не похож на врача… Никто меня не лечит! Боже, как я устал… Надо же… Никогда так не уставал, как сегодня. Ещё немного – и умер бы… Ей-богу умер… Сил нет… Наверное, болезнь…»
Марек вдруг резко сел.
«Неужели правда война? Нет, нет, не может быть, это невероятно! Это только в книгах пишут – война, война… Страшно… Ничего не страшно! Настоящему мужчине не должно быть страшно! Он должен отдать своё здоровье, если понадобится, а если понадобится, то и жизнь за Родину! Но неужели всё-таки правда?.. Промолчу, не буду спрашивать: неужели не скажут?..»
Вскочил. Подбежал к окну. Закусив губу, постоял несколько минут. Огляделся по сторонам. Не торопясь прошёл по комнате. Включил радиоприёмник.
Как раз шли новости. Марек был в шоке. В то, что рассказывали, трудно было поверить. Оказывается, война шла уже пятый день, и обстановка складывалась не лучшим образом для Польши.
Не выдержав более трёх минут, Марек выключил радио и бессильно упал на кровать. Промучившись довольно долгое время, сам не заметил, как заснул.   

18.

На следующий день Марек с Томашем и с паном Францишеком снова играли в футбол, а вечером Марек вошёл к Томашу в спальню и с упрёком произнёс:
- Почему ты мне ничего не сказал? А ещё друг называется. Как ты мог уехать из Варшавы? Как ты мог позволить увезти меня? Я ведь был без сознания, я даже не мог сопротивляться!
- Я знал это. Потому и поехал. Иначе – в другом состоянии – тебя нельзя было из Варшавы увезти.
- Но это же дезертирство!!! Самое настоящее предательство!
- У нас с тобой разные представления о любви к Родине.
- Ну и что же ты предлагаешь делать? Любить Родину, сидя в Гродно сложа руки, когда на западе идут бои, когда Польша истекает кровью? Я не понимаю этого!!!
- Не нервничай. Придёт ещё наше время, не бойся.
- Какое время?! Куда оно придёт?! Ты в своём ли уме?!
- Прямо сюда, в Гродно и придёт.
- Ты дурак, вот кто.
- Ты зато умный! Ты о матери своей подумал?
- Она и одна спокойно могла доехать!
- Ага, а тебя одного без сознания оставить! Великолепно! Просто потрясающе ты придумал! Платон до такого не додумался бы!
- Марек молчал, разглядывая пол. После долгого молчания наконец вздохнул:
- Прости.
И молча вышел.
Три дня он не покидал комнаты. Ни с кем не разговаривал, практически ничего не ел.
Юдифь заволновалась, решив, что он опять заболевает. Когда попытались вызвать врача, Марек стал так упорно и громко сопротивляться, что от этой мысли отказались.
Тогда Юдифь поняла, в чём дело.
- Переживает, – объяснила она Ванде, – что без него там воюют.
- Молодость, – пожала плечами Ванда.
- Ах, если бы! – вздохнула Юдифь, - Нет, Вандочка, это не молодость, это – весь он. До самых кончиков пальцев… Ты знаешь, теперь я всё больше узнаю в нём Давора. Внешне он похож на меня, а по характеру – второй Давор. А Алекс, наоборот, похож на отца, а характер мой. Вот как бывает!
- Да… Давор был хороший человек. Только очень… серьёзный.
- Я бы сказала – чересчур эмоциональный. Горячий слишком. И злой. Настоящий тиран. В молодости мне его злоба казалась такой романтичной – дурочка была! А потом… как уж мне от него доставалось!.. Он прощать не умел… Добрые люди умеют прощать, злые – нет. Он – не умел… Но как я его любила! А он… Наверное, он любил Родину больше, чем меня. Вечно в каких-то восстаниях участвовал, в Сибири был… А уж когда война против России началась, с какой радостью он на неё уходил! Да только вернулся инвалидом… Странно, что вообще вернулся. Ему никого не жалко было – ни меня, ни детей, а себя уж и подавно! Марек тогда совсем маленький был… А теперь и он такой же. Я так беспокоюсь – может, это ненормально? Ему двадцать лет, а у него совсем нет друзей – один Томаш. И то, поражаюсь – как он его терпит? Такой тяжёлый характер…
- Никогда бы не подумала… Такой хорошенький мальчик! Высокий, стройный, сильный… Девчонки должны быть от него без ума! Или ваши варшавские так избалованы, что…
- Наши? Вот так раз! А ты сама кто?
- Я – гродненка. Да-да, дорогая моя, именно гродненка. Я уже почти сорок пять лет прожила здесь. И не надо на меня так смотреть!
- Я поражена.
- Я рада, что хоть чем-то смогла тебя поразить.

19.

А между тем в пятницу, восьмого сентября начались бои за Варшаву. Около 17 часов 4-я танковая дивизия 10-й немецкой армии, наступавшая через Пётркув, своим передовым отрядом ворвалась с юго-востока в город. Танки двинулись по Груецкому шоссе и атаковали оборонительный район «Охота». Здесь они неожиданно встретили активное сопротивление. Очень скоро четыре танка оказались подбитыми. Два из них уничтожили отряды добровольцев.
Польское главное командование отдало приказ о создании армии «Варшава», во главе которой был поставлен генерал Руммель – в недавнем прошлом командующий армией «Лодзь».
Девятого сентября в 7.45 4-я танковая дивизия вновь атаковала тридцатью танками при поддержке артиллерии тот же оборонительный район «Охота». Несколько танков, которым удалось проникнуть на улицу предместья, попали в ловушки, вырытые жителями накануне. Облитые бензином, они были сожжены вместе с экипажами. Два германских лёгких танка ворвались в город со стороны Повонски и подверглись нападению вышедшей из домов толпы. Очевидцы свидетельствуют, что, несмотря на яростный огонь, который вели экипажи из пулемётов, танки были буквально погребены под массой напавших на них горожан, разбиты разъярённым народом, а сидевшие в них люди убиты ударами ножей и дубин. Ещё две немецкие танковые атаки 9-го сентября и попытки прорваться в город 10-го и в ночь на 11-е также закончились для немцев неудачей.

20.

В воскресенье рано утром в спальне Марека раздался громкий стук. Но Марек не спал, он сидел на подоконнике и о чём-то думал.
- Кто там? – спросил он, слезая с подоконника и плотнее заворачиваясь в одеяло.
- Марек… - в комнате показалась голова пани Юдифь, – Не  спишь?
- Нет.
- В церковь пойдёшь?
- Да.
- Собирайся, через десять минут мы уходим. Есть хочешь?
- Да.
- На, возьми. Только быстрее, - с этими словами Юдифь протянула сыну корзинку.
Там лежали фрукты и ломоть белого мягкого хлеба с мёдом. Марек быстро перекусил, оделся и сбежал вниз по лестнице. Его ждали Юдифь, Томаш и Иоанна. До церкви шли пешком. Было прохладно. На востоке алела узкая полоска неба, тихо шелестели деревья. Дошли довольно быстро, или это так показалось… 
Церковь была почти пуста. Лишь несколько человек сидели поодиночке в разных рядах.
Юдифь села первой. Она была царственно спокойна и уверена в себе. Иоанна чувствовала себя так же. Томаш восторженно оглядывался по сторонам. На него всегда так действовало общение с Богом! Переступив порог храма, он забывал всё земное, пошлое и погружался в светлое. Душа радовалась, и было так легко, и так хотелось любить, всех, всё вокруг!!! Восхищало всё, и ослепляло совершенство мира.
Марек сидел мрачный. Через некоторое время он весь затрясся, вскочил со скамьи и бросился за колонну. Там было темно, и только несколько лучей света проникали туда. Марек прислонился лбом к холодной колонне… и заплакал. Сам не зная отчего, он рыдал беззвучно, но так горько, что чуть не задыхался; сам злился на себя и от этого ещё больше плакал, и никак не мог остановиться.
Ему было тяжело, казалось, что душу придавили огромным валуном, скомкали и пытаются вырвать из тела. Всё потерялось, исчезло. Оставался только холодный мрамор колонны, темнота и камень, оттягивающий душу куда-то вниз.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Марек смог наконец успокоиться и оторваться от колонны. Он страдальчески посмотрел вверх, потом опустил глаза и вышел из храма.
Ещё довольно долгое время, по крайней мере, до тех пор, когда солнце уже выползло из-за крыш, Марек бродил по улицам и площадям Гродно.
Когда он вернулся домой, Юдифь, Иоанна и Томаш уже прибыли. Марек снова спрятался в своей комнате. Томаш тоже ушёл в спальню и остался наедине со своими мыслями.
Юдифь нашла у Ванды в библиотеке Гёте и до самого обеда поглощала любимые строки. Иоанна с Вандой возились с цветами в саду.
А в понедельник утром Марек появился на пороге комнаты друга при полном параде: в форме, с фуражкой в руке, серьёзный, взрослый.
- Или это мне снится? – изумился Томаш, – неужели Марек Спованский надел наконец форму? Ура! Ты потрясающ в ней!
- Не до шуток.
- Да я и не шучу…
- Слушай! Помнишь, ты говорил, что сделал себе какие-то документы…
- Да, сделал. А что?
- Бери их и пошли к полковнику Адамовичу.
- Кто это?
- Командующий округом. Одевайся. Или ты не хочешь встать на защиту Родины?
- Хочу!
- Ну так вставай! И одевайся. Я жду тебя на лестнице. Документы не забудь.
Томаш по-военному быстро собрался, оделся в свою курсантскую форму, положил в карман документы и вышел из комнаты.
К полковнику Адамовичу их не пустили, да и вообще никому не было дела до двух курсантов Варшавского военного училища, неизвестно чего ждущих в коридорах гродненского штаба.
Несколько раз удалось поговорить с офицерами. Но разговор обычно заканчивался ничем.
- Мы из Варшавского военного училища.
- По направлению?
- Нет.
- А с какими целями?
- Служить!
- Извините, ничем не могу помочь!
Так длилось несколько дней, пока не попались они на глаза командиру одного из батальонов, импровизированных, непрофессиональных, добровольческих. В пятницу состоялся экзамен, а в субботу Марек и Томаш вместе с другими ребятами приняли присягу и получили первое настоящее оружие.
Новости из Варшавы приходили ужасающие. Столица была окружена гитлеровцами и истекала кровью, покинутая правительством и высшим командованием, оставленная на произвол судьбы, лишённая воздушного прикрытия.
Марек очень сильно переживал происходящее. Он рвался обратно в Варшаву, но попасть туда не мог хотя бы по той простой причине, что железнодорожные пути были разрушены фашистскими самолётами. Марек страдал от сознания того, что он, здоровый сильный мужчина, ничем не может помочь своей стране в трудную минуту.
В гродненских войсках никакого энтузиазма не наличествовало. Командующий был настроен на эвакуацию войск в Литву.
Юдифь тоже забеспокоилась.
- И досюда война докатилась… - вздохнула она. И тоже всерьёз стала подумывать об отъезде в Литву или, на худой конец, в Румынию. А уж на совсем худой – в Советский Союз, но об этом думать не хотелось. Надеяться хотелось на лучшее. Ведь в последние две недели поток страшного тяжёлым грузом падал на плечи поляков, и с каждым днём этот поток становился всё тяжелее и невыносимее.
В воскресенье Томаш спал особенно долго. Никто его не будил, и он сам открыл глаза, когда устал спать. На стене висел плакат: «С Днём рожденья, Томаш!» Раджич улыбнулся, в душу закралась детская радость.
Вскочил с постели, стал одеваться – на форме лежала записка. Развернул. Прочитал. «Гутен Таг, пан Томаш! Извольте умыться, одеться и проследовать по комнате аж до самого шкафу!» Томаш изволил и в шкафу нашёл ещё одну записку. «Браво, Томаш! Ты сделал это! Теперь выйди из комнаты». На пороге – новая записка. «Хочешь получить по голове подарком – иди на балкон».
На балконе стоял Марек с табличкой: «Подарок».
- Марек! – воскликнул Томаш, смеясь, и хотел было кинуться к другу, но тот показал молчать.
- Здравия желаю, пан Томаш Раджич! – крикнул Марек.
Поддерживая игру, Томаш вытянулся по стойке смирно и весело гаркнул в ответ:
- Так точно! Пан командир…
- Итак, вставайте перед ответом: быть или не быть подарку? Быть! Я знаю лучше, пан Томаш, быть, и не надо упрямиться! Так вот он – ваш подарок – пан Марек Спованский!
Томаш оторопел.
- И что мне с ним делать?
- Резать и есть – что ещё?
Несколько секунд длилось молчание.
- Да шутка, Томаш, с Днём рождения!
Друзья обнялись.
- А это… - Марек достал что-то из кармана, - чтобы было чем резать.
То, что он достал, оказалось перочинным ножиком. Томаш чуть не разрыдался от радости.
- Марек! Неужели правда? Неужто в самом деле ты даришь мне его?!
- Нет, поносить даю! Ну конечно дарю, что же ещё делаю!
Томаш взвизгнул от радости и кинулся обнимать друга. Всё дело заключалось в том, что этот ножик был очень старым, он был Мареку дорог: остался от отца. К тому же он был очень хорошо сделан: удобная рукоятка, до сих пор работающие лезвия. Томаш давно увидел этот нож у Марека, нож ему страшно понравился, и он втайне мечтал о таком же. Кто же знал, что Марек угадает его мечты и сможет расстаться с памятью отца.
- Томаш. Я от всего сердца поздравляю тебя с днём рождения, желаю всего самого наилучшего, но прежде всего мира, чтобы скорее кончилась эта проклятая война, и самым опасным оружием, которое ты держал бы в руках, был мой ножик.
- Спасибо, спасибо, Марек! Спасибо огромное!

21.

Но война ещё только начиналась. И 17 сентября, в воскресенье, войска Красной Армии перешли польскую границу. Но не для того, чтобы помочь Польше, а для того, чтобы захватить часть территорий и освободить трудовой народ Западной Украины и Белоруссии от тяжелейшего ига польских помещиков.
И не встречая практически никакого сопротивления, советские войска бодро продвигались в глубь Польши.
18 сентября в Гродно имели место беспорядки в связи с освобождением заключённых из городской тюрьмы и антипольским выступлением местных «красных» активистов. Советские войска ожидались с востока, но они подошли к городу с юга, что было выгодно оборонявшимся, поскольку правый берег Немана крутой.
Томаш и Марек, уходя в расположение части, попрощались с Вандой и Францишеком, Томаш попрощался с Иоанной (Марек отказался с ней прощаться).
Юдифь не смогла даже выйти из комнаты – ей сделалось плохо, она горько плакала и умоляла ребят не уходить. И это было страшное зрелище – мать, умоляющая сына не уходить на войну.
- Они убьют вас! – причитала Юдифь и казалась Мареку совсем безумной. Теперь он начинал раздражаться, как некогда Алекс.
- Мама! Прекратите глупости говорить! Ничего страшного не случится, если нас убьют! Орденов за это никому не дадут и к званию новому не представят. И после нас продолжат воевать и ещё много кого убьют. Поймите, мама, это война, а на войне человеческая жизнь не стоит ровно ничего!
- Почему ты такой жестокий?.. – плакала Юдифь. Она была очень бледна – ей действительно было плохо. Лицо её приняло даже какой-то сероватый оттенок.
- Я – жестокий?! – Марек засмеялся, - Я не жестокий, я – честный. Вы сами учили меня быть честным, не так ли?
- Марек… - простонала Юдифь.
- Что «Марек»? Я уже двадцать лет Марек!..
-  Молчи, прошу тебя… - Юдифь говорила всё тише.
- Я и так всё время молчу! Могу я хоть один раз в жизни поговорить? Я взрослый человек, я свободный человек, и никто мне не может указывать! К тому же это смешно: что значит – «не уходи»? Как будто я в гости собираюсь!
- Я не выдержу этого! От Алекса уже почти неделю никаких вестей нет, и ты ещё… в гроб меня хочешь вогнать?
- А что, случится конец света, если вы ляжете в гроб?
Томаш дёрнул Марека за рукав, но тот отмахнулся.
- Всё равно когда-нибудь это произойдёт, рано или поздно. А мне будет безразлично, я этого уже не увижу.
- Марек! – Юдифь совсем перешла на вой, - неужели тебе меня не жалко?
- Нет, не жалко. Я не обязан вас жалеть. Пусть Алекс вас жалеет! Ах, да, он же мёртв.
- Марек! – вскрикнула Юдифь.
- Мёртв, именно мёртв! Может быть, даже не в спину ранен. Зверски замучен немцами, лежит в канаве где-нибудь с изуродованным лицом и отрубленными конечностями…
- Не надо! Хватит! – взмолилась мать.
- Хватит плакать. Вы мне надоели, мама. Мне противно слушать ваши причитания. Как будто на похоронах…   
    Томаш пихнул Марека в бок.
- Прекрати, - прошептал он, - Пойдём, - и потащил друга к выходу. Но стащить Марека с места было не так просто, хоть Томаш слабым себя и не считал никогда.
- Да, Томаш прав, нам пора. Прощайте, мама, я рад, что я вас больше не увижу.
Юдифь в отчаяньи кинулась в ноги сыну и зарыдала в голос.
- Нет! Не уходи! Не смей! – кричала она срывающимся голосом, безумным, режущим слух.
Марек с усмешкой взглянул на мать, презрительно сморщившись, аккуратно оторвал женщину от своих ног и невозмутимо спокойно произнёс:
- Я ненавижу вас, мама. Можете меня не прощать.
И вышел из комнаты.
Юдифь принялась выть, переходя на визг. Она кричала на последней ноте, так громко, как позволяли лёгкие, и так безумно, как от нестерпимой боли.
Томаш, в ужасе от только что происшедшего и происходящего, стал успокаивать Юдифь, поднял с пола и уложил в постель. Попросил прощения за Марека и выбежал. Позвал Ванду.
Через несколько минут они с Мареком шли по улице. Шли в бесконечность.

22.

- Марек, я потрясён!
- Я рад.
- Ты… как ты можешь? Неужели ты… Нет, я не могу поверить!
- Я и не заставляю.
- Но так нельзя! Это же твоя родная мать! Она же любит тебя, несмотря ни на что! Это же та женщина, которая отдала тебе двадцать лет своей жизни, столько нервов и сил! Может, она не всегда была права – все люди ошибаются, - но она не заслуживает такого!
- Ошибаешься, друг мой, она не меня любит, а Алекса. До меня ей, как оказалось, нет дела.
- Ой-ой! Какой обидчивый, надо же! Раз в жизни можно было наступить себе на горло и промолчать. Ты же видел, в каком она состоянии. Ведь она действительно может умереть!
- Мне всё равно.
- Ты просто сумасшедший маньяк! Упёртый эгоистичный баран! Вот и всё…
- Ну и нечего тогда со мной разговаривать, раз я такой змей! – Марек вспыхнул, - Оставь меня в покое!
И прибавил шагу. Томаш не стал его догонять. Только когда Марек скрылся из виду, свернув куда-то в соседнюю улицу, Томаш испугался, что же теперь будет. Побежал туда, куда свернул Марек, но его там уже не было. Томаш страшно расстроился и стал корить себя за то, что отпустил друга. Совершенно не зная, где его теперь искать, побрёл в свою часть.
Внезапно вдалеке послышался грохот. Томаш вначале даже не понял, в чём дело. Ускорил шаг.
В части царила суета, все были заняты своими делами, и Томаш окончательно растерялся. Несколько адаптировавшись к обстановке, догадался, что что-то произошло, а именно – советские войска подошли к южной окраине Гродно.
Какой-то артиллерист искал людей, которые должны были подавать ему боеприпасы, но их почему-то нигде не было. Томаш попался как раз вовремя. Потом подошли ещё несколько ребят, совершенно незнакомых.
Оказалось, что танки были вовсе не далеко, а совсем близко, пугающе близко.
Когда Томаш увидел танки, ему показалось, что их очень много, но их было всего 50.
Всё происходило как-то невероятно быстро и нереально. Тёмная туча, грохоча и изрыгая красное пламя, стремительно надвигалась, не останавливаясь под огнём защитников города. Буквально в первые же минуты снаряд попал в пулемёт, у которого находился Томаш, и убил его безымянного командира. Оружие было жутко покорёжено и начало гореть. Мальчишки кинулись от него врассыпную, но не успели далеко отбежать, когда раздался оглушительный взрыв. Томаша вдруг больно толкнула в спину страшная сила, подхватила и отнесла куда-то вбок. Шум боя стал затихать и отдаляться, и Томаш стал проваливаться в бездонную темноту.
Вот таким глупым, коротким и бесславным был для Томаша его первый настоящий бой.
Через некоторое время Томаш очнулся от резкой боли в боку. Сразу почувствовал запах гари и тяжёлый, удушливый аромат земли. Дышать было больно, тело всё состояло только из боли. Губы пересохли и были испачканы в земле, веки были словно свинцовые. С большим трудом Томаш понял, что его кто-то толкает в бок. Обрадовавшись, он издал хриплый стон и попробовал пошевелиться, но не мог. Неизвестно было, чем шевелить. Чувствовалась только земля и боль, больше ничего не было. Ни рук, ни ног, ни шеи… Кроме того, выдавив неизвестно из чего (потому что груди тоже не было) какое-то жалкое подобие звука, Томаш почувствовал острый приступ тошноты и головокружения.
Его снова потрясли. Он взвыл как от удара ножа. Теряя сознание, сквозь вату услышал русское слово: «живой»…
Очнулся Томаш где-то в помещении – он понял это сразу, даже не открывая глаз. Лежал он на спине, на чём-то холодном и до противного ровном. В уши ворвался отрывок разговора:
- Ну что с ним делать? Куда его девать?
- Травма тяжёлая?
- Да глупости! Какая травма! Ни ссадинки даже – так, пугнуло, видимо, только…
Говорили по-русски, и Томаш сам себе удивился, что так хорошо всё понимает.
Вдруг его как током дёрнуло.
- Марек! – вскрикнул он, мигом забыв о боли и поднявшись с того, что оказалось скамьёй.
- Вот это да! – Томаш узнал почту, хотя сам там до этого не бывал.
Только почта выглядела необычно. В ней помещалось очень много народу: люди в незнакомой форме, две или три медсестры и люди в знакомой форме, преимущественно сидящие или лежащие на полу, или, как Томаш, на скамейках, без оружия и с несчастными усталыми лицами.
Но Марека среди них не было.

23.

«Пугнуло» Томаша хорошо, потому что ещё около двух недель он провалялся в госпитале. Чувствовал он себя ужасно: спина болела, всё время кружилась голова, и шумело в ушах. Томаша окружали чужие, абсолютно незнакомые люди, и было страшно. Временами. А временами становилось просто всё равно.
Томаш часто вспоминал маму, её лукавые серые глаза, её жизнерадостную улыбку, её звонкий смех и нежный, едва уловимый аромат её духов. На глаза наворачивались слёзы, и сердце начинало ныть, не зная, увидит ли Томаш снова эти глаза и услышит ли ещё когда-нибудь этот неповторимый, одной маме принадлежащий смех…
Немного не по себе стало Томашу, когда в начале октября его вместе с другими ранеными забрали из госпиталя и куда-то повезли.
Дорога была долгой и очень утомительной. Иногда пленных везли в вагонах, но очень много приходилось идти пешком. Постоянная теснота, отсутствие каких-либо удобств, бескрайние российские поля – и дорога, бесконечная, идущая вдаль, в тёмные дебри неизвестности. Всё это сопровождало несчастных поляков, и казалось, они будут вечно так идти, из лагеря в лагерь, от деревни к деревне, от города к городу.
Но конечный пункт, как выяснилось, всё же существовал на Земле. Это была довольно-таки приятная местность, радовавшая, по-видимому, глаза современников Николая II – но не Томаша. Во-первых, потому что в середине осени в России не может быть очаровательных пейзажей, только серые и унылые. Во-вторых, Раджича поразил сам лагерь, в котором предстояло теперь разместиться. Прекрасный русский монастырь с красивым названием, святая некогда земля – в полном запустении, поруганные и обескровленные, обнесённые глухим зловещим забором. Поразили церкви без крестов и внешняя убогость великолепных некогда зданий. Оптимизма поубавило ещё сознание того, что прежних обитателей монастыря – священников – наверняка уже нет в живых. Эта мысль посетила Томаша совершенно неожиданно, но развить её не удалось, так как нужно было устраиваться.
Томаш заполнил опросный лист, получил номер. У него изъяли деньги, объявив, что он может иметь не более 100 рублей на месяц. Выдали сто законных рублей и квитанцию на русском языке, что чрезвычайно понравилось Томашу.
Затем Томаша ждала стрижка, баня и дезинфекция одежды, но баня не работала, воды не было, поэтому процедур осталось гораздо меньше.
Когда Томашу вернули его рюкзак и форму и объяснили правила поведения в лагере, он тяжело вздохнул. Распорядок так напоминал училищный…
Первая ночь была тяжёлой для Томаша. Пришлось спать на полу. Было холодно, неудобно. Со всех сторон доносился храп, сопение, шёпот, смех, кашель…
Томаш долго ворочался, не мог заснуть, спина не давала покоя. Когда удалось, наконец, задремать, стали сниться ярко-красные танки, которые наступали, росли и приводили в ужас маленького Томаша.
Наутро Раджич проснулся с температурой и был помещён в лазарет.
Ещё две недели Томаш провёл в лазарете с гриппом. А памятным утром 26 октября Томаша потрясли за плечо. Больной потянулся и стал яростно тереть глаза. Зевнув, промычал, что чувствует себя нормально.
- Я рад, - коротко ответил до боли знакомый голос. Томаш замер. Поднял глаза, и они наполнились слезами.
Над койкой возвышался Марек Даворович Спованский. Его было не узнать: ёжик рыжеватых волос, нездоровая бледность кожи и, несмотря на улыбку, мрачность и серьёзность синих глаз.
Друзья обнялись. Томаш горько плакал и не мог говорить.
Марек тоже молчал.
- У тебя грипп? – наконец спросил Спованский.
- Да, - выдавил Томаш.
- У меня тоже. Тяжёлая форма. Я тут уже почти месяц. Видимо, тогда недолечился… Как я рад тебя видеть! Ты себе не представляешь. Здесь так плохо… Я так по тебе скучал! Мне было так одиноко…
- Я не надеялся тебя найти… - прошептал Томаш, - я жутко устал среди всех этих чужих людей. Я мечтал вновь оказаться в  Варшаве, и чтобы не было войны. Я не люблю войну…
Марек молчал.

24.

Томаша вскоре выписали, и для него потянулись обычные трудовые будни. Он завёл множество знакомых, с которыми они вместе ходили на улицу слушать радио, а по ночам тайком играли в карты. Томаш достаточно быстро смирился со своим положением, и угнетённое состояние духа покинуло его.
Марек болел ещё долго. Грипп дал осложнение на сердце, и до середины декабря Марек находился в лазарете. Врачи привыкли к нему, перестали называть по номеру, угощали, анекдоты рассказывали.
В середине декабря его перевели в основные бараки. С Томашем удавалось видеться редко – только во время завтраков, обедов, ужинов и лекций. Работать и жить приходилось вдали друг от друга.
Разрешалось заниматься спортом, но зима была холодная и не особо хотелось по морозу бегать, по пояс зарываясь в снег. Некоторые бегали, однако, но Марек не решался после тяжёлой болезни.
Марек сильно скучал по Варшаве, по родным дворам, улицам, магазинам; по училищу, по дому, по матери, хотя мать он старался вспоминать редко – на мать он был в обиде. Обида эта казалась теперь ничтожно глупой и никчемной, но гордость не позволяла Мареку честно даже самому себе признаться, что он скучает по доброй и взбалмошной пани Юдифь, а ведь он даже не знает, где она и что с ней.
Но ещё более Марек волновался за Польшу: теперь она перестала существовать как самостоятельное государство.
30 ноября Советский Союз начал войну с Финляндией, и это было интересно военнопленным. На очередной «разъяснительной беседе» задавались вопросы о том, почему, если Советский Союз проводит политику мира, начата война с Финляндией.
Томаш часто находился на гауптвахте или в штрафном бараке: то играл в карты, то говорил лишнего, - и сильно похудел.
Однажды и Мареку пришлось 10 суток провести на гауптвахте. 
Двадцать пятого декабря пленные пытались отмечать Рождество. Они украсили помещение иконами и начали праздничную службу. Иконы были изъяты, участники наказаны. Было разъяснено, что так делать не полагается, и все религиозные начинания будут пресекаться впредь.
На гауптвахте Марек занялся интересным делом – чтением советских газет. Его не интересовало их содержание – он начал изучать русский язык, который был очень похож на его родной.
Марек знал три языка: немецкий, английский и французский, а теперь занялся изучением русского. Он находил это интересным, придумывал разные упражнения, к тому же под рукой было много практики.
Десять дней, несмотря на все тяготы, пролетели как один, и Марек снова вернулся на своё место.
Распорядок в лагере был таков: В семь утра – подъём, затем уборка помещений, утренняя поверка, завтрак, работы в лагере, обед, культурно-массовая работа, ужин, вечерняя поверка. В 23 часа отбой. После этого времени по территории лагеря передвигаться запрещалось.
Сильное впечатление на военнопленных произвело самоубийство. 2 декабря повесился на тонком брючном поясе в кладовой некий Захарский Базилий Антонович. По лагерю ходили слухи, что в казарме у него была найдена фотография его детей…
У Марека оказались замечательные соседи, которые смогли разговорить даже его, такого необщительного. Его подкупили их искренность и патриотизм. К тому же они все были братьями по несчастью, и это несчастье сплотило их. Они все верили, что это не навсегда, что война когда-нибудь закончится, и Польша снова станет цельным государством, ещё лучше, крепче, чем раньше, а возможно даже, территория её расширится, и она станет одной из ведущих мировых держав (Polska od morza i do morza).
Мареку было в новинку такое отношение со стороны чужих людей. Никто не завидовал ему, не относился со злобой, неприязнью или насмешкой. Его принимали как равного. Его принимали… Поначалу он относился с недоверием, ему казалось, что это только видимость дружелюбия, а на самом деле они хотят обмануть Марека, побольнее ударить, выкинуть из своего общества, но постепенно стал понимать, что никакого злого умысла в его товарищах нет, и они на самом деле принимают его таким, какой он есть, не осуждают его, восхищаются им, а не завидуют, помогают ему, а не смеются. Это было дико для Марека, он привык вечно защищаться, огрызаться, а нормально, приятельски, ни к чему не обязывающее общаться он не умел. И теперь он делал большие шаги в этом направлении, продвигался вперёд, и это стало даже ему нравиться.
Единственное, что омрачало это новое общение – то, что Марек чувствовал себя дураком, когда речь заходила о семьях, о любимых женщинах. Он совершенно ничего не знал об этом, а с женщинами в своей жизни общался до смешного мало. Но чтобы не ударить в грязь лицом, когда его спросили, ответил, что у него есть возлюбленная, зовут её Валери, она француженка, очень красивая, темноволосая, с огромными карими глазами. Придумав образ, он вправду полюбил эту несуществующую девушку, она стала сниться ему во сне, и ему самому уже стало казаться, что всё это правда, всё это было, и девушка до сих пор живёт где-то в Марселе.
Раз в месяц все новые друзья Марека отправляли домой письма – жёнам, подругам, родителям. Мареку было до боли обидно, но ему некуда было писать. Друзья спрашивали, почему он не напишет Валери, и он не знал, что ответить. В конце концов ответил, чтобы отвязались:
- Я боюсь писать. У неё больное сердце, ей нельзя волноваться.
И ему самому стало жаль эту бедную девочку с больным сердцем, которая может умереть от любого неосторожного слова и которая так его любит…
И он сам стал надеяться, что когда-нибудь поедет в Марсель и найдёт там свою темноволосую красавицу. У которой и вправду будет больное сердце и которую вправду будут звать Валери.
Тяжело было лгать, Марек уставал от этого. Особенно тяжело было оттого, что эти люди искренне сострадали ему. Но сознаться он не мог. Ему казалось, что это страшный грех, что если он расскажет, они его не простят. А он больше всего на свете боялся потерять их доверие и дружбу.
Ещё крепче сделалась в плену дружба с Томашем. Они оба теперь знали, что другой такой в их жизни не будет.
Во вторник, 9 января 1940 года, на завтраке Марек не увидел Томаша. Надоевший суп с хамсой не радовал, всё вокруг вдруг потускнело. С друзьями Марек не хотел разговаривать. В обед Томаша снова не было. И Марек совсем расстроился. Накануне он купил в ларьке горсть конфет, которые стоили по лагерным меркам очень дорого. Он хотел угостить ими Томаша в честь своего дня рождения, но Томаш не появлялся. «Неужели он забыл?» - с горечью думал Марек. Томаш обнаружился только тогда, когда Марек вконец расстроился и потерял надежду. Он принёс несколько зелёных яблок, бутылку воды и банку малинового варенья. Марек обожал малиновое варенье.
- Дорогой мой друг! – начал Томаш и сам смутился торжественности своего тона. – Ну в общем, с днём рожденья, Марек… Это тебе.
Он достал квадратный плоский свёрток и протянул другу.
Марек помедлил, прежде чем принять свёрток. Взяв, тут же с любопытством стал разворачивать. Там была пластинка. Бетховен. «Лунная соната».
- Скоро в клуб граммофон, говорят, привезут – вот, будем слушать…
- Спасибо! – только и смог проговорить Марек. Он очень, очень любил «Лунную сонату». И он не знал, как Томашу удалось её достать здесь.
Марек радовался как ребёнок и ложками ел малиновое варенье, запивая холодной водой.
А потом они пошли играть в футбол. Всё равно без футбола Марек не мог.
Зато на следующий день Марек снова с гриппом слёг в лазарет и проболел до начала февраля. Сильно обиделся на новых друзей, которые за месяц ни разу не пришли и не навестили его. Приходил только Томаш каждый день, с завидной регулярностью. Но с 21 января внезапно и его визиты прекратились. Позже Марек узнал, что его друг находится на гауптвахте за отказ от еды, которая якобы была горькой и пахла рыбой.

25.

В городе Минске жила семья, состоявшая из мужа, жены, двоих детей и старой матери жены. Муж являлся сотрудником НКВД, а жена – школьной учительницей. Она была родом из Смоленской области, из деревни Катынь. Отец жены был расстрелян в тридцать седьмом недалеко от этой деревни, на Козьих горах, в так называемом Катынском лесу. Муж никогда не расстраивался: «Так ему и надо, старому империалисту!» - говорил он.
В квартире повсюду висели портреты Сталина и Ленина, не то чтобы кто-то их сильно обожал, просто так было положено.
Маленькие брат и сестра, девяти и семи лет от роду, сочиняли письмо Отцу, товарищу Сталину, чтобы дали, наконец, воду, «а то савсем замирзаем». «Наш дедушка, - писали они кривым неразборчивым почерком, - был враг нороду, он был эмпералист и вабще несазнательный. Гражданин Савецкаво Саюзу. Но мы дорогой наш таварищь Сталин хатим сказать что. Мы нармальные и панимаем всю важность проводимай Вами палитики. Надеимся на скорое обезпечение нас вадой».

26.

Незаметно подкралась весна. Морозы отступили, но снега ещё не оттаяли. Кормить в лагере стали лучше, сделалось несколько посвободнее, и настроение после долгой зимы заметно улучшилось. А после того как каждому пленному был выдан сухой паёк, состоявший из вяленой воблы, хлеба и небольшого количества сахара, у многих в лагере проснулась надежда на скорое освобождение. Всё поведение лагерного начальства и охраны свидетельствовало о грядущих переменах в положении военнопленных.
По лагерю поползли слухи о скорой отправке на Родину.
Охрана усилилась, режим ужесточился, всё чаще стали проводиться обыски.
А 3-го апреля из лагеря под конвоем вывезли первую партию военнопленных.
С новыми друзьями Марек так и не разговаривал, как ни пытались они с ним помириться и загладить свою вину.
При очередной встрече с Томашем Марек радовался как дитя и готов был петь и приплясывать от счастья. Томаш был мрачен.
- Я должен с тобой поговорить, - начал Раджич.
- Говори, Томаш, миленький, говори! Господи! Я не верю, что это случилось, что плен закончился, что нас увозят!
- Успокойся, прошу тебя. Успокойся и выслушай меня. На очередном допросе ты должен будешь сказать, что готов вступить в ряды Красной Армии в случае нападения Германии на СССР, отказаться от религии и вступить в коммунистическую партию.
- Ты что, после гриппа осложнение на мозг получил? Нас отправляют домой, а ты – коммунистическая партия! Не смеши меня своей глупостью!
- Ты дурак! Я сказал, ты сделаешь так, когда тебя спросят. Иначе ты мне не друг!
Марек изменился в лице. Он удивлённо глядел на Томаша, глядел – и не узнавал. Не по годам серьёзно и зло было это детское, до крика знакомое лицо. Марека и самого трудно было узнать – полгода плена, постоянные потрясения и перенесённая болезнь давали о себе знать. Но себя Марек не видел.
- Я не понимаю тебя… - пробормотал Спованский.
- Всё понятно! – взвизгнул Томаш, - Я о тебе беспокоюсь, дубина!
- Я могу и обидеться…
- Ну и дурак будешь!
- Томаш, это кто из нас дурак! Это кто из нас дубина! Нас отправляют домой, а ты после стольких испытаний хочешь заставить меня остаться здесь? Нет, друг мой! Обращаешься не по адресу! Если ты думаешь, что я когда-нибудь предам свою Родину, то ты глубоко ошибаешься! 
Томаш тяжко вздохнул.
- Пойми, это не предательство. Советский Союз – великая страна, она нам поможет. Вот увидишь, стоит только Германии напасть на Союз… А это непременно произойдёт. И Союз победит в итоге. По-иному и быть не может! И мы тоже окажемся победителями в  составе РККА! И вернёмся на Родину с медалями и трофеями. А Румыния, или куда вы там собираетесь, вряд ли одолеет Гитлера. Вот увидишь…
- Я не ожидал от тебя такого… Уходи! Уходи, оставь меня! Предатель!
На этот раз они не поняли друг друга. Мареку было больно оттого, что Томаш – его лучший друг, самый дорогой и близкий сердцу человек, предал его интересы, его Родину, всё равно что плюнул ему в душу. На сердце было ощущение тяжести и грязи. Томаш расстроился оттого, что не сумел объяснить Мареку свой простой и, как ему казалось, блестящий план, который тот почему-то воспринял как предательство. Сам Томаш никакого предательства в своих действиях не видел.
С того последнего разговора, даже лучше сказать, ссоры, они так и не встречались…

27.

Ночью Марек не спал. Он глупо лежал, опершись на локоть и глядя в стену. Его трясло мелкой дрожью. Было обидно, и эта обида чувствовалась даже где-то в желудке. Никогда ещё он не ощущал себя таким покинутым и одиноким. Обида давила горло и не давала дышать. Было безумно страшно. Всюду мерещились тени, и не давала покоя мысль о том, что лучший друг – Томаш, чистый, добрый, надёжный, дорогой Томаш покинул его, предал его, оставил одного. И от этого делалось ещё страшнее.
Хотелось спать, но глаза закрыть было невозможно, потому что начинали мелькать две цифры: 1 и 19, и начинало дёргаться лицо.
Не выдержав, Марек в ужасе сел.
«А может быть, он прав?» - вдруг промелькнуло в голове. Но Марек тут же отогнал эту назойливую вредную мыслишку.
Уснуть удалось только под утро.
Утром Марек собрал вещи в рюкзак, помылся в бане, постирал носки и платочки… Казённых вещей у него имелось мало, но их нужно было сдать. После сдачи его обыскали в 19-м бараке, а оттуда через ворота вместе с другими пленными вывели к машинам.
Выезжая из лагеря, Марек радостно вдохнул весенний воздух и подумал, что никогда больше сюда не вернётся. А ещё подумал о том, как прекрасна жизнь.
На машинах пленных довезли до какой-то станции, но не до Козельска, потому что Козельск был отрезан половодьем. На этой станции под строжайшим конвоем заключённых погрузили в тюремные вагоны. В отсеке, где оказался Марек, ехало 14 человек, хотя отделение было рассчитано на 8. Восемь человек расположилось на сиденьях и по два человека на каждой из откидных полок. Сидели они так, что голова одного была на том же уровне, что и ноги сидящего выше. Кроме того, на самом верху, на багажных полках, поместили ещё двоих.
Марек поначалу помрачнел, но потом решил, что просто других вагонов не нашлось, и всё-таки они бывшие военнопленные, а не высокие московские чиновники, чтобы перевозить их в вагонах первого класса со всеми удобствами. Это немного успокоило Спованского.
К тому же погода стояла солнечная, на полях сверкал снег, кто-то в темноте робко затянул народную польскую песню – не всё было так плохо.
Во вторник заключённые провели ночь несколько лучше, чем предыдущую. Было чуть больше места и не так ужасно трясло.
Однако поесть дали  только один раз, порцию хлеба и воды. В туалет можно было выйти лишь тогда, когда разрешали конвоиры. Ни просьбы, ни крики не помогали. Оптимизм пленных всё уменьшался.
Вечером проехали Смоленск, остановились в Гнёздово. Там заключённых выгрузили из вагонов и пересадили на машины. Они назывались «чёрные вороны». Их закрытые кузова делились стальными перегородками на клетки, куда человек мог поместиться только с трудом. Когда Марека запихнули в один из таких тёмных душных отсеков, его обуял настоящий ужас. Путешествие всё меньше нравилось ему. Нехорошее предчувствие грызло душу. Минуты, проведённые в одиночестве в этой камере, казались часами, в голове стучала мысль: «Не сдамся!» И было страшно, страшно, страшно…
Привезли в какой-то лес. Место было похоже на зону отдыха. Был произведён тщательный обыск. С болью Марек глядел, как забирают пластинку Бетховена, которую он так и не прослушал… Забрали деньги, приказали снять ремень и золотую цепочку с крестиком.
- Ну уж нет, это слишком! – вскричал Марек, - крестик я не отдам!
Потом вспомнил, что немного говорит по-русски и по-русски сказал:
- Не отдам. Оставьте, пожалуйста…
Его стукнули чем-то твёрдым по лицу и сорвали с шеи цепочку.
- Изверги! – закричал Марек и хотел броситься на своих обидчиков, но их было много, и они были вооружены. Двое крепко схватили Марека за руки, а один несколько раз ударил в живот. Затем его отпустили. Он упал на землю, голова закружилась, почва закачалась. Его ещё раз ударили по спине. Марек даже не кричал. Он просто удивился и не смог ничего сообразить. Почувствовал холод. Его подняли с земли, поставили на ноги, связали за спиной руки. На голову набросили полы шинели. Вокруг шеи обмотали ещё одну верёвку, которую затем пропустили под связанными руками и сильно натянули. Руки были неудобно выкручены, а малейшая попытка опустить их вызывала удушение.
Марека сильно пнули пониже спины и повели куда-то. И он испугался. До безумия испугался, вдруг поняв всё – переброску, вагоны, «вороны», лес…
Издав дикий нечеловеческий крик, Марек вырвался из рук своих палачей и кинулся куда-то в сторону, но далеко убежать не удалось.
Послышался мат, выстрел, ещё один выстрел. Марек зацепился за что-то носком и упал, больно ударившись грудью.
Вдруг в спину вонзилось что-то острое, прошло насквозь, разливая боль по всему телу.
Марек заплакал, силясь выдавить из себя слова польского гимна, но получался какой-то жалобный хрип.
То, что вонзилось в спину, было штыком. Но Марек этого не знал, не видел, не мог подумать.
Холодное железо пронзило Марека несколько раз. Было уже не страшно, только до безумия больно. Шум наполнил уши, и боль разрывала тело. Марек уже не чувствовал, что кричал, страшно кричал, - не чувствовал, но смутно догадывался об этом.
Человек в форме НКВД, у которого дома не было горячей воды и тестя которого расстреляли его же коллеги здесь же, в Катынском лесу, подошёл к корчащемуся и кричащему пленнику. Не моргнув глазом, человек выстрелил ему в затылок. Тот замолчал, и его скинули в яму, где уже лежало несколько человек.
Но Марек был ещё жив. Он сам уже не понимал этого, но ещё чувствовал затёкшие пальцы левой руки. «За что?» - со страшной болью пронеслись в угасающем мозгу слова.
Но вскоре боль разлилась теплом по всему телу и вовсе исчезла. Всё постепенно исчезло: запахи, звуки, ощущения…
Темнота сомкнулась над Мареком Даворовичем Спованским.
Никто не знал, что так скоро кончится его пребывание на Земле.

28.

А человек в форме НКВД, выполнив свою работу, отправился на дачу НКВД неподалёку и до самого утра пил с товарищами водку.
Могилы засыпали песком, полили известью. Эту работу выполнял специально пригнанный трактор.
Да, всего через пару лет могилы обнаружат и проведут эксгумацию тел. Начнётся международный скандал, который затянется на десятки лет и получит название «катынского дела».
Но ни признание, ни открытие правды через много лет не вернёт и не поможет тем тысячам молодых и не очень молодых мужчин, которые оказались жертвами сталинского режима и попали под колёса адской машины НКВД.
Они никогда не простят нас.

Послесловие

24 июня 1945 года состоялся исторический парад Победы на Красной площади.
Всё было очень торжественно, фашистские знамёна бросали к подножию Мавзолея, маршировали части войска-победителя, а с трибуны сверху вниз на всех глядел Всемогущий товарищ Сталин.
В рядах одной из частей Белорусского фронта находился и старший лейтенант Раджич Томаш Августович.
Это была и его победа…
А в Варшаву пришли живые люди и восстановили, подняли красавицу из руин.
Тяжёлая шестилетняя война закончилась, и весь мир начинал новую жизнь, вступал в новую эпоху, помня, однако, кровь десятков миллионов полегших на полях сражений этой жестокой войны.
Советский Союз заплатил большую цену…