Сказка о лесе

Сказка о лесе, в который ты никогда не войдешь, о реке, которую два раза не переплывешь, о жизни, которую два раза не проживешь, о любви, настоящей, которой два раза просто не бывает.


Лес,
в который ты никогда не войдешь.
Дом на опушке,
в котором ты не живешь.
Эхо прозрачное,
которое не позовешь.
Письмо на столе,
которое ты не пошлешь.
Пустое ведро
ты водой никогда не зальешь.
Милые сердцу года
никогда не вернешь.

Память…
Ты уже никогда не сможешь забыть
белые хлопья,
которые медленно падали вниз,
деревья,
что пытались тебя от мороза укрыть,
следы на снегу,
уходящие в ночь, ни за что не простить.

Дрогнул,
покачнулся предательской тяжестью лет.
Помнишь,
как же молча и долго мы ждали ответ?
Помнишь,
как, пропав, улетучился в прошлое след?
Помнишь?
А теперь ничего уже этого нет.

Лес,
в который ты никогда не войдешь.
Жизни дорога.
Два раза по ней не пройдешь.
Помнишь,
попутчик однажды сказал: «Ты умрешь».
Не сразу,
когда-нибудь это, конечно, поймешь.
Медленно
сквозь заснеженный лес ты бредешь.
Лес,
в который ты никогда не войдешь.




Говорят, что на свете есть три вещи, на которые человек может смотреть бесконечно – это вода, небо и огонь. И не обязательно в такой последовательности. Она тут никакой роли не играет.




Ранняя осень. Начало сентября. Еще лето не сдает окончательно свои права, но уже иногда по утрам на траве вместо росы стал появляться иней. Еще тепло днем, еще согревает солнце своим живительным и теплым светом, еще не каждый день моросит мелкий противный дождь, навевая тоску и мысли о далеком крике журавлей, четким клином выстроившихся в темном и низком небе и держащих путь теперь туда, где нас уже нет – в тепло и солнце. И замирать уже стала ночная жизнь, и белки уже не так весело и резво прыгают с ветки на ветку, и ежи уже не так копошатся в опадающей листве, выискивая себе пищу на долгую зиму и перетаскивая ее на иголках своих в укромные уголочки. И лес уже не так завораживающе трепещет своей листвой под дуновением ветерка, старающегося коснуться каждого листочка, приласкать прохладой его, встрепенуть от всепоглощающей летней жары, от которой, кажется, никогда не суждено укрыться, даже в лесу. И падают, падают вдруг внезапно пожелтевшие листья, будто умирающие у нас на глазах от печали и грусти, безветренно кружащиеся на последнем в своей короткой жизни пути от ветки к земле. И, беззвучно падая на землю, они будто извиняются перед нами за смерть свою, за наступающую осень, за гибель всего живого. И мысли невольно приходят в голову о том, что больше никогда не увидишь весны, радости маленького ручейка на склоне оврага, стремительного полета маленькой птички сквозь распускающиеся деревья, ночного уханья филина, призывающего к себе самку для спаривания, утреннего тумана, плотной стеной укутавшего низинку так, что идешь по траве и не видишь ее, и только первые лучи восходящего солнца пронзают насквозь этот туман, разбивая его на мириады маленьких сгустков ирреальности, сверкающих и исчезающих под этими лучами.
Лес замер в своей черноте непроглядной. Темное низкое небо навалилось всей своей неподъемной тяжестью и так вдавило в землю, что казалось, что никогда уже не поднять голову, не оторваться от земли, не взлететь к нему душой, широко раскинув руки и закрыв глаза. Никогда уже не лечь на спину в высокой траве посреди бескрайнего поля, закинув руки за голову, провалившись в эту траву так, что ничего вокруг не видно кроме этих высоких травинок, которые уже через метр создают непроходимую взгляду стену, и кусок неба в вышине, высокого, глубокого, еще не синего, но уже и не голубого, такого бездонного, что сквозь него нельзя проникнуть взглядом, будто тянется оно в глубину бесконечно, до края вселенной, и облако, белое, пушистое, невесомо легкое, одно парит в небе этом, передвигаясь по нему настолько медленно, что вовсе не заметно глазу, и только часы спустя понимаешь, что оно сдвинулось с места и край его уже касается травинок над головой. И можно даже закрыть глаза, но все равно не уйти в сознании от этого неба – оно и там стоит перед мысленным взором незыблемо, заполняя тебя всего до краев, становясь тобою самим, слившись воедино с сознанием и телом. И растворяешься до последнего атома в этом небе – и нет уже тебя, а есть только небо, постичь которое в жизни не дано никому.
И не подойти уже никогда летним утром к ключу, бьющему откуда-то из травы, стекающему по склону оврага и растекающегося все шире и шире, пока, наконец-таки, он не попадает в ямку, образуя маленькую заводь. Вода медленно уже протекает через эту заводь, прозрачностью своей споря со стеклом. И можно бесконечно смотреть на травинки, шевелящиеся на дне от медленного течения, то выпрямляющиеся, то приникающие к самому дну и вытягивающиеся вдоль него, подчиняясь течению. И проплывают по воде мелкие щепки, веточки, постоянно ныряющие и выплывающие на поверхность, будто играющие с этой водой в прятки. И невозможно коснуться воды этой рукой и не обжечься об ее холодность. И пальцы заходятся и стынут в этой ледяной воде до бесчувствия. И заходятся болью зубы, когда припадаешь ртом к этой воде, чтобы сделать глоток. И так освежает брызги этой ледяной воды, когда, зачерпнув сложенными ладонями воду, с размаха брызгаешь ей в лицо, вздрагивая и ежась от этих прикосновений воды.  А потом, обтеревшись рубашкой, снова и снова смотришь в эту воду. И застывает взгляд в одной точке, не видя ничего вокруг, даже то место, в которое смотришь. Будто перестал мир существовать, будто застывший взгляд и тихое журчание ручья – это все, что осталось от мира. Будто на всей планете, во всей вселенной есть только ты сам, этот безумный застывший взгляд, этот ручей и его журчание. И никаких мыслей в голове, полное опустошение, глубокий вакуум при абсолютном нуле. И только где-то там, далеко-далеко, торжественно и по неземному возвышенно, будто и не на земле это было создано, и не человеком вовсе, и не человеком исполняется, и не на инструменте, созданном здесь же, на земле, звучит орган. И даже понятно, что за произведение звучит – это хоральная прелюдия и фуга фа-диез минор Баха. И кажется, что более великого произведения человечество не создало за всю свою историю и уже не создаст никогда.
И остается в лесу этом лишь одно – костер. Так прохладно вечером в осеннем лесу, зябко, поеживаешься от мурашек, пробегающих по рукам и ногам. И присаживаешься к костру поближе, и протягиваешь к нему озябшие руки и ноги, и согреваешься его теплом, и, вдруг, может даже, впервые в жизни, взглянешь на него  по-другому, не так, как просто на источник света и тепла. И, забыв про тепло и свет, и про подступающую черноту вокруг, пугающую своей непроглядностью и обволакивающую такой тишиной, что даже ветерок в листьях, казалось, притих, чтобы не нарушать эту тишину, взглянешь на этот костер, будто весь смысл жизни заключается только в том, чтобы он горел, чтобы не погас. Пусть он небольшой, пусть освещает только небольшой участок земли и воздуха, вырывая из темноты и отвоевывая у нее пространство, которое она заполнила собой все без остатка. Небрежно брошенные друг на друга дрова, частично обугленные до половины, угольки, все еще ярко тлеющие от жара и огня, мельчайшие искорки, поднимающиеся почти до самого неба и исчезающие там, погаснув или удалившись настолько, что не видно их уже глазами. Потрескивание горящих сучьев и веток, выстреливающих порой так, что встрепенется костер, покачнется пламенем своим в одну сторону, чтобы опять вернуться к себе же прежнему. И огонь. Непредсказуемый в своей форме, сам не знающий, какой он будет в следующее мгновенье и куда выбросит свои язычки пламени, облизывающие все, что ни попадется им на своем пути. И создает он, сам не сознавая того, такие картины, которые даже и не снились сюрреалистам и импрессионистам. Это, наверное, может создать только какой-то разум, безумный в своей дикости и негуманоидности, или накачанный до пределов наркотиками.
Рядом с костром стояла палатка. Самая обычная. С откинутым в сторону брезентовым входом в нее, чтобы свет и тепло костра попадали в нее и не давали замерзнуть и пропасть в темноте. В палатке было двое. Я и ты. Брошенные в углу два рюкзака. Простыня, постеленная на два покрывала, брошенные прямо на траву. Одна подушка, надувная, резиновая, взятая у друзей с целью экономии места. Мы стояли на коленях друг перед другом, опустившись на пятки. Я был спиной к входу, и моя тень прыгала по тебе, то заслоняя тебя полностью, то вырывая из темноты лицо или плечо, или одну из рук, или ногу, согнутую в колене, бедро, обрывающееся в самом интересном месте, будто специально, чтобы дать волю фантазии и домысливать за природу, создавшую тебя. То, вдруг качнувшись, свет вырывал половину тебя, позволяя на мгновенье полюбоваться твоим телом – ключицей, создающей ямочку под шеей, жилкой, бьющейся в такт сердцу так, что становилось немного страшно, что она сможет в один из моментов сжаться вместе с горлом навсегда, этой милой складочкой между ногой и животиком, плавным изгибом бедра, переходящего в талию (и понимаешь, что ни одному мужчине не владеть таким изгибом – просто не дано это ему природой), тенью от твоей груди, светлой сначала и сгущающейся под грудью до черноты, сосочек в середине темного пятнышка, будто выглядывающий из-за меня, чтобы посмотреть на свет костра, а сам в это время смотрящий куда-то в сторону и вверх, смущающийся и озорной одновременно, прятающийся в тень стыдливо и бесстыдно вылезающий из нее, сам просящий ласки и нежности.
Ты положила руки мне на плечи, соединив их сзади на шее замочком. А я, всматриваясь в твое лицо, вырываемое временами из темноты языками пламени, видел эти родные черты, которые полюбил на всю жизнь, эти глаза, светящиеся счастьем, которое невозможно подделать, взгляд, который не сможет обмануть и предать. Я ласкал твои волосы, проводил ладонью по щеке, пальцами касался губ, таких мягких, нежных, податливых, и я тонул, тонул в твоих глазах. Навсегда. Навечно. Я провел рукой по твоему плечу. Никому на свете не суждено иметь такую кожу, как у тебя. Ее можно касаться и гладить, не уставая от этого.
А можно еще склониться к тебе и прижаться губами к губам. И раздвинуть их, уже открывающихся самих, и слиться дыханиями, губами, душами и пить, пить тебя, впитывать то, что даришь мне всегда – саму себя. И провалиться в космос бесконечный и бездонный, и потерять счет времени и реальности, плотно прикрыв глаза и задержав дыхание, пока не почувствуешь, что задыхаешься уже, что воздуха не хватает, и удивляешься тогда тому, что прошла не вечность, а какие-то секунды, за которые прожил почти жизнь.
А дальше… Дальше мы просто любили друг друга всю ночь и очнулись только на рассвете от сумрачного света, пробивающегося сквозь деревья и холода, мерзко пробирающегося в палатку и не встречающего уже сопротивления погасшего костра. Тогда мы запахнули палатку и забрались под одеяло, прижавшись друг к другу так, что даже вода между нами не нашла бы щелочку, чтобы просочиться в нее. И мы уснули.
Вокруг палатки пробуждалось утро. Ветер зашумел листьями. Муравьи закопошились на своей куче около поваленного дерева. Прошуршала крыльями пролетевшая птица. Треснула где-то в отдалении сухая ветка, сломавшаяся и упавшая от старости своей и усталости, и, приземлившись, умерла окончательно. И уже не было той тишины, которая так завораживала ночью. Лес ожил и проснулся. Лес, в который ты никогда не войдешь…


08.09.2003 19:04:52                Москва.


*                *                *