Один из дней

Пафосный рассказ о любви.
Это началось в один из дней, а закончилось в другой. Начало было ба-нально – однако, конец был еще банальней – смерть, та самая, которой «все заканчивается» - и жизнь, и истории.
Впрочем, начинать лучше с начала, n’est-ce pas? – а иначе хорошей ис-тории не получится. Начало было … не только банально, но и жизнеутвер-ждающе.
Итак, вечером одного из дней мы пошли за продуктами, чтобы пригото-вить себе что-нибудь на ужин. Я тогда иногда жила у нее – какое-то еще очень непродолжительное время. Вернулись мы достаточно рано, задолго до заката солнца – лето было в самом разгаре, и потому темнело поздно. Встретили нас только ее кошки, потому что, хотя официально она еще не развелась с мужем, реально они уже давно не жили вместе.
Мы отнесли продукты на кухню, переоделись, потом она начала готовить ужин, а я пошла в душ. Чуть позже сквозь шум воды я услышала, что она зовет меня.
- Что?
Она чуть приоткрыла дверь и заглянула в ванную; я высунула голову из-за за-навески и увидела ее лицо.
- Что? – повторила я с улыбкой.
Она помолчала секунду, потом спросила, мягко:
- Ты будешь салат?
Я снова улыбнулась. Иногда, будучи в хорошем настроении, она давала волю своей мягкости – и тогда была удивительно гармонична – мягкие черты лица, мягкие линии тела, мягкая кожа, мягкие руки, мягкий и теплый голос.
- Буду.
На ней была короткая рубашка без рукавов и вельветовые брюки. Длинные зо-лотистые волосы собраны в косу, серо-зеленые глаза – иногда голубые, по об-стоятельствам. Воплощение гармонично-заботливой женской красоты. Я всегда удивлялась, как муж смог от нее отказаться.
Она убрала лицо, закрыла дверь и вернулась на кухню. Я помыла голову, что-то напевая себе под нос – однако так, чтобы она не слышала – она поет сама и ценит хорошее пение, а у меня нет ни голоса, ни слуха – или, по крайней мере, я так всегда считала.
Она тихо гремела посудой и тоже что-то пела, не громко,  но не стесняясь.  Ее голос легко проникал сквозь шум воды.  Обычно мне нравилось, когда она пела – я любила ее слушать и смотреть на нее – но на этот раз голос ее показался мне слишком громким, а песня слишком неподходящей, поэтому я включила воду посильнее и попыталась затеряться в своих мыслях. Однако, вскоре голос сменил интонацию и ритм – и я поняла, что она обращается ко мне.
- Ты скоро?
Спросила она.
- Иду
Ответила я.
Я выключила воду, и на мгновение стало тихо. Потом она опять запела, не-громко и ненавязчиво.  Я не узнала песню – и не смогла разобрать слов. Я по-думала, что это могла быть новая песня и хотела спросить ее об этом, но за-была, как только вышла из ванной.
Судя по шуму воды на кухне, она ставила чайник.  В ее спальне солнце уже се-ло, и было почти темно, однако,  большая комната и кухня все еще были осве-щены золотисто-розовато-зеленоватыми дорожками полузакатного солнца.
Я не спешила увидеть ее, и потому зашла сначала в спальню, прошла, не включаю свет, на балкон, быстро взглянула вниз (она жила высоко), потом по-смотрела на небо и решила, что хочу сегодня увидеть звезды.
Потом одна из ее кошек пробралась за мной на балкон, нерешительно взгляну-ла на меня, испугалась и убежала обратно – и я поняла, что пора возвращать-ся.
Медленно прошла я по ее спальне обратно к выходу. Комната была достаточно большой, а в темноте даже уютной, особенно теперь, когда в ней не осталось никаких следов пребывания ее мужа. Даже двуспальную кровать она заменила на раскладывающийся диванчик. Повсюду были разбросаны ее одежда и книги, многочисленная косметика пылилась на туалетном столике, на подоконнике чахли цветы,  на потолке отставали размокшие во время дождя обои. Однако, пыли, пожелтевших листьев, размокшего потолка – следов упадка и разруше-ния – сейчас, в темноте было не видно, а контуры разбросанных вещей оказа-лись в значительной мере смягченными.
Я вышла из комнаты и столкнулась с ней. Она улыбнулась – что ты здесь дела-ешь так долго. Я взглянула на нее – ничего, уже иду – обошла ее – хрупкую, почти прозрачную в темноте – и направилась на кухню. Она неслышно шла по-зади.
Она приготовила овощной салат с сыром – наше с юности любимое блюдо. Я посмотрела на него и отошла к окну. Мне вдруг представились мы, еще моло-дые, еще студенты, еще влюбленные – в жизнь – еще неглупые и верящие в себя – мне вспомнилась та ночь, когда мы готовились к экзамену, и ели этот салат, запивая его вином – чтобы проникнуться атмосферой – когда мы уси-ленно старались не бояться – и я представляла нас кем-то.
Сейчас вновь приближалась ночь – солнце за окном почти село – но не было ни вина, ни экзамена, ни юности – однако, были мы – я и она, все еще вместе – потому что ничто не исчезает до конца, а если воспоминания живы, если я стою у окна и мне хочется плакать, значит – все это существует – и вино, и экзамен, и юность, и любовь – все это реально, пока реальны она, я – мы.
Но я не плакала. Я никогда не плакала при ней.
Она взяла блюдо с салатом, тарелки, вилки  и понесла все это в большую ком-нату, попросив меня заглянуть в духовку проверить котлеты. Котлеты были почти готовы. Я выключила чайник пошла за ней – она доставала скатерть из шкафа и стелила ее на полу – и мне стало страшно – я поняла, что, возможно, она вспомнила то же, что и я – уже стемнело, но она не включила ни свет, ни телевизор – вместо этого она спросила – мягко и негромко:
- Свечку зажигать будем?
И тогда я испугалась по-настоящему. Я боялась ее, ночи, наших общих воспо-минаний, слез, вечности, обреченности друг другу, одиночества, любви, юности  - но я нашла подсвечник, зажгла свечку и поставила ее на скатерть – потому то это было неизбежно – потому что я не могла плакать при ней – потому что с ней я не могла сопротивляться реальности. 
Она вышла, оставив меня одну, в темной комнате, с зажженной свечкой. Я за-крыла дверь и огляделась. Большая комната на самом деле никогда не была большой. На самом деле, ничто в ее доме не было по-настоящему большим. Но я стояла прямо напротив окна – и оно было открыто – и я смотрела вперед, поверх домов, в почти темное небо, на котором начинали уже проявляться звезды, и пространство расширилось, а страх постепенно проходил; я взгляну-ла на отбрасывающую тени свечку, на блюдо с салатом, вспомнила про котле-ты, открыла дверь и вышла из комнаты.
На кухне ее не было. Когда она не пела, определить ее местоположение в доме было практически невозможно, потому что двигалась она бесшумно. Однако, духовка была выключена, и я поняла, что она заходила на кухню. Она всегда оставляла следы. Весь ее дом был полон ее присутствием, все, к чему она при-касалась, принадлежало ей – и только ей, все, что она мимоходом задевала, приобретала ее отпечаток, все, мимо чего она проходила, пропитывалось ею. В ее доме было много вещей – но ни одна из них не была лишней, потому что все они принадлежали ей. Потому мне и становилось иногда неуютно. Я не могла принадлежать ей так же, как и все остальное, и жизнь в этом доме – ее доме, среди этих вещей – ее вещей – могла быть счастливой, но не могла быть моей.
Я достала котлеты, разложила их на тарелке, нарезала хлеб и зелень, потом остановилась и прислушалась. В доме было тихо, потом она включила музыку, и я поняла, что она ходила в спальню за магнитофоном и уже вернулась.
- Ты идешь? – позвала она, легко и не напрягаясь заглушая звук музы-ки.
Я уже хотела было ответить, но заметила вопросительно смотрящую на меня кошку. Я поняла, что кошка голодна и решила ее накормить. Пока я разламы-вала котлету на мелкие кусочки, она вошла в кухню, раздраженно взглянула на меня, потом увидела кошку, улыбнулась, погладила ее, подождала, пока я вы-мою руки – и мы вместе вернулись в большую комнату.
Музыка играла негромко, но мне не хотелось сейчас разговаривать. Она тихо и мечтательно говорила о чем-то, но мне не хотелось сейчас даже слушать. Мне было достаточно ее присутствия и ее голоса – поэтому я выключила магнито-фон и попросила ее спеть. Она спела, а потом мы ели салат и котлеты, пили сок и разговаривали – обо всем, как обычно.
Я отнесла посуду на кухню, она помыла апельсины, и мы вышли на балкон. Было тепло и безветренно, небо почти скрывалось за звездами – и было тихо и безлюдно – и только в редких окнах еще не погас свет. Однако, она, видимо, не хотела видеть даже такие незначительные проявления нашего не-одиночества, поэтому она села на диванную подушку, которую принесла с собой, прислони-лась спиной к балкону, подняла голову и посмотрела на небо. Я обошла ее и встала чуть поодаль, слева, облокотилась на балкон и посмотрела на звезды. Мы обе молчали некоторое время.
Потом она встала – почти близко ко мне – тоже облокотилась на балкон и на-чала чистить апельсин. Тогда и я вспомнила – то, что я сейчас машинально держу в руках – это не что иное как точно такой же апельсин – и странно, что я до сих пор не потеряла его. Я усмехнулась, она взглянула на меня насторожен-но и спросила, в чем дело. Я рассмеялась и все ей рассказала.
Она улыбнулась в ответ.
Мы чистили апельсины и бросали шкурку с балкона. Она вспомнила, как одна-жды, во время ссоры, ее пьяный муж пригрозил спрыгнуть с этого балкона – и даже почти привел свою угрозу в исполнение. Я слышала эту историю и рань-ше – но никогда она не казалась нам забавной – а сейчас мы обе смеялись.
- Смеемся, как ненормальные, - сказала она.
Я с ней согласилась.
Мы стояли немного поодаль друг от друга – смотрели в небо и ели апельсины, разбрызгивая сок – было темно, тепло и безветренно – и от этого еще темнее – но я хорошо видела ее, даже когда не смотрела в ее сторону – потому что зна-ла, что она здесь, что она так же ест апельсин и смотрит в небо, что она смеет-ся, когда происходит что-то смешное, молчит, когда мы думаем о чем-то и вспоминает то же, что и я.
Я задумчиво вертела в руках апельсиновую косточку, когда она предложила мне посадить ее и вырастить апельсиновое дерево.
- Чтобы у нас всегда были апельсины,  - сказала она. Она всегда лю-била апельсины.
Я улыбнулась и сказала, что так и сделаю. Тогда она попросила меня пообе-щать, что я буду поливать апельсиновое дерево.
Она всегда забывала поливать цветы…
Она никогда вовремя не ложилась спать и часто забывала поесть.
Она не умела просыпаться по будильнику и не любила детей.
А на следующий день я возвращалась домой, меня сбила машина и я умерла.
Конец.
16.06.04