Павлик Морозов кавказский след?

 Был у меня приятель Лев Сонин – геолог, литератор и краевед. В какой-то мере мы оказались соперниками, когда с небольшим разрывом во времени у него в солидном журнале, а у меня в сборнике статей писателей и журналистов Урала вышли публикации на одну тему: как и почему погиб Павлик Морозов. Его очерк назывался «Трагедия в уральской деревне», а моя статья – «Жертва, но не герой. Комментарий юриста». Я, действительно, был дипломированным правоведом, и в статье анализировал промахи и просчеты следствия по делу, которое в свое время довелось просмотреть в специальном архиве. А мой приятель, словно дотошный коллекционер, собрал все выступления прессы, связанные с этим же делом. Мы не были противниками. Наши публикации дополняли друг друга, а разногласия подогревали обоюдный интерес к сведениям, не включенным в эти издания. Мы горячо обсуждали объединившую нас тему и так иногда увлекались, что во времена ОГПУ нам бы не поздоровилось.
 Были мы очень разными. Я удовлетворялся информационно-документальным поиском в фондах Государственного архива, а мой беспокойный собеседник, предпочитал общение с современниками события, хотя таковых тогда уже оставалось немного. В краеведческих поисках он полагался на беседы с жителями Герасимовки и окрестных сел, находил и опрашивал еще не умерших крестьян, прошел пешком по деревням Тавдинского района, записывая воспоминания местных жителей, раздобыл магнитофонную запись выступления учительницы Павлика перед советскими пионерами, собрал подшивки газет, посвященных судебному процессу, и все это сопоставил с реальным историческим фоном.
 Он пришел к выводу, что Павлик не доносил на родного отца, хотя бесспорно, на счету «орленка коллективизации» было немало разоблаченных односельчан и жителей соседних деревень. Отца сгубило пьянство, опорочила оскорбленная многодетная жена и выдал подосланный органами ОГПУ провокатор. Сын лишь заступился на крестьянской сходоке за мать, оставленную отцом, и уже потом, вызванный в суд, повторил эти упреки на судебном процессе. Мы сходились на том, что открытая форма доноса не меняла существа, а в сыскной практике молодого лазутчика преобладала скрытная разведка в интересах компетентных органов. У Павлика выработался собственный метод получения нужных сведений в игре с детьми крестьян, подозреваемых в неповиновении власти. Идею подала ему школьная учительница-комсомолка. Однажды она поставила перед мальчишкой задачу выведать у его двоюродных братьев, где их родители прячут зерно на случай голодной зимы. И когда он сказал, что вряд ли ему покажут, учительница предложила свой план: она оставит детей после уроков на дополнительные занятия, а Павел будет поджидать их неподалеку. Через полчаса она их отпустит, а он встретит на пути и пойдет играть к ним домой, а дальше все будет зависеть от его находчивости. Так комсомолка-разведчица запустила собственного «крота» в огород к классовым врагам, среди которых пришла сеять разумное ,доброе, вечное. Павел отлично справился с заданием: хлеб был изъят, родители обманутых братьев, его родственники, привлечены к уголовной ответственности.
 Сельский подросток не догадывался, что стал игрушкой в руках системы, превращавшей страну, его деревню и даже семью в зону уголовного и политического сыска. Его увлекла романтика потрошения чужих секретов, «волшебство» обретения «эго» и превращение в фигуру тайного сыска. Этот интерес подогревался его родным дядей по матери, состоявшим бригадиром в добровольном обществе содействия милиции. Три воспитателя пестовали подростка – учителка, дядька-бригадмилец и участковый инспектор. Эта тройка неотвратимо влекла его навстречу смерти. Да и в самом мальчишке, словно тугая пружинка в заводной игрушке, раскручивала обороты азартная страсть преследования скрытых врагов революции. Многим насолил он в Герасимовке. Журналист Владимир Бушин писал, что мальчику «то и дело грозили расправой, не раз избивали так, что он попадал в больницу, пытались утопить, но он стоял на своем». Когда возможности в Герасимовке были исчерпаны, бригадир осодмила стал брать его на оперативно-поисковые вылазки в другие деревни. Поползли и оттуда слухи о дьяволенке, несущем несчестье семьям, чьи дети с ним пообщались. Доверенные люди подсказывали участковому , что лазутчик раскрыт и надо поостеречься.
 А когда случилось убийство, власть не решилась признаться в провале, ибо вовлечение несовершеннолетних в осведомительную сеть официально не одобрялось даже в те времена. Вспомнили склоку в семье Морозовых, связанную с выступлением Павла в суде, и упреки раздосадованной родни. Так возникла версия об убийстве, якобы совершенном родственниками из мести за опозоренного отца. Арестовали восьмидесятилетних бабушку и деда Морозовых, двоюродного брата Данилу и Арсения Кулуканов. При обысках нашлидо десятка хозяйственных ножей, но так и не провели ни судебно-медицинского, ни криминалистического исследования. Остался невыясненным вопрос, могли ли быть нанесены повреждения, обнаруженные на теле убитых, хотя бы одним из найденных в доме ножей. Затем некоторые ножи были возвращены, а другие потеряны.
 Дознание начал участковый инспектор. Осмотрел место происшествия и составил документ, названный протоколом подъема трупов. Бесхитростными словами он описал раны, от которых погибли братья.
 Павел Морозов: «В левой руке между указательного и большого пальца разрезана мякоть и нанесен смертельный удар ножом в правую паховицу... Второй удар нанесен ножом в грудь около сердца».
 Федя Морозов: «Ножом нанесен смертельный удар выше пупа, куда вышли кишки, и также разрезана правая рука ножом до кости».
 Все раны серьезные. Участковый их видел сам. Не потому ли он не отправил на экспертизу ножи, что уразумел сметливым мужицким умом: тут действовала твердая рука, вооруженная не хозяйственным ножиком, а серьезным клинком. Вряд ли восьмидесятилетний дедушка, встретив внуков в лесу, сумел бы расправиться с ними тремя тычками своего ножика.
 Когда срок дознания истек, расследование продолжил уполномоченный ОГПУ. Он позаботился о том, чтобы изначально принятая версия не рассыпалась. Арестованные крестьяне быстро подписали признение в убийстве. Их роли расписаны в протоколах допроса. Впоследствии эти протоколы стали главным доказательством их вины.
 Газеты объявили имена убийц еще до признания ими вины, а трудящаяся общественность заклеймила, требуя применения смертной казни. В такой обстановке попытка разобраться в существе дела и изменить при выявлении новых обстоятельств следственную версию была бы не меньшим абсурдом, чем намерение изменить линию партии большевиков.
 Всякий, кто потребовал бы тогда компетентной проверки соответствия раневых каналов в телах убитых размеру, форме и заточке ножей, изъятых у подозневаемых, задался бы целью выяснить, имеются ли на ножах следы крови убитых, кто предложил бы отмести прежнюю версию, настаивая на поисках подлинного клинка убйцы и на проверке причастности к делу тех, кому Павел перешел дорогу в соседних деревнях, не мог расчитывать, что его услышат. В стране, охваченной политической истерией, его обвинили бы в затягивании следствия и пособничестве классовому врагу. Достаточно было признания в протоколе. Ничто не могло изменить хода следствия. Дело передали в суд, и всех четверых приговорили к расстрелу. Правда, пуля не коснулась престарелых деда и бабушки Морозовых. Оба скончались до исполнения приговора. И хотя следственные тома убраны в архив, юристы продолжают задавать прежний вопрос: кто убил братьев Морозовых?
 В порядке надзора верховные судебные инстанции в конце века вернулись к судебному приговору, однако не нашли основания для его отмены, поскольку осужденные признали вину не только на следствии, но и в гласном судебном процессе.
 Вопрос остался. Вместе с ним осталась не расследованной версия об убийце, имевшем при себе кинжальный клинок. Между тем, Тавдинский район, в который входила Герасимовка с соседними деревнями, в памятные времена был одним из административных центров ГУЛАГа. Алексей Морозов – самый младший из братьев Павлика – вспоминал, что первых ссыльных поселенцев сюда привезли за два года до убийства Павла и Феди. Им-то и продавал официальные справки Морозов-отец, работавший председателем сельсовета. А Лев Сонин, прошедший по деревням, окружавшим Герасимовку, обнаружил, что в одной из них, где в свое время успешно выявлял тайных врагов революции Павлик Морозов, находилось специальное поселение репрессированных выходцев с Кавказа. Там жили чеченцы и ингуши – люди серьезные, не забывавшие обид, не прощавшие предательства или коварства. Острый кинжал – традиционная принадлежность горцев. Кавказский темперамент, быстрая реакция, твердая рука и скорая месть характерны для этих людей. Мстительные спецпоселены при встече в лесу с ненавистным соглядатаем (а таким знали этого паренька в округе) не замедлили бы исполнить собственный приговор над лазутчиком, а младшего брата убрали, чтобы никто не искал по приметам заметного человека кавказской национальности. В тот год на вольном поселении близ Герасимовки жил не один десяток озлобленных чеченцев.
 Возможность отправить дело для дополнительного расследования упущен давно, и не о чем уже говорить. Впрочем, есть въедливые краеведы, увлеченные поисками истины по безнадежным делам. После их расследования не подписывают обвинительного заключения и суд не выносит нового приговора, но многое становится понятным и убедительные факты встают на свои места.