Тишина две части

Тишина

Скажите!

   
  -- ... Скажите, пожалуйста, как бывает... А не было бы того поезда и не встретились бы, наверное?
  -- Да, - тяжело вздохнув, процедил сквозь зубы усатый подвыпивший гусар, - Бывает...
   Рассказчик заулыбался во все желтые зубы, не скрывая, радуясь тому, что поверг всех своих слушателей в размышления. И если бы не стук колес, да позвякивание стаканов друг о друга можно было бы сказать, что воцарила тишина. Все молчали. Никто не собирался расписываться в собственном невежестве, сказав, что глупость вся эта история и неинтересно вовсе.
   Чуть освещенное купе раскачивалось как колыбельная. Огни за окном. Поздно уже, а никто не спит. Кажется, все к тому предрасположено, однако все сидят и молчат, лишь гусар нет-нет, да и перевернет стаканчик портвейну.
  -- Ну, теперь моя очередь, - послышался голос пожилого флейтиста со второй полки.
   Он свесил ноги, затем неловко спрыгнул, задев лапаухого инженера, который, казалось, все еще не мог оправиться от собственного успеха, и, накинув тапочки, подсел к остальным.
  -- У меня приятель есть - поэт. Посредственный музыкант, смею доложить, но поэт... Кто-то там его читал, да и печатался он, в общем, где-то. В общем, все и обыкновенно, только афоризмы его, да и некоторые философские фразы были ну очень сложны, смылсовиты и интересны. А музыкант, в общем, посредственный был, смею доложить, никудышный музыкант.
   И влюблен он, было, в одну балерину. Так, смею доложить, влюблен был, что и Шейкспиру, знаете ли, не снилось... вот... Очень, скажу я вам, влюблен был. Бывало, сядет вот так вот под ее окнами поздно, поздно. И сидит, стихи, знаете, сочиняет... А вот так!.. Сидит и сочиняет. Вернется под утро домой: толи плачет, толи поет, не поймешь. Грустный, ясно дело, ходил всегда, потому как взаимности любовь его эта не находила никак. И вроде уж девушка-то, кажется, кричит ему, что он лучший человек на земле, да и неподдельно улыбается ему всякий раз, как его увидит, но... Ни ближе... А он нам, знаете, бывало на кухне после того, зачитает что новенькое, так заслушаешься - все шевельнуться боялись, когда он читал, дабы не прервать. Старая пани Левичек плакала всегда, миссис Дроздовски сидела с такими печальными глазами, что я хватался за скрипку и медленно, чуть задевая струны, играл Лермонтова.
   Ну а с нее, право, много ль взять? Она ж, конечно, догадывалась, наверное, но не знала, да и не могла знать обо всем. Ежели б она знала - по-другому б относилась к нему, наверное. Он ей дарил всего себя, всю свою душу. А в нем самом целый мир! Вся его доброта и красота, чистота и любовь из-под пера выходили и через время преподносились прямо к ее ложу, прямо к ее губам и глазам. Она с улыбкой "испивала", как он сам любил говаривать, его мысль и, щедро поблагодарив, укладывалась спать. Он был ангелом ее хранителем, и каждый вечер выдирал перья из своих крыльев, и приклеивал к ее.
   Он был молодчина! Он действовал без надежды на успех. Он писал ей без надежды на ответ. Она забудет его, а он вроде и обиделся уже, да только позвонит опять и опять же скажет: "Нет, нет, я вовсе не в обиде..." Так на него ее голос действовал.
   Она никогда не звонила ему, никогда, а он писал о ней рассказы да стихи тоже. Но она совсем им не интересовалась.
   Подслушал однажды я его разговор, невольно подслушал - каменного проймет, знаете ли: "...Раньше я читал стихи луне в окне, а она обещалась передать все тебе, но обманывала меня всякий раз. А я ведь доверял ей. И лишь в тебе моя тюрьма, что не люблю, а кричу и ненавижу луну в моем окне, надменно и грубо. Слабость моя, слабость..."
   Однажды, он завершал какое-то произведение свое прекрасное, отчего пребывал в приподнятом настроении - ходил, да говаривал "женщина любит ушами, бойся меня, девушка, я держу к Тебе ключ". Повсюду мусорил какими-то бумагами, писал что-то, напевал. И вот, когда все уже, кажется, готово девушка ему звонит.
   Он прямо взорвался! Когда услышал, что его тонкий девичий голос. Вскочил из-за стола, разметав все бумаги по пути, и насколько мог медленно побежал через все коридоры, по лестнице вниз, через холл к телефону, падая и задевая углы. Соседи повыскакивали из комнат - улыбались, качали головами, старая пани Левичек расплакалась во весь голос, отчего слезы навернулись у всех. Я чувствовал, будто великая сказка, что была все это время вокруг меня, не попрощавшись покидает, уходит. Хотелось схватить ее за рукав, но РУКАВ НИКОГДА НЕ ОСТАНОВИТ УХОДЯЩУЮ СКАЗКУ...
   Мы все волновались больше чем он сам, все смотрели ему в след, все улыбались и качали головами, а старая пани Левичек плакала. Эти несколько лет, что он бежал к телефону, часами точными заставляли биться сердца наши в каждый шаг его, в каждый вздох, громом стуча где-то вокруг нас и внутри, эхом раскатистым в самых потаенных уголках квартиры и мозга. И чем быстрее он бежал тем быстрее покидали меня мои детство и старость, любовь и ненависть... Я уже не боялся чего-то впереди: "Что?.. За кого?.. Как?.."
   Старый флейтист расплакался и отвернулся. Все молчали. Никто не собирался расписываться в собственном невежестве, сказав, что глупость вся эта история и неинтересно вовсе.
   
   
Александр N 1999

Тишина


Моей Маме посвящается

   
   
  -- А что, нынче гостей встречают без оркестра?
   Взрывом всепроницающим ворвались в наше богом забытое место эти слова, разметав, казалось, веками залеженную пыль в углах. На секунду все замолкло, а затем взорвалось с новой силой, воздух наполнился кислородом и птицами. Весенним ветром, холодным и свежим, в наших глазах, чуть прищуренных от яркого света, появился Он в проеме двери. Тонкие ноги и руки, длинные, как китайские палочки, пальцы, слегка сжимавшие коричневый кожаный портфель, более напоминавший старый чехол для нелепого инструмента, но все это так подходило ему. Тот же черный коротковатый плащ, в котором уходил, те же ботинки, лишь шляпа новая - дорогая черная, как сажа, шляпа с ярко красной полосой у основания - ужасно смотрелась на нем - новая шляпа. Смотри: на нем те же узкие и короткие штаны. Какой он красавец! Тонкие черты лица, бурые, почти рыжие волосы, прямые брови. Что там, будто губы обветренные? Ах, невидно ничего - больно свет из-за его спины, свет, что окружает его, бел и ярок. Мое любование прервала миссис Дроздовски, которая пыталась вырвать из его пальцев портфель, Оленька, которая принесла тапочки - дом ожил и запел всеми голосами песен. Я чуть не расплакался, глядя на пани Левичек, которая уже рыдала как ребенок и аккуратно, ступая обеими ногами на каждую ступеньку, бегом спускалась с лестницы. "Гляньте...", - шепнул кто-то позади меня, - "...обои-то розовые". Я невольно взглянул на обои в нашей прихожей и остолбенел - обои были розовые, как восход, я поднял голову на потолок и встретился глазами с Солнцем.
   В этот момент миссис Дроздовски при помощи Оленьки с другой стороны перетянула-таки портфель на себя, отчего он глухо бухнулся на пол и из него потекло что-то вязкое. Антон Павлович, повторяя: "Я хочу посмотреть...", все никак не мог достать очки из кармана, наконец, пани Левичек спустилась с лестницы и упала в объятия прямо перед одевавшим один тапочек на, покрытую дыркой и частично носком, ногу, Роман Максимыча. Тот, было, бросился ее поднимать, но Оленька снимала с него плащ и он застрял где-то глубоко в рукавах. Я закрыл уши обеими руками от шума меня окружавшего, но чуть было не оглох совсем - в моей голове был другой шум, который противостоял этому внешнему. У меня кружится голова.
   
   
  -- Еще я был в ГровАни, - продолжал Он, помешивая чай ложечкой, - Там люди везде передвигаются на лошадях по сей день - это так красиво! Мостовые вымощены камнем...
  -- Ну, это и у нас есть где-то!..
  -- Тише!
  -- А все собаки носят на шее колокольчик и почти не лают...
  -- А что еще интересного в Гровани?
  -- Да подождите же! Ну, он же рассказывает.
  -- Тише, тише...
  -- В Гровани потрясающее небо.
  -- Еще чаю?
  -- Да не перебивайте Вы, Антон Павлович, продолжайте, Роман Максимыч, продолжайте...
  -- Просто прекрасное небо - оно все покрыто звездами...
  -- Скажите, пожалуйста, неужто и такое бывает?
  -- ... и звезд так много, что кажется, будто не звезды на небе, а шкурка далматинского дога над головой растянута.
  -- А вот когда я служил, - начал, было, полковник Грот...
  -- Не перебивайте, ну что Вы?
  -- Да что я?
  -- Оленька, посуетитесь - еще варенья.
  -- Я лег в траву и звезды падали мне на лицо и руки, отчего кожа приобрела отблеск позолоты. Видите? Я лежал где-то в поле, а прямо надо мною кружилось огромное небо. Все стараются повернуть его: кто уговорами, кто войной, а надо просто посмотреть на него и оно закружится словно юла...
  -- ... словно юла - прекрасно...
  -- Ну, продолжайте же!..
   Все прерывали Его какими-то глупыми замечаниями и исправлениями, просили друг у друга сахар, не нуждаясь в нем. Все общались. Соседи мои не делали этого так давно, что наслаждались каждым словом витавшим в гостиной. Каждый повторял про себя: "Сахар, сахар... варенье, варенье..." Каждого раздирала детская радость приобретения. Они не знали, что приобрели, отчего тайна эта заставляла ликовать, сильнее и еще... И разошедшись к пяти часам утра никто не мог заснуть долго и долго, мечтательно нежась к подушке с ребячьим сознанием пришествия сказки... настоящей сказки...
   
* * *

   
   Утро не казалось утром, потому как ночью не было ночи. Я проснулся с таким сладостным ощущением внутри себя, что не чуял никакой усталости, да и шутка ли, так крепко я не спал уже давно. Впервые за последние полтора года у меня не болели глаза с утра. Я вскочил с постели совсем как молодой человек и прямо в чем спал - в своей зеленой батистовой пижаме с малиновыми нашитыми карманами и такого же цвета воротничком, вприпрыжку поскакал к умывальникам.
   Дом уже бодрствовал, всюду бродили соседи, словно массовка к спектаклю - вроде, без дела. Все в одну душу были приветливы и доброжелательны вне всякой меры:
  -- Здравствуйте, мосье Гюссан, как спали?
  -- Здравствуйте, миссис Дроздовски, прекрасно, а Вы?
  -- Как никогда хорошо - вовсе не спала.
  -- А что же Роман Максимыч?
  -- Так, давненько на кухне - рассказывает - туда и спешу.
   Миссис Дроздовски - бывшая генеральша. Мужа ее - покойного генерал-лейтенанта Ифа Дроздовски застрелили при обсурднейших обстоятельствах прямо в центре Петербурга в 1912 году. Убийц, как водится, не нашли. Так она и осталась одна в чужой стране без денег и друзей. Образование, знание двенадцати языков и самостоятельность, привитая ей ее отцом, позволили миссис Дроздовски не замерзнуть в лютых Российских зимах. Сначала она устроилась работать переводчиком в газету "Градъ", но вскоре безо всякой причины была уволена. Годы мытия посуды да полов сделали из этого хрупкого, утонченного и в высшей степени интеллигентного созданья неузнаваемо настоящую русскую бабу с характерным грубым акцентом. Лишь глаза выдавали в этой настоящей женщине ее настоящее происхождение, но это не меняло положения вещей - никто не смотрит в глаза посудомойке... Я не знал ее национальности, а мой приятель, уже много лет живущий в Польше, говорит, что она точно полячка. Ярлык "миссис" Дроздовски нацепила на себя сама, сразу после смерти мужа. Почему? Этого так же никто не знает, равно как и ее родного имени.
   Наскоро побрившись я немедля направился ко всем - на кухню. Вся комната была залита ярким солнечным светом, словно на картине, от окна лучи тянулись прямо к полу и чуть-чуть стене ровными геометрическими фигурами и пыль, что пролетала их насквозь, приобретала золотой цвет. Красно-коричневый крашеный деревянный пол местами еще не просох от воды. Стираное белье висело тут же над плитою и щедро обдавалось паром из чайника, будто оно высохнет так быстрее. Справа в мойке лежали годами нечищеные сковороды со следами чьих-то попыток совершить подвиг. Все самозабвенно предали себя идее обновить этот пыльный мир вокруг.
  -- А вот и мосье Гюссан! Ну что же Вы, подсаживайтесь к нам.
   Там в глубине у круглого, резного, нынче кух?нного стола собрались мои соседи, все те, что бодрствовали уже к десяти часам. В глазах горели огоньки, а на губах проглядывалась улыбка, словно у влюбленных. Самым сияющим среди них всех был, конечно, Роман. Он сидел в белой рубашке, окружении жильцов, прекрасном настроении и вчерашних брюках. Держал бумаги в руках и вопрошающе мне улыбался во все свои белоснежные зубы.
  -- ...После этого я отправился прямиком в Бристоль - это на юге Германии. Там люди в отличие от остальной части страны очень общительны и приветливы.
  -- А как вы разговаривали?
  -- По-французски! Vous savez. Vous pouvez parler franГais, mЙme ИlaborИ, avec les gens de Bristol... ils vous comprendront tous.
  -- A bon? - невольно среагировала миссис Дроздовски, но будто бы оправилась и уже взглянула на всех виноватыми глазами.
   Все в это время смотрели прямо на меня с умоляющим видом.
  -- Вы можете говорить по-французски с людьми Бристоля сколь угодно сложно и они все вас поймут, - неразборчиво буркнул я.
   Роман Максимыч, который смотрел на меня с неменьшим интересом в глазах, по-мальчишески рассмеялся и, дружественно хлопая по моему плечу, потянувшись чуть не через весь стол, процедил с нескрываемой забавой: "Великолепно, мосье Гюссан, временами мне кажется, что Вы владеете французским лучше меня". Меня даже задела как-то эта фраза поначалу, но он тут же отвернулся к бумагам и продолжил.
  -- Там встретил я одного человека, который несколько изменил мое представление о нужде. Юлиан Хаинс его звали. Он поэт. Когда-то он был известен на всю страну собственными произведениями, но отказался писать о немецких военных силах и был лишен достатка, а следовательно и "друзей". Видите вот там пыль. Эта пыль влетает в лучи солнца и становится золотой пылью. Но скоро вылетает оттуда и вновь превращается в пыль. Так и мы - золотые только в лучах солнца.
   Все обернулись к окну и заворожено глазели на афоризм, а я даже почувствовал внутри приязнь, вспомнив, что тоже обращал внимание на это несколькими минутами раньше, будто прикоснулся уже к истории.
   В этот момент миссис Дроздовски тихо вскрикнула: "Чайник!" и совсем неловко перемахнув через скамью, на которой сидела, бросилась к плите. Умерив огонь, она сняла кипяток и, повернувшись, утвердительно спросила: "Чаю с пирСгом капустным". Все в один голос поддержали дружественной овацией и загремели чашками, передавая друг другу посуду.
   Пирог вышел прескверным, хочу заметить, но я, да и соседи мои давно уже не прихотливы в выборе. К тому же, глядя на то, как уплетает сее творенье женских рук Роман Максимыч у всех проявился завидный аппетит. Роман поминутно хвалил его, так что внимание всех сконцентрировалось именно на пироге. Кто-то чуял его сладким, кто-то слышал в нем море, кто-то вино. Оленька и надкусывала его несмело, вроде, опасаясь чего. И вот, когда все с головою погрузились в этот пирог, он неожиданно кончился. Соседи мои смотрели на одинокие крохи на блюде с ощущением утраты и духовной пустоты, а миссис Дроздовски извиняючесь.
   
* * *

   
   Этим вечером Роман Максимыч читал нам. После закрытия театра, я, кажется, не привлекался к искусству, кроме, может быть, книг Золя да Моруа. Сердце мое скулило. Сумасшедшая война отмораживает людям руки, простреливает голову на вылет, кидает в глубокий и бесконечный голод, а Роман Максимыча окрыляет. Тогда в чем же она, пустота? Куда же не летает муза? Я не печалюсь - мне 64 года - я слишком молод, чтобы думать об этом. А Роман Максимыч? Кто он? Почему он думает обо всем?
   Я сидел и смотрел куда-то далеко за стену напротив меня. Нисколько не слышал рассказов и только думал ни о чем. Мне спокойно. Я уже много лет не вспоминал свою первую и, в прошлом, последнюю жену, так давно и далеко от меня оставшуюся. Я встаю каждое утро и думаю, что вспомню мою жену чуть позже, сразу за тем, как переделаю все, что запланировал, и засыпаю. Сидит она в голубом кружевненом платье со светлыми убранными волосами, такая нежная. Сидит, прямо передо мной и улыбается, будто и не обижается совсем за мое невнимание.
  -- "... и только самые любящие нас, самые близкие нам люди никогда не думают, каким в наших глазах покажется их добрый поступок по отношению к нам..." - уловил я фразу Роман Максимыча и уснул прямо у стола.
   
* * *

   
   Вьюга уносила последнее тепло из комнат и сердец живущих здесь людей. Я жалею их всех, не смотря на то, что сам нахожусь среди них. С улицы отовсюду доносятся крики и выстрелы. Окна круглыми днями закрыты ставнями наглухо. Ночью не жгут свечей: чем мертвее ты выглядишь, тем больше шансов остаться живым. Кто-то умирал с голоду оттого, что не выходил на улицу совсем - оно спокойней. Было 17 декабря - уже казалось, что я и не помню, как бывает не холодно.
   Я взял флейту и начал играть. Промерзлая флейта приставала к губам и ожигала руки. Я играл очень тихо, чтобы никто не услышал. Я сидел с согнутой спиной, поджатыми ногами на твердой от холода постели, глубоко спрятав шею в воротник, подвязанный шарфом. Я не шевелился - это больно, и играл. Почти не слышал, что играю, но помнил каждую ноту. Хорошо помнил. Со всеми карандашными исправлениями моего учителя, отчего слышалась в моих ушах музыка громкая, смелая, такая, какой я привык ее слушать. Отец мой всегда говорил мне: "Лишь один человек, с которым ты должен быть честен всегда - ты". И сейчас я стану честным с собой. Я встал в полный рост, выпрямился, сжал на мгновение кулаки, чтобы согреть их, рванул всем телом. Словно дельфин, вылетев из шарфов и варежек, приостановился у самого потолка, глянул на свое отражение в под-зеркало зачищенных туфлях и, заворожено следя за дирижерской палочкой, вслед за всем оркестром, грянул, заставив дрожать шесть огромных хрустальных люстр под крышей. Оркестр кидался из стороны в сторону, словно дикая птица в клетке, а я покачивался надменно у потолка. Держу их всех под каблуком вместе с дирижером и его палочкой, и его фраком. Мой фрак куда лучше - мой блестит, словно серебреный, да и сидит на мне стройнее. Я улыбаюсь в белые зубы, не открывая глаз. Ноты я помню наизусть. И через двести лет поднимите меня и дайте флейту - я вам сыграю все от начала до конца. И только тысячи зрителей, задрав головы, не двигаясь, следили за моими ловкими пальцами. Я счастлив...
   Я приоткрыл глаза - у порога стояла пани Левичек и Оля. Я чуть-чуть выпрямился, но под одеждою все равно не видно, сдвинулся ближе к краю на постели и начал играть чуть громче, так, чтобы слышали и они.
   
* * *

   
   Я выбрасывал обертки и пузырьки от лекарств с тоскливым ощущением, будто выбрасываю с ними и свои болезни, но происходило наоборот.
   
* * *

   
   "Ух, как метет" - сказал Роман Максимыч, стряхивая снег с шапки, - "как на Северном полюсе!" Я рассмотрел его. Очевидно, он был в превосходном настроении - весь блестел.
  -- Что же, Вы видели ее?
  -- Точно так, дорогой мой друг, точно так...
   Из комнаты показалась Оля и направилась к кухне.
  -- Et, qu'est-ce que voulez-vous me dire?
  -- Elle est parfaite!.. - он закрыл глаза и растянулся в улыбке - Exactement, comme je vous le disais.
  -- Mais c'est impossible.
  -- Oh, mon bon ami, mon bon ami, permettez-moi de vous prendre dans mes bras - кинулся он ко мне.
  -- Ouph, pas si fort, vous allez me briser les cТtes. Prenez place Ю cТtИ de moi et racontez moi tout Гa dans l'ordre. Quel est son nom?
  -- La belle!
  -- Вы не меняетесь! Неужели Вы не знаете ее имени? - Ольга скрылась в кухне.
  -- Нет, откуда мне знать? Я теряюсь всякий раз, как вижу ее.
  -- И как же вы подписываете посвященные ей стихи?
  -- Просто: Девушке с серебряными волосами.
  -- У нее серебряные волосы?
  -- Нет, просто звучит красиво.
   Я задумался. Ведь в этой фразе ничего нет. Ведь это правда просто красиво звучит, но я задумался.
  -- И что Вы собираетесь делать?
  -- Пойду завтра в театр и буду ею любоваться.
   Роман Максимыч улыбался через меру, от чего улыбнулся и я. Оля показалась из кухни с кастрюлькой в руках.
  -- Vous savez, je l'ai vue dans mon sommeil hier dans la nuit. Il n'y avait personne d'autre qu'elle et moi, tout Иtait blanc autour de nous. Just elle et moi... - сам он улыбался, но его глаза стали печальными.
  -- Et qu'est-ce que vous avez fait?
  -- Rien, nous n'avons rien fait. Absolutement rien. Nous nous sommes simplement assis et nous nous sommes regardИs. C'est le rЙve le plus intИresant que j'aie jamais fait. - Он погруснел совсем и смотрел куда-то глубоко за меня - Je n'en peux plus. - отвернулся и присел на тумбочку у прихожей.
   Я не знал что сказать, но оставлять его наедине с его мыслями я не хотел, потому я тоже сел и опустил глаза.
  -- ю quoi pensez-vous?
  -- Je ne sais pas... je ne sais pas... comment?..
  -- Vous avez l'air de vous endormir?
  -- Non, excusez moi... Mais ses yeux sont... sont... ах, как скуден мой французский... Ils sont plus beaux qu'une lune d'argent, plus bon qu'un розовый dauphin...
  -- Pourtant,.. allons Ю la cuisine. Qu'est-ce qui vous ferrait le plus plaisir? Du thИ ou...
  -- Je ne sais pas... C'est Иgal... Je ne veux rien...
   
* * *

   
   Роман Максимыча кидало из невозможной, неземной радости в глубокую печаль. Временами казалось, что он стоит на краю, а временами, что он заступил за край. Он ушел в себя, в его комнате было холодно, он дрожал и молчал, словно забитая собака. От этого все соседи ожили. Все улыбались Роман Максимычу, пытались заговорить, а он нет.
  -- Один раз я даже слышала, как он плакал! - говорила пани Левичек.
  -- Ну, бросьте Вы, Роман Максимыч сильный человек - он никогда не плачет.
  -- А я говорю Вам, слышала.
   Хор моих соседей совсем не строен. Я молчу о Роман Максимыче, хотя знаю больше остальных. Это все напоминает сплетни. Миссис Дроздовски влюблена в Роман Максимыча глубоко и жарко, со всею свойственной полячке нежностью и чувствительностью, разрешите этой и без того несчастной женщине и мечтать, и ревновать, и даже придумать лишнего. Я разделяю и радость и муку Романа, я никогда не видел этой девушки, но я разделяю и радость и муку Романа о ней.
  -- Роман Максимыч, когда Вы пойдете в театр в следующий раз?
  -- Завтра... завтра, конечно.
  -- Я последую с Вами.
  -- Вы так хотите? Тогда, пожалуйста, буду только рад. Только о морозах не позабудьте.
   Я волновался весь вечер. Я никак не мог заснуть. Я представлял ее себе, но затем отметал представленное и придумывал что-нибудь опять. Что-нибудь более совершенное, более неземное. У меня ничего не выходило, но я старался изо всех сил. И слишком сильно сжимал глаза. Чем дольше я думал о ней, тем более явно укоренялся в моей голове ее образ, я опасался, что завтра образ в моей голове не совпадет с нею, и я не смогу воспринять ее должно. Но она улыбается мне, она держит меня за лицо руками и улыбается.
  -- Идемте со мною.
  -- Куда?
  -- Я покажу Вам Петербург.
  -- Но я знаю Петербург.
  -- Ах, милый друг... И я не знаю Петербурга, а Вы - подавно.
  -- Немедленно?
  -- Немедленно!
   Я встал с кровати и начал одеваться, а она смотрит на меня не отрываясь и улыбается только. Да, я безоговорочно понимаю Роман Максимыча. Такой красоты не существует! Я сам не могу выдержать ее глаз, но одеваюсь только руками - бездумно. Шарф - нынче холодно.
  -- Что же, я готов!
  -- Тогда идемте.
   Мы вышли на улицу. Фонарь качается. Солнце село давно, но из-за снега тьма не кромешная. Одинокие снежинки, падая с крыш, поблескивали в свете нескольких окон. Лошадь фырчит и греет копыто, поджав. Пар из ее ноздрей немедленно замерзает. Не люблю я русскую зиму. Я из далекого и теплого Лиона - я зиму переношу, но не люблю. Какой-то пьяный мужичина валялся прямо в снегу у стены - не обмерз бы. Я укутался в шарф поглубже и обернулся на дверь. Спутница моя, легко ступая, сошла по ступенькам и взяла под руку: "Идемте!" И мы пошли по направлению к набережной. Мы говорили о чем-то много, но без смысла особого, выбивая каблуками искры из декабрьского льда. Вьюга с криком носила снег за шкирку по улицам Петербурга. Мертвый город, еще недавно бывший самым красивым городом мира, поседел за последние несколько лет так, что даже снег не мог замести его седину. Я не бродил по улицам давно. С тех пор, как началась вся эта война. Я бесконечно счастлив идти по моему городу, я бесконечно счастлив находиться с моею спутницей рядом.
   Ветер перестал дуть, отчего и мороза не чувствовалось. Снег осел, только поблескивал серебряным. Мое тело прекратило дрожать. Мы подошли к набережным.
  -- Как красиво! - сказала девушка, - Поглядите на небо... Вы когда-нибудь видели падающую звезду?
  -- Я? Ммм... Да, видел один раз.
  -- Расскажите!
  -- Ах, это было давно. Еще когда я жил во Франции. Мне тогда было семнадцать лет. Мы лежали с одной прекрасной девушкой в высоченной траве и о чем-то говорили без конца. Она ласкала мою шею, а я глядел на звезды. Тогда я и увидел падающую звезду.
  -- И Вы загадали желание?
  -- Нет.
  -- Почему?
  -- Мне было не нужно желание. Моя мечта уже лежала рядом и ласкала мне шею... - Мы остановились у Невы - А на следующий день мы поженились.
   Мы замолчали оба. Я ушел в себя, а моя спутница не хотела меня тревожить.
  -- И где эта девушка теперь? - сказала она после долгой паузы.
  -- Теперь ее нет... Она умерла от пневмонии в 1885 году в возрасте 26 лет.
   Теперь мы уже умолкли совсем. Мы бродили вдоль набережных и пинали золотые осенние листья, так густо насыпанные на землю вокруг. Лужи отражали серое небо. Если бы я был поэтом, то я б наверняка посвятил бы лужам целый роман в стихах, но я не поэт. Пускай за меня это сделают другие.
  -- А хотите, - прервала свое молчание девушка со мною - я отведу Вас в самое милое место в Петербурге.
   И она меня повела куда-то. Долгая дорога пролетела совсем незаметно. Мы шли, шли, и пришли в маленький дворик. Да, это действительно самое милое место Петербурга или, может быть, это мне тогда так показалось. Надо запомнить хорошенько: Четвертая улица, между Большой и Малой першпективой... "Мосье Гюссан...", - сказала спутница мужским голосом, "Просыпайтесь, дорогой мосье Гюссан..."
   
* * *

   
   Я поднял голову, но глаза не открывал. Я и так чувствовал, что происходит в моей комнате: "Спасибо, Роман Максимыч". Сердце билось медленно, но очень глубоко. Его движение чувствовалось в каждой клетке тела. Томно, словно дорогие большие часы. Дорогие большие часы внутри меня.
   Роман Максимыч был в настроении. Когда я подошел к нему на кухню, умывшись, он что-то напевал себе под нос. Чайник кипел и прыгал на печи. Тут же сидела Оленька и читала какие-то книги. Здесь тепло почти всегда, а по утрам особенно. Потому, на кухне обычно много соседей. Кухня не большая, но все находят себе уголок: Оленька - учится, пани Левичек - вяжет из старой шерсти распущенных свитеров, а Антон Павлович просто сидит и ничего не делает.
   Оленька отвлеклась от книг и поприветствовала меня. Она петербургская. Здесь родилась, здесь и живет. Она русая и круглолицая. Неказистые очки закрывают глаза. Оленька учится на библиотекаря. Прекрасно знает русскую литературу. И очень любит читать Романовы творения, пуще, когда он читает их сам. Она соглашается, что писатели - плохие чтецы, как правило, но ей нравится наблюдать за Роман Максимычем, когда тот романтичен. Оля скована, тиха, почти не говорит и очень скромна. Иногда даже сверх нужды.
   Действительно, день был каким-то другим. Меня лихорадило от виденного ночью. Проснувшись, я немедленно забыл ее лицо, но голос нет. Наверное, потому что знал его откуда-то очень давно. Я совсем не хотел размышлять над этим и потому сказал:
  -- Идемте, Роман Максимыч, идемте теперь.
  -- Так ведь рано еще... Еще как два часа.
  -- Идемте, пройдемся по Петербургу.
   Мы собрались и пошли. На улицах много людей. Мы все загнанные в клетку собаки. Вчера мы были друзьями, женами, отцами, одноклассниками, а теперь мы очень боязливые собаки - мы боимся даже собственного хвоста, и мы не смотрим друг на друга на улицах. Потому, что теперь мы собаки.
   Я хотел было показать самое милое местечко Петербурга Роман Максимычу, но не нашел его... Оно точно есть. Это не просто сон, но я не нашел.
   Прошлись мы отменно. У меня разболелись ноги и мы поспешили к театру. С каждым шагом волнение мое росло. Я держал себя в руках, улыбался, отвечал на вопросы Роман Максимыча... Интересный человек Роман Максимыч. Мы знакомы с ним двенадцать лет, мы видимся с ним круглые сутки, а он все равно находит со мной разговор.
   Наконец мы подошли к парадному входу. За последние три года фасад обшарпался совсем, хуже, чем за все предыдущее время. Архитектуру я люблю, потому и смотрю сразу на здание. Этаким образом я пытался отвлечься от мыслей, накрывавших меня в эти минуты.
   В вестибюле было холодно и не работал гардероб. Мы прошли в почти пустой зал и сели поближе к сцене. Сердце мое напоминало неузданного коня. Я беспокоился, я волновался. Свет погас и занавес начал медленно подниматься. Теперь мое сердце остановилось. Она стояла прямо в центре в белоснежном кружевном платье грациозная и прекрасная, словно обычная балерина. Ее личико выглядело довольно мило, но не более того, я бы сказал. Я бесконечно ее уважаю - благодаря ей влюбчивый гений Роман Максимыча создал, наверное, самую красивую рифму, возможно, самую чистую строку. Но нет, она совсем не выглядела безупречной красавицей, совсем.
   
* * *

   
   Роман Максимыч сидел сам не свой. Он то тяжело дышал, то улыбался, то хватался за лицо. Шептал что-то постоянно, смеялся невпопад. Он был с нею на сцене, держал ее за талию, смотрел ей в глаза. А девушка не обращала внимания и лишь танцевала.
   Я люблю смотреть балет. Тем более, когда танцует такая приятная балерина. Я с удовольствием просмотрел его весь. Скоро он прекратился. Включили свет в зале, и мы с Роман Максимычем и еще несколькими людьми поддержали его одинокими аплодисментами.
  -- Идемте за сцену! - сказал Роман Максимыч.
   Мы проследовали за кулисы, где и встретили девушку. Теперь я вижу ее совсем хорошо. У нее огромные обаятельные глаза. Балетный грим только делает их еще красивей. Я приостановился чуть поодаль, дабы не помешать.
  -- Ах, здравствуйте, Роман! Как я рада Вас видеть!
  -- Я принес Вам апельсин.
  -- Апельсин? Спасибо! Где Вы теперь нашли апельсины?
  -- Я снял солнце с небес, а это оказался апельсин. Он и в моих руках.
  -- Как же мы без солнца?
  -- А, ничего, завтра новое отрастет.
   Девушка усмехнулась. Девушка смотрела на Роман Максимыча так влюбленно, что я потерял на мгновение голову. Роман же Максимыч и вовсе не управлялся с собою.
  -- Разрешите мне представить Вам моего друга: мосье Патрик Гюссан... - я сделал шаг ближе.
  -- Очень приятно! - улыбнулась мне балерина.
  -- Мисс Светлана...
   Я кивнул, прикрыв глаза. Все замолчали и только глядели друг на друга. Я сказал:
  -- Я пойду! Спасибо, Роман Максимыч, мне было приятно с Вами пройтись сегодня, столь же, сколько познакомиться с Вами, мисс Светлана. До свидания...
   Я вышел из театра. Уже потемнело. Сыпался легкий снег. В свете фонаря он был похож на тысячи крохотных светлячков. Светлячки играли на ветру, кружили хороводы вокруг меня. Всюду было тихо. Лишь далекие выстрелы нарушали тишь. Я натянул варежки и, для верности, еще и засунув руки в карманы, побрел домой.
   Я шел и думал то о Светлане, то о Роман Максимыче, то об обоих. Иногда прекращал думать, затем начинал думать вновь. Я снова вспомнил о своей любимой женщине. Она смотрела мне в глаза так же честно, как и обычно, чуть исподлобья и улыбаясь. Я бы потянулся к ней, но не хотел доставать руку из рукавицы. А она меня все равно понимает, все равно любит.
   Моя мысль рассеялась. Раздался глухой крик где-то. Я осмотрелся вокруг. Справа в переулке стояли два высоких молодых человека, а у их ног лежал парнишка, лет двенадцати, с разбитой головой без шапки, прямо на снегу. Он был совсем грязно и холодно одет. Закрывал лицо руками и прятал ладошки в и без того короткие рукава. Я подошел к ним, попытался с ними говорить, попытался поднять ребенка, но они ударили меня чем-то металлическим о бровь и я сразу утерял сознание...
   
* * *

   
   Пропажу мосье Гюссана обнаружили лишь утром: Роман Максимыч пришел вчера поздно, когда все спали - никто и не обратил внимания. Теперь в квартире переполох. Пани Левичек лежала без сознания, сраженная плохо перенесенным инсультом. Миссис Дроздовски плакала без конца. Роман был крайне хмурым и только думал о чем-то, передвигаясь большими шагами из угла в угол. За кухонным столом сидел лекарь во всей одежде и что-то писал на листочке. Даже полковник Грот, редко принимавший участие в жизни соседей, стоял у окна кухни и нервно покачивал головой, насупив густые седые брови.
   И Роман Максимыч и Оленька долго еще бродили по городу в надежде найти что-нибудь о мосье Гюссане, но это не приносило результата.
   
* * *

   
   Я сел и начал писать письмо:
   
Здравствуйте, милая Светлана!

   Ну что же... Прошла неделя. Сколько произошло со мною за эти семь дней. И не рассказать разом: летал на Венеру, проиграл Снегу несколько осенних золотых листьев, накормил бездомного котенка - содеянного не счесть. Еще, вчера я обнял мой город. Это сложно, Вы знаете, город мой не дается мне в руки легко - жеманится, словно сельская девчонка. Сам пуще хочет оказаться в моих объятьях - даром, что играет моею улыбкой, как вздумает, а не дается.
   
   Я остановился, посмотрел на потолок и, умакнув перо, продолжил:
   
   Друг мой Ветер поминутно расспрашивает о Вас - беснуется, кричит: "Ну что же ты томишь?", а что я могу ему рассказать, я ведь не знаю о Вас совсем ничего. Я начал было Вас ему объяснять, но через час он сказал: "Так не бывает! Зачем мне твои сказки? Ты никогда не писал сказки хорошо..." Завидует! Я же вижу, что он завидует.
   А после, вечером, мы сидим с ним у огня, прислонившись друг к другу спиной, и рассказываем себе самим, что видели сегодня весь день, вперемешку с нисполнимыми мечтами. Кажется, теперь это все перепуталось окончательно, и я боюсь потеряться в своей голове.
   Я пишу это письмо, когда предыдущее уже пришло к Вам. Возможно, Вы мне ответили. Готов отдать оставшиеся осенние листья нечестному Снегу, дабы узнать это, находясь в уверенности, что все равно через неделю буду знать это наверняка.
   Целую Вам руку... я целую Вам руку - не слишком ли холодны мои губы?..
   
  -- Роман Максимыч! - послышалось из-за двери.
  -- Да? - ответил Я.
  -- К Вам пришли.
  -- Кто?
  -- Весна!..
   Весна растопила мое сердце. Весна растопила все кругом и птицы воспели весну в красках. А где же ваши мечты? Вот, здесь они, в моей ладошке. Сидят и ждут, когда вы за ними потянетесь: каждому по одной. Капелью играет в моих ушах счастье. Как ни обернусь к нему, а оно снова за моею спиной. Всегда рядом - а прозрачно. Я не знаю как вам, а мне и достаточно лишь знать, что оно близко, лишь греть об него крылья.
   Я, кажется, больше остальных рад солнцу. По утрам еще лед, но ко дню уже совсем тепло. Я все время в одиночестве. После пропажи моего самого доброго друга мосье Гюссана и смерти пани Левичек дом наш потерял всякую человеческость. Как ни вспомню, скребет на душе. Мосье Гюссан совсем плохо говорил по-русски, но был до крайности добрым человеком. Я уже и не стремлюсь в дом, все больше по улицам гуляю. Моя работа почти не приносит мне ни денег, ни удовольствия. Я одинок в моих мыслях.
  -- Иду... иду, спасибо...
   Я встал из-за стола, потянулся хорошенько и поплелся вниз к прихожей. Там сидела Весна, ожидая меня.
  -- Здравствуйте, Весна! Вот, как и обещал... стихи о Вас. Они не длинные, но зато очень милые.
   Весна поглядела на листок бумаги, кивнула в знак благорасположения и ушла восвояси даже не прикрыв за собой дверь. Разрешите представиться: меня зовут Роман Максимыч или просто Роман.
   
* * *

   
   Начинался вечер. Мне тоскливо. Я выл на луну, будто волк. Я царапал зубами чай в моей кружке. Каждый вечер я становился таким вот оборотнем.
   Свеча дрожала от холода. Здесь было темно и влажно как в тюрьме. Меня знобило и кидало из стороны в сторону, и перо не ложилось на бумагу. Все же "тепло" и "холодно" - это состояния души.
   Когда я вижу ее, она мне улыбается. Разве это не признание в любви? Она заговаривает со мною первой. Разве это не благорасположенность?
   Стихи никак не идут. Я битый час сочинял стихи, но они не шли, глупые:
   
   Смотри:
   К твоим ногам пришел осколочек зари,
   Попробуй его мягко тронь
   И он останется с тобою до утра,
   Значит, не я один нуждаюсь в твоем дыхании добра.
   
   Нет, не глупые... Просто нечестные. Потому что так не бывает. Это так только в моей голове, а как только это выходит наружу - немедленно перестает быть правилом и остается только красивым. Они все кричат великую фразу, сказанную когда-то не менее великим человеком: "Женщина любит ушами". Так это ерунда! Женщина любит ушами только когда она уже глубоко и жарко любит, иначе никак. Забудьте эту фразу скорее.
   Меня знобит, я голоден. Я встал и направился на кухню. Квартира давно пустая и темная. Держась за перила, аккуратно как кошка, чтобы никого не разбудить, я подошел к прихожей и дальше к кухне. Фонарь, что висел на улице, освещал кухню, освещал ярко, словно бы на то и повешен. Я потянулся к солонке и поел соли щепоть.
   А потом развернулся и стал смотреть фонарю в глаза. Сам он на улице трудится - на ветру, а освещает нам сухую и теплую кухню. Я задержал взгляд далеко за фонарем на минуту и сказал ему: "Да, брат, мы с тобою близнецы", и отправился спать. Стихи сегодня уже не получатся...
   
* * *

   
   "Я смею даровать тебе доброту. От солнца возьму веселья, от ветра - игривость, от дерева - плод. От сегодняшнего тумана я возьму слезинку. Какая доброта без слезинки? Без слезинки нет доброты... Каждую ночь я буду читать луне стихи - я говорил с нею вчера - она обещала передавать все тебе от слова до слова, от точки до точки. Она всегда обещает мне, но никогда не передает - я знаю! Иначе как объяснить, что ты не кидаешься мне на шею всякий раз, когда видишь меня? Ведь я столько всего рассказал тебе ночью. Или ты неприступная и никогда не кидаешься на шею мужчинам?.. Слушай меня: свеча тебе греет руки - это я, подушка ласкает шею - это я, птица поет тебе песню...
   Улыбайся, девушка - кажется, Бог брал тебя в пример, когда рисовал улыбку..."
  -- Это мило - ответила она мне, выдержав паузу, и улыбнулась.
   Я счастлив. Или почти счастлив. Боюсь что никогда ее не поцелую, потому как не смогу перенести волнения за несколько моментов до этого. Почти как у Пушкина в стихах:
   
   Я Вас оставлю наедине с остатками весны.
   Я не хочу, чтоб Вы, мечтая о любимом,
   Невольно просыпаясь, видели меня.
   Нет, я нисколько не остерегаюсь света дня -
   Я лишь боюсь, что не смогу перенести
   Улыбки Ваших губ, когда Вы влюблены.
   
   Я смотрю ей в глаза и улыбаюсь. Вот так вот простоять бы вечность или две. А она отводит глаза - ей скучно. Для нее это совсем не самое любимое занятие.
  -- Идемте, я провожу Вас - говорю я ей, - нынче темно.
   Она соглашается и мы идем.
   Мы идем по Санкт-Петербургу. Все эти стены выжили в прошедшей зиме. Кто с холодными пальцами, кто с замерзшими ногами, кто простыл, но все живы. Все с надеждой смотрят вперед, ведь надежда не умирает последней, надежда не умирает никогда.
   
* * *

   
   Вам когда-нибудь было больно? Не как от пореза, а по-настоящему? Когда больно даже думать о том, что Вам больно. Когда Вы лежите в больнице, а вокруг Вас другие - которым не больно. Они, конечно, тоже стонут, но это - притворство. Ведь Вам-то точно больнее других, ведь Ваша боль - внутри Вас.
   Вам когда-нибудь было страшно? Не когда остаешься один вечером в доме, а по-настоящему? Когда не думаешь - страшно тебе или нет, а просто сжимаешься в комок, закрываешь голову руками и не дышишь.
   Вам когда-нибудь было плохо? Когда всю свою жизнь пытаешься доказать людям, что земля круглая, но встречаешь лишь смех. А ты-то прав! И все смеются, но поздним вечером пишут, на отдельном листке бумаги, что были абсолютно согласны с Вашей теорией и ставят дату в уголку, на всякий случай.
   И тут Вы совершаете ошибку, да даже не ошибку, а так - недоразумение какое-то. Вы показывали опыт, а он не заработал. И тогда Вам станет плохо. И тогда те, кто так смеялся, на всю оставшуюся жизнь укоренят в своем невежеском сознании, что земля плоска, словно блин, и только поэтому вода с нее не скатывается, а лежит озерами и морями.
   
   Вы летите на огромной скорости по скользкой дороге. Кругом много машин и людей. А Вы летите. Вас не интересует то, что вокруг - Вам очень даже есть о чем думать кроме этого. Вы летите потому, что Вы птица, потому, что Вы умеете летать, потому, что Вы не можете не лететь. Иначе Вы перестаете быть птицею.
   Что-то не так. Что-то не так! Вы не волнуетесь, но что-то не так. Взгляд острее, еще острее. И вдруг щелчок - все! Теперь уже ничего не изменить. Вы, конечно, молниеносно считаете, крутите руль и переоцениваете ситуацию еще и еще, но ничего не изменить, потому что это - ВСЕ! Вы сжимаетесь и, крича что есть сил, почти не слышно для всех окружающих, надеетесь. Так сильно надеетесь, что в любой другой ситуации эта надежда зажгла бы свечу, влюбила бы в Вас девушку, вытащила бы Вас за волосы из болота, но не сейчас - сейчас ВСЕ! И последняя мысль возникает в такой момент - только бы это сон. И если не успел догадаться, что все произошло на самом деле ты почти счастлив... почти.
   
* * *

   
   Я вышел на крыльцо, приостановился на мгновение, глубоко вздохнул и сбежал по ступенькам. День был желтым во всех смыслах этого слова. Дети бегали по улицам, лохматые собаки лежали в теньке, женщина стирала белье в тазу и развешивала его по веревкам. Вокруг тазика была налита здоровенная лужа, из которой лакала воду кошка.
   Настроение у меня было более чем приподнято. Я шел бродить по городу. Легкий ветер теребил мне волосы, а я под него жмурился и только улыбался. Просторно нынче в Петербурге, тепло, и комфортно где-то в голове. А когда комфортно, так и жить хочется, и дышать в полную грудь, и петь. Шлось мне легко, почти летелось. Я выбрался на Невский и зашагал ко Дворцовой. Меня обогнала повозка о двух лошадей. На ней сидели люди и улыбались мне. Я тоже им, конечно, улыбнулся в ответ, но они этого не приметили - я улыбался и до этого все время.
   Мужик сидел и играл на балалайке. Я подивился, как он может такими вот ручищами зажимать по одной струне. Мимо меня прошла рота солдат в форме. Жара на улице - солдаты мокрые, но идут стройно. Цыгане поют где-то, люблю я цыган. Яркие, будто китайские драконы они повсюду, как ураган. Шумные и веселые - боги радости.
   Старушка продавала полевые цветы. Я подошел и спросил:
  -- Сколько?
  -- Рупь, - ответила мне она.
   Я порылся в карманах, нашел пятак и протянул ей. Она посмотрела близко с ладони и сказала: "У меня, милок, и сдачи-то не буйт". Затем подумала мгновение и добавила: "Забирай так!" Я постоял подле, посмотрел на нее, а затем оставил ей пятак, взял цветы и ушел, не сказав ни слова.
   Теперь я был не один. Я шел и заговаривал цветы: нашептывал им самые красивые слова, чтобы они обожгли Светлане руку, чтобы забрались глубоко в душу, чтобы сидели в ушах всю жизнь. И Светлане от этого было бы тепло. Ах, что же сделают теперь мои цветы. Ничего. Но я шел и заговаривал их.
   "Только бы не встретиться с нею" - подумал я, подойдя к ее дому. Дом без стекол. А может ее и не будет более здесь никогда? Я подошел к ее двери, тяжело вздохнул, оставил цветы и быстро побежал домой.
   
* * *

   
   Роман Максимыч вбежал в комнату, бросился на кровать и, уткнувшись в тонкую, слеженную подушку лицом, что было сил, будто ребенок, расплакался. Он ревел громко и не стесняясь ничего вокруг. Он ревел, но никому не позволял себя жалеть. Он ревел, и с ним плакало его небо, плакало окно, плакал стол и все его бумаги, и перья, и табуретка, и стены, и лестница, и недоеденное яблоко на комоде, и сам комод, и от него ключик, и коврик, протертый настолько, что на нем давно не различить рисунок, и рубашки плакали вместе с ним, и вся его жизнь ревела, и все стихи. Плакало все кругом.
   
   "Однажды, он завершал какое-то произведение свое прекрасное, отчего пребывал в приподнятом настроении - ходил, да говаривал "женщина любит ушами, бойся меня, девушка, я держу к Тебе ключ". Повсюду мусорил какими-то бумагами, писал что-то, напевал. И вот, когда все уже, кажется, готово девушка ему звонит.
   Он прямо взорвался! Когда услышал, что его тонкий девичий голос. Вскочил из-за стола, разметав все бумаги по пути, и насколько мог медленно побежал через все коридоры, по лестнице вниз, через холл к телефону, падая и задевая углы. Соседи повыскакивали из комнат - улыбались, качали головами, старая пани Левичек расплакалась бы во весь голос, отчего слезы бы навернулись у всех. Я чувствовал, будто великая сказка, что была все это время вокруг меня, не попрощавшись покидает, уходит. Хотелось схватить ее за рукав, но рукав никогда не остановит уходящую сказку...
   Мы все волновались больше чем он сам, все смотрели ему в след, все улыбались и качали головами, а старая пани Левичек возможно бы плакала. Эти несколько лет, что он бежал к телефону, часами точными заставляли биться сердца наши в каждый шаг его, в каждый вздох, громом стуча где-то вокруг нас и внутри, эхом раскатистым в самых потаенных уголках квартиры и мозга. И чем быстрее он бежал, тем быстрее покидали меня мои детство и старость, любовь и ненависть... Я уже не боялся чего-то впереди - Роман Максимыч сказал в трубку: "Что?.. За кого?.. Как?.."
   
   Роман Максимыч ревел громко и не стесняясь ничего вокруг. Он ревел, но никому не позволил бы себя жалеть. Да никого вокруг и не было. Он был совсем один...
   
   
   
Александр N 2000

www.axe.8m.com

   И что же Вы мне скажите?
   Она совершенна!
   Точно такая, как я о ней Вам рассказывал.
   Но это невозможно!
   О, мой добрый друг, мой добрый друг, дайте я Вас обниму.
   Уф, не переломайте мне ребра. Присядьте и рассказывайте по порядку. Как ее зовут?
   Красавица!
   Вы знаете, я видел ее в моем сне вчера ночью. В нем не было ничего кроме меня и ее. А остальное было белым. Только я и она.
   И чем вы занимались?
   Ничем. Абсолютно ничем. Мы просто сидели и смотрели друг на друга. Это самый интересный сон, какой я когда либо видел.
   Я больше не могу.
   О чем Вы думаете?
   Я не знаю... я не знаю... что?
   Вы спите?
   Нет, простите меня... Но ее глаза... ее глаза...
   Они более красивы, чем серебряная луна, более красивы, чем дельфин de rose.
   Однако,.. идемте в кухни. Что Вы хотите больше: чаю или...
   Не знаю... все равно... ничего не хочу...
   Мальчишку звали Павел Дыбенко. Один из немногих людей, которые умудрились за свой короткий век так низко поставить Санкт-Петербург на колени. Он успел принести вред всем: и интеллигенции, и даже рабочему классу с крестьянами, кормившим его.