Фотография в старой газете

 
 
 С появлением «новых русских» жизнь становилась веселее. Мне, занимавшемуся прикладным краеведением и архивными поисками старых мастеров резного декора в деревянном стротельстве, стали неожиданно поступать нешуточные заказы от серьезных людей. Нувориши обращались в инспекцию по охране и эксплуатации памятников культуры и архитектуры за разрешением получить какой-нибудь вычурный особнячок для своего офиса. Такие разрешения давались в те годы с непременным условием, что новый хозяин сначала отреставрирует дом и только после этого сможет его занять. Случалось, что иногда меня приглашали поучаствовать в подготовительных работах качестве консультанта по деревянному резному узорочью. Раздавался звонок, и я приходил на избранный нуворишем объект. Моим делом было написать подробную документально обоснованную историческую справку о бывшем и сохранившемся архитектурно-художественном декоре здания.
 Однажды попался дом, о котором в архиве нашлось лишь упоминание, что он перестраивался до революции, и тогда плотники якобы восстановили на нем прежнюю пропиловочную резьбу. При новой власти дом перешел к Советам, жильцы менялись часто, и даже в их семейных альбомах не нашлись нужные мне фотографии. Я стоял перед затейливым срубом, полностью утратившим былые свои украшения.
 В безвыходных случаях мне приходилось успешно фотографировать фасад в косом солнечном освещении, при котором иногда выявлялся характер пропильного узора по измененным оттенкам цвета стены в местах, соответствовавших сквозным отверстиям исчезнувшего ажура. Я ознакомил будущего владельца со своим планом и рекомендовал тщательно обыскать чердак и дворовые постройки в надежде собрать какие-нибудь свидетельства о прежнем украшении дома.
 – И непременно загляните в полполье,– напомнил я, расставаясь,– там иногда бывают находки.
 Назавтра, когда я с восходом солнца пришел фотографировать восточный фасад, меня поджидал охранник, показавший два или три обломка старых покоробленных досок, в которых угадывались элементы единого пропильного орнамента.
 –А вот еще нашли под настилом крыльца,– сказал он, протягивая тонкий сверток в ломкой газетной бумаге. Находка была потрясающей: почти два метра обветшалой, местами склеенной, широкой бумажной ленты, чудом не распадавшейся под пальцами. Это был рабочий рисунок пропиловочного узора в натуральную величину. Контур рисунка по всей длине линий и по границам деталей орнамента усилен пробитыми в бумаге крохотными отверстиями. Такую заготовку именуют лекалом, а в старину иконописцы и резчики называли «припорох», потому что отверстия давали возможность перенести рисунок на новую доску, припорошив его контуры синькой, мелом или обыкновенной сажей.
 Я разложил на крыльце почерневшие от времени фрагменты покоробленных досок и развернул рядом с ними ленту бумажного «припороха». Вырезы на деревянных обломках , их направление и расстояния между ними соответствовали лекальным. Было видно, что они повторяли друг друга.
 Тем временем лучи восходившего солнца осветили обращенный к нему фасад. Невооруженный глаз, как обычно, не различал на темной бревенчатой поверхности отчетливых следов давних узоров. Я выбрал точку и закрепил фотоаппарат на штативе. Стрелки часов подходили к семи, небо было почти безоблачным, и до полудня, снимая по кадру каждые пятнадцать минут, я расчитывал сделать не менее двадцати снимков. Всё так и случилось, причем, позднее на отснятых фотографиях я различил фрагментарные слабые следы этого же орнамента не только на месте фриза или угловых прибойных досок, но и по краям оконных проемов, получив общие данные о том, как выглядели деревянные прорезные наличники. Все эти находки помогли мне восстановить утерянный орнамент, а архитектору выполнить обоснованный проект реставрации фасадов. На газетном обрывке, служившем обёрткой «припороху», стояла дата – 2 марта 1914 года. По-видимому, в том году плотники и перестроили особнячок. Так закончилась одна история, но за ней сразу последовала другая.
 Центральное место на газетном обрывке, в который был завёрнут «припорох», занимала крупная фотография с подписью: «Н.П. Богданов-Бельский в своей Петербургской мастерской». И больше никаких пояснений. Признаться, я слышал, что среди русских передвижников конца XIX века был такой художник, но это имя ассоциировалось лишь с картинкой «Устный счет» из школьной хрестоматии. Случайно в этой истории попавший мне в руки газетный снимок вдруг показал святую святых живописца – его мастерскую. А вот и он сам в центре снимка – лысый и безбородый, но при солидных усах сорокашестилетний господин в черном костюме-тройке и в высоких ботинках – сидел нога на ногу в грандиозном кресле, увенчанном круглыми фиалами. Под его ногами расстилался домотканный ковер, покрывший часть паркета, выложенного чередующимися квадратами темного и светлого дерева. Справа и слева у границ снимка возвышались два студийных мольберта: на одном стоял заключенный в овальную раму поколенный портрет селянки в провинциальной одежде, а на втором полотно с группой девочек, построенных в два ряда – большие за маленькими – словно при хоровом пении. Возможно, это был один из предварительных эскизов будущей картины «Хор девочек», которую художник напишет только в 1916 году. Если это так, то старая фотография могла бы стать желанным звеном в мире дотошных догадок коллекционеров живописи или в системе аргументов искусствоведа-исследователя. На переднем плане в органической связи с мольбертами существовало великолепное резное кресло с подлокотниками в виде агрессивных грифонов. Мягкое кресло со следами складной традиции походной императорской мебели стояло в мастерской таким образом, что сидевший в нем гость или сам хозяин видел перед собой полотно, установленное на одном мольберте, и повернув голову, мог переключить внимание на планшет, поставленный на другой мольберт. Все говорило об интенсивной и вдумчивой работе художника в его мастерской.
 Вполне естественное желание узнать чуть больше о живописце наткнулось на неожиданный вакуум вокруг его имени. В энциклопедическом словаре «Русские художники (С-Пб, 2000) Богданов-Бельский даже не упомянут. К тому же, как утверждают специалисты, за всю историю социалистической культуры в России его творчество толком не исследовалось.
 Д. Подушков, прошедший по местам, где жил и работал художник, разыскавший и опросивший еще здравтвовавших престарелых современников Богданова-Бельского, полагает, что в условиях советской России биографию этого живописца переполняли нюансы и эпизоды, вполне достаточные для его отторжения. Слихвой хватило бы лишь того, что в начале века русский царь, присутствовавший на присвоении художнику Богданову звания академика живописи, собственноручно дописал к его фамилии определение Бельский, высказав этим свое царское благорасположение. Революционное искусство под влиянием формалистических идей в первом десятилетии новой России не жаловало представителей «старых буржуазных традиций», и художник, писавший в академической манере, попал в немилость, несмотря на то, что 14 лет, возглавляя общество Куинджи, помогал молодым и нуждающимся художникам, в том числе и отторгавшим его теперь. На четвертом году революции он жаловался Илье Репину, что все это время ему не дают участвовать в выставках наравне с другими художниками, и потому он вынужден покинуть родину. После эмиграции связь с советской Россией прервалась окончательно, и о живописце не вспоминали.
 Он родился в Смоленской губернии в 1868 году, умер в 1945 в Германии. Звание академика живописи получил в 1903, а в действительные члены избран в ноябре 1914 года. И хотя от марта до выхода ноябрьской газеты еще надо было дожить, думается, что фотография в ее мартовском номере была подготовкой общественного мнения к значительному событию в жизни живописца – избранию в действительные члены Академии художеств.
 Подсчитано, что только летними месяцами отдыхая на даче, Богданов-Бельский написал не менее четырехсот известных миру картин. Что же касается христоматийного полотна «Устный счет» (1896), то в нем он отдал дань сыновней любви сельской школе Рачинского, в которой подростком обучался четыре года, в том числе и устному счету. Тщательно моделируя персонажи учеников, он не обошел и учителя, перед которым считал себя в неоплатном долгу.
 С.А. Рачинский (1833-1902) был ученым ботаником, профессором Московского университета. Выйдя в отставку, он вернулся в родное имение и через пять лет после освобождения крестьян от крепостничества организовал там школу для сельскизх детей. Это была не единственная его школа. На свои деньги он содержал тридцать таких школ и одну больницу для бедноты. Учитель не прекращал материальной помощи ученикам и после окончания ими школы. В последнем десятилетии XIX века Богданов-Бельский написал серию полотен о сельской школе и о крестьянских детях, посвятив ее культурно-просветительскому подвигу своего наставника, у которого, как не прекращал утверждать, перенял самые добрые черты своего характера.