Шулма. Часть вторая

                ЧАСТЬ 2.
                1.
Шумит неугомонный людской муравейник, снуёт туда –сюда неутомимый народ. Велика столица, святой Петров город. Извозчичьи пролётки. Облепленные людьми, как мухами, конки. Чадящие смрадно, теснятся в зажатых каменными домами проспектах, редкие автомобили. Вавилон, да и только. Кого здесь только нет! Серьёзные мастеровые. Заводские рабочие. Чиновники. Военные. Крестьяне из ближайших деревень, проститутки, мазурики всевозможных мастей, городовые и жандармы. Многолюдье и многоцветье. И храмы, церкви, часовни и часовенки. Речки и каналы. Разводные мосты и мостики. Дворцы и дешёвые доходные дома.
   Распутин обожал столицу. Любил он конечно и свою родину, сельцо Покровское, но Петербург обожал. Здесь было полно его любимых вещей: хочешь тебе мадера сладенькая, хочешь карамельки стеклянные, опять же женского полу достаточно. И цари рядышком. И народец, силушку дающий, тоже под рукой. А уж после Царицына, Григория понесло. Вознёсся святой старец высоко-высоко. Многих министров собой попрал, советы его с тоской в глазах выслушивали. Шепнёт этак тихохонько на ушко, иль цидульку коряво напишет, глядишь: уже и по его все делается. Зажирел Григорий, зажирел. Охрана к нему денно и нощно приставлена. Глаз с царёва любимца не спускают, как бы кто не обидел святого старца. Да только Гришенька сам кого хошь обидит. Генеральши у него на побегушках, дворяне за посыльных. А мещаночки  для утехи. Замечать стали за старцем всё более и более страшный взгляд. Глянет очами, будто пробуравит, скажет слово, а оно вещее. Царевичу Алексею ещё дважды, словом единым  кровь останавливал. Многим кое - что предсказывал, и сбывалось то. Много людей старца знало, кто ненавидел его, видя в нём что-то тёмное. Кто за светоч его принимал, не видя святее человека на земле русской. Кто лакействовал перед ним. А кто грозился на куски его порвать. На беду свою столкнулся Григорий как- то раз с лекарем бурятским, Петром Бадмаевым. Знатный лекарь был, очень знатный. От многих болезней лечил народ. И бедных, и богатых. С богатых три шкуры драл за лечение. А с бедного бывало, и полушки не возьмёт. Мужчина Бадмаев был колоритный. Выше среднего роста, с крупной головой, жидкой монгольской бородкой и  хитрыми узкими глазами, родом из бурят. Давно, ещё в прошлом веке приехал он на учёбу в столицу. К брату старшему, который практиковал тибетскую медицину в Петербурге. Прижился, закончил медицинский факультет при университете, от брата перенял тибетские тайны. А как брат умер, перенял и практику братову, стал вхож во многие высшие сферы столичные. Вот как -  то раз на светском рауте и услышал Пётр Александрович про Распутина, заинтересовался старцем. Свела их генеральша Вырубова. Григорий тогда прихворнул малость от излишеств питейных, тут Вырубова ему и посоветовала к Бадмаеву на приём обратиться. Вернулся Григорий от лекаря тибетского молчаливо притихший. Выгнал всех из квартиры, рухнул на колени и стал молиться. Отмолившись, послал на вокзал  за билетами.
- Домой уезжаю! – объявил недовольно Вырубовой, - Нет тут у вас благолепия, один дьявол кругом! В Николаевский монастырь пойду, от грехов ваших спасаться,  а после в Покровское, к жинке своей поеду. Соскучился. А вас чтоб ни ногой там не было. Увижу, зашибу!
Что уж ему сказал Бадмаев, тайна покрыта мраком, только Григорий бежал из столицы поспешно. А тибетский лекарь, тем временем развёл суету большую. Встречался с власть предержащими, писал письма во многие инстанции. Через Феофана вышел на Илиодора Царицынского и имел с ним тайную беседу. Встречались на бадмаевской даче, на Поклонной горе. Илиодор врачу не понравился, но, будучи человеком умным, Пётр Александрович виду не показал. Наоборот , всячески привечал гостя. Потчевал вином и водочкой, закусками дорогими. Расспрашивал о житье - бытье в Царицыне, исподволь наводил справки о Распутине, с кем он там встречался, да не замечал ли Илиодор, в старце какой ни будь перемены. Илиодор тоже был не лыком шит, стреляный воробей,  пить пил, а слово лишнее не проронил. Лишь единожды, когда Бадмаев спросил: не встречался ли с бурятами или калмыками Распутин, ответил, что приезжала делегация из калмыцких степей, а калмыков среди них не было. Услышав это, лекарь потихоньку свернул беседу. И вежливо попрощался с гостем, сославшись на недомогание. Илиодор, недоумевая, отправился домой, а хитрый азиат уединился в своём кабинете, и засел за письменный стол. Вскоре он закончил что-то писать, и, вызвав посыльного,  отправил того с письмом. Было далеко за полночь, когда  Бадмаев принял ванну и удалился ко сну. Умный азиат долго не мог заснуть. Перед глазами постоянно всплывали строчки отправленного письма: "Он играет судьбами епископов, над которыми благодать Божья. К тому же он способствует назначению на министерские посты людей, ему угодных. Для блага России и для охранения святая святых православные люди должны принять серьезные, глубоко продуманные меры для того, чтобы уничтожить с корнем зло, разъедающее сердце России". Неспокойно Петру Александровичу, ох не спокойно. Слишком хорошо он знал старинные эпосы, никем ещё не записанные, хорошо знал и науку тибетскую. Знал о существовании Света и Тьмы. Знал и о великих бедах прошлого. Разглядел он в старце Григории одно из злобных порождений Тьмы. Разглядел и ужаснулся. Долго искал причины, и сегодня, наконец, нашёл недостающее звено. Калмыки – родственный и по языку, и по предкам народ, называли такие порождения «шулмусами». В просторечие «шулмой». Лекарь знал, что это сгустки отрицательной, космической энергии, энтропия, противостоящая жизни. Об одной Великой битве с такой энтропией ещё сохранились свидетельства в древних индийских книгах, сохранились  предания у его народа, и у калмыков. С этими тайными свидетельствами Бадмаев соприкоснулся в Тибете, где пробыл два года, изучая тайны тибетской медицины. Знал лекарь, что рискует своим положением, знал, что может лишиться многих привилегий, но иначе поступить не мог, и поэтому сегодня, убедившись в своих предположениях, написал царю. Написал Николаю Второму всю правду, понимая, что правда эта может стоить ему жизни. Отважен и смел был Бадмаев Пётр Александрович, бурят, тибетский лекарь, крестник Александра Третьего.

                2.
Зло всегда сначала маленькое, подленькое. Прошмыгнёт в душу завистью к кому-то, закрепиться на краешке, в тёмном уголке и потихоньку начинает расти, расти как раковая опухоль, высасывая из порабощенной клетки жизненные силы. Захватывая и заполняя собою тело и душу. А уж если  в человеке сильно честолюбие и тщеславие, так это просто находка для зла. Было, было такое подленькое и в Григории Распутине, вот в эту щелку и проскользнула Тьма, и нашла благодатное для себя раздолье. Исподволь заполнила собою старца, надавила на тщеславие. Подтолкнула гордыню. Поманила своим могуществом, а там уж и сама через Григория начала получать силу, от людей исходящую. И начала расти, расти. И уж не святой старец говорил с толпой, и царями, а сама «шулма», порождение Тьмы.
   Не надолго хватило Григорию запала находиться  в святых местах. Точила червоточина душу, заставляла кинуться в водоворот кипучей жизни, вернуться к обожанию толпы, насладиться упоением властью над безвольными владыками и их царедворцами. Но в самый миг торжества возвращения настигла старца беда, полуграмотная крестьянка пришедшая якобы для поклонения , вдруг зверски ткнула Григория ножом в живот.  Вырвал нож старец, подхватил рукой вываливающиеся внутренности и бегом побежал в дом . Месяц провалялся Распутин в постели. Месяц был на грани смерти. Доктора не чаяли выздоровления. Но свершилось чудо: старец вырвался из объятий костлявой, воздал хвалу богу,  и укатил в безбожный Петербург. И воспрянула с новыми силами «шулма», напилась живительной людской энергии, и начала сеять свои семена: щедро и безудержно. Уж как изгалялась она над людьми, как втаптывала в грязь всё светлое и доброе, знает один только бог. И несла , подымала ввысь ошалелого «святого» старца. Не стало житья всем добрым людям в окружении Распутина. Лизоблюдство торжествовало. Все самые тёмные личности империи слетелись как пчёлы на мёд, и теперь смрадным облаком окружали Григория, привлекая к себе всё больше и больше мерзавцев. И закружился смерч: сначала медленно, потом всё быстрей и быстрей, и вот уже выросла воронка, поднялась под самые небеса, и затрясло и завихрило многострадальную Россию, и пронесся над ней мерзкий хохот, ёщё недавно бывший лишь подленьким хихиканьем. Немногие видели тот смерч, немногие слышали тот хохот. Но те что увидели -  ужаснулись!
  Письмо тибетского лекаря так и прошло незамеченным. Не последовало ни опалы, ни каких бы то ни было худых последствий. Бадмаев недоумевал, горячился, писал ещё, но напрасно. Стороною он узнал, что государь прочёл всё-таки его письмо и раздражённо выбросил, сказав при этом, что, дескать, это не первый злобный пасквиль на его любимца, и придавать этому значение просто смешно!
Встревоженный Пётр Александрович решил обратиться к друзьям Распутина – Феофану, Гермогену, и всё тому же Илиодору. Он встречался то с одним, то с другим, то вместе со всеми. Убеждал, грозил наступлением тьмы и всяческими бедствиями. Гермоген и Феофан, в конце концов, поверили азиату. Илиодор назвал всё детскими сказочками, но озлобленный своими неудачами и сказочным возвышением «друга сердечного» Григория, примкнул к решительной троице. Так начал зреть первый заговор против «святого старца». Илиодор исхитрился умыкнуть у друга Григория письмо императрицы, в котором та весьма двусмысленно называла Распутина возлюбленным старцем. Письму дали ход, по столице поползли слухи, всяк норовил покопаться в грязном бельишке царской семьи, но всё кануло без следа. Гришенька вышел сухими из воды, ещё и большую силу набрал. Пригрозив царям , что династия Романовых существует на земле лишь до тех пор, пока он, святой человек жив, и находиться рядом с ними. После этого пошла уж совсем чехарда. Распутин менял министров, как хотел. Кто больше даст, тот и министр, кто мадеру с ним похлебал, дворянок нежных с ним пощупал, тот уж и товарищ министра. Жёны значительных людей государства ползали перед «святым» на коленях, что уж он с ними делал, чем приворожил, знала одна «шулма», и ржала бесовским хохотом, смотря брезгливо, свысока на мелких, но таких сладких, своей жизненной силой, людишек.
  От сознания собственного бессилия, Бадмаев неистовствовал. Он один из немногих видел гибельный смерч князей Тьмы над Григорием, но тщетно , всё что он делал, было тщетно.
Он уговорил Гермогена и Феофана предпринять радикальные средства. Распутина похитили, и наскоро свершив над ним церковный суд, приговорили старца к оскоплению. Не тут то было! Извернулась ужом «шулма», удесятерила мужику силы, вырвалась на волю, задав такого трепака похитителям, что они в изумлении отступились, ослеплённые страхом.
После этого Феофан и Гермоген затаились, убрались из Петрова города, подальше от греха.
Только Илиодор громыхал на проповедях о бесчинствах Распутина, гневно, со знанием подробностей, понося и «друга сердечного» Гришеньку, а заодно и царя – батюшку, и евреев, и богатеев-капиталистов. Пошёл вразнос бывший царёв заступник, хоть и сволочь был человек, но силы духа недюжинной.
  Большая человеческая трагедия набирала силу. Щупальца тьмы расползались всё дальше и дальше. Через революционера Бонч-Бруевича, человека любознательного, умного , интересовавшегося религиозными  сектами и однажды даже посетившего радения «хлыстов», на котором был сам Распутин, возомнивший себя Богом , «шулма» запустила свои отростки в Европу. Вот уж где настало для неё раздолье! Чем больше страданий людских, чем больше сытое равнодушие людей богатых, тем больше у Зла сил и власти. Немного ещё Тьме надо _ хорошую бойню, и тогда она станет править над миром! И нашла, нашла «шулма» ещё одного человечка- тщеславного, завистливого. Не очень умного!. Да и разве умным назовёшь человека, который презрел завещание своего предка – Фридриха Великого! Завещание о том, что никогда не ходить войной на Россию, лучше жить в дружбе с нею! А уж Фридрих то завещание не зря писал, сам, на своей собственной шкуре испытал трёпку от победоносных российских войск, да и не один раз. Как бы то ни было, император Вильгельм совету своего предка не внял. Его закованная в стальные кирасы армия поигрывала мышцами на границах Германии, а он искал любого повода к войне с Россией.
И скоро этот повод нашёлся. И закружился смертельный вихрь над землёю, и всё громче и громче, гремит над миром торжествующий хохот.
  Одна маленькая, мизерная частичка души в Григории, всё ещё жила, трепетала. Вот она и точила старца. Удерживала тоненькой ниточкой, почти паутинкой, от последней черты, за которой уже нет возврата. Вот эта ниточка и заставила Григория отчаянно протестовать против войны. Гришенька уговаривал царя не соваться в полымя. И ,может быть, уговорил бы, но на беду свою, и на беду огромной страны, не было Григория  рядом с Николаем, шустрил он в это время у себя, в сельце Покровском, окружённый великосветскими потаскухами и лизоблюдами. Грянула война и порвалась паутинка светлая, и не стало «святому старцу» дороги назад. С этого дня «шулма» из калмыцких степей стала практически всемогуща, а вместе с нею и её человеческая оболочка –Григорий Распутин.
 Врач Бадмаев впал в отчаяние. Илиодор спрятался в Царицыне. Гермоген и Феофан держались поодаль от Петербурга. А огромный вихрь Зла кружил над миром.
                3.
Свищет в степи ветер, швыряет в лицо сухие былинки, безжалостно гонит  огромные шары «перекати-поля» через бескрайнюю степь. Немилосердно выжигает солнце, бывшую ещё недавно зелёной, траву. Прудок совершенно пересох и смолк гремевший по ночам хор лягушек. Вечер не приносит прохладу, и даже глубокой ночью, термометр показывает тридцать градусов тепла по Цельсию. На работе не ладится. Навалились, ни с того, ни с сего, финансовые проверки. Хоть и знаешь, что нарушений нет, а нервы истрепали изрядно. Приболела собака Линда. Лежит  в тени, безразличная ко всему. От природной живости французского бульдога ничего не осталось. Слёзы наворачиваются на глаза, глядя на её беспомощность. Всё! Надоело! Завтра уйду в отпуск. Гори всё синим пламенем! Ещё эта цыганка. Там, на рынке. Что за чушь она несла? Ну, попала два раза прямо в точку, прямо в больное место, ну так они же хорошие психологи. У меня ведь всё на лице написано! Чёрт с ней, с цыганкой! Спасать надо собаку, и потом в отпуск. В отпуск!!! Всё - таки, что же она молола про тьму? Не идёт из головы. Ладно, сейчас срочно к ветеринару, остальное потом. Потом!!!
                4.

Сволочи! Все сволочи! Ну кому я мешаю? Кому? Что плохого сделал людям? Где справедливость? Нет её! И ничего нет. Бога нет. Света нет. Что же делать?! Что делать….
    Началось всё с собаки. Не выходил я свою Линдусю. Промучилась три дня и ушла. Когда умирала, глаза были такие грустные. Всё понимающими. И уже не просили спасти её, сожалели, что оставляет меня  её единственная преданная душа, будто знали, что мне предстоит, и скорбели её глаза не о себе, а обо мне. Скатилась на уголок круглого, карего глаза, слезинка. Дёрнулось, похудевшее, ставшее маленьким, тельце. Раз, второй и всё…
 Улетела собачья душа куда-то в свой, собачий рай. Закопал её в степи, под вой, ошалевшего в этом году, ветра. Оправил маленький бугорок, и не смог сдержать слёзы. Не прошенные, они скатывались по запыленному лицу. Стиснул зубы, взял себя в руки. Выкурил жадно сигарету и, не оглядываясь, побрёл к машине.
А потом закрутилось, понеслось. Как в плохом приключенческом фильме. С работы вышибли с треском. С начала не понимал за что. Теперь всё стало на свои места и пришло понимание. Ни за что! Просто это было второе звено в цепи событий, предопределённых свыше. Нет! Не свыше! Как я так могу сказать?! Помните: «Мы ещё вернёмся!!!». Ну, так они вернулись! Ещё как вернулись!
 Следом за потерей работы, я запил. Тяжело, беспробудно. День сменял ночь,  начинался другой, за ним третий. Как - то раз очнулся полупьяный в незнакомом доме. Маленькая комната. Узкие, почти слепые окошки, завешенные газетами. Круглый, покрытый бахромистой скатертью стол (такой был у бабушки в её старом доме) заставлен грязными тарелками с остатками закуски, пустыми бутылками из - под водки. Русская печка в углу громко трещит дровами, источая какое-то удивительное, осязаемое тепло.
- Ну и где я на этот раз? - громко спросил я сам себя, смачно выругался и потянулся  к наполовину налитому стакану. В голове грохотало. Во рту будто порезвилась стая хорьков. Обрывки воспоминаний неслись  в мозгу, хаотично сменяя  друг друга. Залпом выпил, судорожно сглатывая, удержал выпитое в желудке.
- А что, не помнишь? – раздался из-за спины, звонкий женский голос. Вздрогнув, я обернулся. В дверях, пристально глядя на меня чёрными, влажными глазами, стояла чёрноволосая, стройная женщина, лет двадцати пяти.
- Нет! – виновато ответил я.
- Ну что ж, придётся просветить болезного! – женщина насмешливо прищурилась.
- Вчера привезла тебя ко мне твоя бывшая жена и твой друг. Пьяного в стельку. Рычал ты как раненый медведь. Требовал водку. Ругался матом. Всё порывался побить своего друга. Потом плакал, снова требовал водки. Пришлось твоей жене сбегать за бутылкой. Да вот не угадали, что одной свалить тебя будет мало. Пришлось ещё пару раз бегать. Потом твоя бывшая не выдержала, уехала. А другу, его кажется Андрей зовут, пришлось до конца отдуваться. Хороший видно у тебя друг, раз такие оскорбления от тебя выслушал и морду не набил. Моя бы воля, я бы тебя придушила за такие слова!
Я недовольно поморщился. Видно дело совсем далеко зашло, раз моя бывшая жена взялась за меня. Расстались мы года три назад. Не по-доброму. Я знаю, что она меня всё ещё любит, и сам в глубине души не хотел разрыва, но что случилось, то случилось. А вот с Андреем мы разошлись давно. Случилась у меня с ним некрасивая история. Виноват во всём был я. Но признаваться в этом не хотелось даже себе самому, и дороги наши больше не пересекались. Тем более удивительно, что он появился в моей жизни ещё раз. И ещё в тот момент, когда я сам себе противен, не говоря уже об окружающих меня людях. Ну, хорошо, ну приволокли они меня к этой женщине, а зачем? Я попытался вспомнить. Нет. Ничего. Кроме ощущения стыда, преследующего меня все последние месяцы. Ничего, что могло бы напомнить. Я и их (жену и Андрея) не помню. Ладно, чего гадать, нужно просто спросить.
- А кто ты? –  довольно невежливо спросил я женщину. Её глаза вдруг словно просверлили меня насквозь. Я поёжился. Отведя взгляд от меня, она с ухмылкой ответила:
- Зовут меня Варвара. Лечу я людей от всяких болезней, больше от душевных. Таких вот как ты, из запоев вытаскиваю. И ещё много чего. В общем просто лекарь. А за глаза люди колдуньей называют. А про себя можешь ничего не говорить, я и так тебя насквозь вижу.
Мне показалось, что при последних словах она презрительно скривила губы. Стало обидно, что эта, незнающая меня женщина, уже сделала про себя вывод обо мне, как о горьком пьянице. Впрочем, так оно и есть. Но кто же в этом признается!
- Ну ладно! Раз ты про меня Варюша всё знаешь, значит, я пошёл. Спасибо за приют, за заботу. Мне пора. Труба зовёт в поход! – я издевательски  протрубил на губах сигнал и поднялся.
- Да уж нет, я с тобой ещё не закончила! Многое про тебя знаю, но не всё. И вижу, что гложет тебя, вижу многое, и боюсь за тебя. И за себя тоже, в том числе. Поэтому никуда ты не уйдёшь, у меня останешься!
Говоря это, она легонько толкнула меня обратно на стул, погладила по моей взъерошенной голове, неожиданно мягкой, очень тёплой рукой, зашептала что-то непонятное , но смутно знакомое. И хотя я пытался возмущённо подняться, какая-то незнакомая мне сила прижала меня к стулу, и я провалился в забытье.
Проспал я, наверное, пару дней. А может, и не спал вовсе. Потому что, выйдя из беспамятства во второй раз, я был в той же комнате. У того же круглого стола, только стол был девственно чист. В отличие от прошлого раза, Варвара сидела напротив. Её милое лицо, осунулось. Белки колдовских глаз покраснели. Подперев голову руками, она тревожно смотрела на меня.
- Что-то не так? – спросил я, с удивительной ясностью помня своё прошлое пробуждение и разговор с нею. Так уже давно у меня не было. Ещё с тех пор, как запил всерьёз.
- Да нет. Всё так, всё правильно - ответила Варвара и повела устало плечами.
- Всё так и всё не так. – вновь  произнесла она, почему-то виновато опуская глаза. Сердце у меня ёкнуло, провалилось вниз, к животу.
- А что же не так? Запой не закончится? Так и хрен с ней, с водкой! Я своё ещё не выпил. Не кончилась ещё моя цистерна, так что не грусти Варвара. Не получилось. Ну и ладно. Не бери в голову! – бодро возгласил я, про себя понимая, что несу полную чушь. Глянул весело в её чёрные глаза и запнулся на полуслове, увидев в них то самое выражение, как  у Линды, скорбящее и понимающие. Вздрогнул и, отведя глаза, сказал:
- Ладно, говори уже, не тяни душу.
- Начну с того, что у тебя, ты только не смейся, огромная сила, такая большая, что страшно мне стало. Великая сила, и мне непонятная. Попыталась я заглянуть за её краешек. Да только краюшка у неё не видно. И куда она тянется -  неизвестно.
Я не смог сдержать смех и перебил её:
- Вот, вот! Расскажи ещё, что я, как мой прадед, что всю жизнь в красной рубашке ходил, могу лошадей останавливать, да свадьбы третировать!
- А что ещё ты знаешь о своём прадеде? – серьёзно спросила Варвара.
Я замолчал, недоумённо смотря на неё. А действительно. Что я знаю о своём прадеде? Во первых, что он не родной. А двоюродный мой предок со стороны отца. А ещё? Ещё смутные какие-то легенды. Как раз о лошадях. Пожалуй всё! Может и знал бы больше, но как - то не интересовался. Всё недосуг было, а потом, когда отец ушёл из жизни, и не кого стало спрашивать.  Отец последний был из нашего рода. Ну, кроме меня,  конечно. А со стороны матери родственники всё как-то неохотно на эту тему говорили. Немного подумав, я развёл руками:
- Ты знаешь, Варвара, а ведь больше ничего и не знаю!
- Плохо, очень плохо! - ответила она, - Ну что же, я наверное смогу рассказать тебе о нём, только прошу тебя, отнесись к моему рассказу серьёзно! Ладно? – она устало прикрыла глаза.
- Слушай, а может отдохнёшь?
- Нет, нельзя  откладывать на потом. Выслушаешь - поймёшь. Так вот, многое я не знаю, но одно знаю наверняка. Это то, что началось всё с какого-то кургана. Видела я в твоём сне, как здесь, в степи, человек по имени Антон Курдюков заночевал с обозом переселенцев у кургана. Ночь была лунная. Неспокойная…..
Её речь была плавной и монотонной. Я поймал себя на мысли, что я всё это уже знаю. А может быть, даже видел в своих снах.
                5
Достал злой вихрь и село в Булгун-балке. Чиркнул крылом, разом оборвал вольготную жизнь крестьян - тружеников. Нарушил размеренную жизнь, притихло село. В каждое воскресенье истово молились селяне в церкви за победу над немцем -  супостатом, отец Амвросий нещадно чадил кадилом, призывая анафему на исконного врага русского. В первый призыв забрили в солдаты недавних отставников, только и успели молодцы, что пожениться и отделиться от родителей, а вот пожить всласть война не дала. Не успели селяне одних проводить - как снова призыв! Тут уж многих замели под гребёнку. Забрили и двоих сыновей Антона Даниловича. Молча воспринял удар судьбы Антон Данилович, проводил сынов на войну с честью, наказал не ронять семейное достоинство и вернуться живыми. Успокоил жену и снох, ливших слёзы в три ручья. Поглядел вслед бричкам увозившим односельчан в Царицын, перекрестил в след. Надо жить дальше, внуков растить, семьи сыновьи блюсти, да и мало ли ещё забот у отца большого семейства. В заботах прошёл год, начался второй.
Тяжело стало Даниловичу без сыновей. Да и возраст начал давать о себе знать. А тут ещё забрали на войну и пару его самых добросовестных работников-подпасков. Совсем не в моготу стало житьё.
  В один из жарких августовских дней Курдюк вдруг прихворнул. Толи оттого, что выпил по жаре холодной колодезной воды, то ли ещё что-то, только начал бить его сильный озноб и слабость разлилась по всему телу. Отослав жену и снох к отарам, сам закутался в тулуп и прилёг в тени под грушами в саду. Мало – помалу озноб прошёл, согрелся Антон Данилович и задремал. Спит Курдюк и видит себя как бы со стороны. Чудно стало ему, вон он вроде бы под грушей спит. А на самом деле уж выше груш поднялся. Вроде как летать он умеет. Пошевелил руками. Как крыльями. Глядь, ещё выше забрался, почти под облака махнул. Далеко внизу село раскинулось по Булгун – Балке, вон там за бугром и его отары, совсем как белые точечки. Хмыкнул Антон Данилович, и подумал про себя, что эдак он может и к сынам, на войну, слетать. Только подумал, ан под ним уж земля незнакомая, чужая. Сверкают внизу вспышки, валит столбами дым от горящих хат. Изрезана землица окопами в несколько рядов, изуродована воронками от снарядов. Вот от одних окопов к другим, ринулись люди в шинелях. С винтовками наперевес, что -  то истошно вопят. Бегут. Падают. Кто-то встаёт. А кто-то уж навсегда остался лежать на чужой земле. Вот уж добежали солдатики до чужих окопов. Сцепились в рукопашной насмерть. Данилыч вдруг оказался  среди кровавой толпы. Остервенело, не замечая его, убивают люди друг друга. Вот промелькнуло знакомое лицо, искажённое в крике. Сын! Да это же младший Егорка! Навалились на него два здоровенных немца. Отбивается Егорка от них. Саданул одного штыком в брюхо. Ловко выдернул винтовку назад, клацнул прикладом по зубам второго. Только кровавые брызги брызнули во все стороны. Бросился дальше, вопя что есть мочи. Данилыч краем глаза увидел, как откуда-то сбоку, вынырнула фигура вражеского офицера, мелькнула в дыму, и оказалась за спиной у Егора, остервенело коловшего немецкого пулемётчика. Поднялась рука с револьвером. Офицер прицелился. Курдюк истошно закричал: - Сзади!!! Егорка!!! Сзади!!!
Не услышал его сын, хлопнул выстрел, почти не слышный за грохотом боя. Егор покачнулся, недоумённо моргнул глазами. Выпустил из рук винтовку и грузно осел наземь. Офицеру размозжили голову прикладом, и его тело конвульсивно дёргалось на земле. Данилыч дико закричал, бросился к сыну. Но неведомая сила вновь подняла его в воздух. Закружила над боем. Засвистел ветер в ушах, скользнула рядом тень и захохотала.
- Ну что, Курдюк! Чья взяла?! Толи ещё будет!!!
Всмотрелся Данилович в парящего рядом с ним чёрного морока. Прокатила по телу волна омерзения, плюнул он на тень чёрную, перекрестил. А морок зашёлся в ехидном хохоте и растаял, и в последний момент показалось Антону Даниловичу, что глянул на него морок торжествующими глазами Мишки Татаринкова. Зашёлся Курдюк в немом крике и проснулся.
Тело сотрясала крупная дрожь. Заныло сердце. Сон, это только сон. Успокоился Данилович.
Кряхтя, встал из-под груши и нетвёрдым шагом побрёл к дому. Это только сон. Просто болезнь одолела. Поэтому и снится всякая чертовщина. Присел на крылечке. Солнце почти спряталось за горизонтом. Скоро пришли бабы от отар, захлопотали по хозяйству, загомонили. Отлегло с души у Курдюка. А через три недели, по утру, посыльный от сельского старосты принёс Курдюкам письмо от командования Егоркиной воинской части. Командир писал, что погиб Егор Курдюков смертью храбрых в далёкой Галиции.
  Долго выли безутешная Анфиса и жена Егорки Дуняша. А Данилович слёг, больной, от лютой безысходной тоски по младшенькому сыну. Долго лежал, в бреду всё жалобно звал Егорку и старшего сына Данилу. Домашние уж не думали , что выкарабкается Курдюк, звали попа Амвросия исповедовать больного. Отпустить ему все грехи. Да только после одной, особенно тяжёлой ночи, как-то вдруг, пошёл Данилович на поправку. Через неделю, потихоньку выходить начал из хаты во двор, грелся на весёлом сентябрьском солнце. Смотрел, не мигая подолгу, то в небо, то на полыхающий осенней листвой, сад. Задумчив стал и молчалив. Лишь однажды нарушил молчание, когда жена Анфиса присела рядышком на завалинке и обняв его начала поглаживать седые волосы.
- Эх! Анфиса, Анфисушка! Не думал пережить детей своих! Не думал!
- Окстись Антоша, не гневи бога! Старший цел, дочки живы, здоровы! А ты уж всех их хоронишь. Думаешь, у меня за Егоршей сердце не разрывается? Я ведь мать его, вместе с ним и частичка души моей ушла! Царство ему небесное, а нам с тобой ведь и о других детях надо думать. Рвётся сердце, да что ж теперь поделаешь. Надо жить дальше! – сказала Анфиса, а у самой слезинка по щеке скатывается. Отвернулась, смахнула тайком.
- Да я ж виноват, мать, я!!! – вскинулся горько Курдюк, - не столкнись я тогда с мороком проклятым, на злом кургане том, глядишь, и был бы жив Егор!
Полыхнула вдруг глазами на него жена:
- Всё в руках божьих Антоша, всё в его руках! А ты, коль так думаешь, так не сиди и не хнычь как баба, ты ж мужик, сильный, в тот раз на по пятки не пошёл. Так чего ж сейчас ждёшь? Или сложив лапки, будешь дожидаться, пока всю семью твою под корень зараза эта изведёт?!
Словно хлестнули по лицу Курдюка слова жены. Свело желваки на скулах, искривился в судороге рот. Скрипнул зубами и сказал в ответ, словно выплюнул:
- Ну уж нет! Сам сдохну, а нечисть эту со свету сживу!
Посмотрел твердо на Анфису и тихо добавил:
- Веришь ли мне Анфиса?
- Верю, Антоша , верю!
Посидели. Помолчали, задумавшись, каждый о своём.
- Ты, мать, завтра поутру, пошли кого ни будь на Ут –Салу. Там нынче калмык Менкен кочует со своими. Пусть передадут, что приглашаю его в гости. Что мол, Курдюк не заморская птица, что голову в песок прячет. Он поймёт. Только пусть поспешит. Ладно?
- Хорошо, Антоша. Завтра Гришку Игнатова пошлю. Отряжу с ним двух коней. Он парнишка швыдкий, быстро долетит.
Солнце спряталось за бугор, повеяло прохладой. А старики ещё долго сидели на завалинке. Лишь когда одна из внучек позвала вечерять, они встали и под руку пошли к хате.
 
                6
Григорий, святой чёрт, гулял третий день. Гудела как , пчелиный улей, «Вилла Роде», надрывались цыганские гитары, вихрились цветастые юбки в безумной пляске. Швырял Гришка мятые купюры в хор, неистово ревущий. Рекой текла мадера под селёдочку с картошкой. Лепший друг, еврей Симонович, в изумлении уже клевал носом в тарелку.
 -Ещё!!! Ещё!!! Плясовую!!! – орёт благим матом Распутин, - Озолочу, родимые!!! Гуляй табор!!!
И в пляс, только пол постанывает под мужицкими сапогами. Взвизгивают проститутки, пьяные в дым. Любят они когда старец гуляет. За столом , под пальмой,  рядом с Симоновичем, какие-то благородные дамы с любопытством и восторгом наблюдают за Гришенькой. Одна не выдержала, взмахнув кружевным платочком, поплыла вокруг Распутина, будто лебёдушка. Взревел Гришка, облапил длинной рукой даму пониже талии, вперил в лицо свои страшные глаза, шепчет громко на ушко:
- Родная, пойдём! Ну их к бесу всех. Любуюсь тобой! Красавица моя! Там меня мотор поджидает, поедем ко мне на Гороховую, любить буду, целовать буду, вовек не забудешь!!!
Охмурил чёрт дамочку. Растаяла у него в руках как воск, подалась вслед за ним к выходу. Следом за ними, не таясь, двинули два агента охранки. Григорий злобно зыркнул на них,  и бахвалясь, сказал даме:
- Это министр внутренних дел их ко мне приставил. Чтоб охраняли. А ему Мама приказала. Царица наша!
Вывалились на улицу. Швейцар кликнул мотор, шумно уселись на кожаных сиденьях и покатили. Агенты кликнули пролётку и устремились следом. Городовой под фонарём укоризненно покачал головой и горько сказал остановившемуся рядом с ним позднему прохожему:
- Вот ненасытный чёрт! И когда только сдохнет?! И управы на него нет, сам царь его защищает! Эх, беда, беда….
- Да уж наверное и на него найдётся , когда ни будь управа! Не всё соколику веселиться! – ответил прохожий и ушёл в темноту улицы.
Рано утром , едва забрезжил рассвет , из подворотни дома на Гороховой, выскользнула давешняя дама. Постукивая каблучками завернула за угол, подошла к одинокой пролётке.
- Ну что? - тихо спросил у неё извозчик.
- Потом! Потом поговорим! Еле вырвалась. Давай к Бадмаеву, он уже заждался.
Зацокали копыта, и пролётка растворилась в предрассветном тумане.



Илиодор устал. Похудел. На измождённом лице только глаза одни неистово горят. Руки подрагивают когда он подносит ко рту чашку с ароматным , благоухающим целебной травкой, чаем.
- Обложили меня, Пётр Александрович, обложили как волка-одиночку на охоте! Сил нет бороться. Я не ангел, бог, конечно, меня осудит, но Гришка, Гришка же сатана в обличии человеческом. Окружил себя евреями. Симонович его деньгами снабжает, через него все свои жидовские делишки проворачивает. А Гришка как клещ присосался к престолу царскому и как хочешь, царём через царицу вертит. За Россию матушку обидно, продаёт он её ни за понюшку. Говорят через Симоновича и немцы на Гришку вышли, много денег сулят за предательство. Не удивлюсь, если завтра проснёмся, ан мы уже под Вильгельмом! Доколе ж это продолжаться будет?! Доколе?!
Целитель остро глянул на Илиодора сквозь глаза -  щелочки, нахмурился:
- Не в евреях дело, Илиодор. Что евреи? Такие же люди, как ты и я. Ни лучше, ни хуже нас с тобой. И немцы тоже люди. И не жги меня глазами, не жги. Знаю, не любишь ты инородцев, а ведь и я инородец. А к кому ты прибежал? Ко мне, инородцу! Говорил я тебе и Феофану, что древнее зло в Распутине? Говорил! Не верили, отмахивались от меня как от назойливой мухи. Упустили момент, не смогли с Гришкой справиться, теперь вот пожинаем плоды. Вчера получил я письмо из приволжских степей, калмыки то послание послали. Гелюнг калмыцкий Убуши пишет, что приходил к нему один русский поселенец и калмык - пастух, просили совет дать, как с шулмусом бороться. Так вот русский впрямую сказал , что видел как в Распутина шулмус вошёл. И было это, между прочим, у тебя на глазах, в Царицыне, когда Григорий у тебя гостил. И водку вы с ним тогда безбожно пили! Так что, Илиодор, если и были у меня сомнения, то  теперь ни одного не осталось. И бороться я буду с этим злом, а значит и с Распутиным тоже. Вот так! А ты?
- Не могу, Пётр Александрович. Ты ведь знаешь, что царь лично на меня Синод натравил, в ссылку отправил. От церкви отлучить хотят. Тут хоть бы живым из передряги выскочить. Куда уж с сатаной бороться! Уходить буду. В Швецию подамся. Если чем и смогу помочь, то только оттуда. Не взыщи, дорогой, своя шкура важнее.
Бадмаев во время этой тирады теребил свою жидкую бородку, щурил и без того узкие глаза и вспоминал того Илиодора, которого знал раньше. Пожалуй, и осталось то в нынешнем Илиодоре только ненависть к евреям, а всё остальное куда кануло? Где тот неистовый человечище, могучий, громкоголосый, умный? Сидит перед ним испуганный, издёрганный человечек, и трясётся за свою жизнь. Что поделать, не все могут выдержать столкновение с древним злом, с чёрным мороком. Вот и Илиодор сломался. Понятно, что ему он не помощник. Пётр Александрович посмотрел украдкой на большие настенные часы. Уже утро, где же Валентина Сергеевна? Не успел подумать, как внизу, в привратницкой звякнул колокольчик. Через минуту, в коридоре послышались лёгкие шаги, и в гостиную впорхнула симпатичная дама. « Ну наконец то!»- подумал про себя лекарь, облегчённо вздохнув. Женщина без церемоний , сама отодвинула стул и присела, устало вытянув ноги. Посмотрела на Илиодора и потом вопросительно на Бадмаева.
- Говорите, Валентина Сергеевна. При нём можно, он свой, - обратился врач к даме.
- Ну и втравили вы , Петр Александрович , меня в историю! Если бы не была вам обязана по гроб жизни, ни когда бы не согласилась. Бррр! Меня до сих пор передёргивает! Ощущение, будто в грязи вывалилась! – даму при этих словах действительно всю передёрнуло.
- Не надо подробностей, Валентина Сергеевна, они мне не нужны. Скажите, удалось?
Женщина обиженно посмотрела на азиата. Тот извинясь кивнул на Илиодора, мол, при священнике не удобно. Дама усмехнулась:
- Удалось, Пётр Александрович, удалось – и протянула целителю что-то завёрнутое в грязный носовой платок. Тот суетливо вскочил и взял свёрток бережно , как драгоценность. Илиодор, недоумевая, смотрел на происходящее.
- Пётр Александрович, что это?
- А, милый мой друг. Это ценность превеликая. Это то единственное - что может спасти и Россию, и мир!
- Да это тряпица грязная!
- Согласен – грязная! Только это не тряпица, а носовой платок Гришкин, а в нём прядь волос «старца». Вот теперь то мы с шулмой и поборемся. А как, я тебе Илиодор не скажу, не нужно тебе этого знать. Езжай в Швецию, там тебе действительно спокойнее будет. Деньги нужны?
- - Нужны, - тихо буркнул Илиодор, стыдливо пряча глаза. Бадмаев ещё раз подивился, как всё -  таки изменился человек.
- Дам. Дам сколько нужно. Только смотри Илиодор, ни кому о платке и волосах не говори! Никому! Даже во сне не вспоминай!
Бадмаев повернулся к Валентине Сергеевне:
- Идите отдыхать милая. Вам постелили в спальне для гостей. А я провожу Илиодора и займусь делом.
Проводив Илиодора, лекарь поднялся на второй этаж, в свой кабинет. Подняв слуховую трубку телефонного аппарата, попросил барышню – телефонистку соединить с номером 242. Недолго поговорил с кем-то, ответившим на вызов. Раздражённо повесил трубку. Дёрнул за шнурок колокольчика, вызывая прислугу. В кабинет вошёл доверенный слуга, человек среднего роста, азиатской внешности, широкоплечий, с озорной хитринкой в узких глазах. Почтительно поклонился и замер, ожидая приказания.
- Бадма! Слушай меня внимательно, запоминай. Готовься к отъезду. Деньги получишь в банке по этому чеку, - Петр Александрович протянул слуге только что выписанный чек.
- Поедешь в Царицын. Там  наймёшь самых резвых рысаков и отправишься по тракту на Ставрополь, остановишься в Ики - Чоносовском улусе. Разыщешь ламу Убуши , он настоятель буддийского храма, человек уважаемый, его все знают. Передашь ему письмо и шкатулку, которые я тебе дам перед отъездом. На расходы не скупись. Всё надо сделать очень быстро. Сделаешь как надо - станешь богатым человеком. Отпущу на родину, заживёшь как твоя душа пожелает. Понял меня?!
Слуга почтительно кивнул. Пётр Александрович жестом отпустил Бадму, и присел за рабочий стол. Немного поразмышлял , взял в руки ручку и часто обмакивая  её в чернила, торопливо начал писать. Лицо его было хмурым и сосредоточенным. Сердцем знал азиат , что сам он должен отправиться в дорогу. Но умом понимал, что оставить Распутина здесь, в Петрограде, без присмотра никак нельзя. Не на кого положиться в этом городе, не на кого! Впрочем, Бадма умный человек. Справиться. Не подвели бы те, что приходили к гелюнгу Убуши за советом. Русский переселенец и калмык- пастух. По словам Убуши, русский, хоть и стар, но крепок духом и телом, и потом, это именно с него началось, ему и заканчивать. Помоги нам всем Всевышний!




                7.
Полыхает в печке жаркий кизяк, разливается тепло по Катюшиной хате. Подмигивает огоньком лампадка под образами, и тёмные лики святых бесстрастно взирают прямо на Катюшу. У двери, на лавке, в распахнутом полушубке сидит молодайка, испуганно поглядывая на своего ребёнка, над которым Катерина творит неслышную молитву. За дверью в сенях топчется её муж. Нельзя мужику находиться в хате, когда ведунья лечит его ребёнка. Только мать родная может быть рядом. Только та, что дала махонькому жизнь.
Хмурит Катюша свои чёрные брови. Тревожно блестят глаза и напряжённо шепчут заговор губы. Вот зажгла свечу. И ею трижды перекрестила ребёнка. Маленький, ещё три минуты назад оравший во всю силу своих крошечных лёгких, успокоился. Зачмокал беззубым ротиком и уснул. Катерина облегчённо вздохнула и вытерла полотенцем пот, обильно выступивший на лбу. Устало присела на лавку рядом с испуганной мамашей. Та слегка отодвинулась. Катюша усмехнулась:
- Смешные вы все люди! Смотрю и удивляюсь. Ты что же думаешь, если рядом со мной посидишь, так сразу порчу от меня подцепишь?! Или я страшная такая? Чего ж вы тогда, как хворь вас одолеет, ко мне бежите, ежели думаете, что дар у меня от сатаны?!
Молодая промолчала в ответ. Катерина  вздохнула :
- Ладно, что с вас взять! Вот тебе вода свечёная, наговоренная. Каждый день на ночь умывай ребёнку личико этой водицей, через три дня хворь отстанет. А мужику своему скажи, коль он тебя каждое воскресенье будет мутузить, я его мужской силы лишу. Пущай тогда на себя обижается!
Молодайка обмерла:
- Тётя Катя, а откуда вы знаете, что Коляша меня бьёт?
- А мне дочка твоя сказала, вот сейчас, только что. А ты что думала, раз она малёхонькая, так она мне ничего не скажет. Ан не так, они всё понимают, дети-то, хоть и пару месяцев отроду. А я их понимаю. Вот так то, Анастасия! Всё ступай с Богом! Ступай!
В сенях раздался шум. Кто-то споткнулся. Раздались мужские голоса. Дверь в комнату скрипнула, пустила внутрь морозный воздух и следом седобородого мужика в овчином тулупе.
- Антон Данилович! Каким ветром тебя занесло, да ещё и на ночь глядя?! Проходи родной, располагайся. Всегда рада тебя видеть! 
Катюша захлопотала, усаживая гостя, метнулась к самовару, налила чаю,  поднесла Даниловичу. Повернулась к молодайке, любопытно пялившейся на позднего гостя:
- Анастасия! Ты что стоишь, ровно чудо увидела? Забирай ребёнка и иди домой. Да, и не забудь сказать своему Кольше, о том, что я тебе говорила! Ступай!
Настя засуетилась, укутала ребёнка и скоро вышла. Антон Данилович и Катюша остались одни.
 Данилович громко прихлёбывал чай и добрыми глазами глядел на Катюшу, не решаясь начать разговор. Катерина пристально посмотрела ему в глаза, словно пронзила, вздохнула, подошла к образам в красном углу.
- Не молчи Данилович, говори! Сама могу узнать. Только уж лучше от тебя услышать!
- Рассказывать Катюша и не о чём! Был я осенью у гелюнга калмыцкого, вместе с Менкеном. Говорил я с ним о мороке чёрном. Шулме проклятой. Выслушал гелюнг. Ни чего не ответил. Велел идти домой и ждать. А два дня назад прискакал от него посыльный. Загнал лошадь. Просит Убуши приехать к нему в дацан. И тебя просит приехать вместе со мной. Менкен - пастух уже там, нас с тобой дожидается. Вот и всё Катюша. Решай, поедешь со мной или нет. Как сказал посыльный: с меня да тебя всё началось. Нам и заканчивать. Подумай хорошенько, я тебя не тороплю. Дело ведь серьёзное. А откажешься, так я не в обиде. Бог его знает, как оно там сложится. А ты ещё молодая. Тебе ещё жить и жить!
Молчит Катюша. Думу думает. Что - то прикидывает и взвешивает на весах своей совести. Молчит и Антон Данилович, не торопит Михайловну с ответом. Думает об отце её Михаиле Гавриловиче, о напраслине, которую Михаил на него возвёл, и которая больше полу века прилепилась к нему, Курдюку, и не отстаёт. О сыне своём, через морока, погибшего, о жене. О дочках и внучатах. О мороке чёрном, о войне с немцем. О Боге.
Катюша поправила фитиль в керосиновой лампе, разгорелась лампа ярко- ярко. Осветила каждую морщинку у двоих людей, связанных по жизни чёрным мороком. Посмотрели они друг другу в глаза. Долго, долго. И без слов понял Антон Данилович, что едет с ним Катюша. Едет и на беду, и на радость. И никакая сила ей в том не помешает.
- Собирайся Катя. Прямо сейчас и едем. Кибитка у ворот стоит, кони свежие. Завтра к утру будем в дацане. А там как Бог положит.
Сказал и пошёл к двери.

                8.
Устало прикрыв глаза, Варвара искусно плетёт свой рассказ. Неторопливо слетают слова с губ. Проникают в душу. Бередят в ней что-то. Что-то такое, о чём вроде бы сам знал когда-то давно. Давно. О чём -  то уже прожитом. Нет не мной, кем-то кого я и не знаю. Надо же: и Распутин здесь в рассказе, и прадед Татаринков, который лошадей взглядом останавливал. И что ещё чуднее: это то, что и Антон Данилович Курдюков, тоже ведь дальняя моя родня по матери. Вот как жизнь переплелась. Кто думал, что спустя какое-то время, потомки двух заклятых врагов, породнятся между собой. И что я, современный до мозга костей человек, несу в себе гены двух родов. Курдюковские и Татаринковские. И судя по всему ещё и неизвестную силу. То ли тёмную, то ли светлую. На хрена мне это всё нужно?! Может прервать, пока не поздно, Варвару, хлопнуть дверью и уйти в ближайший кабак. Пропустить пару - тройку рюмочек и гори оно гаром всё?! Вон как Варвара глянула укоризненно, видно почувствовала мои мысли. Примолкла. Да нет, не беспокойся. Выслушаю я тебя. Выслушаю, чем бы это для меня не кончилось. Выслушаю. А там уж решу куда мне податься, то ли в кабак, то ли сразу в сумашедший дом. А ведь Варвара не первая мне об этом рассказывает. Не первая. Цыганка на базаре! Вот она первая и начала мне что-то талдычить про свет и Тьму. Что, мол, тёмный я, и в то же время светлый. Тьфу ты, чушь какая! А может не чушь? Не могут просто так два человека говорить об одном и том же. Слова, правда, у них разные, а смысл выходит один. Да и у Варвары слишком гладко всё получается. Просто как по писанному. А ведь увидела она меня всего пару дней назад. И раньше меня она  не знала. Это уж точно. Так, что есть во всём этом смысл, определённо есть.
                9.
Скандалы , скандалы . Скандалы. На « Вилле Роде»,  в «Интернационале». В незаметных грязных кабаках. Цыганские хоры наотрез отказались участвовать в разгулах Гришки. А если кто-то из цыган и соглашался, так держались подальше от «старца», не пили подносимое вино, и втихомолку перешептывались о бесах, одолевающих «святого». Череда собутыльников менялась, а Распутин, словно заговоренный, держался на ногах. И плясал, плясал, пил вино и решал государственные дела в перерыве между загулами. Стонет Россия. Обливается кровью на фронтах, глумиться чёрная сила над людишками. А Григорий, будто заколдованный, забыл и о Христе. И о вере православной. Лишь изредка накатывал на него молитвенный экстаз. Но, побившись несколько часов  головой в пол перед образами, пускался Гришка в разгул ещё пуще прежнего. Друг Симанович, удручённый болезнью сына, подверженного припадкам и отнимающейся правой половиной тела, припал к ногам Григория:
- Избавь, избавь сына от болезни лютой! Сейчас служу тебе не за страх, а за совесть, а если избавишь - и денег дам. И почитать тебя буду за ангела небесного, на землю сошедшего!!! Избавь, Григорий, Избавь!!!
- Эка, ты, как распластался! Деньги говоришь? Ангел?! Нет, врёшь, не ангел я, а сам господь, Исус Христос на землю грешную сошедший, что бы вас нехристей судить и миловать! Веришь ли мне, еврей ты мой домашний?!
- Верю!!! Верю !!!- рыдал, обливаясь слезами Симанович и теребил «старца» за штанину.
- Веди сына! Веди сейчас, пока я в силе, и дух святой в себе чувствую! Где он! - орал распаленный «святой». Симанович, пятясь задом, выскочил в дверь. Через несколько минут, вновь ввалился в спальню, неся на руках сына.
- На стул его сажай! - крикнул Гришка и подошёл к щуплому пареньку, болезненно склонившему на бок голову, и неловко поджавшему под стул усыхающую ногу.
- Эх, болезный, как тебя то ломает! Небось за грехи папашины Бог наказывает?!
Старец опустил свою корявую руку на голову мальчишки, потрепал по волосам, и, вперив страшные глаза в лицо больного, зашептал что-то негромкое, невнятное, в такт покачивая лохматой своей башкой. Симанович упал на колени и с верой и надеждой уставился на Распутина. Прошло немало времени. Мальчик уснул. Со лба Распутина обильно стекал пот. Вот «старец» последний раз качнул головой и замолчал. В лицо его кинулась бледность. Пошатываясь, он добрался до кровати и без сил завалился на неё.
- Симанович, неси мадеры сладенькой! А мальчишку отправляй домой. Всё! Не будет он больше болеть! Простил я ему грехи твои. Денег не надо, какие господу деньги. Мадеры, мадеры неси, чёрт не русский!
Симанович метнулся в гостиную, суматошно всплескивая руками. Через четверть часа привезли два ящика мадеры. Григорий за раз выпил две бутылки и провалился в сон.
Еврей выскользнул из спальни, и как верная собака, присел у дверей, охраняя сон хозяина.
    С той поры припадки к сыну не возвращались. А усохшая нога стала здоровой. А Симанович уверовал в святость Распутина. И ни какие скандалы не могли поколебать его в этой неистовой вере. Как не могли поколебать и веру Вырубовой. И царицы Александры, и ещё многих людей, для которых святость Распутина была от Бога. А чёрная шулма всё набирала силу.
      Пётр Александрович Бадмаев ждал. Ждал известий из калмыцких степей. Ждал и наблюдал за Распутиным. Подсылал шпионов. Не один раз пользовался услугами вылеченных им женщин. Которые за лекаря готовы были жизнь отдать, не то что честь свою женскую. С каждым днём всё больше и больше хмурилось лицо азиата. Нетерпение выводило его из себя. Но ни чего не мог он пока поделать, не было весточки. Не было.
 Хмурым декабрьским утром звякнул колокольчик в привратницкой. Телеграмма. На конец то! Всё нетерпение врача вырвалось наружу. Бадмаев весь день лихорадочно летал по всему городу в наёмной пролётке. Глубокой ночью вернулся на Литейную. Принял ванну и, переодевшись в пижаму, заснул глубоким, спокойным сном. Дело сделано! Осталось за малым. Главное, что бы не подвели в степях калмыцких, а уж Феликс Юсупов и его товарищи сделают всё, что скажет им тибетский лекарь. Ждать осталось недолго.

                10

Полночь. Темно и страшно в огромном подвале. То и дело спотыкаюсь о нагромождение сваленных здесь за ненадобностью вещей. Где-то рядом, позади, у плеча, слышится тёплое  дыхание Варвары. За каким чёртом я сюда полез? Дикость какая-то! Ночью, вдвоём с ведьмой, как её называют. В подвале дома для детей с отклонениями психики. Ну не дурак ли я?! Пахнуло сыростью и холодом. Я поёжился.
- Ну и что дальше? - спросил у Варвары шёпотом. Уж очень не хотелось громко говорить, или я чего – то боюсь? Она молчит, только дышит в затылок.
- Что дальше?! – уже громче и раздражённо спрашиваю я. Звук голоса отразился от стен и пошёл гулять по подвалу, пока не затих, запутавшись в ненужном хламе.
- - Не кричи! Тише! Внимательно слушай и смотри! - прошептала Варвара на ухо. - И ни чего не бойся. Я рядом!
- Я и не боюсь! Чего мне бояться? Только чушью какой-то мы с тобой занимаемся! - недовольно прошептал я в ответ.
- - Бояться есть чего! И не чушь всё это. Далеко не чушь! Сам ведь согласился. Чего ж теперь задний ход даёшь?
- Да не даю я ничего. Просто смешно, как я мог купиться на это?!
- Замолчи, наконец! - сердито толкнула меня в спину Варвара.
Я разозлился. Хотя, что злиться, и на кого? Разве на самого себя. Я вспомнил как Варвара, прервав свой рассказ о моих предках, спросила меня: не хочу ли я узнать есть ли у меня сила, и если есть, то какая? Ну не кретин ли? Так дёшево купиться на трюк женщины, вообразившей себя колдуньей. Вот теперь сгорай от стыда за своё легковерие. Тьфу. Выберемся отсюда, пошлю и Варвару и всю эту лабуду к чёрту, куплю бутылку водки и напьюсь. В дальнем углу подвала что-то скрипнуло. Даже не скрипнуло. А застонало. Что за чёрт? Следом в наступившей тишине, заплакал ребёнок. Тоненьким таким голоском. Жалобным. Мне стало не по себе. Плач приблизился. Я явственно ощутил, что ребёнок плачет где-то рядом, может быть на расстоянии моей вытянутой руки. Вгляделся во мрак перед собой. На мгновенье показалось, что я увидел перед собой маленькую девочку в коротеньком платьице и сандаликах, протянувшую ко мне руки. Волосы на голове встали дыбом, голос пропал.
- Видишь? – спросила шёпотом Варвара. Не в силах сказать членораздельно, я что-то промычал.
- Значит видишь! Эта маленькая девочка, Даша, умерла лет десять назад. Её забила на смерть воспитательница. От этих детишек родители отказались, психика у них нарушена. Вот воспитатели над ними и издеваются, они ведь, детишки, ни кому не нужны. Ты, конечно, не саму девочку видишь. А душу её неприкаянную, невинно убиенную. И таких тут много. Ой, как много! - шептала мне на ухо Варвара.
Во тьме сгустились серые тени. Теперь я совершенно отчётливо видел, как со всех сторон к нам с Варварой подплывают бесплотные, зыбкие образы. Мальчик с непомерно большой, словно раздутой головой, девушка лет пятнадцати, нагая, страшно худая и беспомощная в своей наготе. И ещё, и ещё тени… мне стало страшно и дурно, я закрыл глаза.
- Не закрывай, - прошептала Варвара, как будто она почувствовала, - Если ты их видишь: - закрывай, не закрывай глаза, они всё равно будут рядом с тобой!
- Не могу! Не могу, - сдавленным шёпотом промычал я.
- Пошли, пошли отсюда! Иначе меня вырвет!
- Нет, ещё не время. Ещё не всё! - голос Варвары показался мне безжалостным. – Ещё не всё! Смотри, смотри внимательно. Ты ещё не всё увидел. От того увидишь ли ты еще, что ни будь, и будет зависеть всё, буквально всё!
- Что всё?! Что?! - я уже почти кричал
- Потом, потом объясню! Смотри, внимательно смотри!
Я открыл глаза. Превозмогая отвращение, пристально вгляделся во тьму. Вот что-то зачернело чернее мрака подвала. Да, точно, огромная чёрная глыба! Страшная своей огромностью. Вот она, отталкивая серые тени детишек, приблизилась ко мне. Не в силах сдержаться, я вскрикнул. В глыбе загорелись красные угольки. Постепенно их свечение увеличилось. Глаза! Это же глаза!!! Я очарованно заглянул в эти красные зрачки, ставшие вдруг огромными. Глаза поглотили меня всего. Целиком. Я утонул в алом свете. Словно в омуте. И в голове прогремело: « Мы же говорили, что мы вернёмся! Мы вернулись!»
И громовой хохот прорезал своды подвала. Я ужаснулся и потерял сознание.
    
Сквозь липкую паутину страха и темноты, сквозь дремучие уголки сознания, обрывки жутких картин, всплыла мысль: « Жив!». Страшно болит голова. Пошевелил, не открывая глаз, рукой: шевелится! Открыл глаза. Свет больно ударил. Заставил зажмуриться. Снова открыл. Склонённое близко к моему лицу, лицо Варвары. Тревожные глаза. Прядь чёрных волос щекочет мою давно небритую щёку. Поднял руку, неловко убрал щекочущую прядь. Варвара отстранилась.
- Ожил! Напугал ты меня до смерти!
- Что это было Варя? – в первый раз я назвал её так ласково.
- А морок это был, тот самый! Да больно далеко ему к тебе тянуться. Курган ведь посреди степи. Да и сил у него немного. Давно уж ничем не питался. А вот ниточка его с тобой связывает! Тонкая, тонюсенькая. А всё - таки связывает! Хотелось бы знать, какая в тебе червоточинка сидит. Какая щелка тёмная в душе змеится, что он так за тебя цепляется? – испытующе посмотрела на меня и отошла печке.
Как же она меня сюда дотащила? Я ведь мужик не маленький. Под сто килограммов, а она такая хрупкая! За окном темно, значит, ночь ещё не кончилась. Я привстал на кровати.
- Как же ты меня сюда дотащила?
- Как, как… Обыкновенно. Взвалила на горб и донесла. Только тяжеленный ты, не дай бог!
Головная боль отпустила. Пошатываясь, подошёл к столу, присел. Варвара налила в чашку чай, бросила щепотку душистой травы. Придвинула ко мне.
- Пей. Эта травка тебе сил прибавит. Силы тебе нужны будут! И я попью. Устала тебя тащить!
Надолго замолчали. У меня перед глазами всё стояла серая тень девочки Даши и огромная чёрная тень морока. Вот тебе и бабушкины сказки. Шулма! Ни каких сомнений в том, что всё со мной произошло на самом деле. Невозможно такие страхи подделать. Невозможно. Да, дела. И что теперь? Что? Исподтишка глянул на Варвару. Задумалась. Сидит чернее тучи. И зачем она со мной связалась? Жила себе потихоньку, лечила алкашей от запоев, болезных от недугов. Так нет, надо ж было в мою жизнь сунуться. Теперь, наверное и сама не рада, а мне какого?! Иль мне не её, а себя жалеть? Что делать? Что делать? Заладил, прямо Чернышевский! Что делать? Что делать? Для начала не скулить, как побитая собака. Соберись, соберись и подумай. Голова человеку дана, что бы думать. А не поскуливать.
Чай приятно согрел душу. Тепло разлилось по всему телу. Травка видно не простая, колдовская. Вон как заставила встрепенуться.
- Варя, а Варя?! Объясни, о какой червоточине говоришь? Ни кого в своей жизни не обижал, врагов особо нет. Водочку попиваю, так это ж не червоточина? Зла уж точно никому не желал!
- Эх, блаженный ты человек! Вспомни хорошенько свою жизнь, так ли уж и не грешен? Я ведь почему тебя заставила шулму увидеть? Чтоб осознал ты, что такое чёрная сила, что такое зло, неужели ты не понял? Да всю твою незадачливую жизнь преследует тебя тёмная сила. А светлая от неё оберегает, и балансируешь ты на краю, и сверзиться можешь в любой момент, скатиться в чёрный омут, из которого возврата нет. Не понял ещё?! – Варвара почти кричала, потом взяла себя в руки и добавила:
- Посиди, подумай! А я пойду спать. Сил нет, на тебя непонятливого смотреть.
Развернулась и ушла. Я подсел к печке. Достал из кармана сигареты, прикурил от уголька и задумался.
                11.
Михаил Гаврилович вечерял у попа Амвросия. Приятно сидеть в тепле поповского дома. Потягивать самогоночку настоянную на полыни степной. Да и беседа приятная. Батюшка Амвросий умный человек, не чета селянам простым. Те всё об отарах, об урожае, да о войне талдычут. А с батюшкой так славно о божественном беседовать. Хоть и поп не чужд поговорить о делах мирских. Да что мирское – пыль! Дела у Татаринка сами по себе хорошо идут. Что о них говорить. После Аргамджи, грех на жизнь жаловаться. Деньги и добро сами к рукам липнут. Селяне у него кругом в долгах. А как война началась, так и вовсе кубышка Татаринковская пополнилась. Живи, Михал Гаврилович, да радуйся.
Выпили с батюшкой ещё по одной. Закусили солёненькими огурчиками. В окно постучали.
- Кого это нечистая принесла? – недовольно буркнул поп. - Дарья! - крикнул жене, - Сходи, посмотри!
Дородная попадья вышла из комнаты. Донёсся приглушённый разговор. Попадья крикнула из сеней:
- Михаил Гаврилович. Это по твою душу человек пришёл. Говорит, что поговорить с тобой хочет. Новость какую-то принёс.
Михаил Гаврилович недовольно сморщился.
- Извините батюшка, выйду, поговорю. Наверное, опять пришли просить в долг муки. Я не долго, сейчас вернусь!
Амвросий махнул рукой, ступай уж. Татаринок вышел. Спустя несколько минут вернулся нехорошо возбуждённый.
- Простите, батюшка, великодушно! Придётся прервать нам нашу беседу и трапезу. Новость больно сурьёзная. Ехать нужно мне. Дела всё. Всё заботы!
Попрощался, и еле сдерживая нетерпение, вышел. Поп налил ещё гранёную рюмаху, крякнув, выпил:
- Эх, прости Господи нам, грехи наши тяжкие! - перекрестился и отправился на боковую, под тёплый бок супружницы.
Зол Михал Гаврилович, ох как зол! Горит в душе злобный огонь. Полыхает. Развевается на холодном ветру распахнутый полушубок, но не холодно Татаринкову, нет, не холодно. Кипит в жилах кровь. Спешит Михаил Гаврилович, спешит. Несут его ноги к дому. Быстро, быстро. Вестник, тот, что оторвал его от беседы душевной с батюшкой, сказал Гавриловичу весть нехорошую. Видели Антона Курдюка у дочки его, Катюши. Видели, как Катюша садилась в лёгкую кибитку, и помчали они с Курдюком, куда-то на ночь глядя. Не знал Татаринок, может к больному какому помчались, но что-то нашёптывало и грозило ему, что неспроста, нет, неспроста сорвался в ночь его враг заклятый, неспроста прихватил с собой дочку Татаринковскую. И гнало мерзкое чувство Татаринка. Гнало быстрей к дому. Послал он вестника вперед, чтоб закладывали лошадей побыстрее. И сейчас сам поспешал, гонимый злобой и ненавистью. Вбежал в распахнутую калитку. Не заходя в хату, бегом побежал к саням, уже запряжённым двумя чудными, красивыми конями. Огонь не кони. Подошла жена, Настя:
- Куда собрался Миша, на ночь глядя? Смотри, пурга собирается. Не дай бог, в степи буран застанет!
- Не шуми, Анастасия! По делам еду. Срочно. Принеси-ка лучше поесть что ни будь, да бутыль самогону в дорогу. И позови Гришку - подпаска, со мной поедет.!
Григорий Иванов давно работал на Михаила Гавриловича. Сильный, жилистый парень был любимцем хозяина.  Михал Гаврилович доверял ему, как самому себе. Какие только поручения не исполнял Гришка: и торговал сам на ярмарках, тогда, когда хозяин пьян - распьян кутил в кабаке, и скот гонял на Чёрные земли. Поговаривали, что, по хозяйскому приказу, угонял баранту у других хозяев, и ещё кое-какие тёмные делишки за ним водились. Впрочем, не пойман - не вор. А уж поймать Гришку, на чём ни будь, было сложно. Вот с этим подпаском и умчался разгневанный Татаринок в ночь. Навстречу снежной пурге, вдогон за лютым своим врагом и дочкой Катюшей. Горячились чудесные кони, рыли снег кованными  копытами, подставляли ветру гордые, горячие груди, и несли , несли хозяина в открытую степь.


                12
Посиди! Подумай! Для того шулму тебе и показала! Ей легко сказать. А мне какого? Подумай… ну и подумаю, подумаю. О чём только думать? О том, что не задалась жизнь? Что начиналось всё красиво: как в сказке, а потом развалилось, как карточный домик? Об этом и вспоминать не хочется! Хотя ведь было, было много хорошего в жизни. Да впрочем, и дерьма хватает! Вон как пламя в тесной топке бьётся. Мечется, на волю ему хочется, простора желает. Чтоб разгореться как следует, полыхнуть в полную силу! А нет, тесна печурка. Да и дрова не бесконечны, вот не подкину дровишек, и кончится пламя пшиком, струйкой дыма в трубу выпорхнет, и ветром развеется. Вот и моя жизнь так же. Полыхала поначалу. Пока что то в душе не перегорело. И кончается пшиком смрадным. А ведь в тесную топку я сам себя загнал, сам. Винить не кого! И дровишки по моей собственной вине кончились. Как там в Библии? «Не зарывай талант свой, Богом данный, в землю». Кажется так сказано. А талант был. Была божья искра. Конечно была. Помню, как на концертах улетала душа. Сливалась с небом, рвалась ввысь, замирала от восторга. Гитара, словно продолжение тела. Словно одно со мной целое. И грустила и радовалась. И люди в зале, как они слушали. Как аплодировали.
Когда же это всё прошло? Когда закончилось? Не помню, не заметно как –то. Вдруг опошлилось всё. Только «бабки», «бабки». Вот- вот, как только в искусство вмешались деньги, тогда и пошло- поехало. Теперь наверно и припомню. Что там, наверное! Точно знаю. Тогда у нас дочь родилась. Маленькая крикуха такая! Мы с женой уже жили отдельно от родителей. В тот год гастролей почти не было. Пришлось пояса подтянуть, да сами – то подтянули, а вот семьи кормить надо было. Как же жену и дочку- крикуху любимую, содержать ? Вот тогда и началось: то халтурка подвернётся, на свадебке сыграешь, то срочно на комсомольский конкурс музыканты нужны, подыгрывать патриотическим песенкам, за «бабки» естественно. И тому подобное. Деньги появились в семье. Хорошо! Только вот через некоторое время коллектив наш небольшой и распался. Из-за денег конечно. Не поделили чего-то. Кто куда разошлись. И встречаемся теперь редко-редко. А если и встречаемся, то и поговорить не о чем. Чужие стали друг другу. Что ж потом было? А, карьерой тогда я начал заниматься. Ушёл с головой в бюрократы от культуры. Потешно было. И денежно. То там приворуешь, то там смету увеличишь. Вот, вот оно когда подленькое у меня и появилось. Раз сподличал. Два… А что тогда не понимал что ли? Понимал конечно. Всё понимал. только казалось, что вот, всё последний раз и всё, буду святее папы римского. Да .. последний раз!
И ведь на всё оправдания находились. То пора бы машину поменять, то мебель в квартиру, то начальство в ресторан повести. Тьфу… что то сам себе противен.
  А с какой – такой радости я к себе прицепился? Что это за самоанализ?! Вот ведьма, разбередила душу! Какой такой изъян в тебе! Какая червоточинка! Да правильно я ей сказал! Никого я не предал, ни кому плохого не сделал! Я может всем другим, кто вокруг меня был, только хорошее делал. И нечего тут думать. Шулма! Тёмные силы! Да пусть хоть и тёмные!
Лишь бы меня не трогали. Лишь бы мне жилось не туго. Лишь бы наладилось всё. Прошли бы и канули в прошлое все мои невзгоды. Что она там  насчёт деда Татаринкова говорила? Что добро само ему к рукам липло? Вот и пусть ко мне липнет. Чихал я на тёмное и на светлое. Да что такое Свет? И кто определил, где свет, где тень? Человеку свет тогда, когда ему хорошо! Курган где – то на Аргамдже? И слушать больше ничего не стану. Она отдыхает? Вот и пусть отдыхает! А я, сам себе хозяин! Всё, пошёл я отсюда! Значит, курган тот где-то на Аргамдже?

                13.
Варвара слышала, как я ушёл. Слышала и не остановила. После того как закрылась за мной дверь, она устало вздохнула и наконец уснула. Ей нужно было восстановить силы.
 Разбудил её стук в окошко. Поёжившись от холода, она подкинула в почти прогоревшую печь дров, пошурудила кочергой. Дровишки весело затрещали и выбросили первые языки пламени. Стук в окно повторился. Кто-то слишком нетерпеливый. Варвара открыла дверь. На пороге стояли женщина в дорогой шубе и маленький ребёнок, скорее всего её сын.
- Вы принимаете сегодня? – спросила, обеспокоено женщина.
- - Да. Проходите. Извините, что не сразу открыла. Вчера очень устала и немного проспала, - ответила Варвара и, посторонившись, пропустила посетителей в комнату.
Для неё начался будничный день с хлопотами,  с больными настоящими и мнимыми. С людскими страданиями и болью. С верой и надеждой людей  в её способности. Она любила и жалела всех людей. И старых и малых, умных и не очень. Она принимала их всех и все свои силы отдавала, чтобы помочь людям. Вслед за женщиной с ребёнком, подошли ещё люди, а потом ещё и ещё. Только в четыре часа пополудни, Варвара дала себе отдых. Всего на полчаса. Заварила чудесного чая с травкой, съела бутерброд. Выглянула в окошко, очередь страждущих не уменьшилась. И снова люди, люди, люди…. До глубокой ночи. Около полуночи она выдохлась совершенно.
         Дар перешёл к ней от матери, а та унаследовала его от своей мамы. Сама Варвара была склонна считать свои способности не даром, а скорее проклятьем. Дар изматывал. Забирал все силы. Преждевременно состарил маму, и, скорее всего, состарит и её. Но не помогать людям она не могла. Сострадание было частью её души, и поэтому дар был её тяжким крестом. Только однажды она поддалась слабодушию и, покинув Воронеж, откуда она была родом, приехала в этот степной городок. Сняла квартиру и попыталась жить как все. Забыть о своих способностях, и не вспоминать. Не получилось. Сначала приехало несколько больных из Воронежа. Как они узнали адрес, Варвара не знает и по сей день. Потом приехали ещё люди, потом местные жители, узнав о столь выдающейся ведунье, повалили толпами. Всё вновь стало на круги своя. И больше Варвара не роптала. День шёл за днём, одинаково пролетали месяца, ничем не нарушая привычный распорядок. И только два дня назад случилось необыкновенное. Глубокой ночью к ней ввалилось трио: женщина и двое мужчин, один из которых совершенно «не вязал лыко». От пьяного исходила огромная, просто дикая энергия. Пьяница долго издевался и над спутниками, и над самой Варварой, пока не догадались свалить его такой лошадиной дозой спиртного, что нормальный человек, тут же , на месте бы умер. И вот теперь он ушёл. Ушёл потому, что она показала ему дорогу. Дорогу, которая приведёт его либо во тьму, либо к свету. Иначе Варвара не могла поступить. Ему надо было всё узнать о себе. А потом сделать выбор. Никто не может, да и не вправе сделать выбор за него. Тяжело ему будет, ох тяжело. Степной морок уже пустил свою паутину. И опутал ему душу. Что будет дальше?
Варвара потянулась на шкаф. Достала две свечи. Зажгла одну. Накапала воском на блюдце, и поставила обе, рядом друг с другом. Монотонно начала напевать, изредка взмахивая руками. Вот, оплывая воском, горящая свеча наклонилась к не горящей, секунда, и вторая вспыхнула ярко-ярко, свечи прильнули  друг к другу и разгорелись белым пламенем. Пристально вглядывается Варвара в язычок пламени, и напевает, напевает….


                14.

Опоздал, опоздал Михаил Гаврилович. Вихрем влетел на своих чудесных конях в Ики –Чоносовский улус. Лихо подкатил к хурулу. Навстречу ему выскочил манджик (служка) в жёлтом одеянии, босой, с подставленной непогоде, бритой наголо головой. Кланяясь, пригласил в помещение.
- Слышь, бритая башка? Ты меня тут любезностями не потчуй. Кто у вас тут главный? С ним говорить буду. Да ты никак, русского языка не понимаешь?- разгневанно прогремел Татаринков. Сплюнул под ноги. В нетерпении завертелся ужом, разглядывая помещение, куда проводил его манджик. Нахмурился, глядя на непривычные полотняные иконы, на золотые статуэтки узкоглазого Шакьямуни, на колокольчики развешанные повсюду. Втянул нетерпеливыми ноздрями сладкий дымок от курильниц. Служка куда то исчез. Послышались шаги. В комнату вошёл старый, очень худой калмык, так же бритый. В такой же одежде, как и давешний служка. Испытующе посмотрел на Татаринкова. Потом кивнул на разбросанные по полу подушки и сказал:
- Садись Михаил! Зачем пожаловал?
- Ты меня знаешь? А сам ты кто таков? – удивлённо спросил Михаил.
- Убуши меня зовут, и тебя знаю! Почему не знать?! В степи не так уж много человек живёт, а ещё меньше среди них богатых людей. Наслышан о тебе не мало. Ты садись, садись. Сейчас принесут чай. Погреешься с дороги.
- Некогда мне с тобой, Убуши, рассиживаться! Люди говорят, что были вчера у тебя Антон Курдюков, да дочка моя! Их догоняю. Нужны они мне очень, - при этих своих словах Татаринок хищно усмехнулся. – Может, знаешь, куда они направились?
- Почему не знаю? Знаю, конечно, знаю, куда их повела дорога. И про твою дорогу тоже знаю. И куда она тебя приведёт, и то знаю.
Михаил Гаврилович удивлённо глянул на старика
- Значит знаешь! Ну, про мою дорогу мне можешь не рассказывать, она мне известна. А вот дорожка « дружка» моего давнего, вот она меня и интересует. Куда ж они подались? Не молчи старик. Скажешь, озолочу!
- Великий Будда говорил, что в мире нет ничего сущего. Видимость всё, что вокруг нас. Обман. Вселенная внутри нас, и познав себя, мы познаём вечность. Зачем мне твои деньги?
- Ох врёшь Убуши, ох врёшь! Деньги всем нужны. И тебе, и попам нашим! Не видел я ещё ни одного человека, которому не нужны были бы деньги! Так что брось гелюнг кривляться. Брось, не верю я тебе!
Убуши развёл руками:
- Что ж Михаил, не веришь - не надо. Вера либо приходит сама, либо не приходит вообще. И тогда человек слоняется во тьме, туманом окутанный, и не видит дальше своей руки. Не мне тебе разъяснять истину. Не мне. То что ты нашёл когда – то давно, так и сидит внутри тебя, и не ты сейчас разговариваешь со мной, а Тьма! Не ищи виноватых, Михаил, не ищи. В себя загляни, присмотрись внимательно: - а ты ли это?
- Гелюнг, я с собой разберусь сам! Плевать мне на всё, что ты мне растолковываешь. У меня своя вера, у тебя своя. Возьми деньги и скажи, куда они укатили, что замыслили делать? – Михаил Гаврилович достал из-за пазухи пачку ассигнаций и швырнул старику. Калмык осуждающе покачал головой, собрал аккуратно деньги и подвинул их обратно к Татаринкову.
- Мне не нужны деньги! Я тебе уже сказал, - он взмахом руки остановил готового взорваться Михаила, - Выслушай меня! Они пошли на курган, на Аргамджу, если поторопишься, можешь их догнать. Но я не советую тебе этого делать! Ты болен Михаил!. Болен Тьмою! Пусть они сделают то, что должны сделать, тебе будет легче! Поверь мне! Но держать я тебя не вправе.
Гелюнг замолчал, устало опустил плечи. Сейчас Татаринок увидел, насколько стар этот человек. На один небольшой миг ему захотелось последовать совету, остаться здесь, в калмыцком хуруле, но мгновенье спустя, что - то подняло его на ноги и толкнуло к выходу. В голову ударила злоба и ненависть, и вновь в душе шепоток: «Раздави, раздави Курдюка! Раз и навсегда, чтобы не смел, становиться поперёк дороги тебе - Михаилу Татаринкову!».
Теперь он знал, где ему искать своего главного врага. И он его найдёт, и раздавит. Втопчет в землю. Чтоб никогда больше не поднялся. И то, что его дочь заодно с Курдюком, его не остановит. Не имеет это значения, не имеет. Ведёт Татаринкова в неистовой злобе за собой шулма. Ведёт защитить себя и своё логово.
 Работник Гришка нахлёстывает коней. Подгоняет их зычным криком. Вперед! Вперёд, сквозь снежный буран, к кургану. Давно уж скрылся за снежной пеленой Ики – Чонос,  и наступила ночь.