Помни, Кавказ!

Георгий Гратт
ПОМНИ,  КАВКАЗ!
 

                Памяти  Д. А. посвящается.

 

ВМЕСТО  ПРЕДИСЛОВИЯ

 

Эта история началась давно, если позволительно говорить об истории, что она когда-то начинается. Вернее было бы сказать, что любая история простирается в бесконечность прошлого и будущего и, следовательно, не имеет, как такового, ни начала, ни конца, а мы лишь застаём её на каком-то временном отрезке, в который вместе с судьбами наших героев вплетена и наша собственная судьба. И как не дано нам бывает видеть вначале тех тягот и лишений, равно как и радостей и удач, что ожидают нас на нашем собственном пути, так не прозреваем мы и судеб наших друзей, наших героев, с которыми связала нас жизнь. Лишь много позже оглядываясь назад, мы с удивлением отмечаем тот в высшей степени глубокий смысл наших встреч, что ведёт нас к некой прекрасной и всё более различимой с годами цели, и тогда так или иначе мы воздаём должное тем людям, что оставили в нашей памяти такой неизгладимый след. И возносим хвалу Господу за то, что такая встреча состоялась.

Бориса я знал давно. Он жил тогда в одном из тех горбатых московских переулков, что круто сбегают к Солянке, беря своё начало где-то на покровских высотах, открывая на очередном своём изломанном повороте чудесный вид старой, уходящей Москвы. Здесь, в тенистой тишине уютных двориков мы попивали пиво, ведя долгие размеренные беседы ни о чём, наслаждаясь сиюминутностью дарованной нам жизни. Где они теперь, те беззаботные восьмидесятые? Боже, как давно это было!

 

 

ТРИ  ВСТРЕЧИ

 

Поезд стремительно разбивал ночной мрак и лёгкий предутренний туман, узкой полосой стелющийся по обе стороны дороги. Сигаретный дым метался в тамбуре и, подхваченный вихрем, ворвавшимся в открытую дверь вагона, которую услужливо забыл запереть проводник, уносился прочь, сливаясь с редеющей темнотой. Где-то впереди уже нарождалась заря нового неведомого дня, и справа, очерченный ею, целиком закрывая горизонт, всё выше и выше поднимался Кавказ. Дремлющие в этот ранний час станции с неизменными мазанками, строгими тополями и огромными нелепыми акациями, пролетали мимо, провожая состав поднятым жезлом сонного дежурного, замершего с недопитым стаканом остывшего чая. А поезд, стуча и мотаясь на стыках, уже сигналил, уже трубил, предупреждая следующую станцию о своём неминуемом приближении.

Мы ехали на юг вдвоём с женой. Мы мчались навстречу отпуску, навстречу Кавказу и самому синему Чёрному морю. Радостное ожидание томило нас ещё с Ростова, ещё с моста через Дон, и весь остаток ночи мы напряжённо вглядывались в темноту за окном. Но рано или поздно романтика дороги приедается, и то нетерпение, что владело нами в поезде, сменилось сонной, одурманивающей духотой автобуса. Нас сморило в несколько минут, и весь дальнейший путь мы провели в полудрёме. Кружит, укачивает дорога. Лишь изредка на ухабе вскинешь голову и проводишь недоумённым взглядом промелькнувший за окошком пёстрый базар или с удивлением прочитаешь выложенный аршинными буквами лозунг: “Направим мощь Кубань-реки, куда велят большевики!”

А дорога меж тем всё круче забирала вверх, путаясь в серпантинах. Всё суровее поднимались горы. На смену жаре, которая даже ранним утром даёт о себе знать в долине, пришла свежесть и прохлада ледников, до которых осталось совсем чуть-чуть; вон они – рукой дотянись. Сменились и люди. Где-то далеко внизу осталась та цивилизованность и чопорность пешеходов, что сразу выдаёт в них горожан. Здешние были другими, проявлявшими свой норов даже при встрече с безликим автобусом. Идёт себе какая-нибудь парочка местных красавиц ровно посередине дороги и на полшага не уступит, не свернёт при встрече. Но и водитель – джигит: кепка надвинута на самые брови, потухшая папироска прилипла в углу рта. У него тоже характер. Он, конечно же, сдаст чуть вправо, но так, чтобы этого никто не заметил, так, чтобы если уж не рукой, так хотя бы бортом машины чиркнуть, коснуться такого милого, такого воздушно-летящего девичьего платья и процедить при этом сквозь зубы многозначительное: “Вах!”

И вот мы приехали. Конечная остановка. Дальше только пешком. Здесь царит оживлённая атмосфера, что, впрочем, обычно для подобных мест. Кто-то, вроде нас, ещё только выходит на маршрут, а кто-то уже вернулся и делится впечатлениями. Разговоры, смех, песни под гитару. Всеобщее веселье и хаос. Особняком держатся серьёзные альпинисты. Увешанные верёвками, карабинами, жумарами, они свысока поглядывают на остальных. Они недоступны в своём величии, как и те вершины, что помнят их тяжёлую поступь. Джанга, Чегем, Софруджу.

Пока мы ехали, солнце успело добраться до зенита, и теперь и здесь не осталось никакой прохлады. Вдобавок к жаре прибавились пятьдесят килограммов за спиной. Через полчаса – час уже не идёшь, а просто переставляешь ноги. Хотя всё это, конечно же, преходяще. В сумерках поставишь палатку где-нибудь у реки, опустишь в ледяную воду горящие ступни, закуришь сигарету и улетишь. Вслед за сигаретным дымом, вслед за светлячками.

В горах своя философия. Философия оторванности, отрешённости от всего мира, философия одиночества. Такого не переживёшь ни в лесу, ни на равнине. Здесь весь мир распахнут над тобой, ты один перед лицом вселенной, и если прислушаться – услышишь те вопросы, что задаёт она тебе. Только тебе, потому что для неё нет тайн. Только тебе одному, потому что она знает про тебя всё. И она ждёт, ждёт твоего ответа. Она не устанет ждать никогда. Всякий раз, как ты будешь возвращаться сюда, она будет твоим терпеливым слушателем.

На третий день пути мы вышли к перевалу. Далеко внизу остался лес, уступив место высокотравью. Мирные овцы толпились на лугах, мелодично позванивая колокольчиками. Тут же рядом притулилось ветхое жильё пастухов с длинным загоном и непременными полчищами мух. Я не встречал людей, более гостеприимных, чем горцы. Они обязательно зазовут в гости, обязательно накормят и напоят всякого, переступившего их порог, поделятся с тобой всем, чем могут. Однажды в Сванетии нас полдня угощали, не уставая сменять блюда, подливать чачу, выспрашивать обо всём на свете через местного толмача, так как кроме него никто в доме не говорил по-русски, а нам всего-то и требовалось – пройти через огород хозяина. Человеку, не привыкшему к размерянной, однообразной жизни горцев, такое обращение кажется утомительным, навязчивым. Порою спрашиваешь себя: неужели у них нет других, более важных дел, чем часами беседовать с тобой так, словно вы лучшие друзья, которые не виделись сотню лет? Вот и на этот раз нас окликнули, позвали:

–        Эй! Заходите! Отдохните, поешьте. Куда вы так торопитесь? Будет гроза.

Но мы, переглянувшись с женой, лишь приветливо улыбнулись, неблагодарно махнув рукою в ответ. Очень уж не хотелось терять время, которого постоянно не хватает.

–        Спасибо! Извините, некогда.

Мы спешили к близкому перевалу.

Долина, до сих пор неуклонно сужавшаяся, здесь неожиданно расширялась, образуя подобие грандиозного цирка, который гигантскими, многосотметровыми ступенями поднимался к вечным снегам. В одном лишь месте их единство было нарушено. Тут в самой низкой части хребта и лежал тот загадочный перевал, что открывал путь на юг, к морю. Издревле им пользовались черноморские контрабандисты, обходя стороною горные заставы. Потом пришёл черёд партийных нелегалов, а в грозном сорок втором сюда докатилась война. Немецкие альпийские стрелки ни в чём не уступали нашим. Ещё в тридцатых годах в составе различных групп, в командах с лучшими инструкторами, они излазили и зарисовали весь Кавказ. Для них не осталось тут тайных троп, неизведанных путей. И те, кто встретил их здесь, порою знали их не только в лицо, но и по именам. Что переживали они, разглядывая в бинокль или прицел своих бывших друзей, партнёров по связке? Об этом размышляли мы, сидя в полуразрушенном окопе на седловине перевала. Ветер с моря нагонял безмятежные облака. Их лёгкие тени скользили по склонам, вороша былое, и былое возвращалось к нам памятью тех мрачных чёрно-белых лет. В углу окопа я подобрал случайно сохранившуюся гильзу от крупнокалиберного пулемёта. Сколько ж лет пролежала она здесь, забитая щебёнкой? Кому досталась её смертоносная пуля? Порой, сами того не замечая, мы становимся причастны тайному ходу событий, и вот, на каком-то изломе памяти всплывают вдруг люди, лица. Кто они? Откуда пришли? И что пытаются сказать нам, от чего предостеречь? Они жили, они видели те же снега, и на самом деле их мир не был чёрно-белым. Он был таким же цветным, как наш.

Ближе к вечеру мы спустились с перевала на возвышенное плато, доминировавшее над долиной. Отсюда открывался прекрасный вид на многие километры вокруг. Лишь с севера нас прикрывал главный хребет, ограничивая обзор. Наша ближайшая цель – река, со странным названием Бзыбь, протекала по дну долины. Мы хотели осмотреть её на предмет возможного сплава. Разные слухи ходили о ней, но одно было известно наверняка. Она протекала через два каньона – верхний и нижний. Нижний, представлял из себя скальную щель глубиной около сотни метров, но настолько узкую, что сверху её можно было бы запросто перепрыгнуть. Мало вероятно, чтобы он был проходим. А про верхний нам не было известно ничего. К нему-то и лежал наш путь.

Ночь выдалась тёплой, душной. К полуночи заворочалось растревоженное небо и через час обрушилось грозой. Правы оказались пастухи. Грозовые разряды раздавались с частотой пулемёта, а многократно отражённое горами эхо вызывало настоящую канонаду. И сразу же стало неуютно в палатке, а сама она казалась даже не утлым судёнышком в штормовом море, а листком, который вот-вот сорвёт бурей и унесёт в неизвестность. Молнии то и дело просвечивали её, как рентген, словно кто-то большой снаружи пытался разглядеть своих непрошеных гостей.

Как хорошо спится в городе под шум ночной грозы! Можно открыть окно, чтобы впустить в раскалённую квартиру влажный освежающий воздух. Лежать и слушать шуршание шин по лужам, уснуть под монотонный шорох листвы…

Где-то через час земля перестала впитывать воду, и тогда она потекла прямо через палатку, вызывая ассоциации с всемирным потопом. Если раньше и были какие-то надежды на сон, то теперь они улетучились напрочь. А к рассвету и вовсе пошёл град, но, видно, это были уже последние боеприпасы. Гроза выдыхалась, и скоро мы с изумлением вылезли из палатки, шурша сантиметровым слоем льда. Пробившееся сквозь клубящиеся облака солнце принялось за работу и в какие-то минуты ото льда не осталось даже воспоминаний. Вместе с ним испарились и все ночные кошмары. Мир опять был полон света, тепла и пения птиц.

Дольше всего в походе сохнут спальники, и это неприятное обстоятельство бывает надолго выбивает вас из привычного ритма – не велика охота тащить лишний вес. Лишь к полудню мы продолжили спуск, спеша к тенистому лесу подальше от докучливого солнца. Здесь, под буками и дубами ещё держался лёд, присыпанный сверху им же сбитой листвой. Наступишь на такую ловушку и скользишь вместе с ней по непросохшей, глинистой тропинке. С каждым шагом мы теряли высоту. Всё ближе и ближе река. Вот она уже мелькает внизу в просветах между деревьев, вот уже слышен её шум, а вот и она сама, такая долгожданная и необычно красивая – Бзыбь.

В горной реке не только не только красота и не только сила. В ней живёт ещё молодость природы, молодость мира, - то, чего так не достаёт равнинным рекам. Она кипит на шиверах и порогах, она бушует в водопадах, она вся в работе и никогда не устаёт. Она переделывает мир, она ещё не знает, насколько бесполезно это занятие.

Мы бодро шагали правым берегом по широкой натоптанной тропе. Изредка останавливались, скидывали рюкзаки и налегке осматривали какой-нибудь особо интересный участок. Река как река. Ничего серьёзного с точки зрения сплава, она здесь не представляла. Часа через два мы вышли к устью правого притока, через который был перекинут надёжный деревянный мост. На стрелке уютная поляна с необъятными, должно быть многовековыми буками. Вообще долина Бзыби славится своими буково-самшитовыми лесами, якобы самыми большими в мире. Что касается бука, то он здесь повсюду, а вот самшит нам до сих пор не попадался.

Час был предвечерний, и мы поставили палатку, привязавшись прямо к стволу одного из этих исполинов. Нам предстояло решить один очень важный вопрос. Судя по карте, верхний каньон начинался где-то рядом, но тропа, до сих пор бегущая вдоль реки, здесь неожиданно отворачивала в сторону, сразу же начиная резкий подъём. Очевидно, что весь участок верхнего каньона огибался, таким образом, поверху. Возможен ли проход снизу? Есть ли здесь хоть какая-то, пусть и самая захудалая тропа? Я отправился на её поиски, прихватив с собой заодно нехитрые рыболовные снасти. Некоторое время я пробирался по камням вдоль самой реки, но затем пришлось подниматься на берег. Если возможно представить себе субтропические джунгли, то это были именно они. Во всяком случае, то, что показывают по телевизору – лишь жалкое подобие. Здесь повсюду царила лавровишня с её ядовитыми колючими листьями. Впрочем, ягоды её, насколько я помнил, были тоже несъедобны. Её толстые, в руку толщиной стволы, переплетаясь друг с другом в немыслимый узор, создавали некую иллюзорную поверхность, похожую на пружинную сетку кровати. Разница была лишь в размерах ячеи. Эта гигантская сетка из лавровишни местами лежала на поверхности земли, а то, вдруг, поднималась над ней, спрямляя неровности почвы, на метр – полтора выше. Требовалось постоянно выбирать надёжную опору для ноги, пробовать её на прочность, искать опоры для рук и вот так, раскачиваясь между небом и землёй, продвигаться дальше, постоянно рискуя переломать себе конечности. О том, чтобы идти здесь с грузом, не могло быть и речи. Впрочем, опыт с рыбалкой окончился столь же плачевно. Оставалось одно – подчиниться тропе, то есть, обогнув весь каньон поверху, попытаться хоть что-то посмотреть в нижней его части.

Таким образом, утро нового дня застало нас на очередном подъёме. Мы карабкались вверх часа четыре, одолев примерно километровую высоту. День начинался душный, тяжёлый. От перенапряжения у меня пошла носом кровь, хотя чувствовал я себя отлично и никакой болезненности не испытывал. Подъём оборвался так же резко, как и закончился лес. Мы вышли на очередное плато подобное тому, на котором застала нас гроза. Разница была лишь в том, что первое было похоже на гигантское футбольное поле, а это скорее напоминало внутреннюю поверхность конуса, впрочем, не менее гигантского. Тропа была проложена по нему исключительно ровно, на одной высоте, то есть делала траверс склона, и представляла из себя длинную дугу, видимую практически на всей своей длине. Почти что в самом её начале стояла очередная пастушья избушка, в которую мы с удовольствием и зашли. Нас встретили трое молодых парней. Познакомились. Двое из них – Ашот и Супьян, были из Сухуми, а третий, их гость – Муса, из далёкой Чечено-Ингушетии. Мы разговорились. Ашот с Супьяном пасли здесь скот, хотя сами не являлись профессиональными пастухами, а были студентами – учились в сухумском университете. “Видимо подрабатывают в каникулы”, - решили мы. Оказалось – нет. Скотоводство и производство сыра, это часть большого семейного бизнеса. Причём под семьёй понимается нечто, гораздо более широкое, чем просто отец, мать и дети. Вернее было бы эту общность назвать кланом, семейным кланом, куда входит куча всяких родственников. Ашот насчитал их около сорока, но вскоре сбился. Все они на паях владели стадом в семьдесят голов. Зимой оно “расквартировано” в Сухуми, а на лето его выгоняют в горы. Пасти стадо – этакое своеобразное дежурство – достаётся по очереди. В августе пришёл черёд двух студентов, а в сентябре их должны сменить. Впрочем, они здесь не только пасут, но ещё и производят сыр – знаменитый сулугуни, который потом, опять-таки по разнарядке, кто-то из родичей продаёт на местном рынке, а кто-то возит в далёкую Москву.

За всем этим я не понимал только одного: зачем нужно ещё кончать какие-то там университеты? Хотя потом до меня дошло, что вообще-то они никакие не пастухи, не сыроделы. Все они юристы, доктора, учителя и прочее, и прочее, а всё, что связано с сыром, даёт лишь дополнительный заработок. Трудятся же наши граждане на своих садовых участках, но при этом не считают себя крестьянами. А может быть, всё гораздо глубже, и важен даже не дополнительный доход, как таковой, а сама эта связь с землёй, причастность земле, которая и не даёт угаснуть в нас чувству родины?

Нас гостеприимно угостили холодным мацони, молодым сулугуни. Мы сидели и болтали часа два-три на самые разные темы. Избушка с виду бедная – просто укрытие от непогоды, но на стене висит хороший приёмник, японский десятикратный бинокль, ружьё. Про ружьё спрашиваем:

–        Зачем?

–        Мишка, - отвечает Супьян.

–        А что, разве есть медведи?

–        Да, много.

–        И что, нападают?

–        Да. Позавчера телёнка утащил.

–        Это когда гроза была?

–        Да-да, как раз перед самой грозой.

Муса, как выяснилось, им не родственник. Он служил вместе с Супьяном и заехал проведать армейского друга. Собирается поступать, в Москву.

–        Куда?

–        Не знаю пока. Как получится.

Он спрашивает у меня, сколько стоит сейчас поступить в институт? Я пожимаю плечами:

–        Не знаю.

На стенке висят ещё и удилища. Тема разговора сворачивает в иное русло.

–        А как рыбалка?

–        Помаленьку.

–        А рыба есть?

–        Есть. Форель. Другой никакой нет.

Я пожаловался на собственную неудачу, спросил, на какую наживку нужно ловить.

–        Есть такой жучок, - сказал Ашот, - под камнями живёт. Поднимаешь камень и быстро его переворачиваешь, чтобы жучок не уполз. Вот на него попробуйте.

–        Нет, это трудно, - вмешался Супьян, - сначала собирать, потом ловить. Лучше всего на икру.

–        Да, на икру хорошо идёт, - поддержал Ашот.

–        На какую икру? – спрашиваю с удивлением.

–        На красную.

–        А где её взять?

–        Ну, как? Купить банку икры, - сказал Супьян, - и ловить. Очень хорошо клюёт!

Мы поблагодарили хозяев за гостеприимство и на этом добром совете и распрощались.

Да, трудно бывает русскому человеку понять кавказца. Банка икры, как минимум, сопоставима с ценой удилища. Впрочем, говорят, за всё нужно платить, хотя некоторые и добавляют при этом: “но не такой же ценой!” Бывает, встретишь в рыболовном магазине товарища, который покупает катушку за сто тридцать баксов и при этом консультируется с продавцом, - хороша ли? Хочется вмешаться, хочется посоветовать ему, не скупиться и купить за сто пятьдесят, тем более, что результат, скорее всего, будет тем же. Он будет тем же, даже если данный товарищ купит катушку всего за двести рублей. Потому что рыбу на крючок надевает господь или некто, того же уровня компетенции, а всё остальное – лишь наше тщеславие.

Такие вот мысли лезли в голову, а тропа тем временем бежала всё дальше. К вечеру мы миновали плато и через невысокий увал перебрались в соседнюю долину, которая, по большому счёту, оставалась всё той же пространной долиной реки Бзыбь. Здесь уже начиналась грунтовая дорога, которая, судя по карте, должна была вновь вывести нас на реку в том месте, где располагался посёлок с названием, не менее любопытным, чем у реки – Псху.

Весь посёлок, это практически одна длинная-предлинная улица, расположенная перпендикулярно реке. Домики прилепились вдоль неё. Здесь же и магазин, и местный аэродром с деревянным сарайчиком аэровокзала, в тени которого мирно похрюкивают поросята. Население посёлка очень пёстрое, но преобладают украинцы. Все говорят на какой-то дремучей смеси. То ли по-украински, то ли по-русски. Зимы здесь длинные, и если верить рассказам, очень снежные. Бывает, что толщина снега достигает пяти-шести метров. А ещё селение известно своим мёдом. Поговаривают, что он лучший в стране. Мы специально завернули на пасеку попробовать. Мёд и впрямь чудесный, прекрасного изумрудного цвета, но не того броского цвета южно-американского изумруда, а нашего, родного, уральского, - скорее жёлтого, чем зелёного.

Оставляем часть груза в посёлке, чтобы налегке пройтись до верхнего каньона. Здесь уже совсем другой лес, он больше похож на парк. Нет того буйства лавровишни. Она приняла вполне культурную форму и растёт, как и положено – вверх. Здесь же впервые встретили и самшит. Кажется он тут такой же реликт, как в наших среднерусских лесах можжевельник, хотя внешне ничего близкого с ним не имеет. Он больше походит на обычную жёлтую акацию, с которой произошла ужасная метаморфоза. Увеличился и как-то деформировался, смялся ствол, и увеличились как по размеру, так и по количеству иглы. В общем, малоприятное зрелище. Скорее кактус, чем дерево.

Широкая торная тропа уверенно ведёт нас правым берегом. Течение реки быстрое, но совершенно ровное. Ни тебе шивер, ни порогов. Вечереет. Останавливаемся на ночлег. Ближе к сумеркам появляется странная парочка. Мадам, в каком-то невообразимом наряде, уверенного возраста, но из тех, которых не берут года, и с нею молодой спутник, лет двадцати с чем-то. Здороваемся. Стандартные расспросы: откуда, куда? Оказывается, они, так же, как и мы, ходили к верхнему каньону. Им сказали, что там можно поглядеть на водопады. Никаких водопадов они не нашли, но какими-то там красотами полюбовались и теперь возвращаются обратно. Мы ещё поболтали минут пять, делясь впечатлениями, и они отправились в посёлок – спешили вернуться засветло.

Ночью я долго не мог заснуть. Я ворочался с боку на бок, пытаясь понять причину бессонницы. Прошла всего лишь неделя, а кавказские красоты уже приелись, набили оскомину. Всё чаще тянуло на север, на родину. Да, бывает, у нас посреди лета зарядят дожди, и подует нудный холодный ветер, но зато с какой радостью встречаешь после этого первый погожий денёк и долгожданное солнце. А здесь солнце постоянно. Оно преследует тебя повсюду. Его слишком много, и от этого устаёшь быстрее, чем от непогоды. Ненастье мобилизует, заставляет работать; жара может только угнетать.

Затем в памяти всплыла вечерняя встреча. Странная парочка! Кто они? Слишком уж коротко длилась наша беседа. Особенно меня озадачил парень. Было такое ощущение, что он никак не мог сосредоточиться на разговоре. Он был словно раздвоен. Так бывает, когда человека беспокоит, отвлекает от насущного нечто, куда более серьёзное, и он всеми помыслами где-то там, далеко. Но в данном случае было не так. Парень был внешне совершенно спокоен, ничто его не волновало. В то же время не покидало чувство, что он не здесь, не рядом. Какое-то время поломав голову над всем этим, я наконец-то заснул.

С утра пораньше мы продолжили свой путь и очень скоро добрались до пресловутого каньона. Вряд ли термин “каньон” был уместен в данном случае. Да, река здесь продиралась через нагромождение обломков скал, образуя достаточно серьёзные пороги. Прохождение ряда из них – большой вопрос. Но, всё же, это не было каньоном в классическом понимании слова. Общий же вывод был таков: река здесь проходима. С осмотром, со страховкой, с вариантами обноса, но - проходима. Остаток дня я посвятил рыбалке; точнее, половину времени – собиранию жучков, а другую половину – форели. Итогом были несколько рыбок граммов по сто – сто пятьдесят, которых мы и зажарили на ужин. Больше смотреть в этой части долины было нечего, и мы возвращались в Псху.

В посёлке мы с удивлением наткнулись на нашего недавнего знакомого. Он был почему-то один, без дамы. Теперь, когда позволяло время и обстоятельства, мы познакомились.

Борис, как звали нашего нового приятеля, учился на втором курсе юридического. Коренной москвич. Спутница его – адвокат, имеет свою практику и по совместительству преподаёт у них в институте. Сюда её привёл какой-то правовой казус, что-то наподобие газетных передовиц тех лет: “Письмо позвало в дорогу”. А Бориса она попросту пригласила в провожатые – как-никак мужчина. Теперь вот она торопится в Москву, укатила вчера попуткой в Сухуми, а он в нерешительности. То ли ещё побродить здесь, то ли рвануть на море.

–        Ну так, давай с нами, - предлагаем ему, - нам уже здесь поднадоело.

–        Идёт!

Проблема была только с транспортом. Идти пешком, означало терять дня три. Дожидаться мифического автобуса, который то ли ходил, то ли нет – не хотелось. Была ещё надежда на самолёт, но тоже маленькая. Самолёт почти всегда был в ремонте. Тем не менее, у местного аэродрома царит оживление. Занимаем очередь.

–        А что, самолёт будет?

В ответ слышна украинская речь:

–        Та бис его знаить. Мае буть.

Из открытого окошка диспетчерской доносятся переговоры по рации, которая всё время хрипит и захлёбывается:

–        Так мне людям, - ударяя на “я”, - шо казать? – треск в эфире, - Трошки пошукай! Чи як?

Выясняем, что самолёта сегодня не будет, но ещё не всё потеряно. Они ещё “пошукают” вертолёт у геологов. Обнадёженные, мы растягиваемся на траве, с надеждой поглядывая в небо. Но идёт время, и близится вечер. Домой потянулось стадо, забредая по пути на взлётное поле. А народ не расходится, ждёт. Неожиданно в толпе проносится общий радостный вздох: над хребтом показался долгожданный вертолёт.

–        Но вот, поглядите, какая-то птица всё ближе и ближе по воздуху мчится, - цитирует Борис.

От свистящего винта в панике удирают коровы. Пилот с кислой миной при виде толпы желающих улететь, высовывается из окошка и кричит:

–        Всех не посажу!

Я машинально пересчитываю потенциальных пассажиров. Получается, человек сорок. Сосед по очереди добродушно ворчит:

–        Ничего, всех возьмёт. Просто цену набивает.

В результате набилось тридцать семь человек. Какая-то старушка умудрилась даже затащить козу. Та долго упрямилась, но в итоге сдалась. Все возбуждены. Томительное ожидание сменилось нескрываемой радостью. И вот, засвистел, разгоняясь, винт, задрожала и подалась вверх машина, и, на каких-то запредельных оборотах двигателя, вдруг оторвалась и, на мгновение зависнув, полетела. Разговоры оборвались сами собой – перекричать этот гул было невозможно. Мы впервые летели вертолётом, и я тут же зарёкся делать это впредь. Не покидало ощущение, что находишься внутри гигантского отбойного молотка, в котором всё дребезжит, падает, откручивается. Сколько не закрывай – постоянно открывается форточка в боковом окошке, и в неё несёт чёрную, чадящую копоть. А в голову лезут самые мрачные мысли.

Но вот, в лучах заходящего солнца сверкнуло море, замигали огни побережья, обозначив дороги, аллеи, пансионаты, и через мгновение мы в Очамчире. Отсюда рукой подать до Сухуми, над которым уже сгущались вечерние сумерки. Уже под платаны, под томные гималайские кедры с белесыми шишками, потянулась праздничная бурлящая толпа в предвкушении отдыха и развлечений. А мы, прокопчённые вертолётной гарью, мчимся в троллейбусе и мечтаем лишь о море. Вот оно, такое близкое, тёплое. Мы едва успеваем до пограничного патруля насладиться его блаженством.

Счастливый Сухуми, мирный Сухуми, довоенный Сухуми. Мы были юны в те годы, мы были беззаботны. Боже, как умели мы быть беззаботны! Купание днями напролёт, долгие разговоры с такими же бродягами, как и мы, на пустынном ночном пляже. Песни. Негромкая гитара. Лишь изредка, лишь лёгкой тенью скользнёт сожаление об уходящем лете.

Он всегда появлялся на пляже с раннего утра. В неизменном спортивном костюме потускневшего синего цвета, в стоптанных сандалиях на босу ногу, с махровым полотенцем через плечо. На вид лет пятьдесят – пятьдесят пять. Купался, пока нет дневной суеты и толчеи, тут же в кофейне выпивал маленькую чашечку кофе по-турецки и уходил до жары.

В то последнее наше утро в Сухуми, он устроился рядом с нами. Мы сидели на безлюдном пляже, балуясь, только что заваренным крепким утренним чаем из обжигающих алюминиевых кружек. Он повернулся к нам и поинтересовался, откуда мы, где были? Мы ответили. Завязался разговор.

–        Я часто бываю в Псху, - сказал он, - там хороший отдых.

В ответ мы тактично согласились. Предложили нашему знакомому чаю. Он отказался, но тут же заметил:

–        Я гляжу, вы пьёте из алюминия?

Мы недоумённо переглянулись: из чего же ещё пить в походе?

–        А вы знаете, - продолжил он, - что теплопроводность алюминия гораздо больше, чем у глины? Горячий чай нужно пить из керамики. Не так обжигает.

Борис обернулся ко мне и многозначительно шепнул:

–        Профессор!

“Профессор” тем временем, собрался искупаться, попросив нас приглядеть за вещичками. Оставшись одни, мы дали волю эмоциям.

–        А чем вы занимаетесь? – поинтересовались мы, когда он закончил свой утренний ритуал.

–        Работаю в сухумском университете.

Мы переглянулись. Кажется, всё встало на свои места, но некий червь уязвлённости, поражения, подтачивал меня изнутри. Уж если не отыграться, то хотя бы свести партию на ничью.

–        А знаете, - сказал я, - в горах возле Псху мы встретили двух студентов из вашего университета. Так, поболтали немного. Я спросил у них совета, на что ловить форель. И знаете, что они ответили?

-         ?

–        Они сказали, что лучше всего ловить на красную икру.

Я ожидал любой реакции, чего угодно, но в основном мои предположения сводились к формуле: “Ах, эта молодёжь! Цену деньгам не знает”. Но профессор оказался более достойным противником, чем я полагал. Партия была проиграна вчистую.

–        Ну, нет, что вы! Это не так! – сказал он и ненадолго задумался, - На камнях, снизу, живёт такой маленький жучок. Поднимешь камень, повернёшь – только быстро, а то он уползёт. Вот на них и нужно ловить, - сказал он и широко улыбнулся, - А красная икра…нет, - он задумался, - вас обманули! На красную икру надо ловить осенью. Так что приезжайте к нам в сентябре. Отличная будет рыбалка!

 

 

ОСЕНЬ  НА  ПОБЕРЕЖЬЕ

 

Месяц ноябрь подходил к концу, и море всё чаще штормило, но сегодняшний день выдался на удивление тёплым и тихим. Весь он был наполнен серебристым сиянием небес, терпким дымом, сжигаемой по дворам листвы, и хрустально-прозрачными далями. В такие дни легко читается и пишется. Карандаш, словно сам летит по бумаге, норовя выскочить из под назойливой опеки руки и пуститься в собственные непредсказуемые странствия. А мысли, не выдерживая очереди, толпятся и напирают друг на дружку, стремясь стать первыми и единственными. Надо же, ещё вчера ему казалось, что жизнь кончена, что всё летит под откос, и он уже не в силах противостоять неизбежно надвигающейся катастрофе. И мир вокруг своим пронзительным сырым ветром, и красноповязочники на каждом углу – у них что, не нашлось другого цвета? – все они свидетельствовали о том же. А нынче выглянуло солнце, и будто объявили праздник, будто вернули свободу. А всего-то и требовалось – решиться. Конечно, трудно покидать город; город, в котором ты родился и вырос, в котором любил, в котором прожил всю жизнь. Город, за который отдал свою жизнь отец. И сразу же возник неизбежный вопрос: “Почему меня? За что?” Но по трезвому размышлению нынешней бессонной ночью, пришёл и ответ. А что такого ты пережил за свои, без малого шестьдесят лет? Да, ему уже почти шестьдесят, и это почти в два раза больше, чем было его отцу. Спокойная, размерянная жизнь. Море, дом, университет. Ты думал, всё и останется таким же до самого конца? А как же Сократ, отравленный на старости лет цикутой, а Пифагор, разрубленный римлянином? Да, ты прожил интересную и долгую жизнь, хотя, что такое “долго” для грузина? И, может, не за горами тот час, когда и ты отправишься в последний путь. По синим искрящимся волнам, дорогой лосося, мимо Каппадокии, мимо древней Вифинии и Фракии, на запад, к Елисейским полям, как плавали древние колхи.

Нет, не стоит сегодня о грустном. У него ещё столько лет впереди. А сколько работы? Сколько всего надо успеть!

Вчера вот пришло письмо от Майи. У них там тоже неспокойно. Господи, Майя! Как же давно это было, но… говорят ведь: первая любовь не ржавеет. Ладно, хоть их-то там никто не тронет, не сгонит со двора. Всё-таки у себя, на родине. Правда, и он не на чужбине. Но кто же знал, что всё так обернётся? Хотя не слепой – видел. Собственными глазами. Может, для кого-то это и было неожиданностью, только не для него, нет. Вся эта накалявшаяся атмосфера последних месяцев не осталась для него незамеченной. Тучи сгущались давно. Ещё в конце учебного года, прошлым летом на выпускном вечере у него состоялся нелицеприятный разговор с ректором. Тот как бы невзначай за рюмкой вина поинтересовался планами Руслана на будущее:

–        Ну, ты понимаешь, - возраст! Надо готовить смену.

Он не стал тогда дискутировать с коллегой. Он не любил бросать слов на ветер, а, тем более, - против. Какой возраст?! При чём тут возраст? Кому бы говорить о возрасте, да только не ему. Руслан редко задумывался о своих годах. Он был в прекрасной форме и никогда не жаловался на здоровье. Ежедневные купания круглый год в любую погоду. Только шторм мог помешать ему. Кто ещё на факультете мог похвастать этим? Да что там факультет! Во всём университете не было ему равных. И вот теперь бросить всё это? Бросить дом, море, и ехать к брату в Цхалтубо? А что он станет там делать? Пасти овец? Или копаться на винограднике? В общем, доживать тихую седую старость. А Нина? Ну, Нина ещё молода, можно будет ей что-нибудь подыскать. Надо бы узнать, что у них там есть в Цхалтубо? В прошлый телефонный разговор Михаил упоминал о каких-то курсах. Надо же! Именно так они и познакомились с Ниной. Только тогда они назывались иначе. Это было подготовительное отделение. Господи, четверть века прошло. Подумать только! А она до сих пор обращается к нему на вы. Смешно! Каким-то образом об этом проведали его ученики, и теперь передают, как анекдот, из поколения в поколение. Он знал, что их отношения давно стали предметом шуток на факультете. Некоторые из них долетали и до его ушей. Он не обижался. Иногда было действительно смешно…

Чем больше он копался в своём прошлом, тем меньше ему хотелось куда-то уезжать, что-то менять в своей жизни. Нет, хватит потакать своим слабостям, ведь он уже принял решение. Но как же быть с вещами? А книги? А рукописи? Ему физически не успеть за неделю собрать всё это, упаковать. Или плюнуть на всё и остаться? Что они, в конце  концов, сделают ему? Расстреляют? Да нет, просто выкинут на улицу, как многих других. Им же нужен не он, а его особняк. Он же всё прекрасно понимает. Дом на побережье. Интересно, сколько это может теперь стоить? Ладно скулить, хорошо, хоть неделю дали. Спасибо Ашоту. Не то, что этот, второй. Как его? Джаба! Он слышал невольно их разговор между собой, когда Ашот осаживал своего приятеля. Да и полно, приятеля ли? Не больно похоже. Они ушли на кухню, когда в комнату вошла Нина. Она стала ругаться, проклиная всё на свете, а особенно этих, пришлых, невесть откуда свалившихся на голову, - “Воинов Джохара”, - так она сказала. А он пытался успокоить её, привести в чувство.

–        При чём тут Джохар? – шептал он ей, - На самом деле они самые, что ни на есть гэбисты. Всё же шито белыми нитками. Посмотри: что Баку, что Тбилиси, что Вильнюс. Это же один почерк!

А теперь вот у них.

Господи, ну почему всё это обрушилось именно теперь? Грязь, ругань, постоянные скандалы. Полный развал и неразбериха. А последнее время ещё и стрельба, и смерти. А в перспективе вообще полный хаос. Куда деваться? Кому он теперь нужен со своей историей? А раньше? Раньше он был кому-то нужен? Все же только делали вид, а на самом деле? Сплошное враньё и подтасовка фактов! “На то она, история, та самая, которая ни слова, ни полслова не соврёт”. Вот и дождались, довыдумывались! В магазинах – пустота. Деньгами, разве что печку топить. Харчевню на углу, и ту прикрыли. Надо же: “Три пескаря”! Значит, кто-то ещё читает Толстого. Хорошо хоть кофе в доме остался, спасибо Сулико, - не забывает. Как Майя не хотела этого имени! Всё твердила: “Имя - в руку”. Дура! Не имя, а сон – в руку. Хорошо, он тогда настоял. Всё это бабские суеверия. Живёт теперь в Австралии, как у Христа за пазухой, печали не знает. Муж миллионер. Всё к себе зовут. А может, ну его к чёрту – Цхалтубо? Улететь в Австралию! Там океан, солнце ходит справа налево. Не хочется только побираться бедным родственником на старости лет. Ну, хоть за неё душа не болит, и на том спасибо. И правильно, что фамилию не сменила. Сулико Гонгадзе. Звучит! Господи, как они любили эту песню! А какой хор у них был! Какие тенора! Ни одной приличной свадьбы не было, чтобы их не пригласили. Но всё это только было. Кому теперь об этом рассказывать? Да и кто будет слушать? Эти молодые с автоматами? Спасибо ещё двери не ломали. Это Ашот, конечно же, ему спасибо. К учителю всё же пришёл: “Разрешите, Руслан Ревазович?”, “Простите, Руслан Ревазович”. Извинялся на каждом шагу. Понятно. Не все ж такие, как этот Джаба. Тоже мне – конфедерация! Чего там конфедерация? То ли горских народов, то ли народов Кавказа. Слова-то какие знают! А как послушать – сплошная нецензурщина и политиканство. Чего он там Ашоту на кухне орал, пока он Нину в гостиной успокаивал? – “Пока ты тут будешь целоваться с каждым грузином, они там, в своём Тбилиси, армию сколотят!” Или ещё того хлестче: “Мне эти черножопые во где! Чего с ними любезничать? Двадцать четыре часа, и свободен. А иначе – к стенке. У меня давно руки чешутся”. Вот так вот! И вот они теперь будут нами править. И, что самое смешное, за них проголосуют, выберут. А попробуй не выбрать! Но так даже и вопрос не поставят, а выберут, потому что привыкли. Семьдесят лет под ярмом ходить привыкали, и привыкли. Ничего другого не знают и не хотят. А какие были надежды, какие открывались перспективы! Свобода! Слово-то какое сочное! А на деле оказалось, что вся ваша перестройка – это тот же передел собственности. Только теперь уже не по классовому, а по национальному признаку. Ибо класс – понятие социальное, а потому не историческое, а кровь, - она извека, против неё, как говорится, не попрёшь. Вот и получили свою собственность и свободу. Правда, опять-таки, кто – вершки, а кто – корешки. По способностям. Ну, это уж завсегда так. Да только вот о другом забыли. Не учли. А безработицу, а голод, а войну – не хотите ли? Как в анекдоте: “Драку заказывали?” Ну, да, “дали мне нынче свободу, что я с ней делать буду?” Так и получите по полной программе. На десятилетия хватит – не расхлебать. Вот она вам, история, которую вы никогда не знали, и знать не хотели. Получите и распишитесь. Ладно, мы уж как-нибудь и в Цхалтубо проживём. А вот что будете делать вы со своей свободой на всех ваших “Малых землях” и “Всесоюзных здравницах”? Мандарины друг другу продавать или собирать гильзы вместо ракушек? Кому будете показывать и что? Разворованную дачу товарища Сталина на озере Рица или полудохлых обезьян в голодном питомнике? Да и кто теперь приедет на ваше побережье?

 

 

МЕСТЬ

 

Всё началось с того, что на их улице появился Султан Култыгов. С той поры жизнь маленького Занди стала невыносимой. Каждый раз, выходя из дома, он подолгу оглядывался по сторонам: не затаился ли где-то его враг? Хитрый и коварный, тот мог часами дожидаться Занди, мастеря что-нибудь под лестницей или же, словно ему и дела ни до чего нет, спокойно прогуливаться во дворе, дожидаясь удобного момента. Он был ещё хуже федералов, хотя лично ему, Занди, ничего плохого федералы не сделали. Иногда они даже угощали его шоколадкой, а если очень повезёт, то могли прокатить на танке и дать понажимать разные кнопки. Занди очень любил машины, но только настоящие, которые ездили. У них во дворе стоял разбитый танк, но с него давно уже открутили всё, что только можно было открутить. Теперь в нём даже играть было неинтересно. А раньше в нём поворачивалась башня и, хотя с большим трудом, но открывались и закрывались люки. И ещё была куча всяких рычагов и кнопок. Они с друзьями всегда пропадали здесь после школы. Они знали, что когда-нибудь будут управлять точно таким же, и потому начинать нужно уже сейчас. Но с тех пор, как появился Султан, всё переменилось. Случилось это почти год назад, прошлой весной. Занди возвращался из школы и только завернул за угол, как увидал во дворе своих друзей. Они толкались и дурачились, и с ними вместе был ещё какой-то незнакомый мальчишка. Когда Занди подошёл, незнакомец уставился на него в упор и спросил:

–        А это что за прыщ? – и неожиданно резко толкнул его в плечо, одновременно сделав ногой подсечку.

Занди упал, и все вокруг засмеялись. От обиды потекли слёзы. Занди не хотел плакать, они потекли сами собой. А незнакомец засмеялся ещё сильней и крикнул:

–        Беги домой, маменькин сынок, пока не схлопотал ещё.

С тех пор жизнь Занди не заладилась. Стоило выйти на улицу, как тут же появлялся его обидчик. Он был старше Занди всего на год, но гораздо сильней и всякий раз демонстрировал своё физическое превосходство. Конечно, Занди было очень обидно, но он ничего не мог с этим поделать. Он бы, может, и стерпел одного Султана, но хуже всего было то, что от него отвернулись товарищи. А ведь он всегда считал их своими лучшими друзьями. Теперь, в угоду Султану, они сами порой потешались над ним, и особенно старался маленький Ильяс. Но попробуй только огрызнуться против кого-то из них, как тут же в дело вмешивался Султан. Занди не считал себя трусом, но Султана он боялся. Он знал, что Султан вместе с матерью приехал откуда-то с гор, потому что их аул разбомбили, и его отец погиб. И ещё он знал, что в горах у него осталась куча родни, и что фамилией своей он страшно гордится. Занди и сам рос без отца. Отец погиб ещё три года назад, когда Занди только-только исполнилось пять лет, и он его почти не помнил. Да и у всех его друзей, кого ни назови, не осталось отцов, разве только у куцего Рамали. Но и тот пропадал неизвестно где, так что вроде как его и не было. Хотя у Занди был ещё дядя со странным именем – Муста. У него был свой дом с садом на другом конце города. Занди помнил, какие сладкие персики росли у него в саду. А за садом была бахча, и осенью там поспевали арбузы и дыни. Но мать Занди не любила Мусту. Она говорила, что он нехороший человек, что он ворует людей. Занди не совсем понимал, как это – воровать людей? Своровать можно хлеб или арбуз на базаре. А как можно своровать человека? Он ведь не чей-то, он сам по себе. Мать рассказывала, что раньше такого не было. Раньше никто никого не воровал, и вообще не стреляли. Она говорила, что раньше был мир. Но Занди не понимал, как же это было, когда не стреляли? Сколько он себя помнил – стреляли всегда, особенно по ночам. Бывали, конечно, ночи, когда не стреляли, но тогда было как-то непривычно, не по себе. Тогда Занди лежал и долго вслушивался в тревожную тишину. Ему казалось, что в ней таилось что-то неизвестное, страшное. Там, в этой тихой темноте за окном крался враг. Но как только где-то раздавалась стрельба, так сразу же становилось спокойней. Значит, всё в порядке, всех, кого надо, застрелят, и можно ни о чём больше не думать и спать. Так что он не понимал, что могло нравиться матери в этой тишине? А ещё мать рассказывала, что раньше их улица была самой красивой в городе, самой зелёной и чистой. В это тоже верилось с трудом. Все дома в их округе были разрушены и никто не жил наверху. Те, кому повезло больше, жили на первых этажах, а они с матерью, как и многие другие, ютились в подвале. У них было очень уютно, вот только весной бывало сыро, а зимой ещё и холодно. Дядя Муста, которого не любила мать, дал им чугунную печку. Она была маленькой, и тепла от неё тоже было мало, но мать обложила её кирпичом, а дядя завинтил их проволокой, чтобы кирпичи не разваливались. Теперь можно было даже греть руки о кирпич, да и тепла хватало надолго. Жаль только, дров вокруг почти не осталось, и каждый раз Занди приходилось ходить за ними всё дальше. Раньше Занди очень любил возить дрова на своей маленькой тележке, но с тех пор, как появился Султан, всё стало по-другому. Стоило ему увидеть Занди, как он тут же преграждал ему путь и начинал приставать. Он толкал Занди или сбивал его с ног, и если Занди сопротивлялся, это ещё больше подзадоривало Султана. Обычно, он заламывал ему руку и требовал:

–        Проси пощады!

Но Занди молчал, и это злило Султана. Занди знал, что будет только больней, но он не хотел унижаться перед своим врагом. Лишь когда от боли у Занди начинали течь слёзы, Султан отпускал его и насмешливо кричал вслед:

–        Катись отсюда со своей тележкой, маменькин сынок.

Занди не был маменькиным сынком. Он никогда не жаловался ей на своего врага, он говорил о нём лишь с Аллахом. Сколько раз просил он всевышнего избавить его от Султана. Но Аллах молчал, и Занди оставался со своим врагом один на один.

А однажды, когда Занди повезло, и он второй раз в жизни ехал на настоящем танке, Султан совсем взбесился. Он наседал на Занди и шипел сквозь зубы:

–        Предатель! Ты знаешь, как поступают с предателями? Их ставят к стенке, им отрезают головы.

Затем, сбив его с ног и сев сверху, он зашипел ему в самое лицо, противно дыша жареным луком:

–        Они убили твоего отца, а ты предал его, ты предал всех нас. Проси пощады, предатель!

Но Занди знал, что отца убили не федералы. Мать рассказывала, как он погиб на пожаре, когда боевики подорвали нефтяную скважину. И ещё она говорила, чтобы Занди никому не рассказывал об этом. Потому что, говорила она, некоторым это не понравится. Занди плохо понимал, почему кому-то могло не понравиться, что его отец погиб в огне. Он ведь погиб как герой. Но мать сказала, что он ещё ничего не понимает, и Занди не стал ей перечить. Он любил свою мать. Любил её нежные быстрые руки, любил её тихий мелодичный голос. Он любил слушать, как она поёт. Мать часто пела ему на ночь, когда он засыпал, и от этого становилось тепло и уютно. А когда она уходила на ночное дежурство и просила соседку Лейли посидеть с ним, Занди было очень неспокойно. Тогда в голову лезли самые мрачные мысли, и он никак не мог прогнать их.

А два дня назад мать заболела. Наверное, она простыла на работе, потому что у них в больнице постоянно были сквозняки, а нынешней зимой было как-то особенно сыро. Сегодня у неё был жар, она не вставала, и Занди с утра крутился, как заводной. Ещё до света он истопил печь и сварил серые клейкие макароны, оставшиеся с прошлой гуманитарной помощи. Но мать не хотела есть, она просила только пить, и Занди стало очень обидно. Правда, он тут же прогнал обиду и поставил кипятить чайник. У них почти не осталось сахара, и Занди решил, что вполне может попить несладкий чай, а последний сахар отдать матери. Можно было, конечно, сходить на базар, но мать не любила отпускать его одного, хотя, что такого могло бы с ним случиться? Да и денег у них всё равно не осталось – Занди знал об этом, - а ждать до получки надо было целых три дня. Это ещё в лучшем случае, потому что получку у матери в больнице постоянно задерживали.

Когда чайник вскипел, Занди помог матери сесть, подоткнув ей за спину подушку, и поставил на табурет кружку горячего сладкого чая. Ей бы нужно попить чай с лимоном, да только где же его сейчас возьмёшь? Разве что сходить к дяде Мусте? Должны же у него быть лимоны.

Мать пила тяжело, маленькими глоточками. У ней сильно болело горло, и она лишь слабо улыбалась, глядя на Занди. Уложив её спать и укутав поверх для тепла своим маленьким одеялом, Занди задумался. Он окинул хозяйским взглядом комнату, соображая, что бы такое сделать, и решил, что нужно принести ещё дров: оставшихся - было на одну топку. Занди оделся, взял тележку и вышел на улицу. Странно, но Султана нигде не было видно. Может быть, Аллах услышал, наконец, его просьбу? Занди свернул за угол, пересёк соседнюю улицу и вышел на пустырь. Когда-то здесь был частный сектор, и стояли маленькие белые домики с садами. Потом, когда их разрушили, вокруг было полно дров, и ещё прошлой зимой Занди привозил отсюда по целой тележке. Но с тех пор всё давно разобрали. Спилили даже старые яблони. Глубже на пустыре ещё оставались дрова, но там вокруг всё было заминировано, и стояли таблички. Конечно, Занди мог бы запросто пройти туда – никакой же ограды не было, но каждый раз он вспоминал о матери. Что будет с ней, если она останется одна? У ней ведь никого больше нет, кроме дяди Мусты. Кто станет о ней заботиться? И подумав, Занди каждый раз поворачивал обратно. Вот и на этот раз он решил поискать дров в другом месте. Дальше дорога сворачивала к реке. В прошлую зиму здесь стоял блокпост, грелись у костра солдаты. У них всегда можно было попросить дров. Но летом мост взорвали боевики и блокпост за ненадобностью убрали – всё равно тут никто не ездил. Обогнув бетонные блоки и, в который раз удостоверившись, что здесь ничего не осталось, Занди отправился дальше. Он вспомнил, что хотел ещё сходить сегодня к дяде Мусте за лимоном и подумал, что если мать будет спать, когда он вернётся с дровами, то он так и поступит. Правда, мать потом всё равно узнает, что он ходил к дяде и будет недовольна, но Занди это не остановит. Он же мужчина, и решение должно быть за ним. Покрутившись ещё немного у реки и подобрав какие-то обрезки и сучки, Занди вернулся к брошенному блокпосту и, от него свернув вправо, вышел на улицу, ведущую в центр. Тут всегда было полно всякого мусора, иногда даже попадались разбитые деревянные ящики из-под овощей, но на этот раз было удивительно пусто. Занди с тоской поглядел на свою полупустую тележку: на одну топку, пожалуй, и хватит, но тогда вечером придётся опять тащиться за дровами. А это могло сулить лишнюю встречу с Султаном. И что только нужно было этому холёному деревенскому увальню? Почему он так возненавидел Занди? Занди мечтал, что когда вырастет, то станет сильным, гораздо сильнее Султана, и вот тогда уж он отомстит своему обидчику. Он не раз представлял себе, как это будет. Вот подходит к нему однажды Султан и толкает по обыкновению в плечо, а Занди стоит, не шелохнувшись, и лишь улыбается в ответ. Султан в ярости толкает ещё сильней и ещё, а Занди только смеётся. Но вот Занди надоедает это и он говорит Султану… впрочем, Занди ещё не придумал, что он ему скажет, да это и не важно. Это можно придумать потом. И вот он ему говорит что-то, а потом берет и легонько толкает Султана в ответ, и тот, с перекошенным от страха лицом, летит через всю улицу. И все друзья вокруг смеются над Султаном. Такие мечты успокаивали Занди, и он молил Аллаха, чтобы это случилось как можно скорей.

На перекрёстке Занди свернул уже, было налево, ближе к дому, но тут его внимание привлекло упавшее дерево, на котором было много сухих веток. Занди тут же пожалел, что не взял с собой пилу. Он принялся обламывать ветки, что потоньше, но самые хорошие, те, что дали бы настоящий жар, были ему не по плечу. Занди напрягался изо всех сил, а они только пружинили в ответ.

–        Ну что, сынок, помочь? – послышался сзади дружелюбный голос.

Занди от неожиданности вздрогнул и оглянулся. Рядом стоял незнакомец в тёмной кожаной куртке и, посмеиваясь, глядел на Занди.

–        Отойди-ка в сторонку, - скомандовал он, и, оттеснив Занди, взялся за самую толстую ветку.

Покачав её немного в разные стороны, он напрягся, надавил, и она неожиданно и громко треснула.

–        Так то! – весело проворчал он.

Затем, подсунув её под ствол, и орудуя ею, как рычагом, он разломил её на несколько кусков такой длины, чтобы они могли поместиться в тележку. Занди с восхищением глядел на его работу.

–        Пилу бы тебе надо, - сказал он, закончив, и прикурил сигарету, пряча в ладони огонь.

–        У меня есть пила, - ответил Занди, - только она дома.

–        А ведь я тебя знаю, - сказал незнакомец, выпуская колечками дым, - ты со Сталинграда?

Занди слыхал, что иногда их улицу называли Сталинградом, только он не знал, почему? Как-то раз он спросил об этом у матери. Она ответила, что в войну с немцами был такой город, от которого остались одни развалины, и назывался он Сталинград. Только это всё равно было непонятно: не одна же их улица такая на весь город.

А незнакомец тем временем достал из сумки какой-то тяжёлый пакет и, поглядывая на часы, спросил Занди:

–        Хочешь немного заработать?

У Занди загорелись глаза. Сегодня ему явно везло. Во-первых, он не встретил Султана, во-вторых, ему помогли с дровами, а в третьих, он ещё может заработать. В голове закрутились разные мысли. Он подумал, как сходит на базар, купит еды, купит сахар. Нет, лучше он купит для матери лимон, чтобы не ходить к дяде, или нет, лучше даже мёд. Мёд гораздо лучше, чем лимон. Он ничего ей не скажет, просто уйдёт, когда она будет спать, а потом даст ей чай с мёдом. Как же она удивится и обрадуется. Занди так увлёкся, что совсем забыл о незнакомце, пока тот его не окликнул:

–        Ну так, как?

–        Да, конечно, - крикнул радостно Занди, - а что нужно сделать?

–        Я положу тебе на тележку пакет. Отвезёшь вон к тому столбу у дороги. Потом за ним придут.

–        А почему вы сами…, - начал было Занди, но не договорил.

Какие-то сомнения зашевелились у него в сердце, но незнакомец лишь широко улыбнулся в ответ:

–        Понимаешь, тут подарок другу. А он такой… ну, в общем, благодарить начнёт долго, - не отвяжешься. А тут – раз, и всё!

–        Ладно, - сказал Занди, - кладите.

–        Только ты слегка ветками прикрой, что б кто другой не заметил – подарок всё-таки. А веток я тебе ещё наломаю.

–        А как он узнает, - недоверчиво поинтересовался Занди, - что пакет под столбом лежит?

–        Да узнает, - махнул рукой незнакомец, - мы уж обо всём договорились. Ну, давай, - подтолкнул он Занди, - вези. - И сунул ему в ладонь смятую бумажку, - как положишь, сразу назад возвращайся. Только смотри, чтобы кто другой не заметил.

Занди кивнул и повёз тележку, которая заметно потяжелела, разглядывая по дороге незнакомые деньги. Раньше ему доводилось видеть такие же, и он знал, что их называют доллары, но он никогда не держал их в руках прежде. Он подумал, что надо бы спросить у незнакомца, что можно купить на них и, главное, можно ли купить мёд? Бумажка приятно похрустывала в руке. На ней был нарисован какой-то дядька с коротко стриженой бородой. Занди показалось даже, что он улыбался, только улыбка у него была какой-то надменной. А ещё он был очень похож на плакат, который Занди видел у рынка. Потом плакат сняли, но Занди его хорошо запомнил.

Занди подошёл к столбу и оглянулся. Никого не было рядом. Он наклонился и стал доставать свёрток. Тот оказался очень тяжёлым, и Занди подумал даже, что там какая-нибудь железяка. Он положил его в снег, рядом со столбом и накидал сверху несколько веток. Занди старался. Конечно, веток было жалко, но их можно будет забрать и потом. А то, вдруг кто-то посторонний увидит и заберёт пакет? Тогда незнакомец потребует назад свои деньги.

Сделав всё, как договаривались, Занди направился обратно. Тележка весело катилась сзади. Незнакомец уже махал ему рукой, показывая на часы, чтобы Занди поторапливался. Но когда Занди подошёл к нему, тот неожиданно и сильно толкнул Занди так, что он не устоял и упал лицом в снег. И в это же мгновение прогремел взрыв. Он был такой сильный, что у Занди заложило уши, и где-то рядом зазвенели разбитые стёкла. А ещё Занди почувствовал, будто порыв ветра пронёсся мимо, осыпав его крупинками снега. Где-то сзади кричали. Занди приподнял голову и оглянулся. Рядом лежала опрокинутая тележка с рассыпавшимися дровами, а незнакомца нигде не было видно. Но зато там, у столба, где Занди только что оставил пакет, стоял разбитый горящий грузовик, и из него вылезали и падали на землю солдаты. Все они были в крови. У Занди помутилось в голове. Мысли налезали одна на другую. Он никак не мог понять, отчего это взорвался грузовик, куда делся незнакомец в кожаной куртке, и что же теперь будет с пакетом? Забыв про тележку, он побежал к грузовику, но ноги почему-то слегка подкашивались и сильно звенело в ушах. Занди испугался: повсюду была кровь, повсюду раздавались стоны и крики. Он хотел, было, подойти поближе к столбу и посмотреть, что стало с пакетом, но тут он увидел нечто, отчего мурашки побежали по всему телу. Через задний борт грузовика солдаты опускали мальчишку. Он был весь в крови и кричал от боли. Но не это напугало Занди. Что-то неестественное, что-то жутко непоправимое было в его фигуре. Тошнота подступила к горлу: у мальчишки не было ноги. Но ещё ужасней было совсем другое. Занди узнал его. Это был Султан.

Как?! Как он здесь оказался? Почему? Он же не хотел этого, нет! Этого не может быть. Он же хотел совсем другого!

И тут вдруг бешено закрутилось в голове. Какие-то обрывки мыслей, слов бесконечно сменяли друг друга, пока, вдруг, не замерли, сложившись сами собой в кошмарную схему, в центре которой был он сам. И тогда Занди сразу понял всё. И про незнакомца, и про пакет, и про грузовик. И без того непослушные ноги подкосились. Хотелось реветь, хотелось кричать:

–        Это не я! Не я!

Но язык словно онемел, словно присох к нёбу, мелко-мелко дрожали руки, а в сжатом кулаке предательски хрустела зелёная бумажка, с которой надменно ухмылялся незнакомый дядька с коротко стриженой бородой, и была нарисована большая цифра “50”.

 

 

МЕЖДУ  АВГУСТОМ  И  СЕНТЯБРЁМ 

 

 

1

След охотника, едва петляя краем леса, выводил на широкую поляну, лежащую в ложбине. Первый снег, выпавший за ночь, пока ещё робко прикрывал пожухлую траву. Тут и там она упрямо торчала из-под снега, надежно пряча попавших впросак мышей. Зазимок. Низкое, тяжёлое небо. Не сильный, но сырой и студеный ветер пронизывает насквозь, просторно гуляет в голых ветвях. И хочется к дому, к теплу. Забраться на печь, поджать ноги и лежать, обжигаясь о кирпич сквозь худую перину и слушать старые ходики в углу.

Борис вздрогнул. Резким движением, по-собачьи потряс головой. Видение исчезло. Сколько раз оно посещало его, выплывая из глубокого детства, где летом у бабки в деревне была совсем  иная, не городская жизнь. Старый дом, скрипучая пружинная кровать и коврик над ней с неизменным пейзажем. Сколько раз, просыпаясь, он утыкался в него лицом. След охотника уводил его к заснеженной поляне, к синеющему лесу на том берегу и там терялся в сумеречном свете морозного октябрьского утра…

Вспышки он не видел, он и не мог её видеть. Он был занят тем, что разглядывал офицера с трудом протискивающегося через верхний лючок брони и пытался угадать его звание. Одинаковая  защитка не делала различий между ним и остальными, но то, как долго и неуклюже он вылезал, как жадно ловил ртом пыльный раскалённый воздух, а по его вискам и за ушами стекали капельки пота, то, как едва заметно дрожала его рука, ухватившаяся за ручку люка, да и то, что сама эта крышка была открыта совсем не в ту сторону, откуда тянулись провода, а бездумно, неумело – в противоположный борт ущелья - все это выдавало в нем штабника; тыловика, как сказал бы отец. И тут же обозначилась картинка: одна звезда, сорок два…три года, двое детей – сын и дочка, дочка старше года на два – лет семнадцать, а следом явилась мысль: а может и не майор вовсе и детей нет, но по опыту он знал, что картинка верная, а все, что потом – лишь сомнения, оправдания, попытка убить угрызения длинных бессонных ночей. Как бы там ни было, а то, что лючок открылся в сторону Бориса, работало теперь в пользу майора и требовалось ждать. Дрожащий воздух особенно усиливал своё движение в прицеле и перекрестье беспомощно натыкалось то на броню, то на пропотевшее плечо майора. Триста метров, солнце сзади и справа. Ждать, только ждать.

Он лежал, затаившись, с раннего утра, а теперь уже было часа два пополудни. Но это, впрочем, судя по солнцу, потому что на часы он не смотрел. Он весь слился с травой, с кустами, с горами вокруг. Он был частью этого мира, он был сам этой травой, этими горами. Он, Борис, в такие минуты особенно понимал их, горцев; он и сам давно стал одним из них. Где она теперь, та полузабытая городская жизнь с пивом в прохладе, с друзьями, с разговорами ни о чем? Теперь он это вовсе не он, тот прежний, а кто-то другой, совсем другой и до сих пор невозможно привыкнуть к этому, к тому новому, что предъявила теперь судьба.

Вернулись двое посыльных. Перебежками. Укрылись за брюхом БТРа. Эти с головой, зря светиться не станут. Ладно, что дальше? Все это Борис наблюдал левым свободным глазом. Давно, еще в школе, когда их учили стрельбе из мелкашки, требовали закрывать левый глаз, чтобы ни что не мешало сосредоточиться на прицеле, а теперь вот пришлось учиться заново. Напряжение недопустимо. Даже то, которое требуется для того, чтобы закрыть левый глаз. К тому же он должен следить за обстановкой, читать малейшие её нюансы в то время, как правый должен следить за целью. Поначалу это казалось чертовски трудно, даже невыполнимо. Глаза слезились то поодиночке, то оба сразу, но зато потом пришло некое совершенно новое ощущение. Это было как полёт, как парение над пейзажем: левый глаз следил и искал цель в обычном масштабе, а правый…правый, как око Аллаха, неподвижно замирал на самой цели многократно увеличенной прицелом и различимой во всех деталях.

Посыльный от БТРа побежал к большой броне – к семьдесят двойке, к тому самому майору. Что теперь? Должен же он высунуться из этого проклятого лючка? Или его там заклинило намертво? О чем-то переговариваются. Вариантов немного: раз, два и обчёлся. Либо стрелять по фугасу и потом для острастки по лесистому склону, либо пробежаться по проводам до предполагаемого минёра. Первый – конечно же, безопасней, но и результат будет, вряд ли интересный – рассуждал Борис за майора. Второй сомнителен и опасен, но может вывести на боевиков. Решится ли майор на такое?

Совещание внизу явно затягивалось. Видимо решают рискнуть. Борису было, в общем-то, всё равно. Когда вчера он ставил эту “липу”, то и не думал, что все это так обернётся. Главная цель для него – майор, остальное значения не имело, но этот-то майор и был теперь совершенно недоступен, хотя и повёл себя, казалось бы, совершенно неправильно. Это судьба! Только она, со всей очевидностью способна вот так укрывать  совершенно не приспособленного человека. И когда Борис осознал это, то почувствовал, как неприятный холодок пробежал где-то вдоль спины. А еще он понял, что даже рад, что майор останется жив, хотя никак не мог понять, откуда пришла эта радость и что ему теперь с нею делать. Это ведь не он “простил” майора, это судьба оберегает его, и радость эта видимо от того, что он, Борис, не противится этой судьбе, а следует её путями.

Когда-то давно, ещё в мирной жизни, в своей короткой адвокатской практике, он слышал ли, читал ли показания некоторых убийц о том, что сами-то они вовсе и не хотели убивать, что это было велено им свыше, что они исполняли некий приказ. “Чушь какая-то, - думалось тогда, -попросту выгораживают себя, боятся признать правду.” И вот только теперь, многие годы спустя, он начал понимать, что они имели в виду, о чём пытались сказать, но именно только начал, потому что понимания, как такового, не было. Было лишь смутное ощущение. Его ещё нельзя было выразить словами, оно было где-то в подсознании. Как бывало не раз в детстве, когда, слетая с горки на лыжах, он вдруг ощущал: “Вот сейчас упаду!” И казалось можно ещё что-то сделать, смягчить падение, но, тем не менее, падал. Больно. Со всего размаху. До крови. И голос отца: “Не бойся падать!” А много позже и уже совсем по другому поводу: “Чем ниже упадёшь, тем выше поднимешься!” И вот теперь только начал он понимать своё родство с этой судьбой – своей судьбой и судьбами других – не понимать даже, а лишь угадывать. Угадывать намерение судьбы, её подсказки. Когда перекрестье прицела как бы помимо твоей воли само выбирает жертву и замирает на ней не шелохнувшись, а указательный палец тоже помимо воли, помимо остальной руки сам нажимает на спуск. И в этот миг ты чувствуешь, словно удар током. Чувствуешь, как мгновенно, точно магнитом слепились ваши судьбы, соединившись в одно. И ощущение это было совершенно не передаваемо, но до странности напоминало ему ощущение матери в детстве, ощущение её близости и тепла и чего-то ещё, опять-таки не высказанного, чего-то такого, что объединяло, делало их одним целым.

Значит, майору выпало жить. Это аксиома. Всё остальное значения не имело, но, тем не менее, что-то удерживало Бориса на месте, придавливало к земле, заставляло лежать и ждать. И это непонятное “что-то” пугало его. Пугало своей неизвестностью и неопределённостью.

2

Дуло семьдесят двойки тупо уставилось прямо на него. Неприятная картинка, ничего не скажешь! И в стволе наверняка не болванка сидит – по кому тут палить из болванки-то – а самый, что ни на есть осколочно-фугасный. Пальнет – только мокрое место останется. Угораздило же их, чертей, именно так вот встать! Пулемета на БТРе он не боялся; прямо за спиной лощинка – съехал туда и порядок, но чуть дальше скала метров пятидесяти высотой и осколки от неё прямёхонько накроют. Егор прикинул: выстрел, - через секунду услышат, секунда на команду, ещё одна на исполнение, итого три секунды всего. Хлоп, и его нет. И десяти метров не пробежит. Обидно. Но всё это были посторонние мысли – выстрелят, не выстрелят – и он старательно гнал их, - не это главное. А главное было то, что он сейчас на волосок от победы, что эта долгая, затянувшаяся охота вот-вот закончится и что трофей его не какой-то там горностай, а самый  что ни на есть настоящий снайпер! Сколько же дней и ночей он шел за ним, спал урывками и где придётся. Усталый, вечно голодный, обросший щетиной он сам, наверное, стал похож на них, загнанных в горы, пусть родные, но всё же горы, где ни костра толком не развести, ни выспаться вволю. Но всё, всё теперь позади, почти позади. Осталась малость, пусть самая важная, но всё-таки малость. Вон он там, напротив, каких-нибудь пятьсот метров, в самой глубокой тени куста, лицо в лицо, прицел в прицел. Егор и сам вчера был там, лежал в примятой им перед тем траве, оценивал позицию. Убойная позиция, ничего не скажешь. А сегодня с самого утра, ещё до света, Егор уже лежал напротив. В такой же глубокой тени, чтобы солнце, которое стояло теперь напротив, не било в глаза, а пуще того – не дай бог – на оптику. Но всё же Егор так и не увидел его, хотя и глядел на этот чёртов куст не отрываясь, может только едва заметное шевеление травы уловил – будто ветерок прошёл, но с какого-то момента он уже твёрдо знал: снайпер на месте. Затаился. Хитрый и скрытный – куда там белке или горностаю, и гораздо более опасный. Егор знал, что цель его офицер и видел, что цель-то ему сейчас и недоступна. “Вот она, насмешка судьбы, - думал Егор, - укрылся себе в танке, - тоже мне, самое безопасное место нашел, - а лючок откинул так, что целиком открылся в сторону вероятного противника. И как только он до седин дожил? Не иначе как везло всю жизнь. Хотя, конечно, если бы везло, тут не ездил”.

Внизу опять побежали разведчики, видимо решили подняться по склону вдоль проводов. Опасно, не разумно. Будь Егор на месте старшого, дал бы команду расстрелять фугас да пальнуть для острастки по лесу. Но теперь всё затягивалось. Ну побегут до конца проводов, не найдут никого, что дальше? Вылезет ли майор? Вряд ли. Такой тучный! Ему ж потом обратно залезать придётся. И позу вряд ли изменит – ему и так всё хорошо видно. Но если он, Егор, понимает это, то понимает и снайпер. Это ведь его затея с проводами, его декорации. Вчера Егор долго наблюдал за ним, за его суетой. Оно, конечно, вчера бы его хлопнуть, но где гарантии, что это именно он, снайпер занимается всей черновой работой, – это, во-первых, а во-вторых, подойти ближе, на расстояние уверенного выстрела было нельзя. Слишком многое приходилось держать под контролем. Ну а третье и, пожалуй, самое важное, - это было бы просто убийство, без азарта, без элементарного охотничьего кодекса. Обыкновенное убийство; просто и не интересно. Нет, он давно уже задумал, настроил себя на то, как это будет. Конечно это не совсем снайперская дуэль, когда противник и не подозревает о твоём существовании, но зато это высший класс: выследить, проконтролировать каждый шаг и взять на точке, на скрытке, в момент наивысшего напряжения. Это тебе не белке в глаз попасть!

Егору вспомнилась первая в его жизни белка. Когда же это было? Лет двадцать, поди, прошло. Пулька перебила ей позвоночник, и она отчаянно цокала, дёргаясь на ослепительном снегу. И всего лишь капелька крови, одна единственная капелька.… А отец только и сказал – «Лиха беда начало!», и подцепил её рукавицей. Но дальше Егор уже не видел, он не хотел этого видеть. А когда ему исполнилось десять лет, отец подарил ему настоящую швейцарскую мелкашку. Она была ровесницей века, но зато настоящая, своя! До тех пор она валялась забытая где-то в чулане, хотя трогать её настрого запрещалось, и вот теперь можно было даже…, но отец сказал – “Нет, это оружие, а не игрушка!”, и пришлось Егору со вздохом поставить её на место. Утром вскакивал Егорка, снимал её со стены и долго гладил лоснящийся приклад, воронёный ствол, а потом приходил отец – ”Ну, что, Тимофеич, наигрался? Есть пошли”. Егор вздыхал и вешал её обратно. Эх, скорей бы на охоту! Но август, - какая уж там охота. Август это рыбалка, ягоды, грибы, потом ещё шишки пойдут и уж потом только, позже, по снегу…

Обстановка внизу опять изменилась. Солдатик побежал о чём-то доложить командиру; говорил задыхаясь, показывая рукою на склон, а потом согнувшись побежал назад к БТРу.

И чего они там так долго копаются, недоумевал Егор, скорей бы уж. Он лежал уже часов восемь кряду, с тех пор как рассвело и хотя время от времени менял позу, мышцы начинали затекать. Он не боялся, что его заметят. Солнце било по лесу прямой наводкой, а он лежал в такой густой тени, что не то, что человек, орёл не заметит. Винтовка на сошках, как влитая – не шелохнется, так что можно бы даже и встать, размяться, но нужно всё время следить за офицером. Малейшее неточное движение с его стороны и снайпер раскроется. Всего на мгновение, но этого должно быть достаточно для прицела, для того, чтобы засечь его там, на другой стороне ущелья и сделать выстрел. Эй, старшой! Знаешь ли ты сейчас, что ты просто подсадная утка в этой большой снайперской охоте? Что фугас, заложенный у обочины, никакой не фугас, а простая липа, да и заложили его именно так, на виду, лишь для того только, чтобы остановить колонну, чтобы твоя разведка вовремя его засекла. А если бы ты знал всё это, то что бы сделал? Удрал, не оглядываясь на край света или как? Но ничего-то ты не знаешь, старшой, просто хранит тебя нынче судьба. Нынче хранит, а завтра?

3

Его взяли обычно, как просточка. Он покупал дыни на базаре. Когда проходил мимо торговца, который продавал прямо с колёс, тот окликнул его – “Эй, купи у меня! Только понюхай, как пахнут!” Весь багажник его жигулёнка – старой потрёпанной копейки, был завален сочными плодами. Борис наклонился понюхать услужливо протянутую дыню и в тот же миг отключился. Перед глазами поплыли лица, улыбки, дыни, пёстрый рынок. Он услышал чьи-то слова – “Ну чего уставился? Не видишь солдатику плохо?”, и потерял сознание. Очнулся в каком-то подвале. Сверху в щели едва проникал мутный свет. Ну, вот и всё, - подумалось тогда, - вот, значит, как это бывает. Но это было ещё далеко не всё, худшее ждало его впереди. Позже он много думал об этом; думал, знай он тогда, наперёд о том, что приготовила ему судьба, сумел бы как-то увернуться, предотвратить…но нет, судьба, она потому и судьба, что приходит порой, как незваный гость, который хуже татарина. Только наступив на дерьмо понимаешь, что от тебя уже пахнет и никуда не деться от этого запаха.

Его практически не били. Кормили сносно, но из ямы не выпускали. Спросили об имени, звании – он не ответил. “Ну и не надо, - ответили ему, - сами узнаем. Тем дороже будет стоить твоя жизнь”. А наутро вывели, ткнули на табурет. Трое. “Ну, что, - говорят, - рядовой Борис Александрович Нефёдов, шестьдесят седьмого года рождения, жить хочешь?” В ответ он что-то промычал. “Тогда пиши письмо”, - говорят, а он им, - “Некому”. “Ладно, - говорят, - и это проверим, а счёт тебе выпишем”. И опять в яму пихнули.

Проверяли долго, недели три прошло. Потом выволокли, говорят, - “Прав ты оказался, собака, некому за тебя платить; зря только деньги на тебя потратили. Ну, что с тобой делать? Расстреливать будем, - не назад же везти”.

Борис молчал. До боли сжимал пальцы связанных за спиной рук.

Вытолкали во двор, потом в сарай. Поставили перед поленницей корявых каких-то дров. Один отошёл, вскинул старенький калаш.

“Ну, - говорят, - теперь молись”.

Борис отупело уставился на автомат, на передёргиваемый затвор. Двое других в углу скалили зубы.

Ударило неожиданно, больно хлестнуло щепками. Он почувствовал, как отлила кровь от лица, как подкосились онемевшие ноги. Упал, но боли почему-то не было. В углу заржали, тыча в него пальцами. Его опять выволокли во двор, потом опять в дом, толкнули в ту же самую яму.

“Посиди, - говорят, - до утра, отдышись. Сегодня не получилось. Завтра опять расстреливать будем”. И снова заржали наверху, захлопнув крышку.

Но утром, чуть свет, его выволокли, засунули кляп и какие-то новые люди затолкали его в машину, закидав сверху тряпьём.

Везли долго. Машину отчаянно трясло на ухабах. Порой она еле ползла – надрывался двигатель. Он понял – в горы. Потом вывели, натянули на голову мешок и повели. Борис старался не падать, потому что всякий раз лупили прикладом и вся спина  ныла от тупой постоянной боли.

В горах уже стояла поздняя осень. Пахло свежим снегом и прелым листом. И никаких звуков вокруг, полное безмолвие, только скрежет камней под ботинками на неровной тропе. И всё вверх, вверх, вверх. Порой сбивалось дыхание и тогда он на миг останавливался, чтобы отдышаться, но тут же снова получал удар в спину. И опять вверх, вверх, вверх. Борис не знал, сколько времени прошло. Время потеряло свой смысл. Время остановилось, превратившись в тупую боль в спине, а потом ещё и в ногах…

Когда сняли мешок, был уже вечер. Солнце закатилось за ближайший хребет, от которого протянулась глубокая зябкая тень, но дальние горы ещё пылали в закате. Эта картина сразу же не понравилась Борису. В ней было одиночество и неприкаянность. Но ещё больше ему не понравились те люди, что встретили его в этом мрачном месте. Казалось, в их враждебных взглядах затаился весь холод этих гор. Если бы горы умели смотреть, - подумал Борис, - они смотрели бы именно так. А ещё он подумал, что то, что было раньше, – не в счёт, а то, самое страшное, ради чего он, может и родился на свет, только теперь и начинается. Акт первый. И вспомнилось: “Земную жизнь пройдя наполовину…”

И вот теперь он стоял и молча смотрел на них, а они так же молча смотрели на него. Что они думали о нём, если конечно думали? А он? Что он думал о них? Видел ли он их такими раньше? Там, внизу, это были они или не они? Настороженный, холодный взгляд. Из-за забора, из-под бровей, из-под платка. А взгляд их детей? Леденящий спину, режущий нервы. Даже у тех, кто работал на федералов, он был особый. Пусть не такой откровенный, но всё равно тяжёлый, давящий в самое сердце.

И вот они стояли и смотрели на него. Их было десятка два, нет, больше. А он смотрел на них, переводя глаза с одного на другого, и всюду натыкался на один и тот же узнаваемый взгляд. Узнаваемый, но вовсе не знакомый. Стоял, покуда его не окликнули из какой-то то ли землянки, то ли норы.

–        Эй! Поди сюда! Ахмат будет говорить с тобой.

В землянке горела тусклая керосиновая лампа, освещая грубо сколоченный стол и в кругу её света, на краю его, сидел старик. Свет лампы не доставал ни углов, ни стен, которые терялись во мраке, и не сообщал глазу ничего нового за исключением одного только предмета, который Борис поначалу принял за арбуз. Рядом со стариком стоял старенький выцветший школьный глобус. Он был пробит или прострелен как раз где-то в районе Кавказа, но выходного отверстия Борис со своего места не видел. А ещё у него не было ноги, вернее подставки, и он был вогнан штырём прямо в доски стола.

Должно быть, старик перехватил взгляд Бориса, потому что сказал тихо:

–        Посмотри на него. Он изранен так же, как моя земля. Зачем ты пришёл сюда? Разве тебе мало земли вокруг?

Борис молчал. Это был не тот вопрос, ответ на который был бы ему известен. Последнее время он и сам не раз и не два задавал его себе. Зачем он здесь, зачем он сюда приехал? Зарабатывать деньги? Сидеть в засадах, выезжать на зачистки, видеть ужас в глазах немолодых женщин и их босоногих детей? Он вспомнил, как однажды они застрелили собаку во дворе дома, в который пришли с проверкой. Она неожиданно выскочила с лаем из-за угла, когда все они там были на взводе, на пределе, ожидая нападения, выстрела с любой стороны. Вспомнил, как с воем облепила её детвора, как не обращая внимания на крики матери, они гладили её, уже мёртвую, и какая тоска, какое отчаянье слезились в их глазах. И вот он, Борис, приехал зарабатывать здесь деньги? Что он мог ответить на это? Что он так решил, что он подписал контракт? Нет ответа. Это не может быть ответом. И он молчал, стоял и молчал, глядя на старика, который, видимо и был тем Ахматом, что захотел говорить с ним.

–        Как-то раз, - снова заговорил старик, - мне было тогда лет семь, я, играя, бросил камнем в маленького барашка и убил его. Отец спросил меня: «Зачем ты сделал это?», а я стоял и молчал, и плакал. Я был испуган и не знал, что ответить. Отец сказал мне: «Ты мужчина, а мужчина не должен плакать; он должен уметь отвечать за свои поступки». Старик помолчал, задумался,

–        Только много лет спустя я понял, что это Аллах направил мою руку. Есть мудрость, Которую человек должен постичь ещё в детстве. Мой отец был мягким человеком, он не заставил меня есть это мясо – ему хватило моих слёз.

На какое-то время в землянке повисло молчание, и было слышно, как потрескивало пламя в коптящей лампе.

–        У меня было два сына, - продолжал старик, - они пасли овец в горах. Они не умели ничего другого, но однажды за ними пришли и сказали, что они должны защищать свою землю. С тех пор я их не видел. Я даже не знаю, где их могилы. Я плохой отец, - вздохнул Ахмат, - я пережил своих детей, но я могу хотя бы отомстить за них. А ты? За кого ты пришёл мстить? Зачем ты пришёл сюда?

Борис стоял не шелохнувшись. Он не знал, куда деваться от стыда. Он ожидал всего, чего угодно: побоев, издевательств, пыток. Казни – нет, захотели бы убить, сделали бы это раньше, незачем было тащить для этого в горы. Но то, что он переживал теперь, слушая старика, было несравнимо тяжелее. Слова падали как камни. И ещё было вдвойне тяжелей от того, что и сам-то он думал так же. Думал, но при этом оставался тем же прежним Борисом, думал, но при этом и пальцем не пошевелил, чтобы что-то исправить, переписать набело этот испорченный лист. Он словно бы раздвоился за последние дни. Днём он был тем же прежним, который поступал в зависимости от обстоятельств и приказов. Если нужно куда-то ехать – ехал, нужно стрелять – стрелял, особенно не задумываясь о смысле происходящего. Но ночами, когда не заснуть, приходил совершенно другой и этот другой заставлял переживать всё заново, переживать то, что вовсе и не хотелось переживать, а наоборот хотелось бы побыстрее забыть, исключить, отречься. Но тот, другой, не позволял этого, а всё снова и снова возвращал к одному и тому же, вытаскивая, как фокусник из шляпы, всё новые и новые подробности и бесконечно задавая один и тот же вопрос: “Зачем?”

Но приходило утро и тот, второй, отступал, таял. Ему не было места посреди ежедневных проблем, посреди грязи и пота, посреди выстрелов и криков. И вот теперь он снова вышел наружу, выступил на свет. Он стоял рядом, он был почти осязаем, снова он задавал свои вопросы. Может быть “он” и старик это одно и то же? Или может быть “он” и есть сам Борис, тот, которым Борис был когда-то давным-давно, в детстве, когда мать ещё укачивала его перед сном, а он вдруг неожиданно спрашивал её: “Мам, а я кто?”, а она удивлённо отвечала: “Ты – мой сыночек, мой Борюсик, мой Борька-зорька”. Где же он теперь, тот, прежний? Жив ли? Или это только память о нём выступала наружу и тревожила его теперешнего? Одно Борис мог сказать совершенно точно: тот, прежний, был чистым, кристально чистым и почти лучезарным и память об этом переживании “того”, “другого” всплывала вдруг откуда-то из глубин порой в самые неподходящие моменты. Но эта память была мгновенна, как вспышка; через секунду от неё не оставалось даже воспоминания. А нынче “он”, истинный, стоял и смотрел на себя теперешнего и это раздвоение, нет, сам этот взгляд, был мучителен и невыносим. В нём была боль и отчаянье, как от чего-то несбывшегося или сбывшегося, но совершенно не так.

Когда Борис вышел из землянки, была уже глубокая ночь. Звёзды, столпившиеся вокруг, прокалывали тьму своим холодным безжалостным светом. С перевала дул жёсткий, пронизывающий ветер и где-то далеко-далеко, совсем на краю этого мира брехала одинокая собака.

4

Егор лежал, сладко растянувшись на спине, нежась в послеобеденной тени, когда его окликнул молоденький лейтенант:

–        Пятницкий! На выход! Ротный к себе требует.

Ну вот, - чертыхнулся про себя Егор, - только расслабишься и на тебе. Чего понадобился? Нехотя поднялся, сплюнул и поплёлся к командирской палатке. Но ещё на подходе его перехватил сам ротный и, вцепившись ему в плечо мёртвой хваткой, потащил куда-то в сторону, горячо зашептал в самое ухо:

–        Там, это, у меня офицер сидит в штатском из этого…, ну, в общем особист.

Тобой чего-то интересуется, - и посмотрел пронзительно Егору в глаза, но ничего не дождавшись, зашептал снова, - Ты там смотри, не вздумай взболтнуть чего лишнего, ну там про ГСМ и всё такое. Ну ты понял в общем? Дуй, давай, потом расскажешь.

Егор опешил, - какой ещё особист, по что? Его-то зачем? Как гром посреди ясного неба! Или дома что? – мысли налезали одна на другую, - видать тот, что на вертушке прилетел. Десяти минут не прошло, как вентилятор выключили, а уж его требуют. Ерунда какая-то. И ротный весь в мыле, как из бани. Пере…, ладно, чёрт с ним, посмотрим, - решил про себя Егор и шагнул в палатку.

Он ещё и разглядеть ничего не успел со света, чтобы доложить, а его уже окликнул кто-то:

–        Пятницкий? Егор? Ну, здорово, земеля!

Егор с трудом разглядел какого-то гражданского в белой рубахе с засученными рукавами, в нелепом красном галстуке и застыл в удивлении, припоминая:

–        Так не знакомы вроде?

–        Ну, так будем, - ответил тот, протягивая руку, - ты ж с Забайкалья, а я с

Иркутска. А? Это ж наша родина, сынок! Не Чита, конечно, не Улан-Уде, - он как-то особо выговорил это слово, упирая на “е”, - да как говорится: “На Чукотке и Абрам – славянин!”

Тоже мне, сынок! – прикинул Егор, - кто ещё тут сынок? - Штатский явно не тянул на папашу. - Ну, лет тридцать пять, никак не больше, а “папаша” тем временем продолжал:

–        Давно с Байкала? Ну, расскажи, как там? Эх, моя бы воля! А? Рвануть бы сейчас! Ну, ты чего молчишь-то? Валяй, рассказывай!

Но Егор молчал, думал. – Он чего сюда, байки слушать прилетел? Фигня какая-то! Тоже мне земляк выискался. Нет, здесь явно подстава какая-то, - а тот, знай своё гнёт:

–        Ну, ты чего? Чего молчишь-то? Давай, гони! Про охоту давай! На медведя ходил? А?

–        Так как обращаться-то? – промычал Егор, - Я ж не знаю.

–        Да Пашка я, Пашка. Ну, извини, не представился. Мы же свои. А? Земляки. Просто Пашка и всё, без этих.… Ну, ты давай, садись. Валяй про медведя!

Егор сел за алюминиевый командирский столик, поскрипел стулом. – Особист там – не особист, а какую-то комедию играет. – Однако вслух сказал:

–        Ну, на медведя не ходил, врать не буду. Вот мой батя…

–        Да ты о себе давай, при чём тут твой батя? – Пашка закурил, - тебе не предлагаю. Не куришь ведь, а?

–        Не курю. Ну, так я по соболю больше, по белке, по горностаю…

–        В глаз бьёшь? А?

–        Ну.

–        А летом?

–        Так летом какая охота? Разве только мясо нужно. Ну, когда изюбря свалишь, кабаргу.

–        Шашлычок, а?

–        Да какой шашлычок! Стащишь в ледник. Когда суп сварить или так пожарить.

–        Один промышляешь?

–        Один. С бригадой муторно. Вот, помню, раньше, с батей…

–        Да ладно тебе, заладил про батю! О тебе говорим. Следак, значит, а? Тайгу читаешь?

–        Есть маленько.

–        А здешний лес как?

–        Ну, другой, конечно. Наш-то всяко лучше.

–        То-то!

Пашка помолчал, пристально посмотрел на Егора и продолжил: - Ну, тогда слушай и смотри, рот на замок! Да, впрочем, ты и так не болтливый. А? – и, не дожидаясь подтверждения он начал рассказывать, снизив голос и вплотную придвинувшись к Егору: - Значит так. Где, чего, - это я тебе после покажу, - но работает по нашим снайпер. Может и не один он, но, судя по почерку, вроде, как и один, не знаю. Работает с весны, с разных позиций. Причём выбивает офицерский состав, падла, рядовых не трогает. Хитрый. В одной траве дважды не лежит. Прессе мы, понятное дело, ничего не сливаем. Так, мол, боевые потери. Но слушок уже пополз. Мы его по всякому пытались достать. По нулям. Короче просто снайпер тут отдыхает, тут следак нужен, следопыт, охотник, понял? Ты Купера читал? Нет? Ну не в этом дело. Я за тобой месяц по картотекам гоняюсь. Мне Москва уже всю глотку перегрызла. Так что давай! Пять минут на сборы. Вертушка уже под парами. Согласия не спрашиваю. Это наша родина, сынок!

Егор поднялся, вышел в задумчивости из палатки, - так вот, значит, что! Охотник им нужен, - потом вернулся, спросил:

–        А как же ротный?

Пашка только рукой махнул: - Твои проблемы?

Когда Егор вернулся, ротный вовсю выговаривал залётному гостю, задыхаясь от гнева:

–        Ты ж меня по живому режешь, у меня и так народу раз-два и обчёлся! А на пост, а в конвой наряд пришлют, а склады с ГСМ?

–        Да плевать мне на твой ГСМ, - кричал ему в ответ Пашка, - пришлют же тебе замену, сказал. Позвони в штаб, доложись, так, мол, и так. Ссылайся на меня.

–        Да пока до них дозвонишься, пока пришлют, - не унимался ротный, - а народ мне сегодня нужен.

Но тот его уже не слышал, направляясь к вертушке, только махнул Егору – догоняй!

Ротный чертыхнулся, поглядел как-то жалобно на Егора, на вертолёт, сплюнул, проворчал:

–        Ладно, чёрт с тобой, иди, - протянул на прощание руку. – Не поминай лихом, может, свидимся ещё.

Вертолёт дёрнулся, задрожал и потянулся к солнцу. Замелькали по борту палатки, склады, речка и ухнули в небытиё. Летели молча. Егор думал про себя: - Смешно получается. Живёшь себе тихо, мирно, вдруг раз и на Кавказ. Ладно, только вроде привыкать начал, второй год пошёл, и опять – раз, и явились по твою душу. Ну нет никакого покоя! Всё зыбко как-то. Опять же, кто он, этот Пашка? Что ж, к нему так и обращаться что ли?

Особист словно прочитал его мысли, дёрнул подбородком – о чём думаешь-то? Егор постучал себя по плечу, ткнул в него пальцем – какого, мол, звания? Пашка наклонился к самому его уху и заорал, перекрикивая рёв мотора:

–        А вот это не твоя печаль! Пашка и всё! Пока только так!

И опять летели молча. Опять Егор думал: - Ну ладно. Охотник им нужен. Так ведь это легко сказать! Поди-ка найди иголку в стоге сена. Ну, допустим, хлопнул он сегодня кого-то, что дальше? Хорошо ещё лежал где-то и следы оставил и не затоптали их те, кто побежал искать – это первое. Теперь дальше. Отстрелялся он и ушёл по курумнику, тут как? Тут собака нужна, без неё не обойтись, и то, если след возьмёт. А если он ещё растяжки поставил или сам отступил и затаился на другой позиции? Короче, сплошная головная боль и только! Сказать-то легко – охотник им нужен! То-то он с медведя начал. Зверюга, конечно, хитрая, но снайпер поопасней будет! Это тебе не щи лаптями хлебать. Чёрт побери этого землячка, – подсунул работу! Сам бы вот и шёл ловить, грамотей иркутский.

Тем временем пилот обернулся к Пашке и стал показывать что-то, тыча большим пальцем вниз и двигая ладонью куда-то вправо. Тот обернулся к Егору и опять закричал на ухо:

–        Вот тут внизу ущелье и речка, и вдоль дорога идёт, по которой он работает. Справа, видишь, хребет, за ним ещё дорога есть, там тоже бывает. А ниже, пролетели уже, там обе дороги с третьей сходятся. Там два перекрёстка почти подряд, - там чаще всего бывает. Там и движение плотней и дорога рекой закрыта, а хребет над этой самой дорогой нависает. Я тебе на карте потом покажу.

Пилот ещё раз заложил круг над этим местом и потянул на север, опять показав что-то жестами Пашке, и тот, кивнув, опять заорал на ухо Егору:

–        Ну, как тебе? Поработаем? – и, дождавшись едва ли вразумительного кивка Егора, одобрительно шлёпнул его по спине, - Мы его сделаем, а?! Покажем им, сукам, класс!

 

5

А было ли это всё или только пригрезилось? Борис почти не спал в ту звёздную ночь после встречи с Ахматом. Лишь на мгновения проваливался он в какое-то полуобморочное состояние, которое и сном-то не назовёшь. Его почему-то не удивляло то, что никто теперь его не сторожил, не связывал руки, не бросал в яму. Собственно говоря, его никто и не встретил после того, как он вышел из землянки Ахмата. Потом, позже он не раз спрашивал об этом у Мусы во время их долгих споров, но тот всякий раз отмахивался или просто уходил от ответа и лишь как-то, гораздо позже, когда так много переменилось в их жизни, он ответил:

–        Ахмат сказал нам тогда, что ты никуда не уйдёшь.

–        Но почему? Откуда он знал об этом?

–        Он сказал, что ты не боец, ты – воин.

–        А причём здесь это? Что это вообще такое: боец, воин? И потом, разве это не одно и то же? Разве это не синонимы? Кому, как не тебе знать об этом?

–        У Ахмата своё мнение на сей счёт. - Боец будет драться до последнего, не смотря ни на что, - так он говорит, - а воин…Воин – это философия.

–        Я не понял, что значит…, при чём тут философия?

–        Это трудно объяснить, для этого нужно думать так же, как и он. Спроси лучше у самого Ахмата.

Но всё это было гораздо позже, а тогда, в ту ночь его занимало или скорее удивляло совсем другое. А удивляло его то, что сам он, получив какую-то непонятную, нежданную свободу, о которой ещё недавно не смел и мечтать, вовсе не спешил ею воспользоваться. Он не только никуда не бежал, не пытался скрыться, но наоборот даже не хотел этого. Он был словно в оцепенении. Всё то, что раньше казалось важным, существенным вдруг утратило свой смысл. Не то чтобы оно его больше не занимало, нет, оно просто отошло на второй план. Деньги, любовь, работа, все эти и другие проблемы мирной жизни, война с её грязью и потом, кровью и бессмысленностью, всё это отодвинулось, потускнело, стало не важным. Здесь он был один, один на один с повисшей над головой вселенной. Неисчислимое количество глаз смотрело на него, прожигая насквозь, и никакой тайны нельзя было утаить от них, и не было такого, самого сокровенного уголка души, которого бы не достигал их свет. Он, Борис, был под ними, как на сцене и грандиозный спектакль, - вся его жизнь разыгрывался сейчас перед ними. Нет, конечно же, он не Гамлет и не Отелло, но он надеялся, что и не Макбет, не Яго. Хотя всё это, впрочем, вздор, это не существенно, а существенно нечто другое. Только что это, другое? Он никак не мог нащупать это “что-то”, схватить эту ускользающую суть, дать ей имя…

–        Эй, чего мёрзнешь? Спать иди, - неожиданно окликнули его из ближайшей палатки, оторвав от размышлений о вечном.

–        Какой тут сон, - чертыхнулся про себя Борис, но вслух сказал, откинув полог просторной армейской палатки, - А закурить нет? Сто лет не курил.

–        Что, не спится? – и тот, что окликнул его, протянул початую пачку сигарет, - Держи. Меня Мусой зовут.

Борис в ответ произнёс своё имя, на что назвавшийся Мусой лишь едва кивнул. Он полулежал на раскладушке возле маленькой, сложенной из камней печурки. Рядом на табурете потрескивала свеча и обложкой вверх лежала раскрытая книга.

“Поэтические воззрения славян на природу” – прочитал Борис, а Муса, видя его недоумение, сказал:

–        Филолог я. Третий курс МГУ, - и помолчав, добавил, - в академке пока, в бессрочном академическом. Война! – задумчиво добавил он, - ничего, потом восстановлюсь.

Борис стоял, переминаясь с ноги на ногу, нервно теребя сигарету; помедлив, спросил:

–        Я выйду, покурю? Можно?

–        Иди, конечно.

И снова он стоял один под этими звёздами, раскачиваясь, точно пьяный от жадных, глубоких затяжек. – О чём это я? – ворошил он прерванные размышления, - Ах, да, спектакль! “Что наша жизнь? Актёр, комедиант…” А его жизнь? Не та ли это повесть, что пересказал дурак?

Раньше, всякий раз, когда требовалось писать краткую автобиографию, его постоянно мучила какая-то скудность внешне заметных событий собственной жизни: родился тогда-то, в семье тех-то, учился в школе, в шестнадцать лет потерял родителей, потом армия, университет, образование юридическое и всё. Всё? Да, всё! Была, впрочем, какая-то путаница в последние годы, полная неразбериха, когда все его друзья-сокурсники, пользуясь сложившейся ситуацией, весьма неплохо пристроились, завели семью, а он, то ли не выйдя ещё толком из детства, то ли по каким-то другим причинам так и остался не у дел. И вот в результате тридцати лет от роду он стоит здесь и размышляет о своей непутёвой жизни, которую только что окрестил спектаклем. И спектакль-то какой-то неинтересный получается: занудный, затянутый. Да и зрителей не собрал, не пришёл нынче зритель. А он, хоть и главный герой, да актёр никудышный, никакой актёришко. Грустно это всё, но так ли беспросветно? Смириться с этим или напрочь порвать и взяться за свежий лист? Но что он может поделать? Как бороться с бессмысленностью собственного бытия? Это даже не ветряные мельницы, не вода в ступе. Сегодня его как котёнка ткнули мордой в собственное дерьмо, - “зачем он здесь?” А он не мог ответить даже самому себе.

И вот на этой волне отчаяния и ненависти к себе откуда-то из глубин души опять всплыл этот знакомый голос:

–        Всё очень просто. Нужно только найти этот смысл.

–        Ха! – сказал он, - найти! Я ли его не искал?

–        Ты искал там, где светло, а не там, где потерял. Начни с конца, с дня сегодняшнего. Вспомни рассказ Ахмата: к бессмысленной жизни приводят бессмысленные поступки. Если ты мужчина, ты должен ответить.

–        Но как? Как ответить…, - начал было, и тут же осёкся Борис.

Он вдруг с полной ясностью осознал, что самое главное уже сказано и нет никакой возможности даже просто сделать вид, что ты этого не понял, не услышал и потому все дальнейшие вопросы – лишь пустое содрогание воздуха. – Ты хотел? Ты услышал! Что тебе нужно ещё? Как ты поступишь при этом, это уже твоё личное дело, но если ты хоть что-то собираешься исправить, то начинать нужно отсюда, с конца, с дня сегодняшнего, ибо исправить прошлое не дано никому.

Цепляясь за эту мысль, боясь потерять её, но ещё более страшась додумать её дальше, довести до логического завершения, который был уже виден, - хотя Борис сознательно отворачивался, не глядел в ту сторону, - он опустился в бессилии на землю. Приятная пустота разлилась по всему телу, та пустота, которая сопутствует верному решению. И не важно, в конце концов, воспользуешься ты им или нет. Главное, что решение уже найдено, а там…будем жить, будем глядеть. А потом на смену пустоте пришло тепло, пришел тихий свет; робкий вначале, он поднимался из глубин души, покуда не достиг её границ и здесь вспыхнул, загудел, подхваченный снаружи неистовым сиянием звёзд.

6

–        Куда ж ты, дурак, метишь-то? Ты ж ему всю башню на фиг снесёшь, мама родная не опознает, - орал Пашка, - это тебе не белку в глаз бить, не драгунка долбаная, это же пятилинейка – настоящий антиснайпер!

Пашка отошёл от мишени, в голове которой светилась дырка величиной с кулак.

–        Пойми, - смягчился он, - нам ведь его не просто свалить, нам его ещё и предъявить придётся, отчитаться по работе. Куда ж мы его без башки-то повезём, а?

Егор уже вторую неделю торчал на стрельбище, осваивая новую снайперскую винтовку. Пашка сразу же обрисовал задачу: меньше, чем с пятисот метров не бить – ближе всё равно не подпустит, и Егор тщательно пристреливал все позиции от пятисотки до двух тыщ. Это было заброшенное танковое стрельбище, заросшее ежевикой со старыми, полуразвалившимися вышками, прорезанное бесчисленными колеями дорог. Ржавые механизмы мишеней, стреляные гильзы, разбитые снарядные ящики. Повсюду развал и запустение. Сам он тянул срочную на таком же полигоне, только далеко отсюда, у себя, в родном Забайкалье. Тогда всё это работало, двигалось, стреляло. Отдавались команды, бегали, потели солдаты. Кипела жизнь, другая жизнь. Впрочем, раньше и всё-то было другим, - подытожил воспоминания Егор.

Стоял полдень. Они возвращались к вышкам по одной из бесчисленных дорожек, пыля тяжёлыми армейскими башмаками. Пашка сегодня был в камуфляже, впервые поменяв гражданку. Не то что бы она была ему к лицу, но выглядел он теперь иначе, не так развязно.

–        Вчера опять вылезал, гнида, - бросил на ходу Пашка, - на сей раз полковник, царство ему небесное. Наши летали с тепловыми датчиками – по нулям. Говорят, они теперь целлофан на башку надевают, чтобы не засекли.

–        Полиэтилен, - тихо вставил Егор.

–        Чего? Ну да, целлофан, полиэтилен – какая разница! Одно дерьмо! – кричал Пашка, - Я говорю, народ зазря гибнет. Раньше сколько уговоров, приказов было, чтобы в открытую не ездили – куда там! “Мы рязанские, мы твярские”, - передразнил Пашка, - на броне, как на коне. Вперёд! Пока не скосило ржавой косой, ничего слушать не хотели. Ладно. Научились вроде. Так и те тоже не дураки стали. Кинут под колёса пиропатрон – тот бах! А они все и повылазят: “Чего такое? Чего такое?” А ничего! Снайпер работает, вот чего! И командира уже в тряпочке везут.

Пашка матернулся, пнул по пустому цинку из-под патронов, - Недаром народ говорит: “Сколько трактор не тренируй, быстрее зайца он не побежит”.

–        Чего молчишь-то? – обернулся он на ходу к Егору, - как ловить-то будем? А?

–        А чего загадывать. Надо на место прибыть, поглядеть, пообвыкнуть. Там уж и решать. Придумаем что-нибудь, - ответил Егор.

–        Нибудь-что мне не надо. Ты смотри! Не вздумай там в Рэмбо играть! Нам герои на фиг не нужны. Всё, что шевелится, за версту обходи, не твоя задача. Твоё дело – только он! Понял?

–        Понял, конечно, не дурак.

–        То-то. Теперь другое. О задаче твоей только я знаю, а то языкатых много развелось. Это раз. О тебе самом тоже знаю только я. Это два. Всё это для твоей же безопасности. А отсюда следует, что будешь ты там, на полной нелегалке, без всяких документов. Это три. Дальше, полагаю, сам додумаешь?

–        Ну, с теми-то понятно, - хмыкнул Егор, - а если свои повяжут?

–        Я те дам свои! Никаких своих! Для тебя теперь все чужие. Все! Уловил?

–        Нет, - честно признался Егор, - а как же заброска, связь, жратва?

–        Жратвы возьмёшь с собой на пару недель, больше всё равно не утащишь. Потом ещё заброшу.

–        Вертолётом?

Пашка посмотрел на него, как на последнего дурака, - Да там только сядь – в клочья разнесут! Всё машиной.

За разговорами незаметно подошли к вышке, где, уткнувшись мордой в кусты, стоял Пашкин джип. Егор, ещё издали заметив, залюбовался, а Пашка, перехватив его взгляд, похвастал, кивнув в сторону гор:

–        У них выменял.

–        На что? – удивился Егор.

–        На что, на что? На военную тайну, - съязвил Пашка, - много знать хочешь. Это не способствует продлению жизни.

Пашка открыл заднюю дверцу, достал с сиденья пластиковый чемоданчик, раскрыл его, и оказалось это чем-то вроде портативного компьютера.

–        Знакомься, - сказал он, - спутниковый коммуникатор. С собой потащишь, так что учись. Хотя здесь никакой премудрости нет. Разработан специально для африканских обезьян. Когда у них кончаются бананы, они нажимают вот эту кнопочку и ждут и через полчаса им всё привозят.

–        Ладно, - сказал Пашка, почуяв обиду, - это шутка. Но тут действительно всё просто. Здесь включаешь, набираешь на клавиатуре сообщение, на дисплее оно высвечивается – можешь редактировать, сколько влезет. Потом нажимаешь эту кнопку, и оно полетело ко мне. Номер уже внесён в память, чтобы у тебя голова не болела. На-ка вот, потренируй пальчики. Пиши: “Здорово, душегуб” - Знак восклицания. “Почём нынче опиум для народа” – Знак вопроса. – Да, со скорописью у тебя полный порядок, - засмеялся Пашка. – Ну вот, - он нажал какую-то клавишу, - теперь набирай номер, - и Пашка продиктовал ему длинный ряд цифр. – Теперь всё, жми сюда. Готово. Теперь ждём.

Через несколько секунд на дисплее высветилось:

–        “Я те, Пашка, урод, башку при встрече сверну!”

Пашка довольно заржал.

–        Ты знаешь, кого поприветствовал? – спросил он у Егора, с трудом сдерживая смех, - начальника погранзаставы в Таджикистане. Кореш мой ещё по Афгану.

Пашка посерьёзнел, выдержал паузу:

–        Только об одном умоляю: ничего прямым текстом! Передача хоть и идёт ноль целых, сам знаешь чего десятых секунды, - но бережёного бог бережёт. За последнее время я у них всякой техники навидался. Так что, как с немцами в войну: “Подбросьте ящик огурчиков да пару банок помидор, а то у нас аппетит кончился” и так далее.

Пашка достал сигарету, прикурил, глубоко затянувшись.

–        Ну, вот, - заключил он, - передал и закрыл крышку. Жди. Через полчаса – час откроешь, там увидишь моё сообщение. Прочитал – этой клавишей удалил. Всё. Свободен. Связь через день на второй. Выход в неурочное время означает лишь одно – ты попался. Значит, сидишь, ждёшь гостей. – Он затянулся, раздавил сигарету. – Ладно, - коротко бросил Егору, - залезай. Поехали обедать. После потренируешься.

Егор сразу же оценил достоинства новой машины. Раньше они ездили на разбитом армейском уазике, явно пережившем свой век. Он надрывался и глох в самых безобидных местах и всякий раз Пашка материл и пинал его по колёсам. А этот не то чтобы ехал, он казалось, плыл по ухабам, плавно раскачиваясь в такт дороге. Вырулив на шоссе, Пашка притопил железку и мир понёсся им навстречу. Он словно бы не успевал проскочить мимо и потому спрессовывался по обеим сторонам в широкую цветную полосу. И вот уже где-то вдали, оторвавшись от горизонта снежною, голубою кромкой повисли горы.

–        Вот чёрт, - ругнулся Пашка, - взглянув в зеркало.

Сзади, надрываясь из последних сил, как в гонке за лидером, пытался пристроиться жёлтый гаишный жигулёнок. Он безнадёжно отставал, а потому, включив все свои осветительные приборы, заорал на всю округу:

–        Водитель джипа, немедленно остановитесь!

Пашка нехотя прижался к обочине, опустил боковое стекло и стал наблюдать, как со всех ног бросился к ним молоденький сержант, то и дело поправляя упрямо сползающий на бедро АКМ.

–        Вы, ты, это…знаете… - начал, было, он, задыхаясь словами, будто сам только что бежал вдогонку за джипом, даже позабыв представиться.

–        Знаем, - спокойно ответил Пашка, - Сто пятьдесят.

–        Так вы, ты, это…ну-ка документы, дверцы откройте, - никак не мог восстановить дыхание сержант.

–        Может тебе ещё и ширинку открыть? – язвительно поинтересовался Пашка.

-         Да как ты, вы…

–        Но Пашка его перебил:

–        Труба есть?

–        Есть, - опешил и вдруг совершенно успокоился сержант, доставая телефон.

–        Давай сюда, - выхватил Пашка и, набрав номер, протянул его обратно, - говори.

Сержант представился абоненту на том конце, потом, выслушав, отошёл, прочитал собеседнику номер машины и, недослушав, попытался ответить:

–        Так точно!…Так точно! – но, видимо, собеседник ещё продолжал говорить, и он вынужден был слушать, повторяя как заведённый:

–        Так точно!…Так точно! – потом наклонился к открытому окошку и козырнул:

–        Всё в порядке, поезжайте, - и почему-то перейдя на шёпот, добавил, - Вы поосторожней! Дальше дорога будет плохая, - и опять козырнул на прощание.

–        Тоже мне, грозный инспектор, - ухмыльнулся Пашка, когда они отъехали, - рубщик капусты.

И снова понеслась навстречу дорога. Замелькали мазанки, плетни, тополя.

А через неделю с небольшим они уже ехали горной лесной дорогой. Ехали ночью с выключенными фарами разгоняя полчища светляков. Пашка давал последние наставления, но то и дело повторялся, словно боялся пропустить что-то очень важное, существенное.

–        Значит через две недели на том же месте, где высажу, - говорил он.

–        Я помню, - отвечал Егор.

–        Ты карту не забыл? – спрашивал Пашка в который раз, хотя вчера ещё они вдвоём паковали рюкзак, тщательно проверяя по списку каждую вещь.

–        Нет.

–        Ладно, давай расскажи ещё раз свои действия, - приставал он и Егору снова и снова приходилось повторять одно и то же:

–        Перехожу реку, иду правым берегом метров тридцать – пятьдесят до притока. Перехожу его и поднимаюсь по его правому берегу метров триста. Поворачиваю налево и иду вверх по склону. Не доходя гребня делаю лагерь и ночую. Связь завтра вечером, - монотонно бубнил Егор.

–        Молоток! – ворчал Пашка, но явно не без удовольствия. - Тебя бы в отечественную, да за линию фронта, -  немцам в тыл – цены бы тебе не было. Легенду помнишь?

–        Помню, - и Егор заново пересказывал, как он отбился от своих, заблудился и возвращается в часть. Легенда была одна на всех: и для своих и для чужих.

Небо на востоке едва заметно посветлело, обрисовывая контуры нависших гор.

–        Вовремя подъезжаем, - напрягся Пашка, - все по сёлам спят, по деревням спят, - добавил он из какой-то старой детской сказочки, - минуты три осталось, приготовься. Прощаний никаких не будет, спрыгнешь на ходу. Только приторможу едва. Смотри, дверцей не хлопай – сам закрою потом. Прыгнул, и тебя уже нет, понял?

–        Понял, - буркнул Егор и приоткрыл дверцу.

–        Ну всё, - сказал Пашка, - вон за тем белым камнем. И смотри, не дури там. Ну, с богом! Давай!

Егор оттолкнулся и прыгнул, скатившись по склону к шумевшей где-то внизу речке, и тут же растаял в холодном прибрежном тумане.

7

Зима в том году выдалась ранняя, хотя, наверное, это из-за гор, думал Борис. Во всяком случае, не было этих изматывающих оттепелей с их вечными сыростью и туманом, с непременной слякотью раскисших дорог и мелкими холодными дождями. Но было другое. Была какая-то зыбкость и неопределенность его положения в отряде. Не то чтобы его упрекали в чём-то или как-то по-особому обращались с ним, нет. Да и сам он старался ни в чём не выделяться; работал наравне со всеми, таскал и рубил дрова, носил из-под горы воду, разгребал засыпавший лагерь снег. Но всякий раз он замечал, как смолкали разговоры, стоило ему появиться рядом, хотя он и не понимал их языка. Порой он натыкался на чей-нибудь взгляд, странный взгляд, в котором не было ненависти, но не было и горстки тепла. Можно было бы сказать, что в этом взгляде был вопрос, но вопрос скорее не к нему, а о нём. – Странно, - думал он; раньше ему казалось, они не проявляли такого любопытства к чужакам. Они всегда были выше этого, они были прямее. Иногда в своей попытке слиться с ними, понять их, стать ближе, он выдумывал себе жизнь такую же, как у них. Как он родился, появился на свет в этих мрачных горах в одной из таких же заброшенных деревушек прилепившейся на склоне холма с непременной каменной башней на отшибе. Как пацаном после школы он играл в войну возле этой башни с такой же босоногой детворой, прячась за камнями, ловя ящериц и высматривая в бойницы крадущегося по ущельям врага. Как потом, юношей, он встречался здесь тайком со своей любимой, и они целовались и клялись друг другу под звёздами и мечтали. И как он, обнимая её за талию такую тонкую, что руки почти не чувствовали плоти, всё никак не мог вспомнить, откуда же она взялась в его жизни; и вспоминая, копаясь в приключениях своего детства, вдруг с удивлением натыкался на неё, лишь как на предмет детских насмешек и издевательств и недоумевал, почему же это теперь всё переменилось. А потом, в одну из зим, до их селения так и не доползли чёрные, крытые брезентом грузовики и, растянувшись цепочкой по заснеженному склону, обходя вокруг, потянулись мышиные полчища с кровавыми околышами – войска НКВД. Их выгоняли из дворов, даже не дав толком одеться, и собаками и прикладами загоняли в строй и гнали дальше вниз по склону к гудящим внизу машинам. Грузовик, в который его запихнули, уходил раньше и она, вырвавшись из строя всё кричала его имя и бежала за ними, но его, навалившись, прижали к днищу залепив рот шершавой шинелью. Он даже не услышал сухого щелчка выстрела.

Пытаясь понять всю глубину их обид, он заглядывал и дальше в голые, насквозь продуваемые ветрами, бесконечно неприютные казахские степи, когда их, привыкших к грандиознейшим вертикалям, засунули теперь в некую грандиознейшую горизонталь, как письмо в прорезь почтового ящика, как жирафа в спальный вагон. И всё это волей одного человека, всё это безжалостной отмашкой паралитически безумной руки.

–        Ты не прав, - возражал ему Муса, - старик здесь не при чём. К тому же он свой, горец и с ним у нас свои счёты. За вину немногих он наказал весь народ, наказал безвинных. Даже за гробовой доской - он наш кровник. Но вы! Вы всегда безлики. Кто мне ответит за мою сестру? Кто из вас может выйти и сказать: “Прости, брат, так вышло. Возьми с меня за её кровь”.

И опять всё становилось зыбким и неопределённым. Он не понимал их так же, как они не понимали его, во всяком случае, так ему тогда казалось. День переходил в ночь, а ночь в день, и ни то ни другое не приносило облегчения. Казалось, он был так же далёк от истины, как и в самом начале. Он ещё не знал, да и знать не мог тогда о том, что сказал им про него Ахмат, а если бы и знал, то, вряд ли бы понял.

–        Твоя беда в том, - говорил Муса, - что ты пытаешься понять умом, а понимать нужно сердцем.

Но как это, понимать сердцем? – Думал Борис. Сердцем можно любить или ненавидеть. Как можно сердцем понять историю народа? Да и что нужно понимать, если и так всё ясно? Народ, попавший под владычество более сильного соседа, лишённый свободы, а потом и родины. Понятно, что как только сосед одряхлел, ослаб, он попытался вернуть себе утраченную свободу, но ему не дали. Да и как дать? Если сегодня дашь одному, то как завтра откажешь в том же другому?

–        Это и так и не так, - отвечал Муса, - Тебя тоже лишили свободы, но ты никуда не бежал. Почему?

–        А куда мне бежать, - возражал Борис, - что я буду там делать со своей свободой?

–        Это не ответ, или, как это модно теперь говорить, это не правильный ответ. Ты не бежишь не потому, что тебе там нечего делать, причина не в этом.

–        А в чём же? – спрашивал Борис.

–        Ты должен сам найти ответ, - отвечал Муса, - иначе в моих словах ты не найдёшь никакого смысла.

И опять текли дни. Долгие и короткие, солнечные и со снегом, тихие и насквозь продуваемые ветрами с гор. В один из таких дней, когда время особенно застоялось, ухватившись всей своей непомерной тяжестью за минутную стрелку, он выпросил у Мусы карандаш и бумагу, чтобы вести дневник.

“Эта война бессмысленна, - Писал Борис, - но может быть кому-то она очень нужна? Вся наша беда в том, что даже видя бессмысленность определённых вещей, мы, тем не менее, соглашаемся участвовать в них. Что заставляет нас делать это? Может быть мы действительно безлики? Или же это болезнь роста, болезнь человека, ещё до рождения состарившегося вместе со своей страной?”

К концу декабря в отряде закончился хлеб и Ахмат отрядил за продовольствием пять человек. Старшим с ними ушел Муса. Путь был не близкий, за два перевала и ждали их не раньше конца недели. Их не было пятнадцать дней. Они вернулись совершенно измотанные, потеряв двух лошадей и часть груза.

–        На обратном пути, под перевалом, - рассказывал Муса, - нас обстрелял вертолёт, а потом, по наводке, ударила дальняя артиллерия. Никого не задело, но от выстрелов сошла лавина. Она утащила лошадей; часть груза мы так и не нашли. Оставшийся - пришлось тащить на себе.

–        Это дурные вести, - сказал Ахмат, - надо менять стоянку.

Они ждали начала снегопадов, чтобы свернуть лагерь. Из-за нехватки лошадей часть груза решено было оставить, чтобы вернуться за ним потом. Потянулось томительное ожидание, полное опасных предчувствий.

–        Но почему вы не возвращаетесь на зиму в селенья? – спрашивал Борис у Мусы, - Ведь многие поступают именно так.

Муса долго, мучительно долго смотрел на него, прежде, чем ответить. И ответ свой он начал издалека, спросив сначала самого Бориса:

–        Как ты думаешь, почему тебя оставили в живых? Нет, не те, у которых ты был вначале – те просто перекупщики, - а мы?

–        Не знаю, - ответил он, - ты сам говорил что-то про Ахмата, про то, что он сказал обо мне, но что я, впрочем, так до конца и не понял.

–        Видно, что не понял, - усмехнулся Муса, - иначе не задавал бы глупых вопросов.

И опять он надолго замолчал.

–        Пойми, - сказал он, наконец, - мне очень трудно говорить с чужаком о моём народе. Среди нас действительно есть те, кого вы называете – бандиты, те, кто воюет за деньги, за чужие, грязные деньги. Зимой плохо воевать, неуютно, и зимой они возвращаются в свои дома до следующего лета, - он помолчал, закурил сигарету, - Когда-то у нас был древний обычай. Если в твоём доме убили кого-то, то старший в роду должен отомстить убийце. Он уходил и не смел возвратиться до тех пор, пока жив обидчик. Конечно, он мог вернуться и раньше, но это считалось позором. Месть – дело чести.

–        Так почему же меня всё-таки оставили в живых? – спросил Борис.

–        Ты не убивал мою сестру, ты не убивал сыновей Ахмата, ты не убивал никого из родных наших людей.

–        Но откуда вы знаете об этом?

–        Слышал поговорку: “На воре и шапка горит”? – спросил Муса, - То, о чём ты спрашиваешь, не надо знать, это надо чувствовать. Так же, как эти горы: они или есть или их нет. Это просто видишь, вот и всё. Может ты и убил кого-то, но не наших, так пусть другие тебе и мстят.

Борис задумался и немного погодя спросил:

–        Скажи, Муса, а зачем меня вообще вытащили сюда? Кому я был тут нужен?

–        Этого я не знаю. Знает Ахмат. Тот человек, у которого ты был, его должник. Наверное, решил тобою с ним расплатиться.

–        А о чём говорил вам Ахмат, когда сказал, что я не боец? – спросил Борис.

–        Никто не любит наёмников, которые воюют за деньги, - ответил Муса, - хотя бывает, что некоторым просто нечего есть. Ахмат хотел сказать, что ты не наёмник; ты тот, кто подчинился своей судьбе, ты воин.

–        Но что это такое: воин?

–        Спроси лучше у самого Ахмата, - ответил Муса.

Но в тот раз Борису так и не удалось поговорить об этом.

 

8

Горы – они везде горы, и лес – везде лес, но здешний лес был каким-то непривычным, неправильным. Он не имел почти ничего общего с забайкальской тайгой. Даже ели здесь были какими-то чужими. Только вот грибы были те же самые, знакомые с детства, но в окружении этого леса они выглядели неживыми, ненастоящими. Словно кто-то специально расставил здесь эти муляжи, да и расставил-то неумело, картинно.

–        Так не бывает, - думал вслух Егор.

Эта неестественность раздражала и злила его. Но вряд ли она была виной его настроения. Конечно же, больше всего его раздражал тяжеленный рюкзак. – Чёрт знает, чего там понапихано, - вспоминал Егор. Одних консервов и прочей снеди - килограммов двенадцать будет. Плюс пятилитровая канистра воды, потом походный примус и бензин к нему, АКМ с двумя магазинами, цейсовский бинокль, прорезиненный маскировочный тент, коммуникатор,…но больше всего его раздражала винтовка. Вместе с оптикой и чехлом она тянула килограмм на пятнадцать, но и это бы ещё пол беды. А беда была в том, что даже в сложенном виде она была больше метра в длину и, привязанная к рюкзаку, сильно торчала над головой. Так что все ветки были – его, а с рюкзаком, вес которого зашкаливает за полтинник, это большая проблема.

С тех пор, как он расстался с Пашкой, десантировавшись под откос, прошло уже больше двух часов. – Сколько он был на виду? Минут двадцать, не более, - это когда бродил реку и шёл вдоль притока. Но то было в сумерках, и вряд ли кто мог его заметить. – Но последние полтора часа он шёл, а точнее, почти что полз по склону и взмок так, как ни в какой парилке. То и дело приходилось кланяться каждой ветке, огибать кусты или карабкаться на частые скальные выходы. Порой он падал в изнеможении не в силах снять рюкзак и долго лежал, проклиная всё на свете: и рюкзак, и Пашку, и всю эту затею, и весь этот Кавказ. Сердце стучало, как паровой молот, ток крови эхом отдавался в висках, но чуть ослабевал её напор, возвращалось нормальное дыхание, - он поднимался и снова полз и полз вверх. Нет, жизнь не “легка под рюкзаком…” – лезла ему на ум давнишняя песня. Утешало одно: тащить оставалось недолго.

На исходе третьего часа он, привычно подогнув колени, рухнул боком на склон, чтобы отдышаться и неожиданно залюбовался открывшимся видом. Прямо под ним – казалось, оттолкнись и полетишь – парили облака сгустившегося тумана. Они светились в лучах восходящего солнца и, постоянно меняя свои очертания, тянулись вверх по ущелью навстречу свету. Иногда в их разрывах можно было увидать ручей, оставшийся глубоко внизу да пунктир дороги на левом его берегу. Противоположный борт ущелья был ещё целиком в тени и воздух от этого казался сырым и тяжёлым. Справа же, откуда он пришёл, всё было наглухо забито сплошной массой тумана ещё не созревшего, не вскипевшего пеной облаков.

–        Пожалуй, хватит, - сказал он сам себе, - лучшего места и не придумать.

Он вынырнул из-под рюкзака и с наслаждением растянулся. И мигом всё раздражение последних часов улетучилось, улетело куда-то вслед за облаками. Он лежал, он ни о чём не думал, и это было приятно и легко. Наверное, он заснул, но проспал час – не более, потому что когда он встал, туман уже окончательно рассеялся и весь вид вокруг переменился. Ещё около часа он потратил на обустройство стоянки. Надо было разобрать рюкзак, переупаковать и убрать в одно место продовольствие, примус, бензин и посуду, повесить винтовку, укрыв её в ветвях старой ели, растянуть маскировочный тент и кинуть под него спальник, оптику, автомат и всю прочую мелочёвку и вот, когда всё это, наконец, было завершено, он приготовил себе кофе и предвкушая наслаждение, уселся над самым обрывом.

–        Ну, вот, - сказал он, обратившись непонятно к кому, - разрешите поздравить вас с началом охоты; с открытием сезона так сказать, - и чокнулся кружкой с бензиновым примусом.

Как часто в былые годы по первозимку они вот так вот сиживали с отцом на его старой заимке. Когда ещё не началась охота, ещё ничего не началось, а пройден лишь долгий таёжный путь до зимовья с годами становившийся до боли знакомым, где ты изучил каждый изгиб тропы, каждый корень на дороге. Когда ты весь в предвкушении, весь в стволе и в курке и от нетерпения чешутся руки и хочется скорей, скорей.… Но отец, словно растягивая, смакуя удовольствие, говорит:

–        Ну, нынче нам с тобой не до ружей, сынок, - руки дрожать будут, а ужо…с утречка…

Он обычно не договаривал фразы и покопавшись в рюкзаке, доставал холодную бутыль самогона.

–        Ну, давай, за начало, - приговаривал он, плеснув из бутыли в пол стакана, - с открытием сезона так сказать!

–        Тьфу ты чёрт, - спохватился Егор, и бросился к рюкзаку, - совсем ведь забыл с дороги.

И он извлёк из бокового кармана плоскую стеклянную бутылку с коньяком “Кавказ”.

–        Ну, давай, - сказал он, обращаясь опять таки не понятно к кому, - с открытием сезона.

И глотнув прямо из горлышка, вытерев рот рукавом, добавил:

–        Я его срублю, батя, вот увидишь!

От коньяка приятно поплыла голова и воспоминания с новой силой нахлынули на него.

Так и не довелось им с отцом поставить новое зимовье. Раньше отец всё ждал, говорил: - Ну вот, подрастёшь, тогда уж, а то одному не сподручно. – А теперь вот и он подрос, давно уж выше бати стал, а батя не дожил… Он хотел, было глотнуть ещё, помянуть отца, но остановил себя, смочив лишь губы: - Это потом, за победу.

Егор вспомнил тот кошмарный вечер, когда в избу принесли отца всего в крови, едва живого, до костей изодранного медведем. Мать, охая, металась по дому, не зная, что схватить, куда бежать, кричала: - Так за фельшером скорее бегите! – А соседские мужики Ванька с Фекой, что его принесли, - Ванька тоже в кровище, с разорванной щекой, - всё пытались её остановить, унять, и Фека тихо сказал: - Какой уж тут фельдшер…проститься принесли. И как он, превозмогая ужас при виде этого кровавого месива, которое было его отцом, наклонился над ним и едва расслышал слабый хрип:

–        Проститься, сынок…

А было тогда Егору чуть больше пятнадцати. С той поры он сам тропил путь к старому отцовскому зимовью, где до самой последней мелочи всё было родным и знакомым, но только вот что-то безвозвратно ушло. Он наливал самогон в два стакана и подолгу сидел, тупо уставившись на какой-нибудь пустой коробок из-под спичек или древний огарок свечи годами валявшийся под треснутым оконцем и горечь одиночества, сиротства слезами подступала к горлу. Странно, но он почти никогда не вспоминал свою мать. Она всегда была где-то на кухне, на дворе, со скотиной. Их мир был не для неё. Лишь однажды, когда ещё впервые отец взял его с собой, она пыталась возразить, вмешаться: - А как же школа? Он пропустит уроки! – На что отец лишь буркнул недовольно в ответ: - Он же мужик, Кать! Лес – его школа. С тех пор, как отца не стало, она почти не изменилась. Только сказала ему однажды: - Ну, вот. Теперь ты за старшего, - и опять ушла на свою кухню и Егор принял это как должное, как нечто само собою разумеющееся.

Вот так живёшь себе, живёшь, ни о чём не думаешь и вдруг что-то происходит, и ты понимаешь, что по-старому, так, как было, уже не будет больше никогда. Потом-то,


конечно, привыкнешь к этому новому, и всё опять пойдёт своим чередом, но сам этот момент очень важен. Время словно смиряет свой бег, ты чувствуешь, как оно медленно протекает сквозь пальцы.

–        Чего-то на лирику потянуло, - подумал Егор, - глотнул что ли лишнего?

Он отмахнулся от назойливых мыслей о прошлом и вновь уставился на долину.

Прямо под ним – метров пятьсот, не более – слева направо протекал ручей. По договорённости с Пашкой они окрестили его “Северный”. Левый берег ручья образовывал невысокий хребет чуть пониже, чем тот, на котором сидел сейчас Егор. За ним, в свою очередь, угадывался провал другого ущелья, по дну которого протекал другой ручей – “Южный”. Оба ручья совсем недалеко отсюда впадали в речку. По той же терминологии она называлась “Западной”. У этой-то речки и расстались они с Пашкой нынешней ночью. Вдоль обоих ручьёв и вдоль речки шли дороги. Так что дороги просто повторяли путь воды. Судя по пашкиным данным, снайпер работал именно по этим трём дорогам. Если работал он утром и днём, а под вечер тут вряд ли кто ездит, то стрелять должен был в северных и западных направлениях, то есть позицию должен выбирать на том хребте, что сейчас перед Егором или на том, что за ним и сейчас не виден. Всё это означало, что пятьдесят процентов обзора Егор имел уже сейчас, а все дальнейшие действия были связаны с пашкиной информацией о ближайшем движении колонн. Оставалось только сидеть и ждать.

9

Снегопад начался в январе и сразу же потеплело, набухло небо. Тучи, толпившиеся за хребтом, с трудом переваливались в долину, словно тюфяки со слежавшейся соломой. Всей своей бесформенной массой они накрывали ближайшие горы, придавливая небо к земле, и воздух от этого становился тягостно тяжёлым.

–        Дня на три хватит, - задумчиво сказал Ахмат, выйдя утром из своей землянки.

Он зачерпнул пригоршню снега, поскрипел им в кулаке и долго смотрел в сторону перевала, что-то шепча и шевеля ноздрями, словно принюхиваясь к ветру.

–        А может быть и больше, - добавил он.

Они уходили в сторону обратную той, откуда вернулся отряд Мусы с провиантом. Часть груза пришлось оставить, чтобы забрать его в следующий раз. Шли краем леса, опасаясь открытых участков. Ещё на самом выходе в лозняке у ручья закричал потревоженный ворон.

–        Дурной знак, - сказал Муса, обернувшись к Борису.

–        Не стоило говорить об этом, - улыбнулся в ответ Борис, - не сказанное не сбывается.

Муса ничего не ответил на это, лишь долго и тяжело посмотрел в ответ.

Никто ещё не знал тогда какую цепь неудач и трагических событий, свалившихся на отряд Ахмата, повлечёт за собой этот переход. - Возможно, если ничего не делать, то ничего и не произойдёт, - думал тогда Борис, но весь его недолгий опыт говорил об обратном: от судьбы не уйдёшь. Можно плыть с ней в одной лодке, а можно, прыгнув за борт пытаться достичь берега – результат будет тем же. – Тогда в чём же разница? – спрашивал себя Борис и не находил ответа.

По ручью они спустились метров на пятьсот и, свернув вправо, медленно потащились вверх по лесистому, сильно заснеженному склону. Шли тяжело, ступая след в след, постоянно меняя ведущего, но при всех перестановках Борис неизменно оказывался вторым. Эта мысль некоторое время забавляла его, вызывая ассоциации с мирной жизнью. К обеду они достигли высшей точки хребта и остановились на отдых. Лошадей не развьючивали и не зажигали огня. Наскоро перекусив, тронулись вниз по обратной стороне склона и к сумеркам были уже на дне долины. До нового лагеря оставался дневной переход, но это был срок, отмеренный по меркам летнего времени. Впереди их ждал самый трудный участок.

–        Никто не ходил здесь зимой, - сказал Ахмат, - это очень высокий перевал и одному Аллаху ведомо, что там сейчас творится.

Он решил разбить отряд на две группы. Одна должна была с половинным грузом штурмовать перевал и, спустившись в соседнюю долину, обустроить новый лагерь, а другая, забрав лошадей, вернуться в старый за оставшимся грузом.

–        Снег должен успеть замести наши следы, - сказал Ахмат.

–        Было ли это ошибкой? – вспоминал потом Борис, - вряд ли. Скорее всего, лишь одно из непременных звеньев в трагической цепи.

Путь к подъёму преграждал горный поток. Зажатый в низких скалах ущелья он бесновался в камнях, прокладывая себе путь в долину короткими ступенями водопадов. Было бы неразумно оставлять переправу на утро и мокрыми тащиться затем на перевал, но ещё неразумнее было делать это, на ночь глядя. Тем не менее, из двух зол выбрали худшее – поджимало время. Ахмат торопился завершить переход до конца снегопадов. Около получаса вниз и вверх по течению искали брод, но так и не нашли удачного места. В итоге бродили почти наугад над одной из ступенек водопада по пояс в ледяной воде, навесив для страховки верёвку. Когда сумерки сгустились в непроглядную тьму, а на правом берегу уже горел спасительный костёр, и казалось, что всё уже позади, случилась трагедия. Последним шёл Супьян – телохранитель Ахмата, тот, что первым из всего отряда заговорил с Борисом. Может, он и не был телохранителем Ахмата, может, Борису это только показалось; некоторые вопросы он не решался задавать напрямую. Борис был уже у костра и не видел случившегося, он только услышал крики от реки и вместе с другими бросился на помощь. Но ни самого Супьяна, ни его тела они так и не нашли ни ночью, ни на другой день утром. На стоянке повисла тягостная тишина, нарушаемая лишь треском костра да несмолкаемым гулом реки, получившей свою добычу. Уныние своей прохладной рукой коснулось каждого сердца.

Наутро, после безуспешных поисков они разделились. Борис вместе с Ахматом и его группой уходили к перевалу, а Муса с остальными бойцами возвращался за оставшимся грузом.

Подъём начинался от самого берега. Пологий вначале уже через час он сменился крутыми склонами, прочерченными гигантскими ступенями скал с нависающими снежными карнизами. Шли медленно, словно отмеряя каждый шаг, связавшись по трое, остерегаясь спустить лавину. Шаг, ещё шаг. Два вдоха и резкий короткий выдох. Мир вокруг сузился до ног, идущего впереди. Мир снаружи словно и не подозревал о присутствии человека. Только снег и скалы, скалы и снег, да пронизывающий сырой ветер. Шаг, ещё шаг. Два вдоха и выдох. И так до изнеможения, до бесконечности. Временами налетали снежные заряды такой плотности, что не разглядеть ног переднего, идущего в связке. Тогда они останавливались, делали перекличку, а через несколько минут всё повторялось заново: шаг – два вдоха, шаг – выдох. И опять налетал снежный шквал и исчезали все ориентиры кроме силы тяжести, чрезмерной тяжести, непомерной тяжести. Время больше не было часами, не было светом или мглой. Время стало дыханием, время стало шагами. Шаг – долгих четыре секунды, пятнадцать шагов – минута, а что больше – то уже вечность.

Но вот, что-то стало сбиваться в этом механизме, сначала совсем незначительно, на чуть-чуть. Чуть-чуть удлинился шаг, чуть-чуть укоротилось время между шагами, и даже чуть-чуть ослабла сила тяжести. И мозг подсказал: склон стал положе, а значит скоро вершина, скоро конец всем мучениям. Но так не бывает, чтобы всё менялось к лучшему, - думал Борис, - значит, что-то должно стать хуже. Казалось, горы прочитали его мысли и в качестве компенсации выпустили ветер. Конечно же, на всём пути их подъёма дул сильнейший ветер, но там он действительно дул. Борис даже представить себе не мог, что может быть такой ветер, на который можно лечь. Но если такой ветер несёт снег, то он не просто сбивает с ног – он не даёт подняться, поднять голову. Они сбились в кучу, как стадо заблудившихся овец. Не могло быть и речи о том, чтобы сделать хоть какое-нибудь усилие. Они просто сели на снег, тесно прижавшись друг к другу, а уже через час от их присутствия на перевале не осталось и следа. Только ветер да снег царили на всём пространстве.

Последнее, что помнил Борис, было какой-то мутной пеленой окутавшей всё вокруг, потом он не помнил, а потом он увидел следы. Они вели краем леса в неглубоком снегу, петляя в островках пожухлой травы. Небо было низким и сырым, гнавшим снежные облака. Следы выводили на поляну, лежавшую в лощине и уходили дальше, теряясь в кустарнике на том берегу у кромки синеющего леса. Вся местность была до боли знакомой, но пока Борис вспоминал, странный звук отвлёк его внимание. Борис открыл глаза и только тогда понял, что спал, но то, что он увидел, мало чем напоминало реальность. Всё вокруг было молочно-белым, чуть синеющим к низу и желтеющим к верху. И в этом молочно-белом он был зажат в какой-то страшно неудобной позе, а изнутри или скорее со всех сторон доносился этот странный, разбудивший его звук. Что-то похожее на отбойный молоток, стучавший где-то совсем рядом, за какой-то стенкой. Борис непроизвольно пошевелился, и тут же куча снега залепила его лицо. Осознание происшедшего молнией пронеслось у него в голове, в то время, как руки и ноги уже работали вовсю, извлекая на поверхность застрявшее, утонувшее в сугробе тело.

Первое, что он увидел, было ярчайшее солнце. Казалось, оно было везде, протыкая вселенную своими мечами. Оно было в небе, на скалах, оно отражалось в каждой снежинке. А со стороны солнца, молотя лопастями воздух, прямо на него тупо уставился вертолёт. Несколько мгновений Борис ещё никак не мог прийти в себя, но почти сразу же его окатило снегом, он услышал крики и увидел кровь. Каким-то чудом он увернулся от очереди, которая накрыла кого-то, вылезавшего вслед за ним. Их не только будили, их ещё и убивали. Убивали расчётливо и хладнокровно, как стадо оленей, застигнутых врасплох. Следующая очередь пробежала прямо по нему, и резкой болью обожгло бедро. Мгновенно он вспомнил, что вечером сел возле Селима, с которым шёл в одной связке. У того на плече висел оснащённый гранатомёт. Борис снова метнулся к яме, из которой только что вылез. Теперь её закрывало чьё-то мёртвое тело. Он попытался перевернуть его на спину, чтобы освободить проход и тут же рука его наткнулась на спасительное оружие. Убитый хозяин и был тем самым Селимом.

Борис выстрелил, почти не целясь. Он видел взрыв, видел, как повалил густой чёрный дым, и вертолёт буквально разваливаясь в воздухе, потянулся в сторону ближайших скал. Раздался хлопок, вслед за ним ещё один взрыв и всё стихло. Борис попытался встать, но тут же рухнул от резкой боли в ноге. Кто-то уже бежал к нему сзади. Его приподняли, перевернули на спину. Он огляделся. Рядом стоял Ахмат и ещё несколько бойцов. Но пять чёрных тел неподвижно застыли на снегу. Ахмат проследил за его взглядом, проговорил, тяжело покачав головой:

–        Им уже не поможешь.

Щурясь от солнца, Борис пересчитал оставшихся; их было восемь. И опять Ахмат упредил его вопрос:

–        Гехи и Рахмалло побежали к вертолёту, - и немного помолчав, хитро сощурившись, добавил, - Похоже, нам повезло с тобой, а?

В его словах звучала какая-то, едва уловимая двусмысленность и Борис ответил:

–        Похоже, и мне с вами.

Ответом ему был дружный хохот, и вся напряжённость последних минут исчезла.

Позже, когда уже вернулась группа Мусы, они рассказали, что видели этот вертолёт над старым лагерем. Они пришли поздно и, выставив дозорных, уснули часа на три. К полуночи небо развиднелось, высыпали звёзды. Тогда они собрались и ушли, забрав оставшийся груз, и не дожидаясь рассвета. А когда они поднимались на хребет, то увидели вертолёт, круживший над старым лагерем.

–        Так что он прилетал по наши души, - подытожил Ахмат.

Спускались долго. Борису сделали перевязку и волокли, привязав его к полотнищу брезента. Рана была лёгкой: пуля прошла навылет, не задев кости. А рядом так же волокли Селима. Он оказался жив, но рана его была тяжёлой. Он был без сознания. Погибших оставили на перевале, прикопав снегом до лучших времён.

Селим умирал тяжело. Он был лишь немногим младше Ахмата, и силы быстро покидали его. В редкие минуты он приходил в себя и, блуждая вокруг затуманенным взором, просил пить. Тогда Борис поднимался и прыгая на одной ноге, подносил к губам старика кружку. Иногда он бредил, пытался что-то сказать и подолгу стонал. Иногда пел что-то на своём языке. Борис напряжённо прислушивался к непонятным словам и вдруг явственно различал: - “И тогда мы скажем, что недаром, мы стояли насмерть за Кавказ!” – но, закашлявшись, старик замолкал, опять впадая в небытиё.

Его похоронили вместе с остальными в ельнике над рекой. К тому времени Борис уже ходил, опираясь на палку, и как-то вечером он выжег углем на обрезке доски эти слова:

                “МЫ  СТОЯЛИ  НАСМЕРТЬ  ЗА  КАВКАЗ”
и прикрепил её на общей могиле.

10

Выспавшись вволю, отдохнув, Егор опять сидел на обрыве и смотрел, как угасает, блекнет умирающий день. Ушли, спрятавшись в глубокую тень долины, над речными перекатами повисли клочья тумана и предвестники звёзд – светлячки заплели свой хоровод под тяжёлой чернеющей листвой. Дождавшись первой звезды, он поднялся и начал медленный спуск.

На этот раз рюкзак не тяготил плеч. Егор взял лишь самое необходимое: еда на день, примус, бинокль да автомат – вот и вся нехитрая поклажа. Остальное он замаскировал, оставив в лагере. Спуск оказался на удивление коротким. Небо ещё не потемнело на западе, когда он был уже внизу на дне ущелья. Егор прислушался – ничего, только несмолкаемый звон цикад да монотонный гул реки. Он скинул рюкзак, вошёл в воду и с наслаждением умылся. Подумал, что неплохо бы искупаться, обмыть пропотевшее за эти сутки тело, но решил, что будет лучше сделать это потом, на обратной дороге. Перейдя реку, он осторожно выбрался на дорогу. Сделал пару шагов, попятился и скептически оценил свои следы. Слишком уж явно вырисовывались они в светлой дорожной пыли. Егор подобрал прутик и тщательно заровнял их. Потом, аккуратно ступая на белеющие в сумерках камни, перебрался на другую сторону дороги и полез в гору. На каждом характерном отрезке своего пути он засекал время и почти через час он был уже на лесистом гребне хребта прямо напротив своего лагеря. Здесь он выбрал подходящее место и, приготовив кофе, устроился на отдых. Ночь спасительной прохладой опустилась на горы, вычернив лес и затопив своим сумраком уснувшие долины.

Есть своя прелесть в южных ночах, - думал Егор, - однако ж, нет в них родного неповторимого аромата тайги. Когда нагретый за день багульник отдаёт к вечеру свою пьянящую горечь, перебивая даже едкий, стелющийся над водою дым костра. А набежавшим ветерком вдруг донесёт с луга запах свежего сена или смолистый дух сосны, заготовленной в сруб под будущую баню. Как часто сиживали они вот так, пацанами у позднего костерка. Пекли картошку да удили ленка, а повезёт – то и красавца тайменя. Уже и солнце сядет за лесом и холодом потянет с реки, а наползающий туман вдруг приблизит, оживит звуки и слыхать, как хлопнет калитка на краю посёлка, да разругаются бабы, что коза огород потравила или вдруг донесёт откуда-то грозный шум реки на далёких порогах.

Ничего-то этого уже не вернуть, - с тоскою подумал Егор, - да и с кем из них нынче вот так посидишь? У всех теперь свои дела, у всех – навороченные спиннинги, бензопилы, тойоты. Разбогатели ребятки, в гору пошли. Кто на лесе, кто на водке и только он один будто прилип к тайге. – И что тебе там, мёдом намазано? – вечно скрипит мать, - что отец был, что сын. А, - махнёт рукой, - одного куста ягоды, - и опять уйдёт к себе на кухню. Зря она так, конечно. Егор неплохо зарабатывал своим промыслом. Беда только – работа сезонная. А лето придёт – куда? Огород да дом, дом да огород. И так до зимы, до снега. Скучища! Впрочем, и то бы ничего, да пришла беда, откуда не ждали. Позапрошлым летом случился неурожай на орех. Да и сухо было – тайга по местам горела. Егор тогда с бурятами за оленем ходил, а после возвращался домой из стойбища. И вот на перевале у солёных озёр застал он картину: белки текут – ковёр сплошной, а там за ними следом и бурундук, и горностай. Всё зверьё к северу подалось от бескормья. Егор про такое раньше только от стариков слыхал. Даже отец не видал, а ему вот довелось. Глядел и плакал – куда ж теперь деваться? В пустом лесу, какая охота? Вот и погнал Егор в районный военкомат контракт подписывать. А так бы нипочём не заманить его на эти юга.

Егор потянулся, размял затёкшее тело. Поспать бы надо, да видать днём переспал. Откинулся, лёг на спину и загляделся на звёзды то там, то тут пробившие плотную завесу листвы. Ни ветерка, ни движения. Лишь тени летучих мышей изломанным узором прочертят небо и растворятся во тьме. Но сон всё же сморил его, потому что открыл глаза – светает, и по привычке встал сразу, не нежась. Работы на день было – не расхлебать.

Первым делом он решил досконально исследовать весь северный склон этого хребта, на который перебрался ночью. Дойти по нему до края лесной зоны, а, судя по карте это километра три, и отметить все возможные позиции, с которых мог бы работать снайпер и особенно те места, отмеченные Пашкой, на которых он уже работал. – Особенно последние, - проговорил про себя Егор. Не то чтобы он думал, что тот дважды воспользуется ранее выбранным укрытием, но если бы вдруг удалось обнаружить такую позицию, она бы о многом могла рассказать Егору. Хочешь - не хочешь, а выбранное тобой место выдаёт тебя. Надо только уметь это прочитать, - думал Егор. К тому же – чем чёрт не шутит – может, удастся найти стреляную гильзу. Хотя это вряд ли, не простачок – должен собирать. Тем более что по пуле, как сказал Пашка, и так определили – заурядная СВД. – В общем, чего загадывать, - решил Егор, - работать надо. Он позавтракал, сложил вещи и отправился в путь.

На Пашкиной карте было отмечено три таких места на дороге, ведущей вдоль этого хребта, и все они были в пределах первых двух километров на пути Егора. С первым ему повезло почти сразу же. Буквально через триста – четыреста метров он наткнулся на небольшую проплешину в лесу, с которой открывался отличный вид на дорогу. Сравнил с картой – оно! Егор сосредоточился, попытался понять, оценить действия врага. Снизу – небольшой скальный уступ, над ним редкий кустарник. Чуть выше – пятачок травы, а ещё выше начинается лес. Если лежать под первыми снизу деревьями, то отличный обзор впереди, не мешают ни ветки, ни кроны нижестоящих деревьев. Вот поваленное дерево: укрытие – лучше не придумать. Егор присел, скинул рюкзак, осторожно прилёг за дерево и посмотрел на дорогу. Подвигался влево – вправо. Внимательно поглядел на землю и замер – вот оно! Прямо перед ним в жирной земле виднелись два отпечатка. Сюда упирались сошки винтовки. Это была удача. Достал бинокль, завизировал дорогу и определил по дальномеру – триста пятьдесят метров. Убойная дистанция.

–        Ну, что же, - сказал Егор сам себе, - день только начался, а удача сама плывёт в руки. И постучал по дереву.

До следующей отметки было метров семьсот. Но в этот раз всё было иначе. Часов пять потратил Егор, чтобы отыскать точку, а когда нашёл, то понял, что работа ему предстоит более трудная, чем казалось вначале. В этом месте снайпер стрелял из-за камня, не камня даже, - куска отвалившейся скалы. Стоял в полный рост, закрытый камнем. Пытался поставить винтовку на сошки, но они скользили по наклонной неровной поверхности камня и от них остались чуть заметные царапины. Затем положил винтовку на камень, подложив какую-то тряпку: Егору удалось найти застрявшую в трещинке нитку. Замер дистанции показал двести восемьдесят метров.

Скверный вывод сделал для себя Егор после осмотра второй позиции: или снайпер неопытный и не выработал ещё устоявшихся привычек или же он не один, а их двое. Первое – ещё, куда ни шло. Трудно, конечно, не зная характера, образа действий…, а второе вообще неимоверно усложняло задачу.

–        Да, настроение окончательно испорчено, - промычал себе под нос Егор, - а как хорошо всё начиналось.

Стоял полдень. Третья отметка была в километре от второй как раз в том месте, где хребет резко отворачивал к югу, а дорога, пересекая реку, уходила её правым берегом, всё более отклоняясь на север. Ущелье в этой части расширялось и, поднимаясь выше, выходило из зоны леса, место которого заступали альпийские луга. Здесь не было надёжных укрытий, следовательно, и смотреть было нечего. Егор довольно быстро обнаружил третью позицию на характерном изгибе хребта, но ничего существенного она ему не сообщила. Стрельба отсюда велась, скорее всего, из позиции лёжа, хотя точного места ему так и не удалось обнаружить. Пора было возвращаться и подводить первые итоги. На обратном пути он ещё раз досконально осмотрел весь склон и нашёл ещё два потенциальных места. Возможно, они были в резерве у снайпера, возможно, он их просто не заметил.

К месту своего ночлега Егор вернулся, когда солнце уже собиралось закатиться за горы. Он с удовольствием поужинал и, разложив перед собой карту, погрузился в размышления. Но тут странный звук привлёк его внимание. Он был похож на дальний выстрел или взрыв. Егор насторожился, но больше ничего не последовало, и тогда он опять склонился над картой.

Северный склон хребта он изучил полностью, обнаружив три использованные, а так же две возможные позиции. Если доверять своей интуиции, а она ещё ни разу не подводила Егора, то второй раз в одно и то же место снайпер не сунется, а потому всё внимание следует сосредоточить на двух оставшихся. Егор тщательно изучил их и с каждой из них взял азимут на свой базовый лагерь, который располагался напротив. Таким образом, по обратному азимуту из базового лагеря он сможет отыскать их и при случае быть наготове. На завтра оставалась задача изучить западный склон этого хребта, крутым лбом обрывавшегося к реке и основной дороге за ней. Ну, а на сегодня, пожалуй, всё.

Егор отдохнул, дождался первой звезды и начал знакомый спуск. Он пересёк дорогу с теми же мерами предосторожности и с наслаждением ополоснулся в реке. - Вот только глубины никакой и вода ледяная, - пожалел Егор. К ночи он был уже на обрыве в базовом лагере. Пора было связываться с Пашкой. Егор открыл чемоданчик, и экран засветился мутным голубоватым светом.

“Следопыт – страннику”, - набрал Егор условленные позывные, - “Обнаружил три лёжки зверя”, - напечатал он, но перечитав несколько раз, недовольно стёр – слишком уж явно. Задумался и напечатал снова:

“Трижды отличился”, - поймёт, наверно, - подумал Егор и допечатал:

“А мог бы – пять”, - ладно, пусть себе голову поломает, - решил Егор и нажал передачу.

Затем он включил примус, заварил кофе, к которому пристрастился только здесь, на юге, и стал ждать. Примерно через полчаса пришёл ответ:

“Странник – следопыту. В среду на юго-западе ожидаются дожди. Примите меры”.

11

Случившееся на перевале имело ряд последствий, как для самого Бориса, так и для отряда в целом. Во-первых, он перестал быть для них изгоем, чужаком. На него не бросали больше косых взглядов, не ухмылялись вслед. Теперь в его присутствии говорили только по-русски. Не то чтобы он стал для них героем, нет, он просто стал своим. Сам же он хотя и не отождествлял себя с ними, но те переживания, общие теперь для них, тот путь испытаний, что они прошли, зародили в его сознании ощущение некой общности, заставили его думать об отряде, как о “нашем отряде”, а не просто как об “отряде Ахмата”. Эта метаморфоза произошла как-то внезапно и совершенно неожиданно для него.

В один из дней его позвал к себе Ахмат.

–        Я вижу, тебе нелегко сейчас, - сказал он, - мне тоже приходилось стрелять в своих.

–        Проблема как раз в другом, - возразил Борис, - мне тяжело оттого, что у меня нет этих переживаний, хотя умом я понимаю, что они должны быть.

–        Значит всё ещё впереди. Просто нужно время.

–        И долго ли ждать? – спросил Борис.

–        Это кому как, - ответил Ахмат, - я ждал три года.

И он рассказал Борису, как однажды в их аул пришла банда Джабраила. Забрали всех, годных к войне. Забрали, в том числе и двух его сыновей.

–        А в следующий раз они пришли за внуком, - продолжал Ахмат. – В то время оба сына уже погибли, и я спросил Джабраила: “Кто мне за них ответит?” Знаешь, что ответил мне этот шакал? Он сказал: “Спроси у своего Аллаха”. С тех пор я только однажды видел внука. Это было через год. Я не узнал его. Я не знаю, что они сделали с ним, но он стал совсем чужим. Он пришёл домой и попросил дать ему пять баранов. Я отказал. Я сказал ему: “Оставайся, и все бараны будут твои”. Он настаивал, он сказал, что обещал их Джабраилу. Я спросил, как он мог обещать не своё? “Разве мне тут ничего не принадлежит?” – спросил он, а я ответил: “Живи здесь, и тебе будет принадлежать всё”. Он разозлился, он сказал, что нога его больше не ступит в мой дом. Он плюнул в моём доме и ушёл.

Ахмат задумался о чём-то и поглядел в низкое окошко землянки, потом закашлялся и продолжил:

–        А потом пришёл Джабраил. Он спросил: “Зачем ты обидел Алибека?” А ещё он сказал: “Ты дал своих сыновей, ты дал внука, почему же ты пожалел баранов?” Я ответил ему: “Мои сыновья были взрослыми, и сами отвечали за себя. Они ушли по своей воле. Своему внуку я не мог запретить отомстить за отца и дядю. Но бараны мои и я никому не собираюсь отдавать их”. -  “Тогда я возьму их силой” – сказал он, а я ответил: “Попробуй!”

–        Они пришли ночью, как тати, - продолжал Ахмат, - они ворвались в мой дом. Их было, человек пять. Троих я застрелил на месте, а остальные сбежали. Никто не предъявил мне их крови, но с отрядом Джабраила у нас с тех пор вражда.

Он закончил свой рассказ и надолго замолчал. Он смотрел в окно и в его глазах отражался снег.

Борис хотел спросить о том, что же было дальше, но Ахмат неожиданно продолжил:

–        А потом пришли федералы. Они спросили: “Где твои сыновья? Мы знаем, что они в банде”. Я ответил, что моих сыновей уже нет в живых. Тогда они обвинили меня в том, что я снабжаю бандитов продовольствием. Они угрожали мне, они учинили обыск в моём доме, перевернули всё вверх дном. Так я оказался между двух огней. Я всю жизнь хотел жить в мире, но меня заставили воевать.

–        А разве нельзя было объяснить им, рассказать правду? – спросил Борис.

–        Ты думаешь, их интересует правда? Думаешь, они хотят её знать? Им не нужна была правда, им нужен был только повод. Знаешь, кто сказал им о том, что я будто бы помогаю бандитам? Люди Джабраила. Так они мстили мне. Они боялись нападать на меня прилюдно, потому что сами трусливее лис.

Ахмат помолчал, задумался.

–        Теперь у меня остался только один долг – Джабраил, и, клянусь Аллахом, я доберусь до него.

–        Но ведь кровь рождает только кровь, - возразил Борис.

–        Так-то оно так, - сказал Ахмат, - но говорят, что дурную кровь полезно пускать. Иначе она заразит здоровую.

 

–        Кто такой Джабраил? – спросил как-то Борис у Мусы.

Тот удивился:

–        Зачем тебе это? Джаба – выродок, он позорит весь наш род, - Муса явно не хотел говорить на эту тему, но Борис не унимался:

–        Каким образом?

–        Я же объяснял тебе как-то: мы ушли в горы потому, что так требует закон, но есть и другие, которые воюют за деньги. Это Джабраил и такие же, как он.

–        И много их, таких?

–        Полно. Они расплодились, как тараканы, а ваши федералы только подливают масло в огонь.

–        Ты хочешь сказать, что они плоды ненависти?

Муса молчал. Он молчал очень долго. Было слышно, как падает капель с крыши землянки и где-то в углу суетится, застигнутая сыростью мышь. Наконец он заговорил:

–        Не знаю уж чьи они там плоды? Возможно, в их основе и лежит ненависть, только вот вопрос: ненависть к кому? Взять того же Сталина, которого ты поминал недавно. Ведь между ними нет принципиальной разницы. Один начинал с того, что грабил банки, другой ворует людей и убивает пленных. Все мятежи, все революции начинались похоже. Лежит ли в основе всего этого ненависть? Я думаю, она там присутствует, но главное не в ней.

–        Ну не только Сталин, -  Ленин тоже был не подарок, - заметил Борис, - некоторые говорят, что он мстил за брата, но тогда за кого же мстил царю его брат? Я считаю, что ненависть движет ими. А что иначе?

–        А мне кажется корни глубже, - возразил Муса, - хотя вряд ли я сейчас отвечу где они, надо подумать, - сказал он.

В те дни Борис писал в своём дневнике: “Кажется, мы опять ввязались в гражданскую войну, в чужую войну, даже не подозревая об этом, не определившись, на чьей мы стороне. И вот теперь с высокомерием старшего наблюдаем мы за дерущимися, искренне веря как фальшивым обещаниям одних, так и угрозам других и не понимая, за что нас бьют одни и почему обманывают другие. Даже та тлеющая искра надежды, которую затеплили мы в немногих сердцах, нынче распалилась в ненависть, направленную против нас самих. Нам слишком тесно в этих горах. Нельзя пускать слона в посудную лавку”.

А за окошком уже обозначилась весна, хотя стоял ещё только конец января. Вначале робко, едва заметной капелью с приземистых крыш да очистившимися до голубизны, просветлевшими небесами, но с каждым днём всё увереннее, всё настойчивее звучали её шаги, и вот уже просел, уплотнился снег, и в тёмном ельнике заворчала, забеспокоилась какая-то птаха. Временами кто-то из бойцов отряда уходил на очередное задание, и тогда в лагере повисало тревожное ожидание, но насытившаяся за последнее время смерть обходила их отряд стороной.

–        Здесь всегда кто-то жил войной, - заговорил как-то раз Муса, возвращаясь к старому разговору, - но не ненависть была её причиной. Это был просто способ заработать, такой же, как и многие другие и все понимали это. При этом всегда существовали определённые правила, некий кодекс чести, переступить который было невозможно. Иначе, ты становился отвергнутым, отщепенцем, врагом всех и даже под родным кровом не было тебе защиты.

–        Ну да, - вставил Борис, - это как с пацанами в детстве: “Один на один”, “Лежачего не бьют” и так далее.

–        Вот именно, - продолжил Муса, - но с каких-то пор всё переменилось. Конечно, правила остались, но их нарушение перестало быть табу и заметь, это явление стало повсеместно. И ещё: само слово – ненависть стало каким-то, чересчур мягким по отношению к тем, кто нарушил запрет. Если человеку отрезают голову и ещё смеются при этом, поют и снимают на камеру, то разве язык повернётся назвать это ненавистью? С точки зрения здравого смысла это уже не ненависть, а патология. И вот в результате появилось новое слово “отморозок”, а слова не возникают просто так, ниоткуда – это я тебе как филолог говорю, - за ними всегда скрывается некий смысл, не укладывающийся ни в какие старые термины. Я бы сказал, что зло обнажило свою истинную суть, оно перестало пугаться света.

–        Я бы даже сказал: предельно обнажило, - вставил Борис, - но вопрос не в этом. В конце концов, и всё-то в этом мире – борьба добра и зла и в разные эпохи перевешивало то одно, то другое. Ничто не ново под солнцем. Но в чём скрыт сам механизм? Почему то, что ты называешь кодексом чести, вдруг перестаёт работать, становится для кого-то ненужным хламом? Вот, скажем, наши деды, отцы жили по определённым устоявшимся законам, а мы вдруг отменяем их, говорим: “Это не для нас”. Почему? Почему мы делаем это?

–        Я думаю, те изменения, которые происходят в мире, вынуждают людей отказаться от устоявшихся правил. Что толку придерживаться старины, когда весь мир встал на уши? Посмотри вокруг: мы живём совсем в другой стране. Конечно, можно по-прежнему пасти баранов, читать Коран и верить в Аллаха, но позволят ли тебе это другие? Они будут мешать тебе; я бы сказал даже: очень активно мешать. И что ты предпримешь тогда? Я, например, взял автомат.

–        А с другой стороны, - сказал Борис, - отбрось всё это и что получишь? Пустоту!

–        Вот именно пустоту, - подхватил Муса, - а пустота не вечна. Она очень быстро заполняется и быстрее всего она заполняется дерьмом. Вот мы и получили в качестве примера Джабраила и иже с ним.

–        А вы? – спросил Борис, - Почему же вы другие?

–        Наверное, мы в некотором роде реликты, - помолчав, грустно ответил Муса, - Нас осталась горстка, да что там горстка – напёрсток. На пальцах сосчитать. Мы боимся оторваться от корней, цепляемся за древние устои, а иначе нам грозит участь стать такими же, как Джабраил.

А через несколько дней после этого разговора разведчики принесли дурную весть. Отряд Джабраила перешёл на сторону федералов. Теперь все они устроились на службу в милиции и уже успели наведаться в родной аул, взяв заложников.

–        Доверили волку овец пасти, - сказал на это Ахмат.

–        И что же теперь будет? – спросил его Борис.

–        Какое это имеет значение? – ответил Ахмат, - Значение имеет лишь то, чего мы хотим, и что мы им позволим.

 

12

Это известие ломало все его планы. Он не был ещё на южном хребте и даже не видал его. Егор хотел плюнуть на всё это и работать, как запланировал, но сообщение не давало ему покоя. Появилась возможность взять след, а Егор был охотником. Такой шанс ни в коем случае нельзя было упускать. Егор задумался. Требовалось выбрать подходящую стратегию. Исходное условие слишком широко определяло границы задачи. Итак, колонна пойдёт завтра, пойдёт по дороге вдоль южного притока, а потом вдоль западного. Что он может? Наблюдать по возможности её продвижение с северного хребта, того, по которому он лазал весь сегодняшний день? Егор ещё раз взглянул на карту. На северном хребте, в центральной его части была обозначена скалистая возвышенность. Он не был там сегодня – это не входило в его задачу, но возможно там он найдёт удобное место для наблюдения. Егор собрал вещи, упаковал рюкзак и в четвёртый раз за эти два дня отправился знакомой дорогой вниз по склону.

Того места, которое он выбрал на карте, Егор достиг уже в полночь. Чертовски хотелось спать, но мысли не давали покоя. Что он увидит с рассветом? Какая часть дороги просматривается отсюда? Что если снайпер выбрал позицию не на южном, а именно на этом северном хребте, на западной его оконечности, которую Егор ещё не успел осмотреть? Что если он вообще сегодня не явится? Масса вопросов и ни одного ответа. Оставалось только ждать, затаиться и ждать и уж что-что, а это Егор умел мастерски. В детстве, еще, когда играл с мальчишками в прятки, равных ему не было. Бывало, все запятнанные вместе с водящим пускались на поиски – безрезультатно. А он, тем временем, лежал себе преспокойно в траве едва ли не у них под ногами и выжидал удобного момента на слух определяя расстояние до водящего. Боже, как давно это было, и какое же это было счастливое время! Время…странная это штука – время. То его девать некуда и ждёшь, ждёшь без конца, а то вдруг раз, и ничего уже нет, а всё уже только было. Только было…, и с этими мыслями Егор незаметно уснул.

Его разбудил утренний холодок, еле заметным дуновением пробежавший по лицу. Вставать не хотелось – ноги ещё не отошли от вчерашнего, но азарт охотника перевесил. Он приподнялся над выступом скалы, замыкавшей со стороны ущелья его естественное ночное ложе и замер. Прямо под ним скала обрывалась, уходя вертикально вниз метров на сто – сто пятьдесят. Конечно, он и ночью угадывал этот провал, но не представлял всей его грандиозности. По дну ущелья протекала река, видимая отсюда почти на всей своей длине: влево – километров шесть почти строго на юг, к синеющему в утренних тенях леднику и вправо, уклоняясь к западу, до слияния с другой километрах в четырёх ниже. В аккурат под ним ущелье сужалось и делало этот плавный, западный поворот. Видна была и дорога, но лишь частично. Местами её напрочь скрывал лес, местами – рельеф местности. Егор видел очень значительный участок дороги в самой верхней части ущелья, там, где она спускалась с перевала. Затем она ныряла в лес и появлялась возле реки, переходя на её правый берег, и снова скрывалась в деревьях. Прямо под собой он видел её в просветах листвы, а чуть ниже она опять выходила на левый берег реки, но самой переправы отсюда не было видно. Ещё дальше вниз она только угадывалась по едва заметной просеке в лесу и затем окончательно терялась из виду.

Всё это Егор внимательно рассмотрел в бинокль, сравнив с картой и пока он занимался этим, из-за гор успело выглянуть солнце, а на небе набежали первые облака. Стояло ещё раннее утро, и можно было, не спеша позавтракать, укрывшись между камней. После еды Егор приятно растянулся, выбрав место поудобнее, так, чтобы видеть верхнюю часть дороги, нисколько не напрягаясь при этом – всё ещё ныли уставшие ноги. Он положил под голову рюкзак и принялся ждать. Он наполовину дремал, лениво следя за громадами облаков, постепенно заполнявшими небо. Ближе к обеду в небе появились две птицы, видимо чета воронов, зачертив круги под самыми облаками. Одна из них была покрупней и закладывала круги значительно шире. Временами они надолго расходились, изредка перекликаясь при этом звуками похожими на “гра”, и снова сходились, не уставая при этом вычерчивать всё те же плавные круги. Иногда они вдруг резко меняли эшелон, опускаясь метров до двухсот, и вновь плавно поднимались в восходящих струях воздуха. Вряд ли их появление здесь было случайным. Конечно же, они давным-давно заметили и Егора, и снайпера, и приближающуюся, но невидимую пока колонну и потому до тех пор, пока их движение носило неизменный характер, можно было быть спокойным.

Но вот, словно по команде они развернулись головой к горам и как бы замерли в ожидании, плавно пошевеливая крыльями. Егор прильнул к окуляру. Из-под перевала появилось вначале облачко пыли, а мгновение спустя в нём уже можно было насчитать пять машин. БТР спереди и сзади и три крытых брезентом грузовика. Слабый ветерок задувал со стороны ледника, и через несколько минут Егор уловил далёкий гул моторов. С этого момента он максимально сосредоточился, превратившись целиком в слух и зрение. Колонна то пропадала надолго, скрытая лесом так, что даже звук практически исчезал, не долетая до слуха, то показывалась вновь, неуклонно приближаясь к позиции выбранной Егором. Вот уже можно было различить звук отдельного двигателя, выбившегося из общего ритма на очередном изломе дороги, вот натужно заскрипела коробка передач какого-то грузовика, идущего на подъём, как вдруг всё стихло. Колонна остановилась, словно наткнувшись на невидимую преграду. Двигатели работали на холостых оборотах. Егор отложил в сторону бесполезный теперь бинокль. Там, внизу, происходило или вот-вот произойдёт что-то очень важное, но увидеть это он был бессилен. А вот вороны, парившие в недосягаемой выси, по-прежнему держали всё под контролем и неустанно закладывали в небе размашистые круги.

Звук выстрела показался Егору неожиданно близким на фоне создавшейся тишины, хотя, оценивая расстояние критически, Егор сознавал, что до снайпера не менее километра. Тут же застрекотали в ответ автоматы, но как-то легко, по-сорочьи и в противовес им приземисто, тяжело ударил пулемёт. Вся эта канонада, сквозь которую прорывались отдельные крики, оборвалась через минуту – другую так же неожиданно, как и возникла. И опять взревели двигатели, но картинка, складывающаяся в голове, как результат звукового впечатления, получалась странной: то ли они там разворачивались, пускаясь в обратный путь, то ли утюжили площадку, на которой остановились – это было совершенно не понять. Но вот звук двигателей упорядочился и приблизился, и опять Егор прилип к биноклю. Ещё минута и колонна замелькала прямо под ним в просветах плотной листвы. Всё было кончено.

–        Теперь опять надо включать ноги, - скомандовал себе Егор.

Причём включать требовалось на самую высокую передачу, так как от его ближайших действий зависело очень многое. Первым делом он снежным комом скатился вниз на дорогу, едва выбирая опору для ног и ежесекундно рискуя свернуть себе шею. Затем, не отдышавшись толком, он бросился бегом к тому месту, где только что разворачивались драматические события, на ходу отмечая в голове детали, считанные с карты: - плавный правый поворот, мокрая от колёс колея – где-то рядом река, - вот она, брод. На ходу глотнул, зачерпнув рукой, плеснул в лицо воды. Левый берег, разъезженные колеи. Стоп! Перевел дыхание. Огромное свежеспиленное дерево лежало, задрав лапы ветвей поперёк дороги. Кора местами содрана тросом. В развороченной яме аккуратно присыпанные – срочно очистить – обугленные корневища. Вокруг на земле следы волочения. Ясно, как божий день, но теперь главное другое – снайпер! Пробежался глазами по склону и почти сразу же наткнулся: вот оно – чёрное окно в лесу. Достал бинокль. Так и есть: деревья расступались, образуя углубление, нишу со сплошной непроницаемой тенью, выделявшейся на фоне блестящей листвы, как пятно грязи на летних брюках. И подумалось: если так, то и снайпер дурак, новичок, а уж те, кто ездят – подавно. А теперь бегом вверх. Триста по горизонтали, пятьдесят по вертикали и пот градом, когда добежал, и сердце клокочет уже где-то в горле. Всё прозрачно с первого взгляда. Трава примята, будьте нате, часов пять-шесть лежал на месте. Крови нет, да и быть не может с такими олухами: сюда бы пару-тройку выстрелов гранатомёта и конец мучениям, с деревьев бы соскребали остатки. Дальше следы, - вот здесь аккуратней! Здесь начинается самое интересное. Догнать его, конечно, не получится, - всё-таки более километра форы, но выследить может быть и удастся. След шёл уверенный, временами слегка раздваиваясь, но, опять сливаясь в один, он тянул и тянул вверх по склону до самого гребня и, переваливши на другую сторону, скатывался вниз.

–        Ну, я сегодня налазаюсь, - чертыхнулся Егор.

С противоположной, южной стороны хребта след выводил на речной галечник и здесь неожиданно терялся. Егор осторожно, чтобы не наследить самому, потоптался в округе, сунулся на противоположный берег, спустился вниз по течению метров на сто, вернулся обратно, поднялся на столько же вверх, - безрезультатно. Здесь бы и собака не помогла. И подумалось: может быть, он и новичок, может, у него был плохой учитель по снайперскому делу, но прятать следы его научили, тут уж ничего не скажешь. Взглянул на часы: пятый час. Ни то – ни сё. Возвращаться в базовый лагерь той же дорогой – это часа три. Да и что там делать? Связь только завтра. Ночевать здесь тоже не вариант: жратвы только на сегодняшний вечер осталось, много не брал. А шататься завтра весь день голодному совершенно не хотелось.

Егор решил перекусить и проверить нижнее течение этого ручья. Всё-таки потерянный след не давал покоя. Дороги в этой долинке не было и потому, не опасаясь быть замеченным, Егор устроился удобно у самой воды и, наскоро приготовив обед, с удовольствием поел. Затем он растянулся на тёплом галечнике и прокрутил в голове события сегодняшнего дня те, свидетелем которых он был, хотя и не видел их собственными глазами.

Итак, снайпер занял исходную позицию часов в семь – восемь утра. Внизу под ним дорога упиралась в реку. Выемка дороги в этом месте глубокая – вправо, влево не свернёшь. В этом самом месте не далее как вчера взрывом положили дерево поперёк дороги. Звук этого-то взрыва Егор вчера и слышал, когда обследовал северный хребет, но тогда не придал ему большого значения. То ли это сделал сам снайпер, то ли его подручные – это оставалось неясно. Колонна подошла к реке и упёршись в дерево, остановилась. Далее началась обычная беготня: чего, кого, куда. Взрыв был искусно замаскирован под обычное падение от ветра и подозрений не вызвал. Далее требовалось оттащить дерево, зацепив его тросом, что в итоге и было сделано – это-то и было той непонятной вознёй, которую слышал Егор, - но решить всё это должен был старшой, а для этого он должен был сам сперва посмотреть. Он выглянул и получил свою пулю. Снайпера тут же обстреляли. Не столько его, сколько просто лес на склоне, а он, преспокойно переждав конца обстрела, убрался восвояси тою же дорогой, что и пришёл. Дошёл до ручья и, зайдя в воду, дальше пошёл прямо по ручью.

–        Будем надеяться, что направо, - договорил вслух Егор и осторожно тронулся вниз по течению.

Первую, виденную уже стометровку он шаг за шагом осмотрел ещё раз. Потом ещё сто метров, и ещё, и ещё. Ноги, поначалу приятно освежённые водой, стало понемногу сводить от холода, но Егор терпеливо шёл дальше. Пройдя так около километра и не обнаружив никаких следов, он вышел на береговые камни. Достал карту. До слияния с “западной” рекой оставалось ещё километра два. Но и здесь ничего не удалось обнаружить.

–        Значит, он ушёл вверх, - пробормотал себе под нос Егор, - но проверить это сегодня уже невозможно.

Шёл седьмой час, и потихоньку темнело. – К тому же простывший след – уже не след, - решил Егор. Оставалось одно: “западной” рекой спускаться до “северного” притока и возвращаться к себе на базу.

Некоторое время он шёл по реке, но затем, перебредя на её левый берег, выбрался на дорогу, по которой ещё недавно катил с Пашкой, и осторожно пошёл рядом, стараясь не оставлять следов. Почти стемнело, когда он, каким-то самому себе неведомым образом почуяв надвигающуюся опасность, рухнул камнем в придорожную траву. Несколькими секундами спустя, послышался лёгкий скрежет гравия и тихий – полушёпотом, а от того ещё более забористый мат. И вот, почти наступив на него, прошли мимо шестеро в камуфляже с короткими автоматами наизготовку, с вымазанными сажей лицами. Двоих из них, судя по тихому разговору, звали Лёха и Дуся. Они замыкали шествие, делая какие-то сложные па на дороге и как бы вальсируя на ходу.

–        А это наш бравый спецназ пошёл, - посмеялся про себя Егор, хотя, в общем-то, ему было не до смеха, - и куда это они на ночь глядя?

К себе он добрался, когда над горами уже повисла тёмная южная ночь. С момента прошлой связи прошло больше суток, и Егор принялся обдумывать сообщение. Можно было бы написать, что билет достал только на галёрку и ни хрена никакого балета не видел, а только слушал музыку. Но Пашка, хотя и балагур, не больно любит, когда ему подыгрывают, к тому же ему нужны были факты, а фактов-то как раз почти и нет. Кот наплакал. И потому Егор настучал:

“Следопыт Страннику. Зверь незнакомый. Прихрамывает на правую заднюю. Сходив по нужде, ищет водопой и назад не возвращается”.

Ответ пришёл быстро, Пашка не заставил долго себя ждать:

“Странник Следопыту. Сезон охоты уже открыли, а ты ещё зверя в глаза не видел!”

–        А поди ты к чёрту, - выругался Егор и отправился спать. Так закончился третий день, а третий день – он самый трудный на маршруте, и об этом Егор прекрасно знал.

 

13

В начале весны, едва лишь стаял снег, обнажив серую, ещё не просохшую землю, Ахмат стал учить Бориса премудростям партизанской жизни. Он брал его с собой в горы, где они пропадали по нескольку дней. За месяц – полтора Борис досконально изучил все окрестности, все близлежащие перевалы, дороги, ручьи и речки. Он безошибочно ориентировался в радиусе двадцати километров от лагеря. Скрытными тропами выходили они к высокогорным селениям или, минуя блокпосты, спускались на равнину. Скальными теснинами пробирались они к сверкающим ледникам, где не летали даже орлы, а взгляд безмятежно проникал на многие десятки километров и за тающим в дымке горизонтом угадывал далёкое море. В такие минуты казалось и сама душа, вырвавшись из тесного земного плена, устремлялась к мерцающим громадам облаков и, подхваченная воздушными течениями, неведомыми путями увлекалась всё дальше и дальше туда, где исчезала всякая тяжесть, а война и ненависть окончательно утрачивали свой смысл. И всякий раз Борис удивлялся тому состоянию, которое рождалось при этом где-то в недрах его груди. Куда-то вдруг исчезали, рассеивались боль и страхи последних дней, а им взамен поднималось нечто новое, чистое и безмятежное, что не имело имени, но было насквозь пронизано теплом и светом.

–        Просто в горах человек становится ближе к богу, - замечал на это Ахмат.

Однажды разговор у них опять зашёл о прежнем.

–        Что значит, быть воином? – спросил Борис.

Был поздний предзакатный час. Они сидели на скалистом уступе, наблюдая за красным, плавящемся в дымке солнцем. Глубоко внизу под ними, укрытый тенью гор засыпал аул. Изредка доносился оттуда звон ведра о камни или лай потревоженной собаки.

–        Давным-давно, - начал Ахмат, - в одном селении жили два брата. Они родились в один день и час, и случилось так, что они не знали своего старшинства. Они росли вместе, играли и дрались с мальчишками, но один был всегда впереди, а другой за его спиной, сзади. И вот однажды тот, что был впереди, сказал, что он старший. С тех пор другой стал всё больше и больше замыкаться, он отошёл от детских игр, надолго уходил в горы и пропадал там целыми днями. Время шло, братья росли, а в ту пору в горах началась война. Когда подошёл срок, старший брат сел в седло. Он участвовал во многих сражениях и стычках, и вскоре слава о нём разнеслась по всем аулам. А младший так и жил бобылём, всё время один, на отшибе. Некоторые говорили, что он читал книги, устроившись под какой-нибудь скалой; другие рассказывали, что он писал стихи. Толком никто не знал. Одни считали его трусом, а другие говорили, что он не в себе. Тем временем война шла, и многие бойцы пали, погиб и старший брат, но младший не взял на себя месть за него. “Он выбрал свой путь, и я не спрошу за кровь его”, - сказал он. Тогда односельчане в гневе совсем прогнали его из аула. Так он и жил один где-то неподалёку, ему было не привыкать. Спал, где придётся, а кормился тем, что давали сердобольные люди, да случайные прохожие. А война всё шла, и как-то раз неприятельское войско подошло совсем близко к селению, но не могло пройти, потому что не знали они тайных троп в скалах. Посланные разведчики долго искали проход и, в конце концов, натолкнулись в горах на этого младшего брата. К тому времени он оброс, истрепал одежду. Они привели его к своему полковнику, и тот спросил, знает ли он путь? И обещал ему много денег, если тот проведёт их.

“Зачем мне деньги, - сказал он в ответ, - разве они сделают меня счастливым? Дайте мне лучше саблю, ибо месть жжёт моё сердце”.

–        Так он и пошёл впереди, размахивая саблей. А враги шли следом и потешались и говорили друг другу: “Смотрите, он же настоящий воин!”. А потом они ступили на подвесной мост, перекинутый через ущелье к аулу. Односельчане запретили изгою переходить через его середину, и потому он повернулся к врагам и улыбнувшись сказал: “Я выполнил наш уговор, показал вам дорогу, а дальше мне нельзя” и с этими словами перерубил верёвки, удерживавшие мост. Те, кто взошёл на мост, не успели спастись и погибли тогда вместе с ним.

–        Прошли долгие годы. Многое забыли люди, позабылось и имя брата его. Кто говорит, что старшего звали Арвани, кто – Исмаил, но имя младшего – Хазмат, они помнят до сих пор.

Солнце уже село, когда Ахмат закончил свой рассказ. Прозрачные синие тени легли на горы, и прохладой ледников потянуло с перевалов. Заснуло селение, прилепившееся где-то внизу к склону горы. Стоял тот час, когда свет, поверженный тьмой, угасал, умирал в потухающем небе, и казалось, что мрак, выползающий из ущелий, повсюду утвердил свою власть. Но вот то тут, то там свет вдруг продирался через невидимые прорехи и, усиливаясь, упорствуя тьме, уже сиял, уже звенел во всю ширину небосвода тысячами ярчайших звёзд.

Борис поёжился, запахнул пуховую куртку и сказал, прервав наступившую тишину:

–        Так что же? Надо понимать, что Хазмат это и есть воин?

–        Да, - только и ответил Ахмат.

–        Но разве брат его не поступил бы так же, или каким-то похожим образом, доведись ему оказаться в подобной ситуации?

–        Ты не понял главного, - проговорил Ахмат, - брат здесь вообще не причём. Он же сказал: “Каждый выбирает свой путь”. Брат его с детства был бойцом, он сражался и погиб, он и не мог оказаться на месте Хазмата.

–        Я всё равно не понимаю разницы, - недоумевал Борис, - один погибает в бою, другой иначе. Ну и что?

–        Смерть тоже не имеет значения, - пояснил Ахмат, - смерть не главное, главное – жизнь. Один живёт так, как живут все. Он боец, потому что все мужчины – бойцы, должны быть бойцами. Для этого не надо какого-то особого мужества. А другой живёт иначе, не по правилам, не по законам, а вот для этого требуется уже совсем особое мужество. Быть, не как все, не бояться стать изгоем, - Ахмат помолчал, задумался, а потом добавил:

–        Воин живёт по своим правилам, и людям не всегда дано понимать их.

После этого разговора с Ахматом Борис надолго ушёл в себя. Многие сомнения одолевали его сердце. Кем же был он сам и почему, если верить Мусе, Ахмат назвал его воином? Да, он не был похож на других, на своих преуспевающих друзей, но сам ли он выбрал свой путь или просто так получилось? Ничто ведь не мешало ему стать таким же, как и они. И он мог бы быть теперь неплохим адвокатом. Но что, что являлось истинной причиной его поступков? Почему он наплевал на выгодные предложения и перебивался случайными заработками, а потом и вовсе отошёл от практики? Разве он разочаровался в выбранной профессии? Нет. Но ели нет, тогда что же, что? Он не мог найти ответа. Тогда он попробовал подобраться с другой стороны. А устраивает ли его теперешнее положение вещей? Нравится ли ему такая жизнь? И вдруг с удивлением обнаружил, что да, нравится! Нравится, что день сегодняшний не похож на вчерашний, что никакое дело не ведёт его, не диктует его поступки, нравится, что не нужно общаться с людьми, с которыми вовсе не хочется общаться. Нравится эта неопределённость, эта непредсказуемость жизни, так не похожей на ту размеренную, скучную, заранее записанную и согласованную, обозначенную номерами телефонов, временем встреч, фамилиями и адресами жизнь, которую ведут его бывшие друзья.

А если так, если то, чем он живёт теперь действительно нравится ему, то значит, он сам пришёл к этому. Он хотел этого, и он это получил. И не важно, был ли этот выбор сознательным или нет. Пусть бессознательно, но он всегда хотел именно этого!

Это открытие поначалу ошеломило его. Никогда прежде не смотрел он на себя с этой стороны. Раньше он считал себя непутёвым, неудачником. Он слишком привык оценивать себя глазами других и вот теперь он впервые оценивал себя сам. И как же так вышло, что ни он сам, ни его друзья интеллектуалы не увидели это, а посторонний, пусть и умудрённый опытом старик определил это с первого взгляда? Определил, и не пошевелив даже пальцем, буквально перетряхнул всю его жизнь. И огромная, неудержимая волна любви к этому старику поднялась в нём; к этому маленькому, тщедушному – в чём только душа держится, седому в цвет снега старику, которого он и не знал-то почти, с которым и говорил-то – на пальцах сосчитать сколько раз, и который лежал теперь, свернувшись калачиком, под неуютными, холодными звёздами, как может быть лежали до него десятки и сотни таких же, ушедших в мир иной, ушедших к этим далёким звёздам предков, и ни о чём таком не думал, а просто терпеливо дожидался своего часа, когда и он, в свою очередь, избавившись от долгой земной суеты, сможет сказать, наконец: “Это я, Господи, прими раба твоего”.

Кровь вскипела в Борисе, тесно вдруг стало ему на этом просторе. Он вскочил, укрыл своим спальником Ахмата и зашагал, зашагал вперёд и назад над бездной, пуская под откос камни, рискуя каждый миг свернуть себе шею, и не мог, не мог унять этот напор крови, клокочущей где-то у самого горла. Он сел, достал дневник и в мутном свете звёзд, почти наугад, так, что строчка налезала на строчку, стал писать.

 

Не рано ль нас согнула жизнь,

Мой друг бесценный?

Смотри же в оба и держись

За край вселенной.

 

Не дай потоку этих дней,

Судьбы потоку,

Пришпорить яростных коней,

Загнать до сроку.

 

Пока земля качает нас

В седле кочевном

С тобой я буду каждый час

И в час плачевный.

 

Едва узду я ухвачу,

И ты за мною.

Смотри же, я уже лечу

Навстречу бою!

 

А спустя всего лишь несколько дней их отряд запер банду Джабраила в одном из верхних аулов.

14

Следующие несколько дней Егор посвятил тщательному исследованию западной оконечности северного хребта и всего южного. Он обнаружил все позиции, когда-либо использованные снайпером, по анализу мест, отмеченных Пашкой на карте, и нашёл ещё с десяток потенциальных. Затем, с педантичностью паука, проверяющего и латающего свои паутины, он выявил и нанёс на карту контрпозиции, с которых мог бы, если конечно повезёт, наблюдать, а в случае удачи и уничтожить снайпера. Их оказалось девять. Пять из них были расположены напротив южного хребта, две – напротив северного, и ещё две напротив западной оконечности северного хребта. Впрочем, всё это мало что давало для успешного противостояния снайперу, и Егор это прекрасно понимал. Никто не собирался извещать его заранее о том, какая позиция будет выбрана, следовательно, и занимать какую-либо контрпозицию загодя, было бы смешно. Задача имела единственное решение: коль скоро снайпер палил не наугад, а заранее устраивал ловушку на маршруте колонны, то и требовалось вначале эту ловушку отыскать, вот только суметь найти её на восемнадцати – двадцати километрах трёх различных дорог представлялось крайне маловероятным. Эх, если бы удалось обнаружить его логово и проследить его действия, тогда можно действовать наверняка, но для этого нужны следы, позарез нужны. В противном случае это игра в кошки–мышки.

В конце второй недели такого непрерывного лазанья по горам, от Пашки пришла очередная “метеосводка”, с указанием на западную дорогу. Здесь у Егора было лишь две контрпозиции, а это уже огромная вероятность – целых пятьдесят процентов. И тут перед ним обозначилась дилемма. Нужно было или хватать винтовку и опрометью – время поджимало – мчаться пристреливать её куда подальше, потому как после перевозки и таскания по горам веры в неё было мало, или же, решив заранее, что снайпера просто так, на дурика не возьмёшь, работать на то, чтобы взять след и этим ограничиться. Егор не стал долго ломать голову – уж больно чесались руки, и он остановился на первом варианте: авось повезёт? У него оставался день в запасе, и он, выбрав по карте наиболее безлюдное и достаточно удалённое место, с утра отправился в путь. Он рассчитал так, чтобы к сумеркам вернуться на одну из этих двух контрпозиций и потому, чтобы лишний раз не переходить дороги, двинулся на запад.

Лето уже давно перевалило через макушку, хотя до осени было ещё далеко. Лист на деревьях держался плотно, но насытившийся влагой и солнцем, он уже давно потерял и свежесть и запах. От этого лес казался каким-то глянцевым, ненастоящим. Лишь в отдельных распадках вблизи воды Егор угадывал слабый аромат мяты, да ещё пару-тройку незнакомых запахов. В детстве отец учил его: “Нос для охотника – тот же глаз. Что глаз не увидит – нос учует”. Егор вспомнил, какую выволочку устроил ему как-то отец после того, как они с приятелями побаловались после школы сигаретой. И надо же – мать ничего не почувствовала, а отец раскусил вмиг. “Ещё раз закуришь, - сказал, - про ружьё забудь!” Так что пришлось выбирать сразу и навсегда.

Егор мельком глянул на часы. День приближался к полудню, и пора было определяться с местом. Он наметил для себя плоский гребень одного из хребтов, лежащих впереди, до которого оставалась ещё пара часов хода. Солнце палило нещадно, и как-то по- особенному притих, затаился лес. Недоброе предчувствие шевельнулось в груди у Егора, но лишь когда выбрался на гребень, он понял его причину. Всю южную часть небосклона затягивало молочно-синей пеленой. Егор прикинул: час – не больше, а, сколько ждать потом, одному богу ведомо. Но тащиться в такую несусветную даль ещё раз, это уж нет, увольте. Требовалось работать очень быстро. Егор отсчитал дистанцию в восемьсот метров, укрепил листок мишени и бегом бросился на позицию. Синева в небе уже чётко обозначилась в тучу с белой рваной каймой по всему фронту. Добежал, отдышался, разложил винтовку. Долго унимал напряжённую дрожь в руках. Первый выстрел прогремел, отразился от противоположного склона и вдруг усилился, словно повторился в небе первым мощным грозовым раскатом. “А, что? Здорово получилось, - пробормотал Егор, - даже как бы очень естественно”. Глянул в прицел на мишень. Пуля ушла на четыре часа, сместившись сантиметра на два от центра. “Неплохо!” – порадовался Егор и отбежал ещё метров на двести, увеличив дистанцию до километра. Ещё выстрел, и новая дырка в мишени почти слилась с первой. Егор посчитал, что этого явно достаточно. Назад к оставленному рюкзаку он бежал уже подгоняемый яростными порывами ветра. И опять требовалась скорость. Главное – успеть укрыть оптику, потому что как-то разом, вдруг, без всяких предупреждений небо треснуло, рассыпалось, и на него обрушилась стена града. Егор едва успел прикрыть голову рюкзаком, но телу досталось на всю катушку. Отдельные градины, что скакали вокруг, пружиня на траве или разбиваясь о камни, достигали размером грецкого ореха. Это безобразие продолжалось около получаса, а потом вдруг резко стихло. Гроза перевалилась в соседнюю долину.

Спускался Егор с трудом. Тело ныло от синяков. Под ногами разъезжалось сплошное месиво из листьев и градин. Ручьи на пути вздулись и угрожающе ревели, неся свежесбитую листву и ветки. Зато дышалось удивительно легко и дневной жары как не бывало.

В сумерках Егор уже лежал над дорогой, которую хоть и не видел, но знал – она рядом, каких-нибудь двести метров вниз. Он почти не сомкнул глаз в эту ночь, напряжённо прислушиваясь к звукам, но ничего постороннего, лишнего не нарушало привычную тишину гор. Только мерный рокот катящейся внизу речки, только редкие раскаты грома, застрявшей где-то за перевалами грозы.

Но и утро не принесло никаких новостей. Часа через два после восхода солнца прогрохотала внизу колонна, но даже её приближение ничуть не насторожило Егора. Каким-то чувством он уже определил, что напротив никого нет, снайпер не пришёл сегодня, и напрягаться было бессмысленно. А потому остаток дня он честно проспал и в сумерках вернулся в базовый лагерь. Нужно было отбить депешу Пашке и продумать дальнейшие действия.

А ещё через сутки, поздним вечером следующего дня он уже лежал, затаившись у дороги в ожидании Пашкиной машины. “Надо же, -  думал он, - вот и две недели пронеслись”. Давно ли он стартовал отсюда, от этого белого камня? Много ли успел? Да, много, и это следовало признать. Он вжился в местность, стал здесь своим. Он не боялся больше сделать неверный шаг, не боялся, что его обнаружат. Он многое узнал о своём противнике, изучил его повадки, манеру. Он, можно сказать, уже установил с ним некий контакт, односторонний контакт, но он и должен был быть таким до поры, до самого последнего мгновения. Хотя с другой стороны следовало признать так же, что многое для него оставалось ещё загадкой, тайной и сколько времени уйдёт на её решение, сказать заранее было невозможно.

Егор очнулся от размышлений: лёгкий шорох колёс по гравию и почти неуловимый звук движка послышались на дороге. Тёмная масса джипа, не внятная, не различимая в темноте, навалилась из-за поворота. Перемигнули условленно габариты, чуть щёлкнула открываемая дверца, и чёрный тяжёлый ком рюкзака едва не сбил с ног Егора. Мгновение – и нет уже ничего на дороге, словно и не было.

–        Со свиданьицем, - буркнул в темноту Егор, и, натянув рюкзак и взглянув ещё раз на пустую дорогу медленно потащился в лагерь.

“Мог бы, и поговорить, конспиратор хренов, - проворчал про себя Егор, - кому мы тут к чёрту нужны?”

В лагере, распаковав рюкзак с продуктами, Егор обнаружил пространную записку. Пашка писал, что за это время снайпер смертельно ранил подполковника, которого не успели довезти до лазарета – “это у поваленного дерева”, - пробормотал Егор, - что он, Пашка, вообще не в курсе, как продвигаются дела у Егора и требовал от него в следующий раз, то есть через две недели, полного письменного отчёта о всей проделанной работе.

–        Может тебе ещё в ведомости о зарплате расписаться? – недовольно съязвил Егор.

Ещё писал Пашка о том, что по агентурным данным снайпер этот охотится за местным милицейским чином из бывших полевых командиров, и что допустить этого никак нельзя, потому как иначе будет подорвано доверие к властям и он, Пашка, голову тогда Егору открутит и так далее в том же духе. И ещё, писал он в конце, в случае удачи Егора ожидают хорошие премиальные, но не сообщал, какие.

–        Поди-ка себе отстегнёт половину, как не больше, - проворчал Егор, - за организацию и успешное противостояние, так сказать.

Из всей доставленной снеди самыми главными были кофе и шоколад, которые у Егора к тому времени иссякли. По этому поводу он решил расслабиться и закатить праздничный ужин, так как дел на завтра не предвиделось, и до вечерней связи можно было ни о чём не беспокоиться.

А вечером следующего дня от Пашки пришло странное сообщение: “Странник следопыту. Завтра повсеместно ожидаются дожди”.

–        Вот тебе и не расстройся, - промычал Егор, - он бы их там регулировал как-то, что ли? Ну, как в таких условиях работать? Ладно, - решил он, - утро вечера мудренее, - и завалился спать.

Спал он, однако не долго – до полуночи, а проснулся в холодном поту и долго не мог прийти в себя, соображая, где это он? Ему приснился кошмар, приснился медведь, который шёл прямо на него на задних лапах, и во сне он почему-то был уверен, что это-то и есть снайпер. А Егор, как назло, никак не мог достать винтовку, что висела, спрятанная, в ветвях старой ели. И песенка Пашкина припомнилась из детской сказочки: “Все по сёлам спят, по деревням спят…” Егор поёжился, поглядел на часы и пошёл заваривать кофе.

Он сидел в задумчивости над обрывом. Впрочем, думать поначалу не хотелось. Перед глазами всё ещё стоял медведь из сна, с чёрными бездонными глазами, опирающийся на клюку и чуть прихрамывающий на правую лапу. И словно бы могильной сыростью повеяло с гор. Егор поднялся, походил, плеснул себе ещё кофе и решил, что не стоит отвлекаться на глупости. В конце концов, это только сон. Тогда он просто сел и залюбовался звёздами. Нынче они сияли особо неистово. Это успокоило и отвлекло его мысли. “Единственный плюс в пользу Кавказа; в тайге такого не увидишь”, - заключил он, но этим и ограничился. Потому как думать о звёздах – это как бы вовсе не думать, и он опять переключился на мысли о снайпере.

Итак: три дороги, девять контрпозиций и что же дальше? Что здесь можно вообще предпринять? Любая логика тут бессильна. Можно куда-то идти, а можно и вовсе никуда не ходить, - результат, скорее всего, будет тем же. И Егор решил остаться. В конце-то концов, что-то он и отсюда увидит, а увидеть всё невозможно ниоткуда. Так что утром он сидел не особенно-то и прячась на своём обрыве и ждал дальнейшего развития событий.

К полудню раздался едва уловимый звук моторов со стороны южного ущелья. Судя по направлению на звук, колонна прошла примерно половину пути от перевала до соединения с западной дорогой. Егор насторожился. Звук то пропадал, закрываемый гребнем, то возникал уже в новом месте, но в целом никаких особенных сбоев в нём не прослеживалось. Вот уже показалась и сама колонна. Вырулив на западную дорогу и не останавливаясь, она покатила на север, приближаясь к Егору, так что теперь можно было без всякого бинокля разглядеть пять грузовиков и два БТРа – спереди и сзади. Но вдруг, не доезжая нескольких метров до моста, по которому на восток, ответвляясь от основной западной, проходила северная дорога, та, что была в аккурат под Егором, колонна неожиданно остановилась. Напряжение Егора достигло высшей степени. Руки автоматически навели бинокль на северный хребет, хотя умом Егор и понимал, что позиций снайпера для обстрела западной дороги отсюда не видно. Напряжение не спадало; но никакого движения внизу, ни намёка на опасность. “Уснули они там что ли?” – подумал Егор и опустил ненужный бинокль.

Позже, когда Егор анализировал эти события, ему казалось, что не остановилась бы колонна так неожиданно или хотя бы выключила движки, и всё могло бы быть иначе, - может быть, что-то шевельнулось по другому у него в мозгах, может быть, успел он схватить винтовку и “прощупать” позицию напротив. Но всё это было, как говорится: постфактум. А пока он затаился и ждал, а внизу стояла и чего-то тоже ждала колонна.

Но вот слева так же послышался шум моторов и, повернув голову, Егор увидел вторую колонну, приближавшуюся к перекрестку по северной дороге.  “Так вот оно в чём дело, - догадался Егор, - они просто должны здесь соединиться”. Он расслабился. Загадка решилась сама собой.  “А что же снайпер?” – подумал Егор. Из-за шума он слишком поздно обнаружил вторую колонну, и не мог хотя бы на слух загодя отследить её движение. В это время на мост въезжала следующая во главе колонны БМП.  “Наверное, у него сегодня выходной, - решил Егор, - должны же у него быть выходные”. И он стал разглядывать заползающий следом на мост грузовик. Но вдруг на глазах у Егора его как-то перекосило, и правое переднее колесо провалилось в настил моста. “Гаа...тов!” – с оттяжкой проговорил Егор и схватив бинокль стал разглядывать суетящихся внизу солдат. Эта сцена настолько увлекла его, что он не сразу среагировал на одиночный хлопок выстрела, ударившего с противоположного склона. Он ещё успел разглядеть, как сползает на землю офицер в камуфляже, неосторожно высунувшийся из кабины второго грузовика, как падают, откатываясь за укрытия, солдаты, и тут же шквал выстрелов разорвал долину. Егор едва успел уже под свист пуль отползти от обрыва. Снизу палили вовсю. Палили из обеих колонн, палили по всем окрестным склонам. Но так же неожиданно, как началась, стрельба и закончилась, иссякла. Егор осторожно заглянул вниз: грузовик тащили, зацепив тросом с БМП, чем-то латали дыру в настиле, грузили в кузов убитого офицера. Минут через тридцать всё было кончено и машины, соединившись в одну колонну, потянулись на север. Но ещё задолго до этого Егор, словно приклеился взглядом к противоположному борту ущелья, и в какое-то мгновение ему показалось, нет, он точно уловил едва заметное движение и фигуру, мелькнувшую и растаявшую в тени деревьев. Бежать, преследуя снайпера, на виду у копошащихся внизу людей было невозможно и приходилось ждать, ждать, нервно теребя траву, когда же они, наконец, все уедут. В итоге опять получалось отставание не менее часа. Но вот всё; мелькнул, скрывшись за хребтом хвост колонны, и Егор, сломя голову покатился вниз по склону. На этот раз он не взял с собой ничего, даже автомата – пустое! Только успеть, догнать, сесть на хвост зверю. Отчаянно дыша, он взлетел вверх по склону, напрямик, не разбирая дороги, выбежал прямо на позицию – вот она, лёжка, следы на траве – вверх, на гребень и влево, а дальше вниз, траверсируя склон. Нет, никогда ещё он не пахал вот так, на износ. Но, слава богу, теперь всё. Теперь только вниз, вниз, вниз. Лавируя между скальными лбами, следы выводили на дно ущелья и опять ныряли в ручей. Знакомая картина! Что дальше, вверх? Прошлый раз Егор искал вниз по течению и впустую.  “Может быть, дурит? – подумал Егор, - на склоне демонстрирует, что идёт в верхнюю часть ущелья, в горы, а сам пошёл по ручью вниз?” Но нет, слишком уж усложнять тоже не стоит, думалось Егору. Это было бы чересчур, и он рванул вверх. Менее чем через километр ручей разветвлялся. Здесь лес уже кончился, уступив место лугам, лишь вдоль воды тянулся низкорослый кустарник. Егор огляделся. Прямо перед ним с седловины перевала сползал гигантский снежник, свешиваясь двумя своими языками в долину. Он-то и давал исток двум ручьям, ниже, там, где стоял теперь Егор, сливавшимся в один. Здесь, в сплошном царстве курумника, где идти можно было только по камням, взять след могла разве лишь собака. Тем не менее, Егор поднялся до самого снежника и внимательно оглядел его, пройдя вдоль всего края, но никаких следов так и не обнаружил. От сверкающего снега слезились глаза, лицо обжигало зноем – вот и все награды сегодняшнего дня.

На обратном пути он всё же, любопытства ради, заглянул под этот проклятый мост. Да, пара досок под накатанной колеёй была аккуратно подпилена – как раз под размер колеса. Гусеница БМП шла шире и площадь опоры у неё больше, а колесо провалилось. “Опять не повезло кому-то” – промычал себе под нос Егор и полез, чертыхаясь, в свой лагерь.

15

Бой начался внезапно. Поначалу и не бой вовсе, а так, сорочий переполох автоматов. Из-за кустарника у дороги, из-за мелкого леска было не понять, что там происходит в ауле. Его и Ахмата оставили здесь для прикрытия. Ну, с Ахматом понятно: куда ему старику с молодыми тягаться, а Борису Муса сказал так: “Тут слаженность нужна, сноровка; всё с полуслова понимать. С тобой трудно будет”. Вот и лежали они вдвоём на бугре у дороги, то ли в дело не годные, то ли для чего-то более серьёзного оставленные. Лежали и переговаривались в полголоса.

–        А скажи, - тихо проговорил Борис, возвращаясь к старому разговору, - воинами рождаются или становятся?

–        И то и другое, - ответил Ахмат и, подумав немного, добавил, - сначала рождаются, а потом становятся.

–        Как это? – недоумённо спросил Борис.

–        Ну, человек ведь не для того рождён, чтоб сказку сделать былью, - засмеялся Ахмат, - он для испытаний приходит, чтобы постичь всю боль и скорбь мира. А для этого нужно воином быть. Как без этого? Каждый рождается воином.

–        А что потом?

–        А потом…, потом приходит час испытаний. Приходят боль и скорбь и ломают человека, - Ахмат поёжился. День был хмурый, ветреный, то и дело накрапывал мелкий дождь.

–        Ну и что? – допытывался Борис, - кем же он становится тогда?

–        Сломанным человеком, - кем же ещё? – невесело усмехнулся Ахмат, - а когда человек сломлен, ему уже всё равно, он больше не воин. Только воину дано выдержать это, чтобы идти дальше. Тут-то он и становится настоящим воином.

–        Куда это, дальше? Что значит – дальше? – спросил Борис.

–        О, дальше лежит весь мир, - в задумчивости проговорил Ахмат.

Борис хотел было спросить, а что же вокруг-то, не мир разве, но лишь рукой повёл, а Ахмат уж предвидя вопрос, ответил:

–        Это только жалкое подобие. Это всего лишь поле битвы для воина.

Вот тут как раз и началась стрельба. Не частая, с перерывами и вроде совсем не серьёзная поначалу стрельба. Они замолчали, прислушиваясь, но ничего более существенного слышно не было.

–        Ладно, разберутся, - махнул рукой Ахмат и повернулся удобнее, сел, прислонившись к дереву. Накинул мокрый тяжёлый капюшон.

–        А что нужно, чтобы не сломаться, чтобы остаться воином, - спросил Борис, возвращаясь к прерванному разговору.

–        Многое нужно! Надо победить страдание, стать сильнее боли. Нужно вырвать страдание с корнем, - ответил Ахмат.

–        Это трудно?

–        Как сказать! Это тебе не зуб больной удалить. Страдание вырывают из своего сердца. И потом: думаешь, много найдётся охотников расстаться со своими печалями? Они ведь свои, родные, от них сладко щемит грудь, к ним прикипают, как к детям.

Ахмат снова прислушался к далёкой стрельбе, покачал головой:

–        Что-то серьёзное затевается.

Потом повернулся к Борису, хотел, было что-то добавить, но передумал, сказал только: -  Ладно, подождём ещё немного, - и продолжил:

–        Соколу подрезают крылья, и он тоскует по небу. А потом его кормят мясом, и он привыкает к неволе. Он забывает, что был когда-то свободен. Воин это тот же…, - но, не договорив, резко оборвал, замолк, схватив за руку Бориса.

Снизу, от дороги явственно донёсся гул мотора и тут же сзади, ломая ветки, выскочил кто-то из своих, закричал:

–        Отходим!

Но не успел ещё Борис ничего сообразить, как из-за поворота выполз БТР и остановился, ткнулся тупой мордой, не доезжая. Ударил длинной пулемётной очередью. Из него, как горох, посыпались на дорогу бойцы, вскидывая на ходу автоматы.

–        Уходи! – крикнул, не оборачиваясь, Борис, - я прикрою! – и ударил в ответ из ручного пулемёта.

Но Ахмат не двигался. Борис уловил это краем глаза и в недоумении обернувшись, хотел было крикнуть, но неожиданно замер. По груди Ахмата растекалось большое тёмно-красное пятно.

–        Что же ты так, а? – только и промолвил укоризненно Борис, - как же это?

Он засуетился, подхватил старика, вскинул на плечо и, отстреливаясь, прячась за хилыми деревцами, стал осторожно отступать в перелесок. Ждать помощи было неоткуда: остальные, видимо, отошли раньше, отошли на заранее уговорённое место на лесистом хребте, до которого Борису отсюда пилить и пилить. Лес был весенний, совсем прозрачный; только-только лопнули почки, едва зеленя воздух. В таком лесу не скроешься, не уйдёшь далеко – достанут, а тем более с такой ношей, как пить дать, достанут. Пули то и дело свистали совсем рядом, изредка с удовольствием чмокая о худенькие стволы, и тогда Борис, оборачиваясь, зло огрызался наугад короткими очередями. Спасение пришло неожиданно, само собой. Путь наверх преградила канава – не канава, - старый заросший оползень, протянувшийся поперёк склона. Борис прикинул: направо – к аулу, туда не сунешься; пригнулся, нырнул влево. Если затаиться в канаве, не стрелять, то могут не заметить, проскочить мимо. Он замер на мгновение, прислушался, и насколько позволяла ноша, бросился дном канавы вдоль склона. Он не знал, сколько времени прошло – время стучало пульсом в висках, - он остановился только оттого, что Ахмат застонал. Борис осторожно опустил старика на землю, и сам рухнул рядом на колени, с трудом переводя дыхание. Прислушался. Где-то далеко сзади и совсем в стороне изредка потрескивали автоматы, а здесь вовсю щебетали птицы. Отлегло. Проскочили.

Ахмат тихо стонал, медленно приходя в себя, затем что-то зашептал, очнувшись. Борис склонился над ним, не расслышав.

–        Что? – переспросил он.

–        Джабраил, - тихо прошептал Ахмат.

–        Что? Что Джабраил? – не понял его Борис.

–        Я не успел…, - еле слышно, почти одними губами прошептал старик, - Алибека жалко.

Борис сообразил наконец-то, сказал:

–        Да-да, я знаю, конечно! Ты сам-то давай держись.

Он распахнул одежду Ахмата. Справа сквозь рану на груди, пульсируя, вытекала кровь. Борис скинул, разодрал рубаху, осторожно перевязал Ахмата. Старик только тихонько стонал, он опять впал в беспамятство.

Надо было спешить, и Борис, взвалив на плечо Ахмата, стал подниматься на склон, но старик опять застонал от боли. Борис чертыхнулся, взял его на руки и понёс, как младенца.

Время уходило безвозвратно; оно просачивалось, как песок сквозь пальцы, как кровь через открытую рану. Когда Борис достиг вершины хребта, день уже склонялся к вечеру. Это было не то, договорённое место сбора; то место осталось гораздо правее. Но пройти туда сейчас было невозможно – пришлось бы обходить скалы, да и ждали ли их там ещё? Оставалось одно: самому пробираться к лагерю, и дай бог успеть это сделать до темноты.

Борис сидел на лысом гребне хребта, бессильно опершись о камень. Где-то далеко внизу остался аул и дорога к нему. Где-то там далеко давно уже стихла стрельба, а здесь…, здесь не было войны. Здесь были только горы и свежий весенний ветер, холодивший лицо, да солнце, изредка пробивавшееся сквозь жёлтую пелену облаков, спешащих в закат.

Ахмат снова застонал, очнулся, что-то зашептал, кривясь от боли.

–        Джабраил, - расслышал Борис тихий шёпот.

–        Да-да, я помню. Я всё сделаю, - откликнулся Борис, - хочешь, я поклянусь?

Ахмат лишь едва улыбнулся в ответ, тихо покачав головой, потом опять зашептал что-то. Борис пригнулся вплотную.

–        Воин это…, - он задыхался на каждом слове, - это свобода, - с трудом выдохнул Ахмат и опять рассеянно улыбнулся.

–        Ладно, это потом, потом, - отмахнулся Борис, но Ахмат судорожно двинул рукой, как бы ища опоры. Прошептал:

–        Подними…горы… - голос его дрожал, - посмотреть, - еле выговорил старик.

Борис приподнял его, подтащил, осторожно прислонил к камню. Ахмат, медленно подняв голову, долго-долго смотрел вдаль, щурясь от резкого закатного солнца. Он едва заметно шевелил губами. Глаза его бесцельно блуждали, а потом остановились, замерли на какой-то точке. Он хотел, было сказать ещё что-то, но вдруг закашлялся, кровь пошла горлом, и Борис ничего больше не расслышал. Ещё мгновение он был рядом, одно мгновение, и всё кончилось. Борис остался один.

“Никогда, - давным-давно учил его отец, - никогда ни к кому и ни к чему не привыкай”, но, господи, как же трудно всегда это было! И вот он опять один. И никогда они уже не будут вместе. Не встретят в горах вечерний час, не затеплят костёр над уснувшим аулом, где уже давно погасли огни. Не заварят терпкий обжигающий чай, не поговорят в тишине под звёздами. Никогда. Теперь он один. И эти слова: “один” и “никогда” тяжёлыми камнями ложились на его сердце.

Всё так.

Всё подтверждалось.

Он скрутил из куртки Ахмата какое-то подобие рюкзака и, приторочив к спине печальную ношу, медленно отправился в путь.

Ахмата погребли в тот же вечер, как требовал обычай. И сразу опустел, осиротел лагерь. Борис ушёл, чтобы никого не видеть, не слышать тризны. Он только сказал:

–        На мне его кровь.

И вот он сидел один вдали от лагеря в непроницаемой тьме весенней кавказской ночи. Сидел, погрузившись в свою печаль.

Нет, Ахмат был не прав. Он не вырывал, он, словно отрезал что-то от сердца, от души ли, - он не знал, как определить это: “от чего”. От чего-то такого, что, с одной стороны, составляло всю его суть, но с другой, вроде бы и нет, поскольку каждый раз он оставался тем же, прежним Борисом, и кровоточащий разрез со временем срастался, но что-то – только что? – всякий раз в нём безвозвратно убывало. Порой в его душе возникало сравнение, что он – это луковица, с которой время сдирало слой за слоем, и казалось: вот-вот и уже обнажится горькое первородное ядро. Порой ему даже казалось, что он заглядывал внутрь, в самую суть, но то, что выступало оттуда ему навстречу, что невозможно было описать никакими словами, вызывало в нём дикий, животный ужас. Это пугало его, и тогда он надолго оставлял свои попытки. Оставалось только ждать. Ждать, когда время само собой, своим неудержимым течением сорвёт эту последнюю оболочку.

16

Следующие две недели прошли впустую, если не считать двух ложных вызовов. В первом случае колонна шла по западной дороге и затем, свернув на южную, ушла на перевал; во втором, колонна проследовала по западной дороге с юга на север. Снайпер не появлялся. “Может, взял отгул?” – посмеивался Егор. Тем не менее, уже к концу первой недели, как раз после первого холостого случая, в голове его завертелась некая интересная мысль, но он боялся додумать её до конца, спугнуть. Нет, не спугнуть даже – другое. Вдруг она окажется ложной? Это было бы неприятно. А для того, чтобы додумать её, оформить в чёткую схему, у него не хватало данных. До следующего приезда Пашки с провизией оставалось два дня. Вечером была связь, и Егор отбил такое пространное сообщение:

“Следопыт Страннику. На выданной карте к проставленным датам не указаны направления движения соответствующих грозовых фронтов. Срочно сообщите или доставьте лично”.

А через два дня он уже с нетерпением поджидал Пашкин джип. Он составил ему, правда, не пространный, как тот просил, а коротенький отчёт о том, что удалось узнать, обнаружить, увидеть. Свалил всё в одну кучу – пусть его, разбирается, ему всё одно делать нечего.

Когда джип поравнялся с Егором, он не стал ловить чёртов рюкзак, который на ходу выкинул Пашка, а вместо этого виртуозно вскочил на заднее сиденье, с размаху хлопнув Пашку по спине, как старого приятеля:

–        Здорово!

Пашка выругался и с испугу чуть не завалил машину в реку.

–        Какого чёрта?

–        Ладно, расслабься! Тут километров на десять вокруг ни души, уж я-то знаю, - Егор заметил, что они как бы поменялись с Пашкой ролями, и эта мысль пришлась ему по душе. – Привёз, чего просил?

–        Привёз! – зло буркнул в ответ Пашка, - в рюкзаке новая карта, там всё отмечено. А где твой отчёт?

–        Держи, - кинул Егор на переднее сиденье несколько сложенных листков бумаги, - там про все боевые будни. Ладно, - сказал он, прощаясь, - пора, а то мне ещё обратно пилить. Бывай, здоров! – и он выпрыгнул на ходу в придорожную темень.

–        Пока, - буркнул в ответ Пашка, но в машине уже никого не было.

Рюкзак чуть не скатился в самую воду; Егор еле отыскал его среди камней. Настроение у него было отменное, и он вполсилы насвистывал какую-то песенку, пока возвращался домой. “Ну, пусть не домой, но почти что домой” – думал Егор. Ему не терпелось поскорее развернуть карту, проверить свои, с усилием сдерживаемые мысли относительно снайпера. Но он не спешил. Он как бы смаковал будущее удовольствие, пробовал его на вкус. Поэтому сначала он поужинал, заварил себе кофе, и только тогда с наслаждением растянулся над картой. В мутном свете фонарика появились мудрёные Пашкины значки: стрелки, крестики, обведённые кружочками даты. Егор медленно вникал в их смысл, отслеживая по карте движение каждой колонны, за которым стояла чья-то оборвавшаяся жизнь. Но думать о печальном не хотелось. Его занимало сейчас совсем другое, главное. И вот, когда уже забрезжил утренний свет, это главное наконец-то проявилось, выдало свою суть, и состояла она в следующем. Снайпер выходил на охоту только тогда, когда колонны двигались на запад по северной или южной дорогам, неизбежно выезжая затем на западную, по которой спускались на равнину. Он никогда не появлялся в противном случае, а так же в случае движения колонн только по западной дороге. Иными словами, снайпер охотился только за теми, кто возвращался из высокогорных селений, расположенных на продолжении южной и северной дорог. Это означало, что и сам он приходил оттуда же, или, что вероятней, получал сведенья из этих селений. Сам он при этом мог находиться в каком-либо отряде, базировавшемся в том районе. Зная точки, зная время его работы, можно было приблизительно указать и место, откуда он приходил, но Егор не стал забегать вперёд, торопить события. “Если двое идут навстречу по одной тропе, то рано или поздно они встретятся”, - думал он. Главное, кто первым из них будет знать о встрече, а первым был, несомненно, он.

Дальнейшие его рассуждения касались себя лично, и ход их был примерно таким. Коль скоро снайпер приходит с востока и возвращается туда же, то имеет ли смысл бегать за ним по пятам? Не проще ли будет изменить тактику и попытаться засечь его где-то на середине пути на позицию или на отходе с неё? Засечь его в таком месте, где он максимально открыт, незащищён, то есть выше зоны леса – на высокогорных лугах. Егор склонился над картой и довольно скоро отыскал такой удобный пункт наблюдения. Он находился в самой верхней части северного хребта между истоками северной и южной речек. Судя по карте, это было идеальное место, но требовалось проверить его в действительности. Одно только смущало Егора. Была и ещё одна речка, по которой поднимался снайпер в ту первую неудачную попытку Егора догнать его. Это была речка, протекавшая в ущелье, параллельном южному. Иными словами, эта речка текла южнее южной в том же направлении на запад. Правда, истоки этих обеих рек находились довольно близко, но вот был ли виден самый южный исток с выбранного пункта наблюдения, можно было установить только на месте.

И опять таки Егор не спешил. Следующий день он посвятил отдыху, ревизии продуктов и всякой прочей мелочёвке и лишь через день отправился проверять выбранное место. Пашке он решил пока ничего не сообщать, чтоб не трезвонить попусту. Всё ещё было пока в подвешенном состоянии.

Вышел он по привычке затемно и некоторое время шёл вдоль дороги на восток, в кромешной тьме, но там, где дорога пересекала реку, он свернул с неё, забирая помаленьку к югу. Вместе с первым светом он начал подъём, полого траверсируя склон в направлении выбранной вершинки. В горы незаметно приходила осень. Она спускалась с ледников, наполняя ночной воздух терпкой прохладой. Трава, отстоявшая свой срок, давно пожухла, а кое-где и вовсе выгорела, и лишь зелёные островки рододендрона по-прежнему радовали глаз. Впрочем, до настоящей, крепкой осени было ещё далеко.

С первыми лучами солнца Егор был уже наверху. Вершина представляла из себя плоский пятачок, размером примерно три на три, с обломком скалы посередине. На него было очень удобно положить бинокль. Егор сориентировал карту и принялся изучать открывшуюся ему местность.

Прямо перед ним в направлении на юго-восток вздымался величественный пик. Слева и справа от него, словно эполеты, спускались языки ледников. Собственно говоря, они-то и питали истоки северной и южной речек. Этот же пик Егор наблюдал из базового лагеря, но здесь он сверкал во всей своей красе. Слева от него в направлении восток северо-восток поднималась ещё одна вершина, и от снежника, у её основания начинался маленький приток северной речки. Справа же, в направлении юго-юго-восток возвышался пик не меньше центрального, но отсюда он был плохо виден. Зато отлично просматривались истоки всех речек, кроме самого южного ручья, и оба перевала, лежащие на плечах центрального пика: левый – низкий, и правый – высокий, покрытый вечными снегами. Видны были также и верхние участки обеих дорог – северной и южной, поднимавшиеся здесь на отроги центрального хребта и далее пропадавшие из виду.

В продолжение этого обследования Егор спустился на левый перевал, осмотрел его и спуск с него на восток в соседнюю долину. Подниматься же на правый перевал он не рискнул: не хотелось оставлять свидетельство своего пребывания на его снегах. И хотя под яростным солнцем следы исчезнут довольно быстро, тем не менее, бережёного бог бережёт. Любая ошибка могла напрочь перечеркнуть всю его предыдущую работу.

Эти разыскания заняли практически весь световой день, зато теперь он был во всеоружии. Больше он не станет носиться по горам, рискуя свернуть себе шею. Он будет ждать его здесь, чтобы сесть на хвост, вцепиться бульдожьей хваткой и уже не выпускать, не дать ни малейшей свободы действий. Впрочем, маленький червячок сомнений ещё оставался, и на другой день Егор отправился к истокам самого южного ручья. Но здесь он уткнулся в такие отвесные скалы, что нечего было и думать о том, чтобы лазать по ним без верёвки. Нет, снайпер здесь не ходил, а, значит, использовались только два знакомые перевала. Теперь оставалось только ждать, ждать нужного сообщения. Поэтому, когда от Пашки пришло известие о том, что ожидается проход колонны по западной и южной дорогам на восток, Егор остался спокоен: пусть себе едут. Но внутренне насторожился. Не исключено, что обратно колонна пройдёт здесь же, и вот тогда…, и он не ошибся в своих расчётах. Уже в следующей корреспонденции Пашка уведомил его об этом.

Вот оно! Наступил его час. Механизм был запущен. Егор загодя, ещё с вечера занял свой наблюдательный пост. Конечно, перспектива провести ночь на голых камнях его не радовала, но такова уж участь охотника. Близость ледников дала знать о себе очень скоро. К полуночи чуть дрогнул, шевельнулся воздух, и незримая граница тепла и холода прошла мимо, оставив его по ту сторону уюта. А холодный свет звёзд лишь раздвинул, оголил пространство, которое всосало в образовавшуюся пустоту последние остатки теплоты.

Чтобы хоть как-то согреться, Егору приходилось почти всё время двигаться, а это действовало угнетающе, отвлекало слух. Слушал же он постоянно. Порой его внимание привлекали камнепады, иногда он отчётливо слышал писк мыши, а то вдруг случайный порыв ветра доносил снизу шум реки. Но все эти звуки мало волновали его. Так проходил за часом час, не принося ничего нового.

С ранним светом его внимание удвоилось, но очень скоро надежды на первый акт рухнули. Навстречу свету из ущелий выползал туман, выплёскиваясь на самые перевалы. “Ну, что ж, - смирился Егор, - тем интереснее будет второй акт”. Около десяти часов утра, когда туман уже давно рассеялся, со стороны северной дороги донёсся далёкий гул моторов.

Как часто ожидание события бывает делом куда более важным и напряжённым, чем само событие. Казалось бы, теперь Егор должен был максимально сосредоточиться, напрячься, целиком обратиться в слух и зрение, но вместо этого он без всякого интереса наблюдал за спуском колонны по горному серпантину. Может быть, сказалась тяжёлая бессонная ночь? А может, он просто устал встречать эти колонны, прячась в засадах? Но как бы там ни было, в голове его словно включился некий счётчик, отмерявший время: минут тридцать – сорок до того, как колонна попадёт в зону обстрела, часа полтора – на отход снайпера. Таким образом, у него есть верных два часа полнейшего бездействия. Егор перекусил всухомятку, попил пустой воды и улёгся отдыхать на камни. Тело слегка ныло от ночного бдения, и было очень приятно расслабиться, растянуться во весь рост. Егор тихо лежал, изредка поглядывая на часы, но стрелки их словно застыли на месте.

Он не помнил, был ли это сон или только короткое беспамятство, но очнулся он от стука камней. Стук был где-то совсем рядом, может быть в нескольких метрах от него. Егор застыл, боясь пошевелиться. Прямо в лицо било солнце – он видел его через закрытые веки, в спину больно врезался выступ скалы. Он отчётливо услышал шаги, шаги человека. Ситуация была – хуже некуда. Из охотника он мог запросто превратиться в дичь, прямо сейчас, через мгновение. Было неудержимое желание немедленно вскочить, но он тут же подавил его, ещё сильнее вжавшись в камни. “От медведя одно спасение, - учил в детстве отец, - прикинуться мёртвым”. И вновь, будто могильным холодом пахнуло в лицо, по телу побежали мурашки. Егор сдерживался из последних сил. Но вот, звук стал потихоньку ослабевать. Шаги медленно удалялись. Егор открыл глаза, но из той позы, в которой лежал, ничего не увидел. Тогда он выждал ещё некоторое время и осторожно подполз к краю площадки. Метрах в двухстах ниже по склону шёл человек.

17

С сердцем творилось что-то невообразимое. Сердце колотилось так, что он слышал его гул, разносившийся по всей грудной клетке, словно низкий бас далёкого сельского колокола. “Только не оглядываться, - словно молитву твердил Борис, - только не оглядываться”.

Если случаются в жизни чудеса, если происходят в мире ирреальные события, необъяснимые вещи, то мгновение назад он столкнулся именно с таким, с одним из них. На вершине холма спал человек. Конечно в том, что он увидел спящего человека, ничего сверхъестественного не было. Но…, во-первых, в это время и в этом месте никакого человека быть не могло по определению – ему было просто неоткуда тут взяться. Во-вторых, человек этот был русским, в камуфляже, но без оружия, а это было ещё необъяснимей. И в третьих, спал он настолько естественно, будто бы всю жизнь прожил на этом пятачке. Вопросов была масса и ни на один из них не было ни одного вразумительного ответа. Не ясно было и то, что со всем этим делать. Подойти и заговорить с ним в такой ситуации казалось безумием. Оставалось, как можно тише пройти мимо, пройти, будто ничего не заметил, пройти, как на пляже мимо отдыхающих на топчанах беззаботных граждан. “Это лучшее для нас обоих” – подумал Борис. Никому ни о чём не надо говорить и ничего объяснять, что было бы неизбежно в такой ситуации. Даже если он только притворился спящим и смотрит теперь в след, что он может подумать? Идёт человек, идёт без оружия. Мало ли кто он и куда идёт? Кому до этого есть дело? “Главное не оглядываться”, - твердил себе Борис.

Эта встреча, если конечно можно назвать это встречей, надолго выбила его из колеи так, что он чуть не забыл самого главного и куда более существенного, чем какой-то там человек в горах. Сегодня он наконец-то исполнил последнюю волю Ахмата: с Джабой было покончено. Он и сам не заметил, как постепенно встроился в эту бесконечную цепь кровавой мести, стал неразрывным её звеном – стоит выбить одно, как тут же ему на смену скуют другое. “Неужели кровь имеет такую страшную силу?” – думал Борис. И потом, ведь ни сам Ахмат, ни кто другой из поредевшего отряда не были ему роднёй. Так кем же он был? Кровником по духу? “А разве такое возможно?” – изумлялся Борис. Он давно уже перестал делить людей по национальному, либо какому-то другому признаку, но каким-то признаком он всё же руководствовался? “Что это за признак, и можно ли его хоть как-то обозначить?” – думал Борис. Что направляло его руку всякий раз, когда он выбирал свою цель? Целью не мог быть солдат, рядовой – он всего лишь выполнял приказ. Выполнить приказ или умереть – так требовала логика любой войны, а это была война. Но те, кто отдавал приказы, кто направлял движение колонн, они, чей приказ выполняли? И не отдавали ли они приказы сами себе, потому как если для рядовых это была просто служба, то для них, обладавших властью и волей употреблять эту власть по своему усмотрению – во всяком случае, для большинства из них – это были ещё и насилие и грабёж и возможность списать всякие там пайковые, полевые, боевые никем и никогда не учитываемые и так далее, и так далее, вплоть до самого оружия, которое в итоге против них же и оборачивалось. Они были подобны тем древнерусским князьям, что сидели летами в своём Киеве ли, Чернигове ли, Полоцке, а зимой отправлялись по окрестным весям “править мир”, а на самом деле кормиться, услаждать себя и дружину.

“Это, только глядя из Москвы, - размышлял Борис, - можно видеть во всём этом какую-то целесообразность”. Для них, для тех, на кого ложилось перекрестье его прицела, война – это всегда прибыль. Вот та звериная логика, противником которой он был, и против чего боролся, и кровная месть здесь была не при чём.

Борис поднялся на перевал, присел отдохнуть. Закурил – теперь можно. До лагеря оставалось часа два с небольшим, и всё под горку.

“И всё же, что за человек был там, наверху, – думал Борис, - дезертир, разведчик, солдат, отбившийся от своих?” Нет, он не мог быть никем из них. Дезертир бежал бы совсем в другую сторону, а не в горы. Разведчики здесь не ходят поодиночке, да и разведывать тут особо нечего. А отбившийся солдат пробирался бы вдоль дорог. Нет, этот человек был кем-то совсем другим, и лучше было бы вовсе забыть про него, если бы не одно “но”. Борис никак не мог избавиться от того непонятного, почти животного ужаса, который пережил он при виде спящего, будто бы он едва не наступил на змею. Борис зябко передёрнул плечами, нервно затянулся. Нет, нужно было гнать эти мысли и как можно дальше, и он опять стал вспоминать перипетии сегодняшнего дня. Было бы, наверное, неплохо сейчас вернуться, рассказать ребятам о Джабраиле, но он никогда не говорил в лагере о своих успехах – сами узнают. А и не узнают – не беда, для него ровным счётом ничего не изменится. Он лишь однажды возразил Мусе на его замечание: “У меня своя война”, и больше к нему с вопросами не приставали. У них были свои дела, и он тоже не особенно интересовался ими. Со смертью Ахмата очень многое изменилось в их жизни. Не то, что бы начался разброд, нет, до этого было, наверное, ещё далеко. Наоборот, после того, как отряд возглавил Муса, с дисциплиной стало, пожалуй, даже жёстче. Но что-то глубинное, коренное, что не просто оправдывало, а выражало всю суть, всю правду их борьбы, казалось навсегда ушло вместе с Ахматом. Ещё тогда, весной, в тот самый злополучный день Борис разглядел, почувствовал эту пустоту. И потом, после она лишь затянулась поверху тонкой плёнкой повседневных дел, но кинь камушек в этот омут, и она опять зазияет всей своей неизмеримой глубиной.

“Господь указывает цель, а дьявол выбирает средство”, - любил повторять Ахмат, и добавлял: “Нельзя служить двум господам”. И тогда ещё, при нём, отряд всегда балансировал на этой неуловимо тонкой грани – как только умудрялся удерживать их в этом равновесии Ахмат? А теперь? Сумеет ли это Муса? Вряд ли. Не смотря на ум, он слишком молод для такой затеи, слишком уж подвержен своим страстям. Что поделаешь? Отряд стал другим и того прежнего отряда уже не будет. Всё когда-то приходит к своему концу.

С этими тяжёлыми раздумьями Борис поднялся и начал медленный спуск с перевала. Ему оставалось пройти широкую полосу камнепада, что двигался иногда сам по себе тихими ночами, подмываемый снизу ледниковым ручьём, затем пересечь короткий, круто падающий в долину отрог, и километра через два будет уже лагерь. Сколько раз проходил он этой дорогой, и сколько раз ещё суждено пройти? “Какие-то невесёлые нынче мысли”, - подумал Борис, осторожно ступая на качающиеся под ногами камни. Мысли действительно были невесёлые и почему-то возвращались всё время к одному и тому же. Сегодняшний незнакомец не давал ему покоя.

“Ну что с того? – думал Борис. – Наверное, такой же, отбившийся от привычной жизни человек”. Может быть, стоило побороть себя, подойти, заговорить? Жизнь всегда даёт нам шанс. Наверняка, им было бы, что рассказать друг другу. И не было бы теперь таких мучительных сомнений. Но, нет, чужой в их жизни это всё равно, что любовь на стороне – слишком опасно. “Кстати?” – Борис настороженно оглянулся, но не было никого на камнепаде, никто не шёл за ним следом.

А с другой стороны – зачем? Что такого нового мог бы рассказать ему незнакомец, чего Борис бы не знал?

“Нужен не кто-то другой сам по себе, - рассуждал Борис, - он нужен нам всего лишь как зеркало, в которое мы смотримся, пытаясь разглядеть самого себя. И друзей своих, подобных себе, мы выбираем лишь за то, что это зеркало нас не искажает. Хотя, по большому счёту и это всё пустое. Как говорил Ахмат: “Человек всю жизнь ищет себя самого, за каждой дверью, а находит, лишь переступив последний порог”.

Этой ночью Борис никак не мог уснуть. Он ворочался с боку на бок и, наконец, не вытерпел, плюнул, выбрался на воздух. Ночь выдалась тёплой, душной; не выручал даже близкий ледник.

–        Наверное, будет дождь, - решил Борис.

Он никак не мог справиться с пустотой, открывшейся в сердце. Ахмат отомщён и что теперь? Что дальше? Борис закурил, растянулся на траве, уткнувшись в звёздное небо.

–        Из века в век одно и то же, - думал он, глядя вверх, - зачем мы приходим сюда? Ахмат говорил – для страданий. Мы разделены рождением, разделены жизнью, разведены судьбой. Но иногда мы находим друг друга, прорвавшись через все преграды, через пространства, границы, обычаи, находим, чтобы снова потерять. Кто мы? Зачем мы ищем и почему теряем, и есть ли во всём этом хоть какой-нибудь смысл?

Ветром потянуло с гор. Чуть дрогнули, замерцали звёзды, а иные падали, прочертив в небе светящийся дымный след. Падали, отслужив свой срок, промчавшись свой долгий, долгий путь.

–        Осень, - подумал Борис, - самая пора. Где-то между августом и сентябрём.

 

 

Между августом и сентябрём

Звёзды падают в пыльную осень,

Словно ягоды, мы их берём

И в свои палестины уносим.

 

Вспеним сок, и забродит вино

Звёздных ягод настоем шипучим,

И согреет нам душу оно,

Как костёр на морозе трескучем.

 

         Будем зимние дни коротать,

Бередить зачерствевшую память,

Позабытые песни орать,

Да небесное воинство хаять.

 

Что нам с Господом нынче делить?

Бесконечен наш спор с небесами,

Но оборвана тонкая нить,

И судьба пролегла между нами.

 

         Между августом и сентябрём,

Липким потом и звёздною былью,

Между жертвою и палачом,

Между сердцем и пулей навылет.

 

18

Метрах в двухстах ниже по склону шёл человек. Шёл, едва заметно прихрамывая и опираясь на длинную палку.

–        Вот оно, свершилось, - ликовал Егор, - свиделись!

Теперь главное – остаться незамеченным. Даже если он видел его спящим, то вряд ли что понял, вряд ли связал это с собой. Иначе не шёл бы так уверенно к перевалу, а пытался бы обмануть, сбить с толку. А значит, либо не увидел, либо проигнорировал. И то и другое было на руку Егору. Уж он-то ни минуты не сомневался в том, кто перед ним. Нет оружия? Ну и что, он тоже без оружия. Прячет где-нибудь, как и Егор – не таскать же с собой по горам винтовку.

Егор задумался. Идти сейчас прямо за ним, даже выдерживая солидную паузу метров в пятьсот – шестьсот, слишком опасно; может заметить. До перевала около двух километров. С такой скоростью он будет карабкаться около получаса, а Егору хватит минут пятнадцати, а если очень напрячься, то и меньше. Значит надо выждать, не спугнуть. Спокойствие снайпера превыше всего. Он взял бинокль и стал наблюдать.

Как он и предполагал, где-то через полчаса снайпер вышел на перевал и присел перекурить. Значит, оставалось минут десять. Егор собрался, сосредоточился, и как только тот встал и двинулся вниз, Егор рванул вслед.

–        Опять этот чёртов бег, - выругался он про себя, - ведь зарекался же!

Он взмок и выдохся, но в отведённые себе пятнадцать минут уложился. Пока бежал, прикидывал в уме, как далеко успеет уйти снайпер. Получалось не более километра. Егор добежал до начала спуска и плюхнулся в изнеможении на землю, настраивая бинокль. Спуск с перевала был максимально широким. Спускаться можно было, начиная от северо-востока – влево, до юго-запада – вправо. Егор плавно переводил бинокль слева направо, раз за разом увеличивая дистанцию, пока, наконец, не наткнулся на знакомую фигурку. Снайпер спускался практически на юг, пересекая широкую полосу камнепада под центральным пиком. До него было метров восемьсот. Пользуясь той же тактикой, Егор выждал, пока тот, пройдя камнепад, не скрылся за скалистым отрогом, и опять бросился вдогонку. На этот раз он не сумел обнаружить его, сколько ни пытался, но это не особо смутило Егора.

–        Значит, он ушёл вниз по гребню и уже достиг леса, - сделал вывод Егор.

И действительно спустя несколько минут он обнаружил его следы в редком высокоствольном ельнике. А ещё через мгновение он замер, почувствовав запах дыма. Теперь Егор был крайне осторожен. Тут, вблизи предполагаемого лагеря могло быть что угодно: и ловушки, и растяжки и ещё чёрт знает что. Поэтому последний километр он буквально прополз на брюхе; полз по следу, по запаху, по собственному интуитивному чутью. Он увидел лагерь, когда до него оставалось метров триста, и застыл, врос в землю.

–        Ну, что ж, во вкусе им не откажешь, - заключил Егор, осторожно оглядываясь по сторонам.

Местность была на удивление красивой. Над лагерем нависали три вершины, а их отроги образовывали уютную долину, замкнутую со всех сторон. Внизу, в тесном скалистом каньоне шумел ручей, а ближайшие склоны обжила высокоствольная ель.

–        Тут у них, как на курорте, - проворчал Егор.

Только вместо полагающихся домиков были неприметные, скрытые от постороннего глаза землянки. С запада долину замыкал ледовый цирк – так на самом деле выглядело то, что с другой, противоположной стороны, Егор принял, было, за высокий перевал на правом плече центрального пика. Не удивительно, что снайпер не ходил этой дорогой, этим лжеперевалом. Значит, сюда вела единственная дорога с запада, а это облегчало задачу.

Окончив осмотр лагеря, Егор задался вопросом: что дальше? Во-первых, сегодня связь и надо было обязательно возвращаться, во-вторых, он уже больше суток на ногах, без сна. Ну а третье и самое основное – было решить, где ему перехватить снайпера в следующий раз; перехватить так, чтобы не осталось ни малейших сомнений, что это действительно он и в то же время перехватить надёжно, не упустить, как давеча в тумане. После некоторых раздумий Егор решил, что лучше всего это сделать на самом перевале. Место достаточно узкое – мимо не проскочишь, а с другой стороны, есть, где спрятаться. Решив это для себя, он с теми же предосторожностями отправился в обратный путь.

Поздним вечером он отбил Пашке радостную весть: “Следопыт Страннику. След взял”, а через полчаса принял ответное поздравление.

Стоял ранний предутренний час. Звёзды, такие яркие на этих высотах, стало потихоньку затягивать пеленой, и это был первый признак наступавшего дня. Уже вторую ночь кряду Егор дежурил на этом проклятом перевале, промерзая до самых костей. Особенно доводила утренняя сырость, от которой не было никакого спасения. После той, первой встречи со снайпером, прошло несколько томительных дней, пока, наконец, не пришла долгожданная весть от Пашки. Колонна отправлялась на юг, следуя по западной и южной дорогам. Убедившись в том, что она прошла, Егор в тот же вечер занял свой наблюдательный пост. На сей раз, он прихватил с собой автомат, хотя использовать его не собирался. “В конце концов, интуиция интуицией, - рассуждал Егор, - но снайпера надо брать на точке, на позиции; мало ли кто тут может ходить кроме него”. Он боялся испортить, завалить всё дело, когда уже столько сил потрачено, и успех казался таким близким. Егор зябко поёжился, зевнул, да так и замер с открытым ртом. Снизу донёсся характерный стук камня. Сырой воздух был обманчив. С одной стороны, он приближал звуки, усиливая даже малейшие из них, а с другой – прятал их источник, скрадывая направление. Звук приходил как бы отовсюду. Егор затаился и через минуту услышал ещё два удара камней. Сомнений не оставалось: кто-то поднимался на перевал. Напряжение росло. “Ещё бы увидеть хоть что-нибудь в этакой тёмке”, - подумал Егор и тут же пожалел, что отказался в своё время от ночного бинокля, который навязывал ему Пашка.  “Итак, барахла - на целый склад, - ворчал он тогда, - да и спать я люблю по ночам”.

Шаги приблизились вплотную, слышен был характерный скрежет мелких, трущихся о подошву и друг о дружку камней. И вот на фоне тусклых, гаснущих звёзд промелькнул силуэт человека. Шёл тот же, с палкой, но на этот раз за спиной у него был тяжёлый рюкзак. Это всё, что успел разглядеть Егор, а мгновение спустя ноги сами подняли его и понесли следом. “Хорошо, что ночь и хорошо, что туман” – думал Егор. Можно было идти совсем рядом, ориентируясь только на звук и при этом не бояться, что тебя обнаружат. Но это ненадолго.  “Минут сорок, час, - прикинул Егор, - а потом света будет уже достаточно, и придётся отстать”.

Шли знакомой дорогой. Перевалив отрог где-то возле злопамятной вершинки, спустились в долину южного ручья. Егор постоянно оборачивался назад, оценивая освещённость неба. Вот-вот и он уже станет заметен для противника на его посветлевшем фоне, стоит только тому оглянуться. Пришлось немного отстать. Через полчаса вышли на южную дорогу. Егор вспомнил это место: здесь он гнался за снайпером в первый раз, когда тот застрелил офицера, перегородив дорогу колонне поваленным деревом. Шли вниз. “Значит, скоро будет брод, - подумал Егор, вспоминая карту, - неужто, опять перед бродом?” Но нет, тот прошёл брод и уверенно двигался дальше, уводя за собой Егора. Здесь дорога забирала сильно влево, уходя от реки. Она немного поднималась вверх, зажатая южным хребтом и незначительной – метров четыреста – вершинкой справа. Не доходя нескольких метров до самой верхней точки дороги, снайпер остановился. Егор тут же нырнул в придорожные кусты.

Уже совсем рассвело, и Егор мог видеть все действия снайпера. Тот скинул рюкзак и, пройдя ещё метров двадцать вперёд, стал подниматься на левый от дороги склон хребта. Его не было около часа. “Уж больно он долго выбирает позицию”, - проворчал, притомившись в ожидании, Егор. Наконец, тот спустился на дорогу, выйдя на неё в том же самом месте. “По своим следам ходит. Ну-ну, недолго тебе ходить осталось”, - усмехнулся про себя Егор. А тот, между тем, распаковав рюкзак, достал оттуда приличных размеров артиллерийский фугас и моток провода, почему-то белого цвета. Некоторое время он возился в придорожной канаве, устанавливая взрывчатку, а затем полез вправо от дороги, растягивая длинный провод. На этот раз он почему-то не счёл нужным маскировать свои действия. Поначалу это озадачило Егора, как удивило и то, что снайпер тянул провод на правый, а не на левый от дороги склон. “Неужели работает в паре?” – задумался Егор. Но вскоре до него дошёл весь смысл его действий, весь “чёрный юмор с белыми проводами”, как обозвал его Егор. Не было на самом деле никакого фугаса – это обманка, оттого и провода были белые. Весь расчёт был на то, что на пике подъёма, на самой низкой скорости, с передней машины обязательно заметят этот белый провод и встанут, непременно встанут. Пойдут проверять или попытаются подорвать мнимый фугас. Как бы там ни было – решать будет старшой, которому и предназначалась снайперская ловушка. “Может быть, он и не профессионал, - рассуждал Егор, - но голова у него работает”.

Тем временем снайпер опять вернулся на дорогу. Он ещё некоторое время повозился возле фугаса и ещё раз сходил наверх, на выбранную позицию, и только после этого отправился в обратный путь. Егору не терпелось оглядеть всё, увидеть собственными глазами, но отпускать снайпера просто так, не проконтролировав до конца его действий, было нельзя. Пришлось Егору сперва проводить его до перевала и лишь после этого вернуться к месту будущей схватки.

Перво-наперво он осмотрел выбранную снайпером позицию. Она была метрах в трёхстах над дорогой в глубокой тени кустарника. Егор тщательно разглядел отсюда противоположный склон. Когда-то, как казалось теперь – давным-давно, он уже отыскал, исследуя южный хребет, и саму эту позицию и контрпозицию к ней, но тогда это были игры. Теперь же наступил час серьёзной работы. Не было ничего яркого под рукой, и он просто расстелил рядом с кустом носовой платок. Затем, с не меньшими предосторожностями, чем снайпер, он забрался на правую от дороги вершинку. Выбранная ранее контрпозиция, его не устроила – отсюда куст напрочь закрывал носовой платок. Пришлось долго искать новую. В конце концов, он нашёл удачное место под нависающей сзади скалой. Здесь, в глубоком коридоре сплетённых ветвей было темно, а значит, оптика не даст блика. Затем Егор не удержался и проверил фугас. Убедившись в полнейшей его безопасности, он пробежал по проводам, которые уходили вверх метров на сто отсюда. До позиции, выбранной для себя Егором, оставалось ещё весьма прилично. Это его успокоило. “А то, не дай бог, нарвутся, когда проверять пойдут, - подумал Егор, - тут же и шлёпнут не размышляя”. За всеми этими хлопотами, он едва не забыл про свой платок. “Может ему оставить на память?” – усмехнулся Егор. Настроение у него было отличное и, возвращаясь в лагерь, он тихонько мурлыкал себе под нос: “На позицию снайпера провожала вдова…”

Вечером он отбил коротенькое сообщение: “Следопыт Страннику. Завтра!”

–        Значит таки, завтра, - проговорил Егор и задумался.

Что-то завораживающее было в этом слове. Была в нём и радость и в то же время печаль. Странное это было слово. В детстве его одно время мучил вопрос: “А когда оно наступит это “завтра”?” И ему терпеливо объясняли, что вот пройдёт день и наступит ночь, а потом он проснётся, и будет уже “завтра”. Но когда он просыпался, то всегда оказывалось, что это никакое не “завтра”, а “сегодня”, а “завтра” опять отодвигалось на следующий день, а значит, не наступало никогда. А потом он просто забыл об этом обмане, оставив его на совести взрослых до тех пор, пока сам не свыкся, не смирился с такой несбыточностью.

Егор не спеша заварил себе кофе и привычно уселся на ставшем таким родным обрыве. Вечер выдался тихий. Тонкой дымкой укрыло долину, и она отдыхала, насытившись дневным теплом. Редкие пока, чуть позолоченные кроны вспыхивали в лучах заходящего солнца, словно бойцы наступающей армии осени, передовой её отряд. И не было во всём мире силы, способной противостоять ей. Всё рано или поздно было обречено её власти.

–        Так, значит, всё-таки завтра, - снова проговорил Егор.

Пора было собираться в путь. Он достал из тайника винтовку и бережно разложил её в полный рост. Она была лишь чуть-чуть ниже его, стройная, словно молодая берёзка, но куда более страшная в своей грозной силе.

–        Ну что же, сестрёнка, не подведи, - проговорил он, нежно поглаживая её ствол, - вот и настал твой час. Мы хоть и не долго знакомы, но всё ж притёрлись, прикипели друг к другу. Правда, тебе ещё не доводилось стрелять по живому, ну так не всё же фанеру долбить. Не для того тебя сделали, и мы тут с тобой не для того. Так что давай, держись, сестрёнка, это наша с тобой работа.

 

19

Прошло ещё несколько томительных минут, а ситуация внизу не изменилась. Всё так же сзади и справа било неистовое полуденное солнце, раскаляя железо, камень, воздух. Всё так же торчал в лючке недосягаемый майор, и суетились, перебегая с места на место, солдаты, а связист, укрывшись за бронёй, пытался докричаться до кого-то в штабе по старенькой армейской рации.

Странное чувство охватило Бориса. Ему вдруг показалось, что время замерло, остановилось, а та суета, та возня внизу, лишь многократно повторяющееся действие, копирующее самоё себя. Словно где-то впереди невидимая отсюда преграда запрудила привычное течение времени, и оно застыло в мёртвой неподвижности дремлющих гор, наполняя их своей извечной сутью, этим неповторимым, настоявшимся, будто старое вино, ароматом прошедших эпох, этой древней пылью разбитых дорог и пророческих книг. Время умерло, обратившись в камень, обратившись в долгую мысль о камне, обратившись в мысль о мысли о камне, в который обратилось умершее время. Какая вечность пройдёт, прежде чем новый Ермолов царственными орлами наследной империи украсит не возведённые ещё минареты, и какая вечность от вечности выучит нового Шамиля высекать слезу из камня? Было, есть, и пребудет. До скончания времён наследуем мы эту боль. Мы рождаемся с ней, и с нею во чреве ходят наши матери. И наши отцы, обручённые с болью, седеют в раздумьях. Наши дети, беззаботно топчущие траву, споткнутся однажды о её корни. “Человек приходит в мир для испытаний; для страданий и боли приходит он”, - говорил Ахмат, - Где та мера, которой мерил ты свою боль, мерил себя? Выбрось и забудь, ибо новая мера не выросла ещё”.

Борис на мгновение зажмурился, кружилась голова. Казалось, что плотину, перегородившую поток, вот-вот снесёт, и застоявшееся в ущелье время хлынет, сметая всё на своём пути, обдирая ветки, листья, с корнем вырывая деревья, и ту последнюю оболочку луковицы, коей он себя представлял, сорвёт, унесёт его ветром. Он вздрогнул, открыл глаза и приподнялся, ловя ртом спрессованный, раскалённый воздух, но вдруг, словно натолкнулся грудью на торчащий из куста сук. Удар был такой силы, что отбросил его навзничь в сухую траву, и в это же самое время, будто громом разорвало ущелье. Он хотел посмотреть, что же там такое произошло, но почему-то никак не мог подняться. Лёжа на спине, он видел только небо и склонившиеся ветви куста, да ещё двух птиц, чертящих высоко под облаками медленные широкие круги. Он напрягся, собрал все свои силы и вдруг неожиданно и совершенно легко вскочил.

Внизу шёл самый настоящий бой. Он ещё успел заметить, как откатывался после выстрела ствол танковой пушки, извергая из своего жерла пороховые газы, а сам танк, отвечая этому движению, подпрыгивал, словно пританцовывая на месте. Он видел, как маневрирует, повизгивая на передачах, БТР, уходя от возможного поражения, и при этом непрерывно долбя крупнокалиберным пулемётом по противоположному склону, а рассыпавшиеся в пыльной обочине бойцы, будто забежавшие во двор шавки, тявкают, ощетинившись своими игрушечными автоматами. Одно лишь смутило Бориса: с кем же воюют они? Бой был какой-то односторонний. Никто не отвечал им из леса, не обстреливал из гранатомётов, не славил имени Аллаха.

–        Что ж это за штука такая, - подумал Борис, - по кому они так отчаянно палят?

Но стоило ему лишь подумать об этом, как ноги, как-то странно толкнувшись от земли, в одно мгновение перенесли его на противоположный борт ущелья и там, под скалой, он увидел объект их атаки, увидел буквально разодранного, изрешеченного осколками человека. Он лежал, уткнувшись в землю лицом, подогнув ноги, сжимая в руках какую-то странно длинную, по виду противотанковую винтовку времён отечественной войны. Какая-то мысль, связанная с этим человеком, шевельнулась, задев Бориса, но тут же исчезла, теснимая целой толпою других. Мгновенно, с такой же лёгкостью он перемахнул ущелье и неожиданно завис, не касаясь ногами земли. То, что он увидел, ошеломило его. Под кустом, спиною в траве лежал он сам, глядя в небо широко открытыми прозрачно-застывшими глазами, а из страшного отверстия на его груди вытекала, пульсируя, кровь.

–        Так вот, значит, как это бывает, - подумал Борис и тут же удивился своему собственному покою и безмятежности.

Он хотел, было, записать эту мысль и уже потянулся к карману куртки, но попытка достать бумагу была совершенно бесполезной – он словно разучился двигать руками. Словно, как это бывало, отлежишь во сне руку, и она онемеет, лёжа рядом будто чужая, будто что-то ненужное, но имеющее какое-то отношение к твоему телу.

Стрельба внизу смолкла неожиданно, как-то сама собой, не имея ответа, но не это сейчас волновало Бориса. Он хотел сообщить в лагерь о случившемся и мгновенно оказался в своей землянке. Он застал в ней Хамзата, чистящего разобранный автомат, да Мусу, склонившегося над очередным томом Афанасьева. Его появление осталось незамеченным, а все попытки хоть как-то обратить на себя их внимание, были тщетны. Только Муса, оторвавшись на секунду от чтения, задумчиво проговорил в пустоту:

–        Странный это был народ – славяне; нынешние русские им не чета.

И снова сорвало Бориса, снова принесло в ущелье. Всё так же распростёртое на склоне лежало его тело, из которого постепенно вытекала жизнь. Он видел, как неуловимо изменяются черты его лица, стекленеют высохшие глаза, бледнеет, заостряется нос, черствеют губы.

–        Вот она, последняя оболочка луковицы, - подумал Борис, - луковичная шелуха, сорванная ветром времени. Вряд ли кто найдёт её здесь кроме зорких птиц, да вездесущих муравьёв.

Но это вовсе не опечалило, не задело его. Новая, доселе не бывалая свобода звала его вперёд. Звала туда, где кончаются горы, и кончается небо, где нет и самой линии горизонта, разделяющей их, но прежде…, прежде он хотел попрощаться со всеми, с кем встретился на своём пути.

И вот уже не было гор, не было палящего солнца. Широкая заснеженная поляна раскинулась перед ним. Низкие грязно-серые облака несло в холодном и неприютном небе. Первый снег, выпавший за ночь, тонким покрывалом укутал всю землю, но сил его было ещё недостаточно, и жёсткая сухая трава упрямо пробивалась повсюду, легко пружиня под порывами промозглого ветра.

Эту с детства знакомую, до боли родную картину нарушала лишь странная группа, молчаливо застывшая на краю у самого леса. Здесь были многие из тех, кого Борис очень хорошо знал, с кем провёл долгие дни и ночи, но были и такие, о которых ему не было известно почти ничего, даже имени которых он не слышал, и в то же время странное ощущение близости с ними не покидало Бориса. Он понял, что ему ещё предстоит познакомиться, сойтись с ними на новом неизведанном и очень долгом пути.

Первым в их группе был тот, чьё лицо показалось Борису удивительно знакомым. Ну, конечно же, это был он! И как только Борис сразу не узнал этого таёжного охотника, этого молодого Дерсу Узала, попадавшего в глаз белке, того, чьей отвагой он восхищался. Всю жизнь пленялся он целостностью его натуры, завидовал его простой, размерянной жизни, тянулся, но так и не достиг своего идеала. И словно прочитав его мысли, угадав его боль, Егор тихо улыбнулся в ответ:

–        Это ничего, в другой раз всё будет иначе, - и отступил, смешался с другими.

И боль схлынула; прошли, будто их и не было, невысказанные обиды, и прошлое больше не казалось таким печальным.

Поодаль от других, особняком и словно бы, совершенно отрешённым от происходящего, стоял Ахмат.

–        Я ждал тебя, - сказал он, взглянув на Бориса, - я знал, что ты скоро придёшь.

Он посмотрел на седое небо, на низкобегущие облака и, улыбнувшись чему-то своему, добавил:

–        Не часто я видел над собой такую тяжесть. Только зимой боги севера пытались навязать нам свою любовь.

Они отошли, отделились на несколько шагов от остальных, и Ахмат продолжил:

–        Ты закончил свои дела, ты прошёл свой путь до конца и можешь гордиться этим. Сказать, что я видел не многих, таких, как ты, было бы неверно. Я не видел их вовсе. Я лишь слыхал, что такие бывают: без родины, без родных, без корней. Наверное, это очень тяжело, когда всё время один, но теперь уже всё позади.

–        Помнишь, прошлый раз ты так и не рассказал мне, кто же такой воин? – смутившись, проговорил Борис.

–        Я сказал, - тяжело вздохнул Ахмат, глядя куда-то в седеющую даль, - я сказал, просто ты не услышал. Воин это тот, кто выбрал свободу. Сознательно выбрал свободу.

–        А теперь иди, - добавил он.

–        Как? Разве мы не пойдём вместе? – удивился Борис.

–        То, что там мы были вместе, - махнул куда-то неопределённо Ахмат, - вовсе не означает, что и здесь будет так же. Я ещё не готов идти с тобой, - он пристально поглядел на Бориса и улыбнулся, - Пока не готов. Прощай. Дальше ты пойдёшь один.

–        Прощай, - промолвил Борис и зашагал прочь, не оглядываясь.

Он знал, что там, на поляне, где он только что разговаривал с Ахматом, уже никого нет.

След охотника, продираясь меж низких кустов, в которых свистел ветер, уводил его всё дальше. Только теперь понял Борис, что это был не кем-то оставленный, - это был его собственный след. След, который заранее, наверное, ещё задолго до его рождения кто-то выткал на этом стареньком детском ковре, вплёл его умелой рукой в такой чудесный узор из леса и снега, перемежающихся прозрачно-голубых далей, робко-розовой полоски зари, и, по земному тяжёлой, ржавой охристости трав.

А след вёл его всё дальше и дальше петляя в островках пожухлой осоки и прозрачных метёлок иван-чая, то ныряя в неглубокие канавы со стоячими, замёрзшими глазами воды, то вновь выводя наверх, уводя к синеющим лесным далям на том берегу, и там теряясь в неверном сумеречном свете морозного октябрьского утра.

 

ЭПИЛОГ

 

Чего только не таит в себе мой древний письменный стол. Время от времени я пытаюсь навести в нём порядок, но эти усилия тщетны. Очень скоро всё возвращается в прежнее состояние хаоса. Хаос вечен, хаос неистребим. Хаос это то, из чего родилась наша вселенная.

Как-то раз, перебирая ненужные бумаги, забытые сувениры, поломанные часы, пожелтевшие письма и прочий мелкий хлам, я наткнулся случайно на старую, позеленевшую гильзу от крупнокалиберного пулемёта. Сколько же лет провалялась она здесь, привезённая из какого-то давнишнего похода? Повертев в руках находку, я решил почистить её от забившейся грязи, но оказалось, что это вовсе не грязь. Похоже, она была запечатана расплавленным воском свечи. Я почувствовал что-то вроде охотничьего азарта. Осторожно очистив отверстие, я извлёк на свет сложенную несколько раз тонкую папиросную бумагу. Аккуратно развернув её на столе, я прочёл выведенный карандашом мелкий убористый почерк:

Иванов Александр, гв. лейтенант ( погиб )

Нефёдов Александр, гв. ст. сержант,

Култыгов Ахмат, гв. рядовой,

Култыгов Селим, гв. рядовой,

Яцько Иван, гв. рядовой ( погиб ),

Гонгадзе Реваз, гв. рядовой ( погиб ),

Домаров Арби, гв. рядовой ( погиб ),

Исхаков Михаил, гв. рядовой ( погиб ),

Поликарпов Сергей, гв. рядовой,

Семёнов Дмитрий, гв. рядовой ( погиб ),

Трушин Николай, гв. рядовой,

 

В августе 1942 года стояли здесь насмерть.

Ты нас помни, Кавказ!