Письма из Франции

                I


Я вернусь, быть может, вернусь:
- Когда лето начнет разменивать свою зелень листвы на яркие полутона, только бы откупится от осени. А может? Я вернусь, когда Москва, насмерть уставшая от дож-дей, будет распластана под ночным августовским звездопадом, и в зеркала озер посы-пятся чьи-то заветные желания.
И не огорчайся, если Осень выйдет замуж, оденет фату да белую вуаль из сне-жинок и сменит свою фамилию на "Зима", а Мы не будем у нее свидетелями. Налево город - чужой город, направо рассвет, а прямо ночь - в своем черном платье с бисером из звезд - что идет ко мне навстречу. А я иду вперед чтобы вспомнить, что было в про-шлом, рядом с тобой.
- Где? Где? Ты звезда, что выполнишь все мои желания. Я устал, просто я устал без тебя.
Надоело связывать тонкую ткань памяти - уже и узелков много да и рисунок ме-няется. Появляются новые краски или просто выцветают ниточки, что нас связывали.
А может, стоит перейти на товарные отношения - рассказывать по бартеру, забывать по сходной цене или молчать в обмен за что-нибудь. Легко и просто.
... Запомни меня как символ той весны. Время будет идти вместе с письмами, но письма все реже и реже. В конце концов осенними листьями они станут тебе напоми-нать о юности вообще. А когда года ты начнешь округлять до десятков, и тебе будет где-то в районе "тридцати плюс - минус двадцать", ты поймешь, что вся наша жизнь это тот день, когда мы встретились на последней станции метро да никуда не уехали. Про-сто разошлись, ничего не понимая. А ведь именно ты излучала тот изотоп кислорода, который я лучше всего усваиваю.
Сейчас я правильно живу – это, когда ничего не делаю от нечего делать.
А когда точка тоски дойдет до предела, я изобрету новую геометрию и докажу, что в нашем мире две наши параллельные прямые пересекаются во времени и в про-странстве. Но какой толк в том, что до меня тебе ближе, чем до кого-либо вообще, если за стеклом дождь, и я один. Мне мало того, что ты где-то есть. Я хочу быть рядом. И не спасает даже пиво - от всех других бед верное средство.
...Скоро "зашьют" от водки. Быть может, стоит также вшить противоядие, только вот от чего: - тоски, любви, платоники. Кто бы мне вскрыл вены и дал выход тоске, что породнилась с бессонницей, и они на пару изводят меня до одной точки. Точки памяти. Где последний круг памяти длинней, чем вся дистанция.
Я ощущаю тишину физически, она давит на уши и кажется, что время останови-лось чтобы идентифицировать утро и начать снова свой бешеную скачку по часам, раз-базаривая по ходу минуты и секунды направо и налево. И будет много дел, нужных и пустяковых. Но потом вновь придет ночь. Да все снова. Освещенный неоном беспокой-ный Париж и пустота внутри.
…На долго меня не хватит. Я - Инвалид. У меня что-то оттяпали, очень нужное, вот нервные окончания и оголились. Ноет, да болит… Мой отъезд, как скальпель, вскрыл то, чего я больше всего боялся:
- Здесь, у себя на родине, я чужак, а рядом с тобой, буду всегда другим, из того мира. Всегда и везде я буду лишний. ( И там не тут, и тут не там.)
Эйфелева Башня, вблизи, оказалась вся в мурашках – заклепках.
Как приятно видеть Париж под ногами, с высоты птичьего полета. Шпиль Собо-ра Парижской Богоматери, Елисейские поля, и где-то в далеко потерянный мной Ла-тинский квартал.
С высоты всегда хочется либо прыгнуть, либо плюнуть:
- Прыгнуть? - На десять секунд свободного полета. Но куда мне, без хвоста - стабилизатора, с моим никчемным вестибулярным аппаратом, что не пригоден для воз-духа. Лишь мгновенное приближение бумажки на сером булыжнике. И тишина…
Что - то случилось: толи лопнули пружины, заводившие моторчик игрушечных судов, толи замолчали, точно выброшенные на берег рыбы, тараканчики – машинки, что плы-вут тромбом по венам центра города. Наступившая тишина нарушается только шеле-стом. Буйная тройка ветров над Парижем заходит в вираж. Вижу: коренной не вписыва-ется в загнутый им же пируэт и, порвав всю стройность упряжки, врезается мне в грудь, заперев надолго дыхание.
… И слышится стон свободной птицы…
Пришлось скромно и незаметно плюнуть, да вернуться на асфальт, исписанный арабской каллиграфией трещин, пройти мимо ажанов на грешную землю.
Все, точка

               
                II



Время идет по спирали, лишь для того, чтобы снова выйти на круги своя. Доста-точно одного намека, одной аллюзии, просто тонкого аромата духов, и, как цепочка, потянутся воспоминания: люди, события, даты.
Я проспал треть жизни, а потерял больше половины. В последние дни я бродил по городу один в ночи: собирал, складировал, загружал все в память и теперь я, как на-сыщенный раствор, переполнен. Черта подведена. И когда-нибудь я сам себе скажу:
- Жизнь прекрасна по обе стороны этой черты, но Ты там, а Я здесь, и соединяет нас только память. Я крепко встал на ноги.
А пока стоят на коленях три слона и тонет моя черепаха, на которых и держался наш древний мир. Мы взорвали диск изнутри, просто поделив его пополам.
Нет, я не оправдываюсь, и еще не стал старым, но слов у меня больше чем цве-тов, шампанского, флирта, да бриллианта глаз. Я уже полностью независим и выпускаю сам себя, мол, принимайте таким, какой есть. Но на чужой стороне я нищий. (Же не манж па сиз жур ).
Я качусь вниз по желобу улицы, хрустя и давя песок, что попадает под ноги, и дышу серебром ночи. Надо мной бегает, как безумный, неоновый шарик в трубке от диода к диоду. Переливаясь всеми цветами электронной радуги.
... В кафе, что потерялось где-то в Латинском квартале, через столик от меня си-дела молодая парочка. Стройный азиат, с резкими правильными чертами лица и черно-волосая, полная южанка, так похожая на Кармен. Все дело было в том, как они ели: ки-таец держал ложку как малыш, всей ладонью сверху, и пытался поймать длинную лап-шу. Она же, несмотря на многочисленные кольца, китайскими палочками боролась с кубиками картофеля. Очевидно, они поменялись едой и теперь радовались этой кули-нарной затее.
Они были счастливы в эти минуты, это их город, их воздух, наполненный арома-том любви, и кафе существовало только для них.
…Французский брют обжигает горло, маленькие пузырьки на языке, дразнят нё-бо и играют в свои побегушки. По телу расползается незаметное блаженство алкоголь-ного тепла.
Я отщипывал неторопливо от часов минуты, наблюдая за парочкой. А гарсон – официант, молодой человек неопределенного пола, умножал мои секунды вдвое, чтобы потом, предъявив мне счет, и, сыграв свою лучшую бессловесную роль, положить в карман дополнительный гонорар.
Дышать стало легче, и город приблизился, но Ты - далеко... Точку не ставлю, ведь я еще живу...


                III


День уходит, тает. Ночь, медленно не торопясь - точно гурман, поглощает закат, проглатывая его сумерками. И я опять навязываю себя пустынным аллеям и скамейкам. Но они самодостаточны, и я только лишний для них элемент. От фонаря к фонарю, от тени к тени, иду, раскинув руки, проклиная врача, что выписал мне не ту бумагу. Я про-сил его авиабилет в Россию, а он дал рецепт на снотворное. Сказав при этом, что я очень смешной молодой человек, хоть и немного нервный.
…Художник рисует ночную, старую площадь с фонтаном, а я слежу за ловкими и умелыми движениями, за тем как проявляется на белом холсте картина. В тусклом свете ночи, когда стерлось различие между силикатным кирпичом и современным стек-лоалюминием, он рисует солнечный, брусчатый Париж.
Память остра и нежна… Твои губы – чистая вишня. Он - мой колер безоглядно-сти и опасности. Маришка, Мариша, Мариночка – так и звучит колокольчик твоего имени - летним зноем пыльного и уставшего города. Августом, что осыпается потоком желто - осенних листьев. И хочется, хочется крикнуть:
- Бог мой, неужели ты брезгуешь хмельной медовухой чувств лишь оттого, что сменится бокал, и главное, самое главное – сменится содержимое этого бокала.
…Я как старый фотоальбом. Слой за слоем снимаю и визирую себя… Порой, вспоминая, иногда хочется все сделать по-другому, но свершившееся уже не сделаешь не свершившимся, и я листаю дальше… Хочу добраться до последнего листа, как до сути....
Теперь все пространство дней и ночей заключено в четыре белые стены. За ок-ном август проводит скрупулезную приём - передачу Осени материальных ценностей и принадлежностей. Ветер как мальчик на побегушках, носится с охапкой листьев, слов-но с недостачей, пытаясь пристроить их хоть куда-нибудь. Вкруг урны окурки выпля-сывают свои танцы. А старики у соседнего дома, в который раз перекладывают косточ-ки всем и всякому.
Жестко накрахмаленная занавеска, мягкий букет цветов, робко поднятый ворот-ник, – наверное, это и есть приближение - предчувствие ЕЕ, госпожи Осени.
Напротив по аллее, очень часто гуляет уже немолодая, но красивая дама с собач-кой. Обе аккуратны и хороши, но... никому не нужны. И Мадам почти смирилась с этим. Но иногда всё же оглядывается, кокетливо поправляет волосы, и играет в свою, никому не нужную, независимость.
Местный клошар - бомж, не голодный и вполне довольный собственной жизнью, в очередной раз переводит сухенькую старушку через улицу, получает заслуженную монету, и привычно подкинув ее вверх, грациозно раскланивается с ажаном.
... А медсестра - негритянка все чаще и чаще неудачно шутит, пытаясь сгладить неудобство при мне. Ее шуток я не понимаю, но сосед уж слишком театрально смеется. Наивная, она не знает, что я уже год как живу с мыслью о том, что каким-нибудь утром мне вручат билет на место в лодке без вёсел, и оттолкнут от берега. В предрассветный туман, цвета бедра испуганной нимфы.
Сосед исправно глотает все свои таблетки, хоть и морщится, но выпивает мик-стуры, и называет меня фаталистом. (Что-что, а это я понять смог). Так как у меня на столике растет горка цветных и разнокалиберных индульгенций от смерти. Я разгова-риваю с ним на пальцах и чувствую, что он пытается, даже сейчас, меня учить жить.
…Однако я уже далеко и точно знаю, что вернусь…