До фронта погибшие! рассказ

               


    ДО  ФРОНТА  ПОГИБШИЕ !

                Долг памяти сверстникам моим.
   
…Восемнадцать скончались сразу, свыше двухсот – ослепли, десятки в спешке развезли, разбросали по близрасположенным гражданским убогим участковым больницам и фельдшерским медпунктам и оставили, буквально - бросили военных, солдат – на произвол судьбы, умирать бросили - на голод и неполноценную, неквалифицированную помощь, хоть и старавшихся, медицинских работников совершенно необорудованных, почти не снабжаемых и не имеющих нужных специалистов, - местных лечебных учреждений, и дальнейшая судьба  этих солдат, пострадавших, тем более – отдаленные последствия случившегося – уже никогда не станут известными. Только, может быть, чьи-нибудь родные получат странные извещения о смерти и никогда не узнают истинную причину гибели их близких, потому что в извещении будет написано: «пал смертью храбрых в боях  за Советскую родину»… Хорошо ещё, если укажут, где похоронен!..
   Вот так, таким началом, «завязкой», если хотите, откроется мой рассказ, повествование об одном страшном, необычном (хотя, может быть, очень даже может быть! – и где-то трагически повторённом) и неожиданном эпизоде военного времени…


                ВСП номер сто семьдесят девять.


    …Война всё-таки близилась к концу. Наш Военно-санитарный поезд номер 179, подготовленный командой к приёму раненых, с уже заправленными постелями на полках приспособленных обычных пассажирских вагонов того времени (нижние полки – для тяжело раненных, с гипсовыми «упаковками» по грудь, средние – для раненых с загипсованной рукой, отставленной в сторону распоркой – этакий «самолёт», а верхние, третьи  - для более легко раненых, которые могли самостоятельно взобраться на эти, по сути, багажные ложа…),   долго стоял порожняком на какой-то узловой станции, ожидая направления куда-то на запад, кажется, - под Кенигсберг, для погрузки. Кроме этих вагонов, в составе были ещё четыре вагона «ТР» – эти были уже специализированы для перевозки раненых: по обеим сторонам тянулись ряды носилок на пружинах, тоже в три яруса, в соответствии с тяжестью ранения и состоянием больных, а посредине – довольно широкий проход, позволявший медперсоналу подходить к каждому. Вспомните для наглядности – не скажу, что во всём правдивый и точный в подробностях, но трогательный в своей человеческой доброте фильм по сценарию Веры Пановой – «На всю оставшуюся жизнь» (по её же роману «Спутники»), посвящённый памяти медиков, в основном – женщин, милых девушек,  не упомянутых Светланой Алексиевич (Бог с ней, и так спасибо за её благодарное литературное старание!), отдавших себя без остатка тяжелому, изнурительному и не всем известному труду персонала военно-санитарных поездов, ибо, как ответил на вопрос не один солдат войны, - более всего из войны запомнился ему невероятно тяжёлый труд…
   А ещё был вагон-перевязочная, вагон-изолятор, штабной вагон, где, кроме рабочего помещения, по своим купе располагалось начальство, включая офицерский состав (кроме начальника поезда - второй врач-ординатор, замполит, старшие медсёстры, начальник АХЧ и другие), вагон-кухня, вагон-склад, вагон-ледник, электростанция и, конечно, - вагон для команды – большое хозяйство на колёсах…
   Итак, нервозная суетня погрузки, к месту и не к месту произносимые распоряжения своего и чужого начальства, недовольное ворчание и образные выражения санитаров, пытавшихся втиснуть и повернуть в дверях вагонов носилки с удвоенной тяжестью загипсованных тяжело раненных, беспомощных в своей неподвижности и тоже временами громко выражавшихся на вполне и всем понятном языке – всё это было ещё впереди, а пока команда занималась обычными бытовыми делами – заправляла водой кухню и туалеты всех вагонов (в одну только кухню требовалось восемьсот вёдер, - хорошо, когда на станции был доступен паровозный “водопадный” кран-рукав, а то ведь – и вручную, передавая друг другу и тем, кто на крыше вагона, возможно  полные  вёдра); носила в мешках и ящиках  продукты  со станционных продпунктов, подготавливая состав к длительному, иногда двухнедельному  гружёному рейсу с сотнями раненых, часто беспокойных и капризных, а то – и вовсе несдержанных и распущенных людей – что с них взять – они раненые, нуждаются в ежедневном трёхразовом кормлении, перевязках и всестороннем уходе, разном в зависимости от их состояния и, конечно, - возможном в условиях пути. Тут весь рейс – только держись, - ни поспать, ни отдохнуть, часто – и ни присесть…Так и ходишь, после дневных трудов в “своих” двух вагонах, - ещё, через двое на третьи сутки, по дежурству, - всю ночь из конца в конец уже шести вагонов, переходя из вагона в вагон на ходу, подходя по зову или без зова (жив ли ещё?..). Только курить можно было свободно – раненые вовсю дымили - куда им деваться? - махоркой, и ты с ними заодно…Воздух в вагонах (если он вообще был!..) становился сизым, синим  - каким хотите, но приходилось им дышать, другого не было, да, к тому же, он “перебивал” другие запахи: немытых неделями тел, смрад длительно облегавших тело тяжёлых гипсовых сооружений и ещё не упомянутые другие запахи вынужденной длительной скученности, к тому же – больных людей – тоже, ещё более тяжёлая работа… Но всё это было потом, а пока люди тоже не томились от безделья: если не было другой работы, то – всеми “любимые” политзанятия, комсомольские собрания, как везде, и эта, как её, помянута будь в крестики и нолики – художественная самодеятельность, репетиции для последующих развлечений по вагонам наших ходячих и лежачих пассажиров – с декламацией, музыкой и танцами, в качестве щедрой добавки к почти непрерывному и бессонному многодневному бдению и труду…
   …Состав вздрогнул, двинулся, тихонько пошёл, подумали – поехали! Но позвольте – проводники, видим, запасаются углём, где – собирая ронённый, а где – и подворовывая… Замполит , знаем , ушел по какому-то делу к военному коменданту – что-то не так! Оказывается – перетащили на другой путь, а вскоре вновь вагоны толкнуло и опять всё замерло. Вскоре в вагон команды зашёл одноглазый старик, служивший у нас санитаром одного из вагонов. Конечно,  нам он казался стариком, если нам было по восемнадцать-девятнадцать, девчонкам-санитаркам было и того меньше, а ему, инвалиду, но пока  ещё не демобилизованному нестроевому солдату, было почти пятьдесят шесть! В то время служили и такие… Он сообщил, что к нашему составу прицепили вагоы-“теплушки”, эти, которые “сорок человек или восемь лошадей -  с солдатами, направлявшимися на фронт. “Якись хымики” – сказал он. Это меня заинтересовало: химики? Уж не мои ли знакомые из Первой отдельной бригады химзащиты, куда я был первоначально направлен военкоматом?
   Пока не двинулись – пошёл разузнать. Так и есть! Нашел знакомых солдат, бывшего командира своего взвода, ставшего уже командиром роты, даже солдата-баяниста из нашей роты, настоящего баяниста, не такого, как я, музыкальную школу окончил – кажется, Новиков была его фамилия.
   Благодаря мне, состоялся у нас, в одном из “ТР-овских” вагонов, в котором опустили полки-носилки и потому стало просторно – совместный концерт…
   Выступали наши девчонки под мой аккомпанемент – медсестра Надя Костина пела, а Зиночка Клитинова, тоже вагонная медсестра, маленькая, смуглая, сама похожая на цыганку и одетая, поверх формы во что-то цветастое, после короткого и очень правдоподобного весёлого “розыгрыша” в виде якобы случайно попавшей в вагон цыганки-гадалки, всегда неожиданного и всегда имевшего успех у наших раненных, - танцевала “цыганочку”, лихо и чётко отбивая каблучками сапожек по вагонному линолеуму…Небольшой наш хор (всё это опять-таки под мой аккомпане- мент, потому как другого не было, и я всё-таки старался…), исполнил “Калинку-малинку” и что-то ещё из нашего небольшого репертуара, кажется, - песнь Леля из “Снегурочки” – “Туча со громом сговаривалась”…               
   А потом выступали “они”. Играл баянист, пел хорошим тенором младший лейтенант Мельничук – ставшую потом знаменитой трогательную песню “Уралочка”, я её запомнил ещё со времени службы в части (случайно услышал, потому что для нас, солдат, концертов не устраивали!) и “ввёл” в репертуар Нади, а в дальнейшем – наших студенческих вечеринок, на которых дорогой мне человек, Миша Альтман, под мой же аккомпанемент душевно пел:
                Живёт моя Уралочка
                Как ёлочка в лесу…
                Ту ёлочку-Уралочку
                Забыть я не могу!

                Давно ушёл я из дому,               
                Но помню до сих пор
                Её, совсем особенный,
                “Уральский” разговор…

     Вообще-то, правильным началом этой песни в нежном стихотворении, кажется, - Сергея Острового, было: “Моя подружка дальняя”… Но мне запомнился текст именно так , а, когда я вспомнил и предложил исправить, Миша решительно отказался, ему нравилось и он привык к первоначально предложенному. Никогда и нигде больше я не слыхал эту песню, песню нашей юности… Они, Надя и младший лейтенант, по очереди и с равным успехом исполнили её, а ещё Надя, помнится, спела песню “Мы с тобой не первый раз встречались” – некоторых раненых она часто трогала до слёз и сейчас тоже имела успех… Совместный, с моей лёгкой руки, товарищеский вечер прошел хорошо, и все хвалили меня за инициативу…
    Какое-то время мы двигались на запад вместе по железным путям, а потом их где-то “отцепили”, и мы пошли каждый своей дорогой, мы – за ранеными, они – навстречу своей гибели, но никто этого не знал. Прощания не было – состав расцепили ночью.   



                Первая Отдельная бригада хим. защиты.
                (Полевая почта 72448, город Тейково Ивановской области).
                Особый отдел “СМЕРШ”.               
                Дезертиры и военный суд…

 


Из Москвы до Тейково мы ехали в товарных теплушках, с известными всем условиями быта – трое, нето - четверо суток… Выгрузились морозным вечером и, кто в чём был, потопали по уезженной санями дороге до расположения части, это – километров двенадцать или больше, не всем это было под силу, но по дороге был ночлег на первом этаже пустующей нетопленной дачи. Натаскали, кто как умел, еловых веток и улеглись по приказу на почти ледяное ложе, вставая за время короткого лежания по нескольку раз, чтобы протопаться от холода – одеты были, в общем, легко, каждый брал, что похуже и такие обстоятельства не были предвидены.
   Пришли к месту расположения нашего батальона, готовые лечь хоть в снег от усталости. Рядом с расположением части, всего в километре-полутора, находился железнодорожный разъезд “Большевик”, мы могли выгрузиться и там, но кому какое дело до нас, до нашего состояния, до наших отмороженных ног, до жизней солдатских! Кое-как нас временно разместили, а уже через несколько часов мы принялись за достройку своего жилья. Жильё состояло из больших, на всю роту, землянок, в каждой из которой тянулись сплошные двухэтажные нары. На них мы клали чехлы, которые набивали сеном, поменьше мешки – подушки, одно байковое одеяло на двоих поверх чехлов, другим оба накрывались и моментально проваливались в тяжёлый сон до истошного крика дневального: “Ррота, паадъём!!!”,  следом – поспешные вопли взводных: “Первый взвод, подъём! Второй взвод, подъём! Первое отделение, подъём!…О, господи, кажется, - только что заснули… Портянки - на ноги, ноги –  в ботинки, обмотки из старого шинельного сукна скатаны с вечера (мои хромовые сапоги сразу перешли в собственность ротного, старшего лейтенанта Серякова…); подъём, подъём, за подъёмом – подъём, вши завелись потом… Сразу – на утреннюю поверку, - объявление нарядов – по расписанию и вне очереди, голые по пояс -  наружу, растирание снегом вместо умывания (никто не простуживался, никому не удавалось “посачковать” на койке в санчасти…); занятия – “тактика”, лёжа в снегу, до отморожения ног, чистка от снежных заносов шоссе: “Бери на лопату больше, кидай дальше, пока снег летит–отдыхай!...”; “химподготовка” – стеклянные пробирки-индикаторы, ручные насосы – для обнаружения в воздухе ОВ, - один набор на всю роту, зазубривание наставления по дегазации, всё на словах, показать не на чем - ускоренно готовили хим. инструкторов для возможной боевой обстановки  и, через несколько месяцев,
в маршевых ротах – на фронт; вечером сушили портянки, кто изловчится найти место у общей печки, и – валились замертво на нары…Стоит ли повторяться описанием нашей повседневной доблестной службы? Поведал об этом, кто читал, в другом рассказе – “Роковая комиссия”. Вот чего не было у нас, так это – дедовщины, мерзкого спутника службы последующих лет и нынешнего времени – не могло этого быть, не до того было, а с издевателями легко и беспощадно расправлялись при случае…
    Каждого новоприбывшего солдата вызывали в отдельную землянку, на двери которой был прижат кнопками плотный лист бумаги, а на нём каллиграфически:
                Особый отдел “Смерш”.


Страшное слово, хоть и относящееся к врагам («смерть шпионам»), а всё равно страшно… В землянке два офицера, молодые с узкими серебряными погонами в синей окантовке, смотрят колюче и пронизывающе, проникающе:
Врага вмиг распознают, не увернётся от бдительного чекистского ока: стоим на страже всегда, всегда! От нас  не скроется под любой личиной!..
   «Садитесь! Фамилия! Кто отец?! Где работает?! Имейте ввиду, мы всё о вас знаем!». Я назвал военное учреждение папы, долженствующее вызывать уважительное к себе отношение, военное звание отца.
  «Кто ваша мать?! Говорите правду! Мы всё знаем!». Становилось смешно.
  «Мама – домашняя хозяйка». И тут же «ляпнул»:
  «А если знаете, зачем спрашиваете?..»
  « Молчать!!! Не сметь пререкаться! Идите!». Встал. Пошел. Вышел. Живой!
Смерш-буря меня миновала…
   Половина нашей роты состояла из ребят, отсидевших в тюрьме – тогда ещё была на месте «Таганка»! Сажали ни за что – работавших подростков, например, опоздавших на двадцать минут (!) на работу… Натурально, все они знали блатной жаргон и очень хорошо пели песни освоенного тюремного репертуара, благо в роте был хороший баянист. Красиво, помню, пели…
   А были и совсем еще дети, из интеллигентных семей, не привыкшие к грубости и хамству неотёсанного командного состава, начиная с командира отделения. Некоторые плакали, звали маму по ночам, - дети, в общем… Был и у меня такой же мурло, сержант Красненков, жестянщик по специальности; четыре класса образования. Таким особенно ненавистны были ребята, окончившие или почти окончившие среднюю школу или другое учебное заведение и, естественно, бывшие выше их по разуму; чуть слово молвишь – «Много о себе понимаете!». Таким был старшина Тришин, бывший инструктор сыродельно-маслодельного завода, для нас – начальство большое, всегда пьяный, всегда грубый и орущий, он жил тоже в землянке, но в отдельном закутке, «каптёрке», нагло вечерами жарил сало, не стесняясь тем, что запахами мучительно издевается над голодающими солдатами, и пел пьяные песни под баян, располагая своим баянистом; пел, впрочем, неплохо… Взводные офицеры вели себя более порядочно, были строги, но не хамили, по крайней мере, и, вообще, с нами общались меньше сержантов.
    …Охо-хо, и чего это старая, много пережившая головушка моя никак не освободится от этой гадости, мусора жизни, пора бы уже по возрасту, иным ведь склероз помогает забыть, выбросить начисто, дать место хорошему… Однако же, хорошее тоже помнится, благодарно помнится! И не забудется до последних дней или – до помрачения сознания!..
    Были и дезертиры, ох, и наивная же детвора! Ночью выходили будто по нужде, а затем – топ-топ к разъезду, там - на поезд, где тепло, хорошо, согреются и заснут, усталые и голодные, в своих бушлатах и шапках, во вшивом белье, а наутро, осторожно миновав патрули, уже - в Москве, у мамочки…Там их тёпленькими и брали сразу немедленно снаряжавшиеся для этого сержанты из части. Ох, и дурачки! Был один цыганёнок, тот бежал раза четыре! Вольная кровь, так сказать, дитя свободы кочевой…Но жил в Москве. Правда, не помню кровавой расправы, но этому цыганёнку устроили имитацию расстрела – это была жестокая шутка, можно было и умереть со страху, но бегать он перестал. Над одним из дезертиров по велению начальства устроили солдатский товарищеский суд. Когда узнали, что мой папа – военный юрист, начальство решило, что быть председателем суда – мне. Приехал из штаба бригады военный дознаватель и невразумительно инструктировал меня, что и как делать, как вести «процесс»… Решением суда могло быть одно из двух: просить командование о наложении дисциплинарного взыскания или о передаче  суду военного трибунала. Я был, помню, горд возложенным на меня, проникся, так сказать, чувством ответственности и, вместе, - высоким доверием,  и немного надулся от важности… Мы, то есть я и ещё двое членов суда сидели за столом и, как нам казалось, профессионально допрашивали подсудимого в присутствии всей роты и этого дознавателя, который, надо признать, не вмешивался в разговор. А лопоухий «подсудимый» на вопрос, почему он бежал, ответил, что изголодался и решил «подкормиться» дома. Вот тебе и «преступник»!.. В общем, моим решением было – просить командование о наложении дисциплинарного взыскания. Члены «суда», мои коллеги, такие же мальчишки, и такие же голодные - конечно , не возражали, а дознаватель был недоволен, ну и чёрт с ним!.. Слава Богу, пробыл я в этой части недолго. Ой, слава, если Он есть и уберёг меня, убрал из этой части, да святится имя Его, да будет воля Его, - иначе попал бы я с другими в то страшное, о чём сейчас поведаю, о чём прочтёте и о чём вы не смогли бы прочесть, если бы судьба моя не свершила поворот, вытолкнув меня из этой части (опять же, по воле Его!..), потому что не было бы этого жуткого рассказа…


                Сержант Бачинский.

    Прошёл год после окончания войны и демобилизации, и случайная встреча поведала мне о страшном событии, трагедии, происшедшей с товарищами моими во время уже приближавшейся Великой Победы.
   … Это был уже сорок шестой год, голодный и бедный. Я еще ходил в своей нескладной, «бэ у», шинели, выданной мне при демобилизации, старой и грязной (а как её стирать?). Возле павильона метро «Киевская» обратил внимание на проходившего солдата в такой же, как моя, старой шинели; мы узнали друг друга – это был тоже демобилизованный сержант Бачинский, бывший командир отделения одного из взводов нашей роты. От него я и узнал всё, жуткие подробности несчастья, постигшего тех, кто были нашими железнодорожными попутчиками…
     Их эшелон, составленный вместе с присоединёнными теплушками другой части, прибыл на какой-то полустанок. Стоянка предполагалась долгой, и солдаты разбрелись по путям и близкой траве; кто садился, наслаждаясь свежим запахом травы и земли, кто – прогуливался, разминаясь после многодневной дорожной скученности в известном всем солдатам войны  товарном «спальном» вагоне –теплушке под названием «Сорок человек или восемь лошадей»…
    …Радостный крик раздался неожиданно: «Братва! Цистерна со спиртом!!!»
Суета поднялась невообразимая: действительно, в тупике стояла совершенно неохраняемая цистерна. Кто-то уже влез по железной лесенке и зачерпнул круглым котелком… Народ бежал из всех мест и со всех ног, кто где был, кто с чем был… Некоторые, помимо котелков, тащили ещё какие-то случайно найденные посудины; около цистерны столпились, образовалась небольшая давка, смех, ругань…
    «А ну, не колготись!» - зычный голос старшины – « Разберись по одному! Пономаренко, Лесюк , хватайло-загребайло, - живо в мой вагон, одна нога здесь, другая – там… Под нарами – четыре канистры, тащи сюда!..». «А, может, нельзя его пить?» – чей-то робкий голос… «Ты что?! Я уже хлебнул, мадера – первый сорт!». Запасайся, братва, - всем хватит и ещё останется!
    …Всем и хватило, - помяни, Господи , их мальчишеские души, вознеси и упокой в светлом  царствии Твоём, иже нет печали и воздыхания!..
   Нет такого сейчас, если  только в ком мозги не засохли, кто бы не понял, какая беда пришла, какое горе приключилось: спирт-то был древесный, «метиловый», а вкус и запах – ну, как медицинский ректификат – один к одному! Это вам  - не буряковая самогонка тошнючая, вонь-сивуха деревенская! Поначалу-то хорошо идёт, крепко идёт, закуски просит, один пьёт – семь падают… Теперь-то понимают, а тогда – не поняли и начальство не доглядело…
   …Не убиты, не ранены, славой не венчаны, наград не удостоены, память травой заросла, без вести пропавшие, только жившие в слезах матерей, пока те сами живы были и ещё на что-то надеялись…


                Эпилог.

     «Вкушая, вкусих мало мёда, и се аз умираю…» - первая книга Царств…

                *     *     *

Ушли годы, ушло горе – за высокие горы, за широкие моря, за сизые туманы; время – всему лекарь, всему утешитель. Уходят из жизни последние войны солдаты, скоро и их не станет, и молодые не будут знать, что была война, что были такие же молодые и задорные, которые так хотели жить, которые так и остались молодыми . У московских дорог, в лесах Брянщины и Гомельщины,
в полях Украины и в болотах Белоруссии, в земле балканской и германской и в других местах, под скромными обелисками над братскими могилами, а то – и вовсе не преданные земле, лежат-догнивают солдатские косточки, эти -   могилы просят, последнего приюта просят, неужели не заслужили?!.. Много их, костей солдатских, многие миллионы, телами своими устлавшие дорогу великому полководцу, многажды Герою, сейчас гордо на коне сидящему, за ценой, оплаченной сотнями тысяч солдатских жизней, не стоявшему – во имя его побед и славы. А кто знает, что за годы войны по его личным приказам, по приговорам армейских и дивизионных трибуналов или просто самодурами-командирами, в припадках безнаказанного самоуправства, было расстреляно на фронтах около трёхсот тысяч (300.000!!!) человек, это – тридцать  дивизий, в которых так нуждалась армия, особенно в первые месяцы войны, месяцы миллионных бездарных потерь убитыми, ранеными и попавшими в плен, из которого выбрались немногие!
   … И среди этой страшной, неисчислимой до сих пор массой смерти, масштабам которой нет примера в истории войн и человечества, - как-то затерялись, тихо ушли в небытие десятки и сотни молодых жизней в нелепой трагедии, разыгравшейся на маленькой железнодорожной станции во время шедшей к концу войны…
   …И вот, доживши до глубокой, можно сказать, старости, отдав долг памяти товарищам моим, я временами задумываюсь: а есть ли Он, Бог, всемогущий, всеведущий и, главное, - милосердный? Но, если Он есть – как Он мог допустить такую нелепую гибель молодых, - детей, фактически? И, с другой стороны, - за что мне, грешнику и безбожнику, милость Его? Ведь надо считать тогда, что по Его лишь воле я не оказался среди сверстников моих, а,  если б оказался, то уж точно разделил бы их участь, ибо  себя-то я очень хорошо знаю…

                Июль  2004 г. Ашкелон, Израиль.