Поезд осенней печали

 В тот солнечный осенний вечер я возвращался в свой город откуда-то с края света. Поезд осторожно покачивался на сверкающем полотне рельсовой дороги, утопая в парящих волнах встречного ветра. Я расположился в самой середине полупустого вагона; рядом со мной сидели две молоденькие девицы, судя по всему студентки, они болтали с насмешливым оживлением и, в то же время, вполголоса - в итоге я не мог разобрать ни единого слова.
 За окном простирался обширный городской пейзаж, проносящийся вблизи вагона и неподвижный в далекой перспективе; расплывчатые контуры белесых девятиэтажных домов утратили объем в смуглых косоугольных лучах заходящего солнца...
 На большой станции в вагон вошел какой-то парень. Он был широкоплеч, но немного сутулился, в армейской куртке и с громадной вещевой сумкой на плече. На бритой голове его лежала, (другого глагола, пожалуй, и не подобрать), смятая выцветшая кепка. Лицо парня все так и сияло, однако это не была улыбка взрослого человека, - скорее радость пятилетнего ребенка пропитала его щеки и тронула сочные рубиновые губы, отразилась в открытом простодушном взгляде светло-серых, близко посаженных глаз. Студентки сразу, (как, впрочем, и я), поняли, что он от природы "не шибко силен умом" – и неистово захихикали. Я подумал: "Из армии демобилизовали. Теперь едет домой". И, словно в ответ на мои мысли, паренек, сев напротив меня и поставив свою сумку на оставшиеся два места рядом, громко и весело-глупо сказал сам себе:
 -Домой! - глаза его с невыразимой детской открытостью просияли и даже не сощурились, когда на лицо упал яркий закатный свет.
 Солнце постепенно принимало кроваво-красный оттенок и тонуло в радужно-мельхиоровом блеске теплого вечера.
 Студентки прыснули, но он даже не обратил на это внимания, еще больше смял свою кепку, сдвинул ее набок и прилег на сумку. Потом медленно закрыл глаза и погрузился в блаженный сон.
 Прошло полчаса. Поезд сильно покачнулся и остановился еще на одной большой станции. Парень проснулся и сел. Глаза его теперь были сонны, но по-прежнему глупо сияли.
 -Домой! – снова воскликнул он, казалось, охваченный неизбывным счастьем и детской инфантильной беззаботностью. Затем опять лег на сумку. Впрочем, на этот раз он не заснул, а только лежал, зевая во весь рот. Студентки все смотрели на парня и, не переставая, хихикали. Я же просто с симпатией изучал его.
 Наконец, пришло время выходить. Поезд остановился у пустой платформы, и я медленно взял свои вещи и направился к выходу. Парень тоже встал, потянулся, закинул на плечо сумку.   
 Когда мы вышли на платформу, застывшую в светло-сиреневых сумерках, он окликнул меня:
 -Добрый человек, сигареты не найдется? – и снова голос его был по-детски весел и беззаботен.
 Я обернулся.
 -Конечно, - и с улыбкой достал портсигар.
 Тут я с удивлением заметил, что руки парня сильно дрожат.
 Я дал ему сигарету. Он зажег ее, глубоко затянулся и закашлялся:
 -Я вообще-то не курю. Курить-то вредно. Родители еще учили.
 -Тебя демобилизовали?
 -Да. Но не из-за того, что уже отслужил. Из-за горя. Оттого и курю. Нервы. У меня пару дней назад... мама умерла. Вот сообщили, я и приехал. Вы на меня не смотрите: это я от природы такой, даже лицо грустным сделать не могу. И заплакать не могу, а как бы хотелось!.. – он замотал головой и зазевал, - И почему я опять заснул! В душе ведь у меня такая чернота, что, кажется и невозможно, чтоб заснуть! Но я уже за двадцать лет попривык - организм все сам у меня делает. Даже то, чего я никогда не хочу – все равно делает! И не могу его остановить... ничего я не могу...
 Я был так поражен, что ни слова не мог вымолвить.
 Он сказал все тем же резким веселым голосом, в котором не было ни капли печали:
 -До свидания, добрый человек, - спрыгнул с платформы и пошел вдоль железной дороги куда-то туда, в далекое далеко, в кажущуюся бесконечность печального осеннего вечера.
 А я еще долго стоял и глядел ему вслед, скрестив пальцы рук и не двигаясь.