Меня разбудили выстрелы. Я вздрогнула, подскочила, не успев толком сообразить, что произошло. Хотя гадать здесь нечего: произойти могло только одно. И поэтому, схватив джинсы и свитер, я громко и резко сказала:
- Антон, просыпайся. Стреляют.
Тошку на самом деле можно разбудить только так: громким и резким звуком, произнесенным прямо в ухо. Он здесь гораздо дольше, но все равно умудряется проспать все на свете. А меня сны трусливо покидают, заслышав любой подозрительный шорох.
… Тошка бежал впереди, освещая мощным фонарем неровную дорогу.
- Тоша, мы, - я слегка задыхалась, - мы не успеем… Они его заберут…
- Успеем! – в его голосе даже не слышно дыхания. Как будто чай пьет.
Я запнулась, но тут же подпрыгнула и побежала еще быстрее: счет времени идет на секунды, Тошка ждать меня не может, а ему очень нужна моя помощь. Ладно, дома посчитаем синяки. И Тошка, как всегда, помажет их своей чудодейственной мазью, и боль сразу уйдет, и еще чаем вкусным травяным напоит… И в баню…
- Аня! – я, естественно, отстала.
- Тошенька, я здесь, - тяжеловато бежать в тумане, пусть и легком.
- Аня, аккуратно, вот он.
- Жив?
- Да. Он их спугнул.
- Молодец.
Тоша быстро сбросил с плеча сумку, открыл ее и мы приступили к своей повседневной или повсенощной работе.
Ручка торопливо скользила по белому тетрадному листу, оставляя за собой неровные строчки. Буквы наваливались одна на другую, смешивались или отставали на столько, что одно короткое слово казалось двумя или тремя отдельными непонятными словами, принадлежащими какому-то варварскому языку. Может и прочитать это будет невозможно. Но не в этом суть. Суть в том, чтобы просто об этом писать. Писать и писать… А иначе, куда девать все, что накопилось в душе? Те страшные, давящие залежи информации… Больше и некуда…
И ручка скользила снова и снова… И она, ручка, и человек, ее держащий, свято хранили свою общую тайну: никто и никогда не должен знать содержание написанного. Если жить хочется…
«- Какого цвета звезды? Серебрянные? Нет… Золотые… Нет… Мама?
- Что, дорогая?
- Какого цвета звезды?
- Золотые. Нет, серебрянные… А почему ты спрашиваешь?
- Мама, папа видит звезды?
- Да, дорогая, видит… Только с другой стороны. Знаешь, мы снизу, а он сверху, - кажется, в мамином голосе опять всхлипывание.
Конечно, очень жестоко бередить свежую рану, но мне тогда это было простительно: пять лет все-таки не возраст для понимания таких вещей, как смерть. Я и в двадцать этого не понимала.
Папа не вернулся с охоты неделю назад. Мама всю эту неделю боялась выходить на улицу, даже на работу не ходила. С того момента, как ночью, очень поздно, раздался тихий стук в окно, потом в дверь, и я, проснувшись, услышала обрывок какой-то фразы, произнесенной нашей соседкой и единственной маминой подругой. Я не поняла, что сказала тетя Маша, но ее голос и мамин стон, вырвавшийся против воли, испугали меня…»
- Давай! – Тошка махнул рукой и я резко, с силой, швырнула «стрелочку». – Сил никаких нет слушать эти стоны. Каждый раз, как первый. Аж душу выворачивает.
Я с Тошкой была согласна целиком и полностью: слушать невозможно, у тех, кто стреляет нет, наверное, сердца. Интересно, они сами эти звуки хоть раз слышали?
Прошло семь минут. Стоны прекратились. Мы с Тошкой хором, не сговариваясь, глубоко и облегченно вздохнули. И вроде все, как обычно, и пора привыкнуть. А у меня все еще дрожат руки. Нелегко это для меня - кидать «стрелочку»: всегда боюсь промахнуться. Да и Тошка сделал бы, наверное, это лучше меня, но он считает, что спасение должно приходить из рук женщины. Мужчина, говорит он, делает только тяжелую работу. Вот и боюсь так каждый раз.
Пятнадцать минут.
- Все, Аня, идем.
- Тоша, а…
- Давай-давай, женщина, - он взял тяжелую сумку и пошел вперед. Свет фонаря осветил грузное и страшное, но по-детски беспомощное тело, лежащее в высокой траве. Такой огромный, такой сильный и страшный, а защитить себя не может. Бедняжка. Если бы не Тоша, вас бы совсем уже, вероятнее всего, здесь не осталось…
- Ну, все, как всегда, - со вздохом произнес Тошка. – Не защита – нападение. Потерпи, дружок, больно не будет, скоро снова побежишь.
Над нами шумели деревья. И меня снова поволокло куда-то в сторону околожизненной философии. Обстановка не отдавала романтикой, но действовала на меня именно так: я начинала безудержу задаваться вопросами о смысле жизни. А Тошкины руки в резиновых перчатках в это время совсем не дрожали и свое дело делали быстро. Я постоянно слышала:
- Аня… здесь… Аня… там… Аня, отвлекись от своих мыслей, ты мне нужна… еще немного… Так… давай… Аня, вот сюда… Молодец, умница… - последнее относилось непонятно к кому: то ли ко мне, незаменимой помощнице, то ли к нему, мощному, обездвиженному пациенту. А я уже привыкла думать и действовать одновременно. Цена этой полосатой жизни, в данный момент принадлежащей нам, была огромна, как в прямом, так и в переносном смысле. Малейшая ошибка, и полосатый пациент больше никогда не побежит бесшумно на сильных своих лапах.
В свободные минутки, я гладила его шерсть, жестковатую и мягкую одновременно, и тихо говорила:
- Маленький, солнышко, все будет хорошо. Ты только потерпи.
И он терпел. А мне хотелось верить, что даже так, в отключке, под дозой снотворного, он почувствует, что люди могут быть не только врагами…
«Моя мама была учительницей русского и литературы в местной школе. В школе глухой и крохотной деревушки, прочно забытой всеми географическими картами нашей необъятной Родины. Редко кто, закончив школу, покидал деревню, но если уезжали, то не возвращались никогда. И брошенные старики, пряча слезы, говорили с гордостью:
- А мой Василий-то большим человеком стал. Даже времени нет наведаться.
И я по детству верила, что все эти Василии, Марии и Алексеи действительно стали где-то там, в далеком и загадочном городе, большими людьми.
Школа была крошечная, но учителями, как ни странно, укомплектована. Правда, все они, кроме мамы и некоторых приезжих, были самоучки…
А мама каждый год летом ездила в ближайший городок и привозила оттуда учебники. Я и сейчас думаю, что только на ней держалось все образование нашей деревеньки.
Прошло много-много лет, но я так и не знаю, как попала мама туда, в эту глухомань, почему жила она там, такая тонкая, красивая, не похожая ни на кого… Мамочка умела есть, пользуясь ножом и вилкой, и никогда не коверкала слова. Она всегда, в отличие от деревенских, была одета аккуратно и красиво. Гладко причесана. Она вообще не принадлежала к этому чересчур убогому миру.
И если бы не школа, мы с мамой были бы изгоями. Нас не любили там, и я не знаю почему… Смутно помню, что мальчишки кидались в меня, маленькую, камнями и злобно кричали что-то обидное, как вдруг появился папа и внятно сказал:
- Если кто-нибудь из вас произнесет что-нибудь подобное еще раз или замахнется на моего ребенка, я возьму ружье и всех вас перестреляю. Всех до одного. Понятно? – и мальчишек сдуло, как ветром.
Почему мы жили там, в таких условиях? Почему не уехали? Не знаю…
А папу я практически не помню. Он, кажется, был большой и всегда в темных, грубых сапогах и тяжелом недлинном плаще. И голос… Строгий, низкий, густой…
Он появлялся редко, и мама всегда садила меня к нему на колени, а он, кажется, целовал меня, неловко пытался играть… Утром, после его ухода, мама давала мне что-нибудь вкусненькое, а иногда игрушки, каких не было в нашей деревне больше ни у кого.
- Это от папы, дорогая…
- А где он?
- Уехал, солнышко. Он скоро вернется.
Некоторые игрушки мама дарила детям, видимо, пытаясь задобрить их, чтобы не обижали меня сильно.
- Папа принесет другие, - уговаривала она меня. – Нужно отдать, – пусть все играют. Нельзя быть эгоисткой.
От мамы пахло всегда так вкусно…»
- Ну все, Аня, пошли. Я закончил.
- Все хорошо?
- Да, думаю, все с ним будет в порядке. Стрелял, похоже, новичок.
Мы собрали нашу походную операционную и пошли. Мы, конечно, еще вернемся через некоторое время: посмотреть на пациента. Он еще долго будет спать. До тех пор, пока его рана на полосатой шкуре не перестанет внушать нам опасение.
- Антон, - тихо спросила я о том, что уже давно вертелось в голове, - ты ведь не профессионал. Как ты лечишь тигров? И в лесу ориентируешься?
- Ты только сейчас об этом задумалась?
- Да нет, давно. Спросить забывала.
- Ну, ты тоже многое умеешь, - он обнял меня за плечи. – Откуда?
- Я у тебя научилась.
- Вот видишь. И я когда-то научился. Но я, Аня, тигров не лечу. Я только спасаю тех, которые не погибли. Я вытаскиваю патроны из тех, которых неметко отстреливали браконьеры. Только такие раны залечиваю… И больше никоим образом в жизнь тигров или других животных не вмешиваюсь. Ты и сама об этом знаешь. А насчет профессионализма… Мой дед занимался тем же, он был целителем, скажем так, широкого профиля. Людям помогал… И тигров реанимировал… Отцу передал свои знания, а отец – мне. Все, какие смог… А деду – прадед. Только прадед тиграми не занимался, он людей лечил и домашний скот. Но слава о нем такая ходила… хорошая. Любую хворь мог излечить. Интересно тебе? А вот я про тебя ничего не знаю.
- Честно говоря, Антон, я и сама про себя ничего не знаю. Да и знать не хочу. Правда. Ничегошеньки не знаю.
- Ну, как хочешь…
Мы вернулись домой и, перекусив, решили «доспать». Проваливаясь в свою ароматную перину, я в который раз подумала: «Как здорово засыпать счастливой».
- Что нового?
- Ничего.
- Совсем?
- Совсем.
- Плохо работаете, ребята. Прошел год. Можно было десять раз успеть. Найти и поймать.
- Никаких следов.
- А я вам не за следы плачу! Я плачу за результат. Через неделю не будет результата, – последуют суровые санкции. Вы оба это поняли?
- Да.
- Выполняйте.
- Аня-а-а-а! Аня-а-а-а! – Тошкин голос противно звенел над ухом. – Вставай! Погодка – сссупер!
- То-о-оша, я хочу еще поспать.
- Вставай! – нечуткий Тошка стащил одеяло, рывком поставил меня на ноги. – Давай-давай, завтрак ждет!
Я сделала вид, что падаю для того, чтобы на секунду задержаться в Тошкиных сильных руках. Расчет оправдался: Он удержал меня на ногах, обнял и прошептал на ухо:
- Фиг тебе, спать не отпущу. Одевайся.
Я жалобно позевала. Натянула принесенный Тошкой купальник и вышла на улицу. Светило солнышко, зеленела трава, шумели деревья, и от этого всего ужасно хотелось жить. Тошка уже ждал. То был наш ежеутренний ритуал: я вставала на травку (зимой – на землю), и Тоша одним махом выливал на меня три ведра воды. Здорово!
По словам инициатора этой сладкой пытки, он обливается ледяной водой практически с рождения, благодаря деду. Даже в армии не прекращал. Меня же он привлек к этому практически насильно. Прошедшей зимой я простудилась. Температура моего тела ниже сорока не опускалась. Проведя в таком состоянии три дня, я уже решила попрощаться с тиграми и лесом, как вдруг Тошка решительно сказал:
- Выздоровеем, - и принес мне стакан с какой-то темноватой, очень горячей жидкостью. – Пей залпом.
- Горячо, - решила покапризничать я.
- Пей!
Я выпила, не почувствовав вкуса. И только хотела сказать, что обожгла горло, как Тошка резко откинул одеяло, вытащил меня из кровати и голой вывел в ледяной двор. Температура воздуха была такая же, как у моего тела, только со знаком «минус». Минус сорок. Не успела я оглянуться, как Тошка бабахнул на меня ведро обжигающе ледяной воды, видимо, колодезной.
- А-а-а! – заорала я. Тошка резко втащил меня в избу и огромным махровым полотенцем растер так, что стало жарко. Визит на улицу занял секунд пять.
- Пей! – и снова та же жидкость, и снова она обожгла горло. – Пошли!
Второй душ я перенесла более стойко, как и последовавший стакан.
После третьего сеанса я повеселела и предложила поиграть в «дурака». А утром, когда Тошка разбудил меня и позвал обливаться, от болезни не осталось даже воспоминаний.
- Нежные вы, городские… - сказал Тоша.
После традиционного душа шикарным августовским утром мне стало особенно хорошо.
- Тоша, ты пациента видел?
- Естественно. Я же не некоторые лежебоки…
- … которых выстрелом не разбудишь, - съязвила я.
- …дрыхнущие сутки на пролет, - «не услышал» мое замечание Тоша. – Я сходил – посмотрел. Все у него в порядке. Колоть больше не стал. Он уже проснулся и ушел, думаю. Вот козлы все-таки… - это уже в адрес браконьеров.
- Не надо, Тошка, каждый в жизни по заслугам получает. Они тоже когда-нибудь поплатятся.
- Аня, Аня, ты ничего не понимаешь, - Тошка заметался по лужайке. – Ты знаешь, скольких тигров я перевидел? Ты знаешь, что эти сволочи специально стреляют так, чтобы шкуру не повредить? Знаешь, конечно… Да им наплевать, просто наплевать, ты понимаешь, мучается он или сразу умирает, только бы их загрызть не успел! Я тигрицу одну давно выхаживал. Давно. Долго выхаживал. А у нее маленькие тигрятки были, не знаю, выжили они или нет... Эти уроды своих жен ведь не пристреливают, грудничков без мамы не оставляют и в детдом не сдают. А тигриц можно… - Тошка распалялся, бегал кругами по полянке. Я в таких случаях не мешала ему говорить: может легче станет. Когда я только приехала сюда и не могла спать ночью, я обдумывала Тошкины слова, и его душа представлялась мне огромной раной. – Я нашел эту тигрицу, полечил, а потом поехал в город, там барчик есть, куда некоторые браконьеры приходят, убить хотел кого-нибудь… А послушал… Аня, они ненормальные. Здоровый человек не может так рассуждать о жизни, даже если это жизнь тигра… И никого не смог убить. Бог им судья…
Антон ушел в дом. У меня перед глазами стояли его глаза, полные слез. Он прошел войну, хоронил друзей, тушил лесные пожары… Такие мужчины не плачут. А вот, поди ж ты…
Я прошла в дом, села рядом с Тошкой, таким огромным и сильным, как тигр, погладила светло-рыжий ежик волос. Потом присела на колени, пытаясь поймать его взгляд, и тихо сказала:
- Знаешь, милый, на свете нет слов, которые впитали бы ту боль, которая меня душит. И я ничего, понимаешь, милый, ничего не могу сделать, чтобы избавиться от этой боли и спасти тебя… И от этого тоже больно. Но я хочу, чтобы ты знал: пока мы с тобой здесь, мы будем их спасать, и я тебя не оставлю. А большее нам и не под силу. Ты подумай, сколько их живо, благодаря тебе. И скольких мы еще спасем. Не нужно никому желать зла, оно разъедает душу… Я тебя люблю.
Все больше ничего не скажешь. Тошка поднял свою серые глаза, посмотрел на меня секунду и снова уткнулся в руки. Я эту реакцию знала, как пять собственных пальцев. И знала, что за этим последует и как себя вести. И поэтому ушла. Тошка успокоится только к утру, и трогать его нельзя.
Это тяжело: когда этот тигр лежит перед тобой, раненый, и ты его спасаешь, и знаешь, что завтра его все равно могут убить… А если не его, так другого. Я помню каждого из тех, что видела… Это только из далека посетителям городских зоопарков кажется, что все тигры одинаковые, полосатые и злые. А на самом деле, двух не то что одинаковых, даже похожих тигров найти невозможно.
Он бежит к своим тигрятам или тигрице, которая ждет, и… и умирает, не добежав, чаще всего мучительно. Природа, мне кажется, совершила только одну ошибку – она придумала человека.
«Мы шли по деревенской улочке, вечером. В это время мама старалась не выходить из дома и не выпускать меня. Но в тот вечер нам что-то понадобилось, и мы пошли. А на лавочках, около домишек сидели соседки и шептались. О маме. И пальцем не показывали, и говорили шепотом, но я знала: про нее.
- Мама… - я решила удовлетворить свое любопытство.
- Тише, родная, потом.
И вот мы вернулись домой.
- Мама, почему они шепчутся?
- Почему? - мама задумчиво повторила мой вопрос, присела передо мной на корточки и сказала: - Я никогда не обманывала тебя. И всегда старалась говорить с тобой, как со взрослой. И сейчас скажу. Ты постарайся меня понять. Мы не похожи на них, мы – другие. Мы не можем вести себя так же, как они. И поэтому люди судачат .Они обсуждают необычное, понимаешь? И еще, наверное, немного завидуют…
- Но они нас как-то… как-то не любят.
- Просто считают нас затворниками, вот и все. И им не нравится, что мы не следуем их традициям и живем не так, как принято здесь. Но ты не переживай, мы скоро уедем в большой и красивый город. Вместе с папой. И там нас все будут любить.
- Мам, а ты когда-нибудь жила в городе?
- Да, очень давно.
- И как там?
- Много огней, людей, машин, грохота. Давай не будем об этом сегодня. Уже поздно, дорогая…
Мама была единственной женщиной в том селе, которую не бил муж. Она никогда не ходила с синяками. А я, играя на улице, много раз с интересом и ужасом наблюдала, как дядя Коля, размахивая граблями, гонял по двору тетю Нюшу и их сына Владика. Одной только маленькой Ольге удавалось спрятаться. Каждая деревенская баба утром обязательно просыпалась с заплывшим глазом, разбитым носом, а то и сломанной рукой. И они даже не пытались скрыть следы этих драк, и открыто говорили о них. Да и что было скрывать, когда все на виду?
И только моя мама никогда не ходила с синяками. И не потому, что папа редко бывал дома. Потому что любил.
Мамины руки были слишком нежными, чтобы тяжело работать, считал папа и все по дому и в огородике делал сам, когда жил дома. А мама устало и нежно улыбалась, глядя, как он отстирывает мои колготки и носочки, варит обед и моет полы.
Родители никогда не сыпали проклятиями и не обижала друг друга. За все время я ни разу не услышала фразу, ставшую визитной карточкой проблемы взаимоотношения полов в масштабах нашей деревеньки: «Чтоб ты сдох, ирод проклятый». Нет, приезд папа, даже если он приезжал часто, всегда был праздником».
- Тошка! Антон! Где ты? – я уснула рано, Тошка так и не вернулся со своей прогулки. И сейчас почему-то внезапно проснулась. Что-то страшное. Тревожное. И где-то рядом. И Тошки, кажется, нет…
Я вылезла из-под одеяла. Холод окружил меня и забрался вовнутрь. Быстро накинув рубаху, я зажгла свечку: на Тошкиной половине не смыто одеяло. Значит, он не возвращался. Где он?!
Мне стало страшно по-настоящему. В лесу никогда не бывает тихо, и привычные звуки сейчас показались зловещими. Краем глаза заметив тень дерева на полу, я заорала не своим голосом и от этого испугалась еще больше. Никто не отозвался.
- Мамочка, - прошептала я. – Где Тошка?
И внезапно почувствовала, что навсегда осталась в этой ночи одна, среди тихих, вкрадчивых, леденящих душу шорохов и теней. А до утра целая вечность. Сердце забилось где-то в горле, руки задрожали, уронив свечу. Она упала на прикроватный коврик, и я, зажав рот рукой, топала и топала ногами по несчастной потухшей еще при падении свечке.
Очередной звук, более громкий, чем остальные, привел меня в чувство. Я впрыгнула в джинсы, застегнула рубаху и вылетела в сени. В лунном свете хорошо было видно висящий у двери фонарь и медицинскую сумку. Значит, Тошка ушел не к тигру… Но где он тогда?!
Я схватила фонарь, бросила на плечо сумку, сунула ноги в кроссовки и вышла во двор. Никого.
- Тоша, - прошептала я чуть слышно. Тишина. Что же делать? Следуя какому-то наитию, десятому чувству, я побежала вперед, забыв включить фонарь. Тяжеленная сумка колотила по спине, нещадно набивая синяки, пальцы, судорожно сжавшие ручку фонаря, свело. Мышцы моего тела, кажется, мелко подрагивали, а я бежала, бежала, бежала в темноте, немного освещенной луной.
- То-ша… То-ша… - повторяли губы в такт. И вдруг я услышала его голос:
- Аня, я здесь…
- Где? – остановилась я, как вкопанная, пытаясь определить его местонахождение.
- Включи фонарь, - голос был Тошкин и … не Тошкин. Странный какой-то.
- Фонарь…? А, фонарь… - я разжала руку, фонарь с грохотом упал, секундой позже с плеча полетела сумка. – Ой!
- Аня! Скорее…
- Да, Да, милый, я уже иду, - фонарь, похоже отлетел далеко, и найти его не удавалось. – Ну, где же, где же…? Сейчас, Тошенька, еще секунду. А, вот.
Наконец нашелся. Я щелкнула выключателем, и, повернувшись, увидела бледного Тошку. Он лежал в траве, близко от меня, и зажмурился от яркого света.
- Тошенька, что случилось? – выглядел он довольно странно. – Почему ты здесь лежишь?
- Я ранен. В руку и в ногу. И не могу идти. Нужно скорее выкорябывать эти пули.
- Ранен? Кем? Почему ты ушел из дома? Где ты был?
- Аня, мне тяжело. Надо быстро, как можно быстрее добираться до дома. Крови много потерял.
- Ты давно лежишь?
- Потом все вопросы. Быстро помоги мне подняться. Я обопрусь на тебя. Будет тяжело.
- Ничего, - я начала соображать. Он очень бледный, даже при таком свете видно. И помощь ему нужна быстро. Вот только кто ее будет оказывать: я-то ничего не умею, даже за тигров самостоятельно не берусь… Ладно, это потом. – Давай… вот так… та-а-ак… Стоишь? Пойдем, по-тихоньку. Мне не тяжело не волнуйся. До дома недалеко, - на самом деле я и понятия не имела: далеко или нет. Даже не знала, где дом. Но Тошка-то эти места знает, следовательно, есть неплохой шанс добраться живыми.
- Тоша, ты как?
- Ни-ничего. Пошли быстрее.
Тоша навалился на меня всем телом, и мне стало казаться, что я сейчас упаду.
«Только бы сознание не потерял. Я-то дороги не знаю!» – метались мысли.
Тоша не потерял сознание. Мы тащились долго, медленно, с трудом. Я чувствовала, как Тоша старается не стонать, когда я запинаюсь, слышала, как сжимает до скрежета зубы. И, утирая пот, бормотала что-то ободряюще-утешительное. Убегая из дома, я не надела носки, и сейчас мне казалось, что ноги превратились в одну сплошную рану. Я сама с трудом сдерживала стоны.
Дом показался неожиданно.
- Наконец-то, - забыв обо всем, простонала я.
- Ты очень устала? – через силу, еле слышно спросил Тоша.
- Нет-нет, все в порядке, - попыталась я выровнять дыхание и придать голосу оптимизма.
… Тоша лежал на кровати и говорил:
- Аня! Слушай внимательно. Пульки неглубоко. Ничего серьезного не задето. Самое тяжелое – потеря крови. Ты помнишь, как мы оперировали тигров? Неважно, помнишь или нет… Сейчас достанешь пульки…
- Нет!
- Больше некому. Не перебивай. В сумке – спирт и перчатки, там же скальпель. Он стерильный, насколько возможно. Возьми чистые глаженые полотенца, они понадобятся. Теперь режь рукав и штанину. Дай мне спирт, - Тошка сделал хороший глоток из стакана, быстро принесенного мной. – Вода в ведре. Принеси.
Я молча и собранно выполняла команды. Руки не тряслись. Сознание усиленно отгоняло мысль о том, что мне через минуту придется сделать. Бедный Тошка!
- Руки вымыла? Одень перчатки. Аккуратней. Скальпель… Теперь резко, но аккуратно режь рану посередине. Не всхлипывай, Аня! Ты пулю видишь? Значит, режь, - я резко резанула и увидела пулю.
- Вижу!
- Вытаскивай!
- Не достану. Ногтей нет.
- Режь еще.
- Вот… Сейчас, - Тошка приглушенно застонал.
- Аня, ты не волнуйся. Я в порядке. Режь, милая. Ты просто молодец. Лучшего хирурга и быть не может. Я обязательно порекомендую тебя нашим полосатым больным, - бормотал Тошка, пока я, неумело возя тоненьким скальпелем, пыталась достать пулю.
- Как ты?
- Нормально, - произнес бледный, как оштукатуренная стена, Тошка. – Умница. Теперь плесни спиртом. Хорошенько.
Я от души ливанула на жуткую рану спирт, услышала скрежет Тошкиных зубов, поменяла очередное окровавленное полотенце и спросила:
- Накладывать повязку? Или удаляем пульку из ноги?
Тошка молчал.
- Тоша! – но Тоша лежал бледный с закрытыми глазами, и я поняла, что он потерял сознание.
- Прости, милый, я не знаю, как правильно, но постараюсь сделать хорошо, - прошептала я.
Разрезая штанину, я думала, что, возможно повязку наложить можно и потом. В конце концов на воздухе, говорят, быстрее заживает. Хотя такая рана… Вдруг инфекция. Но ломать голову можно было бесконечно. Тошка лежал на окровавленной постели, под ранами – красные полотенца, а над ним – неумелый незнающий хирург. И скорее утешая себя, чем его, я сказала твердо, прежде, чем снова полоснуть скальпелем:
- У тебя все будет просто отлично. Осталось чуть-чуть.
Вторая пуля располагалась гораздо глубже, а может мне так просто показалось. По крайней мере, выкорябывала я ее гораздо дольше. Также плеснула спирт, и стала готовить повязки.
- Тошенька, - сунула я ватку с нашатырем ему под нос. – Проснись, пожалуйста. Все закончилось.
Тошка с трудом открыл глаза и зашевелил губами. Я быстро приложила к его рту кружку с холодной водой. Он попил, слабо улыбнулся и сказал:
- Видишь, все очень легко. Аня, я посплю чуть-чуть. Хорошо? Спасибо тебе.
Ночь давно закончилась. Я сгребла красные полотенца, протерла пол со следами крови, убрала все содержимое медицинской сумки обратно. Прилегла рядом и провалилась в тяжелый сон. Моей последней мыслью было: «Только бы не стреляли в тигров. Я без Тошки не справлюсь. Да и его мне сейчас достаточно».
«А потом папа пропал. Он постоянно уезжал надолго. Но в этот раз я почувствовала беду. Если пятилетний ребенок ощутил, то что уж и говорить о бедной мамочке. Папа должен был приехать, мы ждали его день, два, три. Мама ходила по дому медленно, сгорбившись, без конца терла красные глаза и тихо всхлипывала ночью над моей кроваткой.
- Мам, где наш папа? Он обещал мне зайца. А Витька сказал, что он не привезет зайца, а просто мне сказал. Он больше не приедет к нам никогда? - наконец спросила, понаблюдав несколько дней мамины переживания.
Трудно сказать, что заставило меня тогда задать этот жестокий вопрос. Наверное, хотелось таким образом прояснить обстановку и найти причину маминых страданий, а может, высказать в такой форме свои собственных новые и очень страшные ощущения. Тогда, в первый и последний раз, мама не смогла сдержать свои чувства, и все волнения, ожидания, догадки и страх, мучавшие ее эти несколько дней, вдруг сбились в один огромный комок и пробили ту прочную стенку, что удерживала чувства в маленьком закутке маминой души. Она, спокойно и с достоинством выносившая шепот и сплетни соседей, а иногда и неприкрытые издевательства, услышав эти слова, внезапно с силой ударила меня по лицу. Раз, другой. Моя голова мотнулась по подушке, перед глазами поплыли яркие круги, и зачесались совершенно сухие глаза. Я испугалась и замерла в напряженной позе, полуотвернувшись от мамы. Сквозь пелену долетали ее гневные слова:
- Не смей говорить так о папе. Он приедет! Обязательно! – в голосе слышалось безнадежность. Она все уже поняла, но боялась произнести в слух. Ведь мысль, обличенная в слова, получает возможность стать реальностью. Для мамы это было слишком страшно. – И зайца привезет! Разве он когда-нибудь тебя обманывал? Отвечай немедленно!
Я затряслась под одеялом, вдруг появились слезы, но, проглотив их, я твердо ответила:
- Нет, мама, папа никогда меня не обманывал, и я знаю, что он вернется. Спокойной ночи, - и отвернулась к стенке. Я чувствовала: мама хочет что-то сказать или извиниться, но раздался тихий тревожный стук в окно, и мама, стараясь не шуметь, быстро вышла. Через несколько секунд постучали в дверь. Засыпая, я услышала отрывок непонятной фразы, произнесенной тетей Машей и тихий мамин стон.
Утром, обняв меня, мама сказала то, что все говорят детям в таких случаях:
- Папа уехал. Надолго. Но обещал, что вернется сразу, как сможет. Он оставил тебе зайца у своего друга. Я сейчас поеду, заберу и привезу тебе. Не скучай, маленькая. Я очень скоро вернусь. Ты останешься с тетей Машей.
- Ты поедешь к папе? – со страхом спросила я.
- Нет, что ты. Папа уехал далеко. Я вернусь завтра.
И я переехала к тете Маше. У нее был взрослый уже сын. Тогда Женьке было лет четырнадцать. Он самоотверженно принялся играть со мной в песочек и куклы.
К вечеру у калитки Тети Маши, где стояла нежно-зеленого цвета лавка, стали собираться сливки нашей деревни: бабы. Они со злорадством смотрели на меня, бормотали что-то, и слова:
- Так ей и надо! – навсегда сохранились в моей памяти. Когда я слышу их, неважно при каких обстоятельствах, в памяти всплывает деревенька, злые, завистливые бабы и тот страх, который в то время поселился в моей душе.
Толстая, вся в синяках тетя Нюша, чей муж был более ревнив и требователен, но менее галантен, чем остальные, громко, с нескрываемым удовольствием произнесла:
- Интелгенция вшивая! Получили по заслугам! У-у-у, - погрозила она в мою сторону кулаком, - байстрючка!
Тут же на крыльце появилась тетя Маша с полотенцем и половником в руках и проорала:
- А ну, пошли отсюда! Чего встали? Цирк тут вам, что ли? Привязались к девке… Горазды на беззащитных-то кидаться! Идите, идите… Пойдем, девочка, я там тебе оладушки напекла, - бросив суровый взгляд на притихшую толпу, она взяла меня за руку, ласково погладила по голове и повела в дом.
Мама приехала рано утром и подошла к диванчику, на котором я, промучавшись всю ночь, уснула под утро. Мама поцеловала меня в лоб, и я проснулась.
- Папа передал, - улыбнувшись, сказала мама и протянула мне коробку. В коробке сидел заяц. Через много лет я узнала, что мама в ту ночь ездила в город, в морг попрощаться с папой. Просидев там ночь, она наутро побежала на птичий рынок и купила зайчонка, чтобы показать мне, что папа меня любит.
Выглядела мама ужасно: огромные глаза красные , под ними темно-коричневые тени, лицо очень белое, губы – искусаны.
- Что с тобой, мамочка?
- Просто устала, дорогая… Вставай там тетя Маша тебе завтрак сделала.
- Анна, ты тоже садись покушай, - сурово приказала тетя Маша, когда мы с мамой пришли на веранду.
- Нет, я не голодна, спасибо.
- Ты за эти вся исхудала. О девке-то своей подумай. Ей мать нужна. Коли ты так чахнуть будешь, ни ей, ни тебе толку-то не будет.
- Устала я, тетя Маша. Не хочу. Может быть потом, вечером…
- Не дело это, Аннушка. Давай, маленько, - мама, грустно улыбнувшись сунула в рот ложку, проглотила и вдруг уронила голову на руки и горько разрыдалась. У детей слезы,. Свои или чужие, не вызывают страха, потому что дети плачут постоянно от обиды, от боли, от плохого настроения. Но мама плакала по-другому. Страх, вытесненный радостью от ее возвращения, снова вернулся в мою душу, усилившись многократно. Мама плакала тихо, всхлипывая и так… так горько, так безнадежно, так сильно.
- Аннушка, Аннушка, - повторяла тетя Маша, гладя маму по голове. – Все, все пройдет.
- Ну, почему, почему я не могу жить нормально? Почему я должна скрываться и все это терпеть? Какое у Альки будущее? О, Господи.
- Давай, давай, Аннушка, успокаивайся. И послушай вот я тебе, что скажу. Вам нужно уезжать немедленно отсюда. Бабы эти злые, как голодные псы. Сейчас-то защиты у вас никакой. Загнобят совсем, и оглянуться не успеешь.
Мама расплакалась с новой силой.
- Тетя Маша, некуда нам ехать. Никто и нигде нас не ждет. И денег нет. И боюсь я. Алексей сказал мне, что Штырев прямо изводится весь. Он ищет меня кругом. Ну куда же я могу уехать? И Алька? Штырев не даст ей жить. Покалечит ребенка. Ох, тетя Маша…
- Анна, Анна, - пробормотала соседка, - вот ведь у всех разный крест, а у тебя – красота. В кого же ты родилась такая? А? Ой, ребенка совсем напугали! Аленька! Аленька!.
Я сидела бледная, дрожащая. Мамины слезы отдавались где-то на дне сознания, а непонятный разговор внушал ужас. Мама, в которой заключался весь мой маленький мир, мама, оберегавшая и ласкавшая меня, плакала! В душе смешались слишком тяжелое для ребенка ощущение потери, жалость, страх, ужас. Я потеряла сознание и упала со стула.
Естественно, разговор об отъезде прекратился. Я тяжело проболела около месяца. Никто – ни местная знахарка, ни врач нашей крохотной больницы, так и не смогли поставить мне диагноз. Все прописанные ими лекарства и настойки не давали совершенно никакого эффекта. Мама сидела около моей кроватки ночи и дни и засыпала рядом. Тетя Маша, бывшая ангелом-хранителем нашей семьи все время, пока мы там жили, и в тот раз спасла маму. Она приносила еду, чуть не насильно кормила «Аннушку», прибиралась в доме и улаживала все конфликты, вызванные маминым отсутствием на работе. В то же время остальные соседские бабы повадились делать нам всяческие мелкие пакости: то ведро золы высыпят в сенях и плеснут воды, чтобы грязи было побольше, то подожгут забор, не задумываясь о том, что и сами могут сгореть запросто, то в огороде потопчутся. Мальчишки воровали с наших грядок ягоду и огурцы, бабы дергали цветы в садике. Мама не замечала ничего.
В один прекрасный момент у тети Маши лопнуло терпение. Мягкая, полная, похожая на румяный пончик женщина в обязательном чистеньком переднике мгновенно превратилась в фурия. Собрав каким-то чудом на дальнем от нас конце деревни женскую половину, она громовым голосом отчитала их и велела все безобразия прекратить немедленно.
- На вашей совести останется и пожар, и неурожай. Что ж вы, бабы, совсем-то без сердца? У нее девочка вон тяжело как болеет. Она сама на тень похожа. Мужа убили. Во всем мире никого нет у нее. И отсюда выживаете. Да что же вы за люди! Молодая она еще, себя защитить не может. Пока Сашка был, - вы боялись, что застрелит. Знали, что парень горячий. А как не стало его – так накинулись на девчонку. Прекратите! Совести нет у вас. Пусть живет себе спокойно. Ей больше идти некуда. Да и ничего она вам не сделала.
Как ни странно, безобразия прекратились. Больше к нам никто не лез, правда шептаться и тихо ненавидеть продолжали.
- Тетя Маша, ну почему она так болеет? – спросила упавшим голосом мама после очередного визита больничного доктора, столкнувшегося в дверях с соседкой. – Она бредит, и так в это время на Сашу похожа. Мне страшно. Я боюсь потерять еще и ее. Тогда мне жить совсем незачем будет.
- Перестань, Аннушка, от твоих причитаний здоровье не вернется, - уверенно ответила тетя Маша, вытирая руки о передник. – Я принесла суп, чтобы все съела. Здесь, - она показала на большую банку, отвар травки хорошей для Аленьки. Только пить попросит – сразу давай. Я потом еще принесу. Поможет – не поможет, главное – не навредит.
Тетя Маша налила суп в тарелку, непреклонно придвинула к маме табуретку, на которой располагался обед.
- Тетя Маша, спасибо, не надо кормить меня. Мне стыдно очень. Я сегодня же начну готовить сама. Я вам так благодарна.
- Опять поехали: «благодарна, спасибо». Нет уж, я сама буду тебя кормить. Я ведь вижу, - сил у тебя никаких, готовить нет желания. Сиди с ребенком спокойно. Мне нетрудно. Теперь меня послушай. Я подумала тут… Девка болеет не телом, душа у нее болит. Дети, они ведь родителей чувствуют. Твоя потеря – ее потеря. Твой страх – ее страх. Твои страдания – ее страдания. Ты говори с ней…
- Я говорю!
- Не перебивай! Расскажи ей все. Правду. Успокой. Она должна чувствовать, что все плохое уходит. Но для этого ты сама начни жить. Сашку-то не вернешь, а девку – потеряешь. Ты сама становись человеком, а не бледной тенью. И от соседей защищайся.
- Я не могу от них защищаться. Я не умею, как они. Я вообще никак не умею.
- Знаю, - горько вздохнула тетя Маша. – Ладно. Попытайся хотя бы к жизни вернуться. Подумай, как. И действуй. Да, еще. Моя бабушка людей когда-то лечила. После нее у меня сохранилась тетрадь. Может найду в чего для Аленьки.
И мама вняла. Она стала вставать каждое утро рано-рано, открывала окна, убирала в доме,приносила осенние цветы из нашего или тети Машиного сада, читала мне сказки и рассказывала о своей недолгой, тяжелой, полной полынной горечи жизни. Утром и вечером перед сном она шептала мне на ушко:
- Аленька, сердечко мое, ты должна быть здорова. У тебя впереди жизнь. Эти глазки должны увидеть города и страны. Выздоравливай, дорогая.
Тетя Маша заваривала травки, приносила какие-то загадочные цветочки и листики к моей кровати. И, проболев месяц, я стала быстро поправляться. И скоро выяснилось, что я не помню ничего с момента отъезда мама в город.
- Я, мамочка, слышала голос.
- Голос? Мой?
- Нет. Папин.
- Папин? – вздрогнула мама. – А что он говорил?
- «Живи, пожалуйста, мое солнышко. Ты должна выздороветь. Маме без тебя плохо».
- И все?
- Все.
- А мой голос слышала?
- Нет… Не помню…
- Хочешь, я принесу тебе зайку?
- Зайку? Какую?
- Какого, - поправила мама. – Ты забыла про зайку?
- Да, - честно ответила я.
Обязанность защищать меня от мальчишек взял на себя тети Машин Женька».
Вадим сидел в кресле с бокалом вина в руке и мрачно пялился в стену. По комнате порхала девушка. Блондинка, она абсолютно, на все сто процентов, соответствовала идеалу женской красоты и привлекательности начала 90-х. Каждый внезапно обогатившийся новый русский мечтал именно о такой. Высокая, ноги длинные, глаза глупые и небесно-голубые. Натуральные белые волосы до попы. Вадиму нравились и блондинки, и брюнетки, и рыжие. Ему не нравился только один тип женщин: идеал начала 90-х. И эта девушка сегодня оказалась в его спальне только потому, что своим невероятным соответствием напомнила о том далеком и интересном времени.
- Ой, а кто это? - пропищала блондинка.
- Моя жена, - мрачно ответствовал Вадим.
- Красавица.
Он раздраженно нахмурил брови. Блондинка продолжала порхать по огромной комнате.
- А это она здесь все так прекрасно обставила? – снова раздался писк.
Вадим вспомнил, как спорили они с Алисой на тему ремонта. Она утверждала, что все должно быть предельно строго и неярко, неброско. Во всем должен чувствоваться вкус. И сама Алиса всегда была строга, аккуратно одета, неразговорчива. Ох, Алиса…
- Да. Она.
- У нее хороший вкус.
«Без тебя знаю», – злобно подумал Вадим.
- Почему исчезают женщины? – неосознанно вслух спросил он.
- У тебя какие-то проблемы? Давай, если хочешь, побеседуем, - ответила совершенно деловым голосом нормальной женщины блондинка. Вадим от неожиданности чуть не уронил бокал.
- Что?
- Если хочешь поговорить об этом, давай поговорим. Нельзя держать эмоции в себе. Это очень плохо. В один прекрасный момент они прорвутся, и последствия будут самыми плачевными.
- А ты вообще кто? – оторопело спросил Вадим, подавив желание назвать девушку на «вы». Присмотрелся повнимательнее. О! Вся дешевая, карамельная сексуальность исчезла неизвестно куда. Перед ним сидела серьезная молодая женщина.
- Ну что ты так смотришь? – насмешливо спросила она. – Не доверяешь? Я психолог по образованию.
- А… а … где ты работаешь?
- В Питере. У меня там что-то вроде исследовательского центра человеческой психологии. Я его сама организовала. Там работает целый штат психологов. И наша работа уже дала очень неплохие результаты. Удивлен? Эх, ты, внешность обманчива, пора бы уже знать в твои годы. Ну, появилось желание поболтать?
- А… Сколько тебе лет? – продолжал изумляться Вадим, окидывая взглядом шестнадцатилетнюю блондинку.
Она пожала плечами.
- Если ты забыл, меня зовут Ирина. Мне 35 лет.
Вадим, выпучив глаза, смотрел на нее, не замечая как на светло-бежевый ковер льется темно-красное вино из бокала.
Ирина откинула голову назад и весело, громко расхохоталась.
- Расскажи мне о своей жене. Как ее зовут? – отсмеявшись, попросила она. – Будем говорить?
- Да.
Монолог, плавно переросший в диалог, продолжался до утра.
- Шеф, мы нашли поезд. Там есть следы.
- Ничего больше не ищите. Вы свободны. Пока. Когда понадобитесь, я позвоню.
Антону становилось хуже. Сначала мне казалось, что это от потери крови, но на вторые сутки даже я поняла: похоже все-таки инфекция. Он бредил и метался, температура не спадала. Я, не зная, что делать, прикладывала к его лбу холодное полотенце, поила водой и гадала, куда бежать за помощью.
- Антошенька, милый, хороший мой, очнись, пожалуйста, я совсем-совсем не знаю, чем тебе помочь, - безнадежно плакала, уткнувшись в его подушку. – Ты же можешь умереть, и я не могу тебе помочь ничем. О, Господи, ну почему я не врач… Почему… Почему…
- Аня…
Антон повернул ко мне красное лицо в каплях пота. Я вздрогнула. Он был в бреду двое суток, не может он сейчас вот так нормально говорить.
«Он бредит», - мелькнула мысль, и мне стало не по себе. Бредит как-то странно.
- Аня…
- Что? – дрожащим голосом спросила я.
- Мне плохо… Слушай внимательно, - Тошка напрягал голос изо всех сил. – Иди мимо колодца прямо. Там найдешь бетонный кирпич, такими дорогу перегораживают. Справа у угла есть лунка. Там план. Иди туда, в деревню. Ты найдешь. Там все написано. Дорога стрелочками на деревьях отмечена. Иди скорее.
- А ты? – ошеломленно спросила я.
- Ничего не случится. Хуже, чем есть не буде. Иди Только воду оставь.
Поняв, что все-таки пришла хоть какая-то помощь, несколько мифическая, я быстро натянула теплую одежку, поставила пару кружек с холодной водой слева от кровати: правой рукой все равно не возьмет. И вылетела на улицу, закрыв дверь. Был светлый, прохладный вечер. Конечно, не лучшая идея шастать в это время по лесу, но куда деваться? Может это единственный и последний шанс спасти моего Тошку. Ведь он когда-то спас меня и об опасности тогда не думал. В этой деревне живет врач, хороший хирург, думала я, пробегая мимо колодца. Тогда почему он не позвал его сразу? Блин. Ну, откуда в глухой деревеньке, интересно, хорошие хирурги? Куда меня Тошка отправил? Может, чтобы умирать не мешала? Так, Аня, спокойно. Это нервы.
Я не смотрела себе под ноги. Никогда. И в этот раз тоже. Поэтому налетела со всей силы на бетонный кирпич. В каждом дворе нашего городка таких тьма. Но сюда-то он как попал? Ладно. Лунка… Ага!
Я вытащила на свет полиэтиленовый мешочек, в котором просматривалась бумажка. Это и правда был план. Дорога в деревню. Через каждые десять метров, судя по ней, на дереве, примерно в метре от земли нарисована белая стрелочка. Видишь стрелочку – идешь правильной дорогой. Третий дом от края деревни был обведен кружочком. Значит, мне надо туда.
Я побежала. Где эта деревня, мне было неведомо. Но из страха за Антошку, я летела как на крыльях, забывая про стрелочки. Он остался там один. Быстрее! Быстрее!
Бумажка, сжатая в ладони, измялась. Когда я решила передохнуть и упала под дерево, она выпала из разжавшейся руки, ветерок отнес ее. Я вскочила, бросилась за импровизированной картой и поняла, что наступила ночь. Стало темно. А я боюсь темноты. Да и идти по лесу в темноте – верх беспечности. Заблудиться как дважды два. И стрелочек никаких не увидишь. Стрелочки! Я вскочила на ноги, забегала. Я ведь бежала на них не глядя! А вдруг я уже заблудилась? И спасти меня некому. Здесь никто не ходит. Тошка болеет. Я умру голодной смертью. Хорошо, хоть тигров в этих местах не бывает, мне Тошка говорил. Они в эти места не заходят. А… а медведи или еще кто-нибудь хищный здесь есть?
Мной овладела настоящая паника. Я снова упала под дерево и решила рассуждать здраво, поскольку паника никого до добра еще не доводила.
Так. Я легла, расслабилась, пару минут глубоко подышала. Идти сейчас не имеет смысла. Никакого. Я правда могу заблудиться. От этого ни мне, ни Тошке лучше не будет, медленно произносила я, силясь успокоиться. Следовательно, нужно не волноваться, а спокойно обо всем подумать. Как только встанет солнце, я пойду дальше.
Здесь наверняка нет никаких опасных зверей, раз нет тигров. Не очень, конечно, утешительно, ну да ладно. А если какой-нибудь страшный зверь и выползет, я залезу быстро на дерево.
Теперь Тошка. Он ведь в бреду, значит, ему ничего не надо. А вода у него на всякий случай есть. Сутки, наверняка, продержится. В дом никто не зайдет – я дверь хорошо закрыла. Да и не ходит там никто. Сколько живу - никого не видела.
Я понимала в глубине души, что и на дерево я не залезу в случае чего (иначе дикие звери никого бы не загрызали), и Тошка в опасности. Но моей задачей тогда было не сойти с ума, и я как могла к этому стремилась.
Ночь всегда пугала меня, городского человека. Вот и теперь, страстно желая, чтобы она скорее закончилась, я сжалась в комочек под своим деревом, обхватила голову руками и стала ждать утра. И не заметила, как провалилась в сон.
Но как только лучики проникли сквозь плотный потолок листвы, я подпрыгнула и побежала вперед, опять забыв про стрелочки. Я бежала, шла, недолго отдыхала, снова бежала, шла, отдыхала, и мне периодически казалось, что сейчас от напряжения лопнет сердце. А еще хотелось есть. Желудок урчал, дыхание сбивалось. Мозоли, полученные в результате поиска Тошки несколько ночей назад, болели, и к ним, похоже, прилипли носки.
Внезапно вспомнив о белых стрелках, я пошла медленнее и стала приглядываться к деревьям, отгоняя мерзкую мысль о том, что если я до сих пор их не наблюдала, то сейчас уже и бесполезно. Но ведь тропка-то есть, утешала я себя, хоть и малозаметная. Вот человек никогда не живший в лесу, не заметит, а я уже привыкла приглядываться и вижу. Вот! Есть стрелочка. Значит, правильно иду.
К полудню я вползла в деревеньку. Колодец… Дома… Я здесь бывала? Бред! Что бы я здесь делала… Так третий дом. Ага, вон он. Я хромала к домику под зеленой крышей. Навстречу мне попалась бабушка. Она, увидев меня, прошла было мимо, но вдруг остановилась и внимательно осмотрела меня. Пошла вперед, снова остановилась, оглянулась, а я, оглянувшись в ответ, поймала ее тревожный взгляд. Но мне было все равно, кто и что обо мне думает. Сил уже не осталось. Я дошла до домика, открыла дверь: пусто.
- День добрый, - воззвала я. Молчание. Я прошла, осторожно ступая, прислушиваясь к скрипу половиц под ногами, из сеней в комнаты.
- Здравствуйте, - повторила я попытку поздороваться. Никого.
- Ну, чего орешь, - раздался откуда-то скрипучий голос, и я не видя никого, от испуга взвизгнула и вылетела во двор.
- Девонька, где ты? – послышалось из-за двери, и на крыльцо вышел старый-старый высокий и очень сутулый дед с абсолютно белыми, густыми с бородой, усами, бровями, нависшими над глазами и палкой. Таких часто рисуют в детских книжках.
Я пыталась справиться с испугом, глубоко дыша. На меня вопросительно смотрел старик, я смотрела на него.
- Ну, ты напугалась никак? – спросил он и засмеялся.
- Да, - зло ответила я. – Представьте себе.
- Охо-хо. Сразу видно городская, глупенькая. Местные так не пугаются. Знают – я всегда дома.
- Я глупенькая?! – разозлилась я и затопала ногами. – отвечать надо было. А вы издеваетесь. Я шла так долго. И ночью, - из глаз неожиданно хлынули слезы, старик посерьезнел. – И мне страшно было. И Тошка один, умирает! А вы - «глупенькая». Мне страшно! Страшно! Страшно!
- Ну-ка, иди-ка сюда, - старик цепко схватил меня за локоть и втащил в дом. – Садись.
Я растирала по рукаву слезы, вперемежку с соплями, а он вышел куда-то и вернулся со стаканом валерианки.
- Пей. Так. Теперь говори. Ты, значит, Анна. Что с Антоном? Говори быстро и четко.
Быстро и четко я рассказла все: и про рану, и про пульки, и про операцию, и про температуру. В конце моего сбивчивого повествования дед встал, взял свою палку и приказал:
- Иди во двор, жди меня. Сейчас пойдем.
Он вернулся минут через пять с большой сумкой и протянул мне какой-то загадочный овощь.
- Поешь, ты оголодала ведь, пока шла. Кушай-кушай, он вкусный. Мы сейчас пойдем короткой дорогой, не той, что ты шла. Дойдем быстрее гораздо. А звать меня дед Лука.
- Дедушка, а почему он меня по этой дороге отправил? – спросила я, жуя вкусную мякоть.
- Да ты и так чуть не заблудилась. Больно путаная она, тропа эта. Здесь только старожилы ее и знают. Спасем мы, Анна, Антошку твоего. Не бойся, и не таких выхаживали.
Десятилетний белобрысый Алешка влетел вихрем в комнату, весело что-то напевая. За ним бежал Семка, огромный рыжий пес.
- Бабуля! – он резко остановился. Семка быстренько убрался из избы, поскольку хорошо знал: нрав хозяйки крут, увидит – худо будет. В комнаты можно только, когда бабушки нет. – А что ты делаешь?
- Да вот, Алешенька, бумажки свои рассматриваю, - полная, нестарая женщина, с усилием разогнулась. – Пойди, блинчики покушай.
- У-у, - Алеша мотнул головой. – Не хочу. А что это за бумажки?
- Старые, совсем не интересные тебе. Вот разберу, пойдем баню топить. А пока беги, - поиграй еще.
Цепкий Алешенькин взгляд не ухватил ничего интересного в кипе бумаг, лежащих у бабушкиных коленей. Мальчишка ускакал.
- Где же? Где же? – шептала женщина, перекладывая макулатуру. – Неужели выбросил кто? Ох… Ведь она это… Она…
Мы с дедом Яшей действительно дошли до нашей избушки очень быстро. Дед дорогу знал отлично, как говорил, раньше часто ею пользовался. Дорогой я пыталась выяснить, кто же он такой, какое отношение имеет к Антошке и почему я никогда раньше его не видела. Но дед стоял крепко. Как партизан. Сказал, что если Тошка захочет, - расскажет сам.
- Ты только одно, девонька помни, - ласково говорил он, сильно, по-мужски крепко поддерживая меня за локоть, - Антоша ненавидит все, что связано с браконьерами: людей, оружие, одежду, традиции. Все. Это они его ранили. Узнал, наверняка, что очередного тигра забрали и пошел разбираться. Ох, Антошка… Осторожнее, девонька, вставай-вставай. Подожди, сейчас… - дед достал из сумки мазь, которой не однажды врачевал меня Тошка, и нежно смазал ранки на обеих коленках. Боль мгновенно исчезла. – Пойдем. Так вот. Что я тебе говорю: смотри, Анна, свяжешься с браконьером, Тошка с тобой больше и разговаривать не будет. Смотри. Лучше, в случае чего, сразу тихо уходи.
Дед, поддерживая мой локоть, шел быстро, я, чтобы не упасть, буквально бежала следом. Один раз, попытавшись вырваться из крепких рук, я неудачно приземлилась на корни деревьев. Второй раз не заставил себя ждать: я запыхалась и высвободилась второй раз. И, естественно, стала падать. Дед в мгновение ока подскочил ко мне, поймал за талию и поставил на ноги.
- Дед Яша, а сколько вам лет? – не успев подумать, брякнула я.
- Сто три, совершенно спокойно ответил дед.
- Сколько? – на этот раз я удивилась настолько, что места для иных мыслей не было. Я столько лет прожила в огромном загазованном городе, что не удивилась бы, скажи он: тридцать. Но не сто три же!
- Я, детонька, успел два университета закончить: Рижский и Сорбонну. И царя батюшку видел… - мечтательно произнес дед.
- И как он? – автоматически спросила я, пытаясь справиться с эмоциями.
- А чего он? Человек да человек, - просто, как про соседа, ответил дед. – Ты, девонька, только не верь тому, что в книгах про него пишут. Хороший он был царь и народ свой любил. Не его вина, что так все случилось. Уже это предрешено было, шло по накатанной.
- Ну-у-у, а я слышала…
- Девонька, ты уж поверь мне старому, он рабом был эпохи своей и страны. Страшная страна – Россия. И люди здесь, Анна, живут страшные…
- Тем не менее, великая!
- Великая, согласен.
- Кто вы, дед Яша?
- Ничего не скажу, Антошка сам, может, расскажет.
- А чему в университетах учились?
- Изобретатель я. У меня и брат был. Он многое изобрел. Приборы, какими в городе каждый пользуется и жить без них не может, все он сконструировал.
- А где он теперь? Тоже живет в деревне?
- Нет. Он, девонька, в городе жил и умер уже.
- Значит, я его имя знаю. Ну, если он изобретатель.
- Не знаешь, я думаю. Он гением был. Слегка ненормальным, и чертежи все у него украли. Он, правда, пытался их перед смертью своей внуку передать, да тот не отнесся серьезно, - думал бредит дед и не взял. А как умер Юлька, так звали его – Юлий, кто-то и украл. Дурак Володька, сейчас озолотился бы. Да, ладно, Бог ему судья… Устала, Аннушка?
Но я так заслушалась историей, что мысли об усталости разом вылетели из головы и на землю вдруг швырнуло имя. Аннушка. Давно я уже не слышала такое обращение. Аннушка. Господи, о скольком оно напоминает мне! Сколько тайного смысла в простом сочетании букв. Аннушка. О, Господи, мне нельзя вспоминать, иначе я просто сойду с ума. Я тряхнула головой, чтобы отбросить мысли (такая совершенно бесполезная попытка физическими методами воздействовать на нематериальное. Ну, куда от такого жеста могут полететь мысли? И как они будут лететь? Однако, привычка, как известно, вторая натура…), и с размаху шарахнулась головой о дерево. Больно! Зато посмотрев старику в глаза, я утирала вполне «легальные» слезы: вызванные, естественно, только ударом и ничем больше.
- Ты, девонька, головой не крути. Никуда от мыслей своих не денешься.
Я покосилась на деда, но уже не удивилась. В конце концов, дожив до ста трех лет, человек имеет право стать телепатом. Мне это не грозит. Ну и ладно.
- Дед Яша, далеко еще?
- Нет, скоро придем. Устала, никак?
- Нет. Спросить кое о чем хотела…
- На-ка вот съешь, - дед достал из резиновой, по всей видимости, сумки еще один странный овощь и всунул мне в руку. – Съешь еще. Веселее будет.
«Наркотик, что ли такой?» – подумала я.
- Дедушка, а что это?
- Так дыня. Я ее перед выходом только от корки очистил, чтобы кушать тебе сподручнее было.
- Дыня?! – дыню я в своей жизни видела, конечно, ни один миллион раз. Но такую ни разу!
- Дыня. С огорода моего. В город-то что везут? Огромные, всякой всячиной напичканные. А здесь она – такая, какая и должна быть. Экологически чистая. Без всяких скрещений, удобрений и прочих агрономных вывихов. Кушай на здоровье.
- Спасибо, - теперь, «приглядевшись», я почувствовала некоторое вкусовое сходство с «городской» дыней.
- Ну давай, девонька, свой вопрос.
- Куда, дед Яша, придет в скором будущем человечество?
- А что именно ты имеешь ввиду?
- Я, знаете, вот живу здесь некоторое время и вижу: жизнь совсем здесь другая, не то что в городе. И если природа создавала именно такой… м-м-м… формат… - сказала я и собралась было объяснить значение этого слова, но в ответ услышала:
- Знаю-знаю я, что такое «формат», и «Виндоус», и «МС-ДОС», и факс, и принтер… Ты говори-говори, немного уже осталось до дома.
Я, услышав знакомые до зубовного скрежета слова, от древнего старика, живущего в глухой малюсенькой деревеньки, запнулась. Дедуля от ран уберег и в этот раз.
- Т-так вот, - продолжила я. – Если человек сам для себя создал вокруг «мертвую жизнь», все убил, химию всякую излучение придумал, то… то… Он должен, наверное, умереть в муках, элементарно задохнувшись? Да?
Дед долго молчал. Мы шли, шли по совершенно нестрашному и гостеприимному лесу. Я чудным образом больше не запиналась и не падала. Наконец он хрюкнул и заговорил:
- Ты, девонька на страшную, тяжелую тему размышляешь. Лучше современному человеку голову над этим не ломать. Но раз уж спросила, - скажу, что думаю. Какая-нибудь серьезная катастрофа на Земле, скорее всего, произойдет. Не сейчас я думаю. Долго еще ждать. Но это закономерно: все на свете имеет свой цикл. Как нарыв. Он зарождается, зреет, прорывается. Человеческая жизнь, не отдельная, а вообще, также зарождается, зреет, рождается, прекращается, снова зарождается, зреет, прекращается. И процесс это бесконечный. По крайней мере, нам так кажется. В этой катастрофе, я думаю, все не погибнут, многие останутся. Что это будет за планета – не знаю. Что касается сделанного человеком… Вот скажи, ты можешь изо дня в день делать одно и то же с точностью до миллиметра, секунды и так далее?
- Нет. Быстро с ума сойду.
- Вот. А можешь постоянно одно и то же видеть перед собой и ничем не интересоваться?
- Нет. Однозначно. И не любить-ненавидеть тоже не можешь. Так? Потому что меняются твои потребности и живая душа просит свежих чувств и впечатление, а тело – движения. Поэтому ты идешь, думаешь, что-то делаешь. Каждый человек так. Он запрограммирован изначально на развитие. Если младенцу перекрыть возможности развиваться, он или умрет, или будет дебилом, то есть в развитии застынет. Так? Вот. Люди – не роботы, в противном случае само явление жизни не имело бы смысла. Развивается человек, развивается человечество. Каждый день что-то придумывает новое. Так что все нормально.
- Но люди болеют. Никому лучше от этого прогресса не становится!
- Становится. Просто ты не замечаешь. Это очень медленный процесс. Процесс формирования нового человека, который без потерь и особых болезней сможет жить в мире, созданном его руками. Организм ведь наш эластичен. Постепенно подстроится под новые условия и будет жит дальше. Но всем, кто живет в период перестройки тяжело буде. Вот как ребенок. Он учится ходить и падает, но потом опять идет, с трудом. Пока все движения не доведет до автоматизма. Так? Человечество тоже сейчас в этом мире делает первые шаги. Встанет на ноги. Не волнуйся.
- А долго продлится этот период?
- Да, девонька. Еще долго.
- Как все просто, - прошептала я. – А вы говорили – страшно.
Дед остановился, внимательно посмотрел на меня и тихо спросил:
- А что ты сейчас чувствуешь?
По спине поползли испуганные мурашки.
- Страх, - призналась я.
- Видишь? Не нашего это ума дело, и лезть в него не надо. Смотри, девонька, пришли.
Перед нами стоял дом.
Старая, рассыпавшаяся в руках тетрадка с желтыми, когда-то залитыми неизвестной жидкостью листами, нашлась-таки в результате длительного и напряженного процесса поиска, предпринятого бабушкой и внучеком. Последний отказывался идти играть в песочек, кушать в огороде ягодку и блинчики на кухне, гулять с соседскими мальчишками. Не соблазнился Алешка и остальными заманчивыми перспективами, предлагаемыми бабушкой, которая была одержима одной-единственной мыслью: найти тетрадку.
- Ну, какую, баба? – канючил Алешка, нарезая вокруг бабушки круги.
- Алешенька, ты не мешай мне, родный.
- Я помочь хочу, баба.
В конце концов любящая бабушка сдалась. Она подробно описала добровольцу искомую тетрадку, и он задумавшись на мгновение, исчез из комнаты. Спустя пять минут пришел обратно и серьезно, по-взрослому, спросил:
- Баб, тебе, что ли этот хлам нужен был?
Бабушка, перерывшая к тому времени полдома и потерявшая надежду, устало оглянулась и увидела Алешу небрежно сжимавшего в кулаке свернутую в трубочку старенькую тетрадку в темно-коричневой дермантиновой обложке. Такого кощунства бабушка, видимо, снести не могла и неожиданно громко вскрикнула:
- Алеша!
Мальчишка от неожиданности вздрогнул, уронил тетрадь, и листы с шорохом, в совершенно произвольном порядке рассыпались по полу. Бабуля застонала.
- Алешенька! Что ты наделал? Ну как же я их теперь соберу? Ведь им лет уже так много, и непонятно, поди, что написано…
- Больше, чем мне? – с интересом спросил Алешка.
- Что? – не поняла бабушка.
- Лет. Больше, чем мне? Ты сказала, что листам много лет, вот я и спрашиваю.
- А… Да, родный, на много больше. Считай, на целую жизнь… - задумчиво глядя на листы ответила женщина.
Такой тон был Алешке знаком. Иногда бабушка рассказывала о своей молодости, о друзьях, о бесконечной работе на заводах, о танцах. Таким же тоном говорила она на похоронах с соседками, пускаясь в воспоминания о почившем. Тогда Алешке ясно представлялось местное кладбище, на котором он несколько раз бывал, ряды могил, высокая трава, молчаливые деревья тишина и леденящая душу таинственность, окружавшая эту неподвижную картину. Даже зимой почему-то кладбище представлялось ему с зеленой травой и тихими, густыми темно-зелеными кронами деревьев.
- А про что там написано, бабуль? – тихо спросил он, заинтересовавшись.
Бабушка заглянула в глаза.
- Правда, хочешь знать?
Алешка, не дыша, кивнул. Неожиданно захотелось услышать от бабушки что-то страшно, интересное и необычное.
- Эта тетрадь, Алешенька, - история жизни одной незнакомой, никому неизвестной женщины. Это была очень… невероятно…выдающаяся женщина. Она была одна … почти во всем мире. Понимаешь? И ей ничего делать не оставалось, кроме как писать. Вот она и писала. А потом просто отдала на хранение мне. Когда умирала. Ну… на всякий случай.
Алешка сидел завороженный. Судорожно пытался сохранить в уме все вопросы, чтобы задавать по очереди. По горькому опыту знал мальчишка: сразу начнешь спрашивать – что-нибудь да упустишь.
- А давно она умерла?
- Очень.
- И она была хорошая?
- Хорошая… Страдала много… Плохие-то так не страдают. Потеряла все… Иди, Алешенька.
- А она здесь жила?
- Да.
- А где?
- Да не помню уж я, - солгала бабушка, решив в подробности не вдаваться.
- А почему она умерла?
- Старая была, - снова покривила душой бабушка. – Я не помню ничего, милай. Ты иди, не отвлекай меня сейчас. Я прочитаю, потом, может, расскажу тебе.
Алешка, похныках и попытав ее еще немного, убежал делится новостями с товарищами.
Женщина вздохнула, собрала листики, и пробормотав: «Теперь еще сказку ребенку сочинить надо», присела к кухонному столу и принялась вглядываться в размытые строчки.
Тошка был еще бледнее, чем в тот момент, когда я уходила. Тогда мне казалось, что хуже уже быть не может, сейчас я понимала, что очень даже может. Он лежал в той же позе, как я его оставила, и в первый момент мне показалось, что он умер: глаза, обведенные темно-красными, багровыми кругами как будто провалились, губы приняли синеватый оттенок, голова стала похожей на обтянутый тонкой желтой кожей череп. Часто задышав, я привалилась к стене у изголовья и увидела кружку, в которой оставляла воду. Кружка была пустой. Значит, он пил, поскольку на полу не было следов разлитой воды.
Пока я переживала, дед вымыл руки (он совершенно нормально передвигался по дому, следовательно, часто здесь бывал), быстро скинул одеяло с похудевшего Тошки, разрезал ножницами повязки, неумело наложенные мной.
- М-да…
Я опустила глаза. Мама родная!!! Ткани ран отекли и были покрыты страшным, мерзким желто-зеленым налетом, виднелись прилипшие к ране ворсинки бинта. И запах… Пока я в ступоре глазела на эту жуткую картину, дед каким-то приспособлением коснулся налета, и из раны струйкой потек гной. Я вскрикнула и закрыла лицо руками.
- Прекратить истерику! – резко, грубо крикнул дед. – Слез твоих не хватало. Ты видишь, ему срочно помощь нужна. Так что будешь помогать. Ты мне нужна трезвая.
- Ч-что делать?
- Лук есть? – так же грубо спросил дед.
- Какой? Репчатый?
- Да! Быстрей соображай.
- С прошлого года. И сейчас уже созрел некоторый…
- Быстро неси свежий. Вымоешь, почистишь. Делай хорошо! Поняла? Возьмешь нож, тоже чистый, придешь сюда с луком и ножом. Давай глубокую плошку немедленно.
Я вернулась к Тошкиной кровати с тарелкой молодого лука, досточкой для резки овощей (на всякий случай) и самым острым ножом. Дед на коленях стоял перед кроватью, бормотал что-то под нос и обрабатывал рану на ноге. Рука Тошки, лежащая на полотенцах, была в крови, рана чистая.
- Принесла? Садись здесь и режь лук. А терка в хозяйстве есть?
- Есть.
- Тогда неси терку и три.
Когда я снова оказалась у кровати, дед ковырялся в своей сумке.
- Значит, урок номер один, девонька. Рану, ее всегда нужно очищать. Больно-не больно, - надо! Натерла? Давай сюда.
Дед протянул стеклянный стакан, и я стряхнула туда натертый лук. Он быстро что-то насыпал поверх лука, перемешал деревянной палочкой, пошептал, опять что-то насыпал. Потом достал темный пузырек с закрытым горлышком и аккуратно капнул несколько капель. Закрутил стакан крышкой, потряс и объяснил:
- Лук – сильнейший природный антибиотик. Сильнее только чеснок. Но его готовить долго. Я в следующий раз принесу. Бинты есть? Давай. И вот еще… - он снова порылся в сумке и достал бумажный сверточек с травой. – Завари кипятком. Сколько в горсть возьмешь. Воды побольше. Давай-давай.
Но я не уходила. Я смотрела, как быстро и осторожно старик накладывает деревянной лопаткой свою мазь прямо на открытые раны. Когда дед, пошептав что-то, взялся за бинты, я отправилась заваривать чай.
- Девонька, принеси-ка воду. И вот – возьми, - дед вложил в руки ту самую плошку, полную мерзкой, вонючей массы. – Пойди и вылей на землю, туда, где всегда солнце днем.
- Почему именно туда?
- Делай, как говорят.
- Дедушка, неужели так много этой гадости в нем было?
- Основная гадость, девонька, внутри осталась.
До поздней ночи дед сидел около Тошки, вливал ему в рот разные отвары, шептал что-то, гладил вокруг ран. Периодически Тошка начинал стонать, глядя на нас мутными глазами, просил пить.
Уже ночью дед двинулся обратно.
- Дедушка, останьтесь. Поздно, по лесу ходить опасно, мало ли что.
- Я, девонька, леса не боюсь. Ни днем, ни ночью. И дойду нормально, не беспокойся. Я тебе мазь оставлю. Поставь, где потемнее. А завтра я зайду, принесу другую, на чесноке, да объясню, как ими пользоваться. А ты ложись. Он эту ночь проспит спокойно. Ему уже не больно. Быстро поправится. Спокойной ночи.
Я закрыла за дедом дверь и рухнула рядом с Тошкой, заснув еще в процессе приземления на перину.
«_______________
Опять видела Петра. Хороший человек, сильный, влиятельный. Букеты приносит красивые и дорогие. Где только при нашем-то дифиците берет? «Волга» черная, блестящая. Шофер. Девчата чуть в обморок не попадали, когда увидели его. Что, говорят, замуж не идешь? Жила бы себе, что сыр в масле.
Может правда согласиться? Нет, не по мне он. Не люблю я его. А мне, чтобы жить, любить надо.
А он на руках носит… Подарки дарит…
_______________
Пошли с девчатами на танцы в клуб, а он и там появился. Девчата ахнули, разбежались сразу. А я даже о чем говорить с ним не знаю. Да и стыдно мне: он-то ведь много старше нас. Ребята смеются уже. Все спрашивают, как мой престарелый поклонник.
________________
Сегодня гуляла с Петром. Долго он меня упрашивал. Вот сегодня целый вечер после работы вместе провели. Все говорил, рассказывал про Кремль, про Париж. Пригласил в ресторан, я не пошла. А он посмотрел так внимательно, косы мои погладил, усмехнулся нехорошо.
- Ладно, - говорит. – В кафе-мороженое зайдем?
В нем фальшь какая-то, а может, злость. Ну, как же жить с таким человеком? Нет, не могу я. Опять отказалась.
________
Он пытался меня поцеловать! Сначала мы просто шли по проспекту, а потом свернули во дворы и… Он весь вечер был совсем обычный: не грубил, не издевался, даже не лез со своими вечными матримониальными разговорами. И тут… Заломил руки, прижал к какой-то стене… Мне так противно… противно… противно… Ненавижу!
_______________
Мама сегодня сказала, что если я за него замуж не выйду, всю жизнь мучиться буду. Не хочу за него замуж, я за Сашку замуж хочу».
«Мы прожили в этой деревеньке еще некоторое время, а потом вынуждены были уехать: к маме постоянно приходили какие-то люди. Я весьма смутно помню, как они сидели на веранде (приходили всегда поздно вечером) и что-то объясняли маме, а иногда, видимо, и угрожали.
Была в тот год очень лютая зима. Для тех мест, где мы тогда жили, совершенно нехарактерная. Я до сих пор периодически слышу о той зиме, о ее влиянии на экологию, на человека, на растения, на животный мир. Делают из мухи слона. Ну, зима и зима, значит, природе для равновесия не хватало именно такой погоды, что уж тут поделаешь. Они бы лучше с такой же страстью говорили о влиянии на все перечисленные объекты выхлопных газов и радиоактивных отходов, коими полны наши города.
Темной и страшной ночью той зимой мама разбудила меня и прижав палец к губам, показала на мою одежду, лежащую на кровати. Я оделась, как могла быстро, взяла в руку протянутый мамой узелок, и мы пошли в этот дикий холод, по скрипучему снегу. И шли-шли-шли.
Когда я совсем замерзла, мама завела меня в какой-то дом, где молодой парень стал отогревать мои ноги, а я заходилась в крике от боли в отмороженных пальцах.
Рано утром мы снова пошли. Вот темно-синее бархатное небо со звездами я помню очень хорошо, и мороз, залезавший под шубку.
К тому времени, как посветлело, мы пришли в деревеньку, такую же крохотную и нищую, как та, из которой мы сбежали.
Мы обосновались там, в одной из явно брошенных избенок. И зажили.
Маму здесь сторонились, меня не обижали, хотя старались близко не подходить. И так мы жили, практически впроголодь, до моего шестнадцатилетия. Получила аттестат местной школы и пинала воздух, раздумывая чем бы теперь заняться.
И на этот раз в мою судьбу вмешалась ночь. Снова разбудила меня мама и, пряча заплаканное лицо, быстро прошептала:
- Уезжай, Аленька. Забудь обо все. Обо мне, о деревеньке, об этой нашей жизни. Это я виновата в том, что ты здесь! Только я. Сейчас еще все можно исправить, и ты будешь жить в нормальных условиях, счастливой жизнью, если только сумеешь все забыть. Одевайся поскорее, мало времени… И не перебивай. Приедешь в город, любой город, только он должен быть большой, поступай там в институт. И живи спокойно. Кто бы и о чем бы не спрашивал – рассказывай небылицы: ну, что жила всю жизнь в… , скажем, Кирове или Барнауле и приехала поступать. В институт тебе надо обязательно. Никогда и никому ни при каких условиях не рассказывай обо мне, о папе, о твоем детстве! Никогда! Сюда не приезжай. Писем не пиши, да и не дойдут они до меня, наверняка.
- Мама…
- Все-все, дорогая. Здесь тебе жизни нет.
- Ты…
- И со мной не будет. Ты уезжай. Может когда-нибудь я тебя найду. Все-все беги на платформу.
«Бежать» до платформы надо было с час, не меньше. Мы ходили туда с мамой продавать спелую клубнику пассажирам проезжавших поездов, которые, по известной лишь Богу причине, останавливались на нашей платформе.
Мама сунула мне в сумку с вещами деньги, соленые огурцы, пирожки и прочий деревенский провиант, поцеловала на дорогу и закрыла дверь. Я не успела ничего спросить и не смогла ничего сказать. Желая выяснить причину столь кощунственного обращения с единственной дочерью, я долго пинала дверь, кричала, стучала в темные и скорбно тихие окна. Но никто не отзывался. Светила яркая медово-желтая луна, и мне вдруг стало так страшно и одиноко ночью, около рассыпающейся избушки, в которой затаилась мама, по непонятным причинам желавшая от меня избавиться.
Мне ничего не оставалось, как идти к станции.
Я села на электричку, потом в какой-то поезд, привезший меня, как и советовала мама, в огромный шумный, грязный город.
Денег, данных мамой, было много. Для деревни. Для города – мизерно, ничтожно мало. Мне как раз хватило на билет и джинсы отвратительного качества и немного еды. И все. Деньги кончились.
Я села на ступеньки университета, войти в который не могла: он меня потрясал и подавлял настолько, что менее травматичным для моей души оказалось смотреть на него издалека, не заходя во внутрь. Короче, никуда я не поступила.
Третий день голодная, я сидела на ступенях все того же университета (тянуло меня сюда, как пчелу на мед) и раздумывала, где бы достать пищу. Я чувствовала мерзкую слабость во всем теле и отчаяние в душе. И тут мне улыбнулась судьба.
Высокий и ужасно красивый молодой человек вышел из машины и пошел по направлению к зданию. За ним неслась неописуемо красивая девушка, в короткой юбке, на каблуках, но с перекошенной от злости физиономии. Они остановились в двух шагах от меня.
- Юля! Все мы об этом говорить больше не будем! Я видеть тебя не хочу. Оставь меня в покое, - произнес юноша хорошо поставленным голосом. Он четко и грамотно произносил слова. Так, как мама. Мне, привыкшей к деревенской речи, было так приятно слышать это. К тому же в городе, как я, к своему удивлению, выяснила полно абсолютно безграмотных людей.
- Вадя! Я не… - заорала красавица, но Вадя решительно оттолкнул ее и подошел ко мне. Взял за руки, поднял и нежно произнес:
- Дорогая, ну, наконец-то! Я ужасно волновался. Как съездила к маме? Что же не переоделась? Тоже соскучилась. Ну, ладно, фиг с ними, с лекциями, поедем домой. Кстати… Познакомься, милая, это моя… однокурсница Юля. Мы, как ты понимаешь, все никак не можем поделить конспекты.
Юлино личико перекосила гримаса отвращения. Она брезгливо посмотрела на меня и быстро взбежала по лестнице, даже не попращавшись.
- Прости, - приветливо улыбнулся мне Вадя. – Прости, что мне пришлось тебя впутать, просто отвязаться от этой красавицы по-другому невозможно. Тебя как зовут?
У молодого человека, судя по всему, было отличное настроение, вызванное тем, что ему так легко удалось избавиться от девушки.
- Алина. Зачем ты ее обидел?
- Не волнуйся, у нее в поклонниках пол-института бегает, через пару минут найдет утешение.
Мне, выросшей на классике и маминых рассказах, при отсутствии в семье мужчины, верилось только в святую и бесконечную любовь. И тогда происшедшее на моих глазах показалось чем-то вроде фрагмента фильма ужасов.
- Как это, утешится? – испугалась я. – Таблеток наглотается?
- Откуда ты взялась? – расхохотался парень.
- Из деревни…
- Все понятно. Ты про Юльку забудь. Все у нее хорошо. Скажи Алина, чего ты в данный момент хочешь больше всего?
- Кушать…
- Хорошо, поехали, накормлю тебя. А меня зовут Вадим.
Мы сели в огромную, невероятно шикарную машину и долго катались по городу.
- Вот. Милое местечко.
То был крошечный, довольно дорогой ресторанчик с классической русской кухней. Я пребывала в тумане восхищения от красоты, приглушенного блеска, яркого сияния, от услужливости официантов, от количества всевозможной еды. Я, несмотря на деревенское происхождение, была обучена мамой правилам поведения в подобных местах. Поэтому спокойно взяла столовые приборы и принялась аккуратно, по-немногу поглощать пищу, пытаясь вести светскую беседу. Глаза у Вадима увеличились.
- Ты, говоришь, откуда?
- Из деревни…
- А у вас в деревне школа этикета?
- У нас в деревне самая обычная школа, общеобразовательная. Никакого этикета, насколько я помню, там не преподавалось.
- А сюда как попала?
- Я хотела поступить в университет.
- И все?
- Все, - я хорошо помнила мамино напутствие: обо всем забыть. – Мне негде жить. И нечего есть. И у меня нет денег. И я хочу учиться. Вот такая грустная история. Ты не подумай только, что я жалуюсь и не усматривай в моих словах намек. Я просто излагаю свои мысли.
- И куда ты сейчас пойдешь?
- Не знаю. Вот выйдем отсюда, я и подумаю.
Нам подали десерт, и беседа на это время прервалась. Я раздумывала о том, куда же мне действительно пойти. А Вадим разглядывал меня сквозь бокал вина.
- Поехали ко мне.
- К тебе? – напряглась я. - Зачем?
- В гости.
- Нет.
- Будешь ночевать на улице?
- Это мое дело. Спасибо за ужин.
- Пожалуйста. И все-таки поехали.
- Нет.
- Алиса…
- Аля, пожалуйста.
- Аля, я тебе обещаю… Просто в гости. Ты меня поняла?
Почему-то все в моей жизни имеет отвратительное свойство хорошо начинаться и плохо заканчиваться. Я согласилась ехать.
Вадим, естественно, жил один в громадной, особенно по меркам моих родных пенатов, квартире. Шикарной и холодной.
Почти год я гордо ночевала в отведенной мне комнате одна, наблюдая (не воочию, конечно, а так – анализируя косвенные признаки), как меняются одна за другой одинаковые красивые девушки. Вадим читал мне стихи, дарил шикарные букеты, устраивал романтические вечера. Мне сейчас кажется, что для него это была такая игра, позволявшая ощущать жизнь во все ее полноте: удовлетворяя в своей душе и возвышенное, и скотское. Я приводила его в чувство после пьянок, наводила в квартире уют, совершенно несвойственный этому жилищу до моего продолжительного визита. И почему-то за все время ни я, ни Вадим не вспомнили о том, что я хотела учиться.
Чаще всего я была одна дома и постоянно думала о маме. Теперь у меня были деньги, одежда, еда. Я могла помогать ей. Но… Письмо, отправленное маме, пришло обратно с непонятной пометкой «адресат отсутствует». Какие-то иные действия я предпринять не могла, поскольку боялась, что Вадим что-то узнает: мало ли что имела ввиду мама, прося меня забыть обо всем. А если всплывет правда, которая ее же и убьет?
Мы прожили пару лет, и я уже решила, что это моя судьба. Лучшего мужа, чем Вадим нельзя было и пожелать. И я любила его.
В тот страшный вечер я, ничего не ожидавшая плохого, мирно стряпала на кухне пирожки. Вадима не было.
Пирожки остыли, борщ остыл тоже, часы показывали третий час ночи. Вадима не было.
Он не пришел и через сутки. На вторые сутки я, последовательно прошедшая все стадии безнадежного ожидания, от истерики до надежды и обратно, собралась идти в милицию. И тут в дверь постучали.
Вадим, в разорванной одежде, с ног до головы перепачканный кровью, секунду тупо смотрел на меня, а потом с усилием, едва слышно прошептал: «Я в порядке» и упал мне на руки.
Я, перепуганная, схватила со столика его записную книжку и позвонила Славке, врачу-терапевту, нашему знакомому. Приехавший Славка быстро осмотрел Вадима и сказал:
- Аля, это ножевое.
- Что?
- Слушай меня, дура! – грубо заорал Славка, и я вжалась в стену. – Где он был знаешь?
- Н-нет…
- И не надо. Запомни: никогда и ни при каких условиях ты ничего о последних двух днях не знаешь особенного. Все было как всегда. В С Е К А К В С Е Г Д А. Я заберу его с собой. Ничего серьезного, кроме потери крови, но это не проблема. Все, Аля, веди себя хорошо.
Две недели, последовавшие за этим страшным событием, я давила дома морковный, свекольный и яблочный сок и поила с ложечки Вадима. Я не спала, практически не ела, и боялась, что кто-нибудь посторонний залезет еще и в эту тайну. Мама, Вадим… Как сговорились.
Родителей своего будущего мужа я так ни разу и не видела, ни до, ни после. Вообще ни разу. Похоже, тогда они не приходили даже в больницу. Хотя, может, они просто ничего и не знали.
Через три недели Вадим, поправившийся и похорошевший, вернулся в наш дом. Я встречала его вечером в прозрачном кружевном пеньюаре. Через неделю мы зарегистрировались. Без свадьбы, без праздника, просто поставили печать. И стали жить дальше».
Я лежала на полке в бане. Надо же сколько все-таки упускает городской человек! Баня! Раскаленный воздух, ароматный веник, горячий пар. Тошка приучил меня к бане и помог оценить всю непередаваемую прелесть банных процедур. Главное, думала я, вдыхая раскаленный воздух, никуда не торопиться и париться на голодный желудок. И после бани ничего тяжелого не есть. Хорошо!
- Аня! Аня! Быстро сюда! – страшный Тошкин голос подбросил меня с полка, и я, забыв одеться, вылетела на улицу. Двор был в дыму. Невыносимо несло гарью. И ничего не видно.
- Аня!
- Тоша, я здесь? Я тебя не вижу! Тоша!!!
Тошка очень быстро поправился от дедова лечения. Уж не знаю, возможно ли было такое в условиях наших больниц. Но на ноги он встал дня через три после первого визита деды Яши. Раны еще не зажили окончательно, да и Тошка был слаб, поэтому мы старались не особо утомляться. И теперь – пожар.
- Аня! – заорал откуда-то Тошка, - Аня! Быстро к сараю!
Я метнулась обратно в баню, схватила несколько простыней и запихнула их в бадью с ледяной водой. Вытащила, прижала к себе, даже не ощутив холода рванула к сараю. Этот сарай Тошка строил уже вместе со мной. Для всяких, как он говорил «ненужных нужностей». Рядом с сараем был колодец. Ничего не различая в дыму, я замахала одной из простыней, пытаясь немного разогнать дым и найти Тошку.
- Аня! К колодцу! Ведра там, неси сюда. Дай простыню, - Тошка коснулся меня и исчез. Я резво поскакала к колодцу…
Через несколько часов мы, уставшие и серо-черные, сидели на крыльце. За домом, рядом с баней лежали остатки нашего сарая, вместе со всеми «ненужными нужностями».
- Тош, - тихо спросила я, - почему оно все-таки загорелось?
- Спичку случайно уронил… - Тошка явно не хотел признавать, что еще слаб. Но даже сквозь сажу, равномерно покрывавшую его тело была видна нездоровая бледность, которую до пожара уже практически не было видно. Значит, тяжело ему далась борьба с огнем.
- Знаешь, Анька, а ведь на этом месте уже две постройки сгорели. Это третья.
- Две? А что здесь горело?
- Первый раз здесь была банька. Маленькая, временная. – Сейчас, надо отдать должное Тошке, любителю, баня была большая, позволявшая, так сказать, развернуться. – Второй – что-то типа крытой беседки, я хотел, чтобы она была увита растениями, но не успел ничего посадить – сгорела… Теперь вот сарай. И что ведь интересно: всегда загоралось, когда внутри кто-нибудь был. Не надо, значит, ничего там строить. Место нехорошее.
Мне стало страшно. Поползли мурашки по спине, темнота окружавшая нас, усиливала все чувства в миллион раз. Я задрожала.
- Ань, - Тошка понял мое состояние и, как всегда, решил утешить. – Ты вот пойми… ну как тебе сказать… Ты ведь в городе жила, вам это сложно понять… Природа, она никогда не обидит, она предупредит, напугает, защищая. Понимаешь? Все необъяснимое, странное и страшное – ведь тоже природные явления. Это нам они не известны. А ей-то известны, и совершается все только с ее ведома. И мы ее дети. А ни одна мать своего ребенка не обидит, боль не причинит просто так. Вот и в данном случае: ничего же не случилось. Я живу здесь после последнего пожара уже два года, и все спокойно. Просто строить там не надо ничего. И все. Ты не бойся, учись окружающий мир понимать. Ну, как, спокойней стало?
- Да, - страх действительно исчез, - стало. Надо вымыться и спать.
- Ночь хорошая. Ты иди мойся, а я костер разведу. Потом тоже ополоснусь и посидим еще. Хорошо? А завтра отоспимся.
- Тоша, - попросила я, когда мы чистые и умиротворенные сидели у костерка и пекли картошку, - расскажи про деда Яшу. Он изобретатель, да?
- Дед Яша?.. Да, изобретатель. У него очень тяжелая, интересная судьба. Это ведь мой прадед, знаешь?
- Нет. Он сказал, что ничего про себя и про тебя не расскажет. Если ты захочешь – расскажешь.
- Не верит он тебе, Анька. Не верит.
- Почему?
- Не знаю. Он, в принципе, никому не верит. А что еще сказал?
- Да рассуждал в основном. Сказал, что ты ненавидишь браконьеров и если кто с ними свяжется, ты его тоже будешь ненавидеть. По-моему, он намекал как раз на меня. Что я с ними свяжусь.
- Возможно. Но он прав. Этих товарищей я действительно ненавижу. И все, что с ними связано, и всех, кто с ними связан. По собственной воле или нет.
- Это несправедливо, если человек не по собственной…
- Ань. Это так и это не обсуждается. Хочешь про деда узнать?
- Да.
- Я еще его жену, прабабушку свою, в живых застал. Вот женщина была! Аня! – Тошкины глаза вдруг засверкали. – Железная леди, а не женщина. Ее слушались просто все окружающие. Все. Понимаешь? Ее слово было законом, который никто, никогда и ни при каких условиях не нарушал. Маленькая такая женщина, сгорбившаяся к старости. И добрая. Она своей силой не злоупотребляла никогда. К ней со всей деревни за судом бегали. Она и драки прекращала, и баб от мужей спасала. Некоторые мужики деревенские, представляешь, даже пить переставали, если ей этого хотелось. В деревне, вообще-то, все и всегда пили… Так вот. У нее пятеро детей было. А выжили только два – первый и последний. Грустно. Я с самого детства мечтал всю историю своего рода с этой стороны собрать. Фотографии, вещи, на могилках побывать… Пока не получилось.
- А почему они умерли?
- Время, Аня, тяжелое было. И диагнозов никто тогда не ставил. В таких, по крайней мере, случаях. Не до того было. Умерли, да и все. Одна девочка со странным именем Валеонория до восьми лет дожила, а остальные умерли во младенчестве. Болели сильно. А бабушка вынесла две войны, осталась, по словам деда, такая же как в молодости: милая, радостная, счастливая, как он говорит, «из души». Дед работал на железной дороге, вагоны осматривал, а ночью, уставший, садился за свои чертежи. Мне иногда кажется, что он только сейчас смог отоспаться. И брат его чертил, изобретал. Дед говорит, это потребность, привычка, отдых. Юлий, брат деда, болел сильно. Кажется, у него в доме еще лаборатория какая-то была, и он туда никого не пускал. Не помню точно, у деда спросить надо. Так вот. Болел сильно, чертежи передать родственнику пытался, а потом, только Юлий умер, они мгновенно исчезли в неизвестном направлении. Про них уже и думать все забыли: и дед Яша, и жена его, и Юлия жена. Кто вообще говорил, что Юлий сумасшедший был, чертежи ничего интересного не содержали. А потом, совершенно внезапно резко стали появляться приборы, которые Юлий вычерчивал. Представляешь? Их «изобретал», причем с дикой скоростью, какой-то человек в то время известный, состоявший в партии, шишка, короче… Никто, естественно, в то время ничего доказывать не стал, спорить было тоже опасно. Родственники сжали зубы и все. А отца деда Яши, представляешь, сослали в Сибирь, когда он, в возрасте пятидесяти лет женился на шестнадцатилетней. У него к тому времени жена умерла, осталось семь, кажется, а может, восемь детей. Много. Его сослали, жена молодая с ним поехала. Те дети, которые маленькие еще были, тоже – с ними. Она ему еще родила. В результате, детей было одиннадцать. Вот такая у нашей семьи история. Больше я почти ничего не знаю. А, вот. Та лаборатория, которая была у деда Юлия, тоже исчезла. Комнатка маленькая у него была, в которой он жил. Там занавеска висела. За занавеской – стол с колбами, какими-то реактивами, микроскоп, приборчики разные. Это все так и стояло, когда он слег. И никого он туда не пускал никогда. Только жена пару раз случайно видела. Он лежал парализованный и спал, а она заглянула за шторку и все это хозяйство увидела. В квартиру посторонние не заходили, к деду, кроме жены вообще никто не подходил, но лаборатория после его смерти исчезла. Когда он умер, в тот же день, его жена зашла за шторку, а там пустой стол. И никто не знает, что куда делось. Ведь все было, пока он лежал парализованный. И парализовало его внезапно. Вот и все. Интересно?
Я очнулась через секунду и резко захлопнула открывшийся рот. В голове вихрем летали вопросы, но поймать и задать не удалось ни один. Темная звездная ночь, запахи леса, тишина, шорохи придавали этому экскурсу в давно минувшее прошлое, за которым давно закрылись двери истории, некий жутковатый реализм. Вздрогнув от очередного привычного звука, я спросила первое, что пришло внезапно в задурманенную голову:
- А почему ты живешь не с прадедом?
- Да большой я уже мальчик. А если серьезно, когда-то он сказал, что в семье так принято: ребенок, достигший восемнадцати, перестает быть ребенком и уходит строить свою собственную жизнь. И несет за все ответственность сам. Потому что только ответственность позволяет человеку не скатиться, выжить. Я тогда подумал, что это придумал отец деда Яши от невозможности прокормить стадо детей, - весело улыбнулся Тошка.
- А почему дед Яша живет в лесу?
- Сказал, его сюда после войны потянуло. Я его понимаю, - меня тоже со страшной силой тянет. Так, что удержаться в городе невозможно. Я ведь даже в городе уголки природы нахожу, хотя там редко бываю. Ну, ты все это знаешь. Так вот. Дед после войны собрал пожитки, жену и уехал в эту деревеньку. Она раньше большая была. Это сейчас все уехали в город, за счастьем. Потом к нему дочь приехала. Это старший ребенок его. Она тогда уже совсем взрослая была. Она приехала с дочерью. Сейчас они тоже в городе. Ну вот. Ань, ты прости, я знаю: у тебя вопросов уже за миллион перевалило. Я устал сегодня. Давай все разговоры на завтра отложим, а?
Я кивнула. Тошке, действительно, пора отдыхать. И так наработался, а при его состоянии так напрягаться нежелательно. Мы потушили костер и пошли спать. Я, засыпая, почувствовала, что заражаюсь Тошкиным желанием узнать об этой семье побольше.
«Наша с Вадимом семейная жизнь складывалась довольно хорошо, можно сказать даже, счастливо. Мне был двадцать один год, и я думала, что знаю эту жизнь, и она прекрасна.
Как-то вечером, смущаясь, Вадим попросил меня «провернуть одно маленькое дело».
- Конечно, если я могу тебе помочь. А что нужно сделать?
- Аль… Ты только не пугайся. Тебе нужно пококетничать с одним человеком.
- Что?
- Ну, ты же у меня красивая, вот все на тебя заглядываются. И вести себя умеешь, как королева. Ты с ним посидишь, позавлекаешь его, а мы в это время одну вещь сделаем.
- Так, Вадим, - я решила прояснить все странности, - зачем это надо? Только давай договоримся, ты говоришь все как есть.
- Как есть… Хорошо, - вскинул голову Вадим, зло сверкнув красивыми глазами. – У нас, Аля, небольшие финансовые проблемы. Ну, долг у меня. Так получилось. Я не смог в этот раз все просчитать. Этот мужик Юрий Николаевич его зовут, он имеет записную книжку, где записывает все долги, потому что так ни фига не помнит. Мы уже выяснили: мой долг записан на отдельной страничке без всяких опознавательных знаков. Мне нужно, чтобы он не дернулся с места, пока я этот листик не ликвидирую, понимаешь? Я его вырву, и все. Проблем больше не будет. Мы послезавтра поедем к нему в гости и… Аль, ну ты меня спасешь? Нас, я имею ввиду…
Против этого взгляда ласкового щеночка я уже устоять не могла.
- Мне противно, Вадим, но я сделаю.
И я сделала. В роскошном особняке одного из престижнейших районов нашего города толстый, мерзкий и старый Юрий Николаевич устраивал прием. Я по знаку Вадима подошла, светски улыбаясь к хозяину дома, протянула бокал шампанского и, краем глаза наблюдая за Вадимом, задала какой-то вопрос. Юрий Николаевич заулыбался, взял меня под руку и повел к креслу. Мы мило пробеседовали около часа. Вадима не было. Я начала беспокоиться, но не могла встать и уйти. Вдруг мой любимый ищет эту книжку или страница там не выдергивается… Наконец, появился Вадим. Он был пьяный и злой.
- Пойдем, дорогая. Как вы провели вечер, Юрий Николаевич?
- Превосходно, дорогой.
- А ты? – обратился он ко мне несколько грубовато.
- Чудесно, - я сделала вид, что все нормально.
- Поедем домой.
Оказавшись в своей комнате, я села перед зеркалом и стала причесывать волосы. В зеркале увидела, как в комнату вошел Вадим. Его выражение лица меня озадачило. В глазах была боль. Невыносимая, всепоглощающая. Эти глаза абсолютно трезвого человека в упор смотрели на меня. В них, кроме боли внезапно появилось обвинение. В чем ты обвинял меня тогда, Вадим?»
Вся тетрадь была исписана маленькими замечаниями, понять которые, казалось, сможет только автор. Не было дат, не было никаких ссылок или пояснений. Только короткие фразы. Однако эти заметочки постепенно складывались в историю. Историю жизни, рождения, смерти. Историю надежды и отчаяния. Жизнь, заполненная событиями, страстью, молчанием и ударами часто, тяжело бьющегося сердца. Бедная, сколько же тебе пришлось вынести!
Стопка прочитанных листочков росла. Алешенька уже давно спал, и его белокурая головушка, покоившаяся на лучшей бабушкиной подушке, мягкой и большой, беспокойно вертелась, видимо, сон какой-то снился.
- Надо ее найти! Она обо всем должна знать!
«Я переживала, конечно, по поводу того вечера, Вадим на все вопросы отвечал различными нежными глупостями, а то и просто молчал. В конце концов, когда эта проблема измучила меня в конец, я просто запретила себе о ней думать и все. И жизнь, можно сказать, наладилась вновь. Однако через некоторое, довольно непродолжительное, время Вадим снова озвучил мне свою просьбу. Я, услышав ее, сначала вполне серьезно решила, что он шутит.
- Аля. Я… я снова попал в беду. Полоса несчастий какая-то, право слово. Поможешь? – жалобно вопросил он. Я в этот момент прибывала в прекрасном расположении духа и поэтому, не подумав, весело задала глупый вопрос:
- Что, солнышко, надо кого-то затащить в постель?
- В общем, да…
- А-а… Конечно-конечно. Ты только скажи, кого и когда. Моему обаянию нет преград, - я как раз накладывала на лицо крем. Был вечер, и мы готовились ко сну.
- Я серьезно, Аль. Юрия Николаевича.
- Конечно-конечно.
- Да, нет же, Аля, я серьезно говорю! – отчаялся в своих попытках муженек.
- Вадим, ты в своем ли уме? Зачем мне это нужно и как ты себе вообще это представляешь? – я орала. Не люблю скандалов и всегда старалась их избегать. Но когда до меня дошло, наконец, чего от меня хочет любимый мужчина, сдержать себя я не смогла.
- Понимаешь, Аля…
- О, я все понимаю. Ты бы, дорогой завел себе жену для таких целей специальную. Ну знаешь, с навыками и опытом работы. У нее, поверь, это лучше получится. Да и тебе не так накладно будет. Поскольку содержать придется всего одну жену. Я, даже ради твоего искреннего счастья, спать ни с кем не собираюсь.
- Тогда мы потеряем все.
- Мы? У меня здесь, кроме меня самой, ничего нет. А ты предпочитаешь меня продать, лишь бы сохранить квартиру, машину, образ жизни! Вадим, ты меня просто не любишь!
- Аля! Меня могут убить!
- А если я сделаю это, то фактически тоже умру. Тебе от этого станет легче. Ты будешь иметь все, что имеешь сейчас, но меня уже не будет. Может быть, мне просто уйти? Я уверена, что ты сможешь договориться со своим Юрием Николаевичем о каком-нибудь ином способе погашения твоей очередной задолженности.
- Аля, Аля, подожди, - я схватила с кровати подушку, одеяло и собралась уйти в другую комнату. – Ну… Ну… Не спать. Нет.
- Нет? А что же? – я попыталась вложить в голос издевку, но от волнения и слез получилось, похоже, плохо, потому что Вадим как-то воспрял духом, заулыбался и утешительно, виновато так, сказал:
- Надо только раздеться. Стрептиз, например…
Я мечтала о нашем общем ребенке. О маленьком мальчике, похожем на Вадима. Ой, дура! Необычный звук встряхнул меня, и я внезапно поняла, что сама того не заметив, залепила любимому мужчине пощечину.
- Спасибо, что не надо с ним спать.
Ночевать я все-таки ушла в другую комнату.
На следующий день я сидела в кабинете Вадима и раздумывала, как жить дальше. Получалось, что никак. Образования, работы, денег, знакомых, связей, родственников, крыши над головой у меня не было. Деньги были, конечно. Сумма довольно крупная, можно еще столько же достать. Но даже при самой жесткой экономии ее может хватить максимум… ну, скажем, на полгода. А то и меньше. Мало ли, какие бывают обстоятельства.
Резко зазвонил телефон и незнакомый голос ласково спросил:
- Аленька? Добрый день. Вадима нет? Нет, да… И наверное, уже не будет. Вы, дорогая, готовы с ним попрощаться?
Юрий Николаевич! Я разозлилась.
- Нет, Юрий Николаевич, не готова. А вы, похоже, к нашему с ним прощанию уже все, что могли подготовили.
Он засмеялся.
- Еще не все, дорогая. Я жду вашего ответа… Вы знаете, на какой вопрос.
- Нет, не имею никакого представления, - решила я сделать «морду чайником», как говорил один мой друг детства.
- Не нужно обманывать, Аленька. Мы с вами знаем, о чем идет речь. Вадим наверняка вам об этом говорил. Я уверен в мальчике.
- Вот вам хороший повод разувериться.
- Вы так красивы, дорогая…
- Как говориться, не про вашу честь!
- А вот дерзить не надо, - голос в трубке стал грубым.
Мне эта беседа уже надоела. Вдруг возникло ощущение, что против меня весь мир, а я одна и тщетно пытаюсь спасти хоть что-то, но все-все, даже самое последнее отбирают…
- Юрий Николаевич, чего вам надо? – просто спросила я, даже и не надеясь на честный ответ.
- Тебя, дорогая, - снова подобрел голос. Меня. Нет, не могу я так.
- Нет. Боюсь ничего не получится.
- А Вадима ты любишь?
- Не знаю.
- Так вот. Не приедешь через два часа ко мне, получишь его голову по почте. Все поняла?
- Голову? – тупо спросила я. До меня не сразу дошло, что он имеет ввиду. – Зачем голову.
- Затем. Тебе, дуреха, и надо-то потанцевать да раздеться. А мне здесь целый цирк устраиваешь. Давай собирайся. Все. Жду. Машина за тобой приедет через полтора часа.
Я медленно поднялась. Кто его, этого старика, знает? Мне ничего не оставалось, как ехать спасать Вадюшкину голову. Он-то не дал мне умереть с голоду. Ох, мама, мама… Я живу не так, как ты. Но лучше бы осталась с тобой и копала бы себе спокойно огород.
Я улыбалась и пританцовывая сбрасывала с себя вещи, подаренные мне когда-то Вадюшкой. «Юрик», как я обозвала его, плотоядно взирал на меня из глубокого кресла, попивая мартини. Мне он его тоже предложил, и мне захотелось выплеснуть это пойло ему в физиономию. Ну, как было отказать себе в таком маленьком капризе. Я, сделав вид, что заигрываю, опрокинула бокал прямо на лысую, мерзкую макушку.
Когда я сняла с себя половину одежек (а я их одела побольше и снимала медленно в надежде, что эта скотина или уснет, или сдохнет от счастья, и я не успею остаться голой), в комнату вдруг стали входить какие-то незнакомые, но очень богатые старики. Я остановилась, но тут в руке одного из них блеснул нож. Полумрак, темная мебель, свечи, и нож, острый и блестящий. Подходящая обстановка для какого-нибудь садистского ритуала. Мало ли что этим богатым, обожравшимся извращенцам взбредет в голову… И я, проглотив страх, продолжила.
Нет, Вадим, меня тогда не изнасиловали, но ты об этом, конечно, знаешь. Вы там все друг про друга знаете. А я… я только сейчас могу вспоминать об этом. Только сейчас зарубцевались раны в душе. Столько времени прошло…
Колье, подаренное мне за «выступление» Юриком я сбросила с балкона, с вернувшимся Вадимом не разговаривала, как и он со мной. Впереди, вроде, замаячил развод. Мне бы радоваться и бежать, но я приросла к месту.
А эти просьбы о «спасении» посыпались на меня ледяным градом. Я, прибывая в отупении, даже в замороженности, послушно делала все, что требовалось, чтобы утром увидеть живого Вадима.
Постепенно мне стали поручаться довольно сложные задачи. Как-то мы приехали на один из приемов по случаю чьего-то дня рождения. Когда дома я стояла перед шкафом, решая, что надеть, Вадим протянул мне очаровательное нежно-голубое шелковое платье, длинное и невероятно сексуальное.
И вот я стояла в углу с бокалом шампанского, стараясь, чтобы меня никто не заметил и размышляя над тем, не напиться ли мне и не устроить ли дебош. Вдруг из толпы вынырнул Вадим и тихо прошептал мне на ухо очередную просьбу, уже не утруждая себя словами «любимая, прости».
Я подошла к лысому, старому-престарому деду, у которого тряслись пальцы в золотых кольцах, а на дряблой шее висела толстая, вульгарно дорогая цепь. Он, увидев меня, махнул охранникам, чтобы не напрягались. Затащить его наверх в спальню мне было несложно. Снять с себя платье, с него - пиджак и бросить его к двери. За пиджаком туда полетели брюки, рубашка, он откинулся на подушку, а я, борясь с тошнотой и, ненавидя весь мир, целовала его дряблое, отвратительно вонючее тело и видела, как аккуратно вынесли брюки из комнаты и как так же аккуратно вернули обратно. В тот же момент я, резко вскочив, вылетела в сад, и меня стошнило. Больше в дом я в тот вечер не вернулась.
Потом были двое молодых парней, вполне приличный мужчина, через полчаса после начала спектакля застегнувший на мне наручники и развлекавшийся целую бесконечность тем, что щелкал кнутом, слегка задевая мое тело. Не больно, но страшно.
От одного из «поклонников» моей неземной красоты я сбегала, как средневековые рыцари из тюрем. Только в их побегах была романтика, а на воле их, чаще всего кто-то ждал. Меня, впрочем, ждал злой Вадим, полюбивший устраивать скандалы. Я чувствовала: дело скоро дойдет до драки. В тот вечер я не выдержала и, огрев «клиента» антикварной вазой, связала простыни, один конец примотала к батарее, другой – выкинула в окно третьего этажа. Дом был высокий, хватило только до середины между первым и вторым этажом. Я разжала руки, надеясь упасть и разбиться. Но – выжила. Припадая на ушибленную ногу и утирая слезы, я решила поехать и поговорить с Вадимом, попросить у него развод, смерть -–все, что угодно.
Конструктивной беседы не получилось. Увидев меня на пороге, он протянул руку за ключиком, который я должна была в тот раз привести.
- Вадим, прости, я ничего не привезла. Я… - резкий удар не дал мне договорить. В руке любимый муж держал резиновый тапок, какого в нашем доме никогда не было.
- Что ты делаешь? – выкрикнула я в истерике, захлебываясь слезами.
- Бью резиновым тапком тебя, маленькую шлюху. А знаешь, почему резиновым? – спросил Вадим, встряхнув меня. – Чтобы не оставалось следов. Я тебя, дешевую проститутку, забью до смерти. Ты слышишь, подстилка? Будешь ползать в луже крови и умолять. Страшно? – он расхохотался. Истерика моя внезапно кончилась. Я ненормально трезвым взглядом оценила ситуацию и поняла, что он пьян. Причем прибывает в последней стадии опьянения. – Ладно, тварь, хватит на сегодня. Иди спать.
Все, решила я. Хватит.
Но предпринимать что-то для своего спасения было бесполезно. Как никто знала я, что внезапно пропавшие находились очень быстро и потом также быстро, правда, помучавшись, умирали.
Ладно, поживем – увидим. Я не стала раздумывать ни над чем, просто выпила таблетку снотворного и упала спать».
- Тошка, хочешь праздник?
- У меня, Анька, рядом с тобой всегда праздник.
- Нет. Такой знаешь, чтобы душа развернулась.
- И опять свернулась. Нет. Лучше я потом тебе праздник устрою. Давай просто полежим – помолчим.
- Давай.
И мы стали молчать. Хорошо. В самом деле, как здорово.
- Тошка, - вдруг ляпнула я. – я хочу ребенка.
- Я тоже, - видимо, также не подумав, ляпнул Тошка. И мы снова замолчали.
- Хорошо, - сказала я.
- Ага, ответил Тошка.
И тут опять загремели выстрелы.
Мы подпрыгнули и побежали спасать очередного полосатого соседа.
«Спасение, как всегда, пришло совершенно неожиданно. Опять куча ненавистного народу в огромном доме, я – в белом шелковом платье, длинном, открытом, похожая на невесту. В этот вечер Вадима не надо было в очередной раз спасать от очередной смерти. Хотя он уже давно не просил о спасении, все больше – приказывал. Я пила свежевыжатый яблочный сок, наблюдая за двумя счастливыми девушками, дочерьми толстых чрезвычайно мерзких и богатых пап. От них я тоже как-то «спасала» своего мужа. Еще давно, в самом начале, когда не надо было ничего воровать, подсыпать и выспрашивать. Но, надо отдать им должное, отцами они были нежными.
- Как вы мне все надоели, - прошептала я и поставив бокал вышла на улицу. Недалеко от ворот стояла наша машина, почему-то никем не зажатая.
- Вот сейчас сяду в нее, поеду и разобьюсь. Въеду, например, в дерево, то-то муженек обрадуется.
Ключи торчали в замке, прав у меня не было, но водить я научилась неплохо.
Часа два я колесила по городу, остановившись, наконец, в каком-то совершенно незнакомом районе. Пару раз я пыталась-таки въехать в дерево, но буквально в последний момент останавливалась. Не могу. Все равно, даже после всего пережитого, я хочу и дальше существовать в этом мире.
Передо мной находились огромные ворота, над ними веселые буквы: «ЗООПАРК».
- Зоопарк! – мне вдруг страстно захотелось туда попасть. Я порылась в бардачке, нашла несколько десятирублевок, которых как раз хватило на вход.
Люди, в одежде из дешевой синтетики ели вредную продукцию фаст-фуда, а я, одетая в натуральный шелк, проглотившая совсем недавно пирожки с устрицами, отчаянно завидовала им, таким счастливым и свободным. Все-таки деньги, по крайней мере, чужие, это зло. К сожалению никогда этого не поймешь, пока вот так, как я, близко с этим фактом не столкнешься.
Я брела по зоопарку, находившемуся в лесу, собирая белоснежным блестящим подолом пыль узких дорожек. На меня косились дамы, завистливо шептались молоденькие девчонки, причмокивали при виде меня мужики (ох, как вы мне противны!), а я брела и брела с пустой, без следа мысли, головой. И тут увидела рикшу.
Он быстро крутил педали, весело подмигнул мне и уехал. Я побрела дальше и снова увидела этого веселого паренька. Он опять подмигнул и уехал. Проезжая мимо в третий раз, он резко затормозил и прокричал:
- Садись, покатаю!
- У меня нет денег.
Вот так странно: шикарная одежда, шикарная машина, а денег нет ни копейки. А откуда им взяться, если карманов на этом вечернем наряде, да и на других тоже, не предусмотрено.
- Садись, бесплатно покатаю. В качестве рекламы. Ты, похоже, кроме, «Мерседесов» ничего в жизни не видела.
«Ошибаешься», - подумала я, вспомнив копку картошки, продажу ягоды, тяжелые ведра, которые поднимала из колодца, свои жалкие поношенные одежки.
- Простите, я так сильно отличаюсь от остальных людей? – я не хотела, чтобы это прозвучало высокомерно, поэтому спросила не очень уверенно.
- Нет, - совершенно серьезно ответил рикша. – Ты же видишь, здесь все в шикарных нарядах. Как будто с собственной свадьбы сбежали.
- Нет, со свадьбы не сбегала… тем более со своей…
- Слушай, а ты вообще откуда здесь взялась?
- Приехала.
- Поди на «Мерседесе»?
- Ну…
- А зачем?
- Затем, - огрызнулась я. – Зверей люблю.
- Правда?
- Правда, - я их действительно обожала. Весь животный мир, кроме рыб и голубей.
- И я. Вот смотри. Этого тигра зовут Тополь…
Он подвозил меня к разным клеткам и рассказывал об их обитателях разные истории.
- Мы закрываем, извозчик, - крикнули моему гиду откуда-то.
- Подожди, - попросил он и исчез. Минут через пять вернулся и сказал: - Все в порядке, еще покатаемся. Или ты устала и тебе пора?
- Нет. Пожалуйста, давай еще покатаемся, - такого спокойного и тихого вечера у меня не было давно. Мне захотелось, чтобы он стал похож на жвачку и тянулся бы, не заканчиваясь.
- Давай. А ты в полночь не превратишься в Золушку?
- А мы можем кататься до полуночи?
- Ну, до полуночи не знаю. Но еще покатаемся.
До двенадцати мы все-таки погуляли.
- Слушай, а как тебя зовут? – спросил парень, помогая около ворот слезть с тележки. Сторож выразительно жестикулировал. – Серый, подожди, сейчас уйдем. Так как?
Не могла я ответить на этот вопрос, как никогда не смогла бы рассказать, как жила все это время.
- Никак меня не зовут. А тебя?
- И меня никак! – развеселился он. Сторож по имени Серый нарочито громко скрипнул открываемой для меня дверью. А я стояла, не двигаясь, и смотрела на эту дверь. Если я сейчас выйду, мне придется вернуться к Вадиму и к… Я не могу отсюда выйти!
- Слушай, - повернулась я к парню. – Мы можем еще пройтись. Мне надо задать тебе один вопрос.
- Серый, тебе не повезло, - прокричал рикша. – Желание красивой девушки для меня, как и для тебя, я думаю, закон!
Серый недовольно смерил нас взглядом, закрыл калитку и ушел в сторожку, крикнув:
- Как захотите выйти – разбудите. Если смогете.
- Сможете, - автоматически поправила я.
- Пойдем, - потянул он меня к лавочке.
- Нет, лучше пройдемся.
- Ну, давай спрашивай свой вопрос.
- Задавай, - снова я продемонстрировала знание разговорного русского.
- Да, знаю я, что «задавай»… - слегка раздраженно ответил на мое замечание рикша. – Спрашивай. Я весь – внимание.
- Ты ведь любишь зверей, правда?
- Я уже сказал, что люблю. Это и был …
- Нет. Ты… Знаешь… Я… Ох, не могу сформулировать.
- Давай договоримся. Я никому и никогда не расскажу про тебя и про все, что ты мне сейчас скажешь. Обещаю. Имей ввиду: мои обещания стоят дорого. И не бойся: информацию из меня вытрясти невозможно. Никакие квадратные товарищи не смогут. Об этом ты, Золушка, можешь не волноваться. О кей?
- Ты можешь мне помочь? У меня нет денег и ничего, чем я могла бы тебе…
- Тебе нужно от кого-то спрятаться?
- Да. Понимаешь… Мне не спрятаться нужно. Мне нужно исчезнуть. Желательно навсегда.
- Исчезнуть? Так все серьезно?
- Да. Помоги мне. Правда, я сейчас не могу тебе ничего рассказать. И, наверное, никогда не смогу.
- Как тебя зовут-то, прекрасная незнакомка? – насмешливо спросил парень. И обаятельно улыбнулся.
- Я потом скажу.
- Ох, и здесь тайна.
Милый парень. Простой и симпатичный. Я практически никогда не общалась с такими. Даже Вадим, поначалу казавшийся простым, потом обернулся редким деспотом…
- Это не тайна. Это забота о безопасности. А как ты угадал, что мне нужно спрятаться?
- Слишком шикарно выглядишь и не хочешь уходить.
- А может я устала от богатой жизни…
- Золушка, у нас мало времени. Если я и в остальном прав, то тебя скоро начнут искать. И, вполне вероятно, скоро найдут. Если уже не нашли. Так что давай исчезать. Серого не будем будить в целях безопасности. Он у нас парень контактный. За бутылку пива все, что захочешь расскажет.
- А как тогда выбираться? – территорию зоопарка окружал забор. Высокий, с колючей проволокой.
- Эх, ты. Пойдем.
В этот момент где-то близко проехала машина, за ней еще. Парень схватил меня за руку, и мы в хорошем темпе побежали куда-то в темноту. Платье (страшно вспомнить, сколько оно стоило!) путалось у меня в ногах, все время за что-то цеплялось и, насколько я могла судить, неоднократно рвалось. Был у него и еще один существенный недостаток: оно было ярко, ослепительно белым, и мелькало в темноте, как одежка приведения. Но не снимать же его! И я, надеясь, что шумевшая машина приехала все-таки не за мной, старалась бежать быстрее.
- Они… они не будут пока меня искать… - задыхаясь, громким шепотом сказала я.
- Почему? – таким же шепотом, но без признаков отдышки спросил рикша.
- Подумают, что голова заболела, и я ушла наверх.
- Береженого Бог бережет.
Мы неслись дальше. Я чувствовала, что еще немного, буквально пара метров, и я упаду. Мы, кажется куда-то заворачивали, перелазили через низенькие ограды, и в моей уставшей голове мелькала вялая мысль о том, не сунет ли он меня сейчас в клетку, например, к тигру. Я задыхалась, но старалась не отставать. Легкие, казалось, раскалились и увеличились раз в десять так, что грудной клетке было трудно их вмещать.
- Я не могу больше!
Услышав это восклицание, парень резко остановился, сжал мои плечи и всмотрелся в глаза. Я вдруг поняла, что мы стоим в лесу между толстых стволов деревьев, в тишине и густой, мягкой и влажной темноте. Забора было не видно. Мы уже покинули зоопарк?
- Ты хочешь убежать? Если мы сейчас еще раз остановимся, тебя поймают. Так что?
- Я хочу убежать. Но я устала.
- Потерпи. Осталось немного. Тебе сейчас станет легче.
- Никого нет. Здесь нас не найдут. Может отдохнем? – спросила я и голос прозвучал тоненько и жалобно. Мне на миг стало так жалко себя. Невыносимо. На глаза навернулись слезы, я громко всхлипнула.
- Нет! Убиваться не время и не место. Или мы возвращаемся, или бежим дальше. Выбирай.
- Бежим… Мы еще в зоопарке?
В ответ он резко дернул меня за руку, и мы опять побежали.
Ночь. Бесконечный бег. Господи, ну как мне это знакомо… Просто до противного. И почему такие вещи случаются у меня именно ночью, когда все нормальные люди спят? Почему я ни разу не уехала, как обычный человек: днем, на транспорте, спокойно?
- Стой!
Я замерла. Мы стояли перед забором, судя по рисунку, забором все того же зоопарка. Рядом с нами светился мощный фонарь, раскачиваясь от ветерка. Огромный круг света елозил по прутьям забора, по листве, отсвечивал от асфальта. Бесконечно-однообразные движения. Мы стояли за пределами круга, и нас скрывала ночь.
Рикша возился где-то около моих ног, что-то подтаскивая к забору. Я, привалившись к стволу дерева, старалась вдохнуть весь имеющийся вокруг меня кислород, чтобы остудить легкие. Платье, пережившее совершенно невозможное для него потрясение, укоризненно светилось в темноте.
- Мы… еще… в… зоопарке? – спросила я, не прекращая часто дышать.
- Вот что город с человеком делает, - пробормотал парень. – Да мы еще здесь.
- Но… мы… так… долго… бежали… Я думала…
- Зоопарк гораздо больше, чем думают его посетители. Здесь очень много разных служебных помещений и домиков, где живут животные, которых не показывают.
- Есть такие?
- Да. Больные или только что доставленные, которым необходимо адаптироваться. Детеныши с мамами еще. Ты отдохнула?
- Почти.
- Сейчас полезем через забор.
- Я не могу…
- Почему?
А, правда, почему?
- Полезли.
Я подобрала платье и подоткнула, как смогла. Ну, почему я не одела брюки?!
На траве у забора стояли хлипенькие деревянные ящики, ходуном ходившие под ногами. Я, стараясь не делать резких движений, влезла на них, схватилась руками за прутья и подтянулась. В тот момент, когда я уже закидывала ногу, чтобы оседлать забор (руки дрожат крупной дрожью, дыхание сбивается, сердце колотиться в горле, любой звук пугает), узел, в который был скручен подол платья, вдруг развернулся и матово сверкнув, упал на ноги, нежно их коснувшись. От неожиданности я заорала.
- Тихо! – зашипел снизу спаситель. – Быстро прыгай. Имей ввид: там высоко. Так что приземляйся на согнутые ноги. Быстро!
Я кое-как попала в узенькое пространство между прутьями, умудрившись присесть, тут же перекинула ногу, развернулась и мысленно перекрестившись, разжала пальцы.
Приземление, к моему искреннему удивлению, было мягким. Тут же рядом приземлился рикша. Схватил меня за руку, и мы опять побежали. Платье развевалось, путалось в ногах, но я была бесконечно рада тому, что оно из легчайшего шелка, а не из драпа.
Мы прибежали к крохотной станции, где останавливаются электрички.
- Стой здесь! – приказал рикша и зашел к кассирше. Минут через пять вышел, взял меня за руку и …
- Мы что, не побежим? – сделав вид, что удивилась, немного ехидно спросила я.
- Она еще и недовольна! Нет теперь будем стоять и ждать электричку. Или ты хочешь назад?
- Нет, назад не хочу, - я почувствовала угрызения совести. Зачем ехидничать, ему же обидно.
- А раз не хочешь, стой и молчи! – все, после этих слов угрызения совести пропали. Грубиян!
- Почему мы так долго бегали по зоопарку? Разве не было места ближе, где можно было бы вылезти? Или ворота запасные?
- Да, и джип тебе на выходе с охраной. Нет, дорогая. Во-первых, это практически единственное место, где отсутствует по непонятным причинам колючая проволока. Если бы полезла в любом другом месте, сразу бы ощутила все прелести побега. Во-вторых, там редко бывает патруль. А если бы нас заметили, я бы свое присутствие как-то объяснил, а вот ты, боюсь, вернулась бы туда, откуда так хотела удрать. И в-третьих, все ворота, двери и калитки имеют при себе сторожей. Усекла? Сложновато было бы покинуть территорию зоопарка таким образом. Ты слышала, что подъехала машина, когда мы побежали? Я не знаю, кто это был. Может, за тобой. Здорово было бы перелазить через забор на глазах приехавших. Особенно эффектно выглядели моменты закручивания и опадения подола.
- Ха-ха-ха, - язвительно произнесла я. И правда выглядло глупо. А как еще я должна была лезть через этот мерзкий забор? Я и так оцарапала себе ноги и живот. Я уже про порвавшуюся одежду не говорю. И о ее стоимости.
- О, вот она, красавица, - громыхая, подъехала электричка. Рикша забросил меня в тамбур, запрыгнул сам. Электричка, постояв еще несколько секунд, загудела и двинулась. В тамбуре, естественно, было грязно (правда, мое платье уже ко всему привыкло), темно и накурено.
- Ненавижу запах табака, - пробормотал парень. – Ты не торопись обустраиваться, – скоро приедем.
- Как тебя зовут?
- А тебя?
- Не скажу.
- И я не скажу.
- Ну…
- Что, нет аргументов?
- Нет.
- Ладно, меня зовут Антон. А фамилия у меня лесная – Ельник. Антон Ельник. Свое имя так и не скажешь?
- Нет. Пока.
Электричка торопилась, бежала в ночь.»
Дед Яша, как всегда помолившись на сон грядущий перед иконкой Божьей Матери, подаренной ему еще покойным дедом, поправил подушечку, набитую шишками хмеля, отвернул простынку, собрался лечь, как вдруг услышал резкий и неожиданно громкий стук в окно. На окошке, закрывая его нижнюю половину, висела занавесочка из ситца, белая с розоватыми цветочками, старательно выглаженная хозяином. Дед Яша отодвинул ее край и, приглядевшись, увидел соседку, в оранжевом теплом платке, тулупе, одетом поверх чего-то белого, явно ночнушки. Дед махнул рукой в сторону двери и торопливо пошел открывать.
- Случилось что? – быстро спросил он, когда соседка вошла в сени.
- Нет, дед Яша, все тихо у нас.
- Уф, напугала. А чего в тулупе? Осень-то толком еще не пришла.
- Да так схватила, что первое под руку попало.
- Ты чего поздно-то? Пройдешь, может?
- Да, нет. Я все зайти хотела, да в хозяйстве закрутилась. То да се, да Алешенька… Глядь, а уже ночь. Думаю, вдруг не спишь, дай зайду.
- Ох, темнишь. Что-то тревожит тебя?
- Да спросить хотела… Кто та девочка, что к тебе приходила?
- А что? – насторожился дед.
- Скажи, как зовут, дед Яша, знать мне надо. Очень.
- Дело-то в чем?
- Скажи имя, дед, не томи. Надо, раз спрашиваю.
- Пройди-ка в комнату, поговорим, - дед подтолкнул бабку, она нехотя прошла в комнату, тактично не заметила расправленную постель, присела рядом на стул и тяжело вздохнула.
- Знаю я тебя, дед, всю душу сейчас из меня вытрясешь, а свое узнаешь. Тайна это, пойми ты. И знать мне надо.
- Какая тайна?
- Ох, многое завязано, и страшное, и всякое. Скажи, дед.
Ирина, одетая в строгий темно-серый брючный костюм, без следа косметики на юном лице, сидела в удобном, глубоком кресле, откинувшись на спинку. Строгая, серьезная, она быстро писала что-то в блокноте. Вадим сидел напротив и угрюмо молчал.
- Вадим, - девушка сдула с лица прядку. Эта прядка, мешавшая ей весь день, была недостаточно длинной, чтобы можно было заправить ее в строгую шишку. Она красивым локоном свисала на лоб и раздражала Ирину, - что на данный момент ты хочешь?
- Я не знаю, Ира, правда, не знаю. Я измучился, пытаясь найти ответ на этот вопрос.
Выглядел он, действительно, неважно. Блеклый и похудевший, руки дрожат.
- Ира! – внезапно заорал он. – Перестань ты, наконец, быть психологом. Побудь человеком. Мне не нужен специалист, я их могу десятки сейчас сюда вызвать. Сотни. И они будут гораздо лучше, чем ты. Мне нужен специалист, понимаешь? Мне нужен человек, обычный человек. Ира… мне плохо.
Он упал на диван и замер. Ирина, не двигаясь, серьезно наблюдала истерику. Затем наморщила лоб, покусала губы, сдула с лица злосчастную прядку и подошла к Вадиму.
- Вадик, перестань. Так тебе будет еще хуже. Зачем ты гробишь себя? Давай так. Ты просто отвечай на вопросы, а я постараюсь тебе помочь. Мы справимся, я обещаю. Хорошо? – нежно, по-матерински спросила она. Вадим кивнул. – Умница. Ты хочешь ее увидеть? Просто увидеть.
Вадим, не поднимая головы, кивнул.
- А что бы ты сделал, если бы она вошла в эту дверь?
- Убил бы, - серьезно ответил Вадим тоном, дающим понять, что именно убил бы. – Я хочу найти ее.
- Хорошо. Я обещаю, – мы ее найдем. Но сначала ты сделаешь так, как скажу я. Сделаешь?
- Что нужно сделать?
- О-о-о. Многое. Для того, чтобы найти ее, нужно сделать многое.
- Для этого есть люди.
- Люди – это понятно. Но ведь жена-то она твоя.
- Что нужно делать? – тусклым, механическим голосом повторил Вадим. Ирина нахмурилась, мотнула головой: плохо.
- Для начала послушать меня. Потом тебе самому все станет ясно.
- Рассвет, - констатировал факт дед Яша. – Спасибо, что все рассказала. Только знаешь, что… - он подвигал по старому, круглому столу пожелтевшую тетрадку, - Антошке это знать нельзя. Ни в коем случае. Да и ей.
- Да как же ей нельзя! Надо ей знать. Ведь как же это… - возмущенно начала бабка.
- Права ты, наверное… Только ты подожди пока. Я скажу, когда поговорить можно. Не тронь их, может, обойдется все. Кто знает…
- Не обойдется, чует мое сердце.
- А ты не каркай. Сиди себе и молчи. Если что, я сам тебе скажу. Конечно, знать надо. Надо…
Соседка поднялась, осторожно взяла тетрадь и, не прощаясь, вышла.
«Мы пересели в поезд. Где достал Антон Ельник билеты, я не знала. Когда мы спрыгнули с высокой подножки электрички, я с ужасом поняла, что прибыла прямо на главный вокзал города, который в любое время суток был полон народа и гудел, гремел, двигался.
- Ты с ума сошел! Меня здесь найдут быстрее, чем ты оглянуться успеешь.
- Что ты нервничаешь! Мы сейчас уедем. Я только возьму билеты и поговорю с проводницей.
- Ты видишь мое платье? Будь я в … в джинсах еще полбеды.
- Да. Платье… оно, конечно. Сейчас найдем для тебя укромный уголок, ты там посидишь. Договорились?
- Договорились, - мрачно ответила я. Мы пошли какими-то тропами по направлению к зданию вокзала.
- Антон! Смотри! – недалеко от нас стоял высокий, широкоплечий мужчина. Он стоял вполоборота, его щеку пересекал страшный шрам. Но дело было не в шраме. Мужчину звали Виталием, и я его знала. Это был один из самых близких к моему мужу «приспешников». И не раз отвозил меня на «дело», когда срочно требовалось спасать муженька.
- Что такое, дорогая принцесса, ты внезапно влюбилась и хочешь покинуть жалкого рикшу? А ведь еще совсем недавно… - мерзким голосом заговорил Антон.
- Дурак! – зло произнесла я в ответ на его кривляние и объяснила, кто стоит в двух шагах от нас.
- Так. Теперь тихо уходим туда, - прошептал Антон и мы, завернув за угол оказались около какого-то склада. Здесь вокзального шума не было слышно, и становилось страшно от давящей тишины, от темноты ночи, от отсутствия людей.
- Слушай, я не хотел оставлять тебя здесь. Страшно, конечно. Но выхода иного нет. Сюда, по крайней мере, никто не сунется. А если сунется, - спрятаться легко. Я ухожу ненадолго. Что бы… подожди… А! Вот! – он снял с руки часы. – Возьми. Засекай двадцать минут и жди. Можешь прятаться, но ровно через двадцать минут я жду тебя здесь. Поняла?
- Да.
- Все будет хорошо, - эта банальная фраза прозвучала так тепло, что я успокоилась и, прижавшись спиной к холодной стене склада (а может, и не склада), опустилась на корточки и стала ждать.
Прошло пятнадцать минут. Я воспряла духом, считая секунды до того момента, как вернется Антон. И тут какой-то человек завернул за угол склада и остановился в полуметре от меня. Я сжалась. Сердце, сделав скачок, замерло. Снова болезненный скачок и снова замерло. Это был Виталий. Он стоял спиной. Тихо, без единого шороха, я переместилась к противоположному углу склада, завернула за него, присела на корточки и замерла. Антон, если верить стрелкам, должен вернуться через три минуты. Виталий спокойно курил. Сердце успокаивалось, билось спокойно, и вдруг сбивалось с ритма. Оно в этот момент как будто чувствовало по-своему и жило своей, отдельной жизнью.
Две минуты. Виталий спокойно курит.
Минута. Виталий также не двигается с места.
Все! Но Антона-то нет. А если совсем не придет. Не могу же я вернуться к мужу. Не могу. Он меня просто убьет. Антон!
Антона не было. На том месте, где милый рикша попрощался со мной двадцать…три… с половиной минуты назад стоял охранник моего мужа и затаптывал носком ботинка окурок.
Антона нет!!!
Не дыша, я сидела и дрожала. Пот катился градом, тело тряслось. Мне становилось то жарко, то холодно, то казалось, что потеряю сознание, когда Виталий поворачивался в мою сторону, то хотелось бежать сломя голову, когда отворачивался. Тонкий шелк платья холодил спину, кожей я ощущала все неровности стены то ли склада, то ли гаража. Грязный, местами порванный подол светился в темноте. Я тупо уставилась на него, изредка кося глазами на циферблат. И ждала.
«Мне на сегодня уже достаточно потрясений. Да и на всю жизнь тоже! Я так не могу больше! Ну, сколько еще таких приколов я смогу вынести? Антон…»
И когда я уже была на пределе, на грани самой настоящей истерики, а часы показывали, что Антон должен был вернуться тридцать семь минут назад, Виталий вдруг ушел, сверкнув кожаной курткой в свете далекого фонаря. Через полсекунды появился Антон, схватил меня за руку, прошипел:
- Опаздываем, побежали! – и дернул с места.
И мы побежали. Я путалась в подоле, ноги то и дело норовили подогнуться. Нудное ожидание, страх и резкое появление Тошки сказались на моих измотанных, натянутых и дрожащих от напряжения нервах не лучшим образом: мне непреодолимо захотелось упасть и расхохотаться. Причем упасть куда-нибудь в лужу и топать ногами по грязной воде и хохотать, хохотать или плакать…
Но ветер дул в лицо, Тошкина рука сжимала мою, и я послушно, как тряпичная кукла перебирала подгибающимися ногами.
- Скорее! – послышался откуда-то издалека Тошкин шепот, и я не сразу поняла, что он относиться ко мне. Тошка дернул за руку, сжал ее крепче, я попыталась бежать быстрее. Я почувствовала, что кисть от такой хватки начинает опухать, но крикнуть своему повадырю так и не смогла, продолжая мчаться.
Мимо вроде бы промелькнула «профессиональная» вокзальная свалка, вполне привычная большому русскому городу помойка, темные закоулки, невысокий барьерчик непонятного мне происхождения, через который Тошка меня чуть ли не переволок: прыгать я не могла. И темень-темень-темень вокруг.
Внезапно на меня пахнуло неповторимым ароматом рельсов и дороги, мы бежали мимо старых вагонов с выбитыми стеклами, обживаемых бомжами. Пройдет всего несколько лет, огромный срок в формате прогресса нашего времени, и некоторые из этих вагонов-стариков окажутся в музеях, и кто-то маленький, белобрысый, кудрявый будет, восторженно открыв ротик, на них показывать пальцем и удивляться, сравнивая свое настоящее с нашим.
Мы перешагнули блестящие рельсы, еще одни, побежали прямо по железнодорожным путям. Оглянувшись, я краем глаза увидела летящий подол своего длинного платья. В этой темноте, иллюминированной редкими и далекими фонарями, на фоне блестящих рельсов, он показался мне хвостом кометы. Выброшу при первой же возможности.
- Стой! – Тошка отпустил мою руку. Я уже давно перестала ее ощущать, и сейчас разглядывала припухшие, посиневшие пальцы, чувствуя мелкие колкие иголочки, вызывавшие дрожь в этих самых как будто не моих пальцах.
- Антон, почему ты все делаешь так резко? – глупо спросила я, присаживаясь на блестящий металл дороги.
- Встань!!! – заорал он, и я вскочила.
- Что?!
- Нельзя сидеть на рельсах, - мерзким тоненьким голосом сказал он, пытаясь передразнить, должно быть, мою маму.
- Ты! Дурак! Чего орешь?! Я и так еле жива от твоих шуток!!! Совсем меня добить хочешь?! Так давай, меня в этой поганой жизни ничего не держит… К тому же моя мама никогда меня так не воспитывала и таким голосом не говорила, - злость, поднявшаяся во мне, внезапно исчезла, и мне стало смешно.
- Откуда ты знаешь, что я хотел передразнить твою маму? Ведь и правда хотел…
- Логика.
- У женщин нет логики.
- Я считаю, что ее нет у мужчин, но это долгий разговор, - я посмотрела на свою руку. Вроде ничего.
- Антон, а сколько мы бежали?
- Сколько? – Антон, напрягая глаза, смотрел вдаль. – Минут семь.
- А мне показалось – час… Слушай, а чего мы тут сидим?
- Поезд ждем… Чуть-чуть я время не рассчитал. Через три минуты будет. Мы же не можем как нормальные, психически здоровые люди сесть себе в поезд спокойно и поехать. Приходится, как больные манией преследования шастать в темноте, тайком садиться в последний вагон к знакомой проводнице. И платье еще… белое… было… - непонятно зачем добавил он. Я хотела было огрызнуться, но подумала, что несмотря на все его подколы и шутки, тем не менее он меня куда-то увозит и не боится последствий, и промолчала.
Мы залезли в поезд и расположились в купе проводницы. Это была стройная, высокая грустная женщина лет тридцати-тридцати двух, которая сразу же налила мне горячий чай.
- Вы не волнуйтесь. Антон легально едет, а вас, в случае чего, - спрячем. Только потерпеть придется. Пейте чай. Ночь сегодня холодная. Как бы вы не простыли. А я пойду, у меня дел много.
- Таня… ты это… - неуверенно произнес Тошка, - у нас тут проблемка… небольшая.
- Да, Антон, - откликнулась она, стоя в дверях и даже не покачиваясь, хотя поезд трясло. – Ты же знаешь, я помогу.
- Знаю. Спасибо. Девушку надо переодеть. Сама понимаешь, - в таком виде она слишком заметна.
- Вам нечего одеть? Ох, я и правда не заметила, что даже сумки у вас с собой нет. Подождите, я сейчас что-нибудь придумаю.
Таня вышла. Я пила чай и согревалась. Неожиданно по лицу потекли слезы. Я плакала и пила чай, глядя в стену. Тошка рылся в каком-то ящике.
- Что с вами? – надо мной стояла Таня со свертком одежды в руках. – Что случилось? – спросила она нежно. – Антон, выйди в коридор, нам поговорить надо. Иди-иди! Там… постой, в окошко посмотри… Иди, Антон! Ну, чего ты встал? – Тошка заметил мои слезы, подошел было, но Таня вытолкнула его в коридор, захлопнула дверь и закрыла на замок.
- Никто сюда не зайдет. Видите, я замок закрыла? И Антон ничего не услышит, потому что колеса стучат. Может, расскажете мне? Вам станет легче… - она сидела рядом и обнимала меня за плечи, заглядывала в глаза. – Я много пережила. Поверьте, если человек плачет так как вы, значит, недалеко его счастье. Поверьте!
- Откуда вы знаете, почему я так плачу?
- Много у вас в жизни было, люди, не страдавшие по-настоящему, такого надрыва и безнадежности в голосе не имеют. Я сама недавно так же рыдала…
- И теперь счастливы?
- Нет, дорогая, у меня совсем иная история. Но вам страдать осталось недолго. Как вас зовут?
Я внутренне сжалась от этого вопроса. А как меня зовут? Я ничего не хочу из прошлой жизни, где Вадим, где пропала и предала меня мама. Тогда меня звали Алиной, а сейчас…
- Анна! – решительно брякнула я мамино имя. – Только можно я не буду рассказывать о своей жизни?
- Анечка… Мою дочь зовут… звали… зовут Анечкой. Конечно, если не хочешь – не говори.
- А где ваша дочь?
- Знаешь, дорогая, я не хочу загружать твою выстрадавшую головку моей историей. Поверь мне, она тяжелая и неинтересная. Одно скажу, свою жизнь я ни на какую другую не променяла бы. И ты скоро будешь думать также. Давай я помогу тебе переодеться. Нужно согреваться, а то сильно заболеешь. Давай дорогая…
«Дорогая». Мама всегда звала меня так… А по имени почти не называла. «Дорогая»…
Таня помогла мне переодеться, налила еще чай, удобно усадила спиной к окну, подложив несколько подушек, накрыла одеялом.
- Скоро будут блины, Аня. Развлекайся пока.
- Таня… А вы думаете я скоро буду счастлива?
Таня серьезно посмотрела на меня, подумала и сказала:
- Твое несчастье, дорогая, в твоем прошлом. Оно тебя пока еще держит и держит крепко. Скоро станет полегче. А потом, ты и не заметишь, подойдет время, оно тебя отпустит, и все будет хорошо. Навсегда. Ты прости, мы поговорим потом, - она откинула со лба светлую челку. Должно быть, у нее были очень длинные волосы, потому что сзади они были скручены в толстый и тяжелый «валик». – Мне сейчас надо работать.
Больше мы не поговорили. Таня постоянно металась по вагону то в одно купе, то в другое, а когда приходила уставшая, у меня не хватало совести о чем-то разговаривать.
Два дня мы провели в поезде. Еще три в другом. Потом – в электричке. А когда вылезли, наконец, я увидела лес, лес, лес… и полотно железной дороги, уходящее вдаль. Лес кругом, густой, неприступный.
- Тоша, что мы будем здесь делать?- испугалась я.
- Жить, - спокойно пожал плечами Тошка. – Я здесь почти всю жизнь прожил. Ты же хотела безопасности. Вот она, наслаждайся!
- А… как здесь жить? – изумилась я.
- Как-как… Дойти до места сначала надо, а потом уже жить. Долго идти, так что запасись терпением. Когда дойдем, может, тебе даже понравится.
Мы сидели в избушке в Тошкиной «усадьбе», состоявшей из крепкого дома, бани, сараюшек, летней кухни. Все построил своими руками. Тошка увлеченно рассказывал мне про то, как он лечит раненых тигров, как живет здесь, как это здорово, когда ты всегда на природе, всегда в лесу… Иногда дерется с браконьерами. А один раз даже выкормил, спас от голодной смерти тигренка. Выпустил его потом в лес, к своим, и думает, что до сих пор тигренок изредка заходит к нему в гости.
- Слушай, а ты не боишься, что сюда забредут тигры и тебя съедят? – спросила я.
- Нет. Я здесь всю жизнь, а раньше отец жил. Животные уживаются с человеком, если он не покушается на них. Ведь человек это тоже животное и животный мир вполне вписывается
- Но ведь более сильные животные поедают более слабых…
- Ну-у, человек же не зря существо более разумное и … глупое и жестокое, чем остальные представители природы. Так что тигров ты не бойся, они здесь не ходят. Ты лучше о себе расскажи. Я тебя увез, когда ты убежать хотела, доставил в абсолютно безопасное место. Теперь рассказывай.
Я вздрогнула. Рассказывать… Я не то что рассказывать, я вспоминать о том кошмаре боялась. Нет, прости Тоша, беседовать на эту тему выше моих сил.
- Нечего рассказывать, Антон. Я сама, честно говоря, не знаю, кто я и что я. Столько всяких событий, я и моя история потерялись давным давно. Давай не будем больше начинать этот разговор.
Мне было тяжело. Первое время. Я хотела в душ, мечтала о массажном кресле, тостере, курице гриль, а вместо этого получала баню раз в неделю, жесткую постель, прорву работы, которую просто необходимо делать, и вегетарианскую пищу – сплошные отварные овощи. Апофеозом процесса приспособления стал мой побег. Я искренне хотела вернуться в город, нет, не к Вадиму, не к той жизни. Я хотела просто и тихо жить самостоятельно, в одиночестве, или найти маму.
Я даже не задумывалась над тем, что во-первых, благодаря «спасанию» мужа, неоднократно предпринятому мной, я стала тем, про кого тихо и трагично говорят (чаще в прошедшем времени): он слишком много знает. Естественно, Вадим меня станет искать, если уже не отследил весь мой путь. Во-вторых, я не выживу одна, поскольку никогда этого не делала. К тому же тот уровень жизни, к которому я привыкла и к которому я бежала тогда, мне обеспечить самой себе не удастся никогда. И превратиться моя жизнь в вечные поиски вчерашнего дня. И в-третьих, я побежала спонтанно, в слезах, не думая, что лес – совершенно незнакомое мне царство, что я не знаю ориентиров, дороги – ничего.
Был вечер. Тошка протянул мне эмалированную посудину, нечто среднее между глубокой пиалой и небольшим тазиком, полную картошки. Только из земли, грязной, мокроватой. Ее следовало почистить, потом приготовить вегетарианский супик, потом убрать и перемыть посуду в ледяной воде, потом прибрать в избе перед сном, а завтра встать в пять часов утра, потрудиться до семи на огороде, потом…
Я швырнула посудину в сторону, вскочила и побежала. Тошка, зашедший в сарай, меня не видел. Я бежала, бежала, шла, бежала, шла. Стемнело окончательно. Луны не было видно. В легком призрачном свете на меня наступали сердитые деревья, в шуме листвы слышалось вполне спараведливое: «Ду-ра, ду-ра». За кустарниками прятались тигры, о которых я вспомнила слишком поздно. И они бесшумно подходили, окружали меня, и я слышала их мерзкий запах. А деревья наступали и наступали, ближе и ближе протягивали ко мне свои корни, трава опутывала ноги... Колени подгибались.
Доведя себя такими картинками до полуобморока, я упала под каким-то деревом и стала ждать, когда же меня, заблудившуюся, голодную, никому не нужную сожрут злые тигры своими страшными зловонными пастями с острыми клыками.
Время шло. Я лежала. И никто не пытался меня съесть. Я ждала, наращивая в себе напряжение. Тигры сидели в кустах напротив меня и ждали, когда я дойду до кондиции, чтобы есть меня было приятнее. Они ведь охотники, им надо, чтобы жертва сопротивлялась.
- Набегалась? – раздался Тошкин голос, и я потеряла сознание.
- Тигры… там! - вскрикнула я, указывая на кусты.
- Да? – тревожно и испуганно спросил Тошка. – Правда, там?
- Да-да! Побежали!
- Куда?
- Туда, - я показала вперед.
- Но ведь и там тигры!
- Да! А что же делать?
- Не знаю. А зачем они здесь собрались?
- Чтобы меня съесть.
- Аня, пойдем домой, ты, похоже, устала и проголодалась. Во-первых, тигров здесь нет, совершенно точно тебе говорю. Они дальше, в чаще. А сюда забегают только в том случае, если их подстрелят браконьеры. Но в этом случае им не до тебя. Они тебя и не заметят. И потом, подумай, какой уважающий себя тигр будет тебя, такую тощую есть? Правильно, никакой, потому что они себя уважают. А тебя и на легкий полдник не хватит. Кроме того, ты отравлена голодом, а тигры предпочитают экологически чистую пищу. Бегать по лесу не только бесполезно, но и вредно. Это хорошо, что я вовремя все понял и пошел за тобой. А если бы ты заблудилась? Если хочешь, я увезу тебя обратно, в цивилизацию недельки через две, в твою прошлую жизнь. Ты ведь не в тюрьме… Хочешь?
- Нет…
- Тогда вставай и пошли домой.
И все. Желание бегать пропало.
Прошло около месяца и было еще тепло. Где-то далеко-далеко послышался грохот.
- Аня! Ты слышишь? - мы сидели во дворе, около дома.
- Да. Что это?
- В тигра стреляли. Побежали, может он живой…
- Я не пойду!
- Пойдешь. Ты должна знать этот мир, если живешь в нем. На первый раз можешь не подходить, только смотреть.
- Антон, а как мы найдем его?
Тошка усмехнулся.
- Ты не беспокойся. У меня свои методики. Если его не убили и не ранили смертельно, мы его быстро найдем.
Тогда я впервые увидела это животное. Тошка схватил серую тяжелую сумку и побежал. Я бежала, запыхиваясь, за ним. Надо сказать, что мы не искали, где тигр, где стреляли. Бежали по прямой и наткнулись на тигра. Большой, беспомощный, он даже. Кажется стонал. Я подошла ближе.
Тошка достал из сумки какой-то предмет, похожий на стрелку дартса, такой висел в кабинете Вадима. Капнул на эту стрелку жидкость из пузырька и швырнул в тигра.
- Снотворное, - объяснил он. – Чтобы из последних сил не кинулся.
- И не убил… - прошептала я.
- Да убьёт-то, фиг с ним, травма у него тяжелая, может себе навредить.
Оригинальная точка зрения.
Пока Тошка колдовал со скальпелем (или как там этот ножик именуется) над огромным полосатым телом, я разглядывала, ходила кругами, но не чувствовала ни отвратительного запаха, ни страха. Мне было его жалко. И я его погладила.
- Теперь точно выздоровеет, - уверенно сказал Тошка и тепло мне улыбнулся. – Имей ввиду, зрителем ты первый и последний раз. Дальше будешь принимать непосредственное участие.
- Может, больше не будет, тьфу-тьфу-тьфу!
- Нет, Аня, будет. Можно хоть заплеваться, эти сволочи будут их стрелять все равно.
Как и предсказывала проводница Таня все у меня стало хорошо, просто замечательно. Мы здорово жили с Тошкой, спасали тигров, ухаживали за огородом и цветами. Только одна заноза в душе не оставляла меня, не давала мне покоя: где же моя мама? Почему она меня бросила?»
Три джипа неслись на бешеной скорости. Точнее на максимальной, на такой, которую можно было развить. В трех джипах сидели серьезные и опасные мужчины.
Было заметно, что уже осень. И по календаре, которого в этих краях не водилось (точнее валялся где-то маленький, на крайнюю нужду) и по листве.
Вечером в избу Антона зашел дед Яша. Поздоровался, осмотрелся, согласился поужинать. Крякнул, опустившись на лавку, завел какой-то «опогодный» разговор.
Аня выбежала из дома за чем-то, и в тот момент, когда за ней закрылась дверь, дед Яша серьезно, по-мужски определенно сказал:
- Антон, надо, чтобы завтра она пришла ко мне. Днем. Или утром. Как удобно.
- Зачем, дед Яша?
- Спорить тебя не учили. Я сказал надо, значит, надо.
Антон постарался не показывать обиду. Вся их семья всегда была едина. Один за всех и все за одного. Этот лозунг, давно покрывшийся мхом и пылью, воспринимался здесь как жизненный девиз однозначно. Никто ни от кого тайн сроду не имел, а что знал – чужому не разглашал. Ни при каких обстоятельствах. И тут…
Дед реакцию внука заметил, конечно, помягчел и снизошел до объяснения:
- Живете уж сколько вместе. А кто она мы и не знаем. Пусть придет, поговорю хоть с ней с глазу на глаз. Ты проводи ее завтра и возвращайся.
Антона такое объяснение вполне устроило. Он и сам про Аню ничего не знал и уже смирился с мыслью, что не узнает никогда ее историю. И … и историю того ее… белого платья, в котором она была, когда он ее украл. Так что если хочет дед – пусть выясняет.
Но Антон четко знал: не захочет дед, ничего ему не расскажет. И подслушать не даст. Антон до такого, конечно, не опуститься. И если сказал дед, уходи назад - уйдет.
Вбежала Аня, веселая, легкая, счастливая. Собрала на стол, покормила мужчин, посидела, поговорила, посуду убрала, деда проводила. Идеальная жена. «Надо, чтобы деду понравилась. Чтобы ничего плохого не узнал», - подумал Антон.
Утром, после завтрака, Антон торжественно произнес:
- Аня, собирайся. Тебя призывает моя семья в лице деда.
- Какого деда?
- Так, деда Яши, - пояснил Антон.
- Так он вчера здесь был.
- Был. И просил меня сопроводить тебя сегодня к нему для близкого знакомства с тобой, как с личностью, так сказать.
- По-моему, мы уже знакомы.
- Конкретики хочет.
- Ну, хочет так хочет. Делать-то что?
- Идти.
- В деревню?
Антон кивнул.
- Ты проводишь? Я хочу коротким путем.
- Провожу.
Весь путь до деревни Аня наслаждалась осенним лесом: вдыхала полной грудью ароматы, вглядывалась в листочки, в засыпающую траву. Подняв голову вверх, взглянув на высокое небо, далекое-далекое, на облака, вроде бы касающиеся крон деревьев, она поймала взглядом большую черную птицу. Птица развернула огромные черные полотна крыльев и взлетела. Тут же в груди возникло маленькое и колючее, как зернышко, предчувствие. Хорошее-нехорошее? Нет, нехорошее.
- Тоша, видел птицу? – Аня знала, что не видел, но в глубине души хотела услышать что-нибудь вроде: «Да это же простая ворона!»
- Какую?
- Там, вверху, черную. Огромная такая птица…
- Нет. Здесь много разных птиц. А что?
- Нет, ничего.
- Что-то тревожит?
Аня всмотрелась в счастливое и спокойное лицо человека, осознающего всю полноту своего счастья и наслаждающегося им.
- Нет, Тоша, все в порядке.
- Аня, - Антон остановился. – Я знаю, ты беспокоишься насчет деда. Ты не волнуйся, я не дам тебя в обиду и никогда не брошу. Ведь мы – все, что у нас есть. И ты это знаешь. Я тебя люблю. И тигры тебя любят.
- Я знаю. Я тоже люблю тебя и тигров. И тоже никогда вас не брошу.
Джипы неслись вперед.
В доме деда Яши пахло щами. Не вегетарианским, а настоящими русскими наваристыми щами.
- Антошка, будешь кушать?
- Нет, спасибо.
- Тогда иди. Я провожу Аннушку сам.
В дверь, открытую Антоном, пахнуло осенью.
- Я пошел, - он ободряюще подмигнул Ане и вышел.
- А ты, Аннушка, голодная?
- Нет, спасибо, - ответила она также, как Антон.
- Тогда послушай. Тебя ждет один человек. Здесь в комнате. Разговор предстоит непростой, ты соберись. И помни: все позади.
- Что позади?
- Иди-иди, девочка. Там тебя ждут.
В небольшой горнице с иконами в красном углу, с вязаными половиками на полу сидела на жесткой деревянной скамье женщина. Нестарая, но в русских забытых богом деревнях традиционно считавшаяся старухой. Аня сразу узнала в ней ту, что внимательно вглядывалась ей в лицо, когда Аня приходила сюда первый раз за дедом Яшей.
- Добрый день, - вежливо произнесла Аня, - вы хотели со мной поговорить?
- Да, хотела. Садись, Аленька.
Аня вздрогнула.
- Вы немного перепутали, - через силу улыбнулась она. – Меня зовут Аня.
- Нет, деточка. Тебя зовут Аля, Алина. И ты это знаешь не хуже меня.
- А… вы откуда знаете..?
- Я многое знаю о тебе. И хочу, чтобы ты сейчас меня спокойно послушала. Ты должна все знать о себе. Ты ведь не знаешь, кто ты на самом деле и о судьбе своей матери ничего не знаешь?
- Нет, - побледнела Аня.
- Слушай. Нам некуда торопиться, так что поговорим. Вот эта тетрадь, видишь? Это старая тетрадка – дневник твоей матери. Он малопонятный, больше документальный, писан сухим языком. Но суть не в этом.
Твоя мать родилась в Москве. Твоя бабушка была математиком, очень известным в кругах, приближенных к науке. Она была профессором. Я не помню, как ее звали, знаю только, что тогда она делала какие-то открытия научные, написала несколько учебников. Ее муж, твой дед был физиком. Не имел никаких научных степеней и званий, не был никому известен, но занимался деятельностью, связанной с оборонкой. И знали его в этом качестве только несколько избранных.
Ты прости, аленька, я не помню имен и дат, ну, да это и не важно сейчас. В какой-то момент семья попала в немилость к Сталину и вынуждена была уехать в маленький городок. Следом за ними уехал Александр Уроженцев. Твой отец. Я не знаю, чем занималась его семья. Он бросил все и уехал следом за твоей шестнадцатилетней матерью. Ему в то время было двадцать лет. Когда Анне, твоей маме, исполнилось восемнадцать, они поженились. Но из Москвы за Анной тянулась еще одна история.
Один из горячих ее поклонников был сыном друга ее отца, то есть твоего дедушки. Петр. Он был старше твоей матери на восемь лет. Избалованный юноша, красивый и инфантильный. Он добивался Анны всеми мыслимыми и немыслимыми способами: подарками, прогулками, задушевными беседами, силой. Но ей он не нравился.
И вот они уехали в городок. Твоя мама поступила в местный университет, училась, Саша тоже учился и работал. Анна закончила обучение раньше других – просто сдала экзамены экстерном и все. В тот момент она была уже беременна тобой. Однажды она возвращалась откуда-то домой, был обычный летний день, около нее остановилась машина, кто-то втянул ее вовнутрь, и машина уехала. Все. Три дня ее искали муж и родители, а на четвертый явился этот самый Петр, сел нагло в кресло, попросил выйти из комнаты всех, кроме Саши. А Саше он сказал, что Аня у него, у Петра, и возвращать он ее не намерен. Встал и ушел.
Что было в эти дни с Аней, где она была так никто и не узнал. Но через три дня она вернулась осунувшаяся, бледная, сказала, что все в порядке. И только вечером объяснила мужу, что Петр обозлился и мстит ей за свою отставку. И если Саша хочет, чтобы они были вместе, нужно послушаться Петра и делать то, что он скажет, иначе он изведет всех. Что хотел Петр, было неизвестно. Он отпустил Аню и исчез. А незадолго до твоего рождения появился и сказал, что если они хотят быть вместе, то Саша должен уехать в Хабаровский край и стрелять там в лесах тигров, а шкуры, естественно, привозить Петру. Стрелять в тигров надо каким-то определенным способом, чтобы не повредить шкуру. Как стрелять, где стрелять – никто ничего не знал. За несколько шкур в сезон Саша мог купить себе на остаток года спокойную жизнь с семьей. И твой отец уехал. Знаешь, он очень любил твою мать. В этом ей повезло. А еще она была редкой красавицей. Я помню ее лицо. Поверь, такая совершенная красота встречается редко. Ты похожа на нее… Но не обижайся, но в твоем лице нет … чего-то… Может, одухотворенности? Не знаю.
Вообщем, этот Петр доставал Сушу и здесь. А Аннушку – там. Приходил, что-то предлагал, завлекал, что ли. А она сидела с тобой, уставшая, изволновавшаяся… Тяжело. В очередной «отпуск» Саша приехать не смог. Что-то в наших краях его задержало. Петр зачастил к твоей матери. В конце концов, она не выдержала. Взяла тебя и сбежала. Ночью…
«Опять ночью!» – подумала Аля.
- Долгая история, как она искала мужа, как бегала от этого Петра. В результате они осели здесь, в нашей маленькой деревушке. С родителями она больше не общалась, нос отсюда даже не высовывала. И боялась, боялась, боялась. За тебя, за Сашу, за себя. За ворота выходила редко, а если ходила – с низко опущенной головой, быстро – мышкой. Саша приезжал редко и ненадолго.
А я, когда увидела ее… Аленька! Да если бы ты знала… Худенькая, грустная, глаза мокрые, тебя прижимает, от любого шороха вздрагивает. Кое-как с ней заговорила… На работу выйти заставила, жить по-человечески… Но так она всю жизнь этого Петра и боялась… А он нашел ее однажды, выследил, приехал, походил вокруг деревни, она его не видела… И Сашу убил. Ох, как я то время вспомню! Не дай кому Бог! Глаза огромные, круги под ними черные, шатается, не видит ничего вокруг, к тебе не подходит… Ты заболела потом. Помнишь? Тоже чудом жива осталась. Ох, Аленька-Аленька! Чем так жить, лучше вообще уродом родиться. После Сашиной смерти Аня изменилась сильно. Ты выздоравливала, когда сюда явился этот Петр. Рано утром меня Аня разбудила и сказала, что ночью уедет. Зима, холод. Я говорю: «А как Аленька-то? Замерзнет малютка.», а она отвечает: «Лучше замерзнуть!». И все, ушла. Когда уходила, отдала мне эту тетрадку и попросила передать тебе, когда ты уже большая станешь, если я тебя увижу. Вы ушли тогда зимой, и после этого я твою маму один только раз видела. Помнишь, она тебя выгнала из дома? Не морщись, Аленька. Петр ее тогда в глуши снова нашел. Как – только Богу одному известно. Говорит, приехал страшный, пропитый, в золоте. Отвратительный. Сказал, что заберет тебя, и ты ответишь за все, что твоя мама с ним сделала. У него есть сын. Что-то он ей страшное рассказал, и она решила, что лучше ты уедешь, знать ничего не будешь и не будешь бояться. Заживешь себе в каком-нибудь городе, замуж выйдешь, ребятишек нарожаешь… Ты замужем-то была, Аленька?
- Н-нет, тетя Маша… Почти…
- Ну, не хочешь, так и не говори. Так вот, приехала, то есть пришла, и принесла мне последние листочки в этот свой дневник. Сохранить на всякий случай просила. Еще сказала, что Петр тебя ищет, что плохо будет, если найдет. Но ты никому ничего не расскажешь, обойдется. Все лучше, чем рядом с матерью… Вот. Все, что знала я тебе рассказала. И еще одно… знаю я про вас с Антошкой. А он про то, что твой отец был браконьером, пусть и вынужденным, не знает. А узнает - не простит никогда. Не говори ему ничего. И дневник спрячь.
- Тетя Маша, а где мама?
Женщина отвела глаза. Она знала, совершенно точно знала, куда девалась Анна. Но рассказать почему-то не могла.
- Не знаю, Аленька. Тогда она отдала мне листы эти в дневник, сказала, что устала очень, что не хочет, чтобы приходил к ней кто-то, и ушла. Навсегда, говорит, я ухожу. Навсегда. Знаю, Аленька, страшно это звучит, но ты забудь о ней. не надо, не вспоминай. Так только лучше будет.
- Хорошо, тетя Маша. Спасибо. Я теперь хоть семейную историю знаю. Немного. Я пойду обратно. И провожать, пожалуйста, не надо. Я тоже… ухожу навсегда.
Аля взяла тетрадь и вышла. Странные у жизни сценарии. Мама бегала ночью, Аля бегает ночью. Дневники опять же, все тот же лес. Только тигров мама сроду не лечила. Хоть Тошка есть и на том спасибо.
Аля шла по лесной тропинкой, ни единой мысли в голове и все вроде бы хорошо.
Домик. В сенях Тошкины кроссовки и ведро, чтобы потом пол помыть. И тигр, который живет в городском зоопарке улыбается с фотографии на стене. Тошка фанатик этих полосатых существ… Которых убивал отец. Так странно…
Аля оглянулась. А Тошка-то где? Сердце часто-часто запрыгало. Аля выбежала из дома, прислушалась. Лесная тишина. И только неопределенные шорохи, звуки, понятные человеку, живущему долго в лесу и означающие чье-то постороннее присутствие. Наверняка, не мирное…
Аля двинулась в том направлении. Тошка всегда отличал присутствие постороннего, хотя они никогда и никого не видели даже близко. Первый раз ей удалось это почувствовать. Здесь есть полянка. Не полянка, так небольшая территория, окруженная деревьями. Надо только добраться. Тошка, похоже, там. С кем-то… А с кем?
Аля бежала.
«Все расскажу Тошке. Если выгонит – значит, так надо. Все равно – узнает рано или поздно. Еще хуже будет. И дневник дам почитать. Может, как-нибудь обойдется?»
Аля, сама того не заметив, вылетела на полянку.
- О-о-о-о! Героиня нашего романа, - громко и язвительно проговорил знакомый голос. Напротив, улыбаясь, стоял Вадим. Его окружали какие-то люди, кажется, девушка, совсем молодая, но Аля их не видела. Она в упор смотрела на Вадима и время, бежавшее в привычном ритме, затормозилось. Вокруг зеленел лес, шумели деревья и кто-то окликал ее по имени. Двое мужчин, стоявших за спиной Вадима, ушли в лес. В руках Вадим вдруг появился крошечный, неправдоподобно крошечный пистолетик.
- Стрелять, что ли будешь? – изумилась Аля. Мир продолжал существовать, но никого, кроме мужа, она не видела. – Стреляй. Чего встал? Слушай, Вадим, а ты чего вообще сюда приперся? И как ты жив? Тебя же вечно, если мне не изменяет память убить пытались. И если бы не я – убили. Неужели удалось избежать мучительной смерти?
- Дура.
- Естественно, дура. Умная бы с тобой не связалась.
- Смотря на сколько умная, - проговорила сквозь зубы блондинка.
- А это кто? А-а-а! Теперь она тебя от смерти спасает? А остальные куда испарились?
- Это были сопровождающие. Помогали тебя искать. Ты далеко спряталась, Аля. Ох, дура.
- Вадим, ты меня убить пришел? Давай.
- Нет. Не тебя. С тобой разговор будет отдельный. Алька, я ведь тебя любил.
- Да, ну!
- Ну, да! – в тон ей громко ответил Вадим. – Вот только история твоя все испортила.
«Петрович!!! У него отчество Петрович!!!»
- Так это твой отец, скотина, во всем виноват?! Это он?! Отвечай!!! – заорала Аля. – В том, что я всю жизнь бегала туда-сюда?! В том, что не знала ни отца, ни мать по-человечески?! В том, что мой отец вынужден был делать?! В том, что моя мать скрывалась?! В том, что я даже сейчас не могу спокойно жить?!
Вадим ухмыльнулся.
- Эмоциональная она у тебя, Вадик. Пограничное состояние, как специалист говорю. Как ты с ней жил столько времени? – презрительно улыбаясь, вклинилась блондинка. Аля не обратила внимания. А лес все также шумел. Как шумел, когда она бежала за дедом, шумел, когда она уезжала в город, шумел, когда сбегала от Тошки. Шумел и шумел, как будто не было в мире катастроф, как будто не рушились судьбы, как будто не держал Вадим в руках эту блестящую, тяжелую игрушку. И люди замерли, как манекены. Сцена театра под названием жизнь. Всего лишь одна из многомиллиардного множества сцен. Двое играют, остальные – только молчаливая массовка. По какому принципу жизнь производит отбор на главные роли?
- Стреляй.
- Да не буду я тебя убивать. Ты у меня еще немного помучаешься.
- Зачем?
- А вот заодно и узнаешь.
- Пистолет зачем?
- А убью сейчас кой-кого.
- Кого?
- Любовника. Ну, дурной анекдот помнишь? Приходит муж…
Аля медленно повернулась. За ее спиной, недалеко, стоял себе спокойно Тошка и все внимательно слушал. В траве чернело древнее ружье. И Аля, взглянув на него, почти услышала, как усмехается пистолетик.
- Мелочь, - тихо обозвала игрушечку Аля. – Что ты в жизни видел?
- Что? – спросил Вадим.
- Ничего. Ты, если решил кого-нибудь убить – убивай. А если не убьешь, - то я…
- Что ты?
- Тебя прибью. С большим удовольствием.
- Смешно.
- Вадим, что ты от меня хочешь?
- Чтобы ты поехала со мной.
- Зачем?
- Узнаешь.
- Хватит! – резко и твердо произнес Антон. – Поболтали, и будет.
- О! Любовник прорезался. Всех тигров спас? Или сдохли какие?
Аля почти физически ощутила, как сжался Антон, часть его злости перешла к ней.
Антон пошел вперед. Вадим поднял руку, в которой сжимал игрушку. Аля знала: выстрелит и не поморщится. Она попыталась поймать Тошкин рукав, остановить его, попытаться купировать ситуацию. Но… Мгновение, и Тошка, размахнувшись, попал кулаком по носу Вадима. Вадим, удержавшись на ногах, замахнулся на Антона. И завязалась обычная драка. Аля, открыв рот изумленно наблюдала эту картину, с другой стороны дерущихся с открытым ртом стояла блондинка.
- Голливуд, - прошептала она. Аля повернулась в ее сторону и краем глаза заметила, как выпал нож в темно-коричневом кожаном чехле, который Тошка, уходя из дома всегда засовывал в карман.
На мгновение разум словно пронзился электричеством, Аля, забыв себя, подскочила к связавшимся в клубок парням, схватила нож, сдернула чехол и со всей силы опустила на Вадима. Почувствовала, как входит в тело нож, как становится теплым и липким. Выдернула, поняв, что попала в руку. Клубок распался, Вадим вскочил. Аля медленно подняла нож, решив ударить в сердце. Кто-то крепко схватил ее сзади, она дернулась, и потеряла сознание.
Через минуту, открыв глаза, она увидела только Антона, сидевшего рядом. Его трясло, красные глаза горели злостью и бешенством, кровь текла из ссадин, на других ссадинах уже успела засохнуть. Его лицо напоминало раскрашенное лицо индейца из какого-нибудь воинственного племени, промышляющего снятием скальпов. Только вместо краски была кровь.
- Где… Вади? И… девушка?
- Дед забрал.
- Дед Яша?
- Да.
- Зачем?
- Он убил твоего мужа. А девушку увел. Она жива.
- Убил?
- Да. Незачем ему жить. Он подонок.
- Что будет с девчонкой?
- Проведет глухими и страшными тропами к крупному населенному пункту, запугает, она сюда больше не сунется и молчать будет.
- А если нет?
- Будет. Дед в лесу давно – пугать умеет.
- А… где…
- Тело?
- Д-да. Он… правда…?
- Правда. Дед мстит за своих. Это твой родной муж тогда в меня стрелял. Ну, когда ты еще за дедом бегала, помнишь?
- Он? Откуда он тут взялся?
- Тебя искал. Я ему объяснял, что искать тебя не имеет смысла. Но он же слов не понимает… не понимал.
- Так где тело?
- Забрали.
- Кто?
- Люди.
- Какие? Из деревни?
- Нет. Те, что в лесу.
- Мы ведь одни здесь, Тоша. Какие люди?
- Ты плохо знаешь лес, Аля. Они далеко, но в случае чего приходят на помощь. А дед был прав. Если бы он не убил, убила бы ты. Если бы могла себя видеть. Как одержимая носилась с ножом.
- Ты тоже, как одержимый.
- Я мужчина, Аля, я должен защищать свое. И имею право убивать. А ты – нет. Скажи спасибо деду.
- Обязательно.
- Ты его больше не увидишь.
- Почему?
- Он ушел. Только ничего не спрашивай. Он просто ушел навсегда. Все, Аля, мы закрыли эту тему. Ты сказать про себя ничего не хочешь?
Про себя… Про отца… Про мать… Про то, что отец делал здесь… Нет. Тошка слишком дорог мне.
- Не хочу.
- Аля. Больше к этому дню мы не вернемся. И сейчас все выясним. Про маму что ты думаешь? Я хочу это услышать.
- Про маму?
- Говори. Я знаю все про твою семью, Аля. Про отца. Я очень близко общался с Вадимом прежде, чем стреляться. Дуэль, блин. В лучших традициях «Трех мушкетеров», - зло улыбаясь, сказал Антон. Его не трясло больше, он стал спокоен, как всегда. Смотрел вперед, задумчиво, грустно и даже, казалось, не ждал ответа.
- Он все знал?
- Да. Думаю, собирался как-то отомстить, но не успел – ты сбежала.
«Успел», - мелькнуло у Али в голове и на мгновенье всплыла картинка одного из «свиданий» с одним из мерзких компаньонов мужа.
- Что еще знаешь?
- Что твой муж…
- Его зовут Вадим. Не смей называть его моим мужем!
- Хорошо, - ухмыльнулся Антон, и в голосе послышалась злость. – Вадим, - он выделил имя интонацией, - искал тебя. Хотел увезти обратно. Я знаю все про твою семью. Даже больше, чем написано в дневнике, чем рассказала тебе тетя Маша. Гораздо больше.
- Откуда?
- Люди. Они все знают. Нет, Аля, не деревенские. Другие.
- Ты так говоришь, как будто здесь толпа.
- Нет. Толпы нет. Но люди есть. Скажи, что ты думаешь про мать. Скажи, и мы к этому никогда не вернемся.
- Она… она меня предала.
- Как ты хотела, чтоб она тогда поступила? Ей нужно было тебя спасти, а для этого перестать быть рядом, хотя бы.
- Нет. Она могла все мне рассказать. Мы что-нибудь придумали бы вместе. Ты знаешь, где она?
- Сейчас уже нет.
- А раньше?
- Она уехала к Петру.
- ???
- В деревню. На другой конец России. Странная женщина. Но, говорят, любила его всю жизнь.
- Но… Так почему?
- Не знаю. Аля, пойдем домой. Жизнь продолжается. Банальная фраза, но верная. Мы сходим в баню, ляжем спать, а завтра все будет по-другому. Больше в твоей жизни нет опасностей.
Глубоко и облегченно вздохнув, из-за дерева вышла пожилая красивая женщина. Она поймала взгляд Антона, улыбнулась грустно, кивнула, посмотрела внимательно на сидевшую к ней боком Алю и медленно ушла в лес.
Такая простая история...
© Copyright: Ольга Андреева, 2004
Свидетельство о публикации №204091200077
Свидетельство о публикации №204091200077
Рецензии
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.